<<< назад   

Часть 1.

Дорогая тетя Катя, когда на землю опускается туман, у меня обостряется ощущение, что мы живем на Планете. В обычные дни, когда нет тумана, я об этом не думаю.

Сегодня туман.

Дорогая тетя Катя, я люблю тебя, ты мне очень родная. Вчера узнала, тебя уже нет на этой планете. Твое грузное тело там, на небесах, вместе с душой, потому что ты вся была – душа…

Здесь, в окружении непроглядного тумана, скорбь моя непроглядна.

Кто-то когда-то кому-то сказал: ваши глаза пахнут фиалками. Это и про твои глаза, дорогая тетя Катя. Ты смотришь на меня со старой фотографии: тонкая, стройная. Удивительное, слегка продолговатое лицо с синими глазами под темными волнящимися волосами. Рядом муж и двое крохотных детей, Рита и Мишка. Это мои двоюродные брат и сестра. Когда они выросли, то поражали окружающих внутренней сложностью не меньше, чем внешней красотой.

…Меня, тринадцатилетнюю, родители отправили в Ташкент одну. В Свердловске пересесть на другой поезд помогла знакомая проводница. Пассажирский ехал медленно, подолгу простаивая на перегонах и станциях. Я смотрела на пески за окном и взрослела. Взросление сопровождалось повышением температуры и чувством безысходной тоски. Подъезжая к Ташкенту, я, по строгому наказу родителей, надела вишневое шерстяное платье. Как теперь понимаю, оно было единственным приличным в моем гардеробе, состоящем в основном из мальчишьих рубашек и драных шорт, доставшихся по наследству. Носиться в них по улицам рабочего поселка с пятью двоюродными братишками по материнской линии было в самый раз, но впервые предстать перед отцовскими ташкентскими родственниками было приказано в новом, колючем, зато красивом платье. Переоделась я за два часа, и от жары, духоты и первого женского недомогания была в полуобморочном состоянии. Тетю Катю с мужем, тем не менее, узнала сразу: взволнованная красивая женщина в узбекском платье стояла на перроне рядом с солидным седым мужчиной. "Они", – безразлично подумала я и тут же оказалась в объятиях тети Кати. Несмотря на дикую жару, шелк ее платья оказался прохладен, а сердечность объятий, поцелуев и слов подействовали на меня как купание в роднике. Я сразу почувствовала, она мне родная – со мной одинаковая. Но пока не знала ее – не знала, какая я. В моей семье и в компании двоюродных, вечно голодных братишек, не было и не могло быть так много сердца, а уж тем более таких проявлений сердечности и любви.

- Детка, голубка, ласточка, сладкий мой детеныш, приехала наконец-то! Сергей Михайлович, посмотри, какие толстые косы! А какой у нее лоб! И недаром – она ведь отличница, умница, стихи пишет! Иди ко мне, моя девочка дорогая, дай я тебя потрогаю… Сережа!!! У нее жар…

Неожиданно со мной случилось то, чего не могло произойти дома ни при каких обстоятельствах: утонув в объятиях тети Кати, я разрыдалась. 

А мама моя говорила: "Из тебя слезы-то можно только кулаком выбить”.

Она сказала это, когда меня нашли между грузовых контейнеров. Их довольно часто выгружали с открытых платформ и ставили вплотную друг к другу рядом с железнодорожным полотном, как раз напротив дома моих братишек по улице Станционной. Плоские крыши образовывали ровную площадку с прогалами в тех местах, где контейнеры не удавалось поставить вплотную. Иногда прогалы получались довольно большими, и перепрыгивать через них было одной из любимых забав детворы. Помню, как разбежавшись, я спасовала, не прыгнула, на самом краю остановившись из-за непреодолимого страха, и как смеялись надо мной братишки. Боялась не зря. Перепрыгнуть то пространство меж контейнеров было не в моих физических возможностях. Убедилась в этом тем же вечером, когда пришла сюда одна, чтобы преодолеть страх и назавтра доказать братьям, что я не трусиха…

Несколько раз разбегалась и останавливалась. Наконец, возненавидя свой страх, прыгнула. И очутилась на земле, в пространстве между контейнеров, напоминавшем колодец.

Выбраться не могла. Даже не пыталась. Сидела на земле – от удара ноги ослабели и были как не свои. Ощущение собственного фиаско потрясло. Осознать, что научила себя преодолевать страх, не хватило умишка, элементарной житейской мудрости. Это теперь, через тридцать с лишком лет, я говорю спасибо той маленькой девочке, какою была на дне колодца.

Стемнело. Я могла кричать, может, кто-то и услышал бы.  Но ощущение беды в полном одиночестве сковало меня. Рядом то и дело грохотали составы, а жилые дома находились метрах в трехстах.

Только в полночь услышала голоса мамы, тети Капы и братишек, звавшие меня, как в лесу. И не отозвалась. Хорошо они догадались, где искать. Луч фонарика ударил в мое запрокинутое к небу лицо, и крик: "Вот она, Катька, здесь!" означал, что меня нашли. Двое братишек спрыгнули вниз, мама втащила меня с их рук наверх. И вот когда, прихрамывая, я шла домой, она, почувствовав мое потрясение, сказала: "Пореветь бы тебе. Да ведь из тебя слезы-то, наверное, только кулаком можно вышибить".

И правда, я не заплакала, когда меня нашли. Зато теперь, в тети Катиных объятиях я почувствовала себя по-настоящему найденной, и рыдала.

Квартира, куда меня привезли, была чудесной и, на мой взгляд, огромной: просторная гостиная, комнаты бабули, Риты, Миши, спальня тети Кати и Сергея Михайловича и его кабинет, большая кухня и прихожая, а кроме того, лоджия размером с террасу в нашем поселковом доме на улице Сен-Катояма, где жили несколько семей. Многочисленные кладовки битком набиты книгами. Половина на немецком языке. Их читали свободно, как книги на русском. Папа Сережа, так все мы, дети, звали тети Катиного мужа, был еврей. Он так хорошо владел немецким, что во время войны попав в плен, выдал себя за немца. И остался жив, потому что евреев фашисты расстреливали сразу, а остальных бросали в шахту. Живьем. Папа Сережа выжил и выбрался оттуда. Потом он воевал, заслужил полную грудь орденов и медалей – тетя Катя показывала их мне почему-то по секрету от папы Сережи. Теперь он работал в министерстве, и по утрам за ним приезжал черный автомобиль. Этот же автомобиль привозил его на обед.

В доме жили по правилам. Обедали всегда в определенный час за большим овальным столом, накрытым тугой крахмальной скатертью. Было много блюд и много фруктов. И всем, в том числе детям, наливали по рюмке сладкого вина – "для аппетита". Я так и не избавилась от ощущения, словно каждый обед мы празднуем такое, что больше и праздничней Нового года в моем поселке. По воскресным обедам народу собиралось много: помимо гостей, приходили две другие мои тетки со своими детьми и мужьями.

Единственным, кто нарушал правила, был Мишка. Из-за этого у него с папой Сережей были отношения, которые в семье называли "сложными".

А в день приезда, выкупанная в ванной, обласканная тетей Катей, я сидела напротив нее. Мы устроились в просторных креслах возле телефона в прихожей. Потому что по вечерам тетя Катя не находила себе места нигде, только здесь. Она объяснила: Мишка повзрослел и "загулял", возвращается домой за полночь, а она не может уснуть, ждет в прихожей, чтобы сразу схватить трубку, если что, или услышать его шаги в подъезде, хотя бы на несколько секунд сократив тревожное ожидание.

- Деточка, сегодня мы выпьем с тобой аперитив за твой приезд и за то, что у тебя, как у женщины, все начинается, это ведь праздник. Вино – тоже праздник, только запомни одну заповедь: женщина никогда не должна наливать сама себе.

- Почему?

- Не почему, а для чего. Для того, чтобы никогда не пить в одиночку. Женщина никогда не должна пить в одиночку, понимаешь?  

Я понимала, но не все. Больше всего на свете в детстве я мечтала, чтобы взрослые, наконец, осознали: спиртное это беда, беда и страх, это мое горе и горе моих двоюродных братишек. И чтобы когда-нибудь они вылили всю водку в огромную яму. И жизнь сразу стала бы гораздо лучше. Во всяком случае, в нашем рабочем поселке. Как это организовать, я собиралась подумать, когда вырасту. Пока ничего не придумывалось. Все, что мы, дети, могли, это прятаться дома друг у друга, когда родители напивались и дрались. Обязательно дрались, если напивались. О том, что вино – это праздник, я услышала от тети Кати впервые.

Мишку мы не дождались. Тетя Катя уложила меня в постель, простыни которой дивно и незнакомо пахли, дала почитать на ночь "Водителей фрегатов". Я блаженствовала: в моем доме книжку в девять часов у меня отбирали (я доставала из-под матраса другую и читала под одеялом с фонариком в невообразимой духоте), а тетя Катя сказала: читай хоть до утра…

Вскоре послышался легкий шум, возмущенный шепот тети Кати, внятно различимое: "паразит ты, Мишка", ответный шепот и тети Катины слова: "иди, поздоровайся с сестренкой". Я услышала легкий стук в дверь.

О принце, как полагалось бы, я в юности не мечтала. Может, просто не успела, потому что увидела его живьем в Ташкенте. Мой брат Мишка Теплицкий вошел в комнату, и у меня, наверное, подкосились ноги, если бы стояла. Юноша был настолько красив и обаятелен, что в жизни такого просто быть не могло. В девичьей мечте – пожалуйста. Но живой принц наклонился надо мной и со словами "С приездом, Катюшка!" поцеловал. В губы. До сих пор ни один мальчишка не целовал меня даже в щеку. Я успела заметить, глаза его сияют как звезды, а над полноватыми губами изумительного рисунка пробиваются темные шелковые усики.

Было раннее утро, когда проснулась от странного ощущения. На потолке позванивала люстра. Дверцы шкафа вдруг открылись, а из-под него сам собой выкатился волейбольный мяч. Я сидела в кровати, не понимая происходящего, когда вошел Мишка: 

- Собирайся.

- Куда? – спросила я, и тут же сказала: – Сейчас!

Мы шли по пустынным улицам, и Мишка говорил, что с него хватит, он уходит из дома. Вот прямо сегодня и не вернется. А я должна передать матери и отцу, чтобы не волновались: он устроился в мастерскую и до совершеннолетия поработает механиком, а после будет шофером. Он не будет поступать ни в какой институт. Он даже десять классов не станет заканчивать, ему это не нужно. Он будет жить по-другому, не как отец. Отец хочет, чтобы Мишка был точно таким, как он, а Мишка не может думать и чувствовать как отец хотя бы потому, что он Михаил Сергеевич, а не Сергей Михайлович, разве непонятно? У него другие ценности и он хочет другой жизни. Ему наплевать на черный автомобиль и портфель с двумя замочками. И у него обязательно будет другая жизнь, что бы отец ни делал.

- А куда мы идем? – спросила я. – Ты меня разбудил, чтобы это вот сказать?

- Тебя землетрясение разбудило, а не я. Я просто зашел посмотреть, не испугалась ли ты. Наши дрыхнут и никогда не просыпаются, если меньше пяти баллов. А когда увидел, что ты не спишь, решил не писать записку об уходе, а через тебя, братишка, передать. И вообще, надо же нам познакомиться, сегодня такая возможность еще есть. Я же буду соблюдать конспирацию, чтобы отец меня не нашел. Пока они не смирятся, дома не появлюсь. А с тобой мы сейчас поедем в горы. У меня есть права, правда, поддельные, но Зураб по таким уже два года ездит. Только до мастерской доберемся, там машина Зураба.

- А кто такой Зураб?

- Сын хозяина мастерской.

- А обо мне тетя Катя не будет волноваться?

- Будет. Ей не привыкать волноваться. Но я на зеркале губной помадой написал, что верну тебя вечером.

- А если нас остановит ГАИ, заметят, что права поддельные?

- Ты тоже любишь обо всем на свете волноваться, братишка?.. Главные права – это бабки, поняла? У нас тут жизнь немножко не такая, как у вас в России.

"День выдался такой, что сказки Андерсена щенками ползали в ногах его". Где я прочла эту фразу?..

Первую остановку мы сделали у предгорий Тянь-Шаня в Кибрае. Родник падал водопадом, рядом рос тутовник. Ягода его была тугой и нежной, через двадцать лет я напишу про это, добавив: как поцелуй… Она оставляла красящий след. Мишка нарисовал мне усы во все щеки. Мы пили родниковую воду и купались в бирюзовых озерах предгорий. Родников там много, и об этом я тоже напишу через двадцать лет, приехав сюда же, и снова с Мишкой:

Чужие родники целую,

блаженствую в чужих краях,

чужого милого ревную

с чужой улыбкой на губах.

Первое же озерцо, увиденное со стометровой высоты, заставило завизжать от восторга: такой густой бирюзовости водоемов в средней полосе России и не представить. Машина долго петляла, прежде чем мы добрались до него, а войти в воду оказалось затруднительно: берега не было, был ил, вязкий и противный, и начинался он метров за тридцать от воды. И тогда Мишка подхватил меня на руки и отпустил только в воде… И вообще он вел себя удивительно: открывал передо мной дверцу машины, подавал руку. Мои братишки рты бы поразевали, глядя на такое обращение. Между нами было не принято замечать, что я девчонка. Попробуй-ка прояви свое отличие от мальчишек: засмеют, как пацана-слабака. И я, порой сжав зубы, доказывала, что ничем не отличаюсь от них. 

За пределами нашего железнодорожного поселка товарные составы сильно замедляли ход: некрутой, но длительный подъем заставлял их снижать скорость. Необходимо было выбрать момент, когда проедет тепловоз, не мешкая, лечь плашмя поперек шпал, вжаться спиной и ждать, когда состав прогрохочет над тобой. Была еще одна забава, более безопасная, но по ощущениям не менее крутая: свернувшись внутри автомобильной шины, упершись руками и ногами как можно крепче, ты попадаешь в передрягу, после которой мир долго не встает с головы на ноги. Потому что тебя толкают с крутой горки, и ты крутишься в автомобильной шине, подпрыгивая вместе с ней на бугорках и кочках. Самое главное – не струсить, не потерять самообладание ни на миг, тогда не вывалишься, все обойдется благополучно. Ну что такое после этого кладбище в полночь, которое надо пройти по диагонали – одной?.. 

Дома меня вызвали в кабинет папы Сережи и подробно обо всем допросили.

Папа Сережа не стал искать Мишку. Он запретил произносить в доме его имя. Тот переступил порог родного дома уже не Мишкой, а Михаилом Сергеевичем, отцом двух сыновей, старшего из которых, конечно же, назвал Сережей.

Так закончился день нашего с Мишкой побега из дома, счастливого моего дня, который живет в душе как одно из драгоценных воспоминаний. Я перестала быть мальчишкой, рядом с Мишкой превратившись в девушку. Богохранимый день, на который даже будущее не посмело отбросить тени.

Я дожила лето в Ташкенте, но, честно говоря, не запомнила его. Только бесконечное чтение и разговоры с тетей Катей, завтраки, обеды и ужины…

По приезде домой оказалось, что стремление и интерес к мальчишеским забавам утеряны навсегда.

конец первой части

1997 г., Кострома