<<<назад

Александр Воронин

ПРИКОСНОВЕНИЕ К ВОЙНЕ

инсценированные страницы автобиографической прозы Виктора Розова

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

РОЗОВ в старости.

ВИТЯ в юности.

ГЛИЗЕР Юдифь Самойловна, актриса Театра революции.

ШУМОВ Сережа, актер Театра революции.

НАДЯ, возлюбленная героя, прообраз Вероники в «Вечно живых».

ВРАЧ – Мария Ивановна Козлова, хирург.

ДОКТОР Фаина Моисеевна.

СЕСТРА Екатерина Ивановна.

ЗОЯ, санитарка.

СОНЯ, нянечка.

ЗАЙЦЕВ Иван Петрович, раненый в руку.

СОЛОВЕЙ, ленинградец с ампутированными конечностями.

ПАРЕНЕК из партизан с дивным голосом.

СТУДЕНТ в очках.

АКТРИСА Казанского тюза.

ПОЧТАЛЬОН

КАССИРША на пристани.

Пьеса Александра Воронина

по мотивам произведений

и устным рассказам В.С. Розова

о Великой Отечественной войне 

ПОСВЯЩАЕТСЯ СОЛДАТАМ,

УМЕРШИМ ОТ РАНЕНИЙ

В ГОСПИТАЛЯХ КАЗАНИ.

Премьера состоялась 5 мая 2005 года в Казанском театре юного зрителя.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

На сцене старый человек, потом появится его молодой двойник.

РОЗОВ. Я счастливый человек.  Я прожил долгую жизнь, стал богатым и знаменитым. Хотя еще в детстве должен был умереть. По крайней мере трижды – в Ярославле, где я родился перед первой мировой войной, в Ветлуге и в Костроме. А потом в Великую Отечественную еще трижды умереть я должен был в Казани!

Молодой прохаживается по набережной, щурится на солнце.

РОЗОВ. Рассказ об этом мне хотелось бы начать с одного прекрасного летнего дня, в июне 1941 года, когда наш Театр революции был на гастролях в Сочи. Я был тогда актером вспомогательного состава, выходил в массовках, год назад умерла мама, меня терзали неудачи в любви… И все же счастье распирало меня! По набережной проходила известная актриса Глизер.

ВИТЯ. Юдифь Самойловна, можно я вам стихи прочту? (читает).

Я сегодня чище чайки,

Серебристый, как полтинник!

От ботинок и до майки

Бел, как будто именинник.

«В добрый час!» - из Зазеркалья

Кот мурлычет мне мохнатый.

И плыву по облакам я,

Невесомый и крылатый…

ГЛИЗЕР. Вы это сами сочинили?

ВИТЯ. Что вы, это поэт один дореволюционный… Ну, в общем, сам.

ГЛИЗЕР. Счастливый вы человек, Витя! Витаете в облаках. Но все равно здорово, что вы сочиняете!

ВИТЯ. Юдифь Самойловна, вы верите гадалкам?

ГЛИЗЕР. А что такое?

ВИТЯ. Представьте, только что я сидел на этой скамейке… Кстати, не хотите ли присесть? (Усаживаясь рядом, но тут же вскочив). Минут пять назад подошла ко мне цыганка и стала приставать: давай тебе погадаю.

ГЛИЗЕР. А вы не верите гаданиям?

ВИТЯ. Да какой нормальный человек сегодня в это может верить! Честно говоря, и в приметы не верю, и в сны. И если иду из дома по важному делу и что-то забываю, то немедленно возвращаюсь. И если вижу явно дурной сон, с той же легкостью не обращаю на него внимания. И действительно, ничего не сбывается! А чему быть, того не миновать, хоть снись тебе одни пирожные и любого цвета кошки пусть дорогу тебе перебегают.

ГЛИЗЕР. Но странности случаются. Думаю, с каждым человеком случались какие-либо невероятности, которые он никогда не мог объяснить.

ВИТЯ. На этот счет многое говорится о телепатии и подобном. Но я пока что отношусь к телепатии очень вопросительно.

ГЛИЗЕР. Хотя не исключаете возможности передачи мысленных волн на расстоянии? Думаю, что это дело будущего.

ВИТЯ. Очень бы я не хотел, чтобы читали мои мысли, кстати, и чужие читать не хочу, как не могу читать без спросу чужие письма. Поэтому, когда цыганка просила мою руку, чтобы погадать, я отказался. Но вы знаете цыганок. Она не отходила долго, сыпала словами, уговаривая. Тогда я достал из кармана рубль, сказал: «Возьмите, только не гадайте!» Она подхватила деньги, сунула в бездонный карман широченной юбки со словами: «Ну, слава богу, и брехать не надо!» – и исчезла. (Смеется). Вот видите, Юдифь Самойловна, разве можно верить гадалкам?

ГЛИЗЕР (задумчиво). Не знаю… Вы, конечно, комсомолец… Я умею гадать по руке.

ВИТЯ. Вы это серьезно? Погадайте мне.

ГЛИЗЕР. Нет, не буду.

ВИТЯ. Почему?

ГЛИЗЕР. Не хочу. Иногда видишь такое – сказать страшно.

ВИТЯ. И скажите! Я же не верю в гадание. Юдифь Самойловна, пожалуйста!

ГЛИЗЕР. Хорошо. Дайте руку.

ВИТЯ. Левую? Правую?

ГЛИЗЕР. Все равно. (Долго разглядывает его ладонь, словно пережив всю его  жизнь, опустила руку, отвернулась). Вы все равно не верите в гадания.

ВИТЯ. Что же вы такого страшного увидели? Скажите. Я не боюсь.

ГЛИЗЕР. У вас будет трудная жизнь. Возможно, вы умрете молодым. Но если случится чудо и вы выживете… то жизнь сложится интересно, даже счастливо.

ВИТЯ. Вот как? Я стану богат? Знаменит?

ГЛИЗЕР. Наверное. Я бы сказала тогда – очень богатым и необыкновенно знаменитым. Проживете долгую жизнь и будете очень счастливы.

ВИТЯ. Черт возьми, заманчиво! Но это, говорите, в том только случае, если не умру молодым? (Смеется, но уже растерянно). В молодости как-то сложно представить, что можешь вдруг умереть…

ГЛИЗЕР. Извините, если я вас обидела. Мне пора идти куда-то.

(Она уходит, а вперед выходит старый человек).

РОЗОВ. В комсомоле я никогда не состоял, хотя в Москве предпочитал об этом не распространяться. Так и остался вечным беспартийцем. И никогда не рассказывал о том, как однажды весной на Гоголевском бульваре в Москве я шел весной по мокрому снегу, голодный и замерзший, и вдруг из низких туч – на одного меня! – упал ослепительный луч солнца. В один миг все во мне переменилось, я испытал удивительный восторг счастья и понял, что я – бессмертен. О предсказании Юдифи Глизер поэтому я в тот же день забыл. А вскоре началась война.

ВИТЯ. Мы были уже не в Сочи, а в Пятигорске. В то воскресенье играли «Собаку на сене» и очень волновались, придут ли зрители. (Поворачивается к Глизер). Надо же, пришло ползала. В такой день только по театрам ходить! Я через дырочку в занавесе поглядел.

ГЛИЗЕР (в испанском костюме). Вы почему не переодеваетесь?

ВИТЯ. Массовка выходит во втором акте. И кому теперь этот Лопе де Вега нужен! На улицах все фонари погашены, устроили светомаскировку. Неужели гитлеровцы и досюда могут долететь?

ГЛИЗЕР. Никто не знает, что будет. Слава Богу, Витенька, у вас – белый билет.

ВИТЯ. Юдифь Самойловна, я решил идти добровольцем. А насчет того, что вы мне нагадали…

ГЛИЗЕР. Забудьте, что я говорила! И подумайте хорошенько, без горячки. На фронте нужны бойцы, а не безусые юнцы. Воевать – это тоже профессия. В театре вы будете нужнее, чем в окопах. Пора на сцену…

(Она уходит. Вперед выходит старый человек).

РОЗОВ. Конечно, я не послушался знаменитой актрисы и мудрой женщины. Как только вернулись в Москву, тут же подал заявление в ополчение. Много лет спустя один молодой человек, кто-то из моих студентов Литературного института спросил меня:

СТУДЕНТ. Виктор Сергеевич! А зачем вы пошли на фронт? Ведь у вас был белый билет?

РОЗОВ. Мне действительно перед самой войной выдали военный билет, где было написано кратко: НЕ ГОДЕН. Врач так и написал в заключении: «Страдает тяжелой формой нервного истощения на почве хронического недоедания». Но когда началась война… Я понял, что должен идти. Это мой нравственный долг.

СТУДЕНТ. Перед кем?

РОЗОВ. Перед самим собой! Не пойди я тогда добровольцем, наверное, я не смог бы после жить.

СТУДЕНТ (надел очки). Понятно.

РОЗОВ. Мне показалось, молодой человек просто хочет уйти от темы. А на самом деле ему ничего не понятно. Наверное, мне просто было стыдно оставаться в тылу, когда мои сверстники – уже  т а м. Простите, возможно, педагог Розов не смог вам ответить… Но драматург Розов, мне кажется, объяснил это еще в сорок третьем. Когда писал пьесу «Вечно живые».

Сцена из первого акта «Вечно живых»

(Веронику играет Надя, за Бориса играет Витя).

НАДЯ (прихорашивается у зеркала, дурачится, декламирует).

Журавлики-кораблики

Летят под небесами.

И серые, и белые,

И с длинными носами.

Нравится?

ВИТЯ. Что, стихи? Очень содержательные.

НАДЯ. Балда! Я о прическе… (Продолжает читать стихи).

Лягушечки-квакушечки

По берегу гуляли.

Все прыгали, да шмыгали,

Да мошек собирали.

Это, кажется, первое стихотворение, которое я выучила, когда была маленькая.

ВИТЯ. И последнее.

НАДЯ. Ты у меня дождешься! (Продолжает).

Журавлики-кораблики

Лягушек увидали,

Спустилися, садилися

И тыщи их пожрали.

ВИТЯ. Мне повестка пришла…

НАДЯ (не услышала занятая собой и стихотворением).

Лягушечки-квакушечки,

Что ж вверх не поглядели?

Все прыгали да шмыгали –

За это вас и съели.

Ты меня разлюбил? Да-да, и глаза у тебя стали какие-то отсутствующие. Ну, что ты на меня так смотришь?

ВИТЯ. Разглядываю.

НАДЯ. А я знаю, почему ты такой встревоженный. Боишься, что тебя возьмут в армию. Да-да, заберут – и готово! Все боятся.

ВИТЯ. Не все.

НАДЯ. Ты отчаянный, возьмешь и сам пойдешь?

ВИТЯ. А что? Возьму и пойду.

НАДЯ. Хитрый, хитрый!.. Знаешь, это даже нехорошо. Отлично знаешь, что тебе дадут броню, вот и хорохоришься.

ВИТЯ. Почему ты так решила?

НАДЯ. Знаю, всех умных забронируют.

ВИТЯ. Значит, по-твоему, одни дураки воевать будут?

НАДЯ. Больше я с тобой не разговариваю.

ВИТЯ. И если будет броня, то одна на двоих. Или я, или Кузьмин. Практику он знает во сто раз лучше меня.

НАДЯ. А кто к Первому мая премию получил? Кому недавно благодарность вынесли? Тебе или Кузьмину? Ты работаешь на заводе государственного значения – ну и все! Конечно, я сама с ума схожу – вдруг тебя действительно возьмут? Нет-нет, все будет хорошо. Вот увидишь.

ВИТЯ. Вероника, это серьезнейший разговор. Я хотел поговорить.

НАДЯ. А я не желаю. И не смей меня называть «Вероника». Слышишь? Кто я? Ну, кто я?

ВИТЯ. Белка, Белка…

НАДЯ. А мне нравится затемнение: из окон, что напротив, всегда видно, что в комнате делается, а теперь… Поцелуй меня. (Поцелуй). И не видно. А теперь обними… (Он пытается спрятать в карман повестку, но она замечает). Что это у тебя? Нет, дай сюда! (Читает).

ВИТЯ. Так надо… Иначе нельзя было.

НАДЯ. Но тут же написано «добровольцем»! Что ты, ведь я люблю тебя!

ВИТЯ. Пойми, война уже пришла. Я подал заявление сам, это верно. Думал, еще через несколько дней… Завтра у тебя день рождения… И вот – надо идти. Как же я мог иначе? Если я честный, я должен быть там.

НАДЯ. Иди воюй, проявляй героизм, может быть, орден получишь. Как же! Славы хочется. Иди, иди!

ВИТЯ. Ничего не случится, я знаю. Ты все поймешь, ты умная…

НАДЯ. А что понимать, я все понимаю. Я не дурочка.

ВИТЯ. Ты сердишься, что тебе не сказал?

НАДЯ. Иди, дома волнуются. Когда отправление? Где сбор?

ВИТЯ. Сегодня в 22.00. Ты придешь?

НАДЯ. Я приду. Очень скоро. Я хочу побыть одна… Немножко… несколько минут… Иди, иди… Нет-нет… (Вдруг бросается к нему на шею). Не уходи!

ВИТЯ. Ну что ты, Белка? Не надо!

НАДЯ. Не буду, не буду.

ВИТЯ. Идем вместе.

НАДЯ. Нет-нет.

ВИТЯ (подходит, хочет обнять). Не могу так уйти…

НАДЯ. Ну… (Целует его). Иди… Что ты смотришь?

ВИТЯ. Запоминаю тебя.

НАДЯ. Какую?

ВИТЯ. Такую, какая ты есть. Только не опоздай, Белка!

(Он убегает, она снова оборачивается к зеркалу.

Вперед выходит старый человек).

РОЗОВ. В жизни было все прозаичнее. Я пришел к ней и сказал, что ухожу на фронт добровольцем. Она стояла возле зеркала и даже не повернулась ко мне.

НАДЯ. Да? Какого числа?

ВИТЯ. Десятого июля…

РОЗОВ. …ответил я. И мы сразу сменили тему. На мобилизационный пункт во дворе школы на 2-й Звенигородской улице провожать меня Козлова не пришла…Я до последнего ждал Надю, хотя и не надеялся.

(Кадры из фильма «Летят журавли», выступление ополченцев).

РОЗОВ. В фильм не попал эпизод из реальной жизни. Когда командир сказал: «Кто имеет освобождение или болен, шаг вперед!» – ни один человек не сделал этого шага. Напротив, стоявший рядом со мной студент МГУ быстро снял сильные очки и спрятал их в карман.

Студент на сцене быстро снимает очки. Строй на экране идет по Москве. На сцене затемнение.  Потом – фронт. Скрытые почти до плеч черным занавесом, солдаты роют землю. Среди них молодой Розов.

ВИТЯ. Я и представить себе не мог, что нашу Краснопресненскую дивизию народного ополчения сразу пошлют на прославленное в 1812 году Бородинское поле! Я по своей давней привычке сразу стал читать стихи, а знал я тогда почти всю русскую классику. (Копает и декламирует).

Скажи-ка, дядя, ведь недаром

Москва, спаленная пожаром

     Французу отдана?

Ведь были ж схватки боевые,

Да, говорят, еще какие!

     Не даром помнит вся Россия про день Бородина!

ШУМОВ. Розов, кончай душу травить! Что это за война такая, с первого дня лопат из рук не выпускаем… За всю жизнь столько не рыл.

ВИТЯ. Ой, братцы, гляньте! Да здесь же кости.

ШУМОВ. Это наших или французов?

ВИТЯ. Тогда всех россиян свозили в братские могилы и хоронили в длинных рвах на поле брани… (Продолжает читать с новым смыслом).

Да, были люди в наше время,

Не то, что нынешнее племя:

     Богатыри – не вы!

Плохая им досталась доля:

Не многие вернулись с поля…

      Не будь на то Господня воля, не отдали б Москвы!

Мы долго молча отступали,

Досадно было, боя ждали,

    Ворчали старики:

«Что ж мы? на зимние квартиры?

Не смеют, что ли, командиры чужие изорвать мундиры

     О русские штыки?»

ШУМОВ. Я уже ладони в кровь изодрал… Когда же это кончится?

ВИТЯ. Шумов, не шуми. Рой себе и слушай Лермонтова. Это тебе не на балах в массовке танцевать, это – противотанковые рвы! (Продолжает).

И вот нашли большое поле:

Есть разгуляться где на воле!

     Построили редут.

У наших ушки на макушке!

Чуть утро осветило пушки и леса синие макушки –

     Французы тут как тут.

Забил заряд я в пушку туго

И думал: угощу я друга!

     Постой-ка, брат мусью!

Что тут хитрить, пожалуй к бою;

Уж мы пойдем ломить стеною, уж постоим мы головою

     За родину свою!

Полковник наш рожден был хватом

Слуга царю, отец солдатам…

     Да, жаль его: сражен булатом, он спит в земле сырой.

И молвил он, сверкнув очами:

«Ребята! Не Москва ль за нами?

     Умремте под Москвой!»

ШУМОВ. Кончай каркать, тебе говорят! Не хватало, чтобы в первом  же бою…

(Вперед выходит старый человек).

РОЗОВ. И ведь накаркал… В театре имени Маяковского вы и сейчас можете увидеть мемориальную доску, где имя Сергея Шумова – золотыми буквами… В Москве у него остались жена и маленький ребенок. А противотанковый ров наш немецкие танки прошли в первом же бою.

(Шум боя. Кадры кинохроники. Потом  страшная тишина).

РОЗОВ. По нам били из всех видов оружия, и с земли, и с воздуха. На нас пикировали бомбардировщики. Бой продолжался с рассвета до темноты без перерыва. Впрочем, выпало одно небольшое затишье. Мы сидели в совершенном оцепенении.

ШУМОВ. Гляди-ка, повар к нам добрался, кашу на себе принес.

ВИТЯ. Как можно сейчас есть? Я никогда больше не смогу смеятся. Никогда не смогу наслаждаться вкусом пищи. Представляешь, Шумов, они пошли на нас в психическую атаку! Помнишь, в «Чапаеве»?

ШУМОВ. Я думал, такое только в кино бывает. Очень мне эта сцена в фильме братьев Васильевых нравилась.

ВИТЯ. На самом деле это страшно, даже жутко. Настолько глупо! Стройными рядами, в черных эсэсовских мундирах, под музыку. Это выглядело попросту идиотизмом.

ШУМОВ. Неужели они могли предполагать, что этот игрушечный марш кого-то устрашит?

ВИТЯ. Или в Германии тоже был какой-то подобный фильм, свой «Чапай» – и они решили претворить искусство в жизнь?

ШУМОВ. Подозреваю, что в бою мы все смотрелись идиотами.

ВИТЯ. У меня все мышцы до сих пор зажаты. И никаких чувств.

ШУМОВ. Мне кажется, этот первый бой наш никогда не кончится.

ВИТЯ. Представь, на учениях мы сошник 76-миллиметровой пушки ВУС-7 втроем еле-еле ворочали. А сейчас я один его двигал! Мы открыли затвор и, глядя в ствол, как в заводскую трубу, навели его на тараканьи ряды движущихся к нам идиотов. В трубу посмотрели все, даже я: интересно… Куда попал снаряд, я не видел, все заволокло пороховым дымом, но стройный прямоугольник вдруг рассыпался – и немцы в самом обыкновенном беспорядке бросились наутек, в тот живописный лесок. Мы даже не успели повторно зарядить и выстрелить.

ШУМОВ. Попугать хотели. Раз на испуг взять не вышло, сейчас они за нас всерьез возьмутся.

(Вперед выходит старый человек).

РОЗОВ. Пообедать мы не успели, потому что тут снова началось… На смоленской дороге нашу Краснопресненскую дивизию ополчения окружили. Новобранцев, потерявших почти все оружие, сбившихся в кучу, стали расстреливать из пулеметов, минометов, автоматов. Как разваренную картошку, стали толочь толкушкой, били чуть ли не в упор. А мы прорывались к Вязьме. Ребята вокруг падали один за другим… В том бою я впервые узнал, что выражение «кровь текла рекой» – это не поэтическая метафора. Я полз в придорожной канаве через трупы – и мой ватник набух от крови густо и тяжело. В реальности «реки крови» выглядят нехорошо, даже кощунственно. Оттого что поэтически красиво звучит.

(Приближающийся свист и разрыв мины).

ВИТЯ. Я совсем не почувствовал боли, когда увидел левую ногу, перебитую в колене и неестественно выгнутую вбок под прямым углом. Потом в госпитале я слышал, что один боец несколько километров прошел на раздробленной ноге. Меня же чудом вытащил друг.

ШУМОВ. Ну, все, прощай, Розов. На грузовике тебя доставят до Вязьмы – а там в Москву. Держись.

ВИТЯ (долго не отпускает его руку). Спасибо тебе, Сережа.

ШУМОВ. Завидую тебе, Витя. Будешь в Москве, передай жене…

ВИТЯ.  Грузовик тронулся. Я был последним, кто видел его живым. Потом я не спал пять дней, даже глаз не закрывал, так больно было… Нас вывозили из окружения, эшелон бомбили. Те, кто мог ходить, прятались, а мы, лежачие, ждали – пронесет, не пронесет. Когда во Владимире меня раздели и положили на пол в церкви, я впервые увидал свое тело: самыми толстыми частями были локти и колени, остальное – трубочки. И только левая нога и бок раздулись от газовой гангрены. Доктор, плохо мое дело?

ВРАЧ. Да. Нам необходимо ваше согласие на ампутацию.

ВИТЯ. Режьте. Я так устал от боли, что мне уже все равно.

ВРАЧ. Молодой человек, я понимаю, жалко. Но положение требует.

ВИТЯ. До войны я был артистом. Но теперь вам решать, что делать.

ВРАЧ. Маску! Считайте!

РОЗОВ. Раз, два, три, четыре, пять, шесть…

ВРАЧ. Скальпель!

РОЗОВ. Она сказала именно так, «скальпЕль», с ударением на «е». Операцию мне делала молодая женщина, ее я увидел первой, когда через несколько часов пришел в себя.

ВРАЧ. Розов? Вы меня слышите?

ВИТЯ. Пить… Где моя нога?

ВРАЧ. Мы решили подождать ампутировать. Может быть, удастся спасти. (Наливает воды из графина, подносит к его губам).

ВИТЯ (пьет, проливает воду на простынь). Как вас зовут?

ВРАЧ. Мария Ивановна.

ВИТЯ. Надо же, мою учительницу в театральной студии так звали. Знаете актрису Марию Бабанову? Очень известная… А как ваша фамилия?

ВРАЧ. Козлова.

ВИТЯ. Какое совпадение! Такая же точно фамилия у моей любимой девушки. Доктор, вы верите в приметы? Если так много совпадений – ведь это знак. Значит, я буду жить?

ВРАЧ. Раз пьете – это уже хороший признак. А есть хотите?

ВИТЯ. Хочу.

ВРАЧ. Что бы вы хотели съесть?

ВИТЯ. Пирожков с мясом… и компота.

РОЗОВ (выступая вперед). Тогда, в 1941-м, это наглое заявление звучало примерно так, как если бы сейчас в глухой сибирской деревушке я попросил бы себе клубники на Новый год. До сих пор не понимаю, где Мария Ивановна взяла мяса и фруктов для компота. Но пока я спал, хирург Козлова успела смениться с дежурства, напечь дома пирожков и принести как раз вовремя, когда я снова очнулся! Может, это меня спасло тогда?

ВИТЯ. Что он Гекубе, что ему Гекуба!

ВРАЧ. Это из «Гамлета»? Вы его еще сыграете. А я приеду в Москву на вас посмотреть. Ешьте, ешьте, аппетит – замечательный признак.

РОЗОВ. Я съел немного, так что осталось и другим в палате. И странно, я выжил. Из Владимира меня отправили в глубокий тыл, в Казань, где я еще три раза мог умереть. Госпиталь расположился в клубе Меховщиков на улице Тукаевской. Во всех залах и фойе были расставлены койки для раненых, сотни коек. Но меня положили в маленькую палату, где было всего две кровати. Потому что это была палата для умирающих.

Высокий, звонкий голос выводит радостные песни: «Как много девушек хороших, как много ласковых имен!» и тому подобные.

РОЗОВ. Наверное, сосед мой по палате мог бы стать вторым Козловским, или Басковым. Но он умер не приходя в сознание. А в беспамятстве пел двое или трое суток, не умолкая, сводя всех нас с ума…

СЕСТРА. Как дежурство?

САНИТАРКА. Все в порядке. Принимай новенького. Поет!

СЕСТРА. А на второй койке кто?

САНИТАРКА. Розов.

СЕСТРА. Как! Живой еще?

САНИТАРКА. Живой. К ночи отойдет…

РОЗОВ (выходит вперед). Такой диалог у раскрытой двери палаты, поверьте, я слышал собственными ушами. Считалось, что мы безнадежны. И уже ничего не слышим.

ВИТЯ. Сестра, чего он затих?

СЕСТРА. Кто?

ВИТЯ. Сосед не поет. Готов?

СЕСТРА. Что вы все не спите? (укрывает соседа простыней с головой, обернувшись к Вите). Совсем мальчишка! Убежал, видите ли, из дому. Попал в партизаны, а отряд весь… Спите, Розов. Может, вам принести пантопон?

ВИТЯ. Лучше книгу. Что-нибудь из классики. У вас в библиотеке должен быть Пушкин или Достоевский.

РОЗОВ (выходит вперед). В смертной палате я провалялся месяц и ко всему уже привык. Мне приносили книги – и я читал их вслух. А соседи, мои бедные соседи, которые сменялись по два, по три раза в сутки, если не были в забытьи, наверное, слушали «Пиковую даму» или «Дубровского».

ВИТЯ (читает отрывок из романа). «Я не то, что вы предполагаете, я не француз Дефорж, я Дубровский. Марья Кирилловна вскрикнула. Не бойтесь, ради Бога, вы не должны бояться моего имени. Да, я тот несчастный, которого ваш отец лишил куска хлеба, выгнал из отеческого дома и послал грабить на больших дорогах. Но вам не надобно меня бояться – ни за себя, ни за него. Все кончено. Я ему простил. Послушайте, вы спасли его. Первый мой кровавый подвиг должен был свершиться над ним. Я ходил около его дома, назначая, где вспыхнуть пожару, откуда войти в его спальню, как пресечь ему все пути к бегству, в ту минуту вы прошли мимо меня, как небесное видение, и сердце мое смирилось. Я понял, что дом, где обитаете вы, священ, что ни единое существо, связанное с вами узами крови, не подлежит моему проклятию. Я отказался от мщения, как от безумства. Целые дни я бродил около садов Покровского в надежде увидеть издали ваше белое платье. В ваших неосторожных прогулках я следовал за вами, прокрадываясь от куста к кусту, счастливый мыслию, что вас охраняю, что для вас нет опасности там, где я присутствую тайно. Наконец случай представился. Я поселился в вашем доме. Эти три недели были для меня днями счастия. Их воспоминание будет отрадою печальной моей жизни…»

РОЗОВ (выходит вперед). О звериная жажда жизни! Вы скажете, это черствость, эгоизм? Нет, как любила говорить моя сестра «Так, да не так». Я мог с аппетитом, растягивая удовольствие, есть вкусную манную кашу в то время, когда на соседней койке накрывали простыней очередного умершего. Но однажды я так испугался, что заорал благим матом.

ВИТЯ (дико кричит, возится под простыней). Доктора! Доктора!

СЕСТРА. Что случилось?

ВИТЯ. Доктора позовите скорее! Я гнию, разлагаюсь заживо…

ДОКТОР. Ну, что случилось?

ВИТЯ. Тут из меня… Из-под гипса червяки лезут!

ДОКТОР. Беленькие? Это опарыши!

ВИТЯ. Я вам что, живой труп? Сделайте же что-нибудь!

ДОКТОР. Больной, успокойтесь. Эти черви не трупные. Они даже полезны – поедают лишний гной. Сестра, дайте ему баночку, чтобы он туда опарышей собирал.

ВИТЯ. Черт те что! Инквизиторы какие-то, а не врачи! Еще смеются.

ДОКТОР. Давайте я покажу. Вот так берете – и в баночку. Очевидно, мухи в рану яички отложили.

ВИТЯ. А я их, значит, высидел? Ничего себе, выходит, теперь я им мама?

ДОКТОР. Молодец, уже шутишь! Веселый ты, Розов.

ВИТЯ. Опарыши... Какое слово противное. До чего же я опаршивел!

ДОКТОР. Нет, парша – это кожная болезнь.

ВИТЯ. Знаю, слышал. С паршивой овцы – хоть шерсти клок.

ДОКТОР. Ты никогда на опарыш не рыбачил?

ВИТЯ. На Волге, в Костроме.

ДОКТОР. Так мы земляки? Правда, я самарская, но тоже волгарь! (Обирает червей). Ты бывал в Жигулях? Это такие горы, которые Волга огибает, образуя Самарскую луку. Самые красивые на свете! (Отдает ему банку). Вот видишь, совсем не страшно. А теперь сам, сам.

Молодой человек обирает червей. Старый человек выходит вперед.

РОЗОВ. Наш палатный доктор Фаина Моисеевна оказалась права, черви не съели меня. И со временем я до того к ним привык, что когда недели через две они снова появились, я преспокойно собирал их в банку. Вскоре меня перевели в общую палату на сорок коек, светлую и шумную, где кипела госпитальная жизнь. Там я одернул однажды соседа, который испугался таких же червей и завопил на всю палату.

ЗАЙЦЕВ. Сестра! Из меня глисты полезли! Насквозь меня, что ли, прогрызли? Ой, как больно! Больно…

ВИТЯ. Не ври! Противно, но не больно. У меня два раза это было. Врач сказала, это полезные черви, они заразой питаются, а мясо не едят.

ЗАЙЦЕВ (притих). Щекотно же… С детства щекотурки не вытерпливал. А ты откуда такой смелый? Снизу?

ВИТЯ. Из палаты смертников.

ЗАЙЦЕВ. А правда говорят, что  т а м  крысы носы и уши отгрызают?

ВИТЯ. Это в мертвецкой? Она еще ниже, в подвале. Т а м  уже ничего не бывает. И не все ли тебе равно, если ты умер и белковая жизнь в тебе остановилась?

ЗАЙЦЕВ. Нет, не хочу, даже с мертвого, чтобы нос отгрызали.

ВИТЯ. Кто из нас смелый? Смерти не боишься, а носа жалко.

ЗАЙЦЕВ. А тебе чего надо?

ВИТЯ. Ничего мне не надо.

ЗАЙЦЕВ. Нет, ты, может, чего-нибудь хочешь?

ВИТЯ. Хочу. Чего-нибудь сладкого.

ЗАЙЦЕВ (вытащил из-под подушки платок, зубами развязал узелок, действуя левой здоровой рукой). Вот, возьми, сахару кусочек. Ешь, хрусти, поправляйся.

ВИТЯ. Спасибо.

ЗАЙЦЕВ. Давай знакомиться, Иван Петров. Петров – это отчество мое такое. А по фамилии мы Зайцевы.

ВИТЯ. Розов Виктор Сергеевич. Артист Московского театра имени Революции.

ЗАЙЦЕВ. Не видал. Я до войны дальше своей деревни не был. Слушай, ты грамотный, видать. Поможешь написать домой письмо?

ВИТЯ. Давай, конечно.

РОЗОВ (выходит вперед). И я написал ему не одно письмо, пока мы лежали рядом. Позже эпизод с письмом попал в фильм «Летят журавли».

Кадры из фильма «Летят журавли». Эпизод в госпитале, Вероника пишет письмо, доктор Бороздин успокаивает раненого бойца.

РОЗОВ. Подобная истерика с раненым взята из жизни. Привезли новенького, положили напротив меня. Фамилия – Соловей. Ленинградец.

ЗАЙЦЕВ. У него оторваны обе руки и обе ноги.

СОЛОВЕЙ (срывая зубами бинты с култышек рук). Не могу больше! Не могу! Зачем жить? Лучше отравите!

ВИТЯ. Фамилия-то какая – Соловей. Вот заливается!

ЗАЙЦЕВ. Орет благим матом, орел! На кой черт нам его подсунули?

ВИТЯ. Несите его отсюда!

ЗАЙЦЕВ. В коридор выставьте, на холод! Уберите к лешему!

ДОКТОР. Просто лежачий бунт. Сестра, вынесите его в коридор.

РОЗОВ. Вечером внесли Соловья обратно. Тихого, вялого. Он еще два дня негромко упрашивал прикончить его, но потом перестал, смирился. Может быть, скажете – жестоко гнать из палаты такого, бессердечно? Нет, не то, совсем не то…

ЗАЙЦЕВ. Это он о близких убивается. Слышал? Ленинград в блокаде.

ВИТЯ. И под Москвой уже немцы. Что же это творится? Ведь мы верили, разобьем врага на чужой территории малой кровью. А тут – за три месяца полстраны отдали… Если судить по нашей Краснопресненской дивизии, которую в один день почти всю уничтожили, то это какие же потери!

ЗАЙЦЕВ. Врешь – не возьмешь! Весь народ поднимется, как в 1812 году. И воевать научимся. В бою косят в основном молодняк, а уже обстрелянные знают, как уберечься в аду. Нам вот с тобой теперь ни черт, ни фриц не страшен!

ВИТЯ. Нет, Зайцев, я отвоевался. И я не смелый. Хотя пошел добровольцем. Знаешь, однажды под Вязьмой, мы стояли в какой-то деревне, и сказали, что в пустой избе держат приговоренного к расстрелу. За дезертирство.  Мы ходили на него тайком посмотреть. Высокий парень в гимнастерке без ремня ходил по избе из угла в угол, как сумасшедший маятник, и пел диким голосом: «Если завтра война, если завтра в поход, если грозная сила нагрянет…»

ЗАЙЦЕВ. «Весь советский народ, как один человек, за советскую родину встанет». Верно, и мы ее пели.

СОЛОВЕЙ. Расстреляли его?

ВИТЯ. Не знаю, мы с утра на учения отправили.

ЗАЙЦЕВ. Надо думать. Время военное.

ВИТЯ. А я того приговоренного не виню. Всякое может с человеком случится. Скажем, я с детства был ужасным трусом. В Ветлуге, помню, мне в школу надо было проходить через кладбище. Нет, ни за какие коврижки я не шел мимо могил и крестов. Очень хотелось побыстрее после уроков очутиться дома, есть хотелось, но я плелся в огромный круг и обходил страшное место.

СЕСТРА. Кому нужно что-нибудь? Притихли, опять Розова слушают.

ВИТЯ. Я делал над собой усилия, пытался бороться с малодушием, но, дойдя до ворот погоста, ноги мои прилипали к земле, дышать становилось невозможно, в висках стучало, за первой же могилой мне мерещился покойник.

СОЛОВЕЙ. Правда, чего нас бояться?

ВИТЯ. Уже он тянул ко мне руки… и я почти терял сознание. А иногда и терял.

ЗАЙЦЕВ. На самом деле в обморок падал, по-настоящему?

ВИТЯ. Однажды ребята надо мной решили подшутить. В местном театре, любители играли сказку Оскара Уайльда «Звездный мальчик». За дерзкую выходку однажды колдунья обезобразила ему лицо. А делалось это просто – артист убегал вослед старухе за кулисы и возвращался с маской на лице. Видя, как в этой сцене я холодел от ужаса, друзья на следующий день решили выкрасть ту страшную маску из летнего павильона, где шел спектакль.

СЕСТРА. Спектакль! Не зря тебя, Розов, называют Артист.

ВИТЯ. Я дома был один, сидел на подоконнике, разглядывал прохожих, чтобы не чувствовать себя в одиночестве. Вдруг открывается дверь, а в черной щели никого. Дверь медленно-медленно открывалась и скрипела. Я закостенел. И вот в отверстие глянуло лицо обезображенного звездного мальчика… Очнулся я на диване, меня обрызгивали водой. Кругом столпились ветлужские мальчишки, мои дворовые друзья. Решили меня попугать. А я испортил им удовольствие. Ну закричал бы я, ну описался бы от страха – это было бы одно удовольствие, хохотали бы до упаду. Но тихо брякнуться в обморок – это совсем не то, так не играют.

(Все в палате смеются. Даже Соловей украдкой улыбнулся).

СЕСТРА. Не понимаю, Розов! Ведь ты больной, а такой веселый.

ВИТЯ (щелкнув по загипсованной ноге). А это она болит, проклятая. Я же весь совершенно здоров! Хотите, Зоенька, стихи вам почитаю?

РОЗОВ (выходит вперед). Я гордился своим госпитальным прозвищем – Артист! И старался соответствовать, хотя знал, что актером мне больше не быть… Моя веселость сослужила мне в Новый 1942 год.

ДОКТОР. Сестра! Розова на перевязку.

(Сестры Зоя и Соня в марлевых масках подвозят каталку, на нее с кровати перекладывают Витю).

ВИТЯ. Почему ночью? Что случилось? Зачем?

ЗАЙЦЕВ. Вот повезло человеку. За полчаса до Нового года бинты присохшие будут отдирать… Тут и искры, и салют новогодний в глазах!

ВИТЯ. Меня куда, в операционную?

ЗОЯ. Больной, лежите спокойно. (Везут его по коридорам, ввозят в кабинет, срывают маски). Товарищ лейтенант медицинской службы, раненый Розов по вашему приказанию явился.

СОНЯ (Смеется). А еще упирался, идти не хотел.

ДОКТОР. Спасибо, девочки. Что, испугался? Думал, срочная операция? А нам просто кавалеров не хватает. В самом деле, стол накрыт, спиртяшки развели, как положено, в пропорции Менделеева.

СЕСТРА. Он в палате рассказывал, каким в детстве трусом был.

ВИТЯ. Я врачей, это правда, боюсь. Но я не трус. Несколько раз спасал утопающих, тушил пожары. Однажды выхватил ребенка из-под колес грузовика. Ухватил за ноги бросавшегося с моста человека.

ЗОЯ. Надо же – трус, да еще и врун!

СОНЯ. Красиво соврать – истории не рассказать. Расскажи, Витя, про свои геройства.

ВИТЯ. Да не геройства это, наверное, просто по глупости. Можете себе представить, однажды были мы на учениях под Вязьмой. Расположились в березовом лесочке, чистим оружие. Вдруг слышим – фьюить! шлеп! фьюить! шлеп! Это пули в березки врезаются и падают нам на головы. Немец далеко, кто стрелял? Все залегли. А я вскочил в благородном негодовании и пошел на свист. Вышел из леса на поле. Там, в поле, куда попадают пули, взлетают легкие облачка. Ага, значит, правильно иду! За невысоким холмом другое подразделение устроило учебную стрельбу. Разумеется, не все снайперы – вот пули и летят к нам. Подошел к командиру, пояснил цель визита. Тот крикнул своим «отставить». Я сказал «спасибо» и побрел к своим. Что это, скажете, геройство?

ЗОЯ. Ребяческое бахвальство. Одно слово – Артист!

СОНЯ. Юношеское непонимание смертельной опасности.

СЕСТРА. Бесшабашность свойственна молодости, когда смерть биологически вынесена за скобки.

ДОКТОР. Взрослые называют это глупостью. Да и вранье – желание понравиться, тоже характерная черта нашего пациента. (Все смеются).

ВИТЯ. Ну да, лгать нехорошо. Эту аксиому ребенок усваивает годам к пяти, после чего начинает лгать. Ученые подсчитали, я где-то прочел, что взрослый человек в течение дня успевает солгать примерно раз двести. Лжет своим престарелым родителям, чтобы их не огорчать. Лжет на работе – тут уж сам черт запутается в смысле и системе хитрой, умной, корыстной, глупой и бессмысленной лжи! Лжет друзьям, чтобы отвязаться. Лжет безумно любимой девушке, когда любовь начинает таять и утекать в Лету, и наконец, лжет самому себе. Вот эта-то последняя ложь самая грустная.

ДОКТОР. Красиво ты, Розов, излагаешь, однако сейчас старый год канет в Лету, а мы с тобой Новый год пропустим.

СЕСТРА. Вот именно, давайте помаленьку пропустим. За Победу!

(Все поднимают стаканы со спиртом, чокаются, пьют, заедают. Воспользовавшись паузой, вперед выходит старый человек).

РОЗОВ. Я счастливый человек! Тысячу раз мне везет! Такого веселого, озорного, фантастического Нового года, как тогда в Казани, я больше в жизни никогда не встречал. Маленькая, совсем юная татарочка Зоя со своим персиковым личиком и черносливовыми глазами. Рослая круглолицая Соня. Пожилая, добрейшая до последней мощинки на лице – наша старшая сестра Екатерина Ивановна. И доктор Фаина Моисеевна. Бедные женщины! Видимо, загипсованный, дохленький, я заменял им их кавалеров, унесенных войной в разные стороны. Впрочем, они просто были веселы, и, в конце концов, раз им на долю выпало дежурство в эту новогоднюю ночь, не губить же ее уж окончательно!

СОНЯ. Эх, жалко, музыки нет! И кавалер не танцует.

ВИТЯ. Могли бы из ходячих кого позвать.

СЕСТРА. Не обижайся, Витенька, мы бы всех пригласили. Да закуски на всю палату не хватит.

ДОКТОР. Вот сделаем тебе операцию скоро – и еще станцуешь. А Зоя будет мне ассистировать.

ЗОЯ. Ой, я наркоз еще ни разу не давала!

СЕСТРА. Вот на Артисте и поучишься. Надо же с кого-то начинать.

ВИТЯ. Зоенька-заинька, с удовольствием сыграю роль твоего подопытного кролика. Из твоих ручек мне будет приятно принять не то что хлороформу, но даже яду!

ЗОЯ. Опять врешь?

ВИТЯ. Да, на чем я остановился? В своей жизни я дважды крупно солгал. Ложь первая. Когда я поступал в Москве сразу в четыре театральных вуза, все это время на самом деле меня в Москве не было.

СОНЯ. А где же ты был?

ВИТЯ. Где, где… В Костроме.

СЕСТРА. Кто же за тебя экзамены сдавал?

ВИТЯ. Вы первые узнаете эту страшную тайну! Но прежде прошу плеснуть. Как говорится, не вовремя пропущенная вторая – это начисто загубленная первая.

ДОКТОР. Ну артист!

ВИТЯ. Нет, доктор, я ведь в общем-то не пью. И не люблю этого. Разве что по праздникам. До двадцати лет, пока жил в Костроме, вообще ни разу не пробовал водки. У нас это считалось чем-то даже постыдным. В Москве на это уже смотрели более демократично.

СЕСТРА. За Москву! За то, что отстояли мы нашу столицу! (Пьют).

СОНЯ. Дальше, дальше рассказывай.

ВИТЯ. Так вот, в Костроме, кроме родных и моего друга Пржевуского, я никому не сказал, что хочу поехать в Москву сдавать экзамены, пытать счастья. Стыдно же, а вдруг не поступлю? Я работал в Костромском театре юного зрителя. Сказался больным, заготовил, кажется, штук пятнадцать записок для театра – и укатил. А Кирилл Пржевуский каждый день таскал по одной записке в дирекцию театра и врал, что пришло в голову по поводу моей «болезни». Тайну эту в театре так никогда и не открыли, а теперь и открывать некому, поскольку тюз наш, говорят, закрыли, как началась война.

ЗОЯ. Ну и куда же ты поступил?

ВИТЯ. В ГИТИСе я срезался на первом же туре, во втором МХАТе дошел до второго. А в студии Театра имени Революции проскочил все…

СОНЯ. Ты же говорил, что поступал в четыре. Опять солгамши?

ВИТЯ. В Киноинститут я поступал, когда уже меня приняли. Вторая моя ложь была страшно короткой. Дело в том, что при Театре Революции не было общежития, поэтому иногородних в студию принимали, если у них было где жить. Когда меня спросили, если у меня жилье в Москве, я не задумываясь брякнул: «Да, конечно!» Я просто поражаюсь теперь поступкам того молодого человека. Он всю осень, всю зиму, вплоть до третьего марта 1935 года спал на скамейках бульваров, когда было тепло, или на вокзалах – пока не выгоняли. И уж вершина счастья – у людей, дававших временный приют моей тщедушной плоти.

СЕСТРА. Как не загнулся от холода?

ВИТЯ. Зато после третьего марта, когда меня пустили постояльцем в одну из келий Зачатьевского монастыря, я едва не загнулся от голода. Потому что хозяйка брала с меня за ночлег сорок рублей – и это при стипендии в сорок пять! Но и тут я согласился: «Да, конечно!»

ЗОЯ. А Киноинститут?

ВИТЯ. Туда мы поступали с однокурсником Витей Подчасовым, из Новосибирска, который тоже ночевал на скамейках. Решили переметнуться туда, где есть общежитие. Ну, в киноинституте нам было уже ничего не страшно, ведь мы уже учились. Меня спросили, что вы будете читать? А я ответил, что угодно. Хотите, я вам прочту «Жил да был крокодил, он по Невскому ходил»? Да, хотим, ответил главный за столом комиссии… и тут я узнал его! Это был самый страшный злодей, какого я когда-нибудь видал. В тех же очках, с теми же редкими зубами, с тем же бесподобным, исподлобным взглядом, какие были у него в замечательном фильме «Мисс Менд».

ЗОЯ и СОНЯ (взвизгнули хором). Чиче!

ВИТЯ. Вот именно – Чиче! Я этот фильм в Костроме, наверное, раз пять смотрел.

СЕСТРА. Погодите, как фамилия этого артиста? Это же Комаров?

ДОКТОР. Ну конечно Комаров. И ты его видел живьем?

ВИТЯ. Не только живьем! Он мне после стихотворения задал этюд: «Выйдите за дверь. Там вы узнаете, что выиграли сто тысяч. Войдите сюда и сообщите это радостное известие». Вот злодей! Каждая серия его фильма была сладострастным и жутким мучением. Каких только преступлений не совершал этот Чиче! Я вышел и через минуту зашел. Осторожно обойдя сидевших за столом, пробравшись к центру, где сидел Комаров, я наклонился к нему и на ухо заговорщицки произнес: «Я выиграл сто тысяч». Он несколько откинулся от меня и с полным недоумением спросил: «Почему вы говорите так тихо?» «У вас же идет заседание приемной комиссии, – ответил я. –  Как же я могу громко?» Финал был для меня совершенно блистательный. Приняли двоих. Меня и какую-то девушку. Ее фамилии я не расслышал, жаль, может быть, сейчас она уже знаменитая киноактриса.

СЕСТРА. А ты?

ВИТЯ. Мы с новосибирским тезкой договорились, если примут одного – уходим оба. Оказалось, это не набор был, а добор, нужны были всего два человека, а толкались там сотни. Экая гадость! Да знай мы это заранее… Но все равно, когда произнесли мою фамилию, я ощутил удар какой-то подлой радости. Но уговор дороже денег: или принимают двоих…

ДОКТОР. Сидел бы сейчас в глубоком тылу, снимался в картинах. «Мосфильм» в Алма-Ату, кажется, эвакуировали?

ВИТЯ. Эх, что теперь гадать! Выпьем за самое главное для нас искусство кино. А вместо тоста я стихи вам прочитаю.

СОНЯ. «Жил да был крокодил»?

ЗОЯ. Лучше свои, ты же что-то пишешь на листочках, прячешь под подушкой.

ВИТЯ. За моей кроватью, если голову задрать, видно окно, а там лишь ветки большого дерева, кажется, это тополь. И небо. Но это для меня сейчас самый лучший экран, где каждый день показывают новый фильм. Вот послушайте…

Я распят на больничной койке

По воле трех слепых старух.

А за окном на белой тройке

Летит зима, теряя пух.

А мне бы, встав теперь с постели,

Стряхнуть болезнь ко всем чертям,

Уйти туда, где стонут ели,

Где вьюга пляшет по полям.

Где ты приходишь вся из света,

Моей единственной во всем,

В том платье, помнишь, из вельвета

С коротким узким рукавом.

СЕСТРА. Хорошо…

ЗОЯ. Только кто такая – Света?

ДОКТОР. И три слепых старухи… Это камешек не в наш огород?

Витя растерялся, женщины смеются. Общее веселье. Звон стаканов. Вперед выходит старый человек. А в глубине появляется подросток-партизан, который звонким чистым голосом поет: «Синенький скромный платочек…Ты провожала и обещала синий платочек сберечь».

РОЗОВ. Вскоре состоялась третья или четвертая операция на моей раздробленной ноге. Вернее, не состоялась. Зое впервые поручили дать маску. От волнения она так расхлобыстнула кран, что эфир с хлороформом хлынул потоком, и меня несколько дней вновь вытаскивали к бытию на этой планете.

ЗОЯ (плачет). Он так туго шел, не поддавался, а потом вдруг сразу на полную! Бедный артист, ему сразу все легкие залило.

СЕСТРА. Успокойся, дурочка. Он же сам говорил, что спасал утопающих. Вот теперь его Фаина Моисеевна откачает.

СОНЯ. И к палате смертников он уже привычный. Отлежится.

ЗАЙЦЕВ. Ну, что? Как дела на подводной лодке?

ВИТЯ. Подводная лодка в степях Украины задание выполнила. Команда подлодки чувствует себя нормально.

ЗАЙЦЕВ. Витя шутит, значит, будет жить!

ВИТЯ. А чего мне сделается, я умирать привычный. В самом деле. Я когда родился, первые три года все время умирал от разных болезней. Совсем умирал, каждый день. Однажды мама принесла меня к врачу, а он увидев меня, сказал: «Зачем вы несли ко мне ребенка? Идите домой, он у вас по дороге умрет». Но мама донесла меня до дома живым. И я продолжал умирать. К мысли, что я умру, так привыкли, что, кроме мамы и ее сестры, тети Лизы, никто не верил в мое выздоровление. А я выжил. И, как отец Лоренцо в «Ромео и Джульетте», могу воскликнуть: «Опять удача!»

СОЛОВЕЙ. Счастливчик, нечего сказать.

ВИТЯ. Ага! Потому что родился в воскресенье, в престольный праздник города Ярославля – толгин день. Толга – местечно на левом берегу Волги, выше Ярославля. Там монастырь, он так и назывался – Толжский. В том монастыре когда-то было свое чудо – явление иконы Божьей матери. Ярославцы в этот день с утра уезжали в Толжский монастырь – молиться и на пикники.

СЕСТРА (входит). Опять Розов всю палату забавляет.

ВИТЯ. Вот, рассказываю, как чудом выплыл из вод подземной реки Леты. Но это еще не все. В 1918 году в Ярославле вспыхнул мятеж, организованный эсером-террористом Борисом Савинковым. Город сильно горел. В наш дом попал снаряд. У мамы, папы, брата Бориса и меня осталось только то, в чем мы были, когда прятались в подвале соседей. В своем бы погребе мы были заживо погребены.

СОЛОВЕЙ. А отец твой что, не воевал?

ВИТЯ. Он только что вернулся с войны, и одна рука у него была рассечена саблей. Родителям вместе с нами удалось бежать из города, захваченного белыми, и мы стали беженцами. Опять-таки я остался жив!

ЗАЙЦЕВ. Опять удача!

СЕСТРА. Кто столько раз спасал других, тех старуха-смерть не любит. Вот и теперь Розову повезло.

СОЛОВЕЙ. Везет как утопленнику.

ВИТЯ. Да вы слушайте! В Ветлуге нас застал знаменитый голод времен Гражданской войны. Люди ели картофельную шелуху, кору крутили на мясорубке… Но мне опять повезло. Мы снимали квартиру в доме, хозяин которого имел колбасную мастерскую. Мы, мальчишки, впрягались в ворот, который раньше вращали лошади… Их тоже пустили на колбасу… И вертели, прокручивая мясо. За это каждому давали кольцо горячей, багровой конской колбасы. Такой сочной, что, бывало, когда ткнешь ее вилкой, брызгал душистый соленый сок.

ЗАЙЦЕВ. Не трави душу, Розов! Сестра, скоро обед?

СЕСТРА. Не умрешь.

ВИТЯ. И я не умер в тот голодный год. Зато потом, в начале коллективизации, когда учился в Костроме, отправлялся от кружка безбожников в деревню объяснять крестьянам, что бога нет. Ходил на праздники верст за восемь – двенадцать от города, в любую погоду по бездорожью. Я тогда ровно ничего не смыслил в этих делах. Прочто лекцию о Пасхе, а потом председатель запрет меня до утра в амбаре, чтобы не убили. Всю ночь пьяные с кольями меня разыскивали. Но не убили. И волки меня не съели. Однажды по дороге домой за мной бежали сразу три огромных волка.

ЗАЙЦЕВ. И съели бы запросто. Чего им стоит – мальчишку!

ВИТЯ. Я сжимал в руке перочинный нож.

СОЛОВЕЙ. Да что им перочинный нож – у них зубы-то какие!

ЗОЯ. Сколько же ты за свою жизнь умирал? Такой молодой. Раз десять?

ВИТЯ (смеется). Благодаря тебе – одиннадцать

ЗОЯ. Я же не нарочно, Витенька!

ВИТЯ. А что значит молодой? Вот ты думаешь, сколько мне лет? Двадцать восемь? Это по паспорту. Но разве можно жизнь человека измерять какими-то совершенно абстрактными отрезками времени, как мануфатуру в магазине деревянным зализанным метром?

ЗАЙЦЕВ. Точно, в армии год за два идет.

ВИТЯ. Прошлый год для всех нас – и за четыре мало посчитать. А голод в Гражданскую? А белогвардейский мятеж?

СОЛОВЕЙ. Да мне теперь не меньше шестидесяти!

ВИТЯ. Листочками календаря жизнь не измеришь. Каждый знает, есть такие мгновения – и всего-то минуты, секунды, а они старят человека. Волосы седеют, руки дрожать начинают, зрение гаснет.

РОЗОВ (выходит вперед). Мальчики мои, мальчики… Какими же молодыми мы были тогда!

 Кадры из фильма «Летят журавли». Потом сцена из «Вечно живых». Федор Иванович Бороздин, Чернов.

ЧЕРНОВ. Вы главный хирург госпиталя? Если не ошибаюсь, Федор Иванович? Я администратор филармонии, где служит ваш племянник Марк. Моя фамилия Чернов Николай Николаевич.

БОРОЗДИН. Очень приятно. Садитесь, пожалуйста.

ЧЕРНОВ. Столько слышал о чудесах, которые вы творите у себя в госпитале. Простите, но я к вам с просьбой. Даже неудобно – в первый день знакомства… Вероятно, вам не откажут предоставить госпитальную машину на некоторый срок?

БОРОЗДИН. Это сложно. Машины сейчас на вес золота.

ЧЕРНОВ. Будьте добры, достаньте ее для меня. Филармонические все в разъезде. Позарез надо.

БОРОЗДИН. Каждый литр горючего экономят.

ЧЕРНОВ. Горючее достану, верну. Это для меня несложно. Могу и вам достать недорого.

БОРОЗДИН. Нет, мне, собственно, не надо.

ЧЕРНОВ. Я именно к вам, Федор Иванович, по-товарищески. Знаю, что трудно – время дьявольское. Я тогда для Марка тоже бегал, бегал… Ну, раз вы просили… Я уж, как говорится, в лепешку… Ваше имя! Хирург из Москвы, светило! О… Вы даже, наверное, и не знаете, как в городе о вас хорошо говорят: и наверху, и в массе. Только, Федор Иванович, посоветуйте Марку больше заниматься. Он, извините, превращается в самого заурядного пианиста. Броня у него кончается через три месяца, а на фронт сейчас берут и берут – подчистую вымахивают. Вы знаете, какие у нас потери? Даже у вас, в госпитале, в коридорах кладут. Сделать ему броню на этот раз будет ну просто невозможно. Но для вас… Федор Иванович, что с вами? Вы не подумайте, об этом ни одна душа не знает… Я понимаю, ваше имя… Неужели Марк обманывал и меня и вас? Это непорядочно!.. Мне так трудно было… Он даже деньги от вас предлагал… Да нет, конечно, я не взял… Вы извините… Будьте здоровы, Федор Иванович.

 Конец первого действия.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Сестры кладут на каталку Соловья, вывозят его из палаты, Зайцев помогает им. Витя дремлет. Вперед выходит снова старый человек.

РОЗОВ. Пришла весна – и нас, лежачих, сестрички стали выносить во двор на травку, погреться на солнышке. Чудеса случаются, и я припоминаю один загадочный случай. Вставь я такое в пьесу – и зрители подумали бы, что я очень грубо подтасовываю факты. Но так было!

ЗАЙЦЕВ. Розов, ты спишь? Вас на прогулку сейчас…

РОЗОВ. Ну вот! Я задремал и такой занятный сон сейчас видел. Будто мне приносят денежный перевод. На пятьдесят рублей.

ЗАЙЦЕВ. А от кого?

ВИТЯ. Откуда же я знаю, ты со своей прогулкой не дал досмотреть. Нет, вспомнил, держу я на ладони квиточек и не могу понять, от кого мне эти деньги – чей-то совсем незнакомый почерк. Ну, думаю, ошибка вышла. Отказаться от пятидесятирублевки, что ли? К чему бы это, Иван Петрович?

ЗАЙЦЕВ. Уж мы нашли бы к чему пятьдесят целковых приставить. Да хоть бы хлеба на них взять…

РОЗОВ (выходит вперед). Хорошо, что я тот сон тогда успел рассказать, иначе Зайцев не поверил бы. Дело в том, что вскоре Екатерина Ивановна ввела в палату почтальона.

СЕСТРА (входит). Розов, пляши!

ВИТЯ. Письмо?

ПОЧТАЛЬОН (вошла следом). Нет, денежный перевод.

ЗАЙЦЕВ (поражен). Сколько рублей?

ПОЧТАЛЬОН. Пятьдесят. Распишись.

ВИТЯ (держит на ладони квиток, переглядывается с Зайцевым). И почерк незнакомый.

ПОЧТАЛЬОН. Что-нибудь не так? Может, в госпитале есть однофамилец?

СЕСТРА. Нет-нет, он один у нас Розов, единственный и неповторимый.

ПОЧТАЛЬОН. Тогда не задерживайте, товарищ. Мне еще полгоспиталя обойти.

ВИТЯ. (расписался, взял пятидесятирублевую бумажку, дождался, когда Екатерина Ивановна уйдет). Ну? Ты что-нибудь понимаешь? Мистика какая-то…

ЗАЙЦЕВ. Сон в руку! Короче, тебя сейчас спустят во двор на каталке. А я могу пока сбегать до булочной. Раненому без очереди дадут.

ВИТЯ. Почему я не радуюсь переводу? Почему я печален, как Остап Ибрагимович, получивший от Корейки миллион? Только что я был беден, словно крыса в госпитальном морге. А сейчас я фантастически богат!

ЗАЙЦЕВ. Так сгонять за хлебом? Я тебе во двор принесу.

ВИТЯ (дает ему деньги). На полбуханки хватит?

ЗАЙЦЕВ. Сколько взвесят. Везет тебе, Розов. Опять удача!

ЗОЯ. Ну, что? Теперь тебя покатаем? Сонечка, берись за ноги.

Перекладывают Витю на каталку, везут. Зайцев их обгоняет.

Щебет птиц, шум улицы. Вперед выходит старый человек.

РОЗОВ. Я увидел целое небо, забор, цветы, дом, перспективу убегающей вдаль Тукаевской улицы. Если бы вы знали, как все это прекрасно, гармонично, ярко, бесконечно разнообразно! Прямые линии, изогнутые, круг, угол. Особенно поразила меня красота дома. Куб, на нем коническая крыша, маленькая прямоугольная дымовая труба. Какая гармония! Какой порядок!..

СОНЯ. Ну, вот, Розов, лежи и грейся. Чем расплачиваться будешь?

ЗОЯ. Как всегда, стихами, Витенька.

ВИТЯ (потянувшись и чихнув, расплывается в улыбке, декламирует).

Сегодня за окном туман, -

Открою двери и растаю!

Домов верблюжий караван

Куда-то в дымке уплывает.

Дороги шум и улиц гам

Как будто тонут в хлопьях ваты,

И я плыву по облакам,

И невесомый, и крылатый…

(Вперед выходит старый человек).

РОЗОВ. В 1959 году мы ехали по Волге на сверкающем «Илье Муромце». В Казани  теплоход стоял долго, и я решил побывать на Тукаевской улице в клубе меховщиков. Взяли такси, нашли улицу и дом, где я провел самый тяжелый год своей жизни. Почти год! Семнадцать лет спустя я увидел пыльную улицу, некрасивое здание, дрянной дворик. Я ходил по знакомым местам и не видел их прежними глазами. Я был здоров.

СОЛОВЕЙ. Чего ты там бормочешь? Опять сочиняешь?

ВИТЯ. Немецкий язык учу. А вместо spazieren gehen всякие строчки в голову лезут. Вот слушай. (Читает не совсем уверенно, подбирая слова).

Именно в холодную погоду,

В плачущий, растаявший апрель

Гляну через льющуюся воду

В узкую таинственную щель.

СОЛОВЕЙ. Какую щель?

ВИТЯ. Сам пока не знаю…

СОЛОВЕЙ. А немецкий зачем зубришь? Думаешь, на фронт штабным возьмут?

ВИТЯ. Я всегда хотел знать много языков. Но так ни одного не выучил. Мы со школьным другом собирали марки с видами разных стран. И в двадцатые годы покупали на двоих один лотерейный билет Осоавиахима. В надежде выиграть самый крупный выигрыш – кругосветное путешествие.

СОЛОВЕЙ. А путешествовать как собирались? Ведь путевка одна? Надо было деньгами брать!

ВИТЯ. Это мы сразу решили: никаких денег! Тянем жребий, кому ехать, и все. Один едет, а потом рассказывает другому. Рассказ очевидца-друга – он тоже подороже этих всяких паршивых денег. Помню, как мы с Кириллом смеялись над жалкими обывателями, которые берут деньгами путешествие вокруг света! Нежелавшие поехать могли взять стоимость путевки деньгами. То ли пять, то ли десять тысяч, на сегодняшний день равные миллиону или, может, миллиарду – не знаю, по какому курсу считать! С какими бумажками-шалушками можно сравнить возможность видеть весь мир? Пешком, на лошадях, в товарном вагоне, питаться кореньями, корками – только бы видеть мир!.. А сейчас я вижу небольшую часть больничного двора – и чувствую себя счастливым.

СОЛОВЕЙ. Да… Трава… Пожалуй, погожу травиться.

ВИТЯ. Трава, где это сказано? Соловей, ты ведь начитанный человек. Помнишь, как у Льва Толстого начинается «Воскресение»? Я всегда поражался такому началу: «Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц – весна оставалась весной даже в городе».

СОЛОВЕЙ. Сильно сказано. Как ни старалась война убить все живое, жизнь лезет во все щели!

ВИТЯ. Вот именно! А ты говоришь, «какая щель»… Ну вот забыл первые строчки, не успел записать, как там у меня было…

ЗАЙЦЕВ(подкрадываясь сзади). А у нас – было! Сообразим на троих? (Достает из-за пазухи белую булку). Чур, тому, кто бегал, горбушечку!

(Делят на троих и молча, сосредоточенно жуют, жмурясь в блаженстве. Зайцев помогает безрукому Соловью, подмигивая дружески).

РОЗОВ (выходит вперед). Нет, что ни говорите, а год жизни в госпитале не был потерянным годом. Никогда, ни одной секунды не надо терять, ожидая завтра. Надо жить сего-дня, сию минуту – в этом преодоление страдания и радость бытия. Но невероятные события той пятидесятирублевкой не закончились!

ЗАЙЦЕВ. Мария!

ВИТЯ. Иван Петрович, что случилось?

МАРИЯ. Иван? Глазам своим не верю… А я писала в часть, мне отвечают, что ранен. (Обнимает, плачет). Что с твоей рукой?

ЗАЙЦЕВ. Машка! Ты что тут делаешь? Ты давно из Пскова?

МАРИЯ. Да, нас еще в сентябре эвакуировали. Работаю здесь в госпитале нянечкой. Я искала тебя, Ваня, а ты ни строчки…

ЗАЙЦЕВ. «Опять удача!» – как сказал старик Лоренцо. Но теперь не тебе,  Розов, а мне! Представляешь, ведь ты это ей письма от меня писал. Я ведь ее по всей стране разыскивал, а она не только в Казани, но даже в одном со мной госпитале. Да ведь это ж жена моя!

МАРИЯ. Как же мы ни разу не встретились?

ЗАЙЦЕВ. Да нас только сегодня во двор первый раз выпустили.

РОЗОВ (выходя вперед). Поверьте, в жизни бывают совпадения, которые невозможно вставить в пьесу. Тебя обязательно обвинят в дешевом сценическом эффекте. Но жизнь – самый лучший автор!

Действие снова переносится в палату. Появляются актеры. Зайцев с женой ведут их к лежачим больным.

ЗАЙЦЕВ. Сюда, пожалуйста. А то у нас, понимаешь, артист лежит, настоящий, из Москвы. Он покамест сам не ходит. (Вите). Розов, сейчас в большом зале местные артисты такой спектакль показали! Я уговорил их к нам. Очень уж они хотели своего брата, артиста, навестить.

ВИТЯ. Был артист. Теперь ничего не попишешь. Как говорил Остап, придется переквалифицироваться в управдомы.

АКТРИСА. Вы правда из Москвы? А из какого театра?

ВИТЯ. Революции. Учился у Бабановой.

АКТРИСА. Ой, Марины Ивановны! Такая знаменитость! Как вам повезло… (Смотрит на его загипсованную ногу).

ВИТЯ. Не говорите. Повезло, что совсем не отрезали. Но на сцену вряд ли уже выйду. А вы, девушка, из какого театра?

АКТРИСА. Артистка Казанского тюза Тамарина. Правда, наш театр, как началась война, расформировали. Мужчины все ушли на фронт. Но скоро сюда эвакуируют тюзовцев из Сталинграда, нам обещали, что всех восстановят. А пока с артистами из других театров ходим по госпиталям, на вокзалах в санитарных поездах поем, для призывников в Татвоенкомате играем. Здесь, в госпитале, мы отрывок из «Собаки на сене» показали. А у вас в палате можем спеть, стихи почитать.

СОЛОВЕЙ. Нам Артист московский тоже стихи читает. А я Соловей из Ленинграда, ужасно голосистый. Меня зимой за это даже в коридор на холод выставляли.

АКТРИСА (с ужасом смотрит на его культяпки, отворачивается к Вите). Вы не расстраивайтесь. Нога заживет. Вы еще выйдете на сцену.

ВИТЯ. А зачем? Я в Москве три года пробегал в массовках артистом вспомогательного состава… И в Костроме наш тюз закрыли. Я ведь в Костроме начинал. Скапена играл, Фигаро! Вы меня должны понять. Всех, кто дышал пылью кулис, кто испытал на сцене счастье вдохновения, тех все равно театр не отпустит.

АКТРИСА. Как вы хорошо это сказали! Правда, больших ролей я еще не играла. Но зато была занята в «Банкроте». К нам перед войной нового худрука прислали из Москвы. Гвинеев, не слышали такого? Где он теперь…

ВИТЯ. Рано или поздно в театр я вернусь. Ассистентом режиссера, осветителем, декоратором, не знаю, в каком качестве это произойдет.

АКТРИСА. А может правда, как чеховские три сестры «в Москву! в Москву!» Надоела тюзятина. Простите, я разоткровенничалась? Приятно было встретить здесь коллегу. Как хорошо сказали вы про вдохновение.

ВИТЯ. Куда вы, не уходите, побудьте пять минут. Представьте, я испытал настоящее вдохновение. Но не в Москве! И даже не в Костроме. А на одном выездном спектакле. Было это в Порошине, есть такое имение на Волге. Кстати, раньше самому Шаляпину принадлежало.

АКТРИСА. Ой, а Шаляпин наш! Он ведь родился в Казани. Пел в церковном хоре. Разве у него потом было имение?

ВИТЯ. Нам, во всяком случае, так сказали. Мы сошли на берег, поднялись в гору и увидели настоящую барскую усадьбу. И сразу придумали: никаких декораций, это же настоящая усадьба госпожи Простаковой! Будем играть прямо на большом крыльце с деревянными колоннами и на балконе, зрителей рассадим на лужайке перед домом. Я играл Скотинина и появлялся из леса. Еремеевна металась между сараем и амбаром. Милон и Правдин встречались у полуразрушенного флигеля. А Стародум… Мой друг Кирилл Пржевуский-Стародум приезжал из-под горы на телеге. Ирочка Златоустова-Софья бросилась в его объятия – и неожиданно для нас, да и для себя, наверное, вдруг разрыдалась по-настоящему. У меня защипало в носу. Это было настоящее счастье импровизации! Мы забыли о зрителях, мы не играли, мы вольно общались не как актеры, а как на самом деле. А какой был финал! Солнце село, небо багровело за почерневшим лесом. Зрителей мы увидели только тогда, когда они стали нам бешено хлопать!

АКТРИСА (плачет, аплодирует). Какое это счастье! Продолжайте, продолжайте…

ВИТЯ. В том имении расположился дом отдыха. К нам потом подошел один высокий мужчина, очень чисто одетый, в дорогом по тем временам костюме. «Уважаемые артисты, – сказал он. – Я видел много замечательных спектаклей в Москве и Ленинграде, с великими актерами, но такого представления не видывал никогда! Ваш спектакль я запомню на всю жизнь».

АКТРИСА. Правильно говорит Нина Заречная: «Все равно, играем мы на сцене или пишем – главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни».

ВИТЯ (подхватывая роль). Я Костя Треплев ей отвечает (печально): «Вы нашли свою дорогу, вы знаете, куда идете, а я все еще ношусь в хаосе грез и образов, не зная, для чего и кому это нужно. Я не верую и не знаю, в чем мое призвание.

НИНА. Тсс… Я пойду… Прощайте. Когда я стану большой актрисой, приезжайте взглянуть на меня. Обещаете? А теперь… (Жмет ему руку). Уже поздно. Я еле на ногах стою… я истощена, мне хочется есть…

ТРЕПЛЕВ. Останьтесь, я дам вам поужинать…

НИНА. Нет, нет… Не провожайте, я сама дойду… Лошади мои близко… Значит, она привезла его с собою? Что ж, все равно. Когда увидите Тригорина, то не говорите ему ничего… Я люблю его. Я люблю его даже сильнее, чем прежде… Сюжет для небольшого рассказа… Люблю, люблю страстно, до отчаяния люблю.

ТРЕПЛЕВ. Разлюбить вас я не в силах, Нина. С тех пор как я потерял вас и как начал печататься, жизнь для меня невыносима, – я страдаю… Молодость мою вдруг как оторвало, и мне кажется, что я уже прожил на свете девяносто лет. Я зову вас, целую землю, по которой вы ходили; куда бы я ни посмотрел, всюду мне представляется ваше лицо, эта ласковая улыбка, которая светила мне в лучшие годы моей жизни…

НИНА. Хорошо было прежде, Костя! Помните? Какая ясная, теплая, радостная, чистая жизнь, какие чувства, – чувства, похожие на нежные, изящные цветы… Помните, здесь, в саду, я играла вашу пьесу?  (Читает). «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, - словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли. Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах…»

(Обнимает порывисто привставшего на кровати Витю, вся палата им аплодирует. Зайцев подносит актрисе цветы).

МАРИЯ. Молодцы! Целый спектакль разыграли.

СОНЯ. Розов, а вторым отделением – твой коронный выход. На «бис».

ЗОЯ (несет костыли). Будем учиться ходить.

(Помогают Вите подняться, показывают, как правильно взять костыли под мышки. Первый шаг).

СЕСТРА. На больную ногу лучше пока не наступать. А теперь сам.

ЗАЙЦЕВ. Не дрейфь, Витя, экипаж подлодки боевой тебя поддержит.

СОНЯ. Не торопись. И не напрягайся.

ВИТЯ. Больно. (Делает шаг, потом другой без посторонней помощи и останавливается, покрывшись испариной). Я смогу.

ЗОЯ. Конечно, сможешь, Витенька.

АКТРИСА. Мы еще выйдем на сцену, обязательно!

СЕСТРА. Ну, на сегодня хватит. Концерт окончен.

Выходит старый человек.

РОЗОВ. Восемнадцатого июля 1942 года я выписался из госпиталя. Судьбе было угодно распорядиться так, что в тот последний день в Казани я снова должен был умереть. Но я снова вытащил счастливый билет! Представьте, жара, а меня выписали в прошлогодней шинели, на костылях я ходил еще плохо, а тут еще вещмешок за спиной. И со всем этим пришлось впихнуться в переполненный трамвай. Пот льет за воротник. Трамвай тащится через всю Казань по дамбе. Кажется, едешь бесконечно. Приехали в Адмиралтейскую слободу. Еле доскакал на одной ноге до пристани.

ВИТЯ (слышит нестерпимый женский вой). Что там?

КАССИРША. Баржу с новобранцами отправляют. Казалось бы, и забирать уж некого…Но чуть не кажную неделю новую набивают до краев. А ты, солдатик, вижу, отвоевался?

ВИТЯ. Да, мне до Астрахани, направили в санаторий, набираться сил.

КАССИРША. Значит, бесплатный билет. Вон на дальнем причале пароход  стоит «Коммунистка». Отходит через тридцать минут.

ВИТЯ. Да, но до нее добираться метров триста. А колено с непривычки горит нестерпимо. Вот «Гражданка» стоит рядом.

КАССИРША. Она тоже вниз идет. Но отчалит только к вечеру.

ВИТЯ. Куда мне спешить. Воля ваша, а триста метров по песку и кочкам мне не дотянуть. (Вой над Волгой раздался сильнее). Глядите, люди на пристани вцепились в борта баржи, не дают отвалить от пристани.

КАССИРША. Опять начнут в воду падать. Не могу смотреть…

ВИТЯ. Матросы отрывают пальцы от бортов. Эх, мальчики мои, мальчики…

КАССИРША. Возвращайтесь живыми!

РОЗОВ (выступает вперед). Этой фразой потом я закончу первый акт моей драмы «Вечно живые». И когда стану писать сценарий фильма «Летят журавли», в ушах будет звучать тот нестерпимый вой над Волгой.  Он несся, тянулся за баржей долго, как туман, как дым, как эхо…

ВИТЯ. Потом ушла  и «Коммунистка». Пришлось ждать вечера и укорять себя. Дурака свалял! Сейчас уже плыл бы себе вниз по Волге!

РОЗОВ. В первую же ночь на нас был вражеский налет. Я снова пережил бомбежку. Белоснежную «Гражданку» матросы срочно перекрашивали в серый цвет, чтобы не выделялась ночью на воде, не быть для немецких летчиков приметной мишенью. А на утро прямо посреди фарватера мы увидели приткнувшийся к песчаному острову почерневший остов обгоревшего парохода. Когда приблизились, я прочитал название, написанное дугой над пароходным колесом, – «Коммунистка».

ВИТЯ. Возможно, ее пассажиры успели спастись. Только вряд ли я выплыл бы со своею ногой.

РОЗОВ. В Москву я вернулся уже без костылей, но с палочкой пришлось ковылять еще долго… Я поступил в литинститут заочно и уехал к отцу в Кострому, где сел сочинять свою первую пьесу.

Сцена из «Вечно живых». Бороздин, Марк, Вероника, Володя.

МАРК. Дядя Федя, я просто прошу твоей помощи. Ты знаешь, что она сейчас выкинула? Влетела на день рождения к посторонним людям – я туда на минуту зашел, – кричала, как базарная торговка, даже драться полезла!

БОРОЗДИН. Не ударила?

МАРК. Дядя Федя, сейчас не до шуток. Там были чужие люди… Теперь сплетни пойдут. Городишко паршивенький. Меня публика знает, тебя тоже.

БОРОЗДИН. Да, позорить себя я никому не позволю.

МАРК (Веронике). Слышишь?

ВЕРОНИКА. Зачем ты взял туда мою белку? Это подарок Бориса!

МАРК. Дядя Федя, я знаю, вы ее любите. Мне тоже ее жалко. Но наш брак – неудачный, мы все это видим, только как-то по-интеллигентски заминаем вопрос. Надо решать. Давайте снимем ей угол, может быть, найдем целую комнату, я готов оплачивать, помогать. В конце концов, она сама должна научиться зарабатывать. Сейчас война – все работают. Это неприятно, но надо решать. В свое время пожалеешь человека…

ВЕРОНИКА. Это я тебя пожалела, мразь!

МАРК. Только здесь не начинай… Видишь, чужие люди.

БОРОЗДИН. Володя не чужой, он сын Анны Михайловны.

ВОЛОДЯ. Мне уйти?

МАРК. В свою комнату.

БОРОЗДИН. Останься.

МАРК. Что вы из-за нее на меня налетаете? Ну, ошибся я… Она тоже не маленькая.

БОРОЗДИН. Не смей себя равнять с ней! Она совершила ошибку, так она сама же и казнит себя, еле живет… а ты делаешь пакости и хочешь чувствовать себя честным человеком.

ВЕРОНИКА. Он отнес мою белку этой спекулянтке!

БОРОЗДИН. Только что я узнал новость о тебе. Очень приятную. Может быть, ты сам расскажешь о своем блестящем поступке?

МАРК. Не понимаю, о чем ты… Может быть, о том, что я взял лекарства из твоей аптечки? Меня просили для больного… что особенного? Болен администратор нашей филармонии Чернов.

БОРОЗДИН. Платишь?! Ты просил от моего имени этого жулика устроить тебе броню, чтобы не идти на фронт. Марк, ты же нам говорил, что броня тебе положена…

ВЕРОНИКА. Трус, трус, трус! А Боря… Боря – сам пошел!

БОРОЗДИН. Ты что, думаешь, это легкая шалость? Аллегро… Или как там у вас? Как ты мог? Кто тебе повод дал в нашей семье для такого поступка – я, Ирина или, быть может, Борис?!

ВЕРОНИКА. Федор Иванович, вам нельзя волноваться. Сядьте. (Марку). Я тебе припомню за него, увидишь!

БОРОЗДИН. Вот что, Марк…

ВЕРОНИКА. Молчите, я сказала! Вам сейчас на операцию.

БОРОЗДИН. Я тихо. (Марку, показывая на Володю). Вон этот птенец грудь под пули подставил… За меня, за них. За всех… и за тебя в том числе… Живы останемся – в вечном долгу перед ними будем… в вечном… Не знаю, Марк, как и говорить с тобой… Если бы ты ушел в армию, мы бы тоже ждали тебя. Исступленно ждали… и верили… волновались, говорили бы о тебе ежедневно… Как о Борисе. Ты думаешь, мне сына на войну легко было отпускать? Надо! Ты что, считаешь, что за тебя, за твое благополучное существование в эвакуации кто-то должен терять на фронте руки, ноги, глаза, жизнь? Ты смотри, смотри на этого ребенка… (Володе). Извини, герой, я думал, ему особенно будет стыдно твоего присутствия… Скажи ему хоть два слова…

ВОЛОДЯ. Ну зачем же… (после долгой паузы).Вы напрасно трусите. Конечно, страшно… Ну, что же делать? Я не жалею, что повидал всякое. Думаю, поумнел. До войны я что знал? Дом да школа… В общем, маменькин сынок.

ВЕРОНИКА. Сейчас Анна Михайловна из школы вернется. Обрадуется…

ВОЛОДЯ. Зря вы ей позвонили… Я думал, сюрприз.

БОРОЗДИН. Чтобы она от такого сюрприза здесь в обморок?

ВОЛОДЯ. А какие там люди! На фронте раскрываются настоящие качества… Вот меня из окружения раненого один выносил. Мы попали в мертвую полосу, когда ни назад нельзя, ни вперед двигаться. Лежать надо было до темноты. Он мне начал лицо снегом растирать, увидел, что нос побелел. А мне вдруг спать захотелось… Он знал, что это смерть. Расстегнул полушубок, прижал к себе… тепло от него… О девушке вдруг начал говорить, как любит ее, как вернется и женится на ней… Эта тема там популярна… Мне тепло стало, а он разгорячился, помню, все ее Белкой называл.

ВЕРОНИКА. Скажи, как его звали?

ВОЛОДЯ. Не знаю. Он был не из нашего подразделения.

БОРОЗДИН. Что же было дальше, Володя?

ВОЛОДЯ. Бежать было недалеко, до перелеска. Он схватил меня поперек туловища… Он добежал. Положил меня в снег и только сам-то поднялся, а эти гады опять начали стрелять – он прямо на меня упал.

ВЕРОНИКА. Убили?

ВОЛОДЯ. Из автоматов, наверно. Когда подошли наши, меня положили в плащ-палатку и понесли, а его стали закапывать.

БОРОЗДИН. А документы ты его не видел?

ВОЛОДЯ. Он из разведки возвращался,  в разведку ничего не разрешают брать с собой. В карманах у него нашли только пуговицу.

ВЕРОНИКА (показав висевшую на шее пуговицу-брелок). Такую?

БОРОЗДИН (достает из кармана фото). Похож?

ВОЛОДЯ (после долгой паузы). Нет.

БОРОЗДИН (громко). Он?

ВОЛОДЯ (тихо). Да.

Бороздин уходит, Марк бредет в другую сторону.

ВЕРОНИКА. Володя, он ничего не сказал перед…

ВОЛОДЯ. Нет. Он умер сразу… Как нехорошо получилось. Надо же, совпадение… На фронте не такие чудеса бывали. У нас в палате младший лейтенант из Пскова лежал, все жену разыскивал, во все концы письма писал, а она, оказывается, на четвертом этаже няней работала в нашем госпитале… А один рассказывал…

ВЕРОНИКА. Его там и похоронили? Где это?

ВОЛОДЯ. Западная окраина Смоленска, около высоты ноль шесть. Я найду то место. Поедем вместе после войны…

РОЗОВ (выходит вперед). Горе и счастье снова шли рядом. В Москву я вернулся в сорок четвертом, на следующий день, как похоронил отца. И узнал, что Козловы вернулись из эвакуации.

Витя с палочкой, Надя у зеркала.

НАДЯ. Витя? Это ты! Ты представить не можешь, до чего я рада тебя видеть. Мы с мамой только что вернулись из эвакуации. Я помогала ей в госпитале, уставала, словно лошадь. Но все равно брала дежурства.

ВИТЯ. Я знаю. Как здоровье Александры Константиновны?

НАДЯ. Ничего. Сейчас она придет, оставайся с нами обедать.

ВИТЯ. Я много раз бывал здесь, в вашем Лебяжьем переулке. Помнишь, у Чехова в «Чайке»? Я целовал землю, «по которой вы ходили; куда бы я ни посмотрел, всюду мне представляется ваше лицо, эта ласковая улыбка, которая светила мне в лучшие годы моей жизни»…

НАДЯ. Зачем вы говорите, что целовали землю, по которой я ходила? Меня надо убить, как ту чайку, которую, помните, вы подстрелили… Витенька, ведь мне в сорок первом мне написали из Москвы подруги, что ты погиб! Три года я мысленно оплакивала тебя, ругала себя, почему была к тебе так бессердечна. Обсуждала с тобой свои безумные романы, хотя видела, как терзаю тебя. Какое счастье, что ты живой.

ВИТЯ. Я умирал много раз. Только в Казани я трижды должен был умереть. И под Вязьмой в санитарном эшелоне, и под Сталинградом.

НАДЯ. Рассказывай, все рассказывай. Я буду долго-долго слушать тебя! Раньше я все сама болтала, а теперь буду только слушать. Ты знаешь, а ваш Театр Революции переименовали в «имени Маяковского».

ВИТЯ. Туда я не могу ходить.

НАДЯ. Зайди! Ведь там тоже многие думают, что ты умер. Многие актеры, кто уходил со тобой в то ополчение, погибли. Помнишь Сережу Шумова?

ВИТЯ. Я был последним, кто видел его живым. Но не могу сходить к его жене, чтобы рассказать. Да и рассказывать нечего, я был почти в бреду.

НАДЯ. Чем же ты сейчас занимаешься?

ВИТЯ. Учусь в Литературном институте.

НАДЯ. Зачем? По-моему, писать можно и без института.

ВИТЯ. Это мой долг. Не перед собой. Помнишь Кирилла Пржевуского? Мой лучший друг, он приезжал ко мне из Костромы.

НАДЯ. Да, вспоминаю, кажется, он был актером в тюзе.

ВИТЯ. Он убит под Элистой. Его расстреляли в воздухе в калмыцких степях. Неудачно выбросили десант. Кирилл был самым талантливым из нас. Он писал стихи взахлеб, обильно, беспрерывно – стихи, поэмы, драмы. Читателями были его возлюбленная Ирочка Златоустова, ставшая его женой, а вскоре вдовой. И я – друг детства. Это были фантастические драмы – испанские, африканские, марсианские. Это были причудливые стихи, по тем временам особенно. Кого мы знали? Пушкина, Лермонтова… Он один шалел от Блока, Пастернака, Санникова, Северянина, которые нам, юным костромским реалистам, казались вычурными, непонятными, чужими. Он чувствовал солнце поэзии, а не только ее смысл.

НАДЯ. Да, вспомнила его. Красивый блондин с очень густой шевелюрой, которая стояла дыбом. Вернее, нимбом.

ВИТЯ. Он не стал ни поэтом, ни драматургом ни оттого, что им не был, а оттого, что его убили. Он только цвел. Дали бы ему доцвести, созрели бы и плоды. Смогу ли я отобразить в своих писаниях те мотивы, что звучали у него? Не знаю. Вряд ли. Вообще не чувствую себя писателем.

НАДЯ. Напиши о войне.

ВИТЯ. Я всего лишь прикоснулся к войне. Участвовал всего в одном бою, который длился от рассвета до темноты. Потом мы долго выбирались из окружения, потом меня с раздробленной ногой долго вывозили в тыл. Госпиталь во Владимире, госпиталь в Казани… Не люблю этот город, в нем я провел самый страшный год своей печальной жизни… Потом Астрахань, Махачкала, Гурьев – это на другой стороне Каспийского моря. Что я знаю о войне? Один бой – и три года боли. Тут нечего описывать.

НАДЯ. Рассказывай, мне интересно знать все, что с тобой случилось.

ВИТЯ. Из Гурьева я ехал в Куйбышев. Билет мне дали в вагон для больных, там помещались даже и тифозные. В мое купе ввели беременную женщину. Она стала рожать. А я не мог слезть с верхней полки, все слышал. Родила младенца – смотреть страшно. Все личико в каких-то вишневых пятнах. Это оттого, пояснили хлопотавшие рядом, что мать вытравливала младенца из утробы, принимая всякие снадобья.

НАДЯ. Какой ужас!

ВИТЯ. Когда суета улеглась, я увидел, как она, мать, стала лить ребенку в рот воду из бутылки, чтобы ребенок захлебнулся. Я закричал, бутылку отняли, а женщину с ребенком куда-то увели. На боковой полке сидел ее муж, не пойму каких лет – война состарила его на десятилетия. Его пытались успокоить, а он вдруг как закричит: «Это не мой ребенок!» – и полился его монолог, как вода, прорвавшая ненавистную плотину. Он жену не обвинял, он любил ее, даже, видимо, обожал. В Белоруссии они оказались в оккупации. Он бежал в леса, примкнул к партизанам, а когда, спустя несколько месяцев нашел жену – та была беременна от какого-то немца.

НАДЯ. Не жалей меня, Витенька, рассказывай все.

ВИТЯ.  Я не совсем понял, было ли совершено насилие, или близость возникла в силу каких-то совершенно безысходных причин, или даже была там любовная вспышка, не знаю. Его с беременной женой партизаны переправили в тыл. И вот он вез ее к каким-то родственникам в Среднюю Азию. Ни одного упрека, ни одного дурного слова он не произнес в ее адрес. И вообще это была не жалоба, не обвинение – крик души, вырвавшийся наружу без спроса, признание в любви!

НАДЯ. Напиши о них пьесу.

ВИТЯ. Я уже написал.

НАДЯ. О чем она?

ВИТЯ. Герой погибает на фронте, его возлюбленная в эвакуации выходит замуж за его двоюродного брата. Но не может забыть того…

НАДЯ. И где она?

ВИТЯ. Председатель реперткома признался, что читал и плакал. Но не пропустил. Главный герой должен побеждать, а не погибать.

НАДЯ. Но мой герой не погиб! Свершилось чудо, он выжил. А я, слава Богу, не замужем.

ВИТЯ. Да, теперь я знаю, как можно переделать финал.

Финальная сцена из «Вечно живых».

ВЕРОНИКА. Ты помни то место, Володя.

ВОЛОДЯ. Западная окраина Смоленска.

ВЕРОНИКА. Кончится война, и я поеду туда. (Пауза). Слушай, Володя, я хочу поговорить с тобой серьезно.

ВОЛОДЯ. Что?

ВЕРОНИКА. Ты не жди от меня ответа.

ВОЛОДЯ. Я же тебя ни о чем не спрашиваю.

ВЕРОНИКА. Спрашиваешь. Все время.

ВОЛОДЯ. А ты не отвечай, я же не прошу. Ждал и буду ждать.

ВЕРОНИКА. Ты и представить себе не можешь, кем был для меня Борис. Нет, не был, а есть. Ночью, когда все спят, я разговариваю с ним, и он всегда дает мне ответы. Черты его лица уходят из памяти… и это не беда. Я люблю его, Володя! И жизнь свою хочу прожить хорошо! Я сейчас все время спрашиваю себя: зачем я живу? Зачем живем мы все, кому он и другие отдали свои недожитые жизни? И как мы будем жить?..

РОЗОВ (выходит вперед). Случилось невероятное! Я сделал предложение – и Надя согласилась. Мы решили пожениться после войны. И пошли в загс сразу 9 мая 1945 года. Правда нас расписали только через десять дней – желающих оказалось слишком много. Как раз накануне Дня Победы я снова оказался без работы. Надя переехала к маме. А я ходил к ним на Лебяжку обедать… Это было тяжело, хотя Александра Константиновна ни словом, на взглядом не дала мне почувствовать, мол, приходится кормить зятя. Поистине чужой хлеб горек.

НАДЯ. Витя, мы с мамой вчера прочли в газете. Вот, она специально для тебя вырезала. Мы подумали, ты смог бы написать об этом пьесу.

ВИТЯ. Какую пьесу? Ты же видишь, что в театрах творится? Все запрещают. Драматурги уходят в прозу. Конфликты возможен только в классовом обществе, а у нас их не бывает. Значит, и пьес писать нельзя.

НАДЯ. Тут в Новосибирске студентка пятого курса мединститута стала терять зрение. День ото дня хуже. Ей пришлось бы оставить институт, но ее подруга стала заниматься с ней на слух и довела до госэкзаменов.

ВИТЯ (читает вполглаза). Такое не пропустят. Скажут, нетипично. Советская студентка не может ни с того ни с сего ослепнуть.

НАДЯ. Девочка закончила институт, и, после того как, безнадежно больная, побывала у бесчисленного количества врачей в разных городах, приехала в Москву. В глазной клинике на Тверской ей верно поставили диагноз, сделали операцию и вернули зрение. Что с тобой, Витенька? Ты плачешь? Да, ей помогали добрые люди. А нас никто не пожалеет.

ВИТЯ. Только нужно сделать ее не студенткой, а школьницей. И потеря зрения в результате несчастного случая – это мелко. Слепота как проклятие войны. И закончить можно стихами «Плохо человеку, когда он один». Ей помогут справиться с бедой ее друзья.

РОЗОВ (выходит вперед). Пьеса «Ее друзья» была закончена в три недели. А потом ее поставили в Центральном детском театре. 

ГЛИЗЕР (появляется, сильно постаревшая). Витя, здравствуйте! Вас и не узнать.

ВИТЯ. Юдифь Самойловна, здравствуйте!

ГЛИЗЕР. Слышала о ваших успехах. В ЦДТ пошли «Ее друзья»?

РОЗОВ. Между нами, гаденькая пьеска. Но сразу поставили в ста театрах. Случилось все, как вы и нагадали. В войну я чуть не умер. Но чудом выжил. И вот – известен, обеспечен. А главное – женат на девушке, по которой сох десять лет. Видите, все сбылось?

ГЛИЗЕР. Что я вам нагадала? Не помню.

ВИТЯ. Да все, все и вышло на самом деле, до последней запятой! Может, и правда, наша судьба вся на ладони?

ГЛИЗЕР. Не то теперь время, чтобы верить в такие глупости. Но все равно, я страшно рада за вас! (Оглянувшись и понизив голос). Я вам не это нагадала. А сказала, что вы станете богатым и знаменитым. Пока же вы лишь сытый человек, которого широко узнали в узких театральных кругах. Вы проживете долгую жизнь и будете знаменитым. А в глубокой старости, может быть, даже поверите в Бога!

РОЗОВ (выходит вперед). Она опять ушла внезапно, я не успел ей рассказать, что уже написал инсценировку гончаровской «Обыкновенной истории», за которую много лет спустя получу Государственную премию. А в столе моем уже лежала пьеса, которой Олег Ефремов откроет свой знаменитый театр. В трех редакциях «Вечно живые» будут идти в «Современнике» в течение пятидесяти лет, став тем, чем была для МХАТа чеховская «Чайка». По этой пьесе Михаил Калатозов снимет «Летят журавли» –признанный лучшей российской кинолентой ХХ века, единственный отечественный фильм, удостоенный в Каннах главного приза «Золотая пальмовая ветвь». А впрочем, Глизер все это знала уже тогда!

Финальные кадры фильма «Летят журавли». Фронтовиков встречают на вокзале. Вероника ищет Бориса, встречает Степана.

РОЗОВ. Юдифь Самойловна умерла в 68-м. А в следующем году я снова побывал в Казани. И попросил сопровождающих меня показать могилу Лобаческого. Как-то нехорошо быть в Казани и не пойти к этой могиле. Мы нашли памятник великому русскому математику, поклонились ему и уж направились к выходу.

ЗОЯ. А знаете, Екатерина Ивановна умерла. Помните нашу старшую медсестру?

РОЗОВ. Помню, конечно. Я всех вас госпитальных помню. Зоя, подождите, а там что за пирамидки с красными звездами. Будто елочные украшения. Я сразу вспомнил, как мы встречали в госпитале Новый сорок второй год.

ЗОЯ. Здесь похоронены раненые, которые умерли в казанских госпиталях.

РОЗОВ. Я снова ощутил прикосновение чего-то холодного. Почувствовал затылком могильный холод. Прилетела мысль: вот ту, на этом самом месте, мог бы лежать и я. Но я выжил и живу. Зачем? Почему судьба бережет меня? Что я должен сделать?

Из глубины сцены к нему медленно идет паренек-партизан, напевая.

В зале раздаются залпы салюта, на сцене видны только их отблески.

З а н а в е с.

В пьесе использованы произведения:

А.С. Пушкина,

М.Ю. Лермонтова,

Л.Н. Толстого,

А.П. Чехова,

В.С. Розова, Собр. соч. в трех томах, М., «ОЛМА-ПРЕСС», 2001.

= наверх =