<<< назад   

ПРОЛОГ

Асфальтовое покрытие взломано, земля перекопана, и по ней весело носится кошка. Она играет! Сама с собой. Не часто встретишь настолько счастливую, безмятежную кошку, чтобы на улице, посреди тротуара, вела себя как дома.  Та чувствует взгляд, подходит, уныло мяукает:

- Нет, у меня совсем не всё так хорошо, как ты подумала. Я – бездомная…

- Уже вижу.

- Ночью я так замерзла! Единственный способ согреться – поиграть.

- Не нагоняй тоску, а? Я тоже бездомная. Но знаешь, в этом положении есть плюсы: почти везде чувствуешь себя дома.

- А, и ты бездомная…  А я-то хотела просить тебя о приюте – не часто встречаешь человека, умеющего говорить с кошками.

Разговаривать с кошками, птицами и собаками научилась, познакомившись с Ангелом. Ангел как ангел: синий, концентрированно  детский взгляд, немужское бесстрашие перед женщиной и прохладные руки. 

Нет, это мои были как кипяток: в вагоне всю ночь температура парилки, да и волнение сказалось – не каждый день приезжаешь в гости к Ангелу. 

Среди встречающих узнала его сразу. Матрица совпадает с отцовской по основным параметрам. Но не надо о совпадениях! «Кто ещё не сошел от них с ума – тот настоящий псих», – писал мне Ангел.

Настоящий псих – это я. Нормальные люди не принимают решения умереть, да ещё так рассудочно, как это сделала я.

Всё началось осенью. Душевная перегрузка от разлуки с любимым раздавила остатки сил. Он в тот момент переезжал из города в город. Мне же, как глоток воздуха, была нужна встреча – одна-единственная. 

- Пойми, я ненавижу твой город! Мне там было плохо. И я не могу приехать сейчас, в разобранном состоянии. Только весной – на белом мерседесе с шофёром и приличной суммой в кошельке. Пойми, я не могу иначе!

Мне было всё равно – с сумой он, или в мерседесе.

Кажется, я понимала, – до весны мое чувство не доживёт. Или  не доживу я. Если не утолить, оно сожжёт меня. Но любимый этого не понимал. Может, плохо объясняла, – мне мешала гордыня. Он считал, сначала нужно решить житейские проблемы, не отвлекаясь на встречи: рая в шалаше не бывает! Но я не могла терпеливо ждать: худела, чернела и сходила с ума.

В итоге поступила как те, кто не умеет ждать. Плотина была разрушена сознательной изменой, и давление чувства уменьшилось, а потом оно ушло из меня, – существа, которое его предало.

Это повлекло за собой другие метаморфозы. Вместе с любовью  пропало желание жить. 

Воля к жизни утратила стимулы и по другим основным параметрам человеческого существования. Продолжать его, с моей точки зрения, не имело смысла. 

Но с датой ухода вышла отсрочка. Прежде надо выполнить список дел, крупных и мелких, с которыми управиться могла не скорее, чем за полгода. Я все тщательно подсчитала. Вышло, что умереть могу аккурат в день смерти отца. Его не стало 7.07.1970, а 7.07.2007 – через полгода, должен начаться 37-й год со дня его смерти. Однако, задействовав  столько троек и семёрок – чисел, вместе с единицей определяющих формы живой жизни, я, видимо, вызвала в лице отца помощь сил, находящихся за гранью нашего мира, куда уходит в своё время каждый… 

Отец, как наиболее близкое существо, обитающее в нём,  послал мне Ангела. Даже двух. Один или оба они могли, высокопарно говоря, выполнить свою миссию в отношении меня. Но выбор был за мной. Оба молодца походили на моего батюшку радиально. И роста одного с отцом. Оба. Сантиметр в сантиметр.

Приняв решение об уходе из жизни, получила чудесный дар: оказалась свободной от всего, чем обуреваемы люди, не знающие даты своей смерти. Обрели важность другие вещи, приносящие открытия, от которых жизнь теряла предсказуемость и обнаруживала мистическую глубину, связь всего сущего, способность к свободной, собственной  динамике, обычно сдерживаемой людьми, цепляющимися за неё мёртвой хваткой.

Ах, эта свобода на краю собственной жизни! Стук колёс, любимая музыка, золотой коньяк в крови и – встречи. Встречи-прощания. Я спешила в реале познакомиться с теми, с кем успела сродниться виртуально. Откладывала бы это до бесконечности и в итоге никогда не решилась на поездки, если бы не знала дату своей смерти. Но с нею у меня не было надежды сделать всё главное, как только не откладывая. 

Надо ли объяснять, как обострены чувства, когда знаешь: ангел смерти рядом. Какой смысл и  пронзительную красоту обретает каждая минута. Моё жизненное пространство расширялось по спирали, как воронка, готовая вытолкнуть в небо. Оно было очень близко. Мне выпало счастье жить на краю земли и неба, между жизнью и смертью, дышать свободой и без труда исполнять свои последние желания. За что?.. Выпадали  на долю и более достойных людей испытания круче, но небо словно не видело их. Меня же в итоге оно отодвинуло от муки и греха самоубийства доброй отцовской ладонью. 

Глава  первая. ВЛЮБИТЬСЯ В АНГЕЛА

Расставшись с бездомной кошкой, продолжаю путь. Все равно, куда. Белый город когда-то как дитя, вырос на моих глазах: дом за домом, комплекс за комплексом. Он заметно изменился. Но, кажется, здесь не заблужусь, хотя еще в начале зимы в мозгах произошёл сбой: перестала узнавать даже самые знакомые, сотни раз исхоженные вдоль и поперёк места. Поначалу это напугало, но решила: было бы хуже, если бы потеряла способность двигаться или видеть. Я же не могла всерьёз беспокоиться о себе, ведь жить-то оставалось недолго. Просто следила за процессом, но он остановился после того, как забыла всё прочитанное. Не могла наверняка вспомнить, читала ли я книгу, смотрела ли фильм. Названия не казались незнакомыми, но сути историй, имен героев забыла напрочь. Почему-то решила, что пока  не забыла дату рождения Пушкина, процесс обратим. Тем более, обрушение памяти не сказалось на творческой способности – наоборот, уровень стихосложения перешел на качественно  высшую ступень, утратив глагольные рифмы и приобретя сложную строфику… 

Так что теперь без разницы, в каком я городе – знакомом или чужом, нужное здание находить всё равно приходится интуитивно или расспрашивая прохожих. 

Никуда не спешу. Поэтому останавливаюсь возле благополучной компании. Это снегири?.. Март, разве они не улетели? А может, щеглы? Но нет: грудки  красные, а не головы!.. Птичек много и они чрезвычайно заняты: набивают зобики прошлогодней рябиной, осыпавшейся на землю. Да, орнитолог из меня никакой…

- Привет, ребята, вы кто – снегири?

- На хуй, на хуй, пошла на хуй, – отвечает сразу несколько голосов. – Ты что, не видишь, мы заняты важным делом? Не думаешь ли ты, что смысл существованья дороже самого существованья, а ведь ты именно так и думаешь, поэтому иди своей дорогой, не мешай нам!..

Понимание – не всегда хорошо, может оказаться, что говорить не о чем, если слишком хорошо понимаешь другое существо.

После грубого ответа снегирей не хочу говорить с птицами. Но голуби преградили дорогу. Они даже не сторонятся, – осторожно переступаю сизых толстяков, чтобы не наступить. Один кружится возле голубки: умру, умру, умррру, если не ответишь на мою любовь…

Вчера, за триста километров отсюда, Ах сказал: что мне делать? я второй раз влюбился в тебя.

Я тронута.

Но как знать, что ЕМУ делать? Мы не виделись двадцать лет, и на перроне я не узнала его, пока не встал передо мной с жёлтыми хризантемами в руках и не сказал: я – Ах. Ещё сказал, что знал – мы обязательно встретимся, и, на самом деле он не расставался со мной. В доказательство преподнёс свою книгу. Понятно, переживал, как восприму то, что он использовал в своем романе мои письма.

Открыла книгу наугад: «…На то она и Поэт. Душа её доверчива, светла, впечатлительна… Но дело  в том, что в женщинах мы ценим не только душу. Поэтому в первом же письме я для начала осторожно назвал наши отношения дружбой, на что она ответила со всей категоричностью, на которую способны люди, глядя на чистый лист бумаги, но не в глаза: дружбы между мужчинами и женщинами не бывает. Бывает жалкое подобие. Потому что любовь – это и есть дружба между мужчиной и женщиной. Любовь – или ничего. «Дружи» со старыми девами, с бесполыми уже бабушками, с трусихами и лицемерками, не называющими вещи своими именами, а со мной дружить нельзя. Я не умею дружить с мужчинами».

Оба-на… Помню-помню… 

А что теперь я думаю по поводу дружбы между?..

Да то же самое.

- Ошибалась ли я тогда, ошибаюсь ли я теперь? – спросила голубей, остановившись посреди их автономии.

- Не задавай смешных вопросов, не задавай вопросов, ответы на которые давно знаешь, – заворковали они, – никто из мужчин не будет дружить с тобой, никто, вот разве что твой Ангел.

- Ну, это мы посмотрим! – притопнула я ногой. Голуби со смехом расступились, но ни один из них так и не взлетел. 

Ногой  топнула неудачно. Набойка от каблучка осталась на асфальте… Поэтому сижу в будке у сапожника по имени Актас. Помимо обувно-сапожных, в будочке витает какой-то пьянящий аромат, я пытаюсь вспомнить, что может так пахнуть? Наконец, догадываюсь: над головой Актаса, среди прочих чудес, висит пучок душистой травы по имени полынь*. 

- Что это за трава, Актас, для чего она здесь?

- Это от сглаза, – серьёзно говорит черноглазое, черноволосое лохматое чудовище, не разжимая губ. Я неожиданно для себя смеюсь – весело и просто, как давно не смеялась:

- Сглазишь такого! Да на тебя, красавца,  посмотрит любой глазливый, и сразу сам скиснет…

Актас  не удерживается и смеется тоже, губы разжимаются, зажатые ими гвоздики падают на пол…

Потом Актас говорит, как хорошо быть сапожником. Идешь по улице и смотришь только на обувь, и думаешь только о ней, остальное в людях тебя уже не интересует.

- А душа? – спрашиваю я, чтобы поддержать беседу.

- А что мне их душа, – говорит Актас. – Про душу пусть думают священники и ангелы.

- Ангелы? – оживляюсь я. – Разве бывают на земле Ангелы?

- А я подумал, ты умная и хорошая, – мстит он мне за «красавца», – ангелов на земле не видят только глупые и грешные.

- Да-а?.. – изумляюсь не на шутку.

Моя сказка об Ангеле с синим взглядом, похоже, Актасу бы не показалась сказкой…

- А что делать, Актас, если я встречу Ангела?

- Главное, не смотри ему в глаза, и всё будет нормально. Он сам сделает,  что следует. И дыши ровнее, а лучше – в сторону.

- А то?..

- А то спугнёшь!..

- Вот ещё!..  Терпеть не могу пугливых. Если он пугливый, значит, не Ангел, а простой мужчина, который предполагает, но не знает! А время мужчин в моей жизни прошло.

- Ничего у тебя еще не прошло, даже самое главное! Если бы прошло, ты бы уже умерла, – Актас зыркает на меня своими огненно-темными зенками и включает наждачный круг. От моих новых набоек отлетают бенгальские искорки.

———————————————————————————-

* по-ханьски «полынь» и «любовь» пишутся одним иероглифом

Выходит, про Ангелов знают многие: и Актас, и голуби… Птицы вообще знают  и чувствуют гораздо больше, чем нам кажется. Они смелей и искренней людей: вспомнила, как один из них без обиняков говорил голубке: умру, умру, сейчас умррру, если не полюбишь меня…

Как тот голубь, я готова была умереть, когда мы с Ангелом вошли в лифт и

остались наедине – последний раз. Ангел, наконец, не варил кашу и не держал в

руках руль. Я неосторожно посмотрела ему прямо в глаза, и напрасно! пусть непреднамеренно, но свершено напрасно я сделала это!  Чудесный небесный огонь 

заставил меня опустить голову. Смущение – это ощущение, которого до сих пор не

знала, –  заполнило до кончиков пальцев. Так и стояла с опущенной, мелированной

сединой шевелюркой перед тридцатисемилетним Ангелом, и думала, что лучше бы мне сейчас умереть. 

Не знаю, что думал в это время Ангел. 

С Ангелами ведь так: лучше молчать, чем спрашивать или говорить, когда чувствуешь, что ничего умного сказать не сможешь. 

Вчера, за триста километров отсюда,  мы, кажется, не сказали друг другу ни слова, хотя утро провели вдвоём – маленькая Элли не в счёт. Она была то у него, то у меня на руках, потому что её мама ещё спала. 

Ангел варил овсянку. Он варил кофе. И он молчал. Он молчал о том, что скоро мой отъезд, – проснётся мать Элли, и мы поедем на автовокзал. Еще он молчал о вчерашнем. После своего творческого вечера в музее Горького не нашла ничего лучше, как налиться спиртным выше ватерлинии, и с нетрезвым упорством пыталась выдержать его взгляд. У меня не получалось. Секундная встреча с простым, безмятежно-детским, и мои глаза сами опускаются долу.

Я решала задачу: мне одной понятно, что он – Ангел, или как? Смотрят же другие в его глаза без смущения!.. Почему я не могу? 

Просто то, что он Ангел, понимает, видимо, не каждый; человек не может легко смотреть в глаза Ангелу. Раз смотрит, значит, не видит… Решив задачу так, я уснула в кресле.

Во время моих экспериментов-гляделок Ах о чём-то дискутировал с очаровательной женой Ангела. На самом деле просто ждал, когда останемся вдвоём. На лестнице во время перекура я пообещала ему тет-а-тет позже.  Но… 

Из книги Аха: «Написал и стал ждать её нового послания. Мне было интересно, насколько бумажный (читай: духовный) я реабилитирую себя живого. И что происходит в её душе, какое движение? При этом ни малейшего интереса к внешней, физической её жизни, будто состояние души и обстоятельства существования за её телесной оболочкой не взаимосвязаны».

Больше не могу позволить роскошь допускать  такое отношение к себе. Моя душа и телесная оболочка к настоящему моменту пришли, слава Богу, к гармоническому единству; нить, связывающая с жизнью, так непрочна, что я не могу, ради удовольствия мужчины, обращаться с собой как попало. 

Утром Ангел молчал и о том, о чём молчала я: мучительно хотелось дотронуться до него. Чтобы убедиться – рука пройдет насквозь. Чья-то нет, а моя – да. Но Ангел, в общем, очень походил на мужчину, и даже был им – для остальных людей, и потому я не посмела обнаружить своё желание.

Расставаться с собственным Ангелом оказалось тяжело. Когда автобус выкатился с территории автовокзала, ощутила такую беспомощность и слабость, что в ту же минуту под легкое головокружение въехала в обморочное состояние, а быть может, в глубокий сон без сновидений. Очнулась оттого, что мой солидный усатый сосед осторожно потрогал за плечо: дэвушка, виходи!

- Почему? – не поняла я.

- Так всэ ж виходят, – объяснил он.

Я что-то пропустила. Половина пассажиров уже вышли и направлялись к другому автобусу, который припарковался рядом с нашим, стоявшим как-то косо. Я вошла в другой автобус, забыв картину, которую везла в подарок сестре. Села на первое попавшееся место. Но отвлечься от действительности не дали: две дамы и телефон, зазвонивший в кармане. Дамы хотели, чтобы я освободила их место, а голос в телефоне оказался голосом Ангела. Он спрашивал, всё ли у меня хорошо? Беспокоиться вовремя – ангельское свойство, но что внятного я могла ему ответить? Ответила, что всё, вроде бы, нормально, только не очень, потому что тут что-то случилось, (но я ведь не знала, что), сейчас пересяду и перезвоню… Я села на свое 13-е место рядом с любезным армянином: моя картина оказалась у него в руках. 

Посмотрела на номер входящего звонка: начинался он на три последние цифры года рождения моего отца, а заканчивался тремя последними цифрами моего года рождения. Мог ли номер телефона Ангела, с которым меня свел отец, быть иным? Я уже не удивлялась совпадениям, как вначале. Другие цифры означали день моего рождения и количество лет, которые проживу на свете. Когда-то последнюю цифру** мне назвал старый волшебник, который любил меня. 

А я думала, волшебник ошибся. 

Ведь в тот февральский день, когда уже не было сил ждать назначенной даты моей смерти и заканчивать дела, список которых уменьшился, но не иссяк, приснился отец. «Лелька, приезжай ко мне», – сказал он. Проснулась с комом в горле. Голос отца  звучал в ушах. Всё, хватит, подумала я. Хватит мучить себя, – пусть это случится сегодня! Даже отец считает, – пора… 

Только сначала нужно зайти в одну милую деревеньку в Интернете, где жили поэты, и где я  с успехом прошла курс современного матерного языка. Он пришелся, что называется, в тему. Ругаться мне понравилось. Впрочем, в той деревеньке матом не ругались, им просто говорили. Но не оставлять же свои матерные эпистолы, уходя насовсем? Решила  убрать за собой мусор…

—————————————————————————————————–

** Но это число объяснимо и с точки зрения каббалистической нумерологии. Буквы еврейского алфавита, как и числа, суть фундаментальные энергии, при помощи которых Бог сотворил вселенную. Каждой букве соответствует свое число. Следовательно, и у каждого сочетания букв (в слове, фразе) есть свое число. Равенство чисел разных еврейских слов и фраз никогда не бывает случайным; оно говорит о родстве выражаемых этими словами и фразами понятий. Двузначное число между годами отцовского и моего дней рождения соответствует слову "дочь" и "отец".

На главной странице в разделе «Лучшее» глаза наткнулись на строку: 

«Зарастёт, не кожей, так травою»***. Имя поэта, вернее, его ник-нэйм был мне

неизвестен. Но строка оказалась тропинкой, по которой  не смогла не пойти: 

зарастёт, не кожей, так травою каждый миг мученья твоего. Если мы не встретились с тобою, ты, наверно, встретила того, кто ужасно на меня похоже оказался безраздельно твой… Всё затянет – если и не кожей, так уж обязательно травой.

Стихи подействовали, как прикосновение к руке кого-то родного, нужного, потерянного навсегда. Он нашел способ вернуться и сказать: подожди, не спеши!

Строки стихотворения пахли удивительно: свежевыструганными досками,

оставленными в густой полыни. Доски для дома или домовины? Я не думала. Читала другие стихи поэта. Они просили, умоляли, требовали, звали – живи!!! «Помилуйте, не уходите, пока безмолвствуют сады, луна качается на нити, живите же! на звук беды не умирайте в эпизодах…»…

Стихи знали о моем намерении всё: «Я ненавижу вирус суицида…» Я понимала, они написаны когда-то и для кого-то, но по мере того, как читала, зрело убеждение, что этого человека я знала, и он знал меня, – на протяжении всей жизни. Знал моё прошлое и будущее, знал, что придут вот эти беспросветные дни, и заранее выстелил их стихами. Стихов хватило на день и ещё осталось на завтра. Я не могла уйти от них, да и не хотела. С ними я ЗАБЫЛА О СМЕРТИ! К тому моменту, когда глаза закрывались от усталости, было всё равно, кто написал их: знакомый или нет, юный или старый, родной или чужой. Может быть, я сама их написала – в другой жизни и другом обличье для себя, вот этой,  без сил упавшей в постель, не раздевшись и забыв отключить Интернет…

Так что, когда проснулась, стихи Поэта сразу сказали мне «Доброе утро, иди сюда…» Чтобы я не отвлеклась и не вспомнила о смерти. Я не вспомнила. А когда закончила чтение, вспоминать было уже безопасно. Дата моей смерти опять встала на место: лето, июль, седьмое. До неё у меня снова еще было время. Стихи выполнили своё прямое назначение: спасли жизнь. Пусть временно.

Про их автора старожилы нашей деревеньки сказали: его уже несколько лет нет на сайте. Возможно, умер. Да, поэт был прекрасный, но неинтерактивный. Все помнили наизусть один его катрен и цитировали: «Он жил и умер где-то в Интернете, и канул в Лету, но, наверняка, в каком-то из доменов на планете живет его бессмертная строка». Я же, как заклинание, повторяла другие строки Поэта: «И в Азнакаевской мечети, и в церкви Спаса на крови – чем тяжелее жить на свете, тем невозможней без любви».

Поэт не откликнулся на мои отзывы к стихам, но я не хотела верить, что его нет на свете. Взяв с собой хлеб и воду, пошла – прямиком в его стихи. Потому что у меня был ключ. Стихи распахнулись  навстречу, едва  прикоснулась им к строкам Поэта: «Хочешь быть магом? – Соблюдай правила магов: можно всё – цена оказывается любой». Цена меня не интересовала, лишь бы найти его и вернуть, если он умер.

———————————————————————————————————————

***В этой целиком и полностью вымышленной истории использованы стихи реально существующего Поэта

Он не умер, просто ушел далеко от тех мест, где писал свои стихи. И куда ни приходила, везде ещё витали его тепло и звук голоса. Однажды мы чуть не столкнулись – в грохочущем и заплеванном тамбуре поезда. Я опоздала на 

полсекунды… 

После этой горькой невстречи вернулась домой. Ибо сделала всё, что в моих силах. И поняла: мы не встретимся  в пространствах,  где не путешествуют люди. Мы встретимся иначе, я могу больше не беспокоиться об этом. Узнала и то, что ждать придется недолго. И это было правильно: ведь ждать не умею. Когда приходится ждать, происходят такие события, от которых жизнь потом течет в непредсказуемом направлении, потому что во мне что-то ломается. Для людей ожидание мучительно, для магов смерти подобно – ибо оно жалит магов своим астральным лезвием – и это пояснение обнаружила в стихах Поэта. 

Только не надо бояться магов и путать их с колдунами! Магические способности бесполезны в практической жизни. Скажу больше, – в практической они помеха. 

Они просто умение понимать чуть больше и ходить чуть дальше материального мира. Ну, или вот писать стихи, которые обязательно когда-то исполнят прямое назначение поэзии – спасти жизнь другому. В остальном маги люди как люди. И, встречаясь, даже не всегда или не сразу узнают друг друга, как мы с сапожником Актасом. Но уж если узнают – обязательно помогают друг другу, хотя бы знанием и советом. Маг вообще сознательно никому не причиняет вреда, даже своему врагу. И каждый знает: сдвинуть взглядом рюмку, конечно, можно. Но цена… может оказаться любой. Да и зачем двигать предметы? Уж если только нечаянно.

Оказалось, Поэт живет в городе, где похоронен мой отец. Так вот что заключалось в приснившейся фразе: «Лелька, приезжай ко мне». Очевидно, по каким-то причинам отец не мог назвать город, куда нужно переехать, чтобы выжить и закончить жизнь в своё время. И сделал это через Поэта.  Поэт написал мне: жизнь полна легкости и свободы. Разумеется, фраза была магической, и её благотворное облучение делало меня на миг счастливой – до головокружения! Я принимала её с утра, в хрустальном стакане, и пила свежей. Ах, как она переливалась! Любование фразой входило в рецептуру приёма, я всё делала правильно. Фраза уничтожала вирусы суицида, и желание смерти постепенно сменялось желанием увидеть Поэта-Ангела. Разве можно было упустить такое – увидеть  Ангела во плоти? Многие ли видят своего? Обычно чувствуют – за спиной, и то не все и не всегда.

Я не уверена, что сам Поэт видит в себе Ангела, когда смотрит в зеркало. Другие – точно не видят. Но для меня открыт небесный огонь его глаз.  Ни на одной фотографии Ангела нет его. Убедилась в этом, попросив на автовокзале встать так, чтобы солнце освещало его лицо вполне, и в объектив фотоаппарата  видела этот огонь. Думала, увезу изображение с собой, как доказательство, что ангелы существуют… 

На снимке получился обыкновенный человек. И взгляд обыкновенный. Собственно, взгляда вообще нет: узкие тёмные полоски!  Иначе и быть не могло:  аппарат не отразил его ангельской сути, потому что людям нельзя смотреть в глаза Ангелам. А мне необходимо. Ибо я не выжила, уже не выжила  в нечудесном мире, в городе по имени Чучело. 

Но, видимо, моя жизнь не должна закончиться так плохо… Или уйти из этого мира пока почему-то нельзя. Чего-то в нём я по-крупному не доделала. Иначе с чего бы к моей скромной персоне такое внимание. Не потому же только, что отец решил позаботиться о продолжении моего бренного существования на земле… 

Но если это ему удастся, мне не удастся забыть вопрос: какие у него на это причины?

Я потребовала, как умела, оставить в покое хотя бы Поэта, не направлять его более в мою сторону. Показалось, готовность Поэта что-то делать  не самостоятельна, а направляется отцом. А так я не хочу. Человек не может быть средством. Тем более, такой редкостный Поэт. Внятное присутствие отца в моей жизни, в моей комнате тревожило меня, и поэт, узнав, что я не хожу в церковь, заказал поминальную службу. И отец ушел. 

Но, когда фотографировала Ангела в его городе, напомнил о себе ещё раз. За автовокзалом, поодаль, виднелась какая-то насыпь, и когда я нажала кнопку «мыльницы», из-за головы Ангела успел влететь в кадр тепловоз, – оказывается, это была железнодорожная насыпь. Мой отец водил тепловозы.  Он всегда и всё успевал сделать вовремя:  научил стрелять, попадая в цель сразу, часами плавать, доверяя воде, легко разжигать огонь на ветру, петь, лихо водить мотоцикл и правильно пить водку. Научил любую боль усмирять работой, которая, как губка, впитывает в себя всё: и боль, и стыд, и тоску. И всё это – до моих шестнадцати лет! Но в дальнейшем он бы уже не мог этого сделать, так ведь? Эти умения не подвели  ни разу.

Наверное, теперь будет уместно объяснить, что привело меня к решению о самоубийстве, помимо любовной истории… Почему работа не спасла меня от этой малодушной попытки побега из жизни.

«Копая» богатую историю культурной жизни городка по имени Чучело* с начала двадцатого века, обнаружила горчайший феномен: он упорно выталкивал из своей среды каждого, кто мог улучшить её, очеловечить. Изгнав очередного, пытался нарочно забыть о нём. А если изгнанник доказывал свою состоятельность на российском уровне, начинало лицемерно гордиться им и делать вид, что всё было хорошо… 

Своими публикациями я напоминала, что люди, внесшие невоспроизводимый вклад в культуру отечества, изгнаны или убиты именно им, 

Чучелом… Раздражала я многих ужасно, подчеркивая масштаб личностей и результат работы «гонимых и изгнанных» (так моих героев назвали в газете «Известия»). Тем, кто бессильно завидовал и плодотворно вредил им, оставалось подумать, кто есть они сами в данном контексте… Упорствовала бы я, если знала бы заранее, чем это кончится для меня лично?..

Да, конечно. Противостоять пошлости во всех ее видах, разделить судьбу гонимых предпочтительней, чем остаться в благополучном сером стаде двуногих. А чтобы Имя проросло сквозь асфальт, порой нужно, чтобы кто-то расшиб об этот асфальт лоб – вот что понято  за  десяток  лет  работы  в отделе культуры главной областной 

———————————————————————————————————–

* По Далю имя  городка  означает «чучело»

газеты. Несколько лет – упорно, преодолевая сопротивление редатората и иже с ними, публиковала статьи, пока они, как части целого, не слились в некий нравственный свод, гармоничный и ориентированный ввысь. Я увидела храм, построенный из материала особого качества. Одни помогали его строить, другие мешали. За это время произошло немало войн.  Успех был переменный. Но пришло время, когда наступление не ограничилось ликвидацией отдела культуры в газете. В первый раз удалось его восстановить, а когда это случилось во второй, уже было некому это делать. Я ушла из редакции в знак протеста против исчезновения слова «культура» в структуре газеты… «Бейтесь до конца, – сказал мне один из изгнанников, Николай Николаевич Скатов, – исчезнет слово – исчезнет дело». Он оказался прав. На  моих глазах почти вся   городская инфраструктура культуры ушла в небытие, как Атлантида под воду. Когда закрывали чуть не последнее – литературный музей, удалось опубликовать небольшую заметку в газете «Городские ведомости».

ЛОМАТЬ НЕ СТРОИТЬ

А помните, однажды в сентябре сгорела церковь Спаса-Преображения в Ипатьевском монастыре? Не по злому, говорят, умыслу, а все равно преступление. 400-летний уникальный памятник вошел в историю русского зодчества и, спасенный в свое время от затопления усилиями одержимых, в 

в хорошем смысле, людей, погиб в одночасье.

Такое же впечатление безвозвратной утраты производят в местной культуре события, с дурным постоянством возникающие в течение последнего десятилетия.

Уменьшается количество библиотек в городе и области. 

Выкинут из своего дома историко-архитектурный музей-заповедник с его 500-тысячным фондом единиц хранения.

Сгинул областной фонд культуры.

Прекратила деятельность городская писательская организация.

Нет ни одного периодического литературного издания.

Ни в одной из городских газет нет отдела культуры.

В главной, областной, его ликвидировали дважды, в последний раз – окончательно.

СМИ гордятся тем, что не публикуют стихов, зато не стыдятся кормить читателя дешевой мелодрамой.

Изгнаны профессиональные коллективы из областной филармонии, здесь перманентно торгуют одеждой.

В Литературном музее – «ювелиркой»… Да и музея нет, теперь это всего-навсего отдел Художественного музея, кстати, утратившего значение культурного центра вместе с принудительным уходом оттуда его создателя В.Я. Игнатьева. И это еще не все утраты…»

Всё это произошло в некогда культурообильном краю… В городе, который вполне мог бы стать культурной столицей России. Но местная культура в моё бытование в старинном русском городке, «колыбели Романовых», попала под колесницу, на которой было начертано: «Культура должна зарабатывать»…  

Последней моей войной в том городке стал суд с местным олигархом, который, не расплатившись с людьми, в одночасье выбросил на улицу редакцию своей газеты.  Мне удалось устроиться туда вскоре после ликвидации отдела культуры в областной… Парень стал постоянным источником дохода суда и прокуратуры, но ничего не пожалел ради победы… Жаль, больше никто не решился заставить его соблюсти закон. Коллеги утёрлись и разбрелись. А я после этого уже не могла найти работы в своей сфере, – олигарх местного розлива стал крупным рекламодателем городских изданий. Не угодить ему означало потерять рекламные деньги.

Прекрасный человек, но потомственный алкоголик, бывший моим мужем к тому времени уже перестал быть прекрасным, да и человеком тоже, и жить рядом с ним нам с младшим ребенком стало невозможно. А брак старших детей,  самодостаточной балетной пары, распался. Распалась и наша дружба втроём, которая была моей опорой и гордостью. Потеря любви, семьи, работы, суд с олигархом – всё  происходило практически одновременно и превзошло мои психические силы… Финал наступил: Чучело для меня перестало быть городом живых людей, но – некрополем, а ещё точнее – мёртвыми декорациями, и никто бы не убедил меня, что движущиеся меж ними люди не мертвецы. И я решилась. Но приснился отец, появился Ангел, что на тот момент еще не отменяло моего решения. Но посмотреть на город, где он живет и где похоронен мой отец, мне ничего не мешало. Все равно одним из пунктов моих обязательных дел была встреча с сестрой в Белом городе, который мы строили в юности. Заехать к Ангелу было по пути.

Второй раз Ангел звонил, когда заснула, вместо того, чтобы собираться на встречу с литературным объединением, в котором прошла моя молодость. Я могла успеть вовремя только на такси. И успела – благодаря разбудившему меня Ангелу… 

А ночью спрашивал, когда я буду в его городе. Но я не сказала, что буду. 

…Я проеду сквозь город, где похоронен отец и живёт мой Ангел,  светлым днём. Но я буду спать. Пусть они обитают в своих мирах спокойно, а меня поезд пронесет мимо. Двадцать минут он простоит у вокзала. Потом тронется, а я не проснусь. Во сне увижу всё это сверху: могилу моего отца на тюремном кладбище, Ангела за рулём его серебристого джипа, проезжающего где-то недалеко от укачивающего меня поезда. Впрочем, во сне можно увидеть, всё что угодно… Но я не буду видеть, что угодно, я увижу это. Заказать сон? Легко.

В сны можно ходить, как в стихи. Даже проще! Не ко всем стихам есть ключ, да и пространство ВНУТРИ есть не у всех стихов. У многих всё снаружи – некуда войти. А сон всегда пространство. Если знаю, где спит человек, представляю стены, двери, окна, расположение мебели, то присниться просто. Но не стоит это делать, даже если хочется. Я не люблю ходить в чужие сны. А в стихи – да, и это многое мне объясняет. Вот и сейчас нужно понять, насколько в Мир, а он, как известно, – Текст, – вписываются мои новые стихи.

Я взяла с собой только фонарь. Уж он-то точно пригодится –  в стихотворении ночь. 

* * *

Под порог целомудренно-нежных стихов

и  в поток золотого их света

положу сиротливую, злую любовь, -

пусть дождется тепла и ответа.

Скрипнет дверь, солнце вспыхнет в прохладной ночи,

выйдет ангел, с лицом, мне знакомым.

Тсс-с, любовь!.. затаись, уберись, промолчи!

Он устал, он разнежен, он – дома.

Дверь откроется шире, в проеме её –

молодая мадонна с младенцем.

Если будешь, подкидыш, стонать про своё,

я тебя придушу полотенцем.

Да я знаю, что больно, что сердце – в разлом!

Но смотри, вон темнеет дорога.

Вот по ней мы с тобою вдвоём и пойдём -

под холодной звездой и под Богом. 

Вернулась довольно скоро. Отряхивая капли дождя с капюшона, поставила фонарь на место. Он не пригодился: кислорода там, где побывала, не оказалось, и фонарь потух. Но я и в темноте видела, наощупь. Пространство внутри стихотворения было, в общем, небольшим. Дорога, о которой упоминалось – кольцевая, замыкалась сама на себе. Три звезды, семь бед, ни одного ответа. Какой-то дом, ставни прикрыты, в окнах темно. И тишина. Неживая.  Ну, дождь, конечно, слегка шелестел. Тоска, в общем. Гиблое местечко. Так что это стихотворение не для мира сего. Эмоциональный «глюк». 

Интересно, что там я видела чужие следы – возле болотца. Кто-то побывал здесь до меня.

* * *

На ландшафтах моих депрессивных стихов

происходят какие-то сдвиги.

Кто-то был без меня, не оставил следов,

лишь  вино и полчерствой  ковриги.

Вот круги на воде и засохший цветок,

И встревоженной посвист синицы.

Отхлебну из бутылки отравы глоток

за боязнь увидать – и влюбиться.

Он здесь был, он исчез, он растаял за миг,

он узнал про меня слишком много.

Он спешит восвояси, подняв воротник,

Он РУКОЙ мою душу потрогал.

Я сама незакрытой оставила дверь

после  дней  с грабежом и пожаром.

Я поверила – больше не будет потерь,

я уже навсегда… уезжала.

Он здесь был и забрал мою смерть у меня –

это все, что в запасе имела. 

Я сижу в темноте. Мне не надо огня.

Я иного чего-то хотела?!..

…По возвращении из города моей юности в свои пенаты сплю уже третьи сутки.  У меня температура. Явь отступила, живу снами, просыпаясь часто, но не вполне. Первый раз Ангел пришёл в сон вместе с женой. Мы должны идти. Но сначала мне необходимо надеть на голову платок и повязать его так, чтобы два других внутри него были не видны. Не получалось! Я стояла у зеркала и раз за разом терпела неудачу. Не ношу платки и не умею с ними справляться. А тут сразу три. Дело осложнялось тем, что время истекало! И вот, кажется, почти получилось. Осталось повязать третий платок. Но в последние секунды увидела: на нём такие крепкие узлы, что не развяжу и за полчаса. Поворачиваюсь к Ангелу и его спутнице, в глазах гаснет свет. Прислоняюсь спиной к стене и медленно съезжаю по ней на пол. Последняя мысль: я не успела справиться и потому умерла.

Думала, он больше не приснится. Но Ангел сидит на большом камне, улыбаясь, поднимается навстречу, как только выхожу в сон. И мы куда-то идём. Вот уже несколько дней мы куда-то идём. Я не знаю, куда, он знает. Я впереди, он на полшага сзади, но не слева, как положено мужчине, а справа, как положено правильному Ангелу. Выходит, из двоих я выбрала, кого следовало. Предоставляя мне выбор (ну а как без этого в нашей Вселенной!), отец просто соблюдал формальность. Он-то знал о моём методе отличать подлинное от муляжа.

В раннем детстве, лет до пяти, каждой кукле я разбивала голову. Молотком. Хотела убедиться, что глаза у неё не настоящие, хотя открываются-закрываются, хлопают ресницами…  Внутри оказывался  несложный механизм, и я безутешно рыдала – от разочарования и потери куклы. Мне покупали новую, и всё повторялось. Не могла смириться с тем, что кукольная копия человека – неживая, ненастоящая. Занося молоток,  знала: настоящая – увернется, откатится, просто скажет: не смей!  Но не даст разбить себя.

Теперь достается живым мужчинам. 

Один говорил: я сделаю для Вас всё, что Вы хотите. Я отвечала: Кто ж Вам даст сделать, что мы хотим? Ведь нам же надо наоборот. И по сказанному всё выходило как по писанному. А что поделать: из трех эрогенных для женщины зон в мужчине – лоб, член и кошелёк ни одна сама по себе уже не представляет для меня ценности, да и в комплексе тоже, – без четвертого: души. Пугливость – первый признак, что её нет. Мне достаточно фразы:  «Ты пугаешь меня своей откровенностью» – бац! – куклы больше нет, не состоялась. 

- Я могу любой женщине обеспечить идеальный оргазм, – рекламирует третий. Куклы нет. Жажду близости в идеальном оргазме не утолить. 

Настоящее время в моей жизни – время, когда всё обретает свою настоящую цену. Если было бы иначе, я бы выбрала второго Ангела – и меня бы уже не было в живых. 

В одно мгновение  снова и ярко пережила то, как мы с Ангелом  проехали мимо тюрьмы, где умер мой отец. Я не вполне узнала здание, возможно, это не та тюрьма, в городе не одна тюрьма. Но суть не в том. И не в том, какой на могиле умершего ставят  колышек. Однако деревянный – не оловянный, стеклянный… Он сгнивает лет за… а далее в той же могиле хоронят другого.

Чьи это всхлипы – неужели мои?!..

Суть не в этом, а в том, что умерла еще раз, когда видела эту колючую проволоку, эти двери, это небо – отец обязательно посмотрел на него… Но куда уж еще умирать?!.. Куда уж еще?

Речь вообще не об умирании, а о БЕЗРАЗЛИЧИИ К УМИРАНИЮ, которое вырастает во мне, о котором опять же писал Поэт. Мы едем на встречу с Ахом, уже опаздываем, но суть снова не в этом. А в том, что, в отличие от встречи с отцом эта встреча реальна. Мы, в отличие от отца, живы – и Ах, и Ангел, и я… 

Как бьётся живое сердце! Я с трудом удерживаюсь, чтобы не обхватить грудную клетку руками, опасаясь за ее целостность.

Глава вторая. ЖЕНЩИНА И АНГЕЛ

Привет, мой Ангел. Ты опять сидишь на этом большом, прогретом солнцем камне. Давно? Давно ты ждёшь меня? 

Заметь, я не спрашиваю, знаешь ли ты, плотский, реальный о том, что находишься в моем сне. 

Все ответы получаю без вопросов. Если не задавать вопросы – ответы слышнее.

Надо дождаться безмолвного вопроса в его глазах: ну, чего ты стоишь, пора. Синий огонь опять обожжёт меня, но так надо. До спасения добирается тот, кто смотрит в глаза. В карете скорой помощи до операционного стола живым довозят того, кто смотрит в глаза другому человеку. Взгляд – протянутая нить между умирающим и жизнью. Пока она есть, ничего не потеряно. 

Но в глаза Ангелу смотреть безумно трудно. 

Он видит все мои задние мысли – а их у меня полным-полно. Например, хочу, чтобы Ангел поцеловал меня. Обнял, как это делают мужчины. Но мужские объятия – это иное. Тот миг, когда проваливаешься в другое существо – разве можно испытать его с обыкновенным мужчиной. Разве станут две грудные клетки одной?.. Никогда. А именно такого объятия я хочу. 

Но с Ангелом нельзя никакого. Даже во сне. А желание сжигает, и ещё – душит гордыня. Я не хочу, чтобы Ангел знал о нём. Он невыносимо светел, он одновременно рядом и далеко. Мне нестерпимо стыдно быть собой рядом с ним. 

Я привыкла выполнять свои желания. Они были реально выполнимыми. Не знала, что доживу вот до такого – томящего как жажда, от которой в любой миг можно потерять сознание. Которому сама никогда не дам исполниться.

Я опускаю глаза, и Ангел уже за моей спиной. Справа. 

В какую сторону мы пойдем – важно не ошибиться. И если сделаю первый шаг не туда, он не пойдет за мной. А я все время ошибаюсь. И мне приходится делать шаг назад – к себе, от которой необходимо уйти как можно быстрее и дальше. Ангел терпелив. Но и Ангельскому терпению может придти конец. 

Я делаю шаг и ошибаюсь. Лучше бы меня высекли плетьми на всех площадях!.. Я бы просто закрыла глаза и умерла бы от боли. А здесь нет моей смерти. Ангел пришел в сон не для того, чтобы я умирала. Но каждое обращение к нему, каждое мое молчаливое обращение такая мука – на грани жизни и смерти: 

- Пожалей, пожалей меня!!!.. Ангел ты, или болван?.. 

Ангел подходит, и его щека касается моей. 

  Короткий миг беспамятства на плече у Ангела.

Тупая колесница боли разъезжает по моей душе. Это ни на что не похоже! Нет сил сделать следующий шаг. Но мы отправимся в путь. Моё частое дыхание, запекшиеся губы и страх шагнуть не туда. 

Нужно думать только о том, куда идти. Но я думаю о разном. Более всего об Ангеле: он, мой Ангел, себе не принадлежит. И он Ангел. Если бы он не был Ангел, мы бы взялись за руки и сбежали! Но ему некуда бежать. И незачем. Он знает – Бог везде. И от него не сбежать. А потому надо идти. Просто идти, смотреть в затылок этому спотыкающемуся существу впереди и думать о выходном. О выходном на даче у реки, с яблонями и лодкой. 

Глава третья. ПРОЩАНИЕ С АНГЕЛОМ

Я одна и вокруг пустыня. В другие земли не податься – ребёнок. С ним мы не перейдем пустыню. 

Еще недавно у меня был Ангел. Это он вывел меня из депрессии и суицидальных намерений – из безумия. Безумие отдельной строкой .

Сегодня Ангела нет. Его нет уже неделю. Камень, на котором он ждал меня каждую ночь во сне, пуст. Прикасаюсь рукой – он холоден. 

  Спасибо, Ангел. Я жива, готова действовать и уже не хочу умереть. Всё это сделал ты. Но, очевидно, не по своей воле – у тебя было такое задание. Иначе ты не покинул бы меня сейчас. 

  Это не упрёк. Если и упрекать кого-то, то отца. Он опять вернулся, но ненадолго. Два дня маялся возле, его вздохи раздавались то из стены, то из середины стола, на котором стоит мой компьютер, и я понимала, – он не находит способа действовать мне в помощь. Одно то, что он больше не обходил предметы, как раньше, а останавливался, где придётся, говорило о многом. Но он был рядом, и я на что-то надеялась. 

И вот тишина, да холодность камня, на котором меня обычно ждал Ангел. 

Что мне делать?.. 

Честно говоря, знаю. Задание-заданием, а мы с Ангелом поладили. Вот номер мобильного телефона… Но я не позвоню и не спрошу: где ты, почему больше не приходишь в мои сны? Ответ был: я перестаю быть Ангелом и превращаюсь в живое человеческое существо. 

 Да, только этого не хватало… 

 Как безопасно и безнаказанно быть влюблённой в Ангела, и совсем другое дело, когда он превращается в живое человеческое существо! Живое мужское существо боится Женщины. То есть, женщины-курицы, глуповатой и бессодержательной, не боится, но осознавшей себя – да. А я являюсь именно такой и потому знаю: любой нормальный мужчина сбежит при первом моем мыследвижении. Почему? Не знаю. Я куда безопасней курицы, потому что у меня есть чувство собственного достоинства, не позволяющее врать, хитрить, лазать по карманам. Но мужчины не боятся вранья, хитрости, возможных предательств. Они боятся женских мозгов. Вернее – не приемлют. Им комфортней с курицами. 

То, что в итоге они начинают считать, что "все бабы стервы", их ни в чём не убеждает… 

Одним словом, если я влюблена в мужчину, меня ждет крах. Но если в Ангела, у которого нет страха передо мной, – есть шанс перейти пустыню. Потому что Ангел не сбежит, снисходительно прощая моё состояние – ангелам по службе положено знать: любовь – фундамент всего, без нее рушится ВСЁ. И ничего не строится. Ну, – никак без неё! Особенно при переходе пустыни. 

"Этот текст – Действующий Источник", – написал мне Ангел прежде, чем исчезнуть… 

Первая строка моего "текста" приснилась в начале ночи. Боясь забыть, пронесла сквозь все сны, хотя это было сложно – строка нехорошо полыхала. Просыпалась – как всегда, раз по десять-двадцать с одной беспокойной мыслью: не забыть. Помнилось: строка как-то связана с Ангелом, но не думалось, почему. Смутно догадывалась, это не совсем стихи, а нечто, не спрашивающее меня, быть ему или не быть… Оно сделает для нас тайное явным, а дальше всё будет зависеть от умения развязывать узлы.

Я не знала, какой будет каждая следующая строка. Просто разбирала сухой почерневший валежник, завал за завалом. Работа, как любая работа руками, оставляла голову свободной для посторонних мыслей. 

Иногда казалось: не справлюсь, не получится, но глаза боялись, а руки делали. Закончила. Симпатии написанное не внушало. Радости – никакой, только запах риска. Но, когда за сутки в стихах ничего не изменилось, и вокруг – тоже, – отправила Ангелу. 

* * *

Пространство воспалённое и злое.

Но я-то не  внутри уже, – вовне:

в стихах, в любви, в дороге и во сне.

Не говорю сегодня: будь со мною,

и даже справа, за моей спиною…

Ты есть во мне, ты просто – есть во мне.

Мне не раба выдавливать по капле,

а лишь гордыню дикую унять.

Но если время повернулось вспять, 

пусть не умею ждать и догонять,

пусть не могу не наступать на грабли, - 

любовь и жизнь – они мои опять:

не в дар, не в долг – отцовский жест дающий.

Я и взяла,  как хлеб берут из рук.

А кто ты мне: отец, любимый, друг?..

Ах, лишь одно я знаю о грядущем:

поэт рождается не ради райской кущи,

И столько горя в сердце и вокруг!..

И суть не в том, мы рядом иль не рядом,

какая боль в мою ворвется грудь,

какая радость обернется адом…

Глядишь на мир небесной силы взглядом,

и дай мне, Боже, глаз не отвернуть…

пусть не сейчас, потом, когда-нибудь!..

Он назвал стихи действующим источником, но истолковала я это, видимо, неправильно. Светлячок радости проник в меня! Он насквозь просвечивал грудную клетку и, даже закрывая руками, не могла унять света: просачивался сквозь пальцы. Сидела и светилась… 

Хотя понимала, особо радоваться нечему. Есть ли у существа, каким являюсь на настоящий момент я, право на счастье? Стихи говорят и о том, что даже право на взгляд я должна отрабатывать. Чёртова сила внутри, которую сдерживаю семью печатями от самой себя, – от себя – в первую очередь… внушает опасение. Не справлюсь с нею. 

Однажды двинула рюмку с водкой без прикосновения – не понимаю, как. Мы были втроём за столом: Жанна, ее приятель и я. Они беседовали, а я углубилась в своё, уставившись в мою рюмку. Все три рюмки стояли на середине стола. И когда моя поползла от меня, удивилась; но не сильно почему-то. Через некоторое время сказала: посмотрите, детки… Они оторвали глаза друг от друга, но я-то взгляд от рюмки не отрывала, и потому она продолжала медленно ползти… 

Они смотрели округлившимися глазами: увидела, оторвав взгляд от рюмки. Тут же она и остановилась. Любопытно: об удивительном факте они не сказали ни слова… Помолчали и… завели разговор о другом. Им, представителям нечитающего поколения пепси-кола, было просто нечего сказать в данном случае… Мне тоже почему-то абсолютно не хотелось заострять их внимание на произошедшем. 

Знаю о таких вещах очень немного и не хочу знать больше. Могу путешествовать в пространстве стихов. Лишь когда окна или двери в них – нарисованные, это невозможно. А меня часто спрашивали, как я отличаю поэзию от пусть блестящей версификации. Да шкуркой, прежде всего. Доказательства приходят позже. 

Мой дар – проникать в нематериальные ПРОСТРАНСТВА. Я путешествую, но осторожно. Осторожности учат. После случая с рюмкой такое посыпалось, что уже избегаю так концентрировать взгляд на чем-либо. Тогда и Ангел покинул меня. Без объяснений.

 Надежда исчезла бесследно. 

  А жизни оставшейся треть 

  со мною… И я не уеду. 

  Я буду на Волгу смотреть, 

  деревья секатором править, 

  костёр разжигая в саду, 

  и сумерки ждать, и звезду… 

  А ты не напишешь мне, да ведь? 

  А я к тебе в снах не приду. 

  А чем мои мысли заполнить, 

  как сердца унять ломоту, 

  мне небо подскажет и Волга. 

  Я больше с ума не сойду. 

У стихотворения есть еще девять строк, но их нельзя материализовать. Иначе – сбудутся.  Поэты про это знают. 

А теперь сделаю тебе, читатель, подарок. В день, который ты сочтёшь самым важным в своей жизни, с утра, не произнеся ни звука: ни "с добрым утром", ни "бля, как голова болит со вчерашнего", скажи вслух: "Семь, семь, я хозяин всем". Или " Я хозяйка всем". И сбудется то, что тебе важно. Только помни – произнести это можно раз в жизни. Произнесешь второй – ничего не исполнится, а ты будешь наказан. Я знаю это заклинание уже четверть века, знакомая колдунья сделала мне такой подарок, когда я ещё не умела так сильно желать, как сейчас. 

Сегодня утром я произнесла заклинание.   Хотела, чтобы Ангел вернулся. 

И Ангел вернулся. Он сказал: "Знаешь, я и в человеческом обличье кое-что могу". И улыбнулся. 

За спиной у него уже не было крыльев. 

Прощай, Ангел! 

Глава четвертая. РАЗЛЮБИТЬ АНГЕЛА 

Прокуратура пахнет свежей краской. Следователь, получивший моё заявление, слишком молод: "Как, как мы всё это докажем?" – восклицает он. 

 - А мы не будем доказывать ВСЁ и СРАЗУ, – успокаиваю, – будем действовать поэтапно: сначала нужно провести экспертизу и доказать, что подписи поддельные, а ведомость фальшивая. Этого достаточно для возбуждения уголовного дела. К 303-й статье, за представление в суд фальшивых финансовых документов, со временем добавится 159-я: групповое мошенничество. А пока надо делать лишь то, что в наших силах, – добавляю, вспомнив слова Ангела. – А в остальном положимся на Всевышнего. 

 - Голову тебе теперь точно свернут, – сказал муж. – А хуже, если украдут ребёнка. Эти же слова он говорил, когда подала заявление в суд, почти год назад. 

Что делать, если дуэли в наше время… я бы, конечно, предпочла дуэль. Не могу жить с привкусом дерьма во рту. И уж если "свернут голову", так тому и быть. Кстати, самоубийством это не считается! Но у парня охранное предприятие «Кобальт», а у меня даже берданки нет.

Банк, в отличие от прокуратуры, благоухает отменным кофе. Но, может быть, деньги на судебную экспертизу, которые выслал старший сын, не понадобятся: в уголовном судопроизводстве её проводят за счет государства… Новенькие баксы тоже пахнут, остро и резко – свежей краской, что снова напомнило прокуратуру. Однако уже иногда получается абстрагироваться от неприятных внешних событий… 

Испытываю удовольствие от стука высоких каблучков над сухим асфальтом, от бабочек, порхающих над головой и думаю всякие благоглупости, вроде: бабочкам нравится запах моих духов – у этих дурочек хороший вкус. Бабочки порхают, смеются – они прекрасны! Они шепчут разное, но более всего это: "Живи одним днём, живи одним днем, живи…" 

- А завтра, завтра? – спрашиваю я. Ах, они ничего не знают о завтра! 

А я знаю: завтра буду перетряхивать комоды и шкафы, чистить мельхиор, мыть окна или потолки… "Живите в доме, и не рухнет дом", а я покидаю его часто и надолго. По возвращении приходится прилагать усилия для восстановления разрушенного. Но поэтика Дома примиряет меня с его запущенностью, старая добрая поговорка "в гостях хорошо, а дома лучше", работает, работаю и я, стараясь превратить Дом в самое своё лучшее стихотворение… 

Я привожу его в порядок, чтобы снова оставить. В нём нет любви, а значит, нет свободы. Обрету ли я то и другое в дальней дороге?

 …Свобода дорожного платья 

  Одна только мне и знакома. 

  Свобода родного объятья 

  И есть ощущение дома…*

В перерывах между делами буду заходить в почту и читать письма. Они снова есть у меня, как есть и камень у дороги рядом с одиноко растущей вербой. 

Две недели назад в состоянии стресса я мчалась как ветер за город. Бог знает, куда бы убежала… но Ангел не дремал! Остановилась возле одиноко растущей вербы – под ней стоял камень, на котором меня в моих снах ждал Ангел. Камень тот самый: белый, гладкий и ладный. Такой можно придумать, нарисовать, увидеть во сне, наконец, но… чтобы в реале… Стояла, узнавая, борясь с желанием прикоснуться. Отломила несколько веточек вербы и вернулась домой. Тоже бегом. По дороге перемахнула через забор. Жить бы да жить, – в покойницы не гожусь совершенно! Но моя песенка спета, если не уеду из города по имени Чучело, где нет ни работы, ни друзей, ни любви, ни свободы – только Дом в вишневом саду на берегу Волги. 

Со мной произошло то, что происходило здесь со многими куда более талантливыми и сильными людьми, с которыми я совпала в векторе душевного развития: город выталкивал их из своего пространства. Они ещё какое-то время мучались, маялись, терзались, пытались что-то предпринять, имея в виду отъезд — лишь как крайний вариант… Но однажды утром просыпались с ясным пониманием: 

отъезд. Другой реальности нет. Теперь  знаю, что они чувствовали в тот момент. 

—————————————————————————————————-

 * Автор катрена Вика Трубачёва

Но те, кто не уезжал, бывали убиты. Один утопился в озере Святое. Другого, надежно оставшегося без работы, в расцвете сил оседлала болезнь Паркинсона, третий поджёг себя, четвёртого просто убили кулаками, пятого распилили напополам. Но эта повесть – не про то. Она лирическая. Про это – роман «Провинция».

Сегодня поехала за камнем. Мне необходимо иметь его рядом. Выходить к нему в сад в тяжелые моменты. Будет безумно грустно, но я буду сидеть на камне Ангела! А это не так уж мало, когда ничего другого нет. Не знаю, как поведет себя мой благоверный во время моей сухой голодовки, – скоро начну её, потому что он не отпускает меня с ребенком в город, где похоронен мой отец и где живут Ангел и Ах. 

А уехать без согласия и даже содействия его не могу: квартира по документам принадлежит ему… Надо согласие на продажу, чтобы купить жилье в другом городе. А он воспротивился. Еще бы. Остаться под старость лет одному в доме – наедине с Зеленым Змием!… 

Но, на случай, если он не дрогнет, у меня хотя бы камень будет, на котором… Который… Без которого… 

Вот именно, без. 

Мы с приятелем Жанны поехали за город. Я не была уверена, что его "Ауди" поднимет камень, но главное, чтобы приятель его увидел! И тогда камень будет в моем саду – он человек действия. А такие люди действуют, так ведь?.. 

Мы нашли одиноко стоящую вербу. Обломанные веточки на ней свидетельствовали о моем визите. Но камня не было!.. Или он приглянулся кому-то еще, кто меня опередил, или… Или таки я сумасшедшая. 

Я не сумасшедшая! Камень был. 

Но приятель в этом не уверен… Следов камня нет – дожди сровняли его след, и на его месте успела вырасти нежно-зеленая трава. 

Зря я не прикоснулась к нему две недели назад, когда он был здесь… Почему, почему?! Не посмела. Всегда боюсь прикоснуться к тому, что для меня сверхценность. 

Он был. Просто он слишком хорош, слишком бел, слишком декоративен, и кто-то решил украсить им свой двор или сад. Я опоздала – ждала, когда приятель позвонит сам. Мне же в лом звонить кому-то первой! Вот и потеряла из-за своей гордыни. В очередной раз.  

Я набираю тексты. На один квадратный дециметр моих слов приходится лишь одно-два слова Ангела. Приходится изучать их послойно. И они обрастает прочим толкованьем – поверх того, с которым родились. 

Ангел обмолвился, – он больше не Ангел, а живое существо. Он назвал себя человеком действия, а это значит, у меня снова нет Ангела-хранителя. Я должна рассчитывать на себя. Человеки действия известны мне вдоль и поперек… Они боятся проронить одно лишнее слово! А слова, лишь слова мне нужны. Тогда все действия я буду в силах совершить сама. 

Почему мужественные мужчины не могут рассказывать о себе? Умолчание о личном – их защита? Главное, на мой взгляд, доверие к собеседнику. И эмоции. Эмоции делают человека открытым. Они обеспечивают самую совершенную из всех защит, – непробиваемую защиту полной открытости. Если человек открыт – ему не нужна защита. Это на самом деле искусство. Но оно обеспечено доверием и эмоциями. Значит, у Ангела нет ко мне ни доверия, ни эмоций. Об этом же сказала Черепаха в Доме природы. Уж она-то понимает толк в защите. Она сказала: любой панцирь – видимость. Потом всё равно… 

 - Что, что потом? – поторопила я с ответом. 

 - Черепаший суп, – произнесла она и втянула голову на морщинистой шее внутрь панциря.  

С тех пор, как Ангел появился в моей жизни, я просыпалась сразу, как только он переставал сниться. Мне необходимо было либо видеть его во сне, либо думать о нем. Я думала, снова засыпала, и он снова снился. Я держалась за него, как за соломинку, и надо же – выплыла. Из безумия. Но теперь вместо Ангела – реальный мужчина? А всякий раз, когда мне удавалось подумать, что он не мой персональный ангел,  а мужчина, всего-то ничего старше моего сына, начиналось смятение от его неуместно большой роли в моей жизни, снах. С этим нельзя мириться, но и поделать ничего нельзя. Впрочем, я отказалась от снов с его участием. 

На самом деле это несложно. Техника, не более. Конечно, без практики, а, быть может, без специального дара тут не обойтись. Но кто может контролировать свои сны ни с того ни с сего, без тренировок? Ведь надо уметь оставлять часть сознания неспящим.  Технически-то я управилась легко.  Появилась дверь, которая всегда заперта со стороны моего сна. Только оказалось, этого недостаточно. Там, в своей жизни Ангел думал обо мне, мысли, понятно, рождали и какие-то эмоции. Это и есть материал, из которого  состоит облик снящегося Ангела.  Однажды перед ним возникла запертая дверь.  Тут-то мне и стало понятно, что этого мало – её надо замуровать. Трудиться я люблю. Сама везла глину из карьера, обжигала кирпичи, замешивала раствор… В жизни заниматься этим не приходилось, но оказалось, технология соблюдена. По кирпичику воздвигнув стену, теперь я могу биться об неё сколько угодно. Она прочнее моих усилий.

Когда впервые проснулась без мысли об Ангеле, не помнила и о том, кто я. Вместо меня была ТОСКА. Она залила всё мое существо. И истеричным перепуганным человечком метался вопрос: «Что случилось, отчего такая тоска?!» Сознание вернулось постепенно, подарив ответ: Ангела больше нет ВО МНЕ. Он был ВО МНЕ – долго. И вот, за ночь исчез. Эта утрата и была причиной тоски. Я снова стала одинока. 

Ну и стерва ты, сорока!.. Даже не стану повторять, что ты сказала. 

Я сменила сугубо чёрный прикид на черно-белый, наверное, поэтому чертовка так фамильярна со мной!.. Но как она смеет нести такое только потому, что мы с ней  оказались одной масти!.. Перестань трещать, я не верю тебе! И мне все равно, что думают по этому поводу воробьи и синицы.  «Она не оценила Дара, она не пошла по открытой для неё дороге, она замуровала себя в мире людей, которые не умеют летать, ничего не знают о том, как устроен настоящий мир, создав свой, увечный, замкнутый и гибельный. Она научилась бояться любви, она грубо нарушила кодекс, стараясь спасти своё человеческое реноме!»

Вы, пернатая родня, вообще слишком многословны. Вы слишком рано просыпаетесь, раните меня своими беспечными голосами, уверяя, что жизнь легка и смерть прекрасна, если не подчиняться условностям, которые напридумывали люди.  Я устала общаться с вами, кошками, собаками, черепахами, устала жить миражами… 

Я хочу разговаривать с людьми. Я готова. Ну, почти. Я уже готова поверить, что мои разговоры с вами – лишь моё воображение. 

Конечно, воображение – тоже жизнь. И когда твоя настоящая жизнь холодна и пуста, ты заполняешь ее волшебством. Но для этого надо любить! Чего я хотела от жизни?.. Любви и волшебства. 

Что, что ты сказала, сорока?.. Больше никогда, никакой любви?!.. Я не имела права воздвигать стену? Я нарушила кодекс, применив магию против любви? А если Ангел – мой отец в другом воплощении? Да разрази тебя птичий грипп!.. Мозгов в тебе – с чайную ложку, ну что ты можешь понимать о человеческой жизни и её обстоятельствах! Что?.. Люди придумали много разновидностей тюрем? Тюрьмы пенитенциарной системы лишь одна из них? Бесцветное, выскобленное состояние человеческих душ – мировой грех?  

Ах, замолчи, замолчи, замолчи же, сорока!.. Всё равно моя стена опять рухнула. От дыхания магической строки: "Чем тяжелее жить на свете, тем невозможней без любви…" 

Часть пятая.  АНГЕЛ И ГРЕШНИЦА

Да уверяю, Ангел здесь не при чём. Где Ангел, и где я?  Он ещё в детской своей крохотной дочки, а я уже в выхожу в прихожую…

Ангелу – ангельское, грешнице тормозной башмак на рельсы. Дама хочет ехать, ну, а ей – никак. Слишком велика жажда любви и жизни, этот багаж в багажном отделении не примут, как самовозгораемый предмет.

На берегу Волги, среди  людей, кажущихся ей мёртвыми – одна со своей жаждой любви и жизни… На крохотный, июльский, но уже жёлтый листик помещает все производные своей негасимой жажды и отправляет вниз по течению. Типа – письмо! В свою осень. Осень будет далеко отсюда… 

И так день за днем. 

А еще ураган с грозой: так шарахнул, что вывернул из земли самую большую вишню в саду. С корнями. Жалко умирающую вишню. Подошла, погладила.

- Что, старушка, сама виновата – зачем такую крону отрастила? Слишком велика твоя крона.

- Слишком велика твоя жажда, – хрипловато шепчет вишня, – наломаешь ты с ней дров. Смотри, я упала – два молодых дерева поранила. Но что с меня взять, я дерево…   

Вишню жалко. Муж – как хорошо, уже бывший, – распилил и унес в подклеть.  На вишневые дрова. Вишни нет, – пусто!.. Нет – как не было. А шепоток ее так и стоит в ушах: наломаешь, наломаешь…

- Да ну?..

Но вишня уже не возразит. После расчленёнки и деревья не разговаривают. Да права она, чего уж там. Вон и кольцо серебряное на пальце треснуло – ни с того ни с сего. А вслед за ним – второе. Почему – неведомо. Только ясно: не к добру.

«Марина Ивановна имела много романов, реальных и воображаемых. Мы считали, в её возрасте ей это не к лицу»… Я уж и не помню, сколько Цветаевой об ту пору было. Столько же, наверное… 

В таком возрасте воображаемый в реальный превратить – как два пальца об асфальт. 

А наоборот слабо?..

Всё!.. Или чемоданы не паковать, или что-то делать. Я хочу смотреть на Ангела, не опуская взгляда. У меня не должно быть задних мыслей. Способ остался один – круче напалма. Однажды апробированный. Снесло все чувства – вместе с башкой. Но выжила ведь?..

Дискотека «Полигон» – подходящее название. И площади подходящие. Народу тьма. Нет свободных столиков. Но два места нашлось. Визави Жанны молод. Напротив меня солидный господин – голова бритая, а губы толстые. Наверное, добрый человек. 

Нам с Жанной нескучно, обе танцевать любим, и поболтать есть о чём. Публика,  разогретая спиртным, танцует нон-стоп. Жанна веселится, – а как не веселиться,  глядя на этот зоосад – с её-то культурой движения. Поверим академику: главной культурой для нас является садово-парковая. Но сад и парк будут потом, а сейчас танцы, танцы, танцы!..

Я, что называется, отрываюсь. И чувствую себя великолепно. Жанна перезнакомилась с соседями и их друзьями, навещающими наш столик. 

- Посиди с нами, – говорит она, – я столько комплиментов в твой адрес услышала! 

Я не против комплиментов, но от тех, кому бы сама хотела их говорить. А эти не зажигают. 

Танцую, пока моя короткая прическа не становится влажной. Да и красивый абхазец, – такие считают себя неотразимыми, – полтанца нагло стоит напротив меня и всем видом демонстрирует: он встретил дэвушку! С этими ребятами надо держать ухо востро – их тут тьма, они и держат «Полигон». Придется отдохнуть. Отдыхаем, понятно, культурно, скоро я догоняю подругу по количеству выпитого.

Абхазец подходит с шампанским и просит разрешения не у дам, но у мужчин присесть и выпить с нами. Разрешают! Я тоже не против, водка надоела… Но шампанское никто не пьёт, кроме нас с Саидом. А после мы идем танцевать, потому что оно смывает остатки моего благоразумия, да и вспоминаю, зачем сюда пришла. Саид положительно кажется красивым и уже ненахальным. Мне нравятся его слова, дикие, наивные, откровенные…  Даже забываю, что романы в нашем с Мариной Ивановной возрасте не к лицу. Я смеюсь, и отвечаю Саиду, чтобы не рассчитывал, что его мечты исполнятся сегодня. Но если он будет паинькой, завтра на трезвую голову я подумаю, и возможно, соглашусь с ним встретиться. Потому что хочу роман, который будет длиться целую неделю.  Но это должен быть очччень красивый роман, а Саид – очень почтительный и послушный. Саид радостно соглашается, уверяя, что почтительнее его я не найду кавалера, а пока зовет меня выйти на улицу и немного погулять, отдохнуть от шума, поговорить о литературе! Я же спрашивала, кто у них в Абхазии сейчас самый хороший поэт… Оказалось, Саид приехал оттуда на свадьбу к родственникам, и на дискотеке оказался случайно… 

Но гулять мне совершенно не хочется, и мы снова танцуем и снова пьём шампанское.

Под утро он все же убеждает меня, что необходимо проветриться. Мы идем по безлюдной улице, Саид соловьём разливается о своей внезапной страстной симпатии: я же просто проходил мимо и не думал о женщине, а вдруг увидел тебя и мои ноги не пошли дальше, а моё сердце… Я смеюсь. Ноги, сердце… Литература! 

А Саид вдруг становится серьезным, обнимает меня и увлекает за дерево. Моё тело, десятки раз уличавшее меня в том, что мысли об Ангеле не  платонические, зажигаясь нежным живым огнем, когда  давала себе волю задержать его образ в сознании подольше, моё тело успело вздрогнуть и рвануться… Да куда там! От возможности сопротивляться Саид избавил меня в считанные секунды. За моей спиной покатый, теплый от дневной жары ствол тополя, к которому Саид пригвоздил меня очень убедительным предметом, не переставая осыпать страстными словами.  Наконец-то не думала об Ангеле – я отдалась Саиду вполне. Вместо благодарности за отдых от изнуряющих мыслей буквально на автомате въехала из безмятежности в ярость, как только моё тело снова стало моим…

Он догнал меня только в зале и  огорчённо твердил, что не сделал ничего плохого и не понимает, почему я рассердилась на него и наговорила столько злых слов. Как будто я могла объяснить!.. Разве я пришла сюда лишь потанцевать? Но не были соблюдены условности, при которых такие вещи приемлемы для меня. 

- Куда бы девать этого урода, – сказала Жанне и залпом выпила довольно много водки. Добрый бритоголовый господин, не проронивший за вечер ни слова, вдруг резко поднялся и сказал: а давайте уедем отсюда – без него! От удивления я глупо спросила: а куда?.. И он ответил: да хоть ко мне. Посидим вчетвером, выпьем кофе. Галантно поклонился и объявил: меня зовут Николай.

Ну, конечно, Николай, а как же иначе. В течение последнего месяца половина мужчин, с которыми я знакомилась, были Николаями: судья, что развел нас с мужем, охранник в конторе, где мы переоформляли квартиру, компьютерщик, чинивший мою машину, а остальные носили имя Ангела. Только два имени весь месяц – отца и Ангела. С ума сойти. И тем более не сообразить, как один из оказался вдруг Саидом – экзотика. Позже выяснится…

Имя расположило. Мы сели в машину под причитания бросаемого Саида, и тронулись. Я откинулась в кресле и… моментально уснула. Проснулась от тишины и взгляда Николая. Жанны и её визави не было. Мы стояли у какого-то подъезда. Николай сказал: с добрым утром. Хочешь кофе?

- А где они…

- Вышли еще на проспекте Мира.

- А где мы…

- В Абхазии. А может, в Японии. И я отвезу тебя домой в Россию только после того, как выпью кофе.

Но сначала он принимал душ. Потом и я – с огромным удовольствием. Когда вышла, увидела, он лежит на широкой кровати и, кажется, голый. Инстинктивно шагнула назад.

- Ну, чего ты испугалась, словно незнакомого увидела? – довольно язвительно сказал Николай. 

- Ты и есть незнакомый. Ты же ни слова не сказал мне за вечер.

- Так я робел тебя. А когда этот чурка за тобой попытался приударить, подумал: да я-то чем хуже? Лучше.

Ну, это мы посмотрим, подумала я.  

У Николая оказался тугой и толстый живот, удивительно, как он скрадывался одеждой – такой большой и толстый. Мне приходилось выше поднимать ноги – такие, оказывается, особенности секса с толстопузыми. А еще Николай ревел белугой, когда… ну, в общем, смешной был секс.

Сквозь сон услышала, Николай мучительно кашляет и ищет что-то в шкафчике. Он искал таблетки. Приоткрыв веки, наблюдала за ним и удивлялась: он похож на большую белую касатку, стоявшую на хвосте, совершенно безволосую.  Правда, внизу живота волосы были, и там еще болталось что-то жалких, по сравнению с животом, размеров. И как мы с ним это вчера нашли, рассмеялась я, и тут только поняла, что до сих пор пьяна…

Разбудил телефон. Но Николай не проснулся. Когда приняла душ и оделась, он сказал: стоп. Раздел, и так долго и ласково гладил мою спину, что я забыла, на кого он похож. Ну, касатка так касатка! 

- Чурка и касатка, – произнесла я. 

- Что? – не понял Николай.

- Ты – касатик, – утешила я его…

А потом ему стало плохо. Пришлось искать аппарат, мерить давление, подавать таблетки, делать компресс на голову.  Николай сидел в кресле полумертвый.

- А ты не умрёшь? – поинтересовалась я.

- Да нет, это не в первый раз. Просто мне же нельзя пить.

- Так и не надо было.

- Но тогда я бы не посмел тебя пригласить к себе, такую молодую и красивую…

- Чего?!.. Молодую? Сколько тебе лет?

Николай ответил.

- Я тебя старше на три года, – соврала я, уменьшив себе возраст всего на два.

Николай аж глаза открыл:

- Как же ты могла так сохраниться? – изумился он.

- Ночью все кошки серы, – напомнила я, – а еще, я в отличие от тебя я на данный момент свободна от лишнего веса и загорала всё лето.

- А у тебя не бывает давления после выпивки и секса?

- У меня не бывало секса, если не говорить о вчерашнем, а давления и подавно. Понятия не имею, что это такое.

- Как не бывало секса? Откуда же у тебя дети? – подколол Николай.

- От близости. А это большая разница.

Мы ещё поговорили о здоровье, о детях и внуках, он вызвал такси, и я уехала. Да, пришлось оставить номер телефона. Нельзя же отказывать больному.

- Напиши свой номер, пожалуйста. Я обязательно позвоню тебе, – сказал он.

К вечеру протрезвела окончательно. Бил мандраж, и при том я не чувствовала своего тела. Его не было, хотя оно вставало, садилось, что-то передвигало, но отдельно от меня. Странное состояние. Наутро не прошло, а усугубилось – душевными корчами… Я смотрю в свои глаза, пытаясь увидеть в них порок. Ведь если я так смогла, сумела… Но пока вижу в зрачках только ужас избитого ребенка. Странно. Никто меня, вроде бы, не обидел.

Но дело сделано: душа оглушена. Не осталось ни жажды жизни, ни любви. Я всё рассчитала правильно. А что за это приходится расплачиваться ржавчиной в животе и мозгах, так что ж…Зато теперь у меня нет никаких задних мыслей и я могу ехать.

Главное, не замедлить сообщить о своих подвигах Ангелу. 

В качестве контрольного выстрела в недобитое чувство и прочей техники безопасности. Так я и сделала.

Глава шестая. ПОД КРЫЛОМ У АНГЕЛА

Ангел сунул мне в руки пакет, и укатил… видимо, навсегда? Огляделась: где я?.. Пыль, запустение и ни души окрест. Но должна быть вода и еда, просто надо поискать. Это в первую очередь, потому что Мальчика надо кормить. Потом подумать о ночлеге – устроить его будет нелегко: вся мебель стоит на попа и по углам комнат горы полузасохшего бетона и штукатурки. Здесь недавно меняли водопровод и отопительную систему. 

Я заглянула в пакет, не увидев содержимого. По запаху поняла, там яблоки. Запах был земной и добрый, и слёзы в моих глазах вскипели быстрей, чем молоко. 

Но заплакать не успела: из-за камня вышел Бонобо. Ну и что? Отец моего старшего мальчика тоже был примат, а сын всё равно получился крылатый. Я не боюсь приматов, обращаться с ними несложно: не подпускать их на расстояние вытянутой руки, и всё будет нормально. А главное, его имя совпадало с именем Ангела, это было его допуском в мою жизнь.

Я улыбнулась, Бонобо приободрился и взял заботы по нашему с Мальчиком благоустройству на себя. Как все приматы, он чрезвычайно трудолюбив и ловок. Я помогала ему во всём, и одновременно думала: почему Ангел так обошелся со мной?.. 

Я шла сюда так долго и трудно, а он  только сухо кивнул издали. Так же молча привёз меня с ребенком и багажом в это безжизненное пространство и уехал. Мне показалось – он сбежал, сбежал со всех ног. В покатившиеся через пень-колоду ближайшие недели это подозрение укрепилось. 

…Под крылом у ангела просторно.

Древний город вздыбился отвесно.

Хлеб мой белый – хлеб мой черствый, черный.

И горячий, –  из  щипцов Гефеста… 

Плохо, когда слёзы просыпаются раньше тебя. Очнувшись после тяжелого забытья, в первую же ночь по приезде поняла: я всё-таки умерла! Вовсе не переехала в другой город – мне удалось умереть, прихватив с собой Мальчика и полтонны багажа!.. Среди любимых и необходимых вещей был портрет отца и его рыбацкий колокольчик. Я сказала отцу, глядя на его изображение: что мне делать? Я не могу так. 

- Через не могу, – сказал отец и замолчал. 

Больше он не произнёс ни слова, только изредка позванивал колокольчик: я понимала, отец смотрит на меня. 

Об остальном пришлось догадываться самой. Отец и Ангел выполнили свою миссию. Большего, чем переместить меня в пространство, где не существует смерти, они не могли. Я сама должна устроиться и изучить законы загробной жизни, в которой оказалась – совсем живою! В том, что попала в загробную жизнь, никаких сомнений. Об этом говорили стены дома, где мы поселились с Мальчиком и ханом Хасаном, об этом твердили долгими ночами листья деревьев за окном и жёлтый свет фонаря, проникавший в дом сквозь них. Штор в моей комнате нет, но в загробной жизни это не имеет никакого значения. 

Дом для женщины там, где она повесит шторы. Хорошо, что для ребёнка Дом там, где его мать. Мальчик беззаботно играл, читал, общался с ханом Хасаном и говорил, что наша жизнь изменилась к лучшему. Младенчество хранит его от понимания того, где мы оказались. Но и он через некоторое время начал смутно догадываться: когда я чем-то сильно не занят, у меня ощущение, что случилось что-то очень плохое, но я никак не могу понять, что? 

Все будет хорошо, мой милый, отвечала я. Ты уже учишься, я нашла работу, хан Хасан скоро заговорит человеческим голосом – все будет хорошо. 

Сама думала, хорошо уже не будет – никогда. Слова из письма Ангела "У тебя впереди много счастливых мгновений", – оказались червячком на крючке. "Здесь не случится ничего плохого – ни с тобой, ни с сыном" были более достоверными: не случится, потому что всё, что могло, уже случилось. Я упрекнула Ангела в бессердечной тупости. В ответ он швырнул в меня шаровую молнию. Та прошла насквозь моё левое подреберье. Но мне было не до собственных ощущений. Я во все глаза смотрела на Ангела. С ним произошли метаморфозы. 

Ангел повредил себя. Глаза потухли и зияли пустотой. Она нестерпима еще и оттого, что по-прежнему остается ослепительно синей, а потому производит впечатление кукольное. Ангел ненастоящий! Излишне разбивать ему башку, чтобы убедиться в несложном механизме, помещенном внутрь. 

Я отвернулась и пошла прочь. Ангел опередил меня, и, глядя ему в затылок, увидела: кто-то уже сделал дырку в его черепе, да не одну! Когда?.. Еще недавно был целёхонек!.. А теперь он дырявый, как манекен, – вот почему качество его мысли и поступков стало низкосортным. Ещё я разглядела ошейник. Он грубо и неуместно, как матерная речь из уст юной прелестницы, выступал из-под воротничка белой как снег рубашки. 

Чёрт побери, как обошлись с парнем! Пару ночей я плакала от жалости к нему.

- Эх ты, – сказал мне Блаженный. – Как же ты не поняла, что у него линзы, поэтому глаза такие яркие!..

Чёрт!!!..

Да, теперь рядом со мной уже двое: Бонобо и Блаженный. Бонобо чинит в моём доме всё, что попадается под руки, и зовет замуж – по всей форме, надев галстук и с розой в руке. Новый персонаж преуспел без этого: в день своего появления он оказался в моей постели. Потому что поделился соображениями: Ангел тяготится моим присутствием. В доказательство, сказал, что это он, Блаженный, просил Ангела  позвонить, потому что хотел сделать мне приятно. Я была так ошарашена, что даже изменила своему правилу не звонить самой – никому из мужчин и никогда – только отвечать на звонки… Я спросила Ангела: ты звонил мне по просьбе Блаженного? 

- Да, – честно ответил Ангел. 

Я расшибла вдребезги последнее блюдце древнего сервиза из слоновой кости о батарею и напилась. Потом присела на корточки в коридоре. Блаженный просто поднял меня, и помог добраться до постели. Как он сам оказался там, не помню. 

Жалею ли об этом?.. 

Нет. 

Блаженный сложносочинённое Господом существо, с которым тот и сам, видимо, не знает, что делать. И потому Блаженный предоставлен сам себе. Впрочем, Ангел опекает его, как может, потому что Блаженный болен сразу на всю голову. Во-первых, хроническим алкоголизмом, во-вторых, он официальный, дипломированный псих на инвалидности, в-третьих, он Поэт и неслабый, в-четвертых, в бытовом смысле беспомощен так, что это просто крайний случай. В-седьмых, он старый холостяк и безработный. Запустив руки в этот букет, я не скучаю, а мои пальцы и прочие душевные достоинства зацелованы так, что я уже искрю.

Сам Блаженный считает, я упала ему на голову с не совсем раскрывшимся парашютом, и потому от сильного удара он начал просыпаться от всего разом. Еще он говорит, что, как замороженный лягушонок, начинает отходить и оживать, а это очень больно и страшно. Инерция безделья не отпускает его, алкоголизм тоже, беспомощность в практическом плане исправлению уже не подлежит. Он грассирует, цитирует, говорит безумные вещи, развращает меня в постели, восхищается со знанием дела, буквально профессионально, и время от времени рассыпается на мелкие шарики, собирать их в целое я не ставлю себе задачей. Пусть сам собирается! Забалованный в свое время маменькой, бабенькой и позже Ангелом, он бы воспринял это как должное, а я не готова взять на себя ношу по воспитанию и обслуживанию ребёнка, которому хорошо за сорок. Мне ещё никогда ни с кем не удавалось забыть, кто из двоих женщина, а кто мужчина. 

Иногда говорю Блаженному, что люблю его – когда устаю физически, а рядом только он. Да, когда у меня сил остаётся на донышке, обнаруживается, – во мне есть маленькое, вымороченное, а всё же живое чувство к этому человеку. Но только когда  так слаба, что даже он кажется мне опорой, к которой можно прислониться. 

И всё же странно, что чувство родилось в столь безжизненном пространстве, в левом подреберье, убитом шаровой молнией.

Глава седьмая. С ШИЗОЙ НАПЕРЕВЕС

Дальний стук колёс идущих поездов удавалось услышать глубокой ночью. Последнее время слышу постоянно, даже шумным днём. Нереально – ведь район мой далеко от железной дороги? Или где-то рядом есть ветка? Но отец подаёт и другие знаки – статью, благодаря которой меня приняли на работу, секретариат ни с того, ни с сего украсил картиной Перова «Охотники на привале», а это единственная картина, висевшая в доме моего детства. Репродукцию купил и повесил на стену мой отец – страстный охотник… В этом городе я могу встретить отца, кажется, за любым поворотом… По дороге к работе расположен центр «Верона» – так звала меня в детстве сестра, и ресторан «Барон» – так звали всех охотничьих собак отца. Проходя мимо охранника, я называю код: 64. Эти цифры обозначают «отец, дочь»… Да и живу-то я в квартире № 6…

Вчера постоянный звуковой фон взорвался. Камни летели в окна моей комнаты с бешеной силой, один сегмент, второй, третий, четвертый, разбиты почти одновременно два и в детской. Удары о железную решетку, звон разбитого стекла – посреди идиллического времяпровождения: сын сражается в компьютерной игре «Каратель», Блаженный делает массаж моих ступней, по-татарски это слово звучит удивительно нежно: тяпи-ляр, он им и оперирует…

Сын срывается и бежит в свою комнату – но не успевает заметить агрессоров. Я же выглядываю за шторы, только когда звон стекла прекращается. Во дворе ни души.

Звоню 02. Милиция приезжает довольно быстро.

Вторая серия детектива – окончательная. Опять раздаётся звон разбитого стекла, на сей раз – об асфальт. За окном – бригада санитаров и их авто. Сверху на них сыплются бутылки. Блаженный выходит во двор, возвращается: одевайся, выходи! Злоумышленник, которого не обнаружила моя милиция, ограничившись составлением всяческих актов и заявлений, определён: это человек из седьмой квартиры на втором этаже. Он разбил окно у моих соседей на первом, и они тут же вызвали карету скорой помощи, потому что прекрасно знали, кто разбил окна и в моей квартире, и в их. Пока бил в моей – бездействовали…

Бригада из дурки не имеет права взламывать дверь, поэтому опять вызвали милицию. Та приезжает снова, но меня уже нет во дворе: столкнулась с маменькой сумасшедшего агрессора, увидела – она тоже сумасшедшая, и удалилась. Дальнейший сюжет не представляет интереса. Блаженный активно участвует в процессе. Шумит, спорит с маменькой сумасшедшего, клеймит самого сумасшедшего, ловит его, выпрыгнувшего в итоге из своего окна на мягкий газон. На сумасшедшем – никаких повреждений, Блаженный возвращается в крови, – откуда она – не знает. С грохотом валится на пол – Хасан со вздыбленной шерстью летит от него на уровне метра от пола… Блаженный заявляет, что никто так не ненавидит сумасшедших, как сами психи, коим он и является – правильно де в свое время поступил Гитлер, приказав расстрелять всех обитателей желтых домов… 

Между тем и этим Блаженный успел позвонить Ангелу: куда вы её сунули?!.. Её – это меня! Ужас. В чем угодно, но не в этом упрекать: кто мог предвидеть?.. Блаженный вышел из-под моего контроля, удержать его от звонка было труднее, чем отступиться и предоставить делать, что хочет. Вернее, удержать было невозможно: энергия била ключом, но – по направлению к Ангелу, который, по мнению Блаженного, был обязан всё это разгрести. А я была занята разговорами с милицией. Примчался Бонобо, и они с Блаженным активно переговаривались по телефону с Ангелом насчёт того, что тот привезет стекла и штапики, и даже меня заставили поговорить с Ангелом. Я не знала еще, кто разбил стекла, и думала: одно из двух – или бешеные подростки, или доставшее меня и здесь Чучело, – там суд продолжает мой юрист… В итоге Ангел сказал Блаженному, – завтра в девять ко мне приедет начальник штаба МВД. Он выяснит через смотрящих (звание лиц из организованных преступных группировок, которые знают, что делается в их районе), кто разбил мои окна. 

Ага, только этого и не хватало…

После выяснения личности агрессора Блаженный еще раз звонит Ангелу. Суёт мне телефон, я говорю Ангелу: рада, что разбивший окна – сумасшедший, имеющий счеты с хозяином квартиры, где живу, это наиболее благоприятный вариант. Ангел меня понимает.

Ангел привозит стекла и штапики, оба даём друг другу люфт, чтобы не встретиться, и, разумеется, не встречаемся – он приезжает незадолго до окончания рабочего дня, а я добросовестно досиживаю это время в редакции. Дожили.

Придя домой, вижу аккуратно нарезанные стекла и штапики, а еще два граната. Думаю: съесть или оставить на вечную память?..

Настроение о те дни было подавленное. История с битьём окон, да еще работа над статьёй о бомжах, знакомство с ними, этими часовыми между обществом, которое катится в пропасть, и небытием,  вогнали в какое-то безнадежное состояние: 

* * *

Российская любовь к отеческим гробам

меня не обошла. И вот, на пепелище…

Не ведает никто здесь, что такое срам.

И через одного: тот псих, а этот нищий.

Молчи, не говори! Читаю по губам.

Агония страны темна и некрасива….

Печальная любовь к отеческим гробам.

А надо же любить, покуда сердце живо.

Найди меня, любовь! Пронзи грудную крепь.

Я больше не ищу, а просто жду понуро.

И бомжик тоже ждет. Но он не так нелеп.

Он ждет – я докурю – он подберет окурок.

Глава восьмая. ПРОМЕЖДУ ЗДЕСЬ

Хан Хасан, голубая кровь, вернее, шёрстка. Это всё, что у меня осталось от Ангела. Даже Блаженный не подает признаков жизни, – очередной запой вкупе со страхом необходимости сменить образ жизни, сохраняя в ней женщину,  - мне ли его тревожить:  у меня чёрный пояс по расставаниям.

- Ты ко мне несправедлива, – говорит хан Хасан.

- Сердцу не прикажешь, – парирую я.

- Более того, ты меня обижаешь, – настаивает на своем хан. – Не любишь только потому, что меня тебе подарил Ангел. Верх несправедливости! Ты же всегда была справедлива. 

- Не забывай, я неврастеничка. Надеюсь, ты понимаешь, отчего это случается с человеком, и понимаешь, – все мои силы уходят на то, чтобы это скрывать.

- Сил у тебя больше. Ты просто отыгрываешься на мне.

- Какого чёрта! Пошел вон!..

К коту я несправедлива, да. Но, во-первых, это не кот, а обезьяна с рогами, сволочь. Я так думаю, что пакетик с тремя порванными золотыми цепочками и двумя треснувшими серебряными кольцами, приготовленный для ювелирной мастерской, утащил он. Найти в огромной квартире с щелями в полу – нереально… Впрочем, это бы простила. Я его просто не люблю. И не хочу любить… А в основном он прав, конечно. Нельзя ждать ни от человека, ни от ангела больше, чем он может…

- «Пошёл вон, пошёл!»… Унизить – просто. От пинка коту до контрационных лагерей  - любое унижение в мире людей возможно. Нужно лишь иметь разницу в потенциале силы, а эта величина, заметь – переменная. Сегодня ты одинока и слаба, но завтра…  А думаешь ли ты о том, что у меня тоже есть достоинство? Кошачье. Неподдельное.

- Прости. Я не хотела, погорячилась. Давай, поговорим. Что ты знаешь о достоинстве?

- Видишь ли, мой кругозор ограничивается твоим. Я же ТВОЙ кот. И я знаю: кроме достоинства, у тебя здесь и сейчас ничего и никого нет, но…

- …мое достоинство поругано, это ты хотел сказать?

- Ну, как посмотреть… Вчера ты капала на мою холку средство от блох. Я, кошачий хан, существо высокородное – облохастел. Это не вопрос моего достоинства, а вопрос существования в мире блох. Хотя конечно, меня унижало то, что я был блохастым.

- По рукам, хан Хасан?

- Да что уж, свои, – сочтёмся… 

Теперь думаю, Ангел принял меня за сумасшедшую. Хотя есть и прямо противоположная версия: сам испугался сойти с ума. В любом случае, в тот момент, когда я с Мальчиком и багажом оказалась на перроне, его миссия была закончена… Парень просто любит делать добрые дела, как он их понимает.

Может быть, правильно понимает. Может быть, нет. А может когда правильно, когда нет. В данном случае – я жива, работаю, и снова ответственно люблю ребёнка. Воз позитива, если быть объективной. Субъективно же ещё не вполне разобралась: жива, или всё же нахожусь в загробной жизни?.. Но и загробная тоже жизнь, и я уже превозмогаю не её, а только ее трудности. На сегодня самая большая из них – нехватка денег. Тут полагается прыснуть в кулак. Когда человек хочет денег, это признак жажды земной жизни. Ещё недавно все было иначе.

Но я не сумасшедшая, просто другая. Потому что я homo amans, а не homo sapiens. Что подтолкнуло в пятнадцать лет в правом нижнем углу обложки дневника поставить метку  «homo amans»? И ставить всю жизнь, не особо задумываясь, что это значит. Позже она конвертировалась в адрес электронной почты, в логины и пароли… Знание, что я не homo sapiens, было врождённым.

Блаженный считает, эволюция выстаивается так: bonobo, homo sapiens, homo amans. Я считаю, homo sapiens деградирует, а выпадающие из этого процесса люди – уже другой вид, я принадлежу к нему. 

Давно известно, только пять-шесть человек из ста идущих навстречу – полноценные человеки. Остальные повреждены на генетическом уровне. Первых начали оберегать сверху. Откуда я  знаю?.. Так меня же спасли, продлили существование на земле. Усилиями двух ангелов, один из которых мой отец. И теперь знаю, почему и зачем. Я отработала свою карму, хотя при этом надорвалась и решила умереть. Мне не дали кончить жизнь самоубийцей, потому что ТАМ самоубийцы не могут выполнять своих миссий – они не прошли испытания на земле… Теперь для меня нет смерти. Даже за гранью нашего мира, переход которой ею и считается. Мой другой генетический материал – homo amans, заработал.

Глава девятая. ИСКРА ЖИЗНИ

Когда меняются декорации, меняется драматургия.

Как покойно жить этом в запущенном доме о трёх комнатах с длинным коридором… По вечерам сюда приходит Блаженный, я кормлю его ужином, мы о чем-то беседуем с Мальчиком, и расходимся спать. В выходные приходит Бонобо, что-нибудь чинит, я кормлю его обедом, он ест и мечтает о законном браке со мной. Правда, на этом пути не продвинулся ни на йоту. Разве в обратную сторону.

Вне дома тоже происходит какая-то жизнь: вживание в профессиональную деятельность, надоедливые, ставшие уже кошмаром звонки Писателя. Он вычислил меня по публикациям. Мы не виделись двадцать один год. Позвонил, чтобы сообщить: моя статья о русском языке просто блестящая, а он страшно рад, что мы снова увидимся.

Увиделись! Как не увидеться. Почему бы нет. Только я совсем не готова была к такой встрече.

Писатель открыл дверь, оглядел с головы до ног, взгляд выразил полное удовлетворение. И в тот же миг взял меня за руку, другой рукой выключил в прихожей свет, обнял. Вырваться не пыталась. Сама же пришла! 

Я никогда, никогда больше не приду к нему. А он звонит, звонит  - на работу, домой, на мобильный и просит о встрече.  

Никогда! 

Он начинает раздражаться, критикует мои стихи – нельзя замыкаться в творчестве на личной жизни, надо обуздывать свое эго, шире смотреть на мир! Я читаю его роман, дохожу до абзаца, перенаселенного канцеляризмами, на этом чтение останавливается. Возможно, этот абзац – недосмотр, в целом описание сильное, но лучше описывать тот мир, который хорошо знаешь только ты –  собственный душевный мир, чем далеко не в первый раз, вослед за другими – мерзость, похоть и зверскую жестокость Древнего Рима. 

В редакции о нем говорят: «элита». Дома у элиты на стенах понаразвешен  кич и газовая плита засрана. Да, он умелый любовник, но как можно – с порога, и как можно – такие слова и действия, от которых выворачивает желудок?!  Я зла. И никогда не приду к нему, хоть встань он на колени! Какой контраст с редкими, корректными звонками Аха, с его неназойливой помощью в работе. Собственно, он и устроил меня в редакцию, что было делом весьма непростым: редактора и кадровики слышать не хотят о тех, кому за пятьдесят. «Если вам пятьдесят, не тратьте свое и наше время даже на телефонный разговор». Полтора месяца эти слова были моим кошмаром, я уже начала терять надежду, что моё предприятие закончится благополучно. Но вернулся из поездки Ах и устроил, чтобы меня принял редактор правительственной газеты. На моё счастье тот оказался цивилизованным человеком, а далее уже многое зависело от меня. Ах хотел помочь и помогал. Писатель же – только трахать, и с порога.  

Газета, где работаю, не для читателей, а для чиновников. Конечно, не претендую на истину в последней инстанции, тем более «Золотой фонд прессы России» – это она, призёр «Золотого гонга» – тоже. Но по мне, – так без запивки номер не прочтешь: сухомятен язык. С заголовками просто беда. И нет правды. Есть неложь, а правды нет. Сотрудники, похоже, неплохо чувствуют себя в положении актива администрации… 

Сама пишу пока  довольно мусорно. Незнакомая тематика; до сих писала о том, что хорошо знала: театральные, художественные, литературные рецензии, жизнь музеев, судьба шестидесятников, как отдельный долговременный проект. Здесь же самое неприятное – постоянные отчеты о телодвижениях чиновников. А у меня даже терминов для этого нет, мой язык отказывается быть в таких случаях инструментом, жестко-информационный стиль – тоже не моя стихия, да и самой информации мне не хватает. Трудно писать о том, что видишь как поверхность, не зная, почему так, кто и зачем это обеспечил, как оно все сложилось? Сказывается и отвычка от ежедневной работы, стрессы – не знаю, в какую сторону ехать, на чем добраться, с очевидным для всех попадаю впросак. Тем не менее, где-то что-то удаётся. Меня сдержанно похваливают, а однажды на планёрке резюмируют: к нам пришел человек со своим лицом. Вот и лады. Хотя досаждает мелочная правка. Огорчает цензура. Сплошной соцреализм. Махровый. И зачем мне кондиционер с пультиком в кабинете, если духа казармы он не выветрит?..  

Ладно, я приехала сюда выжить, чтобы вырастить мальчика и закончить документальный роман «Провинция», остальное вторично. Для войн  больше не гожусь. Любой фигляр или самоуверенный хам легко может довести до слёз. Воин во мне превратился в крошево. Но он выполнил свою миссию – вклад в культуру и личностный масштаб замечательной плеяды костромских шестидесятников правильно номинирован именно в городке с мрачной репутацией их убийцы.  

И всё же я почти счастлива. Начинаю видеть город – его харизма действует на мои слёзные железы. Перехватывает горло, оттого  что мой отец всегда витает где-то рядом и часто подает мне знаки. Я дышу, живу, мне трудно, одиноко, но я так  весело смеюсь, когда случается. И никогда не думаю о смерти! Потому что здесь нет смерти. А это совсем другой расклад существования!..

И здесь тоже бывает Новый год. Он приближается. Город залит невероятным количеством огней. Я думаю: Ангел подарил мне много, очень много, позвав сюда, хотя тоже, похоже, надорвался на этом…

У меня нынче странное ощущение, что Новый год – впервые. А тут ещё случается проливная любовь продолжительностью в пять дней. Хорошо, что она короткая. Дольше я бы не выдержала. Но после неё мне начинает казаться, что я живая. Это, кажется, не загробный мир. Это моя новая жизнь. И я хочу ее жить. Ничто не омрачает это желание, даже то, что уже через неделю после случившегося понимаю: я беременна. Все признаки. Это ужасно. Но чувствовать себя беременной лучше, чем  полумёртвой. Я-то могу сравнить. 

Глава десятая. КОГДА Я БУДУ МОЛОДОЙ

Вяжу носки скандинавской принцессе. Они должны быть разноцветные. Принцесса носит разные носки на каждой ножке. Я сразу понимаю, это правильно. Принцессе четыре года. Я гожусь ей в бабушки. Но это неважно. Когда оставались одни, мы болтали на равных. У настоящих женщин нет возраста, если кто не знает.

- Маргарита, мы с тобой болтушки, заметила? А мужчины говорят, неболтливая женщина – это чёрная жемчужина на белом бархате.

- Вера, а мы с тобой будем белые жемчужины на чёрном бархате!

Чтобы она обращалась ко мне по имени, пришлось потрудиться.

- Эй ты, иди смотреть моё новое платье! – кричит Маргарита, влетая в комнату. Я не реагирую.

- Эй, быстро иди! – настаивает принцесса.

- А не могла б ты вежливей? Во-первых, назови меня по имени, это обязательно. Скажи так: Вера, а не расположена ли ты сейчас посмотреть моё новое платье?

- Иди быстро!

- Вот ещё! Нужна ты мне с твоим платьем!..

Принцесса округляет глаза от удивления, но не обижается, а урок усваивает.

В общем, принцесса как принцесса. Из неё определенно вырастет настоящая женщина. Она любит наряжаться и красоваться, обсуждать наряды и говорит на двух языках. Она невинна и очаровательна, как цветок, папа её обожает. Как любая нормальная девочка, она, разумеется, собирается, когда вырастет, выйти замуж за папу. Об этом речь за вечерним чаем.

- Все принцессы хотят выйти замуж за папу, но когда вырастают, выходят за принцев, – сообщаю я ей. Принцесса некоторое время переваривает информацию, потом хитро смотрит на меня, на папу, и говорит:

- Папа, а Вера… без трусиков!..

Когда я готовила чай, принцесса вертелась вокруг меня и внезапно подкинула подол моего платья. 

- Маргарита, не делай так больше!

- А почему? – интересуется принцесса.

- А потому что я без трусиков.

- Как это? – опешила принцесса. – Я же всегда хожу в трусиках!

- А мне какое до этого дело? Я не должна быть как ты. А ты не должна быть как я.

- Интересная ты, Вера, – раздумчиво говорит Марго.

- Ты тоже, – возвращаю ей комплимент. 

Столь обожаемых собственными отцами дочек не встречала. Но если нет отцовского обожания, нет и принцессы, есть просто девочка, более или менее счастливая. Или несчастная.

Я размышляю о роли отца в жизни женщины, разгуливая по квартире в старой мужской английской кофте. На ней много мелких дырок, а одна огромная, на рукаве.  Наверное, папа принцессы когда-то любил её, раз доносил до дыр. Я спасаюсь в ней. Она определенно излучает защиту и нежность. 

На зеркале в моей комнате внятный отпечаток ручки принцессы. Сразу решаю, что не стану протирать зеркало как можно дольше. Помню, как след появился: я учила Маргариту делать реверанс…

- Вера, Вера, а ты приедешь ко мне? – горячо шептала принцесса в последний вечер, лёжа в постели, когда ее папа ушел провожать гостью. 

- Нет, Марго. Ты живешь слишком далеко. Я не езжу в другие страны. 

- Ну, всё равно я же теперь твоя дочечка! – произнесла принцесса фразу, как аргумент.

- С чего ты так решила, Марго? – искренне удивилась я. – У тебя же есть мама, ты что, забыла?!..

- Всё равно, всё равно ты приедешь ко мне. Ну, когда-нибудь, а? 

- Ну, когда-нибудь – возможно. Когда ты вырастешь и если не забудешь меня.

- Я не забуду, – пообещала принцесса. – Приезжай вместе со своим братом.

- С каким братом? – Ты имеешь в виду… Так он же мне сын, а не брат.

- Да?! – удивилась принцесса. – Но он же больше тебя ростом.

- Ну и что. Ему всего тринадцать лет. Вот, смотри: десять и ещё три, – показываю на пальцах. – А мне – и я снова показываю на пальцах. Её, моих – на руках и ногах, и объясняю, сколько ещё не хватает. – Я даже твоего папы старше на столько лет, сколько ты живешь на свете. Если к его возрасту прибавить твой, получится мой.

- Вера, ты с ума сошла! – протестует Марго.

- А ты думала, сколько?

- Ну… лет двадцать. 

Принцесса ошиблась ненамного. Изнутри мне двадцать семь. У вида homo amans есть ген вечной молодости. Когда я вижу внешние признаки возраста на своей шкурке, понимаю, это лишь шкурка. За последние годы, правда, я чуть было не постарела и не умерла. Уже шла по туннелю, и свет за спиной становился дальше и слабей. Но однажды я обернулась и пошла назад. Сначала медленно. Потом быстрей. Потом побежала так быстро, как только могла.  Уже почти не касалась ногами земли. И все-таки этого было недостаточно. Просвет туннеля был близко, но все сужался. И тогда я прыгнула. Без парашюта:). 

В новый город, в новую жизнь, в новую молодость. Я не жалею об утраченном. И не боюсь будущего. Самое страшное впереди – то, что называют смертью. Но не боюсь, а жажду этого. Будет вспышка света, от которой ослепну на миг, но меня подхватят руки отца. Я увижу его лицо, и снова ослепну – от счастья и слёз. И не удивлюсь, когда увижу крылья у него за спиной. Ведь у меня со временем будут такие же. Потому что ангелам без крыльев нельзя – этого требует их работа.

27 марта 2006 – 7 января 2007 г.

Кострома – Набережные Челны – Казань