|
Нури БУРНАШ Родился в Казани в 1975 году. Осмысленно рифмует с 13 лет благодаря/вопреки письменному благословению Евгения Евтушенко. После этого инцидента мэтров отечественной словесности своей персоной не беспокоил. Многим обязан руководителям литературных студий Казани – Николаю Беляеву, Марку Зарецкому, Роману Перельштейну. Окончил филфак Казанского университета (1997), финансовый институт (2003). С тех пор в мировую науку по возможности не возвращался. Возглавлял литературно-философское общество Altera parsъ при КГУ (1993-2000), творческий союз «Колесо» (2001-2009). В дальнейшем крупных руководящих постов не занимал. Активно-хаотическое участие в поэтической жизни родного города сменил на пассивно-созерцательное – похоже, единственный поступок, сделанный вовремя. Состоит в Союзе российских писателей – без особого ущерба для последних. В настоящее время с удовольствием мучает студентов первого курса Казанской консерватории русской литературой и историей кино, а в перерывах пишет вредные статейки на сайт triboona.ru под именем Нури Газиев. Женат, воспитывается четырьмя дочерьми. Автор двух поэтических книжек – «Двадцать одно» (1997) и «Графика» (2009), а также эклектичного букета публикаций в российской и зарубежной прессе.
СТИХОТВОРЕНИЯ, РАССКАЗ
17.
Наш вечный друг и рабства враг, Которым мир привык гордиться, Был в карты выпить не дурак И между тел опохмелиться.
Пока не призывал поэта К ответу иноземный бог, Поэт плевал на этикеты И развлекал себя, как мог.
Пойдет направо – эпиграмму Родит про русского царя. Налево – и пропала дама Плюс репутация ея.
Покуда нервные гастриты Зубровкой лечит государь - Шутник строчит «царя Никиту» - Да так, что Даль глядит в словарь.
А эта легкость! Мон ами! Шутя – шути, но разве ж в моде Писать о блядках и свободе Одним размером, черт возьми!
«Сверчок, куда?» «На маскерад, Душа моя! Там нынче Мери!» Он к декабристам был бы рад, Да мрачный Пестель не поверил.
Ему ж – что Керн, что Геккерен: Ва-банк – без мысли о потере. Так дразнит Амадея тень Потомков бедного Сальери.
pro amorе
Клеить бабу учили в подъезде. Рыжий Вовка по кличке «Тулуп» был в немыслимом авторитете и плевал через выбитый зуб. На немытые уши пацанские ровным слоем ложилась лапша, но методика той аппликации до сих пор в наших душах свежа. Был доходчив спецкурс корифея, а греховные тайны – просты. Наши, ерзая по батарее, как в геенне, горели зады. "…есть такие: не знают покоя, так и тащат за шкирку в постель!" - на романтике улиц настоен заблуждений пьянящий коктейль. Сколько ж трещин и сколько царапин на бесчисленных гранях таит, миллионами пальцев залапан, той бесстыжей науки гранит! Ток незамысловатой интриги. Тусклый свет. Вкус чужих папирос. Нет, стратеги подъездных блицкригов не забыли своих барбаросс! Помним, что говорить, обнимая. Брать умеем, не глядя в глаза. Только как расставаться – не знаем: что-то Вовка недорассказал.
Ночное
Тонко-тонко, тихо-тихо у окна строчит пичуга; зверь паук плетет интригу; спит беспечная округа. Зарастают паутиной звезд бессмысленные гроздья; гости в комнате гостиной завелись и не уходят. Над столом парит спиртное и окурок в грязной чашке; чей-то муж с ничьей женою мне расскажут на ночь сказку, увлекательную повесть о живых и тех, кто помер, - вот ведь как бывает! - то есть, обо всем на свете, кроме. Будет он шутить нескладно, а она смотреть устало. Грянет полночь и кантата для нетрезвого вокала. После будет гость неправ, но буду я великодушен. А потом я стану плавным и засну под теплым душем. И дождя аплодисменты шелестеть начнут негромко да пружины петь за стенкой - тихо-тихо. Тонко-тонко.
Шамбала
Мы, жители Шамбалы, тайной страны, мельчаем в панельных ашрамах, но сны нас делают выше; мы сами себе не рабы, не цари, а царь наш – Сучандра, как мы говорим, пока он не слышит. В часы медитаций уйдя далеко, брахманы постигли, что нет ничего прекрасней свободы - и, видя с мигалкой кортеж колесниц, мы так же по-прежнему падаем ниц - но молча и гордо. Им, неприкасаемым, чернь застит взор. Надсадно Сансары скрипит колесо, вращаясь на месте. Репризой не вытянуть старый сюжет, ведь ставит до боли родной шамбалет наш шамбалетмейстер. Давно уже черви проели закон - одну кама-сутру мы помним с пелен, зато досканально. Когда же нас ночью теснит пустота, целительный чай отверзает врата и гонит печаль, но едва ли поможет священный отвар, когда на заборе поверх старых мантр лишь новые мантры. утрачено всуе искусство письма: искусственным мозгом забиты дома по самые чакры. Луч солнечный редко доходит сюда и часто такие стоят холода, что ёжатся йоги. К нам путь переменчив и скользок, как ложь, а если случайно ты нас и найдешь – не вспомнишь дороги.
ДЕВИАНТ рассказ
Де-ви-ант – уютное слово, только что извлеченное из словаря, подпрыгивая, словно мяч, мягко прокатилось по гортани. Каримов не выдержал и повторил: «де-ви-ант». А как это прозвучит по-русски, м? Извра… нет, это слишком. Отклоненец? Он еще некоторое время полистал книгу, но тщетно: слова с таким же симпатичным звуковым узором больше не попадалось. Зато постоянно отовсюду выпрыгивала фамилия редактора – Всеядов, и почему-то было радостно от ее очевидной несъедобности. За окном бубнил дождь. Не шелестел, как дома, и не скандалил, как в Крыму. Накрапывать начало еще в феврале – мелкие редкие капли падали с убийственной регулярностью, под разными углами, но непременно за шиворот. К маю непривыкший к такому безобразию Каримов начал потихоньку сходить с ума. Даже сейчас, в своей комнате, ему казалось, что вода настигает его. Сквозь этажи. Сквозь стеллажи. Капля долбит камень. Он встал, прошелся по квадратной комнатенке, будто знакомясь с ней заново. Густо, с присущей этим широтам основательностью, крашенные коричневые стены. Цвет общественной дисциплины. На уровне каримовского плеча, слава богу, начиналась штукатурка и утром в редкий солнечный день это помещение могло ненадолго притвориться жилым. На казенном столе, составлявшем, вместе с кроватью, всю обстановку, в причудливых позах замерли учебники на двух языках, три зубочистки и скомканный носовой платок. Большая общая тетрадь, исписанная наполовину стихами, наполовину геометрическими монстрами, ютилась здесь же. Каримов уныло посмотрел в пыльное зеркало, критически оценив свою трехдневную небритость: завтрашняя лекция была чревата встречей с самим координатором, Великим и Ужасным, которому Каримов уже вторую неделю не мог сдать научную статью – результат своих ночных медитаций. Фамилия у координатора была Девиш и являлась предметом бесконечных шуток всех русских студентов университета. В частности, его семинары упорно именовались девишниками. Состроив себе пару дебильных рожиц Каримов пальцем начертал на пыльном отражении нецензурное фламандское слово и, вполне самоутвердившись таким образом, вернулся к столу. На столе из-под башни разнокалиберных бумаг и тетрадей выглядывал древний пергамент с неоплатными долгами. Посмотрев на него, как русский поп на иудея, он придвинул к себе развеселую открытку, две недели назад приобретенную им на станции, название которой он немедленно забыл: не то Завентем, не то Завентзее. Этакий буранный полустанок в трех километрах от столицы. Каримов тогда простоял полчаса на настороженном перроне в созерцании круговорота секундной стрелки станционных часов. Проехал бесшумный поезд с очень хорошо воспитанными вагонами, но из него почти никто не вышел. Такое очаровательное уютное безлюдье в самом сердце Европы. Или животе? Даже кассир, не открывая глаз выдавший Каримову билет, показался ему большим плюшевым зайцем. Чтобы рассеять подозрение Каримов купил у него же открытку, но заяц так и не прозрел, только прошептал что-то вежливое на своем механическом языке и медленно – завод был на исходе – протянул в окошечко квадрат глянцевой бумаги с изображением доброго пса под зонтиком. В трех размашистых вертикальных линиях угадывался дождь. Добрый пес задорно подмигивал левым, очень человеческим глазом. Welcome to Brussels, where the rain is usual! «Друг. Пошлю тетке в Саратов» – определил тогда Каримов судьбу пса, засунув его и зонтик в карман куртки. Сейчас он посмотрел на реальную морось, тоже не бог весть как изображенную за окном, на заштрихованный треугольник пространства, вырезанный во мгле светом фонаря, настиг начавшую было падать со стола авторучку и некоторое время без любопытства разглядывал надпись на ее боку. Писать письма он не умел, как не умел многое другое, и хит-парад этих неумений Каримов часто не без мазохизма прокручивал в голове. К примеру, начало списка "абсолютная неспособность" могло бы звучать так: исполнение «Мефисто-вальса» Листа с повязкой на глазах; исполнение "Мефисто-вальса" Листа без повязки на глазах; вообще игра на фортепиано. В данную минуту Каримова более всего прочего волновала его эпистолярная немощь, а именно совершенно резонный вопрос: о чем? Убедить адресатов, что здесь, в средоточии цивилизации, ничего экстраординарного не происходит, Каримов отчаялся уже давно. События, достойные письменного упоминания, вроде бы действительно имелись, даже более того: в памяти живо переливались выпуклые, искристые детали и сюжеты, однако, пойманные с поличным, выведенные на чистый лист бумаги, они предательски бледнели, как морская галька на солнце. Ну что могло дать куцее описание его во всех смыслах сногсшибательного перехода местной проезжей части на красный свет? Как втиснуть в слова эту карманную улочку с двумя обнимающимися светофорами? Каким образом описать любимому деду, ярому приверженцу порядка, что просто нельзя, совершенно невозможно было удержаться и не перепрыгнуть с тротуара на тротуар? Какими эпитетами наградить, слава богу, вовремя затормозившую перед его носом машину, оказавшуюся, естественно, полицейской? А пряный запах картошки-фри, исходивший от строгого блюстителя? Как, чем его передать? Ведь не поверят и, если поймут, то как-нибудь не так, неправильно как-то. Добрый пес. Интересно, что за порода. Вновь попавшаяся на глаза словарная статья сообщила Каримову, жизненно-важные сведения о концепции девиантной идентичности, стигматизации и социальной изоляции. «Не о чем писать – пиши красиво» – откуда бы это? Сам себе Каримов напоминал гусара, застрявшего на месяц на постоялом дворе в ожидании оказии к месту расположения полка. Армия воюет без него, а тут паршивый рейнвейн, неопрятные широкоплечие официантки и пузатый, как кувшин, вислозадый хозяин, от которого не добьешься ни слова по-русски, что не мешает паршивцу угощаться собственным пивом за счет скучающего постояльца и передергивать, играя в штос. Гусар вяло волочится за хозяйкой и пишет домой фальшивые реляции: «Милая матушка! Намедни неприятель имел дерзость атаковать наши фортификации, но был наказан ураганной картечью и потерпел закономерную конфузию, потеряв до тысячи убитыми. С нашей же стороны незначительное ранение получил маркитант, да и то, видит Бог, заслуженно: будет знать, каналья, как спьяну лезть на рожон. Сын Ваш проявил достойную покойного батюшки доблесть и в скором времени наверное будет представлен к ордену св. Георгия…» Да-с, соблазнительная галлюцинация. Каримов, все еще звеня шпорами, встал из-за стола и хрустнул пальцами, причем на левом указательном дал о себе знать партизанивший там заусенец. Оборвать. Нет, лучше ножницами. Грамотнее. А где они, кстати? Сосед-поляк, выдавший Каримову ножницы, сказал что-то про время и, кажется, продолжил спать еще до того, как ночной визитер успел расшаркаться. Или он это не про время, а про ножницы? Например, умолял вернуть не сегодня, а завтра с утра? Все равно, мерзкий тип. Каримов возвратился к столу полный сожалений об исходе Грюнвальдской битвы, снова завладел авторучкой и стал украшать испод открытки микроскопическими кружками и квадратиками. Такса? Или вот на днях в Париже… Черт! Как только название города попало на бумагу, творческий тупик Каримова приобрел однозначную безысходность. И уже суетливое, такое московское парижское метро стало бессмысленным и лишним. И турникет, преодоленный Каримовым с совершенно неуместной при этом удалью. И очень красивая, с ногами, девушка в оранжевом берете. И шоколадная толпа нелегалов на Северном вокзале. И Нотр-Дам, который, конечно, тоже нашелся, но, во-первых, стоял по уши в строительных лесах, а во-вторых, был уже после метро, берета и вокзала. Сокрыв от взглядов любопытных своих застенчивых химер… До Каримова донесся паровозный пересвист, едва слышный, как будто состав действительно прибывал на очень далекое, едва ли существующее в это время место назначения. Все-таки, эрдельтерьер. Заоконная морзянка отшлифованная темнотой, звучала громче и отчетливей. Кажется, придется купить сигареты. Когда, ежась и кутаясь в плащ, на мутной улице появилась долговязая фигура, мятый конверт с веселой открыткой хранил единственную фразу. Концепция девиантной идентичности, – сообщал Каримов родным, – обычно подразумевает наличие успешного процесса стигматизации, социальной изоляции, членства в девиантной субкультуре и феномене принятия девиантной роли. |
.jpg)
