<<< назад

Леонид ДЕВЯТЫХ

ТАЙНЫ ПУГАЧЕВСКОГО БУНТА

СЫН КАЗАНСКОГО ДВОРЯНИНА

На Поволжье «шалили» шайки разбойников, шишей и прочей гулящей вольницы, нападали на барские усадьбы, воровали имущество и скот, жгли помещичьи дома, и горе было тем дворянам, что попадали им под руку. Вполне возможно, что маленького Дмитрия могла постичь та же участь, что и его двоюродного брата пятнадцать лет назад, когда пугачевцы напали на имение Блудовых в Чистопльском уезде. Тогда погиб дядя Дмитрия вместе со всем семейством, и только грудного сына кормилице удалось как-то спрятать. Нашлись, однако, «добрые люди», которые доложили разбойной вольнице, что остался еще один из Блудовых. Те вернулись «и один из злодеев, – как писал о том друг и биограф Д.Н. Блудова Егор Ковалевский, – схватив за ноги ребенка, размозжил ему череп о стену на глазах бедной кормилицы».

Маленького Дмитрия спасла его мать, Екатерина Ермолаевна. Когда на ее имение в Спасском уезде напали разбойники, она мобилизовала на их отражение дворню и весьма искусно использовала для этого две пушчонки, имеющиеся при барском доме. Кроме того, по прошествии 15 лет после казни Пугачева, наглости у разбойников заметно поубавилось. Посему, собственные жизни и имение были сохранены, однако Екатерина Еромлаевна выехала из Казанской губернии в родовое имение Блудовых Романово, в Шуйском уезде Владимирской губернии, а затем и вовсе перебралась с сыном в Москву…

Дмитрий Николаевич Блудов родился в селе Романово 5 апреля 1875 года. Село это было пожаловано некогда первым из Романовых Назарию Васильевичу Блудову, сподвижнику Минина и князя Пожарского и командиру вяземских ополченцев. В память сей царской милости вотчина и получила такое название. А вообще, род Блудовых был древнее не придумаешь. Еще в 980 году Ивещей Блуд, в крещении Иона, будучи воеводой в Киеве, являлся главой заговора против великого князя Ярополка, который окончился воцарением на киевском престоле князя Владимира Крестителя. Сын Ионы Гордон попал в былинные песни в качестве богатыря, несколько Блудовых были послами и воеводами при Иване IV; Игнатий Борисович и его племянник Мина Михайлович брали в 1552 году Казань, и косточки Мины Михайловича Блудова в числе 198 дворян, погибших при взятии Казани, находились в священной раке в подземелии Памятника Погибшим воинам., покуда не пришло время Лицемерия, Беспамятства и Лжи. Один из Блудовых, Юрий Алексеевич, в 1667-1668 годах служил дьяком в Казани, после чего, очевидно, и стали они казанскими помещиками. По крайней мере, в последнее десятилетие правления Екатерины II, два брата Блудовых, Иван и Николай Яковлевичи были казанскими дворянами и владели в Казанской губернии имениями в Чистопольском и Спасском уездах. Николай Блудов и был отцом Дмитрия. Выйдя в отставку в чине прапорщика, он стал жить «открытым домом», и псовой охотой да карточной игрой быстро расстроил свое состояние. А потом, простудившись на охоте, заболел и умер, оставив жену с двумя детьми.

Выдав старшую дочь замуж за костромского дворянина Писемского, Екатерина Ермолаевна, перебравшись в Москву, всецело отдалась воспитанию сына. Ее собственный дом на Арбате близ Смоленского рынка стали посещать лучшие ученые того времени, а профессора московского университета нанимались в качестве домашних учителей для Дмитрия.

Оказалось, что у него великолепная память. За несколько лет Дмитрий изучил французский, немецкий и итальянский языки. Чуть позже овладел английским и в 1800 году, хлопотами Екатерины Ермолаевны был определен на службу в Московский Архив Коллегии Иностранных дел.

С первых же дней службы Дмитрий Блудов поразил старших архивистов своим острым умом, памятью и знанием иностранных языков.

Уже через год он был произведен в коллежские асессоры, что равнялось майорскому чину, а по восшествии на престол Александра I перешел на службу в Петербург. К этому времени он сошелся с князем Дашковым, Карамзиным и подружился с Жуковским. Стал увлекаться театром и литературой, писал шутливые стихи и сатирические статьи. Одно из первых его стихотворений «Объяснение портнаго в любви» было наполнено такими оборотами, как:

Нагрето сердце, как утюг.

Или:

О ты, которая пришила

Меня к себе любви иглой,

Как самый крепкий шов двойной.

Стихотворение кончалось весьма печально – в общем, все умерли. А одна из его сатирических статей – «Видение в Арзамасе» – дала название знаменитому литературному кружку «Арзамас», коего Дмитрий Николаевич был одним из учредителей и непременным и действительным членом и собрания которого по четвергам часто проходили на его квартире, покуда он всецело не отдался государственной службе.

С 1807 года начинается его дипломатическая карьера: Голландия, Швейцария, Великобритания. «Он часто удивлял меня своим умом, – писал в своих «Записках» Ф.Ф.Вигель, – а после возвращения его из Швеции… начинал он ужасать меня им».

Блудов служил делопроизводителем Верховной следственной Комиссии по восстанию 14 декабря 1825 года. В 1826 году Блудов был назначен статс-секретарем и товарищем (заместителем) министра народного просвещения; с 1832 по 1839 годы Дмитрий Николаевич управлял Министерством внутренних дел и параллельно Министерством юстиции, всегда отличаясь доступностью, честностью и блестящей исполнительностью. Император Николай Павлович, по воспоминаниям того же Вигеля, очень уважал и ценил Дмитрия Николаевича. Вполне заслуженно, ему в 1842 году было пожаловано графское достоинство и членство в Государственном Совете. Являясь председателем Департамента Законов, под его руководством и редакцией было разработано «Уложение о наказаниях уголовных и исправительных» и выпущено два Свода Законов от 1842 и 1857 годов.

С 1857 года граф Блудов участвовал в подготовке крестьянской реформы, уже являясь Президентом Петербургской Академии Наук, каковую должность он сохранит до самого смертного часа.

Дмитрий Николаевич Блудов, потомок былинного богатыря, героя народного ополчения 1612 года и сын казанского дворянина умер 19 февраля 1864 года на посту Председателя Комитета Министров и Председателя Государственного Совета, – первейших должностях Российского государства.

ПРИЯТЕЛЬ ВОЛЬТЕРА

У меня, в моей обители, гостит теперь один из Ваших подданных из Казанского царства – г. Полянский… Это человек очень развитый и добрый, сердце котораго «искренне предано Вашему Величеству».

Из письма Вольтера Екатерине II.

Никогда в окрестностях Казани, на дворе загородного Архиерейского дома, слева от входа в тенистый парк, лежала большая чугунная надгробная плита. В верхней ее части, как  положено, был изображен восьмиконечный крест. Справа и слева от него располагались симметрично наклоненные копья, а внизу плиты был изображен череп, охваченный с боков лавровыми ветками, а под ним – две скрещенные берцовые кости.

В пространстве между крестом и черепом была выбита надпись:

Под сим знаком лежит прах

Надворнаго советника

Василия Ипатова сына Полянскаго,

Возродившагося в 1784 году, ноября 23 дня,

 А всех лет жития его было 58,

8 месяцев и пять дней.

Ты, читатель, вздохни к Вышнему

Господу Иисусу Христу.

Аминь.

Бросалось в глаза, что крест был назван «знаком», а вместо даты рождения покойного стояла дата его «возрождения», что, несомненно, придумал сам усопший. И действительно, был сей надворный советник Василий Ипатов сын Полянский человеком весьма неординарным…

Василий Ипатович Полянский родился в семье казанских дворян предположительно в 1741 году. Получил, по тогдашнему обычаю, неплохое домашнее образование и решил посвятить себя воинской службе.

Будучи офицером, сумел, служа в Сибири, отличиться, да так, что об этом узнали при Высочайшем Дворе. Это о нем Екатерина II писала Вольтеру: «Этот молодой офицер отличился честностию в Сибири».

Василий Полянский был принят при Дворе, всячески обласкан, а когда императрица узнала, что молодой офицер имеет «сильное желание образовать себя», то устроила ему за казенный счет образовательное путешествие за границу.

В мае 1771 года он посетил знаменитого ниспровергателя авторитетов, выдающегося философа-просветителя и писателя Вольтера. Большеголовый, «росту не выше двух аршин и двух вершков» (чуть более полутора метров), живой характером и умный, он очень понравился Вольтеру, о чем последний и отписал российской императрице, своей большой подруге по переписке. Между Полянским и Вольтером завязалась дружба, и последний предложил новому приятелю бывать у него во всякое время, чем и пользовался весьма охотно Василий Ипатович.

На обратном пути в Россию, Полянский проезжал какой-то немецкий городок «увидал у одного дома несколько экипажей.

– Кто тут живет? – поинтересовался он.

– Знаменитая ворожея-предсказательница, – ответили ему, и Полянский, ради интереса, зашел к ней.

Старуха-гадалка разливала кофейную гущу и по ней предсказывала своим посетителям  будущее.

Внутренне посмеиваясь, Василий Ипатович спросил ворожею: найдется ли пропавшая у него вещь? (Незадолго до того у него  пропало ружье.)

– Найдется, – ответила гадалка, разлив кофе, – но не скорее, чем за три дня до смерти.

Василий Ипатович рассмеялся и поехал дальше. И совершенно забыл о предупреждении».

В 1812 году Полянскй вернулся в Россию и получил хорошую должность секретаря Академии Художеств и членство в государственной комиссии по составлению законов. В частности, он работал над главой XXV1, называющейся «Учреждения о губерниях».

«Видныя способности, – писал биограф Полянского П.А. Пономарев в 1906 году, трудоспособность, солидное образование, дружба с Вольтером, благосклонность Императрицы – все это подавало надежды на быструю и блестящую карьеру». Однако, вышло иначе. И причиной этому была, конечно, женщина.

Случилось так, что Полянский влюбился в замужнюю женщину с известной, по всей России фамилией Демидова. И, похоже, взаимно.

По крайней мере, она дала согласие сбежать с ним от мужа, и единственным разногласием между ними было то, что Полянский предлагал бежать в кибитке (так быстрее),  а она предпочитала ехать в карете. Василий Ипатович согласился, и в одну прекрасную ночь увез ее от мужа. Пусть предстоял долгий; Полянский  предпочел ехать с ней в Казанскую губернию, где у него были весьма доходные имения, а в самой Казани – мельница. Кроме того, в Казани проживали его сестра Надежда, вышедшая замуж за представителя казанского дворянского рода Юшковых, которая, несомненно, помогла бы ему устроиться.

Но Демидов спохватился быстро и послал за беглецами погоню.

Полицейские, ехавшие верхом, догнали карету быстро. Полянский пытался было отбиться от них – встал на запятки кареты и, размахивая, шпагой, какое-то время не давал им приблизиться, но силы были не равны, и их взяли. Василия Ипатовича посадили в караульню при Сенате. И началось следствие по всем правилам.

Дознание вел генерал полиции Чичерин; он приходил аккуратно каждый день в определенный час и задавал одни и те же вопросы. Однажды, горячий характером и невоздержанный на язык Полянский заявил Чичерину примерно следующее:

– Чего вы ко мне придираетесь, ваше превосходительство! То, что сделал я, увез чужую жену, совершенно пустое, по сравнению с тем, что вытворяет наша императрица.

– Что?! – надулся пузырем предок виднейшего большевика и бессменного наркома иностранных дел. – Оскорблять личность государыни? Да тебе, мерзавец, знаешь, что за это полагается?

Чичерин ушел и более уже не появлялся. Продержись Полянский еще чуть, и ему все бы сошло с рук, но такую глупость ему простить не хотели, и по решению сенатской комиссии он был приговорен «за оскорбление личности государыни императрицы» к отсечению руки.

Когда материалы «дела Полянского» попали к Екатерине II, она только не зло посмеялась над заявлением Василия Ипатовича и отменила приговор, а, генерал-фельдмаршал граф Захар Григорьевич Чернышев взял его на поруки или, как тогда говорилось «под отчет», заявив, что в молодости и сам совершал безрассудные поступки.

Граф, оставив должность президента Военной коллегии, служил тогда наместником Полоцкой и Могилевской губерний и определил его советником в могилевское наместническое управление. «Быстро ознакомившись с губернией и местными вопросами, – вспоминал служивший под началом Полянского чиновник Добрынин, – живой и стремительный советник схватил в руки весло управления и следующий 1779 году прошел для него уже в полной славе... Итальянский и французский языки, которые знал он, как свой природный; литература, танцы, карты,.. дар слова, скорая мысль, счастливая память, ловкость в письменном изложении… – все это создавало для него возможность доминировать в губернии, тем более, что губернатор Пассек был человек недеятельный».

Василий Ипатович любил блеснуть. В должности губернского секретаря и чине надворного советника он действовал стремительно, не задумываясь о последствиях и не всегда блюдя букву закона.

Его не любили, но уважали и побаивались. Потому в городе, да и в губернии порядок при нем был. И все бы ладно, но его опять попутал бес. То бишь женщина: Василий Ипатович влюбился в замужнюю женщину фон-Бинк, а она – в него.

Он просто заражал женщин своей энергией, и они совершали то, чего никогда бы не позволили себе с другим мужчиной, пусть и красавцем, но более благоразумным и менее предприимчивым. Фон-Блик согласилась уйти от мужа, и однажды ночью, когда старый генерал спал спокойно в своей опочивальне, она сбежала от него в заранее приготовленную Полянским квартиру в доме одного пастора.

Генерал, проснувшись и не найдя в доме супруги, поднял переполох, узнал, где скрывается опозорившая его женщина, но вернуть ее ему не удалось: дом пастора надежно охранялся караулом от наместнического управления, выставленным Полянским.

Днем к генералу пришли полицейские и штаб-лекарь, который заявил, что должен освидетельствовать его по приказу наместнического правления на предмет способности его к брачному сожительству.

– Что такое?! – заорал вне себя генерал, брызгая слюной. – Что вы себе позволяете?

– Прошу прощения, ваше превосходительство, – нимало не смущаясь, ответил штаб-лекарь. – Я только исполняю свои обязанности и приказ наместнического правления…

– Это этого сморчка Полянского что-ли? – совсем взбесился генерал. – Да я его, да он  у меня…

– … А кроме того, это воля вашей супруги, – отступая от генерала, продолжал штаб-лекарь. – Вот у меня и заявление ее на руках. Так что, – и он кивнул полицейским.

Те взяли генерала, бывшего в шаге от инфаркта под белы рученьки и сняли с него штаны. Затем произошла процедура «освидетельствования», о коей я сказать ничего не могу, ибо покуда не ведаю, как она производится, после чего штаб-лекарь и полицейские чины, заявив, что дело о разводе пойдет теперь «консисторским порядком», откланялись, и ушли, а оплеванный генерал решил мстить. Вот что рассказал сам Василий Ипатович Полянский могилевскому архиепископу Георгию (Конисскому):

«Лишь только въехал я в большой лес, как появился перед моею коляской Фелич, сам-третий верхами. Все были вооружены. Заградив мне дорогу, он закричал:

– Ну, герой могилевский, теперь ты в моих руках! Берите его!

Я ответил ему:

– Барон! Если хочешь быть справедлив, то делай, как принято в Европе: у тебя есть пистолеты, – дай мне один…

Не слушая ничего, двое из них соскочили с лошадей, чтобы вытащить меня. Я схватил штуцер и приподнялся, чтобы выстрелить. Но я не ведал того, что за коляскою, по сторонам, стояло еще два злодея.

Один из них хватил меня прикладом по руке и штуцеру, а другой – по затылку. В это мгновение показалось мне, что я стою выше леса… Злодеи потащили меня в лес, и там отбили мне толстыми плетьми плечи, руки, спину, а особливо бедра и ноги».

На Полянском не было живого места. Он был, по словам П.А. Пономарева, «в самом безнадежном состоянии».

По его просьбе ему написали челобитную – он едва ее подписал. Челобитная получила ход, и по решению Сената генерал фон-Бинк, как заговорщик покушения на убийство был исключен из службы и вместе с исполнителем его мести, гусаром бароном Феличем был отослан в Ригу «где над ними наряжена была комиссия военнаго суда».

Вот такой расклад: из одной смазливой бабенки пострадало трое хороших мужиков. Явление, надо сказать, повсеместное, печальное и, к сожалению, вневременное.

Через несколько месяцев Полянский поднялся, но ноги у него ходили плохо, и даже по дому он передвигался с палкой. Службу, конечно, пришлось оставить, и, выйдя в отставку, Полянский в 1781 году вернулся в Казань. Вместе с ним поехала и бывшая Фон-Бинк.

В Казани они обвенчались. Через какое-то время, подлечившись, Василий Ипатович поступил на службу советником Казанского губернского правления, но через год окончательно вышел в отставку и уехал в одну из своих деревень недалеко от Казани. Здесь у Полянских родились двое детей, которые умерли в раннем возрасте, что вместе с потерей здоровья и привело его, в конечном счете, к упоминаемому в начале очерка, «Возрождению».

Он поставил где-то в лесу часовенку с гробом внутри, и едва-ли не ежедневно ходил в нее, как он сам говорил, «учиться умирать». К концу жизни религиозно-мистические настроения владели им уже безраздельно.

Однажды к нему в деревню приехал один из казанских знакомых, только что вернувшийся с Макарьевской ярмарки.

– Вот смотри, что я купил, – сказал он хитро и расчехлил ружье. – Хочу тебе подарить.

Василий Ипатович взял в руки ружье и изменился в лице. На стволе ружья было вытравлено кислотой: «В.И. Полянский». Это было то самое ружье, которое было утеряно во время его «образовательного» путешествия по Европе. Ему стало плохо, он слег и через три дня, как и предсказывала старуха-гадалка, он умер. Случилось это в 1800 году.

«Я сам всем моим бедам причиной», – сказал как-то своим друзьям Василий Ипатович. И он был прав. «Это был бы великий человек, если б имел столько счастья, сколько ума, или столько терпеливости и осторожности, сколько откровенности и смелости», – говорили про него те, которые хорошо его знали.

После смерти Полянского его сестры Надежда Юшкова и Марфа Романова передали его библиотеку и портрет Вольтера, подаренный ему самим философом, Первой Казанской гимназии. А еще они передали в дар гимназии портрет самого Василия Петровича, работы датского художника Дарбса, написанный в 1777 году.

Когда гимназия в 1814 году отделилась от университета и переехала в новое здание на нынешней улице Карла Маркса, портрет Полянского забыли, и он нашел себе место на стене университетского «Кабинета изящных искусств». Говорят, он там как и висел вплоть до 1918 года.

Василий Ипатович был одет в голубую шубу, из под которой виднелся расстегнутый ворот рубахи, на голове, как и положено, завитый парик.

Глаза его, под тонкими бровями на полном лице были очень выразительными, нос нахально приподнят, а тонкие сжатые губы будто едва сдерживали смех. Казалось, еще немного, и он не выдержав, прыснет заразительным хохотом…

ТАЙНЫ ПУГАЧЕВСКОГО БУНТА

Теперь приступлю вывести всю историю и начало самозванца и злодея Пугачева…

П.С. Потемкин. Из докладной записки Екатерине II.

ВОПРОСЫ, ВОПРОСЫ…

Всю правду о Пугачевском восстании нам уже, наверное, не узнать никогда. А то, что известно официально, о чем нам говорили в школах и на гуманитарных факультетах вузов, есть только наполовину правда, ее надводная часть, к тому же, весьма искаженная. Ведь история – это, скорее, не наука, а точка зрения на те или иные события и явления в определенный отрезок текущего времени.

 Это Стенька Разин был казаком и разбойником. Пугачев был государственным преступником.

Почему он стал выдавать себя за якобы спасшегося императора Петра III? Кто его надоумил?

Почему так разнятся Емельян Иванович Пугачев до заключения его в казанский каземат и Пугачев Емельян Иванович после побега из оного?

Что сопутствовало его успехам, ведь мятеж охватывал край от Яика до Волги, Камы, Вятки и Тобола? А, как известно, из нескольких десятков самозванцев, бывших на Руси, успехов добивались только те, за кем кто-либо стоял.  Кто стоял за Пугачевым?

Почему Екатерина II, пусть и с издевкой, называла Пугачева «маркизом»?

Как объяснить череду скоропостижных и «странных» смертей Бибиков –Голицын  – Михаил Потемкин – Павел Потемкин?

Чего «испугался» генерал Кар?

Что делали в войске Пугачева поляки, французы, немцы и пастор-протестант?

Что было в сундуках в доме «императрицы» Устиньи?

Чем так привязала к себе Пугачева дворянская вдова Лизавета Харлова?

Почему признанные невиновными обе жены Пугачева, его дети и теща были заключены  в Кексгольмскую крепость пожизненно?

Почему до сих пор не открыты все материалы по Пугачевскому бунту, в частности протоколы допросов его ближайших сподвижников?

Вопросы, вопросы…

ОТВЕТ, НЕ ПОДЛЕЖАЩИЙ СОМНЕНИЮ

На последний вопрос можно ответить сразу. Без версий и предположений. Сходу. Итак: почему некоторые материалы по Пугачевскому бунту недоступны? Да потому, что там содержатся ответы на все поставленные выше вопросы. Или на почти все. А это коренным образом изменит наши представления о таком масштабном явлении, как Пугачевщина. И в достаточной степени разрушит официально навязываемую нам схему исторического развития России. Тогда многое придется переписывать заново, а многочисленные труды по «Пугачевскому восстанию» закинуть куда подальше. Поколеблются ученые авторитеты, кормившиеся от этой темы десятилетиями. Рухнет целое направление исторической науки, связанное с так называемыми крестьянскими войнами. Кому это надо? Власти? У нее и так сегодня под ногами весьма зыбкая почва. Ученым? Да кто же рубит сук, на котором сидит? Пусть уж лучше остается все, как есть: «Крестьянская война 1773-1775 гг. в России охватила Приуралье, Зауралье,  Среднее и Нижнее Поволжье. Возглавлялась Е. И. Пугачевым…» Так пишут сегодня энциклопедические словари.

Кроме того, открытие доступа ко всем имеющимся материалам может обидеть некоторые зарубежные правительства. Франции, например, или Польши. С Францией мы дружим – зачем бросать тень на такие теплые отношения? А полякам и так от нас доставалось на протяжении последних трех веков не мало – зачем усугублять? Словом, пусть покуда будет все так, как есть. Посему мы попробуем сами разобраться с поставленными выше вопросами. Имея на руках те материалы, что имеем.

КЕКСГОЛЬМСКИЕ СИДЕЛЬЦЫ

После смерти Екатерины II ее сын, Павел Петрович, в начале своего царствования делал многое принципиально наперекор деяниям своей великой матери. Он менял существующие порядки, законы и уставы, возвращал из ссылок опальных царедворцев и даже освобождал из тюрем преступников, посаженных по специальным указам императрицы. С целью проведения ревизий тюремных сидельцев, в том числе и на предмет освобождения, по крепостям и острогам были командированы чиновники, должные по возвращении предоставить полные отчеты по имеющимся заключенным. В крепости Кексгольмскую и Нейшлотскую был отправлен в 1797 году служивший при Тайной Экспедиции коллежский советник Макаров. В его отчете, частично цитируемом в журнале «Исторический вестник» за 1884 год, содержится следующие строки:

«В Кексгольмской крепости: Софья и Устинья, женки бывшаго самозванца Емельяна Пугачева, две дочери, девки Аграфена и Христина от первой и сын Трофим.

С 1775 года содержатся в замке, в особливом покое, а парень на гауптвахте, в особливой (же) комнате.

Содержание имеют от казны по 15 копеек в день, живут порядочно.

Женка Софья 55 лет, Устинья – около 36 лет (в документе, должно быть, описка: 39 лет – Л.Д.)…

Присланы все вместе, из Правительствующаго Сената…

Имеют свободу ходить по крепости для работы, но из оной не выпускаются; читать и писать не умеют».

Вне всякого сомнения, император Павел читал сей отчет коллежского советника Макарова. Но в отличие от государственного преступника Н. И. Новикова, коему Павел открыл ворота из Шлиссельбургского централа, и А. Н. Радищева, того самого, про которого Екатерина II сказала «бунтовщик хуже Пугачева» и коего Павел Петрович вернул из сибирской ссылки, жены и дети Пугачева в крепости БЫЛИ ОСТАВЛЕНЫ еще на неопределенный срок. Очевидно, там они и кончили свои дни, не получив свободу ни при Александре I, ни при Николае I.

Чего же так боялись целых четыре царственные особы, начиная с Екатерины II и кончая Николаем I?

Почему, признав, согласно пункта 10 правительственной «сентенции», что «ни в каких преступлениях не участвовали обе жены самозванцевы, первая Софья, дочь донскаго казака Дмитрия Никифорова (Недюжина) вторая Устинья, дочь яицкого казака Петра Кузнецова, и малолетние от первой жены сын и две дочери», их указом Сената все же «закрыли» пожизненно в Кексгольмской крепости? Это тоже ясно. Чтобы они не сболтнули чего лишнего там, где не надо, ибо они, в большей степени Софья с детьми, знали нечто такое, что не стыковалось с официальной версией пугачевского бунта. Версия сия была утверждена высочайше и сомнению не подлежала. Устинья это «нечто такое» могла знать, могла не знать, хотя, кое чем Пугачев, конечно, мог с ней поделиться в минуты откровений.

Что же такого могли знать кексгольмские сидельцы, из-за чего их до самой смерти держали в крепости? Что могли сболтнуть Софья Дмитриевна и ее дети, чего слышать не дозволялось никому? Полагаю, то, что казненный 10 января 1775 года в Москве государственный преступник Емельян Пугачев таковым вовсе не являлся, имел совершенно другое имя и мужем Софьи, а, стало быть, и отцом ее детям никогда не был. Но об этом – позже.

СОФЬЯ

Поначалу для Софьи, дочери служилого казака Дмитрия Недюжина станицы Есауловской все вроде бы складывалось ладно: двадцати годов вышла она замуж за служилого казака войска Донского Емельяна Иванова сына Пугачева и жила с ним «своим домом» в станице Зимовейской. Родила от него пятерых детей, из коих двое померли, что в тогдашние времена было делом обычным, и десять лет прожила мирно и покойно. Правда, муженек ее был довольно буйным и не единожды был бит плетьми «за говорение возмутительных и вредных слов», время от времени впадал в бродяжничество и «по казацким дворам шатался, – писал А. С. Пушкин в своей «Истории Пугачева», – нанимаясь в работники то к одному хозяину, то к другому и принимаясь за всякие ремесла». А в 1772 году, по собственным ее показаниям, муж «оставивши ее с детьми, неведомо куда бежал». По станице пошли слухи, что Емелька «замотался, разстроился, был в колодках и бежал» (А. В. Арсеньев. Женщины Пугачевскаго возстания.//Исторический вестник. СПб., 1884, т. XVI, стр. 612). Где его носило, она не ведала. Только однажды ночью в окно ее избы робко постучали. Софья глянула и обомлела: за окном стоял ее муж. Не сразу она впустила его.

– В бегах я, – ответил Емельян на ее немой вопрос. – Хлеба дай.

Для Софьи это был счастливый случай отомстить сбежавшему от нее и детей муженьку, о чем она, верно, мечтала со дня его побега. И она – женская месть не знает жалости – как-то изловчившись, смогла на время покинуть дом и донести о сем визите станичному начальству. Пугачев был «пойман и отправлен под караулом… в Черкасск. С дороги он бежал… и с тех пор уже на Дону не являлся». (А.С. Пушкин. Собрание сочинений. М., 1962, т. 7., стр. 53). Зато после очередного побега в мае 1773 года уже из казанского каземата, помещавшегося в подвалах старого здания Гостиного двора, Пугачев в сентябре явился на хуторах близ Яицкого городка уже под именем государя Петра III, мужа «неверной жены», как славил самозванец императрицу Екатерину II, у которой шел отнимать престол.

Военные успехи самозванца, распространение невыгодных для императрицы слухов, необходимость «уличения личности Пугачева и несходства его с погибшим Петром III» вызвали арест Софьи Дмитриевны с детьми и брата Пугачева Дементия в начале октября 1773 года. Их всех привезли в Казань, как было велено императрицей «без всякаго оскорбления» для уличения самозванца в случае его поимки. Начальник военных действий против бунтовщиков генерал-аншеф Александр Ильич Бибиков, во исполнение распоряжений Екатерины, писал в Казань начальнику Секретной Комиссии А. М. Лунину:

«Привезенную к вам прямую жену Пугачева извольте приказать содержать на пристойной квартире под присмотром, однако без всякаго огорчения, и давайте ей пропитание порядочное ибо так ко мне указ. А между тем не худо, чтобы пускать ее ходить, и чтоб она в народе, а паче черни, могла рассказывать, кто Пугачев, и что она его жена. Сие однако ж надлежит сделать с манерою, чтоб не могло показаться с нашей стороны ложным уверением; паче ж, думаю, в базарные дни, чтоб она, ходя, будто сама собою, рассказывала об нем, кому можно или кстати будет».

Позже, когда над Казанью нависнет угроза захвата ее Пугачевым, «пристойной квартирой» ей будет служить тот же каземат Гостиного двора, откуда несколькими месяцами раньше был устроен побег ее мужу, весьма и весьма интересный, коему будет посвящена позже отдельная глава. Время от времени ее водили на дознание в Кремль, и Софья Дмитриевна, как на духу, рассказывала все и о себе, и о муже. Из ее показаний и был составлено «Описание известному злодею и самозванцу» о 14 пунктах, к которому мы еще вернемся. А затем, 12 июля 1774 года, когда самозванец возьмет Казань и даст команду своим «генералам» выпустить всех тюремных сидельцев на волю, последует встреча ее и детей, соответственно, с мужем и отцом. Весьма, надо сказать, любопытная…

«ИМПЕРАТРИЦА УСТИНЬЯ»

В 80-е годы XIX столетия по городам и селам Урала разъезжало несколько групп комедиантов, в репертуаре которых было действо, изображающее свадьбу Пугачева и Устиньи Кузнецовой, второй «законной» жены самозванца. Как писали «Оренбургские губернские ведомости» в 1884 году, невесту изображала молоденькая артистка, и представления эти всегда привлекали «толпу зрителей», с любопытством и сочувствием смотрящую на изображение своей «народной героини». Лично у меня, говоря об этой юной казачке, которой крайне не повезло в жизни из-за ее красоты и молодости, появляется образ круглолицей румяной девушки с поднятыми в непроходимом удивлении бровями, полуоткрытым ротиком с пухлыми губами и глазами, в которых застыл немой вопрос: за что? Наверное, она так до конца и не смогла понять, что же такое с ней произошло. И так прожила до скончания своих дней, уткнувшись куда-то внутрь себя и не видя ничего вокруг, измученная вопросом, который она каждый день задавала неизвестно кому: почему я? Вот уж судьба, про которую так и хочется воскликнуть – чур меня…

Она, действительно, была очень молода и красива, дочь Яицкого казака Петра Кузнецова. Было ей лет шестнадцать, когда «генералы» самозванного «Петра III» задумали женить на ней своего царя.

Собран был казачий круг, который постановил послать к «государю» выборных с этим предложением.

Послали. Послал выборных и Пугачев, заявив:

– У меня есть законная жена, императрица Екатерина Алексеевна (эх, слышала бы эти слова Екатерина II! – Л.Д.). Она хоть и повинна предо мной, но здравствует покуда, и от живой жены жениться, – мол, – никак не можно. Вот верну престол, тогда видно будет…

Конечно, Емельян Иванович был не прочь «жениться» на прекрасной казачке и хотел просто обойтись без венчания, жить с ней, так сказать, в гражданском браке, «но казачий круг, – как писал в позапрошлом веке автор очерка «Женщины Пугачевскаго возстания» А.В. Арсеньев, – решительно этому воспротивился, представил убедительные доводы насчет недействительности брака с Екатериной, и Пугачев согласился венчаться на Устинье Кузнецовой со всею возможною в Яицком городке роскошью, как подобает царской свадьбе».

Венчание совершилось в январе 1774 года в Яицком городке, что ныне есть город Уральск в Казахстане. «Молодым выстроили дом, называвшийся «царским дворцом», с почетным караулом и пушками у ворот. Устинья стала называться «государыней императрицей», была окружена роскошью, изобилием во всем и «фрейлинами», набранными из молодых казачек-подруг.

«В царском дворце пошли пиры горой и разливанное море, – писал журнал «Исторический Вестник». – На этих пирах «императрица Устинья Петровна» была украшением и принимала непривычныя ей почести и поклонение, от которых замирало ея сердце и кружилась голова. Ей, не разделявшей ни мыслей, ни планов Пугачева, не знавшей – ложь это или истина, должно было все казаться каким-то сном на-яву».

Самозванец велел поминать во времена богослужений Устинью Петровну рядом с именем Петра Федоровича как императрицу, что и делалось. Например, в городе Саранске Пензенской губернии, при торжественном въезде в него в конце июля 1774 года, Пугачев был встречен хлебом-солью не только простонародьем, но купечеством и духовенством с крестами и хоругвями, а «на богослужении архимандрит Александр, – писал А.В. Арсеньев, – помянул вместе с Петром Федоровичем и императрицу Устинью Петровну (вместо Екатерины II Алексеевны – Л.Д.)».

Но «Петр III» не любил свою «царицу», хоть и была она писаной красавицей. Ума она была недалекого, другом не стала, хорошей любовницей быть не умела. Пугачев же был мужик ума острого и кипел жизнью, и женщина ему была нужна другая. Похоже, женитьба на Устинье не отвлекла Емельяна Ивановича от воспоминаний о Елизавете Харловой, да и в сравнении с прекрасной и умной майоршей, хорошенькая казачка, несомненно, проигрывала по многим статьям.

Устинья Петровна по большей части жила с «фрейлинами» и матерью, и Пугачев ездил к ней из-под Оренбурга в Яицкий городок раз в неделю исполнять супружеские обязанности. Более приближать ее к себе «Петр Федорович» не собирался. Примечательно, что позднее, на вопрос следователей «сколько они жили с Пугачевым?» недалекая Устинья ответила буквально, подсчитав только количество его приездов к ней:

– Десять дней.

Ее взяли 17 апреля 1774 года, когда генерал-майор Павел Дмитриевич Мансуров со своим «деташементом» снял осаду крепости Яицкого городка. Мятежникам было не до «императрицы», «фрейлины» разбежались, и Устинья вместе с матерью была заключена в войсковую тюрьму.

26 апреля 1774 года их отправили в Оренбург, где заседала «секретная комиссия», проводившая следствие, и где их допрашивал сам ее председатель, коллежский советник Тимашев.

Летом 1774 года «императрица Устинья» посетила Казань. Визит этот, конечно, не был добровольным; ее с матерью привезли скованными и поместили в гостинодворский каземат, откуда 12 июля 1774 года была освобождена вольницей Пугачева настоящая жена самозванца, Софья, вместе с тремя их детьми и где год назад сидел сам Емельян Иванович. Так что, вся семейка Пугачева в полном составе, включая и его брата Дементия, побывала, а кое-кто и не единожды, в славном городе Казани.

Казанской «секретной комиссией» заведовал троюродный брат знаменитого фаворита Екатерины II Павел Сергеевич Потемкин. Он, гвардейский капитан Галахов и майор Рунич допрашивали Устинью. Помимо прочего, она рассказала о сундуках своего мужа в их доме в Яицком городке. За ними спешно был послан нарочный, и сундуки под надежным конвоем были препровождены в Казань. Что было в них, о том бумаги «секретной комиссии» накрепко молчат, но, очевидно, если бы в них находилось только награбленное за Уралом добро, комиссия об этом не преминула бы сообщить: вот, де, истинные цели преступника, назвавшегося государем Российским – грабеж и личное обогащение.

В августе 1774-го привезли в Казань и Софью с детьми. И с этого момента обе жены Пугачева были связаны единой судьбой и были вынуждены терпеть одну участь.

После ареста Пугачева, Устинью и Софью отослали в Москву для новых допросов. Показания снимал сам начальник московского отделения Тайной Экспедиции обер-секретарь Сената Степан Иванович Шешковский, одно имя которого наводило ужас на всех не совсем законопослушных граждан.

После казни Пугачева 10 января 1775 года и приговора «отдалить» Софью и Устинью «куда благоволит Правительствующий Сенат», Устинья была истребована в Петербург: императрица пожелала взглянуть на недолговременную «императрицу».

Когда Устинью привели во дворец, Екатерина Алексеевна очень внимательно осмотрела ее и сказала окружающим вельможам:

– А она вовсе не так красива, как мне говорили…

С этого времени более двадцати лет об Устинье не было никаких сведений. И только после вступления на престол в 1796 году Павла I и ревизии тюрем стало известно, что Устинья и Софья находятся в Кексгольмской крепости, получают от казны содержание по 15 копеек в день и покидать крепость не имеют права.

Устинья так и не вернулась в свой Яицкий городок. Да и селения теперь такого уже не было; специальным указом Екатерины он был переименован в город Уральск. Но именно об Устинье еще долго жила в народе, особенно на Урале, память и сочувствие к ее нескладной судьбе. Не случайно представления о свадьбе Пугачева и Устиньи Кузнецовой давало кочующим комедиантам в XIX веке самые большие сборы.

НЕКТО ЕМЕЛЬЯН ПУГАЧЕВ

«Пугачев был старший сын Ивана Измайлова, простаго Донскаго казака Зимовянской станицы, служившаго с отличным усердием, храбростию и благоразумием Петру Великому в войне против Карла XII и турок; он попался в плен к сим последним за несколько дней до заключения Прутскаго мира, но вскоре с двумя товарищами спасся, и, при великих опасностях, возвратился в отечество; и по верности и усердию своему искав всегда случая отличаться, пал с оружием в руках во время войны противу Турок при императрице Анне Ивановне, в 1734 годе. Сын его Емельян, родившийся в 1729 годе,… по распутству матери и безпечности опекуна и дяди… предался с самой молодости сварливому, буйному и неистовому поведению…»

Это писал сенатор А.А. Бибиков, сын генерал-аншефа А.И. Бибикова, младший современник Емельяна Пугачева. Прошу читатель обратить внимание на год рождения Пугачева – 1729-й.

Казак Емельян Пугачев участвовал в Семилетней войне с Пруссией и брал в 1769 году Бендеры у турок, за что получил младший офицерский чин хорунжего. Был на службе во 2-й армии. В 1771 году по причине болезни, называемой черной немочью, был отпущен для излечения.

А теперь вернемся к показаниям Софьи Дмитриевны от 1773 года, отправленным из Казани в Военную Коллегию. Название они имели следующее: «Описание известному злодею и самозванцу, какого он есть свойства и примет, учиненное по объявлению жены его Софьи Дмитриевой». И содержали 14 пунктов.

«3. Тому мужу ее ныне от роду будет лет сорок, лицом сухощав, во рту верхнего спереди зуба нет, который он выбил саласками, еще в малолетстве в игре, а от того времени и доныне не вырастает. На левом виску от болезни круглый белый признак, от лица совсем отменный величиною с двукопеечник; на обеих грудях, назад тому третий год, были провалы, отчего и мнит она, что быть надобно признакам же. На лице имеет желтые конопатины; сам собою смугловат, волосы на голове темно-русые по-казацки подстригал, росту среднего, борода была клином черная, небольшая.

4. Веру содержал истинно православную; в церковь божию ходил, исповедывался и святых тайн приобщался, на что и имел отца духовного, Зимовейской станицы священника Федора Тихонова, а крест ко изображению совокуплял большой с двумя последними пальцами.

5. Женился тот муж ее на ней, и она шла, оба первобрачные, назад тому лет десять, и с которым и прижили детей пятерых, из коих двое померли, а трое и теперь в живых. Первый сын Трофим десяти лет, да дочери вторая Аграфена по седьмому году, а треть Христина по четвертому году…

7. В октябре месяце 772 года он, оставивши ее с детьми, неведомо куда бежал…»

Из показаний жены Пугачева следует запомнить, что ему на 1773-й год «от роду будет лет сорок и «росту он «среднего».

Для полноты картины я буду вынужден повториться: муж у Софьи был человеком довольно буйным, на язык невоздержанным, за что не единожды был бит плетьми, имел привычку впадать в бродяжничество и, вообще, не отличался большим умом. Показателем сему может служить его глупая авантюра, когда Пугачев в 1772 году пришел в Яицкий городок и стал подговаривать казаков уйти за Кубань «к турецкому султану, обещал по 12 рублей жалованья на человека, объявлял, что у него на границе оставлено до 200 тысяч рублей да товару на 70 тысяч, а по приходе их паша-де даст им до 5 миллионов». (А.С. Пушкин. Собрание сочинений, М., 1962, т.7, Примечания, стр. 122). Когда Пугачев уже сидел в 1773 году в казанском каземате и приводился на допросы в губернскую канцелярию, казанский губернатор генерал-аншеф Яков Ларионович фон Брант назвал его «вралем», о чем и отписал Сенату в своем рапорте от 21 марта 1773 года.

Кроме того, похоже, Емельян Иванович был еще и вороват. Атаман Зимовейской станицы Трофим Фомин показывал на дознании, что, отбыв в феврале 1771 года на излечение в Черкасск, Пугачев вернулся через месяц обратно «на карей лошади», будто бы купленной у одного казака в Таганроге. Но казаки на станичном сходе «не поверили ему», и Пугачев бежал.

Емельян Иванович вообще почитался на станице человеком беспутным. Мог ли такой человек поднять семь губерний против дворян, правительства и самой государыни императрицы? Мог ли он стоять во главе столь масштабного движения, названного «крестьянской войной»? Да, причем, в одиночку. Или, пусть даже и со сподвижниками, мало чем отличающимися от него по характеру и способностям. Явно не мог. Запомним и это.

Кстати, идея назваться императором Петром III не была оригинальной. Слухи о том, что «государю Петру Федоровичу» чудом удалось избежать смерти, ползли по России с самого года его гибели – 1762-го. В конце 60-х годов они усилились, а в начале 1772 года некто Богомолов, из крестьян господ Воронцовых, беглый солдат 22-й полевой команды «явился близь Царицынской крепости под именем императора Петра III; но быв пойман и посажен в крепостную тюрьму, над коим и произведено было строгое следствие, которое комендант, полковник Иван Еремьев Циплетов с нарочным сопроводил к Астраханскому губернатору Бекетову, от коего получил предписание, отправить арестанта сего за воинским караулом к нему, губернатору, в Астрахань, что комендант и исполнил. Но между получения о том предписания, через неделю времени после следствия над сим злодеем, в самую полночь сделался в крепости бунт и народ собрался у тюрьмы, чтоб оную разломать и самозванца освободить; но расторопный и благоразумный комендант своим присутствием не допустил бунтовщиков разломать тюрьму, разсыпал оных и многих захватил; но во время сего действия брошенным в него кирпичом ранен в голову, о чем также донес г. губернатору.

Доставленный от коменданта арестант в Астрахань судился там несколько недель, и определено было возвратить самозванца в Царицинскую крепость для наказания на месте преступления, и быв в оную отправлен. Умер в дороге за 250 верст от Царицына. Неизвестность, куда давался самозванец, возродила в народе мысль, что он точно признан за настоящаго Петра III; после чего, месяцев через семь, явился новый император Петр III в дворцовой волости, села Малыковке – донской казак Емелька Пугачев». («Русская старина», СПб., 1870, т. II, стр. 124-125).

Знал об этом своем предшественнике Пугачев, или не знал – не важно. Важно, что об этом знали люди, стоявшие за ним (а что таковые были, я вполне допускаю и попробую объясниться об этом ниже) и вложившие в голову Пугачева № 2 (отныне Пугачев до побега из Казанской тюрьмы в середине 1773 года будет зваться номером первым, а после побега – номером вторым) идею назваться императором Петром III.

Конечно, утверждение о том, что вот за Богомоловым никто не стоял, потому-де, он и не состоялся, как самозванец, а Пугачев-де, был успешен потому, что за ним была некая сила, хоть и вполне логично, но всего лишь слова. Нужны факты. И они есть.

РАСКОЛЬНИЧИЙ СЛЕД

Итак, в октябре 1772 года Емельян Иванович бросает семью, а в середине декабря арестовывается в селе Малыковке за те самые разговоры бежать к турецкому султану. При нем обнаруживается «ложный письменный вид (паспорт – Л.Д.) из-за польской границы». Оказалось, что Пугачев №1 бежал за границу в Польшу и жил там какое-то время в раскольничьем монастыре близ слободы Ветка. Паспорт был ему дан на Добрянском форпосте для определения на жительство по реке Иргизу «посреди тамошних раскольников». Записан был в бумагах Емельян Иванович как раскольник.

Он показался подозрительным, был бит кнутом и «пересылаемый для допросов по инстанциям», попал в Симбирск, а оттуда «был отправлен в Казань, куда и приведен 4-го января 1773 года… Через несколько дней губернаторский секретарь Адриан Абрамов потребовал Пугачева в канцелярию и прочитал ему допрос, снятый с него в Малыкове; а когда Пугачев отрекся от взведенных на него показаний, то секретарь, не делая никакого письменнаго допроса, только плюнул и приказал с рук сбить железа. Вообще на этого арестанта не было обращено большаго внимания…» («Журнал министерства народного просвещения. СПб., 1874, ч. CLXXVI, стр.2).

Что его понесло в Польшу к раскольникам? Кто выправил ему подложный паспорт? Почему в нем он был именован раскольником? Что за поручение он выполнял, собираясь, как он сам показывал на дознании, «явиться в Симбирскую провинциальную канцелярию для определения к жительству на реке Иргизе»? Может, раскольники уже имели на него виды?

Стало быть, версия первая. Пугачев – ставленник старообрядцев-раскольников. Находясь в оппозиции официальной Церкви и правительству, они замыслили поднять в России мятеж с целью ослабить центральную власть, показать свою силу и затем потребовать прекращения гонений и разрешения свободно исправлять их веру. Центр старообрядческой эмиграции близ местности Ветка в Литве на территории Речи Посполитой, вероятно, обладал в России собственной агентурной сетью, одной из точек которой были раскольничьи поселения на Иргизе.

Пугачев был выбран как один из подстрекателей или (и) вожаков раскольничьего мятежа, и на Иргизе, скорее всего, должен был получить поддержку деньгами и людьми. Что за ним могли стоять весьма могущественные силы, доказывает побег, устроенный Пугачеву из казанского каземата.

После того, как с Пугачева сняли колодки, он был помещен в общий каземат, где содержался вместе с другими арестантами без особых предосторожностей. Его не только посылали на всякого рода казенные работы, но под охраной одного-двух гарнизонных солдат выпускали на казанские улицы да церковные паперти просить милостыню себе на пропитание, а так же, как писал в своих «Записках о Пугачевском бунте» сенатор П.С. Рунич, «посещать в домах купцов и прочих… граждан». Павел Степанович Рунич знал, о чем говорит, ибо в начале 1774 года, будучи майором, был включен в состав особой Секретной Комиссии по делу Пугачева. Знал, о чем говорит и сенатор А.А.Бибиков. «19-го июля, за три дня до получения приговора, утвержденнаго в С.Петербурге, – писал он, – по безпечности и слабому присмотру, с помощью раскольничьяго попа подговорив стоящаго у него на карауле часового Пугачев месте с ним бежал».

Историк и бытописатель Казани А.И. Артемьев, служивший библиотекарем Императорского Казанского университета и имевший доступ ко многим материалам, коего не имел А.А. Бибиков, писал совершенно независимо от него следующее:

«Пугачева… не только посылали на разныя казенныя работы наравне с простыми колодниками, но выпускали также ходить по городу для сбора милостыни и к разным благодетелям. Благодетелей же он приобрел себе довольно, потому что, как говорил впоследствии, «вел порядочную жизнь, вина тогда не пил и временем молился Богу, почему прочие колодники, также и солдаты, почитали его добрым человеком». От этого и подаяния ему делались значительные: некоторые вдруг по рублю и больше, спрашивали при подаче именно: кто, де, здесь Емельян Пугачев? – вот, де, ему рубль. Таким образом у него постоянно водились и порядочныя деньги. Особенным благотворителем для него был зажиточный казанский купец Василий Григорьев Щелоков, ревностный раскольник приятель Иргизскаго игумена Филарета… Щелоков не только присылал ему неоднократно милостыню, но хлопотал за него у губернатора и давал взятки секретарю. Чрез Щелокова он подбился в милость к другому важному раскольнику, Московскому купцу Ивану Иванову Хлебникову, который также обещал ходатайствовать об его освобождении. Секретарь губернаторской канцелярии даже положительно обнадеживал в этом Пугачева: «Будет, мой друг время» – говорил он ему. Законнаго освобождения не последовало; но льготы и послабления в содержании открыли Пугачеву возможность побега.

В числе арестантов был купец из пригорода Алата Парфен Дружинин, содержавшийся по каким-то казенным изысканиям, но ожидавший себе наказания кнутом и ссылки, отчего и поговаривал: «Бежал бы куда ни есть, только не знаю, где скрыться будет». С ним особенно сдружился Пугачев и поддержал в нем мысль о побеге, утешая: «Если бы, де, можно было отсель уйти, как бы я тебя вывел на Дон, а там бы верно нашли место, где прожить». Дело было полажено тем скорее, что содействовать побегу согласился еще один из солдат, в котором Пугачев заметил «малороссийскую наклонность к неудовольствию в его жизни». Дружинин поручил своему сыну приготовить лошадь и кибитку и в назначенное время поджидать их. Утром 28-го мая, Дружинин с Пугачевым отпросились у караульнаго офицера к одному знакомому попу для получения милостыни. Провожатыми их были два солдата, из которых один, как сказано, сам участвовал в замысле. Попа, однако, они не застали дома и потому возвратились в острог, а потом, часа через два, «в обед», опять отправились к нему. На этот раз поп оказался дома, радушно принял колодников и их конвойных и на данныя Дружинным деньги купил вина и меду. Заговорщики пили умеренно, «а более старались подпоить не согласнаго к побегу солдата», и вполне достигли своей цели. Тогда они распрощались с попом, сказав, что идут в острог; поп проводил их за ворота и хлопнул за ними калиткой. Как же скоро вышли, то сын Дружинина на одной лошади, запряженной в кибитку, едет на встречу, к которому Дружинин, хотя и знал, что сын его едет, но чтоб отвесть в смотрителях подозрение, закричал: «Ямщик, что возьмешь довезть до острогу?» А сын сказал: «Много ли вас?» А как ему сказано, что четверо, то запросил 5 копеек, за которую плату все четверо, а сын Дружинина пятый, и сели, и покрыл тот мнимый для других извозчик, привязанною к кибитке рогожкой, и так поехали, говоря несогласному солдату к побегу, что едут в острог. А как закрытые все рогожкою едут долго, то солдат спрашивал: «Что, де так долго едем?» На что ему Пугачев отвечал: «Видно, де, не в ту дорогу поехали». Когда же выехали на Арское поле, то рогожку открыли, и солдат удивился, что за чудо, и спрашивал, зачем выехали из Казани. «Оставайся, де, с благополучием!» А сами в путь поехали; онаго солдата отнюдь не били…

Такия подробности о побеге сообщил сам Пугачев, когда его допрашивали 16-го сентября 1774 года в отдельной секретной комиссии в Яицком городе».

Другой казанский летописец, Николай Яковлевич Агафонов, сообщал, что после побега Пугачев какое-то время скрывался в приказанских слободах Кирпичной и Суконной у опять-таки купцов-раскольников Крохина и Шолохова (может, Шолохов и Щелоков есть одно лицо?). У Шолохова он посещал мельницу на Казанке, где была тайная молельня, а у Ивана Крохина, имеющего собственный дом с садом прямо под Первой горой, на которую ведет ныне улица Ульяновых, какое-то время даже пожил. Дом Крохина стоял недалеко от Георгиевской церкви, и в его доме так же была тайная молельня раскольников, а в горе за домом купца – оборудованная для жилья пещера, в которой укрывали Пугачева. Отсюда же, смыв в баньке тюремный дух и одевшись в цивильное, Пугачев отправился – куда бы вы думали? – в раскольничий скит на реке Иргиз. Более того, он опять был снабжен письменным видом, сиречь паспортом, добытым, очевидно тем же Крохиным. И не просто отправился, а его отправили тайными отработанными тропами, переправив через Волгу и сдав с рук на руки настоятелю старообрядческого Средне-Николаевского монастыря Филарету. Об этом пишет в своих «Записках» П.С. Рунич. А вот из монастыря вышел уже иной человек, Пугачев №2.

Почему раскольники устроили побег Пугачеву? Чем обуславливалась такая забота о нем? Ответ напрашивается сам собой: на Пугачева была сделана ставка, возложена миссия. И он вскоре начал ее выполнять, для чего и были совершены раскольниками все действия, описанные в этой главе: в сентябре 1773 года он объявил себя императором Петром III.

Побегом и доставкой Емельяна Ивановича в «Филаретовский монастырь» не исчерпывались благодеяния раскольников. Их усилиями, а, точнее, подкупом должностных лиц, донесение о побеге было составлено лишь 21 июня. И еще семь дней пролежало не отправленным, что дало Емельяну Ивановичу месячную фору. Да и потом распоряжения о поимке беглецов «по ошибке» были разосланы по таким местам, где Пугачев ну никак не мог оказаться…

В августе 1773 года из Средне-Николаевского монастыря в сопровождении нескольких монахов тайно вышел человек, получивший напутствие от самого настоятеля Филарета. Вскоре он был переправлен через реку Иргиз в степь и взял путь на Яицкий городок. Был он быстроглаз, проворен, широк в плечах и чем-то походил на беглого донского казака Емельяна Пугачева. Только был человек сей пониже ростом и много моложе…

НЕКТО ЕМЕЛЬЯН ПУГАЧЕВ

(Продолжение)

Помните, я просил запомнить из показаний жены Пугачева: что росту он был среднего, а возрасту – «лет сорок»? И обратить внимание на год рождения Пугачева, которое совершенно конкретно дает сенатор А.А. Бибиков – 1729? Сын генерал-аншефа самостоятельно занимался изысканиями о Пугачеве (еще до А.С. Пушкина), и о номере первом написал еще кое-что: «Дерзкий же самозванец Пугачев был смугл, довольно велик ростом и весьма крепкаго сложения». А вот что написал академик Петр Иванович Рычков, лично видевший уже арестованного самозванца, то есть Пугачева №2:

«… Глаза у него чрезвычайно быстры, волосы и борода черные, росту небольшаго, но мирок в плечах…»

Согласитесь, данные Бибикова и Рычкова о Пугачеве совершенно не сходятся: «довольно велик ростом» и «росту небольшого» – совершенно разные вещи. Да и «средний» рост у Софьи и «небольшой» то, есть, малый, у Рычкова тоже не есть одно и тоже.

Еще замечание. Официальная версия гласит, что Пугачев родился в начале 40-х годов XVIII столетия. Сегодняшние энциклопедические словари, поддерживающие эту версию, пишут следующее: «Пугачев Ем. Ив. (1740 или 1742-1775)…» Выходит, в 1774 году, когда допрашивали Софью Пугачеву, ему было чуть за тридцать. А она заявила – «лет сорок», то есть, примерно, 38-43 года. Есть разница с возрастом 31-33 года? Есть! Это почти десять лет. Так ошибиться Софья Дмитриевна никак не могла.

Бибиков, докопавшийся до отца Емельяна Ивановича и весьма уважительно о нем написавший, сообщает, что казак Иван Измайлович убит турками в 1734 году. Как он мог народить сына в 1740-м?

Но главное, Бибиков дает нам точную дату рождения Емельяна Пугачева – 1729 год. Выходит, в 1773 году ему было 44 года, как, собственно, и следует из слов Софьи Дмитриевны.

Отсюда, версия вторая. Пугачев до побега из казанской тюрьмы и Пугачев после побега, а точнее, после его выхода из «Филаретовской обители» – разные люди. Пугачев №1, настоящий, довольно высокого роста, и ему за сорок лет. Пугачев № 2, подменный, роста небольшого, и ему чуть за тридцать.

Куда подевали настоящего Пугачева – не столь важно. Может, он в последний момент чем-то не устроил своих покровителей, ведь по своим качествам он мало подходил на роль вождя. А может, он уже исполнил свою миссию, и его ликвидировали за ненадобностью. Так или иначе, через три месяца самозванец, объявивший себя государем Петром III поднимает все Яицкое казачье войско, берет одну за другой крепости и города, осаждает Оренбург. Пугачев №2 разительно отличается от Пугачева №1 и по характеру. Это не прежний беспутный казак, а человек острого ума, сумевший заставить поверить в себя и казачьих старшин, и огромные массы народа, ведь в самое «короткое время мятежное брожение умов охватило… край, занимаемый нынешними губерниями Оренбургскою, Самарскою, Уфимскою, Казанскою, Вятскою, Пермскою, Тобольскою. Везде образовались шайки, предводители которых, титулуя себя атаманами, есаулами и полковниками «государя-батюшки Петра Федоровича», распространяли Пугачевские манифесты, захватывали казенное имущество, грабили и убивали всех остававшихся верными законному правительству», – писал «Журнал министерства народного просвещения». «Злодеев-дворян… противников нашей власти и возмутителей Империи, – гласил один из манифестов Пугачева, – ловить, казнить и вешать…»

Пугачев № 2 подозрительно легко разбивает посланные против него войска и создает собственные органы управления, наподобие штабов и Военной коллегии, обладающей к прочему еще и судебными правами. В его войске была железная дисциплина. (В «Оренбургских записках» Пушкина есть свидетельство, что «в Татищевой (крепости) Пугачев за пьянство повесил яицкого казака»).

Кто надоумил его в этом? Ведь не казацкие же старшины, не его сподвижники типа «генералов» Чики Зарубина, начальника всех яицких казаков хромоногого Овчинникова, Чумакова или Творогова с Федуловым, которые впоследствии и повязали Пугачева? Что они могли знать о структуре той же коллегии? Это могли ведать только профессиональные военные, и только они могли устроить в армии Пугачева нечто подобное. И таковые «советники» у «государя Петра Федоровича» были…

ПОЛЬСКИЙ СЛЕД

В ослаблении России больше, чем кто бы то ни было, была заинтересована Польша, Речь Посполитая – объединенное польско-литовское государство, подвергшееся разделу между Россией, Австрией и Пруссией в 1772 году.

Поэтому версия третья: за спиной Пугачева № 2 стояла родовитая польская шляхта, крайне желавшая устройства в России смуты для отвлечения внимания и сил от Речи Посполитой и, в конечном итоге, освобождения от ненавистного им короля Станислава Понятовского, ориентированного на Россию.

Все началось с сейма в Варшаве, на котором усилиями России был избран в 1768 году королем Речи Посполитой Станислав Понятовский. Оппозиционно настроенные польские вельможи составили в подольском городе Бару конфедерацию – вооруженный союз польской шляхты против короля и, соответственно, России.

«Императрица, – писал П.С. Рунич, – повелеть соизволила для усмирения и прекращения возникшей в Польше конфедерации (и волнения) вступить в оную своим войскам; ибо одни королевские не в силах были взволновавшиеся партии конфедераций низложить и прекратить; почему начались с обеих сторон военныя действия…»

Вначале успеха в русско-польской войне не было никакого, и императрица ввела в Речь Посполитую новые силы. Это заставило обеспокоиться многие зарубежные правительства, в том числе австрийское, французское, прусское и шведское, из коих «особливо первые два двора все употребляли интриги возбудить Порту, яко соседственную Польше державу, объявить России войну, чтобы тем подкрепить… в Польше конфедерацию». («Русская старина», СПб., 1870, т. II, примечания, стр. 127-128). И это им удалось: в ноябре месяце 1768 года Турция объявила России войну, окончившуюся 10(21) июля 1774 года подписанием выгодного для России Кучук-Кайнарджийского мира.

В 1772 году так называемая Барская Конфедерация сложила оружие. Но не сложили оружие конфедераты. Когда Турция объявила России войну, один из главных действующих лиц королевской оппозиции, старший из братьев Пулавских с отрядом «конфедерационнаго войска оставя свое отечество перешел с оным, – как писал П.С. Рунич, – к Порте, находясь при турецкой армии всю войну»; младший Пулавский, сосланный в Казань, как военноепленный в 1772 году, жил в губернаторском доме, был принят фон Брантом, как писал А.С. Пушкин в примечаниях к своей «Истории Пугачева», «как родной» и владел всей информацией по состоянию дел в Казани, очевидно, уже интригуя в пользу Пугачева, когда вдруг скоропостижно скончался 9 апреля 1774 года главнокомандующий военными действиями против самозванца генерал-аншеф Бибиков, и «возникло, – как писал его сын, – разногласие между начальниками и нерадивое исполнение между подчиненными». Пулавский-младший немедленно дал знать об этом Пугачеву и, вероятно, призывал его взять Казань, справедливо полагая это вполне возможным. И самозванец, захватив Троицк и Осу, переправился в июне 1774 года через Каму и, взяв Сарапул, Мензелинск, Заинск и Елабугу, стал подбираться к Казани. После ее взятия 12 июля, Пулавский-младший был принят с почестями в войско Пугачева, где уже находились в качестве советников пленные иностранные офицеры, объединенные ненавистью к России. (Ох, не спроста все таки бежал Пугачев именно в Речь Посполитую. Да и после, на Иргизе, он был привечен настоятелем монастыря Филаретом тоже не спроста, ибо был сей Филарет выходцем из Польши, как и кое-кто из монастырской братии. А не были ли связаны барские конфедераты с раскольниками на почве оппозиционности официальному православию и российскому правительству? Тогда в «деле Пугачева» это многое бы проясняло).

Так же другой виднейший конфедерат Потоцкий, разбитый русскими войсками, бежал в Венгрию, и австрийский двор предоставил ему полную возможность интриговать из-за границы в пользу Пугачева. А первый польский вельможа, магнат князь Радзивил, тоже плененный и содержавшийся «с величайшим уважением» под присмотром генерал-майора Кара в Калуге, мог вообще купить пол-России. Скорее всего, начал он с генерал-майора Кара. Этот умный и мужественный военачальник, уже «приобредший, – как писал А.И. Артемьев, – большую известность своими воинскими способностями», был отозван из Калуги и высочайшим указом от 14 октября 1774 года назначен командующим войсками, собранными против Пугачева из Петербурга, Новгорода и Москвы. И сразу же, растеряв вдруг свой воинский талант, повел себя против самозванца нерешительно, стал терпеть одно поражение за другим и в конечном итоге бросил свое войско, под предлогом «во всех костях нестерпимаго лома», вполне отдавая себе отчет, что ему впоследствии грозит. Как гласил Указ Военной коллегии от 30 ноября 1773 года, «в самое то время, когда предстал подвиг должному его к службе усердию и мужеству, … он, о болезненном себе сказавши припадке, оставил известной ему важности пост, сдал тотчас порученную ему команду и самовольно от оной удалился… Почему он из воинского стата и списка выключен».

Сбежав от войска, Кар препоручил оное генерал-майору Фрейману, но тот стал повторять все ошибки Кара. Удивляться тут особо было нечему, после Кара именно генерал Фрейман приглядывал за князем Радзивилом в Калуге.

Вообще, в главных очагах мятежа – Оренбургской и Казанской губерниях, было много высланных из Польши конфедератов. «Несомненно, – писал «Журнал министерства народного просвещения», – что некоторые из конфедератов чрезвычайно деятельно интриговали в Казани, а другие пристали к шайкам  Пугачева и явились ловкими их руководителями». Насколько большое влияние конфедераты имели на самозванца – остается невыясненным, но что таковое имело место, я не сомневаюсь совершенно. Правда, тогда у них получилось не очень, зато приобредшая опыт Польша попыталась повторить это в России в 1863 году, когда в Казани была совершена попытка вооруженного восстания в поддержку Польского восстания 1863-1864 годов. Кстати, тоже неудачная. Ну, не ладились заговоры у поляков, и не они дергали за веревочки Пугачева №2. Была еще одна сила, более мощная, о которой будет рассказано  в главе «Французский след». Что же касается командования военными силами, сражавшимися против самозванца, то после генерала Фреймана специальным рескриптом императрицы от 29 ноября 1773 года «начальником военных действий» против Пугачева был назначен Александр Ильич Бибиков, генерал-аншеф, купить коего было нельзя. А вот убить оказалось возможным…

«ОН БЫЛ ИСКУСНЫЙ ВОЖДЬ ВО БРАНЯХ»

Человек, о котором пойдет речь, принадлежал к самым выдающимся именам эпохи Екатерины Великой. В блеске деяний, знаменитости подвигов а, стало быть, и славе он уступал многим, но ни один из них не превосходил его в самоотверженности, бескорыстии и любви к Отчизне. Имя этому человеку Александр Ильич Бибиков.

Бибиковы происходили по линии мужской от крымских беков, родственных ханам из так называемой Синей Орды. Родоначальник фамилии Бибиковых Жадимир выехал из Орды в Россию еще в начале XIII века. А Иван Григорьевич Бибиков в 1555 году успешно бил шведов, будучи главным воеводой русского 30-тысячного войска.

Александр Ильич родился в Москве 30 мая 1729 года в семье инженер-генерал-поручика, который записал его в 1744 году кондуктором в Инженерный Корпус. Саша жил и воспитывался дома, служба шла, но в июле 1746 года он был произведен в инженер-прапорщики и переведен в Санкт-Петербург. «Здесь юность, пылкость нрава, праздность и отдаление от близких родственников, – писал в своей книге его сын сенатор А.А. Бибиков, – вовлекли его в опасныя общества. Он начал было посещать трактиры и картежные собрания…» Отец, узнав об этом, добился разрешения отозвать его в Москву, что и случилось в 1748 году. В 1749-м, после прочувствования им всей неблаговидности его прежнего поведения, он был командирован к строительству Кронштадского канала, в том же году получил подпоручика и был переведен в артиллерию, а в 1751 году был «пожалован порутчиком артиллерии и аудитором». Исполняя волю отца, Александр Ильич в 1751 году вступил в брак с дочерью его друга, княжной Анастасией Семеновной Козловской, которую со временем полюбил и «сохранил во всю жизнь свою, – по словам А.А. Бибикова, – нежнейшую к ней дружбу, доверенность и уважение».

С 1752 года он стал выполнять важные поручения за границей так успешно и расторопно, что чины и награды посыпались один за другим: обер-аудитор, обер-квартирмейстер, подполковник, «начальник» 3-го «мушкатерского полка». В таком качестве он и вступил в Семилетнюю войну весной 1758 года. Уже в августе Бибиков отличился со своим полком в знаменитом сражении под Цорндорфом, после которого прусский король Фридрих II изрек следующую фразу:

– Русского солдата убить можно, но способа победить и принудить его к отступлению я не нахожу.

Сражение под Цорндорфом вошло в историю Семилетней (1756-1763) войны как очень кровопролитное и жестокое. Полк Бибикова потерял убитыми и раненными 60 офицеров и более половины рядовых. Но стоял насмерть. Мужество полка было отмечено самой императрицей  Елизаветой Петровной, сам командир был в начале 1758 года пожалован чином полковника.

Вторично отличился полк Бибикова 1 августа 1759 года в сражении (победном) при Франкфурте: полк потерял около тысячи человек рядовых, то есть каждого пятого, сам Александр Ильич был ранен, а лошадь под ним убита. Несмотря на ранение, он принял поручение стать комендантом Франкфурта и за короткий срок исполнения этой должности заслужил уважение местного населения гуманностью и бескорыстием своего управления городом.

В 1760 году Бибиков командовал уже бригадой, с которой отличился в кампанию 1761 года, состоя под началом генерала графа Петра Александровича Румянцева, уже приобретшего славу знаменитого полководца сражениями под Ларгою и Кагулом. Александр Ильич с двумя батальонами егерей и отрядом кавалерии наголову разбил прусский корпус генерала Вернера, взяв его самого с остатками корпуса в плен.

В генерал-майоры его произвел уже Петр III в феврале 1762 года (Елизавета Петровна умерла 25 декабря 1761 года). А Екатерина II, став императрицей, пожаловала его в сентябре 1762 года орденом святой Анны…

В Казани, куда генерал-аншефу А.И. Бибикову надлежало прибыть для принятия командования над правительственными войсками после получения рескрипта императрицы, он уже бывал.

Первый приезд генерала Бибикова в Казань 4 января 1764 года, был связан с усмирением мятежа приписных к заводам крестьян в Казанской и Симбирской губерниях. Он не только блестяще справился с поставленной задачей, предпочитая увещевание непосредственно наказанию, но и выяснил причины возникновения беспорядков, часто связанные со злоупотреблением чиновников, о чем и было обстоятельнейшим образом доложено императрице.

Второй его приезд в Казань состоялся в мае 1767 года, ибо он находился в свите ее императорского величества во время ее путешествия по Волге.

Третий приезд Александра Ильича, уже кавалером ордена Александра Невского – первейшего из орденов, в чине генерал-аншефа, не носил характер «визитации», но являлся прямой государственной необходимостью: разбойные действия самозванца выросли до общероссийских масштабов и приобрели характер гражданской войны. Полномочия Бибикова, утвержденные императрицей, были весьма обширны.

«Чем более интересует общее империи благо, безопасность, да и самую целость оной скорое и совершенное прекращение сего великаго зла до последних его источников, – гласил рескрипт Екатерины II, – тем надежнее избираем мы вас к тому, яко истиннаго патриота, коего усердие к особе нашей, любовь и верность к отечеству,… способности и дарования испытаны уже нами во многих случаях… Мы вам, с полною и неограниченною доверенностию, вверяем изыскание и употребление всяких средств и мер к прекращению возрастающих теперь безспокойств,… и во всем пространстве государственных наших военных и гражданских законов, уполномачиваем мы вас сверх того делать от себя и собственным вашим именем всякие письменныя и печатныя публикации, если вы когда в том нужду признаете для пользы и поспешествования порученнаго вам дела…»

В ночь на 25 декабря 1773 года Бибиков приехал в Казань и нашел ее, как он сам сообщал в своем письме супруге от 30 декабря 1773 года, «в трепете и ужасе: многие отсюда, или лучше сказать большая часть дворян и купцов с женами выехали, а женщины и чиновники здешние уезжали без изъятия…» С приездом в Казань Бибикова и, главное, приходом батальона гренадер и двух эскадронов гусар, «опустевший город… стал оживляться: начали съезжаться дворяне, воротился и губернатор». («Журнал министерства народнаго просвещения». СПб., 1874, ч. CLXXVI, стр. 11). Губернатор, генерал-аншеф Яков Ларионович фон Брант был уже плох и, по выражению самого Бибикова, «насилу уже таскается».

Александр Ильич принялся за порученное ему дело с огромной энергией. Его грамотными и точными указаниями без особых потерь была освобождена от бунтовщиков Самара, под его начальственным оком было сформировано казанское ополчение, он перекрыл дороги Пугачеву на Москву, Самару, Уфу и Яицкий городок, который вскоре был освобожден генерал-майором Мансуровым. Пугачев был вынужден топтаться на месте, теряя драгоценное время. «День и ночь работаю как каторжный, – писал Александр Ильич своему другу генералу Михаилу Михайловичу Философу в конце января 1774 года, – рвусь, надседаюсь и горю как в огне адском…»

Бибиков оставался в Казани до начала марта 1774 года. «Казань была успокоена, – писал «Журнал министерства народного просвещения», – и разосланные Бибиковым отряды везде действовали с успехом, так что все стали надеяться на близкое окончание дела». Была очень довольна императрица, слала Бибикову благодарственные письма и объявляла ему раз за разом свое «Высочайшее благоволение».

15 марта 1774 года, дабы ускорить военные действия против самозванца, Бибиков перенес свой штаб из Казани в Кучуевскую крепость (между Чистополем и Бугульмой), а затем в Бугульму. Здесь пришло к нему известие об успехах в Башкирии подполковника Ивана Ивановича Михельсона, и о поражении Пугачева под крепостью Татищевой от генерал-майора князя Петра Михайловича Голицына, следствием чего явилось снятие осады Оренбурга. «Богу благодарение! Оренбург освобожден, – писал Александр Ильич дражайшей супруге. – Правда, что и стоило мне это дельце! Много крови испортило…»

Об успехах было доложено императрице, и та пожаловала его званием сенатора и кавалером ордена святого Андрея Первозванного, служившего особой степенью награждения. Но Александр Ильич «не получил сих лестных изъявлений монаршей души, с служением его сопряженныя, к тому же небрежение разстроеннаго здоровья, произвели сильную горячку и апостему в груди, которая в несколько дней лишила Россию однаго из усерднейших ея сынов. Александр Ильич скончался 9-го апреля 1774 года на 44-м году, в малом и бедном татарском селении Бугульме». (А.А. Бибиков. Записки о жизни и службе Александра Ильича Бибикова. М., 1865, стр. 141).

Он умирал в твердом уме и доброй памяти. Сознавая всю опасность своего положения, он официально передал свои дела старшему после себя по званию генералу князю Ф.Ф. Щербатову. Известны и его последние слова:

– Милосердная государыня, конечно, их (его жену и детей – Л.Д.) призрит, но более всего жалею и стражду, оставляя в бедствии отечество…

Императрица, конечно, не забыла вдову и детей Александра Ильича: пожаловала им 2500 душ в Белоруссии, старшего сына произвела в полковники и свои флигель-адъютанты, второго сына, возрастом 10 лет пожаловала в гвардейские офицеры, а дочь Елизавету (будущую супругу М.И. Кутузова) сделала фрейлиной.

Державин оплакал его в своей оде, последняя строфа которой предлагалась им для надгробной надписи на могиле Бибикова в имении его вдовы, деревне Баршовке в 70 верстах от Казани…

Он был искусный вождь во бранях,

Совета муж, любитель Муз,

Отечества подпора тверда,

Блюститель Веры, правде друг;

Екатериной чтим за службу,

За здравый ум, за добродетель,

За искренность души его –

Он умер, трон обороняя:

Стой Путник! Стой благоговейно!

Здесь Бибикова прах сокрыт!

Но не все было так, как описал в своих «Записках» один из сыновей Александра Ильича. Раскрылась тайна смерти Бибикова, тщательным образом скрываемая – Александр Ильич был убит. Молва приписывала смерть его яду, будто бы данному одним из пленных конфедератов. Это раскопал пущенный в архивы Министерства иностранных дел Александр Сергеевич Пушкин. «Я прочел со вниманием все, что было напечатано о Пугачеве, – писал Пушкин, отвечая своим критикам, – и сверх того восемнадцать томов разных рукописей, указов, донесений и проч.» Почему замалчивалась возможная насильственная смерть выдающегося военного деятеля? Да потому, что это противоречило официальной доктрине появления самозванца. «Нет ни малейшего следа, чтобы он был орудием какого-либо государства или чтобы он последовал чьему бы то ни было внушению, – писала Екатерина II в своем письме  от 22 октября  1774 года Вольтеру, отвечая на его вопрос от себя ли действовал Пугачев «или кого другаго». – Должно предполагать, что г-н Пугачев сам хозяин-разбойник, а не чей-нибудь холоп».

О, как круто завирала государыня! Как ей не хотелось, чтобы за Пугачевым замаячили лица представителей иностранных дворов. Как она не хотела конфликтовать, например, с Францией, искавшей тогда союза с Турцией и раздраженной успехами России. Но не зря императрица называла Пугачева в своих письмах Вольтеру «господином маркизом». Резон хоть и с издевкой, но величать самозванца дворянским французским титулом все же был. Ведь помимо молвы об отравлении А.И. Бибикова, были по сему поводу и «историческия описания того времени, напечатанные в чужестранных землях», подтверждающие причиной «скорой кончины Александра Ильича отраву», причем «данную Французом из конфедератов». (См. примечание указанного сочинения А.А. Бибикова, стр. 141).

ФРАНЦУЗСКИЙ СЛЕД

Самым глубоким, на мой взгляд, следом, оставленным в «деле Пугачева», был французский. И версия четвертая звучит следующим образом: Пугачева вылепили французы и они же дергали его за ниточки, причем в данном случае за самозванцем стояли не отдельные лица типа князя Радзивила или младшего Пулавского, как в «польском следе», но целая государственная машина с ее специальными службами. Это был заговор одного государства против другого. И на одно из предположений Вольтера, звучащее в письме Екатерине II от 1773 года, как: «Вероятно, фарсу эту (бунт Пугачева) поставил кавалер Тотт», французский консул, я бы ответил:

– Вполне вероятно.

Пьеса, по которой был поставлен в России в 1773-1774 годах спектакль-трагедия, была написана во Франции. Первый акт спектакля, корректируемого по ходу действия, начался сразу, как только Петр Великий прорубил окно в Европу. В Россию хлынули толпы авантюристов. «Между ними, – писал «Журнал министерства народного просвещения», – являлись личности способныя и достойныя высокой карьеры, какой оне и достигали впоследствии: большинство же, само собой разумеется, состояло из всякого сброда людей, имевших одно призвание – удить в мутной воде». Особенно много таковых было из Франции, решившей, что наступил благоприятный момент сбросить мешающий ей людской балласт в варварскую страну. Кроме того, была великолепная возможность наводнить развивающуюся Россию разведчиками, ибо она начинала доставлять Франции беспокойство своими успехами. Сии секретные посланцы, используя массу своих соплеменников, осевших в России в качестве домашних учителей детей знатных вельмож и государственных деятелей, могли знать все, что происходит в России, без особых трудностей добывали секретные сведения, являющиеся государственной тайной и могли влиять на всю имперскую политику внутри страны и за ее пределами. Это явление было до того явным, что французское посольство, дабы упредить могущее возникнуть в отношении его недовольство российского правительства, предложило ему обратить внимание на поведение французских эмигрантов в России. В вышедших в Париже в 1803 году мемуарах, де-ла-Мессельер, бывший секретарь французского  посольства, прибывшего в Россию в июле 1757 года писал:

«Мы были осаждены тучею французов всякаго сорта, из которых большая часть, после разных столкновений с Парижскою полицией, отправилась промышлять в страны северные. Мы изумились и огорчились, встретив в домах многих вельмож дезертиров, банкротов, развратников и множество женщин того же рода, которые лишь потому, что были французы, занимались воспитанием детей в самых знатных семействах. Эта накипь нашего отечества, говорят, распространилась до пределов Китая: я встречал их везде. Господин посланник признал приличным предложить русскому правительству произвести розыски о поведении этих лиц и наиболее вредных из них выслать за границу».

Второй акт спектакля произошел уже в 60-е годы XVIII столетия, когда были схвачены французские «секретные посланцы», сиречь шпионы, пытавшиеся уничтожить на одной из российских верфей строящиеся корабли.

Французы помогали Турции в ее войне с Россией, и явление в третьем акте этой пьесы Пугачева преследовало несколько целей. Первая и, на мой взгляд, главная, это, собственно, развязывание гражданской войны в России, как для ее ослабления, так и для появления второго фронта уже внутри страны, который бы оттянул воинские части и умных военачальников на себя, тем самым не дав им участвовать на фронте турецком. В этой части имеющийся в «деле Пугачева» ТУРЕЦКИЙ СЛЕД след в след (извините за тавтологию) совпадал с ФРАНЦУЗСКИМ СЛЕДОМ, и проводником общих интересов Франции и Турции и служил вышеупомянутый барон Тотт, заклятый враг России. Венгр по происхождению, в 1757-1763 годах Тотт служил при французском посольстве в Константинополе, в 1767 году был французским консулом в Крыму, где помогал хану Керим Гирею против России. Потом служил (был командирован, как советник?) Мустафе III и улучшал турецкую артиллерию и инженерные части. Затем снова – французский консул в Турции. В «деле Пугачева» он, конечно, приложил руку, но были и более мощные силы, заинтересованные в успехах Пугачева. Прав был Вольтер, признававший Пугачева за орудие турецкой политики. Но прав был только в части совпадения турецких интересов с французскими. Когда же эти интересы расходились, было ясно видно, что Пугачев – французская кукла.

Екатерина II, как я уже писал, всячески замалчивала участие иностранных государств в «деле Пугачева». Это было в интересах российской политики. Так же и люди, следовавшие этой политике, умалчивали, а то и специально подчеркивали отсутствие какого бы то ни было влияния на Пугачевский бунт извне. Так генерал-аншеф Бибиков  в одном из донесений государыне писал то, что она и хотела слышать, а именно:

«Подозрение на чужестранных совсем необосновательно», хотя в одном из писем к Д.И. Фон-Визину и писал, что «Пугачев – чучело, которым… играют». Сенатор П.С. Рунич, оставивший «Записки о Пугачевском бунте», уже в «Преуведомлении» пишет:

«… Я со всею смелостью повторяю, утверждаю и доказываю самою истинною событий, что… иностранных дворов политические виды не имели никакого участия в яицком возмущении; ибо мне совершенно известно, что при Пугачеве и его сотоварищах их в какое время не находилось ни одной нации иностранцев…»

Таковое заявление, стоящее уже в «преуведомлении» сразу заставляет сомневаться в его искренности. Более правдоподобной было бы поместить его в тело основного повествования, снабдив доказательной базой. Начальник «Секретных комиссий» генерал-майор Потемкин, о котором будет рассказано ниже, подобных заявлений, например, никогда не делал. И участие иностранной политической интриги, и именно французской, в «деле Пугачева» было признаваемо некоторыми государственными мужами, правда, после смерти Екатерины II. Так в одном официальном документе Оренбургского губернатора князя Г.И. Волконского от 1805 года сказано про Пугачевский бунт следующее:

«Тогда хитрые Французы не упустили отправить в Уральск (так стал зваться после переименования его по указу Екатерины II Яицкий городок – Л.Д.) своих секретных посланцев, кои, может быть, имели ВЕЛИЧАЙШЕЕ ВЛИЯНИЕ (выделено мной – Л.Д.) на тогдашние кровопролитныя произшествия».

Как было уже написано, французский сценарий корректировался по ходу действия пьесы «Пугачев». Одной из таких корректировок было отравление генерал-аншефа А.И. Бибикова конфедератом из французов: талантливое руководство его действиями выделенных правительством войск для подавления мятежа могло раньше времени завершить кровавый спектакль!

ПОЛЬСКИЙ СЛЕД тоже какое-то время совпадал со СЛЕДОМ ФРАНЦУЗСКИМ: Франция посылала в ряды конфедератов своих офицеров, которые следили, чтобы действия антикоролевской и антироссийской оппозиции находились в рамках устроенного Францией спектакля в России.

Еще одной целью Пугачевского бунта была… репетиция Великой Французской революции 1789-1799 годов. Заговор во Франции зрел давно, и полигоном для отработки тактики и приемов будущей революции была выбрана Россия. Как увидим позже, многое из того, что происходило по ходу «крестьянской войны Е.И. Пугачева» было взято на вооружение силами, готовившими революцию во Франции.

Впервые это подметил еще в первой трети XIX века сенатор А.А. Бибиков. «Пугачев… обольстил великое множество народа совершенно непросвещеннаго, – писал он, – загрубевшаго в предразсудках, большею частию рудокопов, подлой черни, посланцев сего обширнаго края и разнаго роду бродяг, для воровства и грабительства готовых на все законопротивные поступки. Начальствуя сею сволочью, он возбуждал к мятежу крестьян против господ, подчиненных против начальников, обещая первым вольность…, поселяя везде неповиновение и ненависть к законным властям; словом употреблял те же меры и шел той же дорогою, коими в последствии времени успевали в действиях своих к пагубе и несчастию своего отечества и ко всеобщему ужасу Мараты и Робеспиеры (выделено мной – Л.Д.)».

Как началась Великая Французская революция? Штурмом парижской тюрьмы Бастилии 14 июля 1879 года. Для этого нужны были люди и, как показывал опыт Пугачевского бунта, лучше всего «из подлой черни и разного роду бродяг, для воровства и грабительства готовых на законопротивные поступки.» В Париже таковых было из 800 тысяч едва тысяча. Маловато. И тогда на юге Франции руководители заговора наняли разное отребье, разбойников, бродяг, ту самую «подлую чернь», в том числе искавших во Франции теплого местечка всякого рода авантюристов и уголовников из Италии и Германии. Об этом писала в своей книге «Французская революция», изданной в Лондоне в 1919 году Неста Уэбстер.

Но одних только готовых на все бродяг было мало. Чтобы случилась революция, необходимы были определенные условия, то есть, по науке, революционная ситуация.

В России таковые условия были: совсем недавно, в 1770-м году по стране прошло, кося людей тысячами моровое поветрие – чума; в связи с Польской и Турецкой воинами подорожали продукты, что вызвало обнищание масс и народное недовольство, плюс слух о чудесно спасшемся от убийц Петре III.

Словом, момент для появления Пугачева был выбран крайне удачно.

Во Франции таковых условий не было, и именно опыт Пугачевского бунта подсказал решение: надо такие условия создать.

Для начала заговорщики спровоцировали обнищание масс, дабы создать народное недовольство и тем самым присоединить достаточное количество людей к уже нанятым  головорезам. « За непродолжительное время было напечатано 35 миллионов ассигнатов… В ответ правительство ввело нормирование продуктов и этим далее продолжало вызывать раздражение народа». (Р. Эпперсон. Невидимая рука. СПб.,1996, стр.117).

Затем герцог Орлеанский, один из заговорщиков, скупил огромные запасы зерна и спрятал его или вывез за границу, чем и породил дефицит и дороговизну зерновых продуктов. А адепты заговорщиков создали в народе мнение, что это король своими ошибочными действиями (или даже намеренно) создал этот дефицит. Те же адепты на всех углах клеймили «жестокое» правление короля Людовика, замалчивая, естественно, о том, что Франция являлась в то время самой процветающей страной в Европе. Неправда о Людовике была сродни лжи о том, что Пугачев – Петр III.

Народ стал роптать. И явился готовым для принятия революции.

Так родилась классическая схема революционного заговора, тактика коего зиждилась на примере Пугачевского бунта. Потом эта схема подготовки революций, конечно, поданная здесь в очень упрощенном виде, будет не раз приносить плоды. В том числе и в нашей стране. Применялась она у нас и в 1917-м, и в так называемый перестроечный период прошлого столетия. С большим, надо сказать, успехом. Вот каким образом аукнулось нам Пугачевское восстание.

НЕКТО ЕМЕЛЬЯН ПУГАЧЕВ

(продолжение)

Есть еще один факт в «деле Пугачева», удивительный и загадочный. Он освещает некоторые личностные качества самозванца, и тоже дает некую пищу для размышлений. Его, оказывается, было за что любить даже женщине, у которой тот убил мужа, отца и мать.

Случилось это так. В конце сентября 1773 года Пугачев, двигая на Оренбург, подошел к крепости Нижне-Озерной, комендантом которой был Майор Харлов. Чувствуя, что от разбойных полчищ самозванца крепость ему не удержать, «Харлов, – как пишет А.В. Арсеньев, – заблаговременно отправил свою молоденькую и хорошенькую жену, на которой недавно женился, из своей крепости в следующую по направлению к Оренбургу, Татищеву крепость, к отцу ея, командиру той крепости, Елагину».

Пугачев Нижне-Озерскую взял, Харлова, с выбитым копьем глазом и еле живого «судили» и повесили вместе с двумя другими офицерами.

Следующей по направлению к Оренбургу была Татищева крепость. Пугачев осадил ее и к концу дня 27 сентября взял крепость штурмом. «Мятежники ворвались в дымящиеся развалины, – пишет А.С. Пушкин во второй главе своей «Истории Пугачева»: – Начальники были захвачены… С Елагина, человека тучного, содрали кожу; злодеи вынули из него сало и мазали им свои раны. Жену его изрубили. Дочь их, накануне овдовевшая Харлова, приведена была к победителю… Пугачев поражен был ее красотою и взял несчастную к себе в наложницы, пощадив для нее семилетнего ее брата».

Вскоре Емельян Иванович стал относиться к Харловой иначе, как к простой наложнице, воспылал к ней, красивой и умной дворянке, чем-то похожим на любовь, «и удостоил ее, – как писал журнал «Исторический Вестник» в 1884 году, – своей доверенности и даже принимал в иных случаях ея советы… Она имела право всегда, во всякое время, даже во время его сна, входить без доклада в его кибитку, – право, каким не пользовался ни один из сообщников… Харлова стала около Пугачева не только близким, но и любимым человеком…».

Где проводила время майорша Елизавета Федоровна Харлова, дворянка, полковничья дочь, не будучи рядом с Пугачевым? В компании с дворянами, бывшими в войске Пугачева. Но таковых было в армии самозванца раз, два – и обчелся. Больше было советников из французов, – для них появление Харловой было просто находкой, ибо, сдается мне, генералы Пугачева, в отличие от него самого, не жаловали иноземцев и смотрели в их сторону косо. Видя же расположение «государя Петра Федоровича» к наложнице, они, верно, роились вокруг нее, и когда Елизавета Федоровна была призываема к Пугачеву или сама шла к нему, то было ясно, что «советы» принимавшиеся от нее «государем», были нашептаны французами.

А вот удивительным было другое. Харлова тоже привязалась к Пугачеву и даже стала испытывать к нему «нечто другое, – как писал А.В. Арсеньев, – противуположное страху и отвращению». Словом, симпатия их была взаимной. Вряд ли красивая и умная дворянка смогла бы ею воспылать страстью к Пугачеву №1. А вот к Пугачеву №2 ее чувства были более оправданы.

Конечно, «генералы» самозванца ревновали его к ней. Стали требовать от Пугачева удаления от себя Харловой, но тот не соглашался. В конце концов, Елизавету Федоровну с ее малолетним братом нашли застреленными и брошенными в придорожных кустах Бердской слободы под Оребнургом, где находилась ставка Пугачева. «Пугачев, скрипя сердце, – писал А.В. Арсеньев, – покорился этой наглости своих сообщников и, вероятно, загоревал о потере любимой женщины, ибо мы видим, что вскоре после этого казаки принялись высватывать Пугачеву невесту настоящую, чтобы стала женою, как следует великому государю…» Таковой и стала бедная Устинья Петровна.

Кстати, весьма интересный факт: Пугачев приблизил к себе ее брата, «с коим, как писал в своих «Записках» П.С. Рунич, – повседневно переодевался потому, что никто не мог узнавать настоящаго Пугачева». Брат 16-17-летней Устиньи был не намного старше ее – как бы мог Пугачев №1 1729 года рождения, то есть человек 45 годов от роду подменяться с 20-летним (пусть и с 30-летним) парнем? А вот Пугачев № 2 1740-1742 годов рождения – мог. Да, все-таки версия вторая, что Пугачев до побега из казанской тюрьмы и Пугачев после него, точнее, после выхода из «Филаретовской обители» совершенно разные люди имеет больше, чем право на жизнь.

Вот еще один факт, работающий на эту версию. Когда 12 июля 1774 года была взята Казань, все колодники были выпущены из тюрем, в том числе и Софья Пугачева с детьми. Узнав об этом, он велел представить ее себе. Дело происходило на Арском поле, куда, спалив и разграбив Казань, отступил к вечеру с добычей самозванец. Ее привели и представили пред «государевы очи» вместе с детьми. (Помните, из показаний Софьи Дмитриевны: «Первый сын Трофим десяти лет, да дочери вторая Аграфена по седьмому году, а третья Христина по четвертому году…»?) Может, ставшие на год старше Трофим и Аграфена и понимали, что происходит; может, они до того были «проконсультированы» генералами и самой Софьей вести себя пред государем сдержанно и спокойно. Но как убедить в том четырехлетнего ребенка? Если бы Пугачев №2 был, действительно, их отцом, в любом случае реакция на это детей была бы заметна особенно у Христины. Что было бы вполне естественным. Но ничего подобного не произошло. София с детьми предстали перед Пугачевым, как другие освобожденные колодники – не больше, не меньше. И он повелел взять их в свой обоз, сказав при этом им и окружающим его «генералам»:

– Был у меня казак Пугачев, хороший мне слуга, И ОКАЗАЛ МНЕ ВЕЛИКУЮ УСЛУГУ. Для него и бабу его жалею… (См: «Исторический вестник», СПб., 1884, т. XVI, стр 622; «Журнал министерства народного просвещения», СПб., 1874, ч. CLXXVI, стр. 22).

Может, правду говорил самозванец про Емельяна Пугачева? А великой услугой Пугачева №1 тому, кто сидел в бархатных креслах на Арском поле, было то, что он передал свой образ Пугачеву №2, погибнув при этом? Историю про встречу с женой и детьми Пугачева №1 и многое другое Пугачев № 2 расскажет на допросах в сентябре-октябре 1774 года начальнику Секретных Комиссий генерал-майору Павлу Сергеевичу Потемкину…

БРАТ ФАВОРИТА

В последних числах сентября 1774 года от Рождества Христова, в присутствии двух членов Военного Суда, какого-то подполковника и майора Зиновьева и начальника охраны Пугачева майора Рунича, Начальник Секретных Комиссий в чине генерал-майора приступил к допросу государственного преступника Емельяна Пугачева. Был генерал-майор молод, имел за плечами 31 год, временно исправлял обязанности генерал-губернатора Казани, являлся троюродным братом всесильного фаворита императрицы и звался Павлом Сергеевичем Потемкиным.

А теперь предоставим слово майору Павлу Степановичу Руничу, члену Секретной Комиссии, присутствовавшему на допросе.

«Генерал-майор Потемкин сам начал по пунктам допрашивать Пугачева, котораго своими вопросами доводил до крайняго (в ответах) замешательства (так что по допросам сим в пот кидало злодея; но споря и добиваясь он от него признания, что не подкупен ли он был какими иностранцами, или особенно кем из одной, или другой столицы, Петербурга и Москвы, на беззаконное объявление себя императором Петром III); но злодей, хотя сильный пот все лице его покрывал, с твердым голосом и духом отвечал, что никто его как из иностранцев, так из Петербурга и Москвы никогда его не подкупал и на бунт не поощрял и что он ни в том, ни в другом городе никогда не бывал и никого в оных не имеет знакомых.

Наконец, сколь ни велико терпение генерал-майора Потемкина около двух часов слушать на все (его) вопросы отрицательные его, Пугачева, ответы; он вдруг с грозным видом сказал ему: «Ты скажешь всю правду».

Постучал в колокольчик и по сему позыву вошедшему экзекутору приказал ему вести в судейскую четырех моих гренадеров и с ними палача, тотчас приказал гренадерам раздеть Пугачева и растянуть его на полу и крепко держать за ноги и руки, а палачу начать его дело; который помоча водой всю ладонь правой руки, протянул оною по голой спине Пугачева, на коей ту минуту означились багровыя по спине полосы.

Палачь, увидя оные, сказал: «а! он уже был в наших руках».

После чего Пугачев ту минуту вскричал: «помилуйте, всю истину скажу и открою».

И Пугачев начал говорить, что как-то зашел в одну корчму выпить вина, «в которой двух гренадер (Преображенского полка) в хороших тонких мундирах с галунами на воротниках и обшлагах сидящих за столом увидел».

–… А потом оне пригласили меня за их стол и сказали, что я, значит, шибко схож лицом и статью  с императором Петром III. А через время..

– Молчать, – остановил Пугачева Потемкин и велел всем удалиться в другую комнату, после чего допрос продолжался еще час. Из дознавательской Павел Сергеевич вышел очень задумчивым и тотчас сел за составление докладной записки императрице. Но донесение это, где содержались откровения Пугачева, было Екатериной по прочтению тотчас уничтожено, и о причинах начала самозванства, и о тех, кто стоял за спиной Пугачева, стало быть, было известно только двоим: Екатерине Великой и генералу Потемкину.

Примечательно и то, что, по словам Рунича, «Пугачев с самаго того времени, как оставался у генерал-майора Потемкина на последних допросах, все время, что содержался в Симбирске под присмотром, в крайнем находился унынии и задумчивости, не говорил почти ни с кем ни слова».

Что такого рассказал Пугачев Потемкину? Что содержалось в докладной записке Павла Сергеевича Екатерине II, и почему она была так спешно уничтожена? Я полагаю, как раз то, чего так рьяно и последовательно отрицала императрица как до ее появления, так и после: доказательства участия иностранных дворов, в частности, французского, в подготовке и проведении бунта и признательные показания в этом самого Пугачева. Примечательно, что, имея некоторую склонность к литераторству (он, по сведениям Я. К. Грота, переводил Руссо и Вольтера и даже писал пьесы), Павел Сергеевич Потемкин имел на руках более обширное, чем докладная записка императрице, сочинение, которое Дмитрий Николаевич Бантыш-Каменский, российский историк и археограф, назвал в своем «Словаре достопамятных людей Русской земли», представляя в нем П.С. Потемкина, «Историей о Пугачеве». Но сначала – немного о самом Павле Сергеевиче.

Павел Сергеевич Потемкин был младшим сыном секунд-майора Сергея Дмитриевича и Анны Михайловны, урожденной княжны Крапоткиной. Он родился в 1743 году, окончил Московский университет. Службу начал в 1756 году в лейб-гвардии Семеновском полку. «Перейдя в действующие войска в первую турецкую кампанию, – писал биограф П.С. Потемкина П.П. Каратыгин, – будучи уже капитан-поручиком и камер-юнкером, он, 22-го сентября 1770 года, получил орден св. Георгия 4-й степени» за оказанную храбрость в сражениях против турок. Благодаря покровительству троюродного брата, Григория Александровича Потемкина, Павел Сергеевич быстро продвигался по службе и был известен Екатерине Великой как храбрый и способный офицер.

В начале 1774 года он был произведен в генерал-майоры, отозван из действующей армии и назначен начальником Секретных Комиссий по расследованию Пугачевского бунта. С особой инструкцией, которая состояла из десяти пунктов и давала Потемкину обширные полномочия, Павел Сергеевич был откомандирован в Казань и Оренбург «для изследования причин возмущения, приискания мер к устранению их и установлению прочнаго порядка на Яике». («Исторический вестник», СПб., 1883, т. XIII, стр. 347).

Потемкин прибыл в Казань в ночь на 8 июля 1774 года, «из которой ранним утром писал императрице о необыкновенном унынии, – констатирует П.П. Каратыгин, – в котором им найден город». Он изъявлял готовность идти навстречу Пугачеву с отрядом в 500 человек и заканчивал донесение следующими словами: «Боже дай успех в делах моих, соответствующий ревности моей к службе священной вашего величества особе, и не пощажу ни трудов, ни самой жизни моей к приобретению желанного спокойствия в народе».

Губернатор фон Брандт был растерян, и Потемкин, как мог, пытался организовать оборону города. 12 июня, в день наступления Пугачева на город, силами в 450 человек гарнизона и конным отрядом чуваш в 200 сабель он пытался остановить разбойную вольницу Пугачева, насчитывающую до 25 тысяч человек и шедшую на Казань четырьмя колоннами, но, конечно, не смог, был смят и едва успел укрыться за стенами кремля, приведя туда 300 человек. «Я в жизнь мою так счастлив не бывал, – писал Павел Сергеевич 12 июля 1774 года Г.А. Потемкину, – имея губернатора ничего не разумеющаго и артиллерийскаго генерала дурака, должен был, по их распоряжению, к защите самой скверной, помогать в семи верстах дистанции. Теперь остается мне умереть защищая крепость, и если Гагрин, Михельсон и Жолобов не будут, то не уповаю долее семи дней продержать, потому что с злодеем есть пушки и крепость очень слаба. Итак, мне остается одно средство – при крайности пистолет в лоб, чтоб с честию умереть…»

Думается, крепость не продержалась бы и трех дней. Пушкари у Пугачева были толковые и лупили по Кремлю с Булака, Гостинного двора и с паперти Богородицкого монастыря так, что последствия видны и по сей день: из тринадцати башен Кремля на нынешний день сохранилось только восемь, причем три или четыре из них уничтожил именно Пугачев.

Положение осажденных спас подполковник Михельсон, вовремя подошедший к Казани. Потемкин, выйдя из крепости, помог ему вытеснить самозванца из разграбленного и подожженного города, после чего Михельсон 15 июля у села Царицыно, что лежало в семи верстах от города, разбил силами своего отряда в 800 человек карабинеров и гусар более чем 20 тысячную армию Пугачева. Самозванец, потеряв около двух тысяч убитыми, ушел с отрядом в 500 человек по Кокшайской дороге в леса и около Мариинского Посада переправился на правый берег Волги.

«Между тем, – писал еще один биограф Потемкина А. Ельницкий, – после разбития Пугачева, его скопища разсеялись по всей губернии и еще более усиливали волнение. Для уничтожения бродячих шаек был сформирован отряд и подчинен Потемкину… Болезнь, а потом и кончина Казанского губернатора Я.Л. фон Брандта заставили Потемкина остаться  в Казани и временно вступить в управление губернией.

Павел Сергеевич был вынужден посвятить себя деятельности административной. «Всеми его распоряжениями, весьма разумными и целесообразными, – писал «Исторический вестник», – Екатерина была вполне довольна».

Перво-наперво Потемкин занялся обеспечением горожан лесом, причем бесплатно, ибо выгорело почти три четверти всей Казани. И каждый день писал рапорты императрице о своих мероприятиях по восстановлению спокойствия и порядка в губернии и, конечно, о своих успехах в этом деле.

Не забывал он и о первейшей своей обязанности как начальника Секретных Комиссий – исследования корней пугачевщины. Он же допрашивал «императрицу Устинью», жену самозванного Петра III, венчанную с ним в январе 1774 года в Яицком городке, арестованную в апреле и препровожденную в Казань летом 1774 года. «Императрица» рассказала все, в том числе и про сундуки мужа в их «дворце» в Яицком городке. За сундуками спешно был послан нарочный, и они были доставлены в Казань. Что было в них, о том бумаги Секретных Комиссий молчат.

Допрашивал Потемкин и Софью Пугачеву, привезенную в Казань в августе 1774 года, и показания ее, весьма любопытные, опять-таки приводятся в документах Секретных Комиссий не полностью.

Из Казани в Москву Потемкин был отозван Высочайшим повелением в ноябре 1774 года. «Деятельность Потемкина в течении пяти месяцев его пребывания в Казани, – писал П.П. Каратыгин, – имела последствием совершенное утешение мятежа до его последней искры, и умиротворение края, разумными и, по возможности, не жестокими мерами».

Эта деятельность Павла Сергеевича была оценена императрицей пожалованием золотой шпаги с алмазами. С этого момента он становится помощником своего могущественного родственника, и для него открываются широкие возможности для получения чинов и наград.

В 1777 году он получает Анненскую ленту, через год – орден святого Александра Невского и камергерский ключ.

В 1783 году именно он приводит к присяге жителей Крыма и именно он, уже в чине генерал-поручика убеждает кахетинского царя Ираклия II принять русское подданство.

Он женится в 1785 году на первой петербургской красавице – Прасковье Андреевне Закревской, младше его в два раза.

А потом – наместник и генерал-губернатор Кавказа; участие в 1787 году в очередной русско-турецкой войне и в войне с польскими мятежниками в 1794-м под началом Суворова.

После взятия Праги и Варшавы Суворовым, Павел Сергеевич получил генерал-аншефа, а с 1 января 1795 года стал графом Российской империи. А потом он заболел и в апреле 1796 года умер. Слухи об этом ходили разные. Говорили, что он будто бы «самоотравился» ядом, опасаясь отдачи его под суд за убийство в 1786 году персидского принца и присвоение его сокровищ.

Может, это было действительно так. А может, и нет.

Например, «Словарь» Бантыш-Каменского пишет, что граф Потемкин скоропостижно скончался после свидания с небезызвестным  мастером заплечных дел Шешковским, будто бы испугавшись и вслед за этим «самоотравившись». Но это неверно. Генерала Шешковского уже в 1794 году не было в живых.

Почему-то духовное завещание Павел Сергеевич написал еще в 1794 году, имея за плечами 51 год и находясь в полном здравии и блеске своих успехов.

«Чиню на всякий случай сие завещание» – писал он в первых строках этого документа, оставляя все «имение» свое жене и детям, прапорщикам Преображенского полка Григорию и Сергею. Конечно, на войне его могло убить, но он что, первый раз участвовал в боевых сражениях? Вероятно, была еще причина позаботиться о жене и детях. Какая? Ответ напрашивается такой: он знал тайны Пугачевского бунта и, очевидно, обмолвился о существовании своего сочинения «История о Пугачеве». А силы, крайне заинтересованные, чтобы вся правда о Пугачеве никогда бы не стала общеизвестной, были, как внутри России, так и за рубежом. Вероятно, Павел Сергеевич дал слово императрице помалкивать о тех фактах, что были в уничтоженной ею докладной записке и его «Истории». Но после смерти Екатерины II его бы уже ничего не связывало. Именно в 1796 году, в год ее кончины, «странной смертью умер… Павел Сергеевич Потемкин». («Исторический вестник», СПб., 1883, т. XIII, стр. 347).

Так, «самоотравился» граф Потемкин, или его отравили? Если отравили – почему? Может, он собирался опубликовать свою «Историю о Пугачеве», ведь в последние годы жизни он очень увлекался литераторством и даже писал стихи? И его просто напросто упредили?

До этого, в ночь с 13 на 14-е декабря 1791 года «странной» смертью умер его брат, генерал-кригс-комиссар Михаил Сергеевич Потемкин, коего прочили в государственные казначеи. При жизни светлейшего князя Таврического генерал-фельдмаршала Григория Александровича Потемкина вряд ли были возможными две таких «странных» смерти его троюродных братьев, но светлейший почил в бозе в 1791-м, и эти смерти случились. Возможно, Михаил Потемкин знал секреты Пугачева от своего брата и не умел держать язык за зубами – вот его и убрали? Кто? Свои ли, или чужие – нам уже вряд ли дано узнать.

УБИТ НА ДУЭЛИ

Между гибелью генерал-аншефа Бибикова и смертью братьев Потемкиных была еще одна «странная» смерть – генерал-поручика Петра Михайловича Голицына. Полагаю, это была чистой воды месть, подготовленная и проведенная поляками или французами по классическому сценарию, повторенному потом в России неоднократно, когда необходимо было более-менее «законно» разделаться с так или иначе неугодными (опасными, мешающими, ставшими ненужными) людьми. Так произошло с Пушкиным и, возможно, с Лермонтовым. А более-менее «законный» метод – дуэль. Посему версия пятая: смерть генерал-поручика Голицына так же, как Бибикова, Михаила и Павла Потемкиных была «странной» и выполненной по заказу внешних сил, руководящих Пугачевским бунтом.

Итак, «Октября 5-го появился он (Пугачев – Л.Д.) в виду Оренбурга, – писал А.А. Бибиков, – и расположился в 5 верстах лагерем». Так началась почти 6-месячная осада Оренбурга, не будь которой, Пугачев, по словам П.С. Рунича, «дошел бы до самой Москвы». То же признавал и нижегородский губернатор Ступишин: «нельзя ручаться за безопасность Москвы». Но Пугачеву был нужен Оренбург, чтобы сделать его своей столицей и надежным тылом перед походом на Москву, куда толкали его иноземные советники. И он бы взял его, если б не умелое руководство А.И. Бибикова и поражение под крепостью Татищевой 22 марта от генерал-майора Петра Михайловича Голицина, закрывающего по поручению Бибикова дорогу на Москву. «Сим поражением, – отмечал в своих «Записках» А.А. Бибиков, – Оренбург был освобожден». 1 апреля Голицин разбил Пугачева при Каргале и отбросил его к уральским горам, после чего вольницей Пугачева вплотную занялся подполковник Михельсон. За эти победы над мятежниками князь Голицин был пожалован чином генерал-поручика, орденом святого Александра Невского и двумя тысячами душ.

Примечателен один любопытный факт. Когда Пугачев был уже схвачен, его пожелал видеть князь Голицин. «Став против Пугачева, и постояв несколько минут, кн. Глицин спросил его, Пугачева:

«Емельян, знаешь ли ты меня?»

(Пугачев) видя пред собою генерала в орденах, поклонился низко и спросил:

«А кто ваша милость»?

Князь отвечал ему:

«Я – Голцин».

Пугачев вдруг спросил князя:

«Не вы ли князь Петр Михайлович?»

«Я», - сказал князь.

Пугачев, привстав со всем уважением, сколько мог сидящий на нарах и прикованный к стене, нижайше поклонился князю и громко, чтоб все бывшие в избе слышали, сказал:

«Ваше сиятельство прямо храбрый генерал – вы первый сломили мне рог».

Князю возданная похвала скоро промчалась всюду, но скоро и обратилась в его погибель». («Записки сенатора Павла Степановича Рунича о Пугачевском бунте», … примечания. Стр. 217).

А вот когда пожелал видеть Пугачева Иван Иванович Михельсон, то Пугачев, узнав, кто перед ним, «опустил глаза, ни слова ему не сказал и не сделал Михельсону той похвалы, – писал П.С. Рунич, – какую прежде воздал князю Петру Михайловичу Голицину…», хотя Михельсон бивал Пугачева аж 18 раз!

Князь Голицин участвовал в войне с конфедератами, бил их и в хвост, и в гриву, а в «деле Пугачева» его действия были решающими в нарушении всех стратегических планов кукловодов Пугачева. Я думаю, в подготовке ликвидации Князя Голицина, как и в отравлении главнокомандующего Бибикова, ПОЛЬСКИЙ СЛЕД совпал с ФРАНЦУЗСКИМ. Обеим сторонам Голицин был, как бельмо на глазу, и его устранение было бы приятным действом как для французских советников, так и для потерявших все польских конфедератов. И они подстроили дуэль между Голициным и неким Шепелевым, в результате которой 11 ноября 1775 года князь Петр Михайлович был убит. Ходил слух, что Голицин был убит «нечестно». П.С. Рунич приводил в своих «Записках» существовавшее тогда мнение, «что кн. П.М. Голицин был отравлен», что, собственно наиболее часто практиковалось тогда разного рода заговорщиками. Так или иначе, но факт: князь Голицин был устранен и умер насильственной смертью.

НЕКТО ЕМЕЛЬЯН ПУГАЧЕВ

(окончание)

В сентябре 1774-го Пугачева обложили крепко: «к преследовавшим мятежника Михельсону, Меллину и Муфелю присоединился Суворов (тогда генерал-поручик – Л.Д.); они переправились за Пугачевским через Волгу и там осетили его со всех сторон, отрезав всякую возможность вырваться». («Исторический вестник», СПб., 1884, т. XVI, стр. 623). Ставка самозванца была на реке Узени близ урочища, именуемого Александров гай. Пугачев намеревался, переправившись через Узень, повернуть к Каспийскому морю, овладеть Астраханью, где, умножившись живой силой, соединиться в дальнейшем с яицкими, донскими, терекскими и гребенскими казаками, в чем Пугачев, по его собственным словам, немало не сомневался. Совет «генералов» согласился на это предложение Пугачева 13 сентября. В поход решено было выступить 15-го. «Но образумившиеся Чумаков, Творогов и Федулов, – писал П.С. Рунич, – видя, что они с Пугачевым погибнут, дабы спасти себя, сделали в ночь заговор: на 14-е число Пугачева схватить и предать в руки правосудия: положили нарядить в сей день на караул к ставке своего императора и в конвой к нему своих единомышленников, а к конвойному начальнику приказали, вместо соловаго его коня оседлать ему самую худшую лошадь…

Приехав сии три генерала рапортовать своего государя о благосостоянии армии, находят у ставки трех монахов из скитов, кои объявили, что пришли императору поклониться и поднести ему два арбуза, узнав что завтрашний день изволит его величество выступит в поход».

Монахов впустили, арбузы у них приняли, и Пугачев, «вынув нож свой, который всегда имел при своем поясе, подал оный Чумакову, сказав ему: «разрежь этого великана, мы его отведаем и поведем к лагерю».

Чумаков, приняв нож, мигнул Творогову и Федулову, а сам держа в руке нож, вдруг громким голосом закричал: «мы обманывались – ты не государь, а изменник и бунтовщик!»

Пугачев, словно ожидавший подобное, стрелой выскочил из шатра, крича:

– Лошадь мне! Измена, измена!

Казак  подвел ему лошадь худую, и самозванец, не заметив подмены, вскочил на нее и поскакал к лагерю. «Генералы» -заговорщики быстро догнали «государя» (с ними уже было человек сорок казаков) и, изрубив в куски брата «императрицы Устиньи», который бросился было с саблей отбивать родственника, окружили Пугачева.

Самозванец, увидев безнадежность своего положения протянул Творогову руки:

– Вяжи!

Самозванца повезли в Яицкий городок, у ворот коего их нагнал генерал-поручик Александр Васильевич Суворов и «взял Пугачева под свое ведение и распоряжение», приписав поимку самозванца себе. Потом, в деревянной клетке привез его в Симбирск и сдал его главнокомандующему правительственными войсками (После А.И. Бибикова) графу Петру Ивановичу Панину, после чего уже генерал-аншеф Панин приписал себе заслугу поимки Пугачева. Кстати, на ведущую роль в том, что с Пугачевым случилось так, как случилось, претендовали еще генерал-майор Потемкин и, отчасти, гвардии поручик Гавриил Романович Державин, крайне деятельно проявивший себя в подавлении Пугачевского бунта.

А потом начались допросы, на одном из которых Пугачев и раскрыл перед Потемкиным тайну своего явления «императором Петром Федоровичем». Кстати, на одном из допросов, он поведал уже графу Панину свое происхождение: родом он был, как и Пугачев №1 донской казак, тоже был женат на казачке, но вот детей у него не было. Об этом граф Панин доложил Екатерине, а императрица не замедлила сообщить Вольтеру (см. письмо Екатерины II Вольтеру от 22 октября 1774 года).

Из Симбирска Пугачева 5 ноября повезли в Москву. На 8 или 9-е число, по приезду в Арзамас, случилась попытка отравить Пугачева. Почему – было ясно: самозванец на допросах рассказал не все, что знал. А кто-то из его охранения был уже подкуплен. Странным было и то, что отправляя Пугачева из Симбирска, было нарушено (и ясно почему) предписание иметь в подобных случаях при сторожевой команде лекаря. Кому-то было очень нужно, чтобы Пугачев не доехал до Москвы и замолчал навеки. Когда к самозванцу вызвали Рунича, Пугачев был очень плох («сильно и отчаянно сделался болен») и, увидев Рунича, едва выговорил:

– Я умираю.

Потом он сказал:

– Велите выйти всем вон из избы, я вам одному открыть должен важнейший секрет.

«Приказав выйти всем из избы, – вспоминал Рунич, – я приказал позвать к себе гренадера Дибулина; велел ему, как можно скорее, нагреть чайник воды, остался с Пугачевым один, который прерывчивым голосом со вздохом сказал мне: «если не умру в сию ночь или в дороге, то объявляю вам, чтобы доведено было до ея величества государыни императрицы, что имею ей одной открыть такия тайныя дела, кои, кроме ея величества, никто другой ведать не должен; но чтобы был к ней представлен в приличном одеянии донскаго казака, а не так, как теперь одет».

Что хотел сообщить Пугачев императрице? Что он – не Емельян Пугачев? Но таковая версия уже официально существовала, и менять ее Екатерина не собиралась. Что он – марионетка в руках французов? Об этом государыне, верно, было известно из докладной записки генерал-майора Потемкина. Что в деле Пугачева замешан ее сын Павел? (Имелось несколько интересных совпадений, могущих подвигнуть Екатерину к сей мысли). Но у Императрицы с сыном и так была взаимная неприязнь, и если бы даже Пугачев представил неопровержимые доказательства участия Павла Петровича в смуте, Екатерина не обнародовала бы их и уж, конечно, не поступила со своим сыном так, как поступили со своими Иван Грозный и Петр I. Посему донесение Рунича о «тайных делах», что упоминал в разговоре с ним Пугачев, ее не заинтересовали, и желание Пугачева было «оставлено без внимания».

А потом, когда Дибулин принес горячий чайник, Рунич из кипятка, сахара, чая и французской водки сделал «добрый пунш» и поил Пугачева, промывая желудок до тех пор, пока на лице самозванца не показался «крупный пот». Дав «императору» еще стакан пуншу (кажется, четвертый), Рунич ушел, велев поить Пугачева до тех пор, пока тот не заснет.

Очевидно, некто Емельян Пугачев все же рассчитывал на помилование его императрицей. Ведь он все рассказал его превосходительству начальнику Секретных Комиссий Потемкину. Он ведь только исполнитель, чучело, кукла. А главные в этом деле – те, кто все придумал и всем руководил! Они должны быть наказаны. И сильнее его, исполнителя, как всегда и бывало. Но помилования не последовало. Разуверившись в его возможности, самозванец так ослаб, «что принуждены были, – как писала Екатерина II Вольтеру в одном из писем, – с осторожностью подготовить его к приговору из опасения, чтобы он не умер на месте от страха…»

Казнь Пугачева и его «генералов» состоялась 10 января 1775 года в Москве на Лобном месте. Пугачева привезли на санях и привели на высокий эшафот. Затем зачитали царский манифест, и экзекутор дал знак палачам. Те бросились раздевать его: сорвали белый бараний тулуп, содрали, разорвав, малиновый полукафтан. Пугачев вдруг всплеснул руками, будто собираясь взлететь, но его опрокинули навзничь, и через мгновение окровавленная голова, схваченная палачом за волосы, уже висела над толпой москвичей. Глаза самозванца были полуоткрыты и смотрели на толпу сверху вниз, как будто ему все же удалось взлететь…

«НАСТОЯЩИЙ ХЛЕСТАКОВ»

1.

Екатерина Александровна Сухозанет была из тех женщин, которым до всего есть дело. Она участвовала во множестве благотворительных обществ, попечительских советов и, казалось, знала весь Петербург. Однажды, вызвав к себе на доклад своего управляющего Евстафия Мартынова, она увидела с ним прехорошенького бойкого мальчика.

– Неужели это Саша? – всплеснула она руками. – Как вырос!

– Дети, Катерина Александровна, они ведь… быстро растут, – смущенно ответил Мартынов.

– Да, да. И куда вы намерены его определить?

– Пока записал его в Петропавловское училище, а дальше – не знаю. Ему ведь нет еще и десяти…

– Эх, господин Мартынов. В наше время чтобы из детей вышел толк, определяться с ними надо очень рано. А отчего вы не отдадите его в какое-нибудь казенное заведение? Например, театральное училище. Там он может выучиться какому-нибудь искусству; сделается танцовщиком, музыкантом или актером.

– Вы знаете, ведь у нас происхождение не позволяет учиться в казенном заведении. Да и материальные средства не…

– Ну, это все можно устроить, – перебила управляющего Екатерина Александровна. – Знаете что, я похлопочу за вашего сына.

Хлопоты госпожи Сухозанет начались с того, что она пригласила на обед самых влиятельных на тогдашнее время членов Театрального комитета: князя Гагарина, графа Виельгорского, графа Кутайсова и князя Долгорукова. Князь А.С. Гагарин, от которого в первую очередь зависело определение Саши Мартынова в театральное училище, почему-то не пришел, но Екатерина Александровна быстро нашла положительный момент и здесь: послала к нему с письмом обоих Мартыновых.

«Князь принял их очень ласково и приказал явиться к управляющему императорскими театрами Остолопову, который послал их к члену театральной конторы Гемнигу. Мартынов-отец пошел к нему один и был принят им очень неласково так что решился отказаться от надежды определить сына…» («Русская старина», СПб, 1891, т. 72, стр. 192).

Как-то, возвращаясь бегом от своей тетки, жившей близ Казанского моста, Саша услышал за спиной:

– Куда это ты бежишь, Мартынов?

Александр обернулся и увидел князя Гагарина.

– А почему ты не в училище?

– Ну-у, – замялся Мартынов.

– Отчего ты не в училище? – строго повторил князь.

– Меня не приняли, – испуганно ответил Саша.

– Как? – удивился Гагарин. – Ведь я же…

Повозмущавшись, Гагарин велел придти к нему с отцом на следующий день в восемь утра.

«В назначенный час, – писал в «Русском Инвалиде» от 21 августа 1860 года друг Александра Мартынова Василько Петров, – Мартыновы были у князя, который сказал им, чтобы они пришли к десяти часам в училище. В десять часов все формальности были кончены и Александр Мартынов уже зачислен в число казенно-коштных воспитанников». Случилось это в 1826 году.

Саша попал в танцевальный класс знаменитого балетмейстера и хореографа Шарля Луи Дидло, преподававшего тогда в Петербурге. Он стал показывать такие успехи, что 57-летний маэстро «поставил его в первую пару», что значило специальную подготовку Мартынова в «первые танцовщики». Он бы и стал таковым, но Дидло через два года получил более выгодное предложение и оставил Петербург. «Место его заступили другие, – писал В.Петров, – далеко не столь знающие и даровитые, и все танцевальное дело пошло на выворот… Мартынов… был отдан в ученики декоратору Конопи», так как был лучшим учеником и рисовального класса.

Три года он учился у своего нового учителя, который уже готовил из Мартынова своего преемника. И быть бы Александру хорошим декоратором, но в 1831 году Конопи умер. Ничего не оставалось, как посещать драматические классы и учиться актерскому мастерству, куда его всегда тянуло.

Скоро он обратил на себя внимание нового директора императорских театров А.М. Гедеонова великолепной игрой в учебном спектакле «Знакомые незнакомцы». Это был водевиль. Данное направление в театральном искусстве и определило дальнейшую судьбу Мартынова. Гедеонов просто приказал ему готовиться в актеры и отдал его в руки П.А. Каратыгина, бывшего в то время «репетитором» драматического искусства в училище.

Играть на Петербургской сцене Александр Евстафьевич начал еще будучи воспитанником училища. Первый его выход случился в 1831 году в роле жокея в пьесе «Дочь волшебного мира», а настоящий дебют – роль Мирошки в водевиле Григорьева 2-го «Филатка и Мирошка, соперники или Четыре жениха и одна невеста» – был в Александринском театре в 1832 году. Затем он сыграл с оглушительным успехом в пьесе «Глухой или Полный трактир», а после пьесы «Жених Лунатик» его в первый раз публика вызвала одного, а не вместе со всеми задействованными в спектакле актерами. А ведь это была знаменитая «Александринка» – старейший столичный императорский театр, где служили лучшие российские актеры. Всего же, будучи еще учеником театрального училища, Мартынов сыграл в нем около 70 ролей, – случай беспрецедентный в истории театра.

В 1835 году Мартынов окончил театральное училище и был принят в труппу Александринского театра, правда, пока за «самое незначительное жалованье». Ему приходилось разучивать свои роли при свете луны за неимением даже сальной свечи, ходить на репетиции в истертом сюртуке и в сапогах с заплатками и позволять себе обедать только хлебом и квасом.

Публика его любила, но дирекция театра видела в нем только комика, умеющего рассмешить публику, и не баловала драматическими ролями. Кажется, первые разглядели в Мартынове великого актера иностранцы: французский актер Аллан и итальянский бас Луиджи Лаблаш, певший в то время в столичной опере.

Алан вообще был самым первым ярым поклонником таланта Мартынова, и когда его спросили, кого из русских актеров он считает лучшими, француз, не раздумывая, ответил:

– Господина Мартынова. Таких, как он, нет даже на европейских сценах.

А огромный Лаблаш, когда бывал на спектаклях с участием Мартынова, всегда густо гоготал, сотрясаясь всем своим толстым телом и вызывая раздражение у окружающих.

– Чему вы смеетесь? Вы разве понимаете?

– По-русски я не понимаю ни слова, – отвечал Лаблаш, вытирая платочком слезы, выступившие от смеха. – Но я понимаю Мартынова.

Этот случай был описан в «С.-Петербургских Ведомостях» за 1859 год. И он был весьма характерен по отношению к актеру Мартынову в то время.

А как он играл Бобчинского в «Ревизоре»! А Митрофанушку в «Недоросле»! Какой виртуозной была способность к перевоплощению, каким неповторимым было мастерство мимики, жеста, любого движения!

Уже тогда, в этих ролях «дыхание трагического определяло грустный характер комизма Мартынова, комизма, в котором звучало затаенное страдание». (Театральная энциклопедия. М., 1964, т. III, стлб, 719).

Медленно завоевывал Александр Евстафьевич то место, которое принадлежало ему по праву. Только к 40-м годам и зритель, и руководство театра стало догадываться, насколько широко талантлив Мартынов, и как им всем повезло, что они являются его современниками.

В 1840-м он поразил публику ролью Синичкина в водевиле Дмитрия Тимофеевича Ленского «Лев Гурыч Синичкин», и Виссарион Григорьевич Белинский, давно узревший в Мартынове великого художника, считал его лучшим исполнителем этой роли.

Еще более поразил публику Александр Евстафьевич в 1843 году своим Гарпагоном в «Скупом» Мольера, и зритель, наконец, в сцене потери денег, увидел такой потрясающий трагизм, который заставил их перестать только смеяться над образами, вводимыми Мартыновым. А в спектакле «Не в деньгах счастье», по пьесе Чернышева он уже «заставил несколько тысяч зрителей плакать и тепетать». Сей факт зафиксирован в журнале «Русская старина» издателя М.И. Семеновского за 1891 год. С этого момента публике открылась громадность и всеобъемность таланта этого великого актера, его трагическая сторона, которую, впрочем, Александр Евстафьевич в себе давно вполне сознавал. И пришла слава. А вместе с ней и хороший достаток. В это же время Мартынов женится на Марье Павловне Шелиховой, женщине нежной и доброй, которая подарит ему пятерых детей: трех сыновей и двух дочерей, одна из которых станет впоследствии актрисой.

2.

В Казань Мартынов приехал вместе с актером Александринского театра А.Е. Смирновым весной 1845 года. Он уже довольно широко гастролировал по России, пользовался огромной популярностью у публики и принял приглашение «держателя» казанского театра Ефима Фомича Стрелкова приехать в Казань на шестинедельные гастроли за гонорар в 5 тысяч рублей. Сумма была оглушительная (на нее можно было купить в Казани, например, парочку двухэтажных домов с 10-15 комнатами, садом и приусадебными службами или 36 тысяч кур), Стрелков оказался, по словам самого Мартынова, «человеком добрым и честным», казанская публика, знакомая с игрой великих Мочалова и Щепкина, вообще была уже избалована знаменитостями, театр, как писал в одном из своих писем из Казани Смирнов был «хорошенький, сцена тоже», так что ударить в грязь лицом никак было нельзя. Да, собственно, Мартынов никогда и не позволял себе несерьезно относиться к гастрольным поездкам. К гастролям в Казани же, по словам историка этого театра И.А. Крути, Мочалов отнесся с «величайшей серьезностью».

«Труда много, – писал в одном из своих писем из Казани Александр Евстафьевич, – каждый день с 10 часов утра до 2 часов на репетиции, а в 7 – спектакль…»

Он был всегда разным. Превосходно гримировался – его научил этому в театральном училище декоратор Конопи, великолепно двигался – уроки балетмейстера Дидло тоже не прошли даром. В своих ролях был предельно искренен, естественен и точен. Все шесть недель гастролей на его спектаклях был аншлаг. А на первом, когда его встретили бурными аплодисментами – так встречали только великих Мочалова в 1833-м и Щепкина в 1836-м – даже приставные стулья и проходы были заняты публикой. «Прекрасная, отчетливая игра Мартынова, – писали «Казанские губернские ведомости» после его первого спектакля, – с перваго выхода на сцену уже давала нам понятие о его высоком таланте».

Исключительным успехом пользовался его Гарпагон в «Скупом» Мольера. Казанская публика помнила, как его играл М.С. Щепкин и имела возможность сравнить. И сравнение это было в пользу Мартынова: он был более реалистичен и трагичен.

«Талант Мартынова был необычайно широк по своему диапазону, – писала «Театральная энциклопедия». – От остро сатирического, иногда пародийно-гротескного комизма актер переходил к подлинной трагедии. Его игра, основанная на страстной защите простого человека, на тончайшем раскрытии его душевного мира, глубокой искренности и художественной простоте, оказывала сильнейшее воздействие на зрителей».

В Казани в то время был не лучший состав труппы. «Про труппу история умалчивает», – писал из Казани товарищ Мартынова Смирнов. Сам же Александр Евстафьевич, делясь впечатлениями о казанских актерах, выразился более определенно: «Всех их счетом шесть женщин и восемь мужчин. Из женщин одна Новикова имеет человеческую физиономию, а прочие хари на харе». Но даже такой состав труппы не смог испортить публике впечатления о незабываемом искусстве Александра Евстафьевича.

В Казани Мартынов впервые показывал своего Хлестакова. В зале прямо-таки неистовствовал в восторге от игры петербургской значимости щуплый юноша в студенческом мундире – студент Императорского Казанского университета по «турецко-арабскому разряду» Левушка Толстой, предпочитавший театральные представления, балы, пикники и дружеские вечерухи с вином и девицами сидению в университетских аудиториях. Он громче всех аплодировал, вскакивал с места после окончания актов и кричал противным голосом подвыпившего подростка «браво». На него обращали внимание.

Несмотря на юный возраст, Толстой превосходно разбирался в искусстве. В нем уже просыпался великий художник слова, а художник художника всегда поймет. Понял Толстой и Мартынова, игравшего Хлестакова так, как до него еще никто не играл. Позднее Толстой напишет, что «Мартынов был первым настоящим Хлестаковым, которого до него все изображали или шутом гороховым, или человеком бывалым, себе на уме. У Мартынова… на всем исполнении роли лежала печать искреннего поэтического увлечения ролью, и публика смеялась добродушно, хотя и до слез. Лучшего исполнения и более верного понимания Хлестакова и не представлял и не представляю…»

Обе стороны – И Мартынов, и публика, остались очень довольны друг другом. Публика – за великолепную игру и полную самоотдачу артиста, Мартынов – за аншлаги, горячий прием и 5500 рублей гонорара вместо оговоренных с антрепренером 5000 рублей.

Прощаясь, казанцы преподнесли актеру золотые часы с надписью: «А.Е. Мартынову. Казань. 1845г».

Все остальное, что обычно писалось на подобного рода подарках: «за доставленное несказанное наслаждение от Вашей незабываемой игры», «в знак признательности за Ваш безграничный талант» и прочие сентенции в данном случае отсутствовали. Все это подразумевалось без слов, ибо иначе касательно такого артиста, просто и быть не могло.

И еще, к слову. После отъезда Мартынова казанская труппа стала играть лучше, и харь в ее составе значительно поубавилось.

3.

«Болезнь… иногда медленно, но всегда верно-действующая, обнаружилась явно три года назад, – писал Василько Петров в 1860 году. – Он захворал летом, в Павловске, так что опасались за его жизнь; но предпринятая им поездка за границу, благословенное небо Италии и эмския воды возстановили его упадавшия силы. Впрочем, он не совершенно поправился; весною 1859 года снова отправился в Германию, снова пил эмския воды, и, на этот раз возвратился в Петербург с запасом новых сил… Всю прошедшую зиму трудился он неутомимо, являясь безпрестанно в наиболее трудных, наиболее требующих физических и нравственных усилий, ролях своего обширного репертуара».

Было сыграно уже более 600 ролей. Был Подколесин в «Женитьбе», Фамусов в «Горе от ума» и 8 ролей в пьесах А.Н. Островского.

Он сыграл Тихона в «Грозе» – роль, в которой наиболее ярко и выпукло показал громадность своего драматического таланта.

И продолжал играть в водевилях, находя в их «призрачной сфере опору для своих реалистических устремлений». (И.А. Крути. Русский театр в Казани. М., 1958, стр. 60). Он уже считался основоположником русской школы сценического реализма. Он достиг высшей ступени своего художественного слова. Но, как Пушкин, Гоголь, Брюллов, Иванов, Глинка и вообще большая часть гениальных русских художников, он не успел сказать своего последнего слова…

После ряда представлений в Москве, Александр Евстафьевич вместе с А.Н. Островским летом 1860 года поехал на юг.

– Теперь уж я не лечиться еду, а денег добывать, – успокаивал он свою жену, собираясь в путь, из которого ему было не суждено вернуться.

«От Москвы до Одессы мы поехали на Воронеж; первая ошибка Александра Евстафьевича была, что он почти не отдохнувши с дороги играл в Воронеже три больших спектакля сряду. (Деньги, заработанные в Воронеже он сразу же отослал жене – Л.Д.) Из Воронежа мы приехали в Харьков, здесь, не смотря на просьбы мои… он не захотел даже отдохнуть и мы поехали в Одессу… Одесса в июне – это печь, – сорока-градусные жары, ни одной капли дождя, адская пыль, – все это едва переносимо и для здороваго, а для больнаго чахоткою убийственно. Влияние одесскаго климата оказалось скоро, – на третий-же день открылись у Александра Евстафьевича изнурительные поносы, – сверх того каждый спектакль добивал в нем последние силы… В Крым он поехал с силами совершенно разбитыми, так-что едва вошел на пароход.

В Ялте, – как за последнее средство, он взялся за кумыс… В конце июля он стал собираться домой… Мы ехали опять через Одессу… Выехали из Одессы 2-го августа… Кашель все становился хуже, мокрота увеличивалась, а силы слабели… В Харьков мы приехали 8-го числа и он предполагал пробыть дней 5-ть или 6-ть. К концу болезнь начала развиваться быстро, пропала всякая надежда даже временно возстановить его силы… Он уже не мог сам перейти до дивана… Доктора ничего уже не могли сделать – легких не было. В понедельник (15 августа – Л.Д) Александр Евстафьевич уже не мог сам подняться с подушки. Во вторник был консилиум; но уж кончина приближалась… В 5 часов он еще принял лекарство, в 6 уже не принимал; я спросил у него: «не зажечь-ли огня?» Он тихо проговорил: «зажгите» и это были последния его слова. Часов в 7 он как-то странно обвел глазами комнату… взор его остановился, он глядел, уже не видя ничего. Потом он начал дышать тише и тише и через пол часа жизнь перешла в смерть…» (Из письма А.Н. Островского инспектору Дирекции императорских театров П.С. Федорову от 21 августа 1860 года).

Он умер 16 августа, во вторник, в половине восьмого вечера.

В среду его положили в гроб и понесли в кладбищенскую церковь, до которой было три версты. Весь путь его несли на руках артисты и студенты. В пятницу его отпели и закрыли гроб…

Расходы на отправку тела Мартынова в Петербург взял на себя директор Харьковского театра Иван Александрович Щербина. Гроб с телом великого актера прибыл в Петербург (через Москву, где 5 сентября состоялась панихида в той же церкви, где отпевали Гоголя) 30-часовым пассажирским поездом в понедельник, 12 сентября 1860 года. А в понедельник, 10 октября в Мариинском театре «в пользу вдовы и детей артиста А.Е. Мартынова русскими придворными актерами, при участии артистов: итальянской, русской оперной, балетной, французской и немецкой трупп» представлено было, как гласили афиши, расклеенные по всему Петербургу, три спектакля: «Завтрак у предводителя или Полюбовный дележ», комедия в одном действии И.С. Тургенева, «На хлеб и на воду», шутка в одном действии, и «Старый друг лучше новых двух», премьера «картин из московской жизни в 3-х действиях» А.Н. Островского. Главную роль пансионерки Сашеньки в водевиле «На хлеб и на воду» играла «девица Александра Мартынова»…

«… ОДНА ЛЮБОВЬ К ОТЕЧЕСТВУ ДВИЖЕТ ПЕРОМ МОИМ»

Стояло некогда верстах в семи от уездного города Цивильска губернии Казанской сельцо Мамино. Находилось оно в окружении лесов и разделялось на две неравные части двумя глубокими оврагами, Маминским и Безымянным. Здесь, 1 декабря (12 декабря по новому стилю) 1774 года в семье со старинной дворянской фамилией Арцыбышевы, известной еще с первой половины XVI века, родился первенец, коему родители дали имя Николай.

Детские годы Николеньки Арцыбышева прошли в Мамино, насчитывающем чуть более четырех десятков крестьянских дворов.

У отца была весьма богатая библиотека, и как только Николай выучился читать, это занятие стало одним из его любимейших. Особенно нравились ему книги исторического содержания, которые, очевидно, и заложили в нем фундамент интереса к прошлому.

В 1781 году умер отец Николая, отставной поручик Сергей Абрамович Арцыбышев. Год сирота прожил в Вологде у дяди, Петра Яковлевича Чернявского, а в 1782 году отчим (мать Николая, Олимпиада Яковлевна, урожденная Чернявская вышла замуж за уфимского дворянина Кубицкого) забрал его из Вологды, привез в Казань и отдал на воспитание в пансион немца Вюльфинга, лучшее тогда учебное заведение в городе. В пансионе Николай проучился четыре года и обрел друзей, в том числе Гавриила Петровича Каменева, будущего известного поэта и родоначальника романтического направления в русской поэзии.

В 1786 году скоропостижно умерла Олимпиада Яковлевна, и Кубицкий отвез Николая с братом опять в Вологду, передав с рук на руки их деду, Якову Михайловичу Чернявскому. А тот, недолго думая, отдал Николая в Санкт-Петербургский пансион ганбургского уроженца Николая Бамани, заведение «высшаго типа», имеющее превосходную репутацию. В нем Арцыбышев проучился до 1789 года.

Затем, очевидно, по протекции дяди Петра Яковлевича Чернявского, служившего офицером в гвардейском Семеновском полку, Николай был зачислен сержантом в гвардию, несшую в годы правления Екатерины II весьма необременительную службу. «Вырвавшись из-под опостылевшей учительской опеки, – пишет в своем обширном «очерке жизни и творческой деятельности Н. С. Арцыбышева» «Цавильский затворник» Ю.В. Гусаров, – юноша с головой окунулся в полную соблазнов и развлечений столичную жизнь». Он был, по сведениям В.В. Аристова, «среднего роста, белокур или рус и очень… ловок и недурен собою». В сочетании с образованностью, эти его качества привлекали к нему многочисленных светских дам, успехом у коих Арцыбышев с удовольствием пользовался.

В столице он увлекся театром, в особенности пьесами Вольтера и Расина с античным сюжетом, – сказывался заложенный еще в детстве интерес к прошлому. Вскоре он всерьез заболел историей, и наряду с этим стал делать первые попытки выразить себя в стихах. Сначала он переводил французские поэмы, и две из них анонимно опубликовал в столичном журнале «Приятное и полезное препровождение времени».

В 1798 году, под неполной подписью в журнале «Иппокрена, или Утехи любословия» было напечатано уже оригинальное стихотворение Арцыбышева «Скука», гимн чистой, бескорыстной дружбе, которая единственно может спасти человека от пресыщенности и разочарования в мнимых ценностях: богатстве, карьере, роскоши…

Ах! Если б можно нам отраду

И бед малейшую преграду

Найти хоть в дружестве одном!

А затем, как сообщал сам Николай Арцыбышев, он немало поместил в разных журналах «мелочных и беглых сочинений в стихах и прозе».

По воцарении на престоле Павла I вольностям и тунеядству гвардии был положен конец. Новый император вводил в армии дисциплину и порядок и заставил гвардию «забыть, – по словам ученого и писателя, старшего современника Арцыбашева А.Т. Болотова, – все прежние шалости и дури, привыкать к трудолюбию, порядку, добропорядочному поведению и несению прямой службы». Гвардейцы зароптали и стали увольняться из армии. Арцыбышев в январе 1797 года добился перевода в Казанский гарнизонный полк прапорщиком, а в сентябре того же года подал прошение об отставке и уехал в Вологду к деду.

В 1799 году он вернулся в Казань, где служил выборным представителем дворянства, а в 1801-м, решив посвятить себя литературе и наукам, вышел в полную отставку и «активно включился, – как пишет Ю.В. Гусаров, – в общественную и культурную жизнь Казани». Николай Сергеевич сразу сделался членом некоего казанского «культурного гнезда», объединявшего лучшие на то время творческие силы города и местных любителей литературы и искусства. В это некое подобие кружка входили его товарищ по пансиону поэт Гавриил Каменев, родственник по матери И.И. Чернявский, литератор И.А. Второв. Лидером кружа был замечательный поэт и переводчик Савва Андреевич Москотильников. Собрания кружка происходили в доме Каменева, где, по словам самого Арцыбышева, «сходилось все то, что со стороны познаний было лучшее» в Казани.

«Благодаря кружку, – пишет Ю.В. Гусаров, – прежде спорадические литературные занятия Арцыбышева приобрели систематический характер. Пример товарищей и атмосфера творчества, писал он позднее, «подстрекали меня писать и дали повод к рождению моим стихотворным и прозаическим мелочам». В числе первых был поэтический отклик на воцарение Александра I, которое с ликованием встретили все его друзья. Стихотворение не сохранилось, однако со слов автора известно, что оно вышло «поудачнее первых» и было высоко оценено его казанскими и петербургскими знакомыми». В своей работе «Литературные тропы: поиски, встречи, находки», вышедшей в Казани в 1991 году В.Г. Загвозкина писала, что в центре внимания Арцыбышева-поэта «было обличение царей-тиранов, разоблачение вельмож, ведущих праздный образ жизни за счет эксплуатации своих крепостных, дружба, скрашивавшая человеку жизнь». И еще он писал о Боге, наделившем человека правом выбора.

Виновен ли создатель света,

Что гордость здесь, корысть, обман;

Что чтут пророком Магомета,

На троне царствует тиран?

Что ханжества костры пылают,

Что мир войны опустошают?

Он дал нам жизнь и бытие,

Он дал нам часть ума и воли;

Зачем же к точке лучшей доли

Не правим сами мы ее?

Это из его оды «Случай» («Слепой случай»), одной из лучших в его поэтических творениях. Она написана в 1805 году и долго считалась принадлежащей перу Г.Р. Державина. В 1841 году она была опубликована в журнале «Русская беседа» со следующим примечанием: «Эта превосходная, до сих пор не напечатанная ода великого нашего Державина – едва ли не лучшая из всех его од, после оды «Бог».

К тому времени Арцыбышев уже состоял (с 1802 года) членом-корреспондентом Санкт-Петербургского Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, в трудах которого он и стал публиковаться («О первобытной России и ее жителях» – 1809; «Приступ к повести о русских» – 1811 и др.).

В 1817 году в трудах Общества любителей отечественной словесности, возникшем при Императорском Казанском университете, была опубликована одна «Бессмертие» – Николай Сергеевич был членом сего общества с 1811 года. Это был гимн человеку-творцу и бессмертию его творений…

По правилам земли законов

Давно изтлел уж труп Невтонов;

Но что он сделал, то живет

И будет жить на свете вечно;

Когда ж творенье безконечно,

То, как Творец его умрет?

Природы сильный обладатель,

Стихий угрюмых властелин,

Зверей свирепых обуздатель,

Умом и делом исполин;

Котораго лишь мановенье

Дает перунам направленье,

Уставы пишет естеству;

Который мыслию единой,

Связуя действия с причиной,

Себя приближил к Божеству;

Кому прогулкой служат бездны;

Кто огнь палящий разделил;

Кто смерил верно округ звездный,

Кто выше облак воспарил,

Отверз природы сокровенность,

Постиг порядка постепенность,

Познал: что есть добро и зло;

Кто в глубь спускался Океана;

Кто буйность испытал волкана;

В миры проник через стекло;

Кто образ творческия силы,

Рожденный светом обладать, –

Не может для одной могилы

Носить изящности печать –

Достоин лучшаго предмета. –

Не наша бедная планета

Его всех подвигов венец –

Все грубо здесь пред ним и мало!

Не здесь стези его начало,

Не здесь ей будет и конец.

Помимо стихосложения, Арцыбышеву не давал покоя, заложенный еще в детстве интерес, к прошлому. Он постоянно пополнял свой исторический багаж, и настал момент, когда количество знаний достигло критической массы и переросло в новое качество: Николай Сергеевич стал формироваться, как ученый-историк.

«Еще в 1802 году, – писал В. Иконников в «Критико-биографическом словаре русских писателей и ученых» С.А. Венгерова, – Арцыбышев задумал составить свод известий о России, на основании летописных и других источников и в течение 30 лет безпрестаннаго труда успел довести его до конца царствования Иоанна Грознаго. Между тем, занимаясь до конца жизни этим главным своим трудом, Ацыбышев напечатал, как в отдельном виде, так и в исторических сборниках и периодических изданиях, ряд статей и изследований, относящихся к области русской истории…»

Как и Карамзин, он начал с исторической прозы. В 1804 году в «Северном вестнике» была напечатана его историческая повесть «Рогнеда, или Разорение Полоцка». Отдельной книгой повесть выйдет в 1818 году. Эпиграфом к ней будут служить следующие слова: «…Одна любовь к Отечеству движет пером моим». Повесть была литературно выверена, интересна современникам и рассказывала об обстоятельствах знакомства и женитьбы киевского князя Владимира Святославовича на полоцкой княжне Рогнеде. И как пророчество и предостережение для сильных мира сего звучали в ней слова языческого жреца: «Величество земное – тень одна, оно подобно легким парам, клубящимся над бурным Волховом: подует ветер и они исчезнут. Великодушие одно созидает твердые памятники в сердцах народов».

Стихи Арцыбышев стал писать все реже, исторические работы – все чаще. Ради занятий исторической наукой он даже покинул Казань и поселился (с братом Александром) в своем родовом поместье, – большой город отвлекал, а Николай Сергеевич не хотел, чтобы ему мешали. Большую известность принесли Николаю Сергеевичу его критические статьи по поводу «Истории государства Российского» Карамзина, причем первая такая статья появилась в 1822 году в «Казанском вестнике». Затем, в «Московском вестнике» и «Вестнике Европы» появилось еще семь статей, посвященных главному труду Карамзина, в коем Арцыбышев был глубоко разочарован. В одном из частных писем 1818 года он писал:

«Третьего дня получил я «Историю» Карамзина, разрезал листы ее с жадностью и принялся читать со вниманием. Что ж представилось глазам моим: Ей-ей не верю еще до сих пор себе: безобразное смешение посторонщины, недоказательности, безразборности, болтливости и преглупейшей догадочности! Думаешь читать о русских, но сталкиваешься с гуннами, готфами, аланами и Бог знает какими еще народами, которых деяния описываются как будто бы они принадлежали к деяниям русских… Тщетно целый век ученые старались очистить историю русскую от нелепостей! Является дурачина и вводит их в еще большем свете… Вот тебе историограф и давно ожиданная история!»

В печати развернулась широкая полемика между Арцыбышевым и сторонниками Карамзина, окончившаяся в 1830 году с небольшим, на мой взгляд, перевесом в пользу Николая Сергеевича. Он был более научен, им был поднят и ныне актуальный вопрос политической ангажированности историка в свете «требований текущего времени», а, кроме, того, был исправлен ряд фактологических неточностей в карамзинской «Истории». Более действенным ответом Арцыбышева и пикой знаменитому историографу явился выход в свет в 1838 году первого тома главного и фундаментального исторического труда Николая Сергеевича «Повествование о России». Предваряя его, он писал:

«Я сличал слово в слово, а иногда буква в буку все летописи, какия мог иметь, соединял их, дополняя одну другою, и таки образом составлял изложение: после вычищал то от всего именно летописнаго – или занимательнаго только для современников, но совсем не нужнаго для потомства – и от лишесловия, свойственнаго тогдашнему образу сочинений; и наконец переводил оставшееся на нынешний российский язык, как возможно буквальнее, соображал мой перевод с древними чужеземными и архивными памятниками, дополнял ими летописи…»

С 1838 по 1843 годы вышли три тома «Повествований» (до 1698 года) – труд поистине титанический, ибо только перечень использованных источников и литературы содержит около 500 наименований.

Третьего тома он уже не увидел: 27 августа 1841 года Николай Сергеевич умер от апоплексического удара и был погребен в селе Рындино Цивильского уезда Казанской губернии.

Ныне могила его, до того оскверненная активистами-безбожниками в 30-е годы прошлого столетия, срыта, и прах его теперь невесть где. Приказала долго жить и деревня Мамино, где родился поэт и историк Николай Сергеевич Арцыбышев, исчезнув с карт и лица земли в лихие перестроечные годы…

ШЕФ

Весь путь от Санкт-Петербурга до Нижнего Новгорода сенатор, член Государственного Совета и Кабинета Министров, Шеф Жандармского Корпуса, начальник III Отделения собственной Его Величества канцелярии, герой Отечественной войны 1812 года и Заграничных походов 1813-1815 годов, Георгиевский кавалер и кавалер особой степени награждения – ордена святого Андрея Первозванного, генерал от кавалерии граф Александр Христофорович Бенкендорф ехал с государем императором в одной коляске – так захотел сам Николай Павлович. Во время нахождения в Нижнем Новгороде, где государь пробыл до 18 мая 1836 года, испортилась погода: зарядили дожди, солнце не показывалось из-за туч вовсе – осень осенью. «Дождливая погода и топкая грязь, – писал в своих «Записках» сам его сиятельство граф Бенкендорф, – побудили государя продолжать путь из Нижняго в Казань не сухим путем, а Волгою… 18 августа государь сел на… пароход. 20 августа на разсвете, мы завидели берега Казани и, чтобы не приехать слишком рано, уменьшили наш ход…»

На берегу их ждали толпа встречающих, губернская и городская верхушка с сияющими лицами во главе с военным губернатором Степаном Степановичем Стрекаловым. Сияли и экипажи, поданные на берег для переезда государя со свитой в город. Государь сел вместе с губернатором, и Александр Христофорович поехал один.

Когда въехали в город, граф не узнал его. «Мне, бывшему в Казани 34 года тому назад, она показалась совсем новым городом», – писал он.

Впервые Бенкендорф, еще простой дворянин, прадед которого Иоанн, дослужившись до старшего бургомистра Риги, тем самым получил потомственное дворянство, был в Казани в 1802 году. Ему было лишь девятнадцать лет, и визит его в Казань в бытность еще флигель-адъютантом, носил, по сути, курьерскую надобность. Дед его Иван Иванович, генерал-лейтенант и обер-комендант Ревеля, умер в 1775 году, но жива еще была бабка, София-Елизавета, урожденная Левенштерн, взятая в 1777 году ко Двору воспитательницей великого князя Александра.

Жив был и отец Александра, Христофор Иванович, старший из четырех сыновей Ивана Ивановича, генерал от инфантерии, несколько лет назад вышедший в отставку и живший под Ревелем.

Казань образца 1836 года, действительно, разительно отличалась от той, которую видел Александр Христофорович в 1802 году. Выросло множество каменных домов, многие овраги, испещряющие город, были засыпаны, улицы казались прямее, и те, по которым ехали они, были замощены.

Казань удивляла «опрятностию, множеством украшающих ее изящных церквей и других зданий и видом общаго довольства…» (А.Х. Бенкендорф. Записки. // Н.К.Шильдер. Император Николай Первый, его жизнь и царствование. СПб., 1903, т. 2, стр. 733).

Другим был и сам Александр Христофорович. После 1802 года произошло в его жизни столько всего, что не измениться было просто невозможно. Начиная с 1803 года, Бенкендорф не пропустил ни одной военной компании, ведущейся Россией. И зарекомендовал себя весьма деятельным офицером, тактически грамотным и отчаянно храбрым.

В Грузинской компании в 1803 году он с геройской стороны показал себя при взятии крепости Ганджи, а в 1804 г – в сражении с лезгинами, за что и был высочайше пожаловал орденами Анны и Владимира 4-х степеней.

Во французской 1806-1807 годов кампании он, капитан-кавалерист, на самых опасных участках фронта. В 1807 году Бенкендорф уже его высокородие господин полковник и кавалер ордена святой Анны 2-й степени.

В Турецкую компанию 1809 года он записался в армию охотником, то есть добровольцем. «Во всю кампанию находясь в авангарде, – писал о нем Русский биографический словарь, – становился всегда во главе самых рискованных и трудных поручений. Особенным отличием, доставившим Бенкендорфу орден св. Георгия 4 степени, были его действия под Рущуком, где стремительною атакою чугуевских улан, он опрокинул угрожавший тылу нашего леваго фланга значительный отряд турок. В 1812 году, Бенкендорф командовал авангардом войск… и в первом же сражении… за блистательную атаку против неприятеля был произведен в генерал-майоры. Вслед затем, на него было возложено опасное поручение – открыть коммуникации главной армии с корпусом графа Витгенштейна. Отправившись с 80-ю казаками, Бенкендорф успел, проходя в тылу и между отрядами французских войск, захватить более 500 пленных. С началом отступления наших сил, Бенкендорф принял начальство над арьергардом… Присоединив к своим силам два казачьих полка, он произвел смелое и искусное движение на Волоколамск, напал на неприятельские партии, разбил их и взял в плен более 8000 человек. Состоя по занятии Москвы командиром столицы, он успел захватить 3000 французов и отбить 30 орудий; при преследовании же наполеоновской армии до Немана, находясь в отряде генерал-лейтенанта Кутузова, взял в плен трех французских генералов и более 6000 разных чинов».

В 1813 году Александр Христофорович снова отличился, принудив к капитуляции город Фюрштейнвальд. Он брал Берлин, участвовал в сражениях под Дрезденом, где с ним бок о бок сражался командор Николай Никитич Чичагов, командующий Казанским ополчением. При взятии Бенкендорфом Люнебурга его нашел орден Георгия 3-й степени. Следом за ним он был пожалован «Анной» 1-й степени, а за взятие крепостей и городов Гевель, Мюнден, Роттердам, Дортрехт, Госуворт, Гертрюденберг, Вильгельмштадт и очистку от неприятеля Утрехта и Амстердама ему были пожалованы «Владимир» 2-й степени, Большой Крест Шведского Меча, прусский орден «Pour le merite», шпага от короля Нидерландов, золотая сабля от регента Великобритании и золотая шпага с бриллиантами от императора Александра.

Бенкендорф возвратился в Россию только зимой 1816 года – воевал «до полной и окончательной победы», заслужив еще орден святой Анны I-й степени с бриллиантами и чин генерал-лейтенанта.

В декабре 1825 года он был пожалован сенатором, что нисколько не повлияло на его воинственный характер: в новую Турецкую кампанию 1828-1829 годов он брал Варну и стал кавалером ордена Святого Владимира 1-й степени.

В 1829 году Бенендорф был пожалован чином генерала от кавалерии и стал членом Государственного Совета, в 1831-м – членом Кабинета Министров, в 1832 году был возведен в графское достоинство, а в 1834 году получил орден Андрея Первозванного, награду редкую и особую, которую Александр Христофорович заслужил, главным образом, находясь с июня 1826 года на посту Шефа Корпуса Жандармов и «командующим императорскою главною квартирою», а с июля того же года – начальником III Отделения собственной его величества канцелярии. Относительно образования III Отделения, Бенкендорф писал:

«Император Николай стремился к искоренению злоупотреблений, вкравшихся во многие части управления, и убедился из внезапно открытаго заговора (14 декабря 1825 г – Л.Д.), в необходимости повсеместнаго, более бдительнаго надзора, который окончательно стекался бы в одно средоточие; государь избрал меня для образования высшей полиции, которая бы покровительствовала утесненным и наблюдала за злоумышлениями и людьми, к ним склонными… Решено было учредить под моим начальством корпус жандармов. Всю империю разделили в сем отношении на семь округов; каждый округ подчинен генералу, и в каждую губернию назначено по одному штаб-офицеру… Учрежденное в то время Третье Отделение собственной его величества канцелярии представляло под моим начальством средоточие этого новаго управления и вместе с высшей секретной полицией, которая в лице тайных агентов, должна была помогать и способствовать действиям жандармов… Я неотложно приступил к делу, и Бог помог мне исполнить новыя мои обязанности к удовольствию государя и не возстановить против себя общественнаго мнения, открыть много злоупотреблений и, в особенности, предупредить и отвратить много зла».

Удивительное дело, но его любили «низшия слои населения». Несмотря на строгие его должности, сам Александр Христофорович был скорее добр, чем строг, и доступен представителям всех социальных слоев.

В его кабинете можно было увидеть и мещанина, и купца, и цехового, и крестьянина в лаптях и сермяге, которому он, любезно пригласив присесть, терпеливо разъяснял то или иное положение закона или устава и помогал разобраться в судебных делах. Ненавидели и боялись его только казнокрады, с коими он был непримиримо жесток, несмотря на их чины и заслуги, бюрократы-чинуши, коих терпеть не мог и сам Николай Павлович, да еще всякого рода заговорщики, желающие расшатать или нанести вред монархии и державе в целом. Им от грозного Шефа жандармов и еще более грозного начальника III Отделения дожидаться милости было напрасно. Вот каков был граф Александр Христофорович Бенкендорф, пожимавший руки первой шеренге студентов Императорского Казанского университета в виц-мундирах и при шпагах 21 мая 1836 года.

Граф Бенкендорф был с императором всюду; вместе с ним он поклонился раке с костьми в подземелии Памятника Павшим Воинам, участвовал в смотре войск и казанского гарнизона на Арском поле, удивлялся памяти губернского прокурора Солнцева, наизусть перечислившего всех арестантов, когда визиторовался «тюремный замок», побывал в Первой Казанской гимназии и Отделении военных кантонистов и слушал длинную речь муфтия при посещении мечети в Старо-Татарской слободе, «выражавшую, – по его словам, – всю преданность и благодарность его единоверцев, глубоко осчастливленных столь необычною царскою милостию».

До полуночи был бал, и его сиятельство «танцевал» с одной из трех губернаторских дочек, без умолку болтавшей какие-то пустые слова и, кажется, весьма глупой. А в полночь, попрощавшись, он с императором и свитой отбыл на коляске до пристани, где их ждал «катер ведомства путей сообщения», чтобы отбыть в Симбирск. Так завершился второй и последний визит Александра Христофоровича Бенкендорфа в Казань.

 Он умер совершенно неожиданно, в 1844 году. Николай I, стоя у его гроба, сказал:

– В течение всех этих лет он ни с кем меня не поссорил, а примирил со многими…

 Человеку, который не любит людей, такого не дано…

«ПОРНОГРАФИЧЕСКИЙ ПОЭТ»

                                                                                                                    Тряхни мудами Аполлон,

Ударь елдою громко в лиру…

        И.С. Барков

В отделе редких рукописей и книг университетской библиотеки имени Н.И. Лобачевского хранится несколько тетрадок в 107 архивных листов. Рукописи эти датируются 1760-ми – началом 1770-х годов.

Писаны тетрадки разными людьми, носят общее название «Разныя стихотворения» и имеют две части.

Первая включает 13 од, 21 басню, 23 эпиграммы, 9 мадригалов, 16 надписей, 6 «портретов», 4 эпитафии, 14 песен и 11 «заготовок».

Вторая состоит из од и поэм.

Говорят, были еще третья и четвертая части, а общее число архивных листов было далеко за двести, однако они утеряны, скорее всего, безвозвратно.

То же, что имеется в наличии и именуется специалистами «Казанский список», есть, «в большинстве своем, никогда не печатанные и «непечатные» сочинения российского поэта Ивана Баркова, причем из всяких известных на данный момент списков его рукописных сочинений наш, казанский, наиболее ранний и, скорее всего, прижизненный. Более того, часть произведений подписаны, что исключает возможность подделки.

Как попали рукописи в архив Императорского Казанского университета в XIX веке – вопрос несложный. Еще в 1873 году казанский библиограф П.П. Васильев в своей рецензии на сборник произведений  «Сочинения и переводы И.С. Баркова», вышедший в 1872 году в Санкт-Петербурге, первый и единственный после смерти поэта и, конечно, не содержащий «срамных» стихов, писал:

«Иван Семенович Барков пользуется на Руси большею известностию как автор многих рукописных стихотворений, проникнутых крайним цинизмом и известных под названием барковщины. И несмотря на то, что со смерти Баркова протекло… сто лет, его рукописныя стихотворения и по настоящее время ходят в множестве списках, возбуждая сочувствие…».

Так что факт наличия в Казани одного из многочисленных списков сочинений Баркова не есть из ряда вон выходящий.

Иван Барков родился в 1732 году в Петербурге или близ него. Отец его был священником, и различные исследователи называли его по-разному: Семеном, Иваном, Степаном. Поэтому у Ивана Баркова было «плавающее» отчество (например «Русский биографический словарь» называет его Иваном Степановичем, а митрополит Евгений (Болховитинов) в своем «Словаре русских светских писателей» – Иваном Ивановичем). Поскольку же наиболее частым в употреблении было отчество «Семенович», то и мы будем называть Баркова Иваном Семеновичем.

В 1744 году Иван был определен в духовную семинарию при Александро-Невской лавре, где, окончив «грамматические классы», стал обучаться пиитике.

Небольшое отступление: помните, в школах и вузах в славные времена развитого социализма духовные училища, семинарии, церкви и монастыри назывались не иначе, как рассадниками мракобесия, а священнослужители – душителями просвещения, науки и искусства? И уж конечно нигде и близко не упоминалось о том, что были в духовных семинариях такие предметы, как риторика и стихосложение. Более того, в те времена существовал предмет «комедийных акций и интермедий» и семинаристы даже ставили «пиесы», конечно, духовного содержания, но так или иначе театральные действа, суть которых – искусство.

В Казани, например, первые театральные представления ставились семинаристами как в самом Архиерейском Доме, так и в помещениях Федоровского и Успенского Зилантова монастырей. Более того, лицедейство семинаристов поощрялось и казанскими архиереями, и на театральные постановки выделялись из архиерейской казны специальные деньги, именуемые официально «комедийными»…

В апреле 1748 года, узнав об открытии при академии наук университета, Барков попросился на аудиенцию к Ломоносову. Тот его принял.

– Что вам угодно, юноша? – спросил его помор-академик.

– Я хочу обучаться наукам в университете, - без тени смущения ответил Барков.

– Кто вас рекомендует?

– Я сам себя рекомендую.

– ?

– Я требую экзаменовки…

– Требуете?

– Ну, прошу, - ответил Барков, глядя прямо в глаза Ломоносова.

Экзаменовка состоялась, и через несколько дней академическая канцелярия получила «Доношение» Ломоносова, в коем выдающийся ученый писал, что Барков «имеет острое понятие и латинский язык столько знает, что профессорския лекции разуметь может».

Так Иван Барков был записан весной 1748 года в числе первых 30 студентов в университет со студенческим жалованием в три рубля в месяц, правда, с условием «доучивания» в академической гимназии – ему было только 16 лет.

С осени 1748 года он – полноправный студент! Он слушает лекции по философии, математике, физике, истории и классической литературе. Последний предмет ведет в университете Александр Петрович Сумароков, знаменитый представитель русского классицизма, автор многочисленных трагедий, комедий, басен и од. Баркову на его лекциях скучно; он уже переводит с латыни стихи римских поэтов, сам пишет стихи, которые, на его взгляд, тоньше и лучше сумароковских. И однажды, на вопрос Сумарокова: «Кто лучший поэт в России?» Барков, не задумываясь, ответил:

– Первый Ломоносов, а второй – я!

С этого заявления, собственно, и началась взаимная неприязнь и споры Баркова и Сумарокова. Барков станет писать «срамные, - как еще довольно мягко и, очевидно, блюдя митрополичий сан, скажет архиерей Евгений в своем «Словаре» – пародии на трагедии Сумарокова, а последний, в свою очередь, будет желчно критиковать «порядочные» стихи Баркова. В столицах про их взаимоотношения будут даже складываться анекдоты, один из которых приводит Пушкин.

«Барков заспорил однажды с Сумароковым о том, кто из них скорее напишет оду. Сумароков заперся в своем кабинете, оставя Баркова в гостиной. Через четверть часа Сумароков выходит с готовой одою и не застает уже Баркова. Люди докладывают, что он ушел и приказал сказать Александру Петровичу, что-де его дело в шляпе. Сумароков догадывается, что тут какая-нибудь проказа. В самом деле, видит он на полу свою шляпу и - - -». (А.С. Пушкин. Собрание Сочинений. М., 1962, т. 7, стр. 208).

Анекдот анекдотом, однако вышеизложенное было вполне в характере Баркова.

Надо сказать, что еще учась в университете, Иван  имел явно выраженные бражнеческие и буйственные наклонности. Как, впрочем, и иные его товарищи: Николай Поповский, Степан Румовский, Антон Барсов и другие. Примечательно, что все перечисленные студенты в будущем станут выдающимися личностями и попадут во все справочники и энциклопедические словари. Николай Никитич Поповский станет философом, поэтом и известным профессором московского университета; Антон Алексеевич Барсов, выдающийся языковед и автор российской грамматики, по учебникам коего училось не одно поколение российских школяров, также профессор московского университета, войдет в 1783 году в члены Российской Академии наук, а Степан Яковлевич Румовский вообще станет академиком и будет известен казанцам как первый попечитель Императорского Казанского университета и всего учебного округа (уж не он ли привез в Казань «срамные» стихи своего бывшего собутыльника?). Сам Иван Семенович Барков попадет в «Пантеон» лучших российских поэтов, а его имя сделается нарицательным, что за всю историю всемирной литературы было явлением  единичным.

Напрашивается вывод: поскольку разгульный образ жизни, в том числе и «пианство» есть признак свободы духа, а без него стать выдающейся личностью нечего и думать, то, стало быть, человеку, не потребляющему  (или не потреблявшему) вина и водки, не видать памяти потомков, как своих ушей.

Естественно, мнение это сугубо субъективно, спорно и не защищено от критики…

Вообще, как писал один анонимный автор биографии Баркова, «в то время общий уровень нравственности среди студентов был необыкновенно низок». Студенты часто кутили, нередки были между ними драки, а уж посторонним от них доставалось – дай Бог! А еще, как писал в 1873 году академик петербургской Академии наук Петр Петрович Пекарский в своей «Истории Академии», «в студенческих комнатах находили женщин…»

Но Барков выделялся своим «худым поведением» даже среди самых отпетых. Он был, как говорится, «оторви да брось». Успешно сдав, говоря современным языком, курсовые экзамены в 1750 году и представив сверх положенных на экзамене «чтений» французских и немецких авторов дополнительно свое сочинение по латыни, сочтенное «весьма превосходным», он, в то же время, был публично высечен розгами «за его из университета самовольную отлучку и другия мерзкия поступки» по приказу самого президента Академии наук графа Кирилла Григорьевича Разумовского.

В 1751 году Степан Петрович Крашенинников доносил в академическую канцелярию, что Барков был посажен «в карцер за то, что отпуском в церковь воспользовался для кутежа».

Отсидев в камере на хлебе и воде несколько дней, Иван, злой и взбешенный, пришел к академику и, угрожая физической расправой, при всех обругал его разными поносными словами. Герой-землепроходец, знаменитый исследователь Камчатки, вместо того, чтобы съездить по уху зарвавшемуся студенту, побежал жаловаться, после чего Барков опять, в присутствии всех студентов, был выдран розами.

После экзекуции, вместо того, чтобы угомониться и хотя бы какое-то время вести себя «прилично», как это практиковали те же Поповский с Румовским и Барсовым, Иван обиделся и опять загулял, на этот раз крепко. И его из университета исключили. Через какое-то недолгое время, учитывая его острый, все схватывающий на лету ум и прекрасные знания языков, он был восстановлен «с приказанием впредь вести себя скромнее, под страхом жестокаго наказания и отдачи в матросскую службу». («Русский биографический словарь». СПб., 1900, т.II, стр. 509).

Продержался он ровно месяц; 25 мая 1751 года Барков был исключен из университета и в качестве наказания послан в академическую типографию «учеником, - как гласило приказание, - наборнаго дела, - с содержанием по 2 р. в месяц».

В конце 1751 года он вновь был восс