Виль Мустафин ДНЕВНЫЕ СНЫ и БДЕНИЯ НОЧНЫЕ стихотворения, эссе, воспоминания друзей

Виль Мустафин

ДНЕВНЫЕ СНЫ и БДЕНИЯ НОЧНЫЕ

СТИХОТВОРЕНИЯ, ЭССЕ, ВОСПОМИНАНИЯ ДРУЗЕЙ

(Мустафин В.С. Дневные сны и бдения ночные. Стихотворения. 2-е изд-е. - Казань: «Мастер Лайн», 2000. – 100 с.)

«Стихи мои – мои сироты, лежите, съежившись в углу...» – эти строки Виля Мустафина, написанные им в советское время, с грустью отражали реальное отношение официальных властей к его поэтическому творчеству. В течение тридцати лет стихи его считались «непечатабельными» и были известны лишь узкому кругу почитателей, переписывавших стихи поэта и распространявших их через «самиздат». Последние годы круто изменили его литературную судьбу. Популярные периодические издания Набережных Челнов, Красноярска, Казани и Москвы щедро отдавали свои страницы для публикаций солидных подборок его стихотворений.

Второе издание книги, сохраняя объем первого издания, несколько отличается от него по составу стихотворений.

Мустафин В.С., 2000

дневные СНЫ

Житие

“Жил да был один король...”

Из песни

Расскажу-ка на бумаге

о своем житье-бытье, –

как живу себе в овраге,

где еда и питие.

Поросли кустами склоны,

ручеёк течёт по дну...–

Холостую, как солома,

жвачку дней зубами мну.

Воскресенье ли, суббота,

вторник или же среда, –

жить живу, хоть нет охоты,

ни беды, хоть все – беда...

В ручейке лицо омоешь,

переполешь огород,

к вечерку чуть-чуть повоешь,

поскулишь, – и день пройдет...

Вот такая «жисть», ребята:

яма – сад и яма – дом...

Может быть, – и мелковата,

но – спасибо и на том...

1980

* * *

Ох, и трудно прожить... Ох, как некуда деться...

А толпа все теснит, – вытесняя вовне.

Словно помнит вину, обокравшую детство,

будто чует свой ген, не взошедший во мне.

Как же с вами, друзья, мне сосуществовать-то?

Как без лика прожить, коль дарован мне лик?

Как во злобе толпы ощутить соучастье?

Как услышать тот звук, что под воплем поник?

Словно посвист грачей, и свистать не умевших,

словно шелест безлистой иглистой хвои,

отзовутся во мне все обиды умерших,

наяву и во сне – как несчастья мои.

Как же с вами прожить, чтоб остаться мне живу? –

Ведь похожесть, как ложь, окружает меня, –

аж прилипла к костям неискусственной жилой

и тягуче гнусавит, виня и виня...

Среди людей

Как тяжко жить среди людей

и ощущать себя их частью,

свою причастность – их несчастьям

и принадлежность – их беде, –

как тяжко жить среди людей...

Всю жизнь пытаться превозмочь

в себе их горькие пороки.

Сознанье гибельной дороги

и невозможность им помочь –

всю жизнь пытаться превозмочь...

Взметнуться вверх и кануть ниц,

чтоб просветлели эти лица.

Хотя б слезами, но отмыться, –

смыть слизь со слипшихся ресниц, –

взметнуться вверх и кануть ниц...

Не ведать тупости толпы,

не чуять помыслов бараньих.

Не видеть драк, не слышать брани,

не знать, что люди так глупы, –

не ведать тупости толпы...

Себя бросая в их содом

и кувыркаясь в липкой грязи,

отдаться мерзости и мрази

и быть судимым их судом, –

себя бросая в их содом...

Пусть выпьют кровь, пусть выжрут ум,

пусть кости высосут – до свиста,

но пусть узрят: есть место – чисто, –

душой зовущийся фатум. –

Пусть выпьют кровь, пусть выжрут ум...

Но все напрасно... Навсегда

толпа и личность – антиподы.

Извечен сей закон природы

и неизменен, как беда...

Но все напрасно... Навсегда...

Так тяжко жить среди людей,

осознавая безысходность:

добро отходит в непригодность,

зло облеклось в чистопородность, –

уж нет людей среди людей...

Как тяжко жить...

Есть ранняя редакция этого стихотворения,

отличающаяся завершением (см. «Живу впервые»)

– прим. сост.

Попытка общения

Не смея высказать ни слова,

я разговариваю с миром, –

таким громадным и беззлобным,

таким угрюмым и красивым...

Не смея вымолвить ни звука,

внимаю музыке и гаму,

внимаю грохотам и стукам, –

не нарушающим программы...

Не смея даже шелохнуться,

вкушаю ласку дуновенья;

готовый ветром захлебнуться,

вдыхаю свежесть омовенья...

Не смея глаз раскрыть от жути,

я озираю мирозданье, –

и бьют в лицо осколки сути,

впиваясь – иглами – в сознанье...

Не смея вдох сменить на выдох,

я замираю, как в паденьи,

со входом перепутав выход:

дневные сны... ночные бденья...

Уж где-то ниже я иль выше,

а может, – сбоку, со припеку, –

совсем ненужный, вовсе лишний, –

ни пользы от меня, ни проку...

И мир земной, совсем забытый,

как будто в небыли провиден:

диван,.. стиральное корыто,..

а за окном какой-то митинг,.. –

чужая жизнь... А я, – отъятый

от всех событий и времен, –

зачем живу? – мне не понятно.

Но жив, – коль мамою рожден...

1981

Сквозь щели заточения

В тоске по людям и в мечтах

о беспросветном единеньи

живу – как истинный монах –

я в добровольном заточеньи...

Внизу стучит, долбя асфальт,

дрожа с натуги иль с похмелья,

мой младший сын иль старший брат, –

в труды укрыв свое безделье...

Гремит над крышей самолет,

идя на взлет иль на посадку, –

в нем поспешает мой народ

согласно общему порядку...

На воле – шум, на воле – крик:

и в магазинах, и в трамваях...

И, – как пацан, – спешит старик

урвать кусок от каравая...

Вон: пузо выпятил торгаш, –

он нынче главный повелитель!

Смотри: пред ним согнулся аж

наш Государственный Властитель...

Доцент проходит – весь умен

и горд уверенностью знанья

того, что рубль и только он

дает почет (тире) признанье...

На воле – мир, с которым я

мечтаю с детства побрататься

(ведь это – Родина моя, –

как люди любят выражаться)...

Взорву-ка келейку свою, –

устал я жить в тоске по людям:

продам им душу... и запью... –

быть может, боги не осудят?..

1981

Гудят гудки...

Не украв ни рубля,

раздарив половину получки,

я хожу по домам, –

по следам сокровенных друзей.

А друзья, а друзья...

То ли дьявол довел их «до ручки»,

то ли травка-дурман

продымила их «благом идей»?..

Все хожу по домам...

Открываются нехотя двери.

То ли жен, то ли мам

приглашают: «Пройдите...», – уста.

Я не шел бы «до вам»

без надежды кого–то приветить,

я б не шел, коль обман

не поднялся «до горла» кустам.

Я б не стал приставать,

приседая – в улыбке – до пола...

Перестал уставать, –

только жизнь надоела слегка, –

аж нет силы поспать,

словно выспался весь – до упора,

только – мука вставать –

все морочит, – как веки, – века...

Как же быть мне теперь?..

или завтра?.. вчера?.. – безразлично...

Как же жить, коли дверь

затворяется скрипом: «Пока...»?

То ли доля легка,

то ль неверье пролезло в обличье?..

То ли зверь тот лукав,

что упрятался в гулы гудка?..

Мой каземат

Я снова, словно взаперти,

но с тою разницей, что ныне

замок – внутри, а ключ, хоть вынут, –

крестом нательным – на груди:

гордыни сломленной – медаль,

свободы призрачной – мой орден...

В окне – гогочущие орды,

ретиво топчущие даль...

Спаси, убогий каземат,

последний метр моей свободы:

ты – мой кусочек небосвода,

ты – мой восход и мой закат...

О, не срывай моих вериг, –

пойми, что нет под ними кожи:

уж улыбаюсь я похоже,

уж на глаза надел парик,

уж скоро, растворив окно, –

безгласый, – растворяясь в гаме,

я проплыву, – вперед ногами, –

былым желаньям на поклон...

Причуды судьбы

Как, всё-таки, стена моя тонка...

Строитель, видно, что-то недопонял...

Жизнь выжидает – дулом у виска,

судьба ж, как лошадь в «пульманском» вагоне, –

в движеньи, будто, а сама стоит

на привязи. На стыках – дрожь по коже,

и глаз огромный в сторону косит,

но уловить движения не может.

Копытом смяв ведро с гнилым овсом,

не жрет гнедая... Даже запах травный,

сквозь щель вагона заползая в сон,

её ноздрями чуется – отравным...

А здешний долгожитель – таракан, –

свидетель всех ночных ее кошмаров, –

усами шлет проклятья старикам-

конвойным, что храпят на верхних нарах...

Как, всё-таки, стена моя тонка...

Строитель, видно, что-то перепутал:

все небо мне под кожу затолкал,

а сам ушел, сказав: «Живи покуда»...

Про мои стихи

Чечкэ – сестре моей

Стихи мои – мои сироты, –

лежите, съёжившись в углу, –

укоротив свои длинноты,

в пыль обернувшись, как в хулу.

Мы с вами, словно в заточеньи,

верней, – в плену у забытья, –

плывём, влекомые теченьем, –

как облаченьем, – бытия.

И филигранность одичанья,

и раны мрачной глубины

укрыты кротостью молчанья

и многократностью вины...

Вас даже друг не заприметит, –

(врагов мне Бог не посылал), –

вас только ветер, тихий ветер

порой сконфуженно ласкал:

войдет, бывало, пыль обдует,

ладонь по строкам проведёт, –

вздохнет... и с видом обалдуя

до нас – улыбкой – снизойдёт.

В ответ – ни лист не шелохнётся

ни буковкой, ни запятой, –

лишь занавеска всколыхнётся

несостоявшейся фатой:

взмахнет забытыми крылами,

но вновь отложит свой полёт...

А за горами, за долами –

во сне – сестра моя всплакнёт...

1982

Исход

Поэзия, тебя боюсь ли?..

Не от тебя ли я бегу?..

Лежат заброшенные гусли

на недокошенном лугу.

И ты, поруганная нежность,

и ты, ненужная тоска,

в миру упрятаны в наружность

глухого к жизни старика.

И песня – лишняя, как кашель,

и бескорыстье, – как склероз...

И весть о без вести пропавшем

уж не приносит даже слез...

Скрипит несмазанно телега,

ведома лошадью слепой, –

давно забытый ветер бега

не всколыхнется за спиной...

Возница спит... И сны кругами

исходят от его лица...

Возница спит – вперед ногами, –

напоминая мертвеца...

1980

О даре стихоплетства

Уж не безумство ль – эта благодать?..

Иль сатаной дарованная тяга?..

Где больше замысла: трудиться или спать?..

В чем правда: промолчать иль описать?..

И кто мудрей: сверчок или бродяга?..

Тянусь к строке, как пьяница – к вину...

(а может, – этим лень свою скрываю?..)

Хожу прямым, спины своей не гну,

по чёрной пашне плуга не тяну, –

а люди ждут, томясь по караваю...

Я упиваюсь музыкой небес,

а здесь – война за шмотки и за пищу...

Я говорю: «Могу прожить и без...»

(А может быть, в меня вселился бес

и водит по листу своей лапищей?..)

Спасите, люди, боги, – кто тут есть, –

освободите от бесовской тяги:

лишите дом листа пустой бумаги

и научите спать и много есть...

Хочу – как все: иметь и обладать!..

Хочу – как все: к чему-нибудь стремиться!..

Мне безразлично: слава или сласть.

Мне все равно: богатство или власть.

Мне – лишь бы от стихов угомониться...

1983

Amedeo Modigliani

Борису Лукичу Лаптеву

Модильяни...

Амедео Модильяни... –

Это женщина молилась на поляне,

это пела полонянка одеяний

о свободе:

Модильяни...

Это груди, – обнажаясь, – укрывали

потаённый плач неузнанных мелодий...

Истомлённые колени тосковали, –

словно сломанные крылья, –

о полёте...

В этих линиях дышало эхо лилий,

эти плечи проливали стоны ливней...

И молитва, – колыхая тополями, –

голубела:

Модильяни...

А-а-амедео...

23.02.1965

* * *

Михаилу Белгородскому

Ты откуда, Модильяни, ты откуда

в этом мире материальном появился?

Ты свои тысячелетья перепутал?..

Амедео, ты планетою ошибся?..

Где–то там, – в далекой женской полуболи, –

ты родился и явился к нам на Землю,

чтоб принять с лихвой земной житейской доли,

чтоб глотнуть любовь земную – вместо зелья...

И глядят на нас беззрачные мадонны

глубиной бездонных взглядов укоризны,

и в безумной их прозрачности мы тонем,

как в сияньи внеземного бескорыстья.

И парят твои путаны, словно тени

занебесного полета или танца,

словно нет для них законов тяготений,

и сдались пред ними силы гравитаций.

Ты откуда, Модильяни, ты откуда

в этом мире материальном появился? –

Ты свои тысячелетья перепутал,

Амедео, ты планетою ошибся...

24.09.1966

Весна и женщина!..

Весна и Женщина!.. Чудно

(иль будет правильнее – чудно)

слились в понятие одно

во глубине души подспудно:

Весна-и-Женщина!.. Тех слов

весьма таинственно звучанье, –

как музыка забытых снов

иль трав неведомых журчанье:

Весна и Женщина!.. Во век

неутолимое томленье, –

кровей ускоренный разбег,

судьбе сулящий обновленье:

Весна и Женщина!.. Цветок, –

укрывши завязь лепестками, –

хранит под бурными веками

грядущей нежности исток:

Весна и Женщина!.. Цари

и благоденствуй во вселенной!

И вечной жизни путь нетленный

своим сияньем озари,

Весна и Женщина!..

Медитация

Любимой

Обними ты меня, обними, –

темноту от меня отгони...

Ты ее... Ты меня обмани:

ты ее от меня отмани...

Ты меня у нее отними, –

обними ты меня, обними...

В миг бессилия собственной лжи

я прошу: одолжи, одолжи...

Я молю: ты меня окружи

теплотою ласкающей лжи...

Обними ты меня, обними, –

обмани ты меня, обмани...

Заклинание

Не убоись последних дней,

но устрашися их приблизить

тщетой порочнейших ревизий

тебе дарованных путей, –

ведь неминуемость унизить

мы не сумели бы больней,

чем грешною борьбою с ней.

Очнись и устреми желанья

к непротивленью воле той,

что не придумана тобой,

но нам дана для проживанья

в смиренных муках ожиданья

и преклоненья пред судьбой –

во благо истины живой.

Беги соблазна сладкой боли

и ускользни гордыни бед,

в конце концов, среди примет

слезами политой неволи

найди на дне мирской юдоли

потоком лет размытый след.

И тьму разверзнет горний свет,

тебе ниспосланный из дали...

1992

Миражи

Никогда я не был на Босфоре...

Сергей Есенин

Живой пустыни сроду я не видел

и никогда уж, видно, не увижу...

Нет, на снега я вовсе не в обиде,

а желтизну – и напрочь ненавижу.

Но почему-то даже знойным летом

ознобом колким съёжит позвоночник,

иль обожжёт зрачки нездешним светом

огонь пустыни – даже зимней ночью...

Но почему-то, – словно наважденье, –

в моих ушах мелодией певучей

поют пески, верша свое круженье,

как-будто кружева плетут паучьи...

И я уже их ласками обласкан,

и я уже их звуками озвучен, –

и надо мною разум мой не властен,

и надо мной пески кружатся тучей.

Кругом песок – во все концы планеты,

сплошной песок – во рту моем и в легких...

И проплывают предо мной приметы

моих потомков – близких и далеких.

Они плывут верблюжьим караваном –

над горизонтом желтым и сыпучим,

они плывут, – как желтые туманы, –

над горизонтом знойным и зыбучим.

Уже давно оставил их погонщик, –

(прилег в песок и больше не поднялся), –

а их вожак, – верблюд седой и тощий, –

со стариком-погонщиком остался...

А караван все ближе приближался

и, – покружив, – вблизи остановился...

(Уж, будто, кто-то к жизни пробуждался,

иль я живым, как будто, становился...)

И подошли ко мне мои верблюды,

и, наклонясь, обнюхивали звучно, –

и в их дыханьи слышались прелюды

иных миров, давно со мной разлучных.

И я узрел их лики неверблюжьи,

и внял язык – певучий и понятный...

(Уж поправлял я – вовсе неуклюже –

свой пиджачок – потертый и помятый)...

Я им сказать чего-то попытался,

они ж – в ответ мне – только улыбнулись...

Ужели я нелепо обознался?..

Ужели то верблюды обманулись?..

Но я же слышал речи их сыновьи...

Но я же видел отчие их лики...

Моя душа ютилась в их становье,

и сердце грели глаз верблюжьих блики...

О, погоди!.. Не сгинь, моя пустыня!..

Не оттолкни, родная, не отторгни, –

возьми с собой, прими меня как сына...

Не покидай!.. Иначе – всё продрогнет...

1981

Туманы

Идут туманы миражем

миров, за далями сокрытых,

и я любуюсь, – поражен

их сходством с другом позабытым...

Они курчаво-холодны,

как пена кисти брадобрея,

в их разноликости видны

остатки прежнего хорея.

И хаос серых голосов

о безвозвратности лопочет,

белесый блеск седых усов

знать предстоящего не хочет...

Туман ворожит надо мной,

пытаясь в кожу облачиться,

лаская влажной пеленой,

уж хладный мрак во грудь сочится.

И, отторгая от забот

дневных и сумрачных сомнений,

меня тот мрак с собой влечет –

в кошмар далеких сновидений.

Ладонью нежною, как ночь,

приподымая паутину,

он будто хочет мне помочь

услышать утра каватину.

И в безголосие телес

переливая звуки муки,

на легкокрылый синий лес

судеб накладывая руки, –

он робко ластится ко мне

и нежно обнимает плечи,

тая в туманной глубине

прапредков смолкшие наречья.

И я уж вижу дивный сад,

растущий вдоль ограды ада,

как тот, давно забытый взгляд

на фоне тлеющей лампады...

Идут туманы, словно сказ

о превращении растений...

И помутнел бесцветьем глаз,

и от него упали тени

на затуманенную даль, –

и опалились дали мраком...

Туманы виснут, как медаль

«За игнорированье страхов»...

1981

Воспоминания о небылом

На полях весенних прорастала зелень, –

вылезала будто из забытых лет

и впивалась в память – светлою капелью,

разбавляя зелье неразмытых бед.

Вспомнилось, как кто-то зазывал рукою,

приглашая вместе полетать-попеть.

Я смутился, будто, милостью такою

и, совсем по-детски, стал лицом краснеть.

Что там было дальше?.. –

Кто-то тронул плечи,

ласково и нежно выправил крыла...

Полетели души над певучей речкой,

сбросивши над рощей бренные тела...

И былым-былое уплыло в туманы,

выплыла навстречу светлая заря...

А из дальней дали чьи-то лики манят,

овевая крылья, радостью даря...

Долго ли леталось?.. Многое ль видалось?..

Помню, что дышалось полно и легко...

Что за этим сталось, – память не призналась,

обративши в шалость белых облаков...

На полях весенних зелень пробуждалась, -

восходила жизнью новой и чужой...

Мне уж не мечталось и не вспоминалось, -

память расставалась с легкою душой.

1991

* * *

Я испугался птичьей стаи,

что над березовой страной

по небу крыльями хлестала,

спознавшись будто с сатаной.

И облака, стремясь укрыться

от жутких криков этих птиц,

то вверх пытались возноситься,

то – камнем – упадали ниц,

но ненароком вовлекались

в бесовский птичий хоровод...

И, в безысходности метаясь,

на клочья рвался небосвод.

И день наставший стал вчерашним,

а завтрашний, – полуживой, –

старался выглядеть нестрашным,

но был уже совсем чужой.

И затворились очи мрака

от взгляда на беду людей...

А в небе продолжалась драка

с ума сошедших лебедей.

1992

Безысходность

Отошла зима с красотами белёсыми...

Любоваться ли, иль просто наблюдать,

как снежинки тихо тают под колёсами,

не сумев с насильем шины совладать?..

Наступили времена в природе грустные:

по друзьям прошла пороша – как парша,

дни пошли не столько постные, как пустные,

где-то по-низу, свершеньями верша...

Позамерзли аж цветы на подоконнике...

Не пора ли заменить их на враньё

из бумажек, разукрашенных под «подлинник»

в те цвета, что раскричало вороньё?..

Разлилась беда над домом, распласталася,

белый свет застив от взора пеленой...

Что же делать-то, коль жизнь ещё осталася

непрожитой?.. С непрощенною виной...

1995

* * *

«Аллилуйя!..» – поют поднебесные хоры,

«Отче наш...» – отзывается снизу Земля...

А меж ними, меж ними – благие просторы:

реки, горы, пустыни, леса и поля...

А в лесах и полях – то ли фарс, то ли драма:

крики, хохот и брань, плачи, вопли и гам, –

будто небо свалилось на землю от срама,

будто недра поднялись от буйства – к верхам...

Все смешалось... И птицы лопочут проклятья

перетравленным рекам, озерам, морям.

И разгневалась люто звериная братия

По обструганным рощам, лугам и полям.

А людей не видать, – словно вымерли люди...

Только некие полуублюдки толпой

копошатся в какой-то громадной посуде, –

то ли баня – у них, то ль у них – водопой...

1991

Пустыня бессмертия

Ни зверь нейдет сюда, ни птица,

крыла расправив, не летит, –

не то что крыльям не летится,

не то что лапа не бежит:

нельзя тут зверю находиться,

и птице вреден здешний вид.

Тут – ни зерна, ни кислорода,

здесь – ни водицы не испить, –

слошной песок плодит природа

да камень, – тот песок прикрыть.

Здесь даже ветер – не «налетчик»,

а так – смиренный «бытовик», –

проходит, словно в закуточек,

пытаясь скрыть постыдный лик.

И – ни травинки, ни листочка,

ни – даже сгнившего пенька, –

лишь бледный дух пустопесочья

витает тенью мотылька...

1992

Зачем слова?..

Зачем слова?.. – Внимающему явны

движенья трав за тридевять земель

и ясен звук, упрятанный в капель

дождя – по неродившейся поляне...

Зачем кричать?.. – Бедняжка-тишина

изнемогла от поисков укрытья...

Зачем стучать?.. – Коли ручей струится

к берёзке, что намедни сожжена...

14.05.1974

Про осень

Борису Михайловичу Козыреву

В то время, когда улетают растения

и прошлое зябко вплетается в дым,

когда растекаются листья по стенам

и – пятнами памяти – тают сады,

когда – в ожиданьи безмолвной расплаты –

столетья уходят, сжимаясь в часы, –

весь мир, – как заплаканный нищий, –

распластан,

и шепчет, и молит: «Я – сын твой...

Я – сын...»

17.09.1964

* * *

Юрию Кучумову

Не говори больному о болезни,

а бедному – о бедности его.

Спой плачущему ласковые песни

и помолись – украдкой – за него.

И пусть пылит усталая дорога,

и пусть дымит заброшенный костер, –

пройди тропой, – золы его не трогай...

И не зови слепого – на простор...

Доля-долюшка

Бессилием блаженного лица

суметь утешить скорбную старуху

и безысходным взглядом мертвеца

унять борьбу и отвратить разруху, –

вот доля всякого, кто в сей убогий мир

явился, позабыв одеться кожей,

кто слышит небо и, – лишенный крыл, –

узнал полет, но не был уничтожен

иной цивилизацией людей,

рожденных, как и он, в земной юдоли,

не отыскавших радости в беде

и телом не принявших сладость боли...

1974

Молитва

Светлой памяти отца моего

В поисках утраченной отчизны

тратились усилья и года, –

ощущеньем горькой укоризны

наседала на душу беда.

Наседала, полоня движенья,

думы и желанья полоня,

понуждая жить по принужденью,

побужденья жизни отклоня.

Неизбывный, тяжкий грех былого –

в поколеньях давних и веках –

от желанья обратиться в слово

непокорно буйствовал в стихах,

застил взор, уродуя картину

мира, отраженного в глазах,

карою своей неотвратимой

изливаясь в жалобных слезах

и молитвах… Долгими ночами

я молил у Господа: Прости

души всех усопших, и печали

многия, о Боже, отпусти

рабу Твоему…

КОСТЕЛ

(Прелюдия и фуга)

Варшаве посвящается

I. Прелюдия

Лодка колотится в сонной груди...

Б.Пастернак

Я – не католик.

Живого костела не видел дотоле

и шел, – лишь поскольку

вело любопытство туриста простого, –

в костел, о котором

я слышал, что в стену

его замуровано

сердце Шопена...

II. Фуга

... о, погоди,

Это ведь может со всяким случиться!

Б.Пастернак

Пахнули входы холодом

и ухнул глухо колокол, –

и тело вдруг исколото

ледовыми иголками,

и шевельнулись волосы...

... и я вошёл – как бросился,

как в воду – с высоты...

И горло сжалось немо:

Костел... –

(не в воду, – в небо!)...

Сон?..

Детище мечты!.. –

Костел, –

как глыба космоса,

отколотая колоссом, -

безмолвия кристаллище!..

Костел, –

богов пристанище...

И вдруг, –

как вздрог столетий гор, –

разверзлось жерло времени:

лавиной музыки в собор

ввалились боли предков...

Вулканным клокотанием, –

эпох вздымая прах, –

органным заклинанием

в меня вторгался Бах.

Потоки полифонии

сплетались, рвались, падали –

тяжелым поли-стоном

мильонов, – тех, что пали

от рук убийц,

от горя рук...

Как рух столиц,

как ор яруг, –

орган рыдал,

орган стонал,

орган, –

как сотни рваных ран, –

зиял...

... и я затрепетал.

А я весомость потерял:

я вверх взметнулся, как костер,

и к небу руки я прстер,

как языки огня:

Костел,

прости меня...

Костел...

(...куда я лезу?..)

Костел...

O Kyrie elejson... *)

_________________________________

* Kyrie elejson – Господи, помилуй (лат.). –

Этими словами начинается Месса (си-минор) И.-С.Баха.

Молитва кротости

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

Евангелие от Матфея

В сей краткий миг существованья

молитву кротости пою

и все надежды отдаю

за убыванье упованья.

И наблюдая увяданье

природы, слез не утаю,

но пред гордыней устою,

переборов нутра стенанье.

Душой отправлюсь в даль небес,

направив взор во глубь земную.

И пусть останусь гол и бос, –

не возжелаю жизнь иную.

Колени слабые согну

и преклоню смиренно выю,

лишь на себя взвалив вину,

чтоб не винилися живые

за те удары роковые,

что век обрушил на страну.

Аминь...

24.04.1990

Кое-что про жизнь...

(Прозаические заметки)

Люди всё чего-то делят...

Людям всё чего-то надо...

А Земля, она – как шарик,

а людей – полным-полно...

Можно было бы, конечно,

всё, что есть у нас сегодня,

разделить на всех по-ровну,

чтобы поровну досталось

всем живущем в этом мире...

Но тогда, – спроси любого, –

каждый скажет: «Это мало!..»

И, конечно, бестолково,

если каждому – по-ровну:

ведь один – повыше ростом,

а другой – потолще задом,

а у третьего – ну, просто

пообъемистей желудок...

Так что, по-ровну – негоже,

одинаково – не в радость...

Вот и маются людишки,

но никак не могут шарик,

да и всё, что есть на шаре,

разделить между собою –

ко всеобщему довольству...

Появившись, как бывает,

в день рождения на свете,

я, конечно же, понятий

не имел о той проблеме.

А деление на части

изучал в начальной школе

как сухую принадлежность

арифметики печальной...

Но когда «коснулся» жизни,

так сказать, – в нее «уперся»,

понял несоизмеримость,

а точней – несоразмерность

ни того, что есть числитель

(то есть, то, чего делить-то),

ни того, что – знаменатель

(а на много ли делить?)...

И, помяв мозги и совесть,

осознал безрезультатность

всех потуг и всех попыток –

всех бунтов и революций,

всевозможных конституций,

конфискаций, контрибуций

и т.д., и др., и пр.

Отошел-себе в сторонку

и от тех, кто что-то делит,

и от тех, кто хочет больше

(только это оказались

всё одни и те же люди)...

Огляделся: все торгуют...

Пригляделся: покупают...

Догадался: чтобы что-то

поиметь, нужны деньжата...

III

Стал я думать думу тяжкую,

стал я думать думу трудную:

что продать? – ведь кушать хочется,

а купить еды-то не на что...

Что продать: иль патлы-волосы,

что растут без удобрения,

ноготки ли заусенчики,

что стригу по понедельникам?

Только те и эти (к горюшку)

подрастают слишком медленно...

Тут услышал я нечаянно:

на мозги есть покупатели!..

(Бог, видать, меня помиловал:

дал умишка, хоть немножечко,

но и этого немногого

оказалося достаточно,

чтоб кормить-поить детишечек

да жену одеть на празднички)...

Удивляюся: но платят ведь!..

Чудеса: нашлись любители!..

Им, видать, Бог выдал силушки,

а насчет ума поскромничал...

Вот и делимся по-братски мы:

я – умишко им, мне – денюшку...

И живу с тех пор вольготненько:

день-деньской торгую мозгами,

но зато купил свободушку, –

по ночам – как вольна пташечка,

(крыльев, правда, не дал Боженька),

но – как птах – пою я песенки.

(Нет, не вслух, – соседи сердятся:

им мешает спать мелодия заунывная, тягучая...)

Чем не жизнь? – Дышу привольненько, –

кислород пока задаром всем,

и природа в глаз ласкается, –

звезд полно окошко светится...

Да еще – себе подарочком –

я стишки ночами темными

все кроплю – за буквой буковку,

вывожу – сторока за строчкою

и – как мала детка – радуюсь:

что ни ночь – еще подарочек,

что ни ночь – еще игрушечка, –

всё душе моей забавушка...

А с утра – опять на торжище...

БДЕНИЯ ночные

По ночам вокруг меня – пусто,

ни души... А значит, всё – правда...

В ночь вхожу, как ухожу в пустынь,

словно в тихую ложусь траву...

Опускаются ко мне звезды,

ласку неба я спиной чую...

И обиды, как вода – с весел,

и вплываю я, – как вдох, – в чудо...

Так протяжно всё и так нежно,

словно боли навсегда смолкли...

До рассвета далеко – вечность,

до людей живых – ещё столько...

И часы перестают тикать,

уступая облакам место...

Даже время запоет тихо

невеселую, но все ж – песню...

1965

Восхищение

Какие чудные созданья

вершат ночами свой полёт –

над тёмным омутом сознанья –

под светлой бездною высот...

Их очертания невнятны, –

они – как дети тишины, –

невелики, но необъятны

и – словно тени – не слышны...

И нет ни стен для них, ни окон, –

движенья плавны и нежны,

они – как будто – издалёка,

но к нам (как – в нас) приближены...

И... дуновенье откровенья

повеет на душу теплом...

Созданьям зтим нет сравненья,

как нет – для их названья – слов...

1995

Стишок про время

Несут меня потоки временные

в неведомые дали бытия,

где царствуют красоты неземные

и лики жития совсем иные, –

отличные от нашего житья, –

без всякой-там жратвы и пития.

Несут, – смывая месяцы и годы, –

на тот простор, сокрытый от людей,

где воды, не похожие на воды,

мерцают светлой памятью дождей,

и – как слеза – прозрачные народы

не чтят своих невидимых вождей.

Несут меня потоки, растворяя

судьбу мою в минутах и часах.

И я плыву, – объятья растворяя,

как облако, – черты свои теряя

и растекаясь – цветом в небесах...

1981

* * *

Меня высасывает жизнь,

и оправданье выживанья

всё пьет из воспаленных жил

струю блаженного незнанья.

Уж кем-то созданных светил

остановить полет тягучий

желанье есть, но нету сил

избавить слух от их созвучий.

Уж отдаление от дел

земных – предел моих мечтаний...

... но тают в горней высоте

следы былых предначертаний...

1980

Сумерки

Беззвучно-мягкими шагами

крадется в город тишина, –

то неподвижностью пугая,

то нежной зыбкостью щемя,

но неизбывно настигая

несостоятельностью дня,

что так постыдно убегает,

насилье сумрака кляня.

И ожиданья, что сверкали

в канун предутренних смотрин,

невоплощенными смеркались

и ускользали из витрин...

И хрупких дум плоды дневные

уже казались в темноте

переодетыми в иные

наряды, – жалкие, срамные, –

так явно вопреки мечте...

1983

* * *

Как долго длится ночь,

когда душе тревожно, –

и трудно ей помочь,

а может, невозможно...

И удалиться прочь

из этой жизни ложной

не сметь... (или не смочь, –

хоть это и несложно).

А душенька – как дочь –

чутка и осторожна –

смиреньем превозмочь

пытается тревожность...

Но – бесконечна ночь,

и темень – уж подкожна...

И жить уже – невмочь,

и помереть – безбожно...

1992

Рассвет

Сегодня так же, как вчера,

рассвет в окно скребется, –

он лезет в комнату с утра,

как кот – о плечи трется...

И не поймет, свинцовый черт,

что мне он неугоден:

тошнит меня с рассвета, рвет –

наперекор природе.

Что только ночью я живу,

лишь темнотой дышу я,

и что печальную сову

в душе своей ношу я.

Что только ночью – наяву –

я вижу сны чужие...

Что только ночью – я живу,

а днем – блюду часы я...

Что по утрам я – словно крот –

в толпу зароюсь спешно, –

укроюсь общностью забот

и суетой кромешной.

Протычусь день туда-сюда

ослепшими мозгами,

в порыве общего труда

упрусь в бревно рогами...

И если в свалке не убьют,

то доживу до ночи, –

омоюсь тьмой и пропою

во мглу: «Спасибо, Отче!..»

1981

Наваждение

И сверху, и снизу, и сбоку

ко мне подступают слова,

как будто стремятся к истоку,

что их обречен изливать.

Свивают себя в предложенья,

пытаясь сорвать кожуру,

как будто хотят продолженья

и обнаруженья в миру.

Как будто хотят обнаженья

натуры, покров отстраня,

в стремлении перерожденья –

с другими себя породня.

Но бедных словес соглашенья

расторгнет пришествие дня, –

ведь тайны не чтут оглашенья,

свои облаченья храня...

1992

Причитание

Буковка – за буковкой,

слог за слогом лепятся, –

зазвучало родное,

смыслом налилось...

Словушко ты гулкое –

зелье приворотное,

как удавка, крепенько

в горлышко впилось.

Ну куда же деться мне

от моей несуженой?

(А стишок невестится,

ластится, гулит...)

Горькая Поэзия,

я тобой отсуженный,

потому не весел я, –

коль душа болит...

Уходи, дотошная,

песней не приваживай,

колдовскими чарами

разум не мути, –

без тебя-то тошно мне

распрямлять-разглаживать

под людскими сварами

торные пути.

Дай-ка лучше силушки –

улыбнуться встречному,

дай-ка лучше моченьки –

«Здравствуйте!» – сказать.

Буковка – за буковкой, –

мука моя вечная...

Вот проходит ноченька, –

надобно вставать...

* * *

Хоровод за хороводом

водят снеги – год за годом,

оборот за оборотом –

под окно и за ворота:

то взовьются, как в экстазе,

передразнивая пламя,

то в тягучей ипостаси

растекутся – водной гладью,

и лежат, вдыхая время,

и молчат, внимая выси, –

так протяжны, словно мысли

убаюканные дремлют...

Сонет покою

Снега нещадно бились над землею,

а над снегами – в горней высоте,

в своей бездонно–синей наготе

царило небо, скрытое зимою.

Под аккомпанементы злого воя

дарили вьюги зренью свой концерт,

пытаясь в обращенном к ним лице

запечатлеть испуг – гримасой боли.

Но их хитросплетенья и уловки

смывались, как пустые заголовки, –

покоем преисполнена душа:

молчат ее бескрайние просторы, –

она не внемлет ропоту раздора,

беззвучною прозрачностью дыша...

* * *

Уж не радуют метели

позолотой фонарей,

уж не радуются двери

хриплым возгласам гостей...

Я укроюся беседой

одинокого стишка, –

позабытого веселья,

замолчавшего смешка.

Мягко мысли по бумаге

завитушками бегут.

Я за ними наблюдаю, –

безучастье стерегу.

Может, что-нибудь распишут

про далекие миры,

а быть может, и пропишут

мне лекарство от хандры?..

Наблюдаю за реченьем

потаенного ручья:

обмеляются мученья, –

отдаляются друзья...

Строки ласково лопочут

о безлюдных островах...

Плавно тают лики ночи

на бледнеющих словах.

Свет, стекая, увлекает

увлажненные листы, –

утро снова раскрывает

нам объятья пустоты...

1981

Холода

Откуда этот смрадный хлад

нисходит пять ночей подряд?

Здоровью, вроде, не вредит,

но душу тайно холодит.

А только солнышко взойдет,

хлад незаметно отойдет,

но вновь придет к исходу дня –

и снова входит он в меня.

Так еженощно – пять ночей...

Его спросить хочу: Ты чей?..

И что ты тщишься застудить? –

хочу, но не могу спросить...

Откуда ж этот хладный смрад?..

А может мой иззябший брат,

устав от долгого пути,

нашел ночлег в моей груди?..

Поспи, братишка, отдохни, –

здесь нет врагов, –

здесь мы одни...

Ночь субботняя...

Эта ночь – моя... Она – субботняя...

Значит, – снова быть мне без людей...

Значит, – снова – до рассвета позднего –

продышаться дам душе моей...

Всю неделю бедная затворница

пряталась, ютяся по углам...

Выпущу – как птаху – за оконницу:

пусть летит, – у ней свои дела...

Где-то там, быть может, – в дальней далюшке

повстречает родственную ей:

посидят вдвоем, подышат рядышком,

отдохнут от тяжести плечей...

Без телес, – убогих и скукоженных,

без гордынь, а значит, – без забот:

попоют-повоют две заложницы

вдалеке от ханских позолот...

А потом... То ль время вдарит по лицу,

то ли память – посвистом камней:

вздрогнет моя душенька, опомнится

и вернется, бедная, ко мне...

Будем снова ждать мы ночь субботнюю,

чтобы вновь остаться без людей,

и мечтать, что до рассвета позднего

чуть пожить удасться – мне и ей...

1982

Дитя зверинца

Я – лев...

Как вечное движенье –

извивы тела в стенах клети...

Нечеловечье напряженье

неслышной поступи столетий...

Из ночи – в ночь,

из века – в век:

до боли стиснутая боль...

Из-за полуприкрытых век –

зрачок, наполненный тобой,

о Родина... – которой нет

и не было: дитя зверинца,

рожденное увидеть свет

сквозь прутья,

словно сквозь ресницы...

Моя страна – моя тюрьма –

с меня снимала все заботы

и запах прелого дерьма

дарила – воздухом свободы...

«Ты – Царь зверей!» – орал хорал

никелированного плена,

а слух магически ласкал

замочный звон: «Ты – Бог вселенной!»...

И сотни немощных зевак

сюда сбегались по субботам,

чтоб насладиться – за пятак –

«величьем» собственной свободы.

Им угождая, я рычал, –

я щекотал им перепонки...

...А старый сторож по ночам

храпел... под тихий плач ребенка...

11.12.1964

Видение

Салаху Атнагулову – отцу моему

Изувеченный, исковерканный,

как душа моя – зверь-инвалид, –

из ночного окна, как из зеркала,

на меня мой предвестник глядит.

В лике – мраки сказаньями скулятся,

взгляд – в попытках о чем-то сказать...

За спиной его – черная улица,

за плечами – прародина-мать.

Не увидишь ни зги в этой темени

и не вспомнишь тут, как ни тужись,

ни его позабытого имени,

ни его позапрошлую жизнь.

Но я чувствую боль его давнюю,

но я чую поток его ген, –

что камнями истории сдавлены,

что помяты изгибами вен.

Мне б ответить ему... Поприветствовать...

Мне б впустить его в дом и обнять...

Но рассвет начинает свирепствовать,

память крови пытаясь отнять,

понуждая и дале сиротствовать

и в беспамятстве жизнь продолжать...

1970;1992

* * *

Я царь, я раб, я червь, я бог.

Г.Державин

Ужасный век, ужасные сердца!

А. Пушкин «Скупой рыцарь»

Ужасный век, ужасные сердца...

Я б никогда не захотел проснуться

и только б спал – до смертного конца, –

пусть надо мной лишь снов стада пасутся.

Ужасный век, ужасные сердца...

Я царь, я раб, я червь, – я человек,

но я не Бог, чтоб вырваться из люда:

толпа орет, витийствует у блюда, –

ужасные сердца, ужасный век...

Я человек, я червь, я раб, я царь...

Те, кто в толпе, – все для меня едины, –

ни черточки отличья, ни морщины,

ни личности, ни лика, ни лица...

Ужасный век, ужасные сердца...

Экстраполяция желаний

Когда прозрачный ветер прогудит

в моих ушах, развесисто обмягших,

я пробужусь от снов позавчерашних,

прислушиваясь к шепотам в груди...

Затем возьму руками череп свой

и, напрягаясь, отделю от тела:

им, словно тыквой, брякну я об стену,

как некогда – о брюхо – головой.

И – от удара – вскрикнут кирпичи, –

сосед проснется: «Что за безобразье!..

В милицию пожалуюсь на вас я!..» –

обычно так, бедняжка, он кричит.

А я раскрою глаз и улыбнусь,

такой же вспомнив необычный ракурс

и драку, не похожую на драку:

три пары ног... и я – лицом в углу...

Но это все – в далеком далеке...

А ныне: обезглавленное тело

под люстрою торчит осиротело

и мнет платок – ненужный – в кулаке.

Запечатлев его нелепый вид,

спрошу уродца: «Что, – не полегчало?..»

В ответ – лишь всхлип, – как лодка у причала, –

и жест смущенья, что давно забыт...

«Без языка, без глаз и без ушей,

чего ж ты можешь, остолопик нервный?..

Кичишься, может, схожестью с Венерой?..

А коли так, – бюстгальтер хоть пришей!..»

... Вот так живем: ругаясь и ворча, –

я, он же – молчаливо, как покойник...

И знаете, – не чаял, – так спокойно

вдруг стало в нашем доме невзначай:

я – целый день лежу в своей тарелке,

он – сутками работает, как вол, –

не надо ничего и никого...

Прекрасен мир!..

Да здравствуют калеки!..

1967

Собака

Вы видели, –

утром бежала по улице

собака – желтая, сгорбленная...

Навстречу машины визжали в испуге

и, фары тараща, шарахались в стороны...

И вы: у столбов столбенели в шоке

от пары ее оголенных глаз,

направленных в истоки

вас – сквозь вас...

И злость искривляла вам лица и пальцы,

вы скрыться пытались, уйти...

Но – ни шагу...

Вы видели, –

утром бежала по улице

душа самоубийцы,

переодетая в собаку...

1963

* * *

Уснуть в конце зимы, уснуть

и никогда не просыпаться, –

листвы не распускать в весну,

чтоб в осень ей не осыпаться.

Уснуть, забывши о долгах,

о всех заботах сердобольных,

не знать усталости в ногах,

добытой в муках добровольных.

И усыпить в себе вину

за свой народ, грехом объятый,

вновь возлюбить свою страну,

что предала тебя когда-то.

Уснуть таким крепчайшим сном,

чтоб даже в День Поминовенья

Усопших – не проснуться в нем

и не узреть ни на мгновенье

творений Высшего Суда,

его Божественных решений...

... и оправдательных речений

чтоб не услышать никогда, –

уснуть навеки, навсегда...

1990

Мой крематорий

Когда звезда падет с небес

и обагрит мою ограду,

укроюсь пламенем, как лес,

и буду праздновать награду.

От соглядатаев далек, –

доступный лишь очам пожара, –

я засвечусь, как уголек,

дождавшийся святого дара.

Я заблещу, я запляшу

огнем семи небесных радуг,

я тусклой жизнью заплачу

за этот радостный подарок...

И пепел вскроет грудь мою,

и зашипит – змеёю – сердце:

я все, что было, отдаю

за звуки огненных секвенций...

Гудит орган, горит орган, –

пылают ребра, как стропила, –

уж боли всех житейских ран

любовь пожара истребила...

Я догораю, как свеча

в церквушке, пламенем объятой:

о, как кончина горяча

под звуки музыки крылатой!..

(Вотще рассердится сосед

и зря прольет свою водицу, –

ведь от огня родится свет,

а на рассвет нельзя сердиться...)

И, улетая к небесам,

прозрачной дымкой я рассеюсь,

уж не причастный ни весам,

ни расстояньям, ни Рассее...

И всем, оставшимся в живых

на грешной матушке-планете,

прольюсь я в звонах голубых,

что слышат дети на рассвете...

Обнимет небо шар земной

своею ласковою сферой,

напомнив людям голос мой,

по тону сумрачный и серый...

1981

Разговор с жизнью

Осталось с жизнью тет-а-тет

поговорить без расстояний

и обозначить паритет

извечных противостояний,

чтоб разъяснить и прояснить

отличье позы от позиций

и отстранить, и устранить

условность всяческой границы...

Зрак – в зрак, без век и без ресниц,

в глазное дно упершись взглядом,

сквозь лоск искусственных зарниц,

нагую боль лишив нарядов;

лоб – в лоб, сознанием – в судьбу,

сорвав младенчества рубашку,

все затаенное – враспашку, –

как кануть в истин голытьбу...

Так тихо-молча посмотреть

раскрытым оком, не моргая,

и жизнь свою узреть сквозь смерть,

и Ад увидеть в бездне Рая...

Спокойненько – минуты три –

глядеть в отсутствие гримасы

и объявить конец смотрин –

беззвучно, то есть – без огласа...

1992

Разговор со смертью

Деду моему Сулейману

Предо мной явись подругой, –

не соперницею, – смерть,

не накладывая руки

мук, которых не согреть.

Не наматывай на шею

свой шершавый воротник, –

ты покрой платком кисейным

сердце – ран моих родник.

Обними меня и телом

прикоснись к моим костям, –

пусть греховники вспотеют

и зубами захрустят...

Пусть восстанет из могилы

мой – давно покойный – дед,

пусть к нему вернутся силы

на сто лет. И бывших бед

пусть вовеки не узнает,

сотворяя свой намаз.

Пусть живет... и не устанет

поминать в молитвах нас...

1992

* * *

Успеть закрыть глаза,

чтоб не увидеть лика,

зажмуриться успеть,

чтоб не узреть лица, –

и не взойдет слеза

от муки превеликой,

и крови не краснеть

под иглами венца...

Суметь отбросить слух

от стона неземного, –

суметь изобразить

оглохшего слепца,

чтоб не зашелся дух,

хоть не впервой, но – снова,

чтоб сердце не казнить

призывами конца...

Кому ж возносят крест?

Скрипит о ком веревка?

По ком колокола

звонят в сей судный час?..

А может, тот арест

лишь только тренировка,

и пика та была

лишь отблеском луча?..

О чем же взвыл ковыль

и охнул бор угрюмый?

Чей образ облака

явили среди тучь? –

И сказкой стала быль,

и повесть стала думой,

и скрылися века

под толщей сорных куч...

1992

Мотылек

Природы вековечная давильня

Объединяла смерть и бытие

В один клубок, но мысль была бессильна

Разъединить два таинства ее.

Н.Заболоцкий

О, как безгрешен мотылёк,

который верит в миг рожденья,

что где-то рдеет огонёк,

зажженный для его круженья...

Как близок час и как далёк –

того прекрасного движенья

по сцене жизни – до свершенья,

до превращенья в уголек...

Блаженный миг самосожженья... –

Как краток он... И как высок!..

Игра в жмурки

Жизнь познана. И узнана планида

бедняжки-человечека в миру...

Пока душа кожуркою покрыта

телесною, пока она укрыта

от всех блаженных таинств и сокрыта

возможность взлета – в тела кожуру, –

играй, людёнок, жалкую игру,

в которую ты принят как водящий, –

здесь все – подделка, все – ненастояще:

и правила, и даже сам вертящий...

Но не срывай повязки на пиру! –

иначе тьма не схлынет и к утру...

Химеры надежды

Опять в окне рассвет мерещится,

а приглядишься – та же ночь...

Уж пятый год пуста скворечница,

и птице некому помочь.

Уж пятый год весна толкается

в очередях, но все – в хвосте...

Зима ворует и не кается,

и жрет ночами – при посте.

Земля снегами укрывается,

пытаясь обогреть траву,

но пятый год не прорываются

травиночки, – лишь жилы рвут...

Такой уж климат неудавшийся,

что – ни листочка, ни травы...

Еще годок – и сам удавишься,

хоть мысли эти не правы. –

Ведь на судьбу не обижаются, –

на то она и есть судьба...

Ты помолись, – быть может, сжалится

судьбина, – выправит себя

и на тебя, бедняжку грешного,

она разок метнет глазок... –

И заалеет зорька вешняя,

и к свету взвеется росток.

А там, глядишь, и луч зардеется, –

да не слезою, а росой...

На что-то надо ведь надеяться,

хоть климат нынче – непростой...

1990

Ночь

Поют уключины времен

нестройным хором: «Аллилуйя», –

метели, царственно балуя,

пытаются проникнуть в сон.

И ухом чутким я ловлю –

сквозь наслоения былого –

чужую жизнь и жизнь свою,

еще не начатую снова...

А воздух приторно-прозрачен,

как зелень моря – в глубине...

Уж кто-то плачет обо мне,

как-будто мой удел назначен...

... и нервно шарят по стене

немые пальцы рук незрячих...

11.02.1974

Глас небесный

В ночной тиши возник мне голос свыше...

И я внимал, – рассудку вопреки...

Был голос тих, но я его расслышал

и обратил в движение руки:

«Будь слаб, как лист, и, как трава послушен:

дождю и ветру покорись, любя...

Не оскверни стяжательствами душу,

противоборством не сломи себя...

Отдайся тем, в ком слабый свет надежды

ещё не загасился, – помоги:

укрой свечу, как прикрывают вежды

усоашему... И вере не солги...»

Умолк тот глас... И в горние пределы

ушла душа, пытаясь разгадать

призыв небес... Но каменело тело,

и взор не мог просвета увидать

в кромешной мгле...

17.04.1990

Обреченность

Мычат угрюмо провода

о первородности ненастий,

и одичалая беда

рядится в грим лиловой масти.

Скользят уныло времена,

не вспоминая о грядущем,

и позабыты имена

понятий, ведущих о сущем.

Плывет свободное чело

без осязаний гравитаций,

и затонувшее весло

не обратится в танец граций.

С лугов соструганы цветы,

с деревьев выстрижены листья...

И обреченность доброты

давно таится в клане истин...

Переноска тяжестей

Так тяжко, – даже звука не найти.

Так тяжело, – не подобрать и слова.

А сердце, – словно в клети, – во груди

вспорхнет в забывчивости

и сожмется снова,

припомнив то, что вне и наяву,

прозря и то, что в будущем пребудет. –

Так горько, так безрадостно ему,

так тяжко, как не дай-то Бог вам, люди...

Ожидание

Когда свидание с людьми

мое закончится по срокам,

я расстегну свои ремни

и весь отдамся власти рока:

вдохну блаженную печаль

как долгожданную свободу,

уйду к началу всех начал

где нет намека на природу,

где обитают только сны

и время ползает ребенком –

в сиянии голубизны,

не ограниченной ни кромкой,

где слабый свет – из дали в даль –

разносит музыкой беззвучья

благословенную печаль –

как счастье и благополучье...

1982

Житейские привычки

Я графоманствовать привык

в тиши уединенья,

во рту покоится язык

в часы ночного бденья.

Перо, бумага, стол и стул,

вот это – все, что нужно;

потух бы я без них и стух –

душевно и наружно,

а так: сижу себе, строчу...

О чем? – совсем не важно, –

горюю или же шучу

на чистоте бумажной.

Веду бесхитростный “Ночник

безмолвия природы”,

как мой подвыпивший двойник

ведет “Дневник погоды”...

1982

* * *

Надоели гримасы уживчивой боли,

что торчат из углов, что свисают с крючков.

Голоса колдунов, ошалевших от воли,

заполняют жилища ушей и зрачков.

Надоело дышать суррогатом озона,

что сквозит из щелей опечаленных стен,

надоело бежать от дрожащего звона

то ли жил обветшалых, то ль высохших вен,

даже сон надоел, надоел до упора, –

погребенный в бетон отвердевших времен...

Но гудят и гундят сатанинские своры,

разодетые в ризы церковных икон...

1991

* * *

Вот и снова, вот и снова, вот и снова:

чернота, презрев молитвы и посты,

навалилась, как земля – на крышку гроба, –

тяжелы, ох тяжелы ее пласты...

Будто я уж сорок раз не выбирался

из-под этих каменеющих оград;

будто я уж сорок раз не разбирался,

в чем причина, да и кто тут виноват.

Будто я просил о помощи когда-то,

выгребая черный пепел из глазниц;

будто я хоть раз признал за супостата

хоть кого-то из кладбищенских возниц.

Будто я не уходил один в молитву, –

словно в свет нырял иззябшею душой...

Боже мой, о Боже праведный, помилуй

всех умерших... И живущих успокой...

Ты прости их прегрешенья от природы, –

от породы их народной, от судьбы,

от безумья их врожденного, от злобы.

И прости за то, что верою слабы.

О Господь, направь людишек этих бедных,

лаской праведною путь их окропи,

уведи Ты от дороги их победной,

в вере-верушке их, слабых, укрепи.

1993

Удел земной

Все надоело: жить, трудиться,

крутиться – деньги добывать.

Обрыдло видеть эти лица,

устал, простите, даже спать...

Однажды лечь – и не проснуться, –

такое, говорят, придёт,

но чуть поздней... Душа беснуется,

спешит, бедняжечка, не ждёт.

Ничто не будит интереса, –

вотще гляденого глядеть, –

всем сыт. Нет выдумки у беса.

Молю богов: Даруйте смерть.

Лети, пустейшая затея,

что люди временем зовут.

Минуй петли суровой, шея,

что руки грешные плетут.

Пролейся мимо рта, отрава,

а ты, бесценный мой стилет,

не покидай своей оправы, –

убийству оправданий нет.

Терпи, коль век тебе дарован,

терпи, как Бог нам повелел.

Конец не может быть сворован, –

терпи, – таков земной удел...

Даль далёкая

О, как пронзительна прозрачность,

осуществляющая даль, –

не помещается в сознанье,

но ощущается как дар.

И музыкальности задатки –

ничто – пред этой тишиной...

И, слава Богу, нет порядка

в ее планиде неземной.

И нет борьбы, а значит – злобы:

благой покой... и доброта...

Земля вдали, как детский глобус:

шарообразна и пуста...

Прощание

О, Боже праведный, прости,

что не сумел я донести

свой крест до истинного края.

Прости, о Господи, прости,

что изнемог на полпути

и бросил ношу, помирая...

Прости, о Господи, прости

и грех мой смертный отпусти, –

я не смогу уже подняться:

уж боль пронзила до кости,

уж позвоночник мой хрустит,

а дух – не в силах оправдаться...

О, Боже праведный, прости...

1992

Химера мечты

Сомненья прозой превозмочь

и обмануть мольбы поэзий, –

залечь, укрыться, вызвать ночь,

уснуть (без применений лезвий)

и... окунуться в благодать

бездуновеннейшей печали...

Уйти во глубь – как перестать

существовать. Как быть в начале...

Но (к сожаленью) нету сил

согнать всесильное бессилье...

Уж дьявол солнце возносил,

уж боги свечи загасили...

Спаси и сохрани

О, Боже, отврати сей грех,

в котором нелегко признаться, –

но из желаний ближе всех

одно – скорее смерти сдаться...

О, Боже, подари мне сил

от сих позывов отказаться

и со крюка, что сам я вбил,

упасть, – о, Господи, – сорваться...

Чтоб глаз мой боле не глядел –

без содроганья – в очи смерти,

чтоб я прозрел и чтоб узрел

удел, что мне внушают черти...

Чтоб сатанинскую игру

признал я выигранной Богом

и чтоб, – проснувшись поутру, –

увидел чистыми дороги

в тот мир, где дело сатаны

отвергнуто навеки-вечно,

в ту жизнь забытой мной страны,

что светится призывом млечным...

Господь! Спаси и сохрани

желанье – улыбнуться встречным...

1992

На помин надежды

(Триптих)

Как живет душа допреже,

чем надежду отвратит? –

Дарит радости все реже,

а затем и прекратит

вовсе, в темень отодвинув

аж ничтожнейший намек, –

что святые неповинны

во грехе, который лег

тяжким бременем над миром, –

разлился во всей красе

и сияет, как порфира

Государя на Русе...

Неизбывный грех былого

и грядущего в веках

быдла, – искренне блажного,

заплутавшего в потьмах,

отрешенного рассудка

и лишенного ума, –

неповинного ублюдка,

чья свобода есть тюрьма...

Вновь окутана планета

отражением души –

марафетного просвета

за дурманом анаши.

И не видно очертаний,

поразбиты витражи, –

стойла жизнеобитаний

превратились в миражи.

Опустевшие от стекол,

отрешенные от рам

воззияли зраки окон,

словно дыры сточных ям.

И зловония – величьем

духа – запаха жилья,

и, – принявшие обличья

тел, – ошметки от белья...

В эти долгие дни

беспросветного мрака

вдруг проглянет из тьмы

позабытых надежд

слабый лучик вины, –

как из щели барака

вековечной тюрьмы, –

свет, коснувшийся вежд.

И душа всколыхнется

в разрыве просвета,

поперхнувшися крохой

угаснувших вер.

И слезинка вспорхнет

на ресницах сонета –

ненаписанных строк

о безвинности верб.

И душа воспоет

«Аллилуйя» надежде, –

об ее воскресенье

из темени мук,

вспомнив бывший полет,

оборвавшийся прежде,

чем случилось крушенье

взметнувшихся рук...

1992

= наверх =

Почтовый адрес: 420066, Казань, ул.Чистопольская, 5, а/я 231 е-mail: sene@mail.ru Тел. 8 927 675 8294