<<< назад   

ОСЕНЬ. ИЗ ЖИЗНИ БАБОЧЕК

Сентябрь – месяц выпитых в одиночку трех литров водки. Собственно, не выпитых – принятых как лекарство по двадцать пять грамм за раз. Именно столько вмещает моя любимая рюмка. Вот ее – хоп! – перед тем как сдадут нервы. Момент улавливать умею, поэтому никаких срывов. Из невыносимой жизнь становится терпимой, а иногда даже прекрасной. Это когда не одна рюмка, а две подряд. 

Однако что-то тут не так. Три литра это три тысячи граммов. Делим на двадцать пять – получается сто двадцать рюмок. В сентябре тридцать суток, ночами я не пила, значит, на каждые двенадцать приходится по сорок рюмок, итого – три с половиной рюмки в час. Или в расчетах ошибка, или пила я постоянно. 

Честно говоря, есть с чего. 

Но сегодня день начался хорошо. Пятница, но Ваньке не в садик – дали направление в больницу сделать туберкулезную прививку. 

Мы проснулись одновременно, улыбнулись друг другу, пошли пить чай. То есть, чай пил дядя Рома, а мы с Ваней кофе. Ваня берет свою крошечную чашечку и тянется к моему бокалу. 

- А все-таки в Ваньке есть что-то наше, – задумчиво замечаю, обращаясь к дяде Роме. – Кофе пьет с раннего детства, чокается… 

Роман захлебывается смехом так, что чай брызгает у него из носа. Он, оказывается, услышал не совсем то, что я сказала: "А все-таки в Ваньке есть что-то наше: кофе пьет с раннего детства, чокнутый…" 

Проводили дядю Рому в школу, поехали в больницу. В очереди на прием к врачу Ваня нахохлился, помрачнел. Шепчу в розовое ушко: 

Что ты, Ванечка, невесел? 

что ты голову повесил, 

как старик сидишь печальный. 

Может, кошку съел случайно? 

Ванька смеется. Что с того, что почти ничего не говорит? Понимает он все. 

На приеме вел себя замечательно. Конечно, если не учитывать, что швырнул в доктора свою увесистую медицинскую карту. Но это ничего, ведь не попал. Главное, дал посмотреть горлышко и прослушать себя без протеста. 

Пошли ставить Манту. И здесь обошлось. Коротко взревнул, и все. Ну, просто праздник, а не Ваня. Купила в аптечном киоске витамины, которыми усердно пичкаю детей, и сразу угостила внука за хорошее поведение. Витамины он обожает, особенно пиковит. Ромке купила пирантел в таблетках. От глистов. На будущее. Подумала и Ваньке купила тоже – в суспензии. На всяку случку, как говорит его отец. 

Итак, все замечательно. Но лишь до сей минуты. Потому что… 

- Ваня, идем одеваться. 

- Ваня, иди сюда! 

- Ваня!.. 

Ваня не слышит. Потому что Ваня кончился, начался осел. Приступы ослизма у него возникают спонтанно, из ничего и перманентно. Я еще не научилась бороться с ними и переносить их спокойно тоже. Сыновья в ослизм не впадали. Их капризы были только по поводу – достоверно известному и предельно понятному. Ослизм характерное качество моего внука. Когда начнется, чем спровоцировано и где кончится, не угадаешь. 

Беру Ваню за руку и пытаюсь продвинуть к раздевалке. Он провисает до полу – не пойду. И орет. Я интеллигентно удерживаюсь от поджопника внуку, но моя доброта не оценена: орет во всю глотку. Я психую, трясу гада во все стороны: ну чего ты орешь, чего тебе надо?! Мы же обо всем договорились, сейчас идем в редакцию, потом в сберкассу за деньгами, куплю тебе чупа-чупс и поведу в кафе! 

При слове "кафе" приступ ослизма внезапно кончается. Ваня отвешивает очаровательные улыбки – все щечки в ямочках. И я успокаиваюсь на том, что начинаю, кажется, понимать внука: парень просто хотел награды за героическое поведение у врача. Витамины, очевидно, и показались ему наградой, но недостаточной же! Справедливо. 

Иван свалился мне на голову внезапно. Я плохо знаю его характер, а он мой. До сих была занята работой и своим малышом, а внука опекали его родители и моя мать. Родители уехали в Испанию, а мать по старости не справляется: ребенок заболевает, а лечить его она тоже не разумеет. Пару раз отсидев с Ваней на больничном листе,  я взяла отпуск без содержания на месяц. Другого выхода нет. 

Мне бы только продержаться полгода, пока не вернутся родители, сохранить внука здоровым – любой ценой… 

В сберкассе пенсионеры получают какую-то компенсацию к пенсии. Мы стоим в очереди за деньгами от Ванькиного деда, моего свата, который, ради хохмы, и научил Ваньку чокаться. Старшего сына я не сватала, конечно. Как водится, обошлось без сватовства. Дети народ самостоятельный. И на Балеары улетели вполне самостоятельно. Я пыталась протестовать – быть бабушкой полуторагодовалого ребенка в полном объеме не позволяет журналистская лямка. Хоть бы до трех лет вырастили, потом уезжали… Естественно, слабое мое недовольство заглохло от сознания, что дети зажили в Испании как люди. Чужая страна приняла ненужных своей стране молодых профессионалов достойно: им предоставили апартаменты с бассейном, машину "Форд-экскорд", на которой они и ездят по острову Менорка, в том числе и на работу. Работа длится час десять минут в сутки. Они должны привезти деньги на покупку квартиры в России. Во всяком случае, первоначальный расклад это обещает. Но я-то знаю своих детей. Ни фига не привезут. Мои дети расточительны, как и я. То есть, не расточительны, а живут по средствам: сколько их, средств, в кошельке есть, столько и тратят. 

Например, возможность беседовать по телефону без ограничений дороже всяких денег – и им, и мне. И нет у меня никаких сил напоминать, что надо экономить. 

В очереди Ваня ведет себя тихо – держу его на руках. Приходит момент получения денег, опускаю на пол. После этого он почему-то категорически отказывается идти к выходу. Очередной приступ ослизма помогают преодолеть сердобольные пенсионерки, коих здесь легион. Сердце греет то, что они называют меня "мамочкой" Вани. Внук не раскалывается на предмет того, кем я ему прихожусь, а сама тем более. 

Последняя тысяча, отвешенная нам на сентябрь, в кармане, и мы начинаем ее транжирить. 

- Ваня, пойдем сначала за дядей Ромой в школу, а потом втроем в кафе, или сейчас в кафе, вдвоем? 

- Кофо! – решительно преодолевает немоту внук, и мы, два предателя Ромки, направляемся в "Дружбу". Здесь у нас полное согласие, любовь к питейным заведениям у внука в крови. Он даже приплясывает по дороге. Он всегда приплясывает, когда радуется: как-никак сын артистов балета. 

К концу занятий в школе мы опаздываем, кабинет 1 а класса пуст. 

За обедом весело. Ром не знает о предательстве, а я обедаю под водочку. 

- Ваня, жизнь прекрасна и удивительна, – скажи-ка так! 

- Так! – выходит из положения Иван, и Ромка прыскает со смеху. 

- Не смейся, ешь, – советую я, – Ванечка во всем берет пример с тебя. 

- У меня болячка во рту, – сообщает сын, – если бы у тебя такая боль была, ты бы тоже плохо ела. 

При слове "боль" я впадаю в ступор и молчу. Чувствую, внутри у меня все искромсано. Как лезвием. 

- Мама, куда ты смотришь? – спрашивает Ром. 

- В позавчерашний вечер, на лестничную площадку, – отвечаю честно. 

Позавчера, когда возвращалась с Флоренских чтений, на меня там, в полной темноте, напали. 

- Я думаю о том, что бы вы делали, где сейчас были, если бы меня там убили. 

- Я бы, наверное, был здесь, если бы, конечно, еще не умер, – серьезно отвечает мой первоклассник. 

Наш тихий еще в прошлом году дворик, райский, если бы не неопрятная помойка, нынче обратился в ад. Последняя амнистия в честь 55-летия Победы над Гитлером моментально наложила не нее свой отпечаток. Все лето по ночам, вызывая зоологический гогот подростков, похабно орал и матерился какой-то амнистированный тип. Говяжий звук его голоса я узнавала и по утрам, когда он вызывал Андрюху со второго этажа. Тоже фигура – отпетый алкоголик. К этим двум присоединялись еще парочка-тройка таких же обаяшек разного пола, и они активно общались во дворе до обеда. После исчезали, но тишина во дворе не воцарялась – их сменяли выспавшиеся после ночи подростки, которые матерно пререкались с взрослыми, имевшими неосторожность делать им замечание. Дядя Рома, гуляя во дворе, постоянно видит в траве шприцы – подростки ширяются, особо не скрываясь. Всю ночь по лестнице вверх и вниз шаркают шаги, иногда звонят в мою дверь – где-то надо мной гонят и продают самогонку, а клиенты спьяну путают этажи. 

После нападения в подъезде я разучусь спать безмятежно. Наш белый мышь Дося вздумает ночью побаловаться катанием по столу фломастера, сымитирует звук поворачиваемого в замочной скважине ключа. Я проснусь уже на бегу в прихожую с остановившимся сердцем. За моей спиной два спящих беспомощных существа, передо мной дверь, которую сейчас откроют. Кидаюсь на нее и убеждаюсь, что на лестничной площадке никого нет. Показалось. Почему – не сразу понимаю: ночные игры хвостатого гада заглушаются ударами сердца, кроме них вообще ничего не слышу. 

- Хомяк, – обращается ко мне Ромка, – я проснулся, потому что ты прыгнула с кровати прямо в прихожую. Кого ловишь? 

Но право, если вчера они устроили засаду в подъезде, то почему бы завтра им не проверить, кто уязвим за пока еще фанерными дверями, которые ничего не стоит высадить? 

Придется заказать железную дверь. Для меня это не только крупная финансовая затрата. Это шаг в пещерные времена, который я так не хотела делать. 

Моменты любви возникают спонтанно 

из ткани беседы, как брызги фонтана, 

из прожитых сказок, из утренней тьмы… 

Мучительно "я" превращается в "мы"… 

Нет, с брызгами фонтана что-то не то… Мне надо дописать стихи, но, по всему видать, не получится: они или рождаются целиком на одном дыхании, или не рождаются. Недостижимая роскошь писать стихи в моем положении добросовестной няни двух малолеток. Бесконечная колготня из приготовления обедов и их обслуживания, мытья посуды и стирки-глажки, штопки-вязки и закапываний в носы нафтизина, стрижки ногтей-руктей, одеваний-раздеваний, прогулок, уроков, чтения вслух и прочих удовольствий в виде уборки игрушек и просто уборки. К тому же отпуск без содержания состоялся при условии непрерывного выхода в газете моих тематических полос "Культура". Когда б не это, не понесло бы меня, возможно, на Флоренские чтения, и я бы не потеряла в подъезде очки, зонтик и покой. Но редактору в голову не пришло предложить мне хотя бы на месяц свободный режим, на что, собственно, имею право как человек творческой профессии. Однако он порядок в редакции разумеет так: помимо отсидки здесь с 9 до 17 часов есть еще норма строк. На здравый взгляд одно при другом лишнее. Вообще лишнее и то, и другое, так как творческий человек не писать не может, а ответственный свою газету никогда не подведет. Но способность к свободному ответственному труду, видимо, была подвергнута новым редактором подозрению у всех поголовно, и мы существуем при конторском режиме. Доказать ему ничего не удалось, апеллировать не к кому. Так и живем. Да еще записываемся в журнал, если куда-то уходим. А опаздывающие утром даже на две минуты с самого занятия новым редактором должности попадали к нему "на ковер"… 

Конечно, при свободном режиме я бы справилась и с полосами, и с малышами, оптимально используя свое время. Но дурдом есть дурдом. На отпуск редактор соглашался со скрипом, вот и пообещала: публикации мои пойдут своим чередом. А он пообещал, что, раз так, то хоть часть денег мне заплатит. Но забыл. А я что обещала – выполнила. Зато приписала к потерям еще и зарплату. А все равно ему спасибо – мог бы ведь и на таких условиях не отпустить. 

А если заменить брызги фонтана на … та-та нежданно? Нет, спонтанно и нежданно почти синонимы. Прочь, рифмы, прочь! Когда начинаешь додумывать, решать стихотворение как математическую задачу, это уже муляж, а не живая его плоть. 

Чувства жертвы нападения надо было пережить, чтобы понять, – преступление и наказание перед ними – ничто. Я бы могла "вычислить" молодого подонка, который поджидал жертву в темном пространстве подъезда и напал: так дернул за сумку, висящую у меня на плече, что я падаю назад, навзничь в состоянии внезапной жути – сколько нападающих? что дальше: нож? Слышу свой крик, такой, что кажется, это кричу не я. Крик пугает и преступника, он убегает, я едва успеваю оглянуться и заметить силуэт в дверях. Одновременно поднимаюсь, не чувствуя боли, и выбегаю за ним. Меня душит ярость, молниеносно сменившая страх черной неизвестности. Я могу напороться на подельников, на тот же предполагаемый нож, но мне все равно, даже не думаю об этом – ярость бездумна. Кричу что-то в ночной осенний мрак, откуда возникают две фигуры – это люди из соседнего подъезда, муж и жена. Они говорят: Мы знаем парня, что выбежал сейчас из подъезда, он приходит к другому, что живет в доме напротив. Давайте заявим в милицию! 

Мне не до милиции. Совсем не до милиции. То, что случилось – оскорбление невероятной глубины, я должна пережить его. Оказаться в таком состоянии духа перед еще какими-то людьми – все равно, что выйти на улицу голой. Ведь я готова растерзать собственными руками того, кто мог лишить моих детей меня, кто мог не дать мне завершить на этом свете всего задуманного. Ярость жертвы… Это отвратительно. Так же отвратительно, как намерения преступника. 

Наутро вижу, выходя из дома, стаю подростков и молодых людей (если это еще люди) у дома напротив. Внимательно смотрю, пытаясь догадаться: который тот. И на следующий день смотрю. И на следующий. На четвертый день ноги сами несут меня к их столику. Я уже в состоянии быть человеком по отношению к тому, кто напал на меня. Но только теперь. Вчера еще нет. 

- Что вы хотели? – вежливо спрашивают, хотя до столика мне еще шагать несколько метров. 

- Поговорить с одним парнем. Вы его знаете. Возможно, он среди вас. Это тот, который напал на меня несколько дней назад вон в том подъезде. 

Они промолчали, только один согласно кивнул. 

- Это не ты, но ты его знаешь. Если его нет здесь, передай ему, что он говнюк и сопляк. Это во-первых. Опытный преступник взял бы сумку, за которой охотился, когда я упала, а он испугался крика и убежал. А я упала и ударилась головой. Хорошо не смертельно, а так могло быть. И тогда двое маленьких детей остались бы без матери. Если подобное повторится еще – в моем подъезде, или где-то рядом с другими, вы даже не представляете, кого я поставлю на ноги – я журналист, и знаю, к кому обратиться. Я бы могла найти его и сейчас, но… передай этому говнюку, что я его прощаю. Но другой раз пусть пощады не ждет. 

- Хорошо, передадим, – сказал тот же парнишка. 

По правде сказать, сентябрь это месяц потерь, а вовсе не… В алкогольных-то расчетах была ошибка. Не сорок рюмок за двенадцать часов, а четыре. Ну правда – сто двадцать рюмок делим на тридцать дней – получается четыре, а не сорок. Четыре рюмки по двадцать пять грамм в день это еще не алкоголизм. Не дождетесь! Хотя бы мои потери того и стоили. Речь не о зарплате, очках и зонтике, конечно. 

В сентябре я потеряла надежды. И тех немногочисленных людей, которым доверяла. Самое же главное, кострома* так долго выталкивала меня из своего пространства, что, наконец, я оказалась вне ее. Состояние малопонятное, неравновесное. Но стало легче без надежд, что неприятности и непонятности рано или поздно кончатся и начнется нормальная жизнь. Телефон на будние дни, когда не звонят дети с острова, отключила. Стало неинтересно, кто может позвонить и зачем. Я перестала нуждаться в окружающих меня людях. Так что еще вопрос, кострома вытолкнула меня из своего пространства, или я ее из своей жизни. 

Леонович приехал в Кострому на Флоренские чтения с еще одной целью: помочь изданию книги моих стихов. Деревенская поэтесса, ставшая недавно городским литературным начальником, единолично решила не издавать мою рукопись. Так и сказала: рецензенты рецензентами, а решать вопрос об издании буду я. А рецензентов было трое, они дружно рекомендовали мой "Оловянный батальон" к изданию на семинаре м о л о д ы х литераторов. У литературной начальницы есть молодые авторы, а есть человек семь с билетами писательского союза. Я не принадлежу ни к первым, ни ко вторым, и ее поезд мог спокойно отъезжать без меня. Но я не захотела одна оставаться на перроне: ничуть не погнушалась звания молодой семинаристки. Начальница бровки хмурила, но что поделаешь, когда единственный в Костроме профессиональный стиховед Нина Снегова, на чью снисходительность, кстати, я рассчитывать никак не могла, сказала, что моя рукопись полностью готова к изданию и "обсуждать" в ней нечего, надо издавать. Издавать следовало давно, но областную писательскую организацию возглавлял мошенник, и я много лет обходила ее – не хотела, чтобы к моей рукописи прикасались нечистые руки. Разоблачали его в трех газетах трое, в том числе деревенская поэтесса и я. Мошенника поддержали его сторонники, и свергнуть того с поста не удалось, даже когда писателям был зачитан акт проверки КРУ, где финансовые нарушения перечислялись на сорока страницах. Зато в писательской организации случился раскол, и моя соратница по борьбе с мошенником возглавила вновь созданную городскую организацию. Казалось, теперь ничто не мешает издать рукопись. Леонович написал вступительную статью к ней. 

Но… за что боролась, на то напоролась. "Оловянный батальон", испещренный дурацкими пометками, ко мне вернулся. Просмотрев "редактуру", Нина Снегова в письменном виде сказала самозванной редакторше моей рукописи все, что она думает о ней как поэтессе, человеке и агрономе, и вышла из состава ее организации. Конечно, у нее были на то причины, кроме последней. 

Леонович решил издать мою книгу через фонд культуры. Только что также была издана книга хорошего поэта, который долгие годы находился в том же положении, что и я – не предлагал рукопись в областную организацию. Ну, есть же люди, которые мошенникам руки не подают. Много их быть не может, но пара человек на городишко – уже неплохо. 

Леонович считал: работая на культуру города и области, я заслуживаю помощи фонда культуры, который, к тому же, возглавляет одна из его единомышленниц и подруг. Узнав о моем внутреннем отчуждении от костромы, он трогательно попросил: "Разреши нам с ней помочь тебе". Как не разрешить! Я ж не в позе стою, и не только из-за собственной книжки отчаялась. Отчаяние копилось долгие годы, когда я "копала" историю культурной жизни Костромы. Скольких талантливых, прекрасных людей она замолчала, раздавила, убила, вытолкнула вон. Как правило, эти люди имели энергию противостояния пошлости во всех ее видах. Именно им не давали спокойно работать, и если они все-таки умели доказать, что их творчество составляет славу города, то часто только после смерти. Сколько омраченных борьбой и враждой судеб, сколько личного горя… Я писала о них правду, и мне этого не простили. Сначала упразднили отдел культуры в областной газете, без которого она как без легких – бездыханна, а рожденное мной в замену культурное приложение к газете отняли и, отняв, низвели до уровня, ничего не меняющего в культурной жизни. История с изданием книги стихов была из того же ряда действий пошлости, облеченной полномочиями, вот что по-настоящему убивало! Ничего не меняется с начала века, когда подвижник, музыкант Блинов утопился в озере Святое. Ничего с тех пор как выставку работ Шувалова закрыли на второй день, а картины свалили возле его мастерской. Эту кучу он и увидел, вернувшись с пляжа… Ничего не меняется с тех пор, когда на Сенной площади стояли Дедков, Игнатьев и Сапогов, вынужденный уехать отсюда, и Дедков в бессильно повторял, слушая Сапогова: подлецы, вот подлецы! Ничего со времен бегства из города Скатова, ничего с тех пор как выдавили, вышвырнули вон Муравьева и Козлова. Кострома упорно отторгает от себя тех, кто бы мог улучшить ее, поработать на ее славу. Что говорить обо мне, если люди с таким талантищем были ею побеждены и обижены. 

В результате, все, что не замышляешь, обречено на провал. Хочешь просто отдать – этой простоты не понимают. 

Издание книги стихов, которую писала двадцать лет, я бы сочла не личным успехом, а актом справедливости. С помощью Леоновича и фонда культуры? Прекрасно! Спасибо! 

Но ничего не получилось. Леонович большой поэт, но организатор из него никакой. Подруга закапризничала. Только мы сразу не поняли, насколько серьезно. Хотя после первых переговоров с нею Леонович говорил мне: что-то она в плохом настроении, устала подносить всем горшки… Надо было понять, что потрясти еще раз спонсоров ей внапряг как раз теперь, когда издаваться надо мне. Но как-то не дошло. Это все равно, если бы я заявила: как мне про вас про всех писать-то в газете надоело… Дико. И я не восприняла всерьез сказанное. Или соображала плохо – шок от нападения в подъезде тогда еще не прошел. К тому же Леонович передал мне ее приглашение придти к ней. 

Она не отказала прямо. А напрасно. Прямой отказ я бы пережила спокойно: ну не хочет человек искать деньги ради меня и рукописи, которой в глаза не видела! 

- Дайте мне список ваших спонсоров, и я напишу им от имени фонда… 

- Но если бы у меня был список спонсоров, то, наверное, помощь фонда не потребовалась бы, – обескуражено призналась я. 

Потом она рассказывала, как к ней жених приходил, принес конфеты. "Ласточка". 300 граммов. Мужа и детей у нее нет – почему бы не быть женихам? И право, меня это не интересовало. Наконец, снова вернулись к теме изданий. Как много ей надо издать общественно-полезных книг, а средства достаются трудно. Я, наверное, бестактно вспомнила, что при этом находятся в фонде деньги и на менее полезные – недавно одной поэтессе помогли издать книжку. 

- Ну, тысячу-то я и вам найду, – как бы забавляясь, произнесла радетельница о костромской культуре. 

Вот здесь меня и сорвало с катушек. Плохо помню дословно, но, кажется, я сказала, что меня с графоманками путать не надо. Помогать – так без издевок, отказать – так прямо. Далее извинилась за испорченные посиделки: ухожу немедленно. Пока заталкивала сигареты в сумку, Леонович успел рявкнуть мне: Сядь!.. На что я не менее выразительно ответила: Щассс!.. 

Я ушла, еще раз извинившись перед хозяйкой за испорченный вечер и уверив ее, что просьба о помощи отменяется. А была ли моя просьба? Во всяком случае, исходила она не от меня. Но как упустить повод унизить? Я ведь его даю впервые, другого случая может не представиться… 

Выйдя из подъезда, едва сориентировалась в незнакомом районе. Мы приехали на такси, а теперь было совсем темно. Просто кромешная тьма! Пока шли к остановке, я запнулась и упала лицом вниз – до сих пор помню, как мой малыш утробно вскрикнул при этом. Никогда не прощу себе того странного падения. Даже руки не успела подставить, чтобы смягчить удар. Очевидно, я была в чем-то виновата? Надо было поползать на брюшке перед радетельницей? Не дождетесь! 

Обе дамы – литературная начальница – официально первая поэтесса области и подруга Л. получили недавно областную премию "Признание" и прилагающиеся к ней десять тысяч. За выдающийся вклад… Литературная начальница наверняка потратит свои деньги на издание книг молодых авторов. На что потратит их подруга Леоновича – ума не приложу. Да и какое мне дело до чужих денег – надо иметь свои. Издание книг ныне – халява. Халявы на всех не хватает. И с чего это я решила, что могу присоединиться ко всем? 

Начальница-поэтесса написала, что, зная мой прагматичный характер, нетрудно предугадать мой следующий шаг: я опубликую в газете снеговское вразумленье в ее адрес, и свой ответ на ее редактуру. Вот чего она боялась! Оба текста, конечно, таковы, что после ей оставалось бы только прыгнуть в унитаз и смыть за собой воду. Снеговское вразумленье вообще убийственно… А мошенник из писательской организации, писала мне далее поэтесса, тут же в благодарность вне очереди издаст твоих "Оловянных солдатов". Да-да, так и написала: солдатов. С грамотой у ней не очень чтобы очень. Но это мне давно известно, как-никак дружески переписывались несколько лет, пока она жила в деревне. А вот что имеет место быть такой плебейский ход мыслей, как кинуться к мошеннику – мне было, ей-богу, даже сообразить, не только осуществить. 

Когда я поняла, что полюбила Ваньку всеми фибрами? Когда заметила, что спит он у меня уже не на лишней подушке, а на лучшей в доме? Когда носила его ночью на руках, разбуженного собственным плачем: мама!.. Да нет, не носила я его на руках, а вынашивала – это подтверждало каждое его шевеленье – я ощущала их не снаружи, а внутри себя. Выносила и полюбила, и тогда приступы его ослизма прекратились. Мы прекрасно понимаем друг друга… 

Он сам придумал мне имя. Проще всего ему было бы называть меня "баба", но таковая в лице моей матери у него уже есть. Пытался называть мамой, но я всякий раз брала внука на руки и подносила к портретам родителей, подробно объясняя, кто кем кому приходится. Пробовала научить называть себя по имени, потом – бабулей, но как-то все не прижилось. И вот однажды он произнес: 

- Бабочка! 

Логично. Есть баба – прабабушка, то просто бабушка – маленькая баба, то есть бабочка. Вернее это следует писать и произносить через "а" – бабачка. Но Ване все равно, о или а, звучит-то одинаково. Однако разницу он все же просек. Среди игрушек натолкнулся как-то на большую смешную бабочку. Пришел ко мне на кухню и, лукаво улыбаясь, тыкал пальчиком в игрушечное насекомое: бабочка! А я гордилась мозгами моего внука: он, явно, почувствовал юмор при сопоставлении таких внешне разных существ с одинаковым именем. 

- Муську! – требует Иван, и я ставлю диск с Апассионатой. Потому что все другое – не "муська". Муська – именно это произведение, так считает внук. Эта музыка, то бишь, муська, ему нравится. Он любит под нее обедать. 

Сентябрь давно кончился вместе с моими опасениями спиться. Просто больше не хочу водку, как не хочешь конфеты, когда ими наешься. Зато больше нет способа поправлять настроение. 

В октябре вышла на работу, и Ваня опять заболел. Сентябрь был единственным месяцем, в течение которого внук был здоров. Опять вытаскивая его из температуры, насморка и кашля, знала, в какой минус мне это аукнется на работе. Но утешала себя: это последний раз, в начале ноября вернутся дети. Я свирепо скучала по ним. Когда были здесь, мне не всегда хватало на них времени, сил, праздничности… А когда уехали, поняла, они украшали мою жизнь. До их приезда оставалось уже немного. 

А вскоре они позвонили и сказали, что им предложено продлить контракт, но теперь они будут работать на Канарах. Еще полгода. Но что это не точно, возможно, они приедут домой. 

Я проревела весь вечер. 

Пусть не приедут, там им лучше!.. 

Когда после нападения на меня в подъезде я убеждала их быть осторожнее, бдительнее, сын сказал мне: 

- Мама, здесь мир, по которому можно ходить босиком… 

А еще раньше писал: "Мне казалось, я что-то потерял, но никак не мог понять – что. Сегодня понял: я потерял страх. Я не боюсь больше ни бандитов, ни правительства, ни полиции, ни смены курса валют…" 

В Костроме их заработка не хватало даже на сигареты. Можно было работать не ради денег, но ради Дела. Дело для них давно сообразила: здесь хореографией занимается масса детей, а учат их преподаватели, в основном, рассказывающие, как надо танцевать, но не умеющие показать, как надо. Два приезжих артиста балета, станцевавшие все главные партии на красноярской сцене, могли бы поднять уровень костромской хореографии с самодеятельного на порядок выше, организовав детскую школу профессионального балета. Опыт преподавания тоже есть – сын вел уроки характерного танца в красноярском хореографическом училище, а еще раньше, в годы своей учебы преподавал хореографию для маленьких детей в частной школе эстетики… Куда там! Как только идея начала претворяться в жизнь, и в газете появилась статья о будущей школе, так все застопорилось, а потом и вовсе кануло – тихо, как камешек в болото. Дело придушили в зародыше. Потому что преподаватели должны быть "свои", пусть полу самодеятельные. А я-то, глупая, говорила: за границу всегда успеете уехать. Сначала послужите-ка Костроме – специалистов такого класса как вы, здесь нет, местная хореография не просто топчется на месте – она вырождается, не развившись толком. Потому что преподают уже те, кого выучили непрофессионалы. Это же трагедия!.. Организованная вами школа станет основой для будущего театра балета. Разве такое дело не стоит того, чтобы посвятить ему жизнь? Сколько талантливых детей вынуждено уезжать, чтоб получить настоящее хореографическое образование и найти сцену… 

После отъезда моих детей такую школу открыли, конкурс был огромный, среди родителей ажиотаж. То есть, потребность мною была угадана верно. 

Дети позвонили проездом из Барселоны: ночью мы будем на острове Ла Пальма! 

Следующее утро было началом нового полугодия без них с двумя малолетками. Но я улыбалась: мои старшие дети сегодня проснутся на Канарах!.. 

Через некоторое время они позвонили и сказали, что я должна приехать к ним на свидание, – деньги вышлют. 

Слово мечта употребимо только в единственном числе. Предполагается, много их (мечтов) не бывает. У меня было три: родить дочь, увидеть другие страны и издать книжку стихов. Одна может теперь сбыться. Та, что сводила с ума с самой юности. Она казалась тогда самой недостижимой: я была в некотором смысле невыездной. В Пенсильвании жил мой возлюбленный, и об этом, конечно, было известно, где надо. Потому меня даже в Польшу не выпустили. А я страстно мечтала увидеть разные страны, любимый тут был ни при чем. Когда железный занавес рухнул, поднялся золотой. И вдруг… я – могу – поехать?!.. 

Я не могу поехать. Иван уходит от меня в понедельник утром и приходит в пятницу вечером. Как он не хочет уходить! Усаживается за стол рисовать, или направляется к ящику с конструкторами, игрушками, всем своим видом показывая, что он, вообще-то, занят и намерен остаться. И как покорно, несчастно соглашается одеваться, когда настаиваем… Если же расставанье происходит в доме на Северной, то долго плачет и зовет нас у окон: "Бабочка! Моя!" Моя – это не моя, а Рома, он так его называет. Нет, я не могу его оставить без наших обедов и чтений вслух, без наших еженедельных походов в кукольный театр с обязательным заходом в кафе. Даже на пару недель. Разлука и на четыре дня невыносима. 

Это в молодости жизнь состоит из собственных удовольствий и чужих забот. В зрелости из своих забот и чужих удовольствий. Теперь я не могу "подверстаться" к удовольствиям старших детей и бросить на кого-то младших. Я доверяю их только себе. Из нас получилась отличная семья. Мои маленькие товарищи тяжело мне достаются, но как скрашивают и греют жизнь! В пятницу вместе с Ванькиным приходом в наш дом приходит радость, смех, счастье. На три дня и четыре ночи. А после наступают будни. Я возвращаюсь с работы после двадцати часов и падаю спать, едва расспросив Романа, как дела в школе. Теперь на работе не только тяну журналистскую лямку, но и занимаюсь своим – там у меня появился компьютер. Временно. И я тороплюсь успеть как можно больше сделать в будни, потому что мои выходные принадлежат детям. Откладывать дела на потом уже не имеет смысла: а вдруг старшие дети не приедут совсем?.. А жизнь проходит, и я должна успеть осуществить все, что запланировала. Вот только как сообщить старшим о своем решении не ехать? Не хватает духа. 

Как повзрослел мой старший сын! Он стал настоящим мужчиной. Еще недавно в ответ на отказ я бы услышала что-нибудь детско-эгоистическое типа: ну вот, а мы тут тебя ждем, стараемся, деньги тебе выслали, а ты… 

А он, огорчившись, тут же начал утешать меня. 

- Мама, ты не расстраивайся, мы вернемся, и месяца через три снова уедем сюда. Я сделаю все документы, чтобы ты приехала к нам вместе с Ваней, раз без него не можешь. Мы обязательно выполним твою мечту. Это ведь не только твоя мечта, но и мой долг… А на эти деньги издай себе книжку, ладно? 

Ладно, мой мальчик, ладно. 

Декабрь 2000 г., Кострома