<<< назад

ВОСПОМИНАНИЯ ДРУЗЕЙ ВИЛЯ МУСТАФИНА

о его жизни и размышления о его творчестве

В этом разделе приводятся воспоминания и поэтические посвящения, написанные после кончины поэта осенью 2009 г. (кроме статьи М.Белгородского). Первыми приводятся воспоминания родной сестры Виля Салаховича, далее тексты расположены в алфавитном порядке фамилий авторов.

 Чечкэ Салаховна Мустафина сестра поэта, математик

«ДА, ВИЛЬ БЫЛ МОИМ "ПУТЕВОДИТЕЛЕМ”… И НЕ ТОЛЬКО В ЛИТЕРАТУРЕ, ВО ВСЁМ!»

            Немного о Чечкэ Салаховне:

            Родилась в 1929 г. По профессии – математик (как и Виль Салахович и его старший сын Эрнест). Училась в Казанском университете в 1946-51 гг. Работала в г. Куйбышеве (ТАССР), затем в  Елабуге. Преподавала математику в Казанском пединституте (1963-1984 гг.). Виль Салахович, будучи младше её на 6 лет, говорил шутливо: «Мы с тобой “близняшки”».

Мы – Атнагуловы по отцу, Мустафины – по маме. Когда после ареста родителей дедушка (по маме) взял нас из детдома, то записал на свою фамилию. Мне тогда было 9 лет, Вилю – 3, между нами была ещё сестра Гуля (она умерла рано, в 1958 г.).

После смерти дедушки (в 1940 г.) нас воспитывала тётя. От детства остались самые светлые воспоминания – со стороны это даже может показаться парадоксом: чего же тут светлого!? Нет, детство – это свет… и у меня, и у Виля. Всё было интересно, всё чудесно! И телёнок, и ягнёнок… Во время Войны держали корову (это на Галактионова – в центре города!). Благодаря ей и выжили. Когда тётя уезжала в командировки, я, Виль и Гуля втроём оставались на хозяйстве.

Доить корову надо было вечером. Темно, страшно! Идём, бывало, в сарай все втроём. Виль несёт фонарь “летучая мышь”. Я доила корову, а Виль держал хвост, чтоб не махала.

Летом было другое приключение: водили корову на пастбище – за Казанку: от ул. Подлужной был на тот берег мостик (его все так и называли: Коровий мост). Ходили через весь центр города. Я вела корову за верёвку, накинутую на рога, а Виль дрежал хлыстик и подгонял сзади. А у моста уже встречал пастух. Молоко потом продавали на Еврейском базарчике (где сейчас НКЦ «Казань»).

Ели «заваринку» – отруби в горячей воде: как теперь манная каша. Жарили и ели картофельные очистки.

Каждый год рождался телёнок – и жил в комнате в доме! Там же с нами жил и ягнёнок. А вся комната – 16 кв. метров. Но мы тогда не ощущали это как что-то плохое: было, наоборот, очень интересно. Виль бегал по коридору с ягнёнком, играл… Удивительно, что все соседи терпели и никогда не жаловались на шум.

В школьные годы Виль с друзьями занимался футболом, гимнастикой, катался на коньках (стадион «Динамо» был рядом, через забор). Но при этом очень хорошо учился, с детства был «влюблён в математику».

Книг тогда дома было ещё мало. Лишь когда я работала в Куйбышеве, стала выписывать книги по почте. С тех пор и началась у нас «эпопея чтения». Вилю тогда было 16 лет.

Когда начались «подписки», Виль начал уже сам выписывать литературу: Гоголь, Чехов, Хемингуэй… Достоевский – чуть позже. Приобрели серию «Всемирная литература» (сейчас вся эта серия – у внучки Машеньки, она учится на филфаке).

При тогдашнем дефиците книг, покупали сначала всё буквально без разбора. Но у Виля были удивительное чутьё и вкус. Сказались гены нашего отца – Салаха Садреевича Атнагулова – литератора, языковеда. Раз гены заложены – они дальше развиваются. А раз среда была русская – интерес развился к русской литературе. Даже в семье все говорили по-русски.

Потом, уже в зрелом возрасте, Виль стал моим «путеводителем в литературе». Благодаря ему, я узнала и целиком прочитала Лескова, Шмелёва – особенно полюбила (как и он) «Лето Господне». Через брата впервые «познакомилась» и с Цветаевой, и с Высоцким (Виль в библиотеке целиком сфотографировал томик Высоцкого – крайнюю редкость тогда! До сих пор эта фотокнига у меня хранится).

Да, Виль был моим «путеводителем»… и не только в литературе, во всём! Слушали вместе пластинки Шаляпина. Виль любил джаз (в университетские годы), позже – классическую музыку, особенно Баха, Бетховена, Моцарта.

О его вере…

Однажды я посмотрела фильм о св. Иоанне Кронштадтском и очень загорелась, захотела узнать о нём побольше. Виль дал почитать его дневники. Впечатление было сильнейшее. Позже я брала у него книги других Св.Отцов, но почему-то именно Иоанн Кронштадтский оставил самый глубокий след.

Выбор Вилем именно Православия (он крестился, по-моему, в 1990 г., после тяжёлой болезни) поначалу смутил меня, ведь все наши предки были муллами. Но потом я почувствовала, что Бог – Один, а значит любой путь хорош, лишь бы вёл к Нему… всё моё смущение рассеялось! Мы с ним очень хорошо понимали друг друга. Сама я не принадлежу к какой-либо конфессии, но Бога – чувствую… и всегда молюсь Ему. Своими словами, внутри, и по-русски, и по-татарски.  Помню, у нас была соседка по Галактионова – тётя Дуня (Авдотья) из Семиозерки: работала когда-то при монастыре, переехала в город после его закрытия в конце 20-х годов. Жила с кошками и… тараканами: не убивала даже тараканов – Божию тварь.

Мы с ней очень дружили… насколько можно говорить о дружбе при такой разнице в возрасте: мы-то были почти дети, а она – старушка. Она перечитала всю нашу библиотеку.

Виль и сейчас вспоминает о ней: «Святой человек». Возможно, она даже знала лично св. Гавриила Седмиозерного († 1915) – который позже, уже много десятилетий спустя, стал одним из самых любимых святых Виля.

Но тогда ни Виль, ни я, конечно, не были людьми религиозными – к Богу шли постепенно и пришли уже ближе к старости.

Самое яркое религиозное воспоминание – почти чудо! – связано у меня с предсмертной болезнью Виля, летом этого года. Ему предстояла операция, и он тогда впервые сказал мне: «Я может быть, уже не вернусь». Меня очень резанули эти слова – никак не хотелось в это верить, даже допускать такое!

«Смерти я не боюсь, – говорил он, – но мне нужно обязательно быть на венчании и на свадьбе внучки Машеньки…» Он сомневался, перенесёт ли операцию – организм при таком состоянии мог просто не выдержать общего наркоза.

И я, тоже в смятении, молилась, как могла, чтобы он перенёс операцию. У меня есть подруга Наталья – очень верующий человек. Я обратилась к ней: что делать!? Она посоветовала молиться иконе Божией Матери «Всецарица» – к ней обращаются при раковых болезнях. Наталья сказала, что эта икона – в церкви Св. Евдокии на Казанке. Я тут же, бросив всё, поспешила туда. Движение тогда из-за ремонта было перекрыто, и я, помню, шла пешком от Ленинского садика, через площадь Свободы и там – по Большой Красной. А народу – никого, будто город вымер. Хоть бы одна живая душа! Разъехались, что ли, все по дачам… Я приготовила деньги и почему-то всё думала про себя: «Только бы встретить какую-нибудь нищую – подать ей. Это было бы как знак, что всё будет хорошо… что Бог услышал!»

И тут вдруг из переулка выходит ветхая-ветхая старушка… ну, очень старая!.. в какой-то бедной одежде, в платке. Идёт навстречу. Я думаю: только бы обратилась, попросила чего-нибудь!.. так-то дать ведь неудобно, если не просит – обидишь ещё человека. Почти молю про себя: «Только бы!..» И она подходит ко мне и говорит: «Я хочу попить». У меня как с плеч гора свалилась. Будто её Всевышний послал. Я ей дала деньги и говорю: «Попить у меня нет – зайдите в магазин “Миру мир”, там себе купите то, что нужно».

И я нашла под горой церковь Евдокии. Иконы «Всецарица» там не оказалось, и мне даже не смогли объяснить, в каком храме такую икону искать… Но я молилась за Виля перед всеми иконами, ставила свечи… исступлённо молилась. Потом пошла в соседний храм, где Казанская икона – в Богородицкий монастырь: там молилась. Потом вспомнила, что рядом есть ещё Пятницкая церковь – о ней говорили репрессированные из наших знакомых, что там была пересыльная тюрьма, и они там сидели… и много людей там убито и похоронено. Больше я ничего об этой церкви не знала, но подумала: зайду, помолюсь там всем невинноубиенным! Я уже и не думала найти икону «Всецарицы»… и каково же было чувство, когда перед самым входом в храм я увидела часовню, и в ней была – «Всецарица»! Меня как будто привели к ней…

Такое у меня тогда получилось паломничество!

Когда на следующий день я рассказала всё это Вилю, он буквально просиял. Особенно спрашивал про ту старушку – и говорил, что теперь точно знает: операцию он благополучно перенесёт и до свадьбы Машеньки доживёт. И я точно так же чувствовала – не умом, а душой, – что он на этот раз выживет: такая полная уверенность!

Я тогда впервые так ясно ощутила, что значит сила молитвы – что значит обращаться к Нему! Это было маленькое чудо – но очень важное для меня.

Операцию Виль перенёс. Да, прожил он после этого недолго (опухоль не удалили – было слишком поздно: посмотрели – и зашили обратно). Но до свадьбы любимой Машеньки дожил – и отстоял всё венчание в церкви Ярославских Чудотворцев. В тот же день он купил в церковной лавке полное собрание сочинений Ивана Шмелёва – 12 томов! Под самый конец жизни исполнилась, наконец, его многолетняя мечта – найти «всего Шмелёва», любимого своего (и нашего с ним!) писателя. Это была последняя из его земных радостей… и даже этот маленький факт очень много говорит о нём как о человеке. Теперь я читаю этот многотомник.

                                   Воспоминания записаны А. Рощектаевым 8.12.2009

Тимур Алдошин, поэт

«НЕПОСТЫДНОЙ КОНЧИНЫ ЖИВОТА НАШЕГО У ГОСПОДА ПРОСИМ»

Умные люди думают о смерти. В рассказе Зощенко «Беспокойный старичок» есть нянька, «глупая девчонка, которой охота всё время жить, и она думает, что жизнь бесконечна. Она пугается видеть трупы. Она – дура».

Я знаю многих таких (чуть не сказал – людей) разумных животных. Они энергично трудятся, «гандобят», по выражению Бунина, себе гнездо, зарабатывают деньги, славу и власть. Многие даже пишут стихи и получают за это дипломы и звания. Они не подадут копейки нищему, не пойдут на благотворительный вечер. Они не заглядывают ни в Библию, ни в Коран. Они рассчитывают жить вечно…

В 2003 году, когда, как и многие на свете поэты, я был занят только  физическим выживанием и ни о каких публикациях не думал, вдруг, как снег на голову, раздался звонок Андрея Рощектаева: «Твоя книга вышла из печати!» Какая книга?!?

… Оказалось – подарок ко дню рождения!! Тайком-тишком Виль и Андрей отобрали мои тексты, третий друг, Анатолий, набрал и сверстал – и вот она: тоненькая, в бумажной обложке, но такая дорогая!

Такое Виль Салахович со стихами других поэтов проделывал не единожды. «Среди радостей моих чуть ли не главенствующая роль принадлежит радости за русскую изящную словесность…», – сказал он в предисловии, продолжив затем: «И, конечно же, глубокую радость ощутил я за изувеченную землю-матушку нашу, не отказавшуюся в муках своих рождать на свет Божий таких сынов, как имярек и его добропорядочные друзья».

Но пуще земли-матушки и словесности, был предан раб Божий Владимир своей Небесной отчизне. Не разбивал лоб в поклонах по церквам (хотя истинно чтил таинства и каноны православия), а просто – «жил не по лжи», памятуя всегда, говоря словами другого великого ревнителя и страстотерпца земли Русской, что «нравственность есть правда».

В своём очерке «Ваше величество, честь» забываемый уже ныне рыцарь человечности и достоинства Евгений Богат рассказывает о смерти декабриста Антона Арбузова. Живя впроголодь в ссылке, он задолжал хозяйке избы несколько рыбок. Почувствовав, что умирает, в лютый мороз пошёл долбить лёд, наловил нужное количество, заплатил крестьянке долг рыбой – и умер.

За два дня до смерти Виль Салахович, тратя последние силы сгоревшей гортани, просил по телефону собрать всех на отчётно-выборное собрание городской организации СРП. Всё зная о своём сроке, назначил максимально близкий день – 16 сентября. Ему не хватило нескольких часов…

Виль Мустафин земных радостей не избегал. И добрую чару, и сердечную беседу с ним отведавши, не забудут многие. А я вспоминаю, как несколько лет назад Москва «потеряла» приехавшего в Казань читать стихи классика метафоризма Ивана Жданова! Встретив старинного друга Виля, тот ушёл с ним в глубокое подполье на несколько дней… И никто не мог найти «партизан», пока они сами не объявились, усталые и довольные!

… И день прощания был погодой своей таким же светлым и красивым, как лучистый взгляд Виля, сухое серебро его бороды… В смерти не было ничего страшного. Солнце мешалось с летящими листьями, восходил к небу дым ладана… «Непостыдной кончины живота нашего у Господа просим»,  поётся в церковном богослужении. «Прежде своей кончины никто не может назвать себя счастливым», – сказал греческий мудрец Солон. Лик усопшего был умиротворенным.

            «… мыслью, глубокой, высокою мыслью

Было объято оно: мнилося мне, что ему

В этот миг предстояло как будто какое виденье.

Что-то сбывалось над ним, и спросить мне хотелось: что видишь?»

Это – надгробное Жуковского Пушкину – звучало у меня в ушах, когда я, прощаясь, смотрел на Учителя. Христианство учит, что бояться нужно лишь наглой смерти. Это когда ты весь в греху, как в шелку, и ни у Господа, ни у людей испросить прощения не успел. Упал в  смерть, как алкаш в канаву. А там твари ждут…

Уже на склоне лет уверовавший, Артур Конан Дойл, умирая, с улыбкой говорил скорбящим родным: «Меня ждёт новое увлекательное путешествие!» Для праведника оно легко.

… А когда вышли с поминок на улицу – всё было уже другим. Ни тепла, ни света – ветер и дождь. «Природа оплакивает» – молвил один из нас.

… 21 сентября в 21.29 раздался сигнал SMS. Я открыл сообщение и увидел имя отправителя: ВИЛЬ!.. Текста никакого не было, «пустая строка». Услужливый мозг подсказал объяснение: это просто его близкие просматривали телефон, открыли мою  эсэмэску, и по ошибке нажали: «ответить». Чудес не бывает, с того света не пишут.

… И одновременно, с отчётливостью, не требующей доказательств, не лукавым рассудком, а «душой-христианкой» ЗНАЮ: это его Привет. Просто таких букв нет в земном телефоне и языке.

В том же 2003-м, когда Виль с друзьями подарили мне Книгу, я написал стихотворение. Оно ему очень понравилось. Теперь я его ему посвящаю.

Отчим наш, тот, что рядом, с тяжёлым ремнём,

дай варенья из тёмных шкафов –

и клянёмся, папашка, ни ночью, ни днём

не пойдём мы гулять без шарфов!

Мы повынесем вёдра и вымоем пол,

уберём с потолков кирпичи –

не клади ни розетки, ни банки на стол, –

только дай нам от шкафа ключи!..

… Отчим наш, с голливудской улыбкой лжеца,

не давай нам звенящих ключей –

только нас проводи на могилу Отца,

на заросший участок ничей.

И тогда, захлебнувшись землёй и травой,

изблевавши червей изо рта,

мы поймём, наконец, что Отец наш живой –

потому что могила пуста.

Лада Аюдаг, член Союза российских писателей, Союза журналистов РТ, председатель                      Казанского отделения Профессионального союза художников СНГ    

БЕЗВИННОСТЬ РОС

В этой жизни есть люди, которые дают сердцу тепло. И когда они уходят, тебе становится холодно. Таким человеком для меня  был Виль Салахович Мустафин. Одно осознание того, что человек лишился родителей по «милости» страны  в годы репрессий и, несмотря на это, не озлобился, не потерял любви к людям этой страны  – уже вызывает уважение.

Его неординарную натуру передавал больше всего, наверно, его голос. Очень мужественный тембр с хрипотцой, почти бас. Когда слышишь такой голос, даже по телефону, создаётся  ощущение, что на другом конце провода  человек-стена, на которого всегда можно опереться. Он умел поддержать, когда ты  порой находишься в творческом кризисе. Он мог убедить: «Пиши, рисуй!» Никогда не забуду одно из воскресений в музее Горького, где Виль Салахович, как всегда, вёл литературную студию на втором этаже. И в перерыве спустился на первый, в выставочный зал. Я заканчивала развеску нашей юбилейной пятидесятой выставки. Нашей, то есть Казанского отделения Профессионального союза художников СНГ, который возглавляю семь лет на общественных началах.

Я сидела на корточках, вбивая гвозди в подрамник чьей-то очередной картины, чтобы повесить её.  Виль Салахович походил по залу, останавливаясь у картин. И очень серьёзно сказал: «Самое главное, чтобы у тебя не пропало желание  делать это. Выставки – это здорово. Молодец. Самое главное – чтобы не пропало желание». Он, как прозорливый пишущий человек, понимал суть и видел её.  Я всегда считала, что главная функция  художника – делать мир вокруг себя красивее, доносить это до людей в этой настоящей жизни. Чтобы они  боялись уничтожать и уничтожить этот мир и делать друг другу больно. Он это так прекрасно понимал – и в жизни, и в искусстве.  Отсюда, наверно, родилась строчка его стиха, так поразившая меня однажды: «Безвинность рос…»  В этом всё… Прощение всему… живому, поэтому имеющему право на ошибку, как Цветаева со своей жизнью, так боготворимая им поэтесса.  Безвинность  родившегося на Земле… любой национальности человека … Он уже родился, как роса –  капелька человечества.

Я не смогла забыть красоты этой строки. И она попала в мои стихи:

                                                 Моя любовь -

                                                           один вопрос,

                                                Лишь очевидна

                                                           безвинность рос.

Поэту Вилю Салаховичу Мустафину  они понравились.  Как и другие, к которым он написал вступление в книге «Четырёхстрочки». И я навсегда благодарна ему за понимание и поддержку в этой настоящей жизни.    

Аркадий Балаян , инженер-программист,  кандидат технических наук

МОЙ ВИЛЬ САЛАХОВИЧ

В воскресенье 1-го ноября 2009 года в музее Константина Васильева состоялся вечер памяти нашего дорогого и любимого человека: Виля Салаховича Мустафина. Почти 50-й день со дня его кончины: «При наступлении дня Пятьдесятницы все они были единодушно вместе. И внезапно сделался шум с неба, как бы от несуществующего ветра с неба, и наполнился весь дом, где они находились. И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили на каждом из них. И исполнились все Духа Святаго …» (Деяния Апостолов гл. 2, 1-3).

Собрались любящие В.С. родные и близкие, друзья, поэты, философы, работники культуры, ученики по поэтическому цеху, ученики по жизни, словом,  люди, для которых духовное начало играет в жизни значительную роль. Были даже люди, которые лично не общались с В.С., но слышали и знали о нем от близких, и теперь захотели встретиться с ним таким вот особым образом. По окончании вечера было видно по лицам неторопливо расходившихся людей, что каждый из них наполнен то ли неким восторгом, то ли великой грустью, одинаково благотворно действующих на человека. Так, собственно,  всегда и было после каждой встречи с В.С. 

Две темы по-разному звучали во всех выступлениях: В.С. как поэт и гражданин города Казани, как один из образующих центров культурного слоя нашего уютного «тесного» города, и «мой Виль Салахович», то есть о том следе, который оставил В.С. в жизни выступавшего. Делались также попытки рассмотреть философские и мировоззренческие взгляды  В.С., но необходимые обобщения в этом направлении еще предстоит сделать. Даже прозвучавшее в диссонанс с остальными выступление известного и уважаемого в городе поэта и переводчика Габдуллы Тукая, доктора медицинских наук Нияза Ахмерова – было выступлением человека, глубоко уважавшего В.С. и как бы продолжившего свою полемику со все еще живым В.С.

История моего знакомства с В.С. начинается с 1970-го года, когда я приехал в Казань по распределению в ГНИПИ-ВТ (Государственный научно-исследовательский и проектный институт по внедрению вычислительной техники в народное хозяйство) сразу по окончании Новосибирского университета. В.С. тогда работал в ГНИРИ-ВТ заведующим лабораторией и был в институте, как и другие отцы-зачинатели,  заметной и известной фигурой. Но на самом-то деле известность, как я потом понемногу  узнавал от своих друзей и знакомых, он приобрел значительно раньше еще в студенческие годы благодаря своей разносторонней одаренности и артистичности. Настолько выдающимися были его недюжинные способности и как математика, и как музыканта и певца, и как общественного деятеля и организатора (а позже и как педагога – в КАИ),  что   привлекали к нему внимание многих выдающихся людей нашего города. Достаточно упомянуть Александра Петровича Нордена и Назиба Жиганова. И это, конечно, тоже добавляло ему известности. Как часто бывает, такие одаренные личности испытывают почти непреодолимые трудности с выбором дальнейшего поприща. Но сейчас важно отметить, что к 1970-ому году, а скорее всего, несколькими годами раньше,  закончились все его метания: он забросил математические проблемы, перестал выступать с пением, оставил преподавание – он уже был Поэтом.

Запомнился один смешной эпизод, свидетельствующий о феноменальной известности В.С. Однажды ранним утром, в семь  или половине восьмого утра,  мы с В.С. шли дворами пятиэтажек на Красной Позиции бодро и целенаправленно в сторону улицы Товарищеской. Многие наши ровесники догадываются, куда именно можно было спешить в этом направлении в такое время дня. В.С. по обыкновению что-то увлеченно говорил известным своим басом, как вдруг с одного из балконов верхних этажей какая-то женщина нам кричит: “Извините, пожалуйста, вы случайно не Виль Салахович Мустафин?” Виль Салахович нисколько не удивился, прокричал в ответ, что случайно он и есть. «А вот мне сказали, что вы могли бы помочь с университетом». Дальше обменялись телефонами и договорились созвониться.

Начиная с 1970-го года, я разделил жизнь В.С. на три периода: становление Мастера (до 1980), пленение (до 1989), освобождение (до последнего дня жизни). Годы этих периодов указаны достаточно условно. Возможно, 1-й период длился до начала Перестройки (я не могу полностью свидетельствовать, так как с 1980 по 1985 я был в длительной загранкомандировке, и мы были разъединены с В.С.). Тут дело, конечно, не в самой перестройке, а в том, что она сделала с людьми, когда они стали  привыкать к пренебрежению нравственными законами.

Становление. Этот период мне особенно дорог, потому что в эти годы я сам рос, и я, конечно, благодарен судьбе, что увидел В.С., подружился с ним и наблюдал как он становился Мастером. Не сразу я подошел к нему. Чтобы подойти к нему и быть им принятым, надо было для начала как-то себя проявить в деле. Такой случай представился. В это время страна строила КАМАЗ, а на ГНИПИ-ВТ было возложено важнейшее государственное задание – разработать и внедрить автоматизированную систему управления (АСУ) КАМАЗ. Делалось все это достаточно кустарно, не системно, и я с большой неохотой согласился (вообще говоря, особо не спрашивали) заняться одной большой задачей. Думаю, прорыв в решении этой задачи произошел вдруг, когда В.С. предложил программистам стандартный алгоритм, который в принципе покрывал 95%  всех задач АСУ КАМАЗ. Я был один из первых и немногих, которые схватились за него, и именно этому алгоритму я обязан своим успехом в программировании. Справедливости ради надо сказать, что алгоритм был придуман не В.С. Этот алгоритм был встроен в программную систему разработки отчетов RPG (может, кто-то еще помнит), но ведь надо было его откопать, понять, что он действительно решает все поставленные задачи. Затем еще перевести на русский язык с английского (тогда ведь на русском языке не было никаких руководств), да еще адаптировать текст для наших целей. Несмотря на то, что я все понял в алгоритме, однажды я собрался с духом и пошел к В.С. с вопросами. В общем, у нас к тому времени уже были общие друзья, да и отделы наши (63-й и 64-й) в ГНИПИ-ВТ были близки по духу и по сотрудничеству, так что В.С. что-то уже знал обо мне. Словом, личное знакомство состоялось. Хочу отметить, что только благодаря В.С. и его системному подходу моя задача «Движение материальных ценностей на складах, цехах, заводах» была решена и внедрена первой в АСУ КАМАЗ.

Работа в ГНИПИ-ВТ хоть особо и не вдохновляла, но и не мешала его поэзии. В отношении В.С. не надо понимать «мастер» узко, только как Мастер Слова. В моем понимании В.С. в те годы становился мастером человеческих душ. Он легко разбирал любые жизненные ситуации, объяснял поступки и предвидел поведение людей. Все это наводило на мысль, что он имеет самое прямое отношение ко всему происходящему в окружающем нас мире.  Мы вообще про себя называли его Пришельцем, а я совсем серьезно верил в его бессмертие.

Хочется напомнить, что в то время не было профессионально подготовленных программистов, в университетах еще не учили компьютерным наукам, и даже не велось курсов программирования. Поэтому организации типа ГНИПИ-ВТ были забиты совершенно неожиданными по профессии людьми: физики, химики, биологи, даже филологи. Наверно и поэтому в этот период в мире ГНИПИ-ВТ было интересно не только работать (и не столько), но, прежде всего, жить. Этот мир охватывал определенное пространство около института, которое простиралось  от институтского дома и общежития на ул. Азинской, ресторана «Север» с ул. Губкина и вплоть до ул. Арбузова. На всем этом пространстве в любой момент мог возникнуть В.С. Самые интересные собрания устраивались в институтском общежитии, куда обычно переносились праздники, начатые в самом институте. К середине ночи все компании соединялись в комнате Гены Пронина, из которой доносился бас В.С. Говорили обычно всю ночь. Конечно, вдохновителем разговоров и «модератором», как сейчас говорят, был В.С.  Содержание всех этих разговоров передать сейчас не представляется возможным. О чем говорили на кухнях в 80-ые годы? Обо всем. Но прежде всего об абсурдных сторонах жизни, интересных личностях, поэзии. Однажды на одном поэтическом вечере В.С. спросили, видит ли он сны. В.С. ответил, что не видит и это неудивительно, кажется,  в то время он совсем не спал. Период становления В.С. как Мастера, период «Бдений ночных и Снов дневных» был в то же время периодом взлета и падения нашего замечательного ГНИПИ-ВТ. В одной из наших последних бесед, в больнице, В.С. признал и свою долю вины за это.

Плен. Для того чтобы понять, почему я так характеризую этот следующий период жизни В.С., надо принять, что до сих пор В.С. везде и всегда был обласкан. В том мире, который он собственно сам и создал, он любил все свои творения и его, в ответ, все любили искренне и всячески ласкали. Дальше ему предстояло войти в мир иных людей, с другими совсем интересами и жизненными установками,  мир, в котором естественным образом могли нарушаться божьи заповеди, а Христовы заповеди Блаженства вообще неизвестны. После того, как ГНИПИ-ВТ пал и окончательно утвердился как НПО «Волга» («Смотри, Аркаша, – Клоака», – это, стоя перед главным входом, и провожая взглядом вышедшего из машины и входящего в здание нового директора, громко сказал мне В.С.)  В.С. перешел работать замом по науке в НИПИ АСУ АТ (автотранспортного хозяйства). В некотором роде это все еще было продолжением ГНИПИ-ВТ. Жизнь в плену началась сразу после перевода В.С. замом по науке непосредственно в Управление АТ.  Это было совсем не его место. Про новое окружение достаточно, наверно, сказать, что В.С. должен был всячески скрывать, что он Поэт, то есть истинное свое Я. Это значит, что для него началась двойная жизнь. И в этой двойной жизни ему стали открываться новые для него грязные стороны. Грубость, чванство, невежество, интриги, а самое страшное – предательство человека, которого ты считаешь другом. Плен – это когда ты живешь не своей жизнью, не так, как мог бы и как хочешь.  В это же самое время другой мой близкий друг работал в этом же коллективе. Я часто навещал его, он делился со мной обо всем, что ему приходиться терпеть, и было видно, что он на грани нервного срыва. К счастью, нашлась все-таки подходящая работа, и ему удалось оттуда вырваться.  Представляю, что переживал В.С. Но для такого человека, как В.С., даже этот период не прошел потерянным, а стал благодатным в том смысле, что открыл ему его собственную гордыню, по-настоящему научил  его смирению и подготовил его к Крещению, с которого и начинается его последний период: Освобождение. Перед тем, как перейти к нему, хочется вспомнить все-таки один светлый момент. Дело в том, что В.С. по рангу зама по науке была положена личная машина. Это был микроавтобус «рафик», и этой машиной  для своих личных нужд  распоряжались, кажется, все его друзья и просто знакомые.

Освобождение.   После этого тяжелейшего для психики периода В.С. предложили место директора Художественного Фонда. Конечно, это не автотранспортное хозяйство, но оказалось, что это слишком сложный и неоднородный мир индивидуальностей, с удовольствием идущих на конфронтацию друг с другом ради сиюминутных житейских благ и почти никогда не готовых к компромиссам. Здесь невозможно было уладить какое-либо дело, не нажив себе нового врага. Все это тоже было не по нутру В.С. Про недолгое его участие в работе кооператива, организованного несколькими его друзьями, знаю очень мало и пропускаю это. После скорого распада кооператива В.С. затворился в своей квартире на Искре и стал упиваться Свободой. Дальше он уже никогда не будет зависеть ни от кого. В.С. любил повторять, что он «никому и ничего не должен». Это, например, когда ему, ради его же блага, говорили «ты должен бросить курить». Но всю предшествующую жизнь он устраивал судьбы других людей так, будто он «должен» это делать. В этот свободный период жизни В.С. целиком посвящен литературе и литературным людям. Одна великая особенность притягивала к нему поэтов – он умел влюбляться и любить их стихи сильнее, чем свои собственные. Об этом периоде должно быть много написано. Что касается меня, то я и сам постараюсь вспомнить множество наших личных встреч и рассказать о них, как могу, конечно, с благословления Виля Салаховича.

В заключение я хочу привести отрывок из поэмы с музыкальным названием «Интродукция и Рондо», которой незабвенный В.С. поздравил меня в день моего 60-летия. Поэма состоит из 3-х частей: Интродукция, Рондо и Каденция. Представленный здесь отрывок называется «Рондо». Мне кажется, в этом стихотворении В.С. объясняет нам, что нас сильнее всего сближает не тривиальное сходство в чем бы там ни было, а различия, которые делают каждого из нас особенным и самоценным. И я думаю, что это относится не только ко мне, но и к каждому, пришедшему почтить его память и ощутившего на себе снизошедший свыше Благодатный Дух.   

Разные мысли теснили нам череп,

Разным путем проходили мы через

Скорби, страданья, болезни и горести, –

Разные мы и в одежде и в голости

Разными тропами путь свой торили мы к храму.

Разны врата, приоткрывшие нам Царства Небесного панорамы.

Разны молитвы, которыми души свои мы в покаяниях укрепляли.

Разные руки святою водою головы нам во церквах окропляли.

Разны иконы и разны святители,

коим мы молимся в стенах обители.

Все эти разницы разны,

Поскольку и сами мы разны –

Обликом нашим и плотью телесной,

Кожей обтянутой плотной и тесной,

Промыслом, чаще пустым и напрасным,

Нудной работой, отнюдь не небесной.

Разницы эти разъединяют,

Обособляют и отдаляют.

Княжит Гордыня княжной искушенья –

Для разделения и разрушения.

Только лишь в Боге Едином мы волей Господней едины,

Царством Небесным, в окраины нет и нет середины,

Духом Святым, изнутри нас объемлющим и единящим,

Гласом Господним, с небес приходящим, – вещим и вящим.

Ты ли во мне, словно часть моей сущности вечной,

Я ли в тебе – доутробной частицей вселенной, –

С нами Господь, даровавший нам радости встречи,

С нами наш Бог, облекающий духом нетленным.

Михаил Белгородский, издатель, писатель

 «В ЭТИ ДОЛГИЕ ДНИ БЕСПРОСВЕТНОГО МРАКА…»

У А. Фета есть стихотворение «Ничтожество», в старинном смысле этого слова – «ничто». Это  одно из самых глубоких стихотворений, посвященных онтологической теме. Теме очень важной, потому что, в принципе, любой житель Земли от мгновений своего рождения погружен в пучину неизбывного экзистенциального одиночества. Оно может осознаваться глубже или мельче. Религиозно увлеченные люди способны в какой-то мере избавляться от одиночества, конвертировать его в иные пласты бытия. Виль Мустафин – русский поэт, у которого эта тема вскрыта с небывалой глубиной. Отсюда и трагизм мироощущения – внеисторичный, внеэпохальный, хотя для понимания его причин необходимо иметь в виду трагическую судьбу России в XX в. О Виле Салаховиче и говорить нечего,– он хлебнул всего этого с избытком. Антисоветизм его ранних стихов (писать их он начал в 1961 г.) сразу сделал его «непечатаемым». По первой его публикации в многотиражке КАИ «вдарил» журнал «Чаян», квалифицировав стихотворение «Костел» (чудесную звукопись, воссоздающую впечатление от органной музыки) как «формалистические изыски». И Мустафину с первых же шагов была уготована судьба поэта андеграунда.

Тема одиночества присутствовала в русской поэзии не только как общечеловеческая, но имела и специфическую «цеховую» ипостась, проявлявшуюся в том, что какая-то крупная поэтическая фигура чувствовала себя одинокой на литературном поприще.

У Андрея Вознесенского есть стихотворение «Пошли мне, Господь, второго…» Мустафину Господь этого «второго» не послал. Поэтов в Казани было много, но второй, родственной ему величины онтологического плана в Казани не было. Он как поэт стоял особняком, в некотором отдалении от остальной пишущей братии, что еще более усилило трагизм мироощущения. Конечно, с писателями и поэтами он общался, с некоторыми даже дружил, он вообще как личность, несмотря на величайшую самоуглубленность,– гиперкоммуникабелен… Но в нем живут как бы два человека,– один трудится в условиях нашего бренного бытия, другой – некое суперэго – наблюдает за этим со стороны.

В стихотворении «Экстраполяция желаний» поэт собственной головой, оторвав ее от тела, «брякает об стену». И голова валяется в углу, взирая оттуда на обезглавленное тело, которое трудится рядом. У Блока есть строки:

Как тяжко мертвецу среди людей

Живым и страстным притворяться.

Но надо, надо в общество втираться,

Скрывая – для карьеры – лязг костей…

Мустафин в триптихе «Кое-что про жизнь» описывает ощущения этого человека, который – мертвец… Или на самом деле он не мертвец? Точнее – мертвец только для общества? Виль Салахович нашел для себя такой баланс, такое экзистенциальное равновесие: он торговал «умишком».

Мустафин родился 3 мая 1935 года в Казани. Сын видного языковеда и журналиста Салаха Атнагулова, арестованного в 1936 и расстрелянного в 1937 году, Виль испил положенное из чаши, уготованной отпрыскам «врагов народа». Мать, как ЧСИР, была посажена на 8 лет в лагерь. Виля «добрые дяди» определили в казанский детский спецприемник НКВД по ул. Красина. В 1939 дед сумел забрать ребенка к себе и дать свою фамилию.

Провидение щедро одарило Виля талантами. Он посещал музыкальную школу по классу скрипки, но, прыгнув с трамвая, повредил руки и оставил занятия. В старших классах он брал первые места на математических олимпиадах. Окончив в 1958 г. физмат КГУ, он стал аспирантом у профессора А.П. Нордена, но учебу пришлось бросить и перейти на преподавательскую работу в КАИ. Виль обладал великолепным басом и был принят в консерваторию по классу вокала. Однако родился сын, надо было зарабатывать, что исключало поддержание режима, необходимого певцу. Как и аспирантуру, консерваторию закончить не удалось. Мустафин прочно связал свою профессиональную деятельность с разработкой АСУ, программированием. В разгар «оттепели» у него открылся еще один талант, реализовавшийся полнее всего – поэтический. Уже к 1963 г. он создал замечательные вещи и вошел в туннель брежневского безвременья поэтом казанского андеграунда, обретающим все большую известность.

Отношения с властью точно и едко сформулировал О. Мандельштам: «Власть отвратительна, как руки брадобрея». И «бритва брадобрея» тоже появилась в стихах Виля Салаховича – ведь в поэзии постоянно слышится перекличка творцов разных эпох. Отсюда родился целый сборник стихов Мустафина – «Беседы на погосте» (2000 г.), поэтический диалог с Мариной Цветаевой. О нашем современнике Виль пишет, что он «танков траками издавлен»: ведь эпоха – это «танк», который давил всех живущих в ней. В романе Диаса Валеева «Я» речь идет, в частности, и о пьянстве,– такой пласт тоже был в жизни Мустафина и многих из нас. Есенинское «как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь» очень понятно людям этой эпохи. Словом, как и у любого поэта, в стихах Мустафина присутствует вся его биография. Почему он назвал одну из своих книг «Дневные сны и бдения ночные»? Потому что при таком образе жизни на стихи оставалась лишь ночь.

Эти «ночные бдения» дают очень много: стихает городской шум, наступает покой, можно вести личный диалог со Смертью, можно выходить в трансфизические пласты бытия, описанные Д. Андреевым…

Не только трансфизика, но и метаистория раскрывает поэту свои тайны в часы ночных бдений. Ночь – часто встречающееся слово в поэзии Мустафина, но оно употребляется в одном из двух смыслов, и иногда и в обоих сразу. Такой мустафинский образ, как «в ночь протянутая ночь», показывает, что кроме ночи ежесуточной Россию обволокла ночь эпохальная, мгла преисподней, выплеснувшаяся в наш физический мир…

До 1989 года Мустафин с брезгливостью относился к официальным издательским структурам. В 1960-е годы он ходил в литобъединение им. Луговского, но что его отличает от тех, так называемых «поэтов-шестидесятников»? Те обустроили свои литературные судьбы в советские годы. Кто в партию вступил, кто в Союз писателей. Даже Б. Ахмадулина, человек достаточно честный, напечатала очерки об ударных сибирских стройках. Нужно было делать какие-то ритуальные телодвижения, хотя бы минимальные. А были поэты андеграунда, которые никаких таких телодвижений не делали. Андеграунд – особое явление в литературе, связанное с нравственной сутью самого поэта, независимо от существующей эпохи. И примером здесь остается Д. Андреев, писавший исключительно «в стол». Лишь когда в газетах «Советская Татария» и «Наука» по моей инициативе начали печататься подборки стихов поэтов казанского андеграунда, Мустафин согласился «выйти на поверхность». К одной из первых публикаций я дал в своей вступительной заметке восторженный эпиграф из Пастернака: «Это слепящий выход на форум из катакомб, безысходных вчера». Хлынул целый каскад газетно-журнальных подборок мустафинских стихов, целое ювенальное море поэзии, из которого обильно испили изумленные читатели. Но лишь 16 апреля 2000 г., в канун 65-летия поэта, в Музее А.М. Горького состоялся литературный вечер, посвященный презентации и бесплатной раздаче двух настоящих, выпущенных издательствами поэтических книг Мустафина – «Дневные сны и бдения ночные» и «Беседы на погосте». Однако и они бы не появились, если б не финансовая помощь друзей, Бориса и Риты Абуталиповых, уехавших в Израиль и начавших там сносно зарабатывать.

Татарстану будет очень стыдно, если этот поэт, из числа крупнейших в России, включенный в базу данных «Современная Россия» по разделу «Интеллектуальная элита России», не будет представлен прижизненно солидным однотомником с твердой обложкой.

Виль Салахович татарин, но пишет только по-русски, виртуозно владея поэтической техникой. О его стихотворении «Модильяни» можно сказать, перефразируя А. Блока: «всех звуков таянье и пенье». Почему он пишет по-русски? В нем никогда не было и нет национального чванства. О каждом народе есть у Бога свой тайный замысел…Положительным образцом тут может служить Израиль: на каких бы языках ни писали приехавшие туда писатели – на русском, грузинском, арабском, греческом,– всех их издают и считают своими.

Алексей Гаманилов, одноклассник поэта

ПРОЩАНИЕ С ПОЭТОМ

В судьбе России героика и трагедия переплетены, словно девичьи косы. Но если отвага и смелость видятся родимыми пятнами, то социальные трагедии охватывают большое пространство пути. Изменчивые исторические эпохи ложились тугими узлами либо ядовитым туманом на плечи россиян, и только дух мужества позволял устоять на ногах. Значительное время ушедшего века глыба бездушная, глыба жестокая жерновами молола людей, выплевывая их сирот.

Детские годы Виля Мустафина тяжелой душевной раной запечатлелись в его сознании, но не сломали. Природное мужество, разум и врожденная духовная сила подняли его к высотам философской поэзии. Перешагнув людские козни, он расправил крылья своей души и ушел в пространство свободного духа от той грязи, что хотела его раздавить. Стихи Мустафина, как зеркало отражают нравственную глубину и перипетии земной жизни. Но дребезжащих нот в них нет. Мрачная действительность давила его практически всю жизнь. С ней он боролся силой нравственной, и все же утвердил себя. Творчество Виля Салаховича самостоятельно и обособленно. Он не презрел, в угоду мерзостной эпохе, свои душевные страданья, но облек их в поэтические формы. В этом проявился его гражданский подвиг.

А какой это был прекрасный человек. Достоинство, честь, открытая душевность всегда присутствовали в нем. Умение понять человека, психологический такт и реальная доброжелательность являлись фундаментальными чертами его характера. Перед собой он был чист, и потому бездуховность съеживалась перед ним.

Люди помнят лик его обаяния – искренний человек и светлая душа.

Валентина Зикеева

Телефон

                                                                                                                            Вилю Мустафину

Ещё не стёрт твой номер в телефоне –

Нет-нет, да и мелькнёт среди имён,

Где ты живой, как все, на общем фоне,

Но просто разомкнулась связь времён.

Как будто ты ещё на Валааме

Блуждаешь средь заброшенных скитов.

Вот душу отведёшь и снова с нами

Ты спорить и беседовать готов.

И только телефон незримой нитью

Земное и небесное связал.

Всё кажется – услышу по наитью

Вдруг голоса знакомого металл…

                                                                          Октябрь 2009.

«Усади меня в светлой кухне»

                                                                                   Вилю Мустафину

Усади меня в светлой кухне,

Угости ароматным чаем.

Видишь: в окнах уже набухли

Почки клёнов, весну встречая.

Скоро будут трещать сороки,

Обживая сорочьи гнёзда.

Я свернула к тебе с дороги,

Забежала случайно просто.

Просто так, без нужды и дела.

Просто так, без какой-то цели.

Просто видеть тебя хотела

С той далёкой шальной метели,

Когда всё февралём кружило

И гудело в проёмах гулко

Ворожила метель, ворожила,

Заметая все закоулки.

Но согрела твоя обитель.

Помнишь: пили чай, обжигаясь?

И смотрел со стены Спаситель,

Уголками губ улыбаясь.

Ирина Изотова, химик, поэт

ТЕБЯ ПОЙМУТ, И ВСЕ ТВОИ ПРОБЛЕМЫ РАЗРЕШАТСЯ,

ОМЫТЫЕ ЧИСТОЙ ВОЛНОЙ ЕГО УЧАСТИЯ

Страшно подумать, что уже никогда не услышишь в телефонной трубке его неповторимый бас: «Привет, привет». И можно будет сказать  все, что тревожит душу, в уверенности, что тебя поймут, и все твои проблемы как-то разрешатся, омытые чистой волной его участия.

Я познакомилась с Вилем в 1977 году. Вначале я перед ним робела – боялась не «дотянуть»  до его уровня, оказаться в его глазах ограниченной и попросту глупой.  Как-то боязно было спорить с ним, высказывать свою точку зрения. И я всегда радовалась, когда наши мысли совпадали. У него было бесподобное чувство юмора, любовь к гротеску, любую деталь он доводил до абсурда, до максимума бессмыслицы. Результатом был неудержимый смех. Вот что он написал о поэзии, рецензируя мои стихи в 1978 году: «Я не считаю принадлежностью поэзии ни повествовательность, ни живописность, ни нравоучительность. Дуновение непонятного, выраженное стихом, создает далекие аналогии, между которыми – поэзия. Поиск конкретного и выделение сути – уже наука». – Совсем как в его стихотворении 81- го года:

                                Стараясь быть  как можно ближе

                                В своем рассказе к тем словам,

                                Что аналогиями дышат,

                                Лаская мир глазами лам.

Виль не был сторонником  «новых форм» в поэзии. Можно было бы сказать словами  современного поэта К.Кедрова, что он   «раскачивается в старых ритмах». Но Виля вел внутренний ритм, внутренний смысл стиха. Его и легко, и трудно запомнить (а как хочется!). Помнишь мелодию стиха, «беззвучную музыку стихий» –  и с трудом воссоздаешь конкретные слова.

И вообще, разве это не бессмыслица – новые ритмы, старые ритмы. Разве ритм, которым дышит новорожденный стих, не всегда новый?                Вот что мне удалось удержать из бесед с Вилем.

Приблизительность слова – это я тебе скажу, до чего мощная вещь. Что получается, вот интересно, смотри: ведь это и создает поэзию. Смыслу свободно, самовыражение твое как бы обтекает другого и, проникая в него, вызывает там уже свое движение. Поэзия называет, не объясняя. Смотри же: когда ты садишься писать прозу, ты ведь хочешь объяснить.… Объяснить как раз свое… и неизбежно появляются длинноты. Лев Толстой пытался объяснить два слова, а написал четыре тома. И всю жизнь бы писал – не исчерпал бы их.

                                                  Потому что –

                                                                         Невозможно-

                                                                                Выразить Себя.

И трагедия – в этом. Призвание – себя выразить, а – невозможно. Чтобы тебя поняли, тебя уже нужно понимать. Априори. Нужно уже знать, что ты можешь сказать, о чем думаешь, кто ты такой есть. Кто тебя не знает – не поймет. Он чужой. И чужой – это кто угодно. Нужно знать твои слова, твой личный словарь, твой тезаурус. В русской армии, в уставе, было записано, что командир, отдавая приказ, обязан сказать: Как понял? Повтори! А то ведь будет страшная путаница, армия же. Прикажешь: Стреляй! В тебя и выстрелят. Так вот,

                         Весь ужас в том,

                                          Что

                                                  Переводчика –

                                                                        Нет!

Дмитрий Ионенко, поэт

НАС ВОЛНЫ ВРЕМЕНИ УНОСЯТ

Нас волны времени уносят –

Их не дано остановить,

И наступает эта осень,

Которой уж не пережить.

И дальше странствует душа

В пространствах неисповедимых,

Прощеньем Господа дыша

И грустью близких и любимых.

                                                                        25 октября 2009

Рустем КУТУЙ, поэт

 ВДОХ — ВЫДОХ

Виль Мустафин – чистое дитя своего времени. «Чистое» – не беспорочное, скорее, наоборот. Время запеклось в нем сгустками и продолжает кровоточить. Роковым образом, не гладкописью, трещинами на зеркале, вмятинами и буграми запечатлелось оно в судьбе, воспринятое всей корневой и кровеносной системой. Чем человек больше выболел, тем золотоноснее жила жизни – в этом и парадокс бытия. Противоречия, сопротивление «выпадают алмазами», цена которым и есть сама жизнь. Можно сокрушаться по поводу напастей, горевать по невосполнимым утратам, ожесточаться или быть на грани отчаянья, – но жизнь завязывается крепкими узлами страдания почти на разрыве и обнаруживает мощные силы выживания.

Я пишу о своем собрате, ровеснике, спутнике. По одним улицам и коридорам прошли мы, одинаково принадлежа отрезку времени: школа № 19, Казанский университет и дальше, и дальше вплоть до сегодняшнего дня. В архиве моего отца мы искали фотографию его расстрелянного отца – мальчиками. Искали по угадке. Только в день пятидесятилетия Вилю удалось, посчастливилось увидеть отцовское лицо, всплывшее как бы из тьмы. Юношами влюблялись напропалую, хороводили, постигая скудные премудрости, отпущенные нам строго дозированно, по «граммульке» на пылающую голову. Пели, но всяк по-своему. И, конечно, была поэзия при всем при том, как само собой разу­меющееся, предопределенное, не увлечение, не болезненное переживание или чего хуже – зависть, а – восприятие, дыхание, зрение, слух.

Можно было легко переломиться, если бы в задумке была карьера. Подыграть. Подчиниться общему «празднику» принуждения. Примириться с казарменным существованием. Приладиться. Смириться. Душу-то не покупали, а скрадывали потихоньку под видом воспитания, выдирали единомыслием, единодушием, освещая все вокруг лозунгами. А угрозы предполагались, как воскресный день.

Поэзия и была очищением…

Есть какая-то приблизительность в человеческом общении, мелькание, что ли: вот для этого сделаю так, а для другого этак, в одном случае –постараюсь, в другом –  абы как. И я скажу: потому и наша жизнь не выпрямляется, а плутает. Сами придумали себе избирательность и вжились в нее. Позже, разумеется, следуют уточнения, сожаления, ибо жизнь бьет не одними праведными концами, а и вымороченными. Я уловил эту мысль из множества свидетельств и покаяний людей разных рангов принадлежности самому веществу бытия. Покаяние – уловка, самообман, самоутешение, смягчение сути. Важнее осуществление правды, возвращение к естественности приятия блага и зла. Высокая мерка? Да. Потому что тут зарыта личность или, если хотите, ее сохранение. Виль Мустафин ничего не делает приблизительно и ни к кому не относится «соответствующим образом». Для него человек и дело обязательны.

Поэзия – всего-то часть неудовлетворенного желания жить. Но она для Виля Мустафина как сокровенное, не так или этак, а – непременность, непрерываемость служения истинному началу, не говорение, а – Слово, Речь.

Он мог бы быть кем угодно по профессии, так широк его горизонт, но для человека он выстоял в высшем понимании этого утверждения. Математик – не противоречил алогизмам. Не певец – знал томление голоса. Одинокий – верил не в подачку, а в пожатие руки. Потерявший – обрел…

 Каждое проживание имеет свой цвет и мелодию, рисунок не черно-белого ограничения. Писание стихов в общем-то не редкость. Стихопле-тение в разное время настигает человека и, не принося значительных ран, сходит на нет. А если это выношенная страсть на семи ветрах, тогда она – беда или радость? Я думаю, и то и другое, освещающее судьбу жертвенным пламенем.

Виль Мустафин всегда что-то преодолевал, был в противоречии. Это, пожалуй, привычное для него состояние. Я говорю об этом четко, уяснив характер противостояния. Чему? Властолюбию, лжи, чистоплюйству, ханжеству, душевному благополучию…

В идеале: дай-то бог, каждому поэту выпустить хоть одну на­стоящую книгу, подразумеваю­щую единственный смысл – «Вся жизнь» или «Как она есть». Не разбивать задачу на множество осколков, а выдать разом чистую зеркальную поверхность. Так-то оно так, но жизнь интересна именно проживанием, поступательностью. Для Виля Мустафина же уместно это коротенькое – «в идеале». Он сконцентрировался на оптимальном вдохе-выдохе, вместившем целую жизнь. А это одна книга. У Николая Ушакова есть прекрасные слова: «Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь…»

Юрий Малышев, доктор физико-математических наук, профессор

ПАМЯТНЫЕ ВСТРЕЧИ

Реквием

Уходят близкие, уходят разом,

Как в осень листья – ложатся рядом.

А нам их помнить – крутить педали,

Не остановишь ручья печали.

Ждал новой встречи я, да чашки чая,

Что ж так невесело меня встречают.

Забыть обиды все, невзгоды буден,

Давайте встретимся и – будь, что будет.

А шарик вертится, и стынут жилы,

Давайте встретимся, пока мы живы.

Бесполезны заботы, беспощаден рассвет,

Я привез другу песню, а его уже нет.

                                                                                                            В. Зисман

С Вилем Салаховичем Мустафиным мы шли по жизни параллельно. Я, будучи немного старше его, как и он, окончил физико-математический факультет КГУ по специальности геометрия, как и он, увлекался музыкой (вокалом), мы оба любили живопись и поэзию. Виль поражал всегда своей одаренностью, и было интересно наблюдать зигзаги его жизни. Запомнились некоторые события, связанные с ним.

На каком-то собрании рядом со мной сидят два первокурсника. Один – жгучий брюнет с проницательным взглядом объясняет другому решение сложной математической задачи. Оказывается, что брюнет – Виль Мустафин – победитель олимпиад по математике. Возникает ощущение, что сидишь рядом с математическим талантом, у которого впереди яркое научное будущее.

Со сцены актового зала КГУ звучит великолепный бас, исполняющий песню Варяжского гостя из оперы Римского-Корсакова «Садко». По окончании выступления певца зал взрывается аплодисментами. Зрителям нравится эта восходящая звезда оперной сцены, Виль Мустафин. Через несколько лет известный композитор ректор Казанской консерватории Назиб Жиганов пригласит его учиться в консерватории.

Мы встречаемся с Вилем на улице. Он – в оппозиции к коммунистическому режиму, пишет какие-то непонятные стихи, увлечен Бахом, новыми течениями в изобразительном искусстве, особенно – импрессионизмом (Дега, Ренуар, Моне, Мане, Пикассо), дружит с непризнанными художниками (А. Аникеенок, К. Васильев). Как интересно говорить с ним о живописи, музыке! Как много он знает об этих искусствах! С такими познаниями ему впору быть искусствоведом.

После окончания университета Виль работает в КАИ. Его лекции очень содержательны и интересны (со слов его учеников). Какой великолепный педагог! Почему он отказался от аспирантуры у А.П. Нордена?

Слава Калинин, друг по вокальному кружку, приехал в Москву поступать в аспирантуру. Остановился на ночь у меня в общежитии МГУ (где я учился в аспирантуре). Всю ночь говорили с ним о казанских друзьях, о Виле… Слава говорит:  «Не могу без Виля, я возвращаюсь в Казань».

Виль Мустафин прошел сложный жизненный путь: трудное детство, репрессии родителей, война. Богато одаренный от природы, он мог бы стать блестящим математиком, известным певцом, незаурядным философом, а стал поэтом, большим оригинальным ПОЭТОМ. Он до тонкости познал тайны русской словесности. Его музой была Марина Цветаева. Он познал большую любовь. Галина Михайловна стала его надежным тылом. Он был прекрасным, верным другом. В числе его друзей были известные ученые, музыканты, художники. С его уходом культура Казани потеряла очень много. Постараемся сохранить память о Виле Салаховиче Мустафине, создав Музей его памяти.

            Александр Машкевич, Заслуженный инженер-геолог РТ                

ВИЛЬ ВСЕГДА ОТКРЫВАЛ ДЛЯ НАС ЧТО-ТО НОВОЕ,

О ЧЁМ МЫ И НЕ ПОДОЗРЕВАЛИ

Я поступил в Университет в год его 150-летия, в 1954 году. В честь этой даты наряду с официальными мероприятиями, был устроен концерт в Оперном театре, где выступали только студенты Университета. Я тогда обратил внимание на одного певца, у которого был  великолепный бас. Потом я узнал, что это был студент второго курса физмата Виль Мустафин. Тогда же, в 1954 году в Университете любители джазовой музыки решили создать оркестр. Первым руководителем джаз-оркестра Университета был Виктор Эдуардович Деринг. А нашими певцами были студенты Университета Светлана Жиганова, Юлдуз Бурнашева, Виль Мустафин и другие. У Виля был отличный бас, сильный, глубокий. В то время в Университете проводились музыкальные фестивали – концерты, которые, как правило, состояли из 2-х отделений: первое – «классическое», второе – «джазовое». В первом отделении Виль пел арии из опер, романсы. Второе отделение джазовое. Здесь Виль пел любимые тогда мелодии из кинофильма «… Тяжёлым басом гремит фугас…», песенку о пчеле «Раз пчела в тёплый день весной, свой пчелиный покинув рой…» , «Bluberry Hill» .

Он всегда был лидер. Всегда открывал для нас что-то новое, о чём мы тогда и не подозревали. Так, он открыл для нас Булата Окуджаву. В Казани до него никто не исполнял песни Булата. Откуда он их узнал, я не знаю, но эти песни прошли с нами через всю жизнь.

Надо сказать, в те годы все студенты, как и всё остальное население Советского Союза,  обязаны были ходить на демонстрации 7 Ноября и 1 Мая. Демонстрации эти, проводившиеся как некое  политическое действо для нас никогда таковыми не были. Просто на демонстрациях можно было встретить друзей, знакомых с которыми не виделись полгода или год. Даже после окончания Университета мы, уже работая в разных организациях, на демонстрациях ходили в колонне КГУ. Проходили мимо трибуны на площади Свободы, откуда руководство Республики  нам милостливо махали шляпами, призывая этим, наверное, к ещё большим успехам в деле построения Коммунизма в отдельно взятой стране. И вот, этак  году в 61-ом или 62-ом, перед майской демонстрацией Виль предложил всей нашей компании, а это человек двадцать (два ряда в колоннах демонстрантов) придти всем на демонстрацию в шляпах. Все пришли в шляпах. Далее Виль объяснил, что когда мы будем проходить под трибуной – всем шляпы снять и махать ими, приветствуя наших руководителей в ответ на их приветливые помахивания  шляпами. Мы так и сделали. Подходя к трибуне, по команде Виля все одновременно сняли шляпы и начали ими помахивать, приветствуя наше руководство. И вот картина – в ответ на помахивание пяти-шести шляп мы машем двадцатью шляпами!   Эта сцена снималась телевидением, однако эти кадры были вырезаны из праздничного показа демонстрации. Говорили, что после этого случая секретарь парткома Университета получил строгий выговор с занесением… А нас было велено близко не подпускать в колонны будущих демонстрантов КГУ, и желательно вообще в Университет.

Михаил Тузов, поэт

Памяти Виля Мустафина

Реквием

Сорокоуст последний отзвучал,

Вошла душа в Ворота Горних весей,

И в светлый день начала всех начал

Он не воскликнет нам: «Христос воскресе!

Не прозвучит его негромкий бас

Среди гудения джинсовых поэтов,

И не окурит больше дымом нас

Бычок, воткнутый в корпус от брегета.

Он не вперит уже в восторге взор

На чудо в самовязном свитерочке,

Несущее всенесусветный вздор,

Новорождённый в столбиках и строчках.

Он не обнимет больше никого

В порыве чувств, нахлынувших нежданно,

И не всплеснёт восторг из уст его

Незамутненно, чисто, первозданно.

Ну, отчего мне всё больней терять

Тех, кто в награду послан был Всевышним,

Бессмысленно, наверно, укорять

Судьбу и сетовать на смерть излишне.

Когда-то все мы тоже отойдём

От лжи, тщеты, бесчестья, суеблудья.

Но здесь пока мы, здесь, и тайно ждём

Ухода в пустоту, безмолвье и безлюдье.

                                                             25 октября 2009

Татьяна Пашагина, член Союза российских писателей, член Союза писателей РТ,

член Союза художников РТ, член Профессионального  Союза художников России

ДЛЯ МЕНЯ ВИЛЬ САЛАХОВИЧ, И НЕ ТОЛЬКО ДЛЯ МЕНЯ,

БЫЛ В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ ДУХОВНИКОМ

Знакомство мое с Вилем Салаховичем Мустафиным произошло  чисто литературным путем. Я присутствовала на нескольких поэтических вечерах, в том числе, посвященном умершей Светлане Хайруллиной, где он был ведущим. И его завораживающий голос,  чувство меры и такта, а также отменный литературный вкус не могли быть мной не замечены. И я отважилась подарить ему свою первую книгу, работу над которой  тогда я только что завершила. Тогда мне казалось, что я совершила подвиг. Я даже завела альбом подвигов, в  котором присутствовал и этот.

Потом были личные беседы, вступление в писательский союз в Москве, литературные вечера по моим книгам, которые проводил в качестве ведущего Виль Салахович, так любезно соглашавшийся выполнять эту роль ведущего. Были посещения его литературной студии, встречи с ним у Диаса Валеева, эпопея с Юркой Макаровым, вечера для Андрея Рощектаева, Николая Бочкарева, чтение его книг и снова личные беседы…о времени, о жизни, о себе. И тогда я стала понимать, что дает поэту поэтический горизонт, масштабность эпохи, мировоззрение.

О чем говорят между собой поэты? Они разговаривают на необычном языке, сыпят  аллегориями, метафорами, притчами… О вечном и невечном, о земном и небесном, о том, чего никому другому, кроме поэта, на земле и не скажешь… Но больше всего мне запомнилось, как однажды я приехала к нему с сыном, маленьким Антоном. Как он радовался вместе с ребенком и удивлялся тому, как мальчик внимательно рассматривал картины  Аникеенка и странные предметы в его доме!  И тогда я его увидела снова мальчиком, юным и незащищенным.  Все мы родом из детства. И будто откровение о судьбе этого человека я прочитала на его лице.

Только потом я узнала о расстреле отца, о тюремном заключении матери, о деде-мулле, который взял опеку над ребенком. Тогда все его творчество мне стало открываться совсем с другой стороны. Отчужденность, некоторая холодность, отгороженность от мира людей, общение с умершей поэтессой, одиночество и культ одиночества в замкнутой комнате, заваленной по уши книгами – таким эхом откликнулось детство мальчика в его судьбе. И вот откуда такая жадность к любви высшей, вот откуда такая нарочитая религиозность, призывание Царства Небесного на Землю, стяжание Духа Святого как цель и смысл человеческой жизни…

Для меня Виль Салахович, и не только для меня, был в первую очередь духовником. Безусловно, он смог на Земле «родиться свыше», перерасти себя, свое эго, свою данную родителями, природу. Возможно, ему было это даже легче сделать… Поэзия – обнаженная исповедь и исповедь тихой беседы с ним были  для меня птицами одного полета. Мне было удивительно, как он принял и признал меня и мою первую книгу, и мою поэзию. А потом поняла – СВОИХ людей он ясно видел.

Как он укрепил меня в истинном и помогал отбрасывать второстепенное, наносное, случайное…ради раскрытия главного, ценного, вечного! Кристалл сознания быстро отметает фальшь! Как он ценил время, которого оказалось так мало для его жизненных замыслов! Сколько можно было бы еще сделать! Многие называли его многомерность и элитарность, называли человеком Эпохи Возрождения… Но, здесь он оказался и неуместен,  и слишком горяч, и вообще,  на дворе совсем другое время и другие лица.

 И тут – последняя, яркая осень, панихида, кладбище, отпевание, венки, речи, тело отделено от Духа и как будто бы так лучше, но утром вдруг ясность осознания момента истины: Я-то здесь, а Виля уже нет.

И странный сон, который приснился утром, в котором Виль вдруг воскрес на третий день и ходил ко всем в гости, и ко мне зашел, чтоб сказать, как он нас всех любит…и чтобы мы еще жили…, жили всегда. В вечности. Вот таким незаурядным человеком он был для всех нас.

 И  –  простите меня…

Геннадий Пронин, директор Картинной галереи  Константина Васильева

ВИЛЬ МУСТАФИН – ГЕРОЙ УХОДЯЩЕГО ВРЕМЕНИ

Когда я думаю о Виле Мустафине, мне представляется, что в нашем городе Казани (как, впрочем, и в других городах и весях) существуют два разных мира. Один мир официальный – это мир политики, славы, денег, страстей.  Другой мир духовный – это мир культуры, поэзии, мир личностей, определяющих интеллектуальный уровень и атмосферу нашего общества. Этот второй параллельный мир кажется меньшим, чем первый, но зато он ближе к настоящему, вечному.

Виль Мустафин – из настоящего мира. Он один из главных героев этого мира, символ духовной жизни Казани последних десятилетий. Он не занимал никаких чиновничьих должностей, не получал больших званий и наград (разве что литературную премию имени Горького), но вся культурная Казань знает и любит его как талантливого поэта и благородного человека. Он был больше чем поэт, чем философ, чем учёный. Он был совестью нашего поколения, образцом высокой нравственности и цельности.

В 1961 году после успешной премьеры светомузыкального концерта по поэме А.Н.Скрябина «Прометей» в 5-м здании КАИ нам, студентам этого учебного заведения, выделили большую комнату для проведения различных экспериментов и подготовки следующих концертов светомузыки. На дверь этого помещения мы повесили табличку СКБ «Прометей». Здесь состоялась и первая в Казани выставка картин Константина Васильева, тогда ещё сюрреалистических. Картины всем нравились, но дохода художнику не давали. Среди энтузиастов светомузыки богатых студентов не находилось. А художник не только хотел «кушать», но и покупать краски, кисти и холсты для своих новых великих творений.

В 1963 году от Булата Галеева мы узнали,  что есть в Казани такой покровитель художников, «меценат» по имени Виль Мустафин. И мы с Костей Васильевым направились к нему, на улицу Галактионова. Дверь в квартиру была прямо с улицы. Когда я постучал, откуда-то сверху к нам спустился человек и густым красивым басом  спросил, откуда мы и кто такие. Я сказал, что мы от Булата Галеева, а сами – студенты, и развернул один из листов ватмана с графической картиной К.Васильева «Музыка». На картине был изображён горящий ангел, пытающийся донести до нас музыку на символической грампластинке, а рядом – баранья голова, которой было всё равно, что деется в мире. Виль посмотрел внимательно и пригласил нас в комнату. Тут уж мы развернули и вторую картину, а также чёрно-белые портреты композиторов.

В те годы у Мустафина был и свой друг-художник Алексей Аникеёнок, тоже по-своему великий человек. Вилю вроде бы хватало и одного гения. Но, то ли наш жалкий вид, то ли его доброта, то ли он действительно почувствовал что-то особенное в картинах Васильева, но, по-доброму улыбаясь, он купил у Кости почти всё, что мы принесли. Деньги по тогдашним меркам были не так уж большие, с мою месячную стипендию за одну картину. Но не думаю, что у самого Виля было достаточно денег даже на собственное пропитание и пропитание своей семьи. Просто  мы тогда, а особенно Виль, жили духовной пищей более чем любой другой. И не боялись за завтрашний день. Вот и ругай после этого советское время.

Прошло четыре года. И новая встреча с Мустафиным произошла в Научно-исследовательском институте ГНИПИ-ВТ (позже преобразованном в НПО «Волга»), где я работал инженером, а Виль пришёл как математик. Институт был большой, до 1500 человек. Мы трудились в разных отделах, над разными проблемами, а встречались чаще на поэтических вечерах, организуемых Мустафиным. Уже в те годы было видно, что его любимым поэтом была Марина Цветаева. Сам же он писал как лирические, так и довольно жёсткие политические стихи. Не то чтобы он был диссидентом, просто уж очень хотелось творческой свободы и веры в человека. Тогда же я узнал, что его отец, Салах Атнагулов, был репрессирован в 1937 году. И за что? За выступление против латиницы и за введение кириллицы в написание татарских и башкирских слов (нынче всё наоборот, и опять воюют).

Институт, где мы с Вилем работали, дал нам квартиры в домах, стоящих напротив друг друга. Ко мне часто приезжал Константин Васильев из своего посёлка Васильево. И когда меня не было дома, Костя заходил к Мустафину и иногда даже ночевал у него, проводя с ним долгие беседы о жизни, искусстве, творчестве. Где-то на окраине Казани, у села Царицыно ночь напролёт сидели два больших человека и решали мировые проблемы, замышляли новые стихи, новые картины, вспоминали великих прошлого, мечтали о будущей России. Позже Виль Салахович вспоминал об этих встречах как об одних из самых счастливых в своей жизни, написал об этом воспоминания, а о Константине Васильеве говорил так: «Меня поражало в Косте величие ума его. Это удивительно, после ухода Кости прошло уже столько лет. А ума равнозначного ему качественно я пока не встретил на этом свете. Скорость мышления, помноженная на удивительнейшую память, и всё это автоматически. Это всё врождённо дано. Дано Господом Богом. Костя мог бы прожить на необитаемом острове один без всяких забот потому, что был абсолютно самодостаточен как таковой, как личность, несгибаем. Россия истину ему может высказать только в мифах. В том самом давнем, что помнит этот народ».

После горбачёвской перестройки наступило, наконец, время больших и триумфальных выставок К.Васильева. И все эти выставки в Казани открывал и комментировал Виль Мустафин вместе с друзьями художника. Его красивый голос, проникновенная речь в сочетании с хором духовной музыки производили на посетителей сильное эмоциональное впечатление, соединяя живопись, музыку и слово. У некоторых на глазах были слёзы.

Наконец, когда в Казани была создана Картинная галерея Константина Васильева, Виль стал проводить в галерее поэтические вечера, а потом создал и свой поэтический клуб, которым руководил до конца своей жизни сначала в галерее, а потом в музее Горького.

У нас же в галерее Виль был активным участником философского клуба. Его необычные и сильные мысли воспринимались иногда с трудом и даже враждебно, но после долгих размышлений я начинал понимать его.

Одним из таких трудных вопросов, характеризующих Мустафина как личность, был, например, вопрос об ответственности и долге человека перед другими людьми, перед страной. Виль утверждал, что человек никому ничего не должен. Мне это было не по нраву. Вспомнилась история этого вопроса. В советское время нас учили, что мы все в долгу перед Родиной и перед партией (коммунистической, конечно) за то, что страна воспитала нас, дала образование, работу и т.д. А в период Оттепели появился журнал «Юность», в котором наш знаменитый земляк Василий Аксёнов напечатал повесть «Звёздный билет», герой которого огорошил нас, совсем ещё молодых людей, заявлением, что никто никому ничего не должен. Тогда это был для нас шок. Но неужели и до сих пор Мустафин находится под тем впечатлением молодости? Тогда почему сам он такой ответственный и всем помогает, даже незнакомым людям? И даже перед самой смертью, зная, что скоро умрёт, он беспокоился только о том, чтобы доделать все свои дела, не оставить никаких долгов. Загадка!.. И только когда я прочёл в «Критике практического разума» рассуждение И.Канта об автономии воли человека, о том, что человек свободен сам себе выбирать, за что он ответственен, какой долг на себя взвалить, только тогда я понял  мысль Виля Мустафина, почувствовал его большую любовь и уважение к людям.

Но и про любовь поначалу были жестокие споры. Всем известная великая любовь Мустафина к людям порой непонятным образом сочеталась со столь же великой ненавистью то ли к жизни, то ли к людям. Этим он меня совсем запутал. Прошло немало времени, прежде чем до меня дошло, что Виль любил не жизнь вообще, не людей вообще, а настоящих людей и настоящую жизнь. А не любил, жалел и страдал за тех, кто не дотягивал до настоящего, кто по своей слабости сдавался обстоятельствам, предавал близких, не брал на себя ответственности за жизнь. Прямота и резкость высказываний Мустафина иногда пугала обывателей, но смелые люди не боялись жестокой правды. Мрачные рассуждения Виля и некоторые его стихи иногда давали повод думать, что их автор – неисправимый пессимист. На самом деле Виль страстно стремился к идеалу, к вечной красоте и истине, которую нашёл в христианской вере. Но и земную жизнь он также любил, и любил каждого человека, хоть немного стремящегося к высшему. Люди отвечали ему взаимностью.

Не любил  Виль формального чиновничьего отношения к культуре. Он жил и творил в каком-то своём, альтернативном мире, создал не только свой поэтический клуб, но и свою писательскую организацию: казанское отделение «Союза российских писателей», альтернативную «Союзу писателей России». Его друзьями были такие же «альтернативные», хотя и знаменитые в определённых кругах, поэты Юрий Макаров, Иван Жданов, бывший диссидент Кублановский. Виль помог издать несколько книг малоизвестных казанских поэтов, две из которых – с картинами К.Васильева на обложках.

Отношение к книгам в наших кругах всегда было святое. У Виля была огромная библиотека. Но больше всего ценились редкие дореволюционные книги. Ведь в советское время многие писатели, поэты и философы вообще не издавались. Как то мы с Константином Васильевым расспорились, кто из писателей лучше всего показал русскую душу. Я был за Толстого, а Константин за Достоевского. Спорили чуть не до драки, а Виль пытался нас примирить. Но ничего не получалось. На следующей встрече спор продолжился, но тут Виль вытащил большую книгу в шикарном дореволюционном золочёном переплёте «Толстой и Достоевский» Мережковского и подарил эту книгу Константину. Один только вид этой книги привёл нас в состояние благоговения и прекратил споры. А сколько радостных дней провёл каждый из нас за чтением этой уникальной книги.

В застойные 70-е и 80-е годы я часто ездил в командировки в Москву и из каждой поездки привозил какие-нибудь редкие книги, в том числе самиздатовские. Однажды привёз отпечатанную на пишущей машинке под копирку «Москва – Петушки» Вени Ерофеева. Мустафин был в восторге, отобрал у меня листы и стал давать всем своим друзьям, пока их совсем не зачитали. А сам я даже не успел всё прочесть. Виль потом ещё долго извинялся передо мной и предлагал всякие замены. Потом книгу издали, но с купюрами. Вообще казалось, что дороже книг в нашей компании ничего не было. Показательно и то, что уже находясь в больнице, за две-три недели до кончины Виль загорелся идеей прочитать только что вышедший 12-томник Ивана Шмелёва. Он мне так и сказал, что у него в жизни остались две главные задачи: дожить до уже назначенной свадьбы любимой внучки и приобрести за любые деньги 12 томов Ивана Шмелёва.

В молодости Вилю было  видение и было сказано, что проживёт он 74 года (это он описал в стихотворении «Когда-то еще в молодости давней…», помещенном в данном сборнике – прим. сост.). Время это пришло, и он был готов к смерти.

И всё же! Он любил жизнь и надеялся, что если ему будет дано ещё несколько лет, он соберёт и издаст все свои стихи. А ещё сделает сборник лучших с его точки зрения казанских поэтов, подобно сборнику московских поэтов, изданному Кублановским. Увы! Видение не обмануло Виля. Он умер именно в 74 года. Но оставил нам план сборника своих стихов и сборника лучших казанских поэтов. А главное, он оставил глубокий след в сердцах и в памяти всех культурных людей Казани. Да и многих людей России.

Андрей Рощектаев, член Союза российских писателей

  ЦАРСТВО НЕБЕСНОЕ

Только стоит забыться заботам домашним,

                                             Только стоит уйти от мирской суеты, –   

                                                Возникает, – моля и моля о вчерашнем, –

                                                  Та страна – как виденье забытой мечты…

                                                                                                                    В. Мустафин

Царство Небесное Вилю Салаховичу Мустафину – рабу Божьему Владимиру.

Царство Небесное… Мы, не задумываясь, произносим некоторые слова, даже самые главные – те, важнее которых ничего нет! Лучшее из всего, что можно пожелать человеку – Царство Небесное, жизнь вечную… Люди неверующие или маловерующие настолько боятся смерти, что никогда не желают Царства Небесного живущим – только произносят как традиционную, пустую формулу в отношении умерших.

Для Виля Салаховича это – не формула, не слова. Приняв православное крещение в зрелом возрасте, глубоко осознанно, он жил ради Царства Небесного, и это не  преувеличение. Все, кто знал его не поверхностно (а меня Господь сподобил счастья очень близко общаться с этим человеком последние десять лет), подтвердят, что Христос был для него – всем: и смыслом жизни, и самой Жизнью. Неверующие единодушно удивляются, как некой экзотике, полному отсутствию у него страха перед смертью: констатируют факт, не видя причины. Сам Виль Салахович лучшим из своих произведений считал «Венок смерти» (он очень любил сонетную форму, и упомянутая вещь является венком сонетов). Но эта же тема проходит красной нитью сквозь всё его творчество. Нет, не тема конца, но тема начала новой жизни, жизни настоящей. Отсюда – удивительное спокойствие Виля Салаховича («Когда видишь его, кажется, у тебя самого в душе, в уме прекращается всякая суета», – вспоминал один из наших общих знакомых). Отсюда – его жизненная мудрость, которую ощущали как некую особую атмосферу, некую ауру, все, кто способен её ощущать. Не просто ум, а именно мудрость – это разные вещи: умных людей много, мудрых – единицы. Отсюда – его удивительная любовь к людям. Невозможно пребывать во Христе и – не любить… Любовь к Человеку как образу и подобию Божьему – но только не к толпе, где этот образ теряется. Суеты и толпы Виль Салахович всегда сторонился – это тоже все замечали. Полное отсутствие привязанности к любым материальным благам, к славе и проч. – следствие всё того же отношения к жизни. Когда подходишь к миру с меркой Вечности, всё временное автоматически обесценивается.

Увы, всё что я говорю – лишь бледная тень того, что являл собой Виль Салахович. Слова очень мало выражают. Они – из нашего, материального мира, они тоже, как и всё временное, давно обесценились. Говорим «рай» – вспоминаются глупые вывески над магазинами: «Мебельный рай», «Рыболовный рай» или, ещё того чище – «Мясной рай» (ужас-то какой, если вообразить в реальности, в точном соответствии со словами!). Говорим «вечность» – все почему-то думают о бесконечной протяжённости во времени. Церковь же под этим понятием имеет в виду как раз отсутствие времени («А времени больше не будет», – как писал Иоанн Богослов). Нет прошлого и будущего, всё – настоящее. Потому и не может быть потерь в том мире, где нет времени.

В меру того мира старался жить Виль Салахович в мире этом…

Никогда не забыть мне удивительный разговор с этим человеком в чудный апрельский день 2000 года – ещё в начальный период нашего знакомства. Господь тогда впервые (во всяком случае, впервые в сознательной жизни – детство не в счёт), коснулся моего сердца. Все, кто испытал подобное чувство, знают, какое это ни с чем не сравнимое Счастье – бесконечное, не выразимое словами и будто бы «беспричинное»: во внешних обстоятельствах, вроде, ничего особо хорошего не происходит, скорее даже, наоборот – это-то и поражает больше всего! Чувство это настолько не похоже на весь прежний опыт, настолько «берётся из ниоткуда», что сам человек поначалу неспособен в нём разобраться. Что это такое? откуда оно мне? откуда взялось то, чего я никогда не ждал – ведь как же можно ждать того состояния, о существовании которого прежде не подозревал!? Как можно знать Бога, если раньше лишь верил в Него – да и то так себе верил!.. Идёшь по улице с невесть откуда взявшимися слезами радости и повторяешь про себя: «Слава Тебе, Боже, что Ты есть!..» – и это единственная возможная молитва в таком состоянии… Отчего!? отчего ты вдруг узнал, что Он есть и что это – такое счастье? Вот главный вопрос, который изумлённому человеку требуется хоть как-то разрешить для себя.

В таком-то радостном недоумении я и подошёл к Вилю Салаховичу, к которому уже тогда относился с каким-то безотчётным доверием. Именно ему я задал этот важнейший вопрос. И откуда-то заранее знал, что он давно уже знаком с этим состоянием – которое только сейчас вдруг пришло ко мне.

Я не ошибся… Я поразился, как он искренне обрадовался за меня и как сам весь сиял! Воистину радоваться за ближнего (кстати, «воистину» – любимое слово Виля Салаховича) – более высокая ступень любви, чем сочувствие в несчастьях. Гораздо высшая и гораздо более редкая. Это именно – слияние с ближним в одну душу. «В тот день узнаете вы, что Я в Отце Моём, и вы во Мне, и Я в вас» (Ин. 14, 20). «Да будут все едино, как Мы с Отцом едино» (Ин. 17, 22). Эти великие слова Христа из Евангелия от Иоанна опять-таки не были словами для Мустафина. «В них – вся суть Евангелия» – не раз слышал я позже от Виля Салаховича. «Ты во мне и я в тебе, – так передавал он по памяти, не наизусть, их смысл. – Людям ещё предстоит дорасти до этого сознания и тогда – конец всего нашего мира… страданиям и разделению. Вот это и есть – Истина. Кто к ней   прикоснулся, тот – Христов». Поэтому в словах «Возлюби ближнего своего, как самого себя», –  запятую перед «как» поставили только в XIX веке, при переводе: подлинный смысл сокрыт из-за одной лишней запятой… то есть, конечно, не из-за неё, а из-за того сознания, которое заставило эту запятую поставить. «Как» в данном случае – вовсе не сравнение!

В тот день мы вдвоём, не разбирая луж и талого снега, всё шли и шли пешком от Галереи Васильева до Искры, до самого дома Виля Салаховича – настолько были связаны судьбоносным разговором.

Мне та беседа помогла разобраться в самом себе, обрести новый фундамент для новой жизни. Это тоже – чудо Божие: Господь в нужное время всегда посылает нам в помощь людей, которые есть – ответ. Да, это не их слова отвечают на наши вопросы, это они сами и есть – ответ. Их жизнь – ответ всем нам, путеводный маяк…

Спаси же вас Господи, Виль Салахович, раб Божий Владимир! Вы были моим путеводителем в горе и радости земной жизни – будьте теперь моим (нет, нашим) молитвенником на небесах. Аминь.

Натан Солодухо, доктор философских наук, профессор

«ГОРЬКАЯ ПОЭЗИЯ, Я ТОБОЙ ОТСУЖЕННЫЙ,

ПОТОМУ НЕ ВЕСЕЛ Я, – ДУШЕНЬКА БОЛИТ…»

         С Вилем Салаховичем я познакомился на философских четвергах, проводимых Самуилом Шером у Геннадия Пронина в галерее Константина Васильева. Это было как раз на переходе от XX к XXI веку. Расскажу об одном эпизоде нашего знакомства, который характеризует Виля Мустафина как отзывчивого человека, желавшего помочь обрести литературный статус пишущей братии.

На одном из заседаний в галерее Васильева, посвященных не только философии, но и поэзии … мы читали друг другу свои стихи. Я прочитал стихотворение:

«Скажи, как пишутся стихи».

–  Они   не пишутся.                          

Стихи даются за грехи                    

И тяжко движутся:

Они вползают в мысль и речь         

Вины признанием,

Стихи приходят тайной встреч

И наказанием …

Они корёжатся внутри

И долго мучают –

Не выскажешь по счету «три»

Их ради случая.

Когда мелодия стиха

Почти проявится,

Еще пульсируя, строка

Во мне корявится.

Одна строка с другой строкой

Никак не сложится –                             

И потеряется покой,

И занеможется.                                       

А сбросить их уже нельзя –

Со всею зримостью

Неразрешимостью грозят,

Невыразимостью.

Мои стихи – мои враги

Начнут обшаркивать,

И две строки из-под ноги

Пойду вышагивать.

Из полуснов и полуслов

Нагромождения,
Все превзойдя, произойдет

Стихов рождение.

Вилю Салаховичу, видимо, понравилось прочитанное, и после заседания он стал расспрашивать меня, где я публиковался, есть ли отдельные издания стихотворений. У меня уже была издана книжечка стихов  под названием «От бытия до небытия. Стихотворения и философско-поэтические этюды»,  с моими рисунками и нотами музыки  к стихам.  Кроме того у меня были публикации в пединститутской газете начала 80-х годов, которые в свое время сделали меня «опальным поэтом местного масштаба». Прочитав книжку, Виль Салахович  предложил мне вступить в  Союз писателей. Он и Диас Валеев дали рекомендации. Однако… в Союз писателей меня не приняли. Так вот, надо сказать, что Виль Салахович сожалел больше, чем я.  Он подарил мне свой сборник «Стихи о стихах», и мне в значительной степени стало понятно, почему Виль Салахович остался неравнодушен к тому моему стихотворению. В своей книжке он прекрасно выразил разные моменты поэтического творчества, у него получилось исследование работы мысли и чувств поэта. Приведу некоторые строки из его стихотворений.

«Перо, бумага, стол и стул, – вот это – все, что нужно.

Затух бы я без них и стух – душевно и наружно»…

 «Ночами вы спите, сопя и ворочаясь,

как сытые кошки, урчат ваши внутренности…

А я в это время себя выворачиваю,

перевоплощаясь в утренний стих»…

«Мягко мысли по бумаге завитушками бегут.

Я за ними наблюдаю, – безучастье стерегу»…

«Я упиваюсь музыкой небес,

а здесь – война за шмотки и за пищу…

Я говорю: «Могу прожить и без»…»

А может быть, в меня вселился бес

и водит по листу своей лапищей?»…

«Только кольцо замкнулось, – кончился мой листок,

 – ручка в обрез уткнулась, словно обрез в висок…» …

Не могу не привести фрагмент стихотворения «Причитание» из сборника Виля Мустафина «Стихи о стихах», которое мне особенно нравится: оно песенно-русское, его хочется не просто читать, а читать нараспев, ощущая сопричастность российской культуре.

Буковка – за буковкой,

слог за слогом лепится, –

зазвучало рóдное,

смыслом налилось…

Словушко ты гулкое –

Зелье приворотное,

как удавка, крепенько

в горлышко впилось.

Ну куда же деться мне

от моей несуженной?

(А стишок невестится,

ластится, гулúт…)

Горькая Поэзия,

я тобой отсуженный,

потому не весел я, –

душенька болит…

Камиль Хайруллин, профессор, кандидат философских наук,

ВЫ ЛЮБИТЕ ПОКОЙ И ТИШИНУ,

БЕСЕДЫ НОЧЬЮ СОКРОВЕННЫЕ С БОГАМИ

Хочу сказать о Виле Салаховиче Мустафине как о мыслителе, имеющем свою философию жизни. …

Я не так давно, где-то лет шесть назад, познакомился с Вилем Салаховичем на заседаниях философского кружка С.Ю. Шера, ежемесячно собирающегося в картинной галерее Константина Васильева.

Достаточно часто мы стали встречаться и общаться года четыре назад, когда он, узнав, что я пишу стихи, познакомился с ними, а затем согласился быть редактором сборника моих стихов «Откуда к нам приходят сны…», за что я ему от души благодарен. Виль Салахович редактировал и мой другой сборник, который он вернул мне со своими замечаниями для доработки. С доработанным вариантом этого сборника Виль Салахович познакомиться уже не успел…

В предисловии к первому из  сборников Виль Салахович подчеркивал, что основополагающим атрибутом российской словесности всегда был и остается духовно-нравственный постулат и что, может быть, следовало бы оценивать любой литературный текст по количеству в нем «Добролюбия». Вот это добролюбие, по моему убеждению, и было важнейшей ценностной ориентацией Виля Мустафина в его жизни. … Он глубоко и остро чувствовал силу зла, лжи, фальши и лицемерия, существующих в человеческом мире, что вносило трагические и пессимистические нотки в его мироощущении.

С какими же мыслителями-философами можно сравнивать В.С. Мустафина по его мировоззренческому кредо и выбору линии жизни? Мне кажется, что для этого наиболее подходят Г.С. Сковорода, И. Кант и К.Н. Леонтьев.

Русско-украинский философ Сковорода XVIII века вел образ жизни странствующего мудреца и поэта, проповедовал необходимость отхода от мировой суеты, от желания славы и делания карьеры и призывал каждого  к поиску в самом себе внутреннего духовного человека, к которому только и подходит определение «образ и подобье божье». Сковорода завещал  написать на его могильном камне: «Мир ловил меня, но не поймал».

В. Мустафин тоже хотел, чтобы его мир не поймал, не повязал своею мелочной суетой и ненужными обязанностями. Он сознательно отказался от карьеры и славы: ушел из аспирантуры, когда кандидатская диссертация была почти готова; бросил учебу в консерватории, отвергнув карьеру певца, хотя обладал замечательным басом. Виль Салахович нашел себя в поэзии. Чтобы зарабатывать деньги и содержать семью, он работал преподавателем математики в вузе и математиком-программистом в НИИ, но никогда не рвался на  начальственные должности. Он искал духовную свободу,  отрешенности от повседневной суеты, и это предоставлялось ему, когда он писал стихи, размышлял о вечных проблемах бытия и познания, ощущая дыхание вечности, идущее с ночных небес. Он не стремился к славе и как поэт и считал вполне приемлемым то, что далеко не всем понравятся его стихи и что многие не поймут и не примут их. Как он мне говорил, каждый поэт должен иметь не любого, а именно своего читателя.

Виль Мустафин был не только поэтически, нравственно, но и религиозно одаренным человеком. Мне кажется, что, несмотря на свою порой бурную и небезгреховную жизнь, он с молодых лет искал абсолютные истины и откровения свыше. Думается, что Виль Мустафин пришел в итоге к христианству неслучайно. Я не согласен с мнением о том, что Виль Мустафин «прислонился к религии», «ударился в Христианство» и т.п. На самом деле он нашел в христианстве то, что давно искал, и обрел тем самым просветление и смирение.

Принять христианство Вилю Мустафину как татарину, имеющему мусульманских предков, было далеко не просто. Он  говорил мне о том, что дорожит памятью о своем дедушке – мулле и уважает нравственно-религиозные устои ислама. Но Христианство оказалось гораздо ближе его духу, вошло в его душу и покорило ее целиком, и поэтому он принял христианскую веру и нисколько не жалеет об этом.

По Канту, свобода, являясь основой человеческой личности, составляет  высшую ценность живого бытия, такой же точки зрения придерживался Виль Мустафин, полное бескорыстие нравственных мотивов, их независимость от каких-либо эгоистических устремлений также было ему свойственно.

Наконец, по моему мнению, можно говорить о некоторой схожести мировоззрения Виля Мустафина и мировоззрения Константина Леонтьева. Этот русский философ второй половины XIX века был консерватором и пессимистом в своих оценках будущего России и человечества, не верил в социальный и научно-технический прогресс и был убежден в неисправимости земной жизни, в невозможности построить «Царство Божье» на Земле. Пессимизм проявлялся и у Виля Мустафина, что заметно по его многим стихам, хотя он и не был пессимистом по жизни. Он был счастлив в семье, горячо любил свою жену Галину Михайловну («ты для меня как щедрый дар Господний – жена, подруга, женщина и мать»), умел радоваться доброму поступку, слову, хорошей погоде и т.д. Его пессимизм относился к земному мироустройству в целом, к цивилизации и людским взаимоотношениям. Виль Мустафин склонялся к тому, что никакими революциями и реформами, никакими достижениями научного прогресса искоренить зло и несовершенство в земной жизни нельзя. На мой взгляд, это явилось причиной того, что он перестал писать стихи протестного и бунтарского характера, которыми увлекался в свои молодые годы. Виль Салахович все больше стал задумываться о загробной жизни, о посмертном существовании, которых обещает религия. Он дал мне почитать повесть Андрея Рощектаева «Рай и ад» и попросил меня поделиться своим впечатлением о ней. Повесть оказалась довольно оригинальной, но, по-моему, слишком уж в ней принижалась земная жизнь и возвеличивалась жизнь загробная. Я высказал свое мнение Вилюю Салаховичу, стал говорить о самоценности земной жизни, самоценности, которая не зависит от того, есть или нет загробная жизнь. Виль Салахович внимательно выслушал меня и сказал, что он уважает чужое мнение, но для него абсолютной ценностью выступает жизнь вечная, к которой надо готовиться. Он не боялся умереть, и, как известно, спокойно и мужественно встретил свой земной конец.

В заключение скажу: когда из жизни уходят такие люди как Виль Салахович Мустафин, то сиротеют не только их семьи, а сиротеет весь мир. Я тоже остро ощутил эту потерю. Привожу здесь свои стихи, посвященныме ПОЭТУ Вилю Мустафину,  написанные еще при его жизни.

Вы любите покой и тишину,

Беседы ночью сокровенные с богами,

И Вас совсем не тянет к сну,

Стихи кружат во тьме рядами.

И звезды зажигаются вокруг,

Структуры неземных гармоний

Берут Вас в свой незримый круг,

В звучанье галактических симфоний.

Для Вас уединение – дар небес,

Вы – недруг сборищ всех суетных,

Уноситесь в свой стихотворный лес,

Где все интимно и заветно.

Вы не хотите с обществом общенья,

Где люди только под себя гребут.

И расстаетесь с теми Вы без сожаления,

Кто просто пустотой надут.

А вечность голосами предков

Неслышно к Вам взывает с облаков,

И нерожденные потомки-детки

Ласкаются в ладошках у богов.

В Вас есть порода, благородство

И с небесами тайное родство.

Но, сожалея о людском уродстве,

Вы все же любите земное естество.

Вы снисходительны и терпеливы

Ко всем любителям стихов,

И в графоманских их разливах

Вы ищете таланта вздох.

Добро, любовь – вот эти крылья

Возносят Вас, несут вперед,

А прошлое своей могильной пылью

К разгадкам тайн своих зовет.

                                                                   * * *

Благодарю всех друзей, близких и знакомых Виля, с которыми в нашей с ним долгой (и такой короткой!) совместной жизни было связано  много-много хорошего, доброго.

Виль был умным, талантливым, порядочным и добрым человеком. Таким он был смолоду, оставался таким всю жизнь и таким ушел от нас. Его уход болью и горечью отозвался в сердцах всех, кто имел счастье общаться с ним. Память о нем навсегда сохранят его родные, близкие,  друзья.

Благодарю всех, кто принял участие в подготовке данного сборника к изданию.

                                               Галина Килеева

= наверх =