<<< назад

Александр Эрахмиэлович ЛЕЙФЕР

 сопредседатель Союза российских писателей (Москва),

председатель областного отделения СРП (Омск)

ЭТО БЫЛ НАСТОЯЩИЙ УСПЕХ

В столичном Доме кино состоялся премьерный показ документального кинофильма «Москва придумает меня!», посвященного омскому поэту Аркадию Кутилову.

Каждому литератору время от времени приходится выступать перед той или иной аудиторией – в библиотеках, школах, Дворцах культуры – да мало ли где… Приходилось и мне, и не раз. Но еще никогда я так не волновался, как перед этим трехминутным выступлением.

Знаменитый Большой зал московского Центрального Дома кино недаром называется Большим – в нем 1100 кресел. И  16 января почти все они были заняты – столичный бомонд собрался на творческий вечер поэта Евгения Евтушенко. Вечер был устроен не где-нибудь, а именно в Доме кино не случайно: в его рамках предполагался премьерный показ трех документальных  фильмов о поэте или с его участием. И один из трех – наш –  документальная лента «Москва придумает меня!», снятая по заказу Министерства культуры РФ московской кинокомпанией «Свой почерк» и посвященная омскому поэту Аркадию Кутилову (1940 – 1985). Человеку, которого называют то русским Франсуа Вийоном, то сибирским Венечкой Ерофеевым.

И совершенно неожиданно, буквально перед самым началом  мне было сказано:  выйдешь вместе со  съемочной группой и тоже скажешь несколько слов – как консультант.

Вот тут я и задрожал.

Вначале с неизменным успехом выступал Евгений Евтушенко – просто читал стихи – старые и новые.

Потом начались премьерные показы фильмов: перед  собственно демонстрацией лент на сцену поднимались их создатели, которые вводили собравшихся в суть дела.

Предысторию нашего фильма поведал  выступавший передо мной автор его сценария – кинодраматург-документалист Вилен Визильтер. Оказывается, некий омский журналист лет десять назад подарил ему книгу стихов А. Кутилова. Почитав стихи, узнав из предисловия к книге о трагической судьбе их  автора, Вилен Семенович сразу же  загорелся идеей фильма. А потом, написав сценарий, он долгие семь лет пытался «пробить» его реализацию. До тех пор, пока не вышел на генерального директора кинокомпании «Свой почерк» Альфию Чеботареву – выпускницу  Омского университета.

В своем небольшом выступлении мне прежде всего хотелось поблагодарить главное лицо вечера – Евгения Евтушенко, который последние четверть века не только продолжает писать стихи сам, но упорно,  продуманно и вдохновенно пропагандирует лучшие образцы отечественной поэзии. И еще в  1994 году он включил в свою известную роскошно изданную  антологию «Строфы века» большую подборку кутиловских стихов. (Кстати, она, эта нашумевшая антология, уже мелькнула в тот вечер на экране Дома кино – в показанной первой киноленте «Судьба поэта», посвященной творческому пути самого Евгения Евтушенко). Активное участие Евгения Александровича в фильме о малоизвестном за пределами Сибири омском авторе – продолжение этой  благородной работы по пропаганде российской поэзии.

Я сказал, что фильм о Кутилове подоспел как нельзя вовремя – 30 мая исполняется 70 лет со дня его рождения. Фильм поможет давнему стремлению поклонников творчества нашего земляка – вывести его имя из узких рамок «областного» поэта, сделать его стихи широко известными.

Наш фильм демонстрировался третьим – после уже упомянутой часовой «Судьбы поэта» и короткой, тринадцатиминутной киноленты «Футбол 1955 СССР – ФРГ», снятой по мотивам известного евтушенковского стихотворения  об этом знаковом послевоенном  футбольном  матче между командами двух стран, еще совсем недавно сражавшимися не на спортивных, а на смертельных полях Второй Мировой. И, разумеется, глядя на экран, я пытался наблюдать и за реакцией зрителей. Рядом сидело несколько  коллег по Союзу российских писателей, в том числе и наш первый секретарь – Светлана Василенко. А реакция огромного зала радовала и волновала: несколько раз люди принимались аплодировать (в те моменты, когда с экрана звучали кутиловские стихи), чего не было, когда демонстрировались два предыдущих фильма. Зрители были увлечены и тем напором, той страстью, с которыми говорил о таланте Аркадия Кутилова то и дело появляющийся на экране и цитирующий наизусть эти  стихи Евгений Евтушенко.

Наверняка большинство из присутствовавших на вечере слышали это имя впервые. Наверняка с изумлением узнавали они, в каких условиях создавались его чистые, пронзительные и мудрые стихи – в подвалах и на чердаках, на лагерных нарах и в запертых на ключ палатах психушек…

Мне показалось, что сидящим рядом людям особенно понравилось то, что нравится в фильме и мне – живописные съемки, сделанные на родине Аркадия – в селе Бражниково Колосовского района Омской области, живые и колоритные киноинтервью с его  земляками и одноклассниками – простыми сибирскими мужиками. Я поморщился, когда услышал, что не исправлено неправильно сделанное  ударение в названии «Колосовский»,  зато с удовлетворением заметил, что режиссер фильма Александр Фетисов со вниманием отнесся к другим, более существенным замечаниям и просьбам, которые в свое время прозвучали с нашей, омской, стороны после просмотра первого варианта ленты. Например, достойно представлен теперь в документальном кинорассказе о Кутилове его друг Геннадий Великосельский, который приложил так много усилий для спасения,  сохранения и пропаганды литературного наследия поэта (Геннадий Павлович умер в июле 2008-го, а через полтора с небольшим месяца в Омск приехала съемочная группа фильма, в сценарии которого он занимал ведущее место).

Аплодировали фильму, когда он закончился, долго и искренне (во всяком случае, мне, лицу, разумеется, заинтересованному, показалось, что именно эти аплодисменты были в тот вечер  «самыми-самыми»). А потом десятки знакомых, а больше – незнакомых людей подходили и к Альфие Мансуровне Чеботаревой, и к директору фильма Зинаиде  Максимовне Поповой, тоже специально приехавшей на премьерный показ из Омска, к сценаристу, к режиссеру, ко мне – благодарили, поздравляли, жали руки, задавали вопросы (чаще всего о том, где можно почитать и купить стихи Кутилова)… Это было по-настоящему трогательно и волнующе. И не верилось, что все это происходит не где-нибудь, а в  «не верящей слезам», в, казалось бы, давно уже ничему не удивляющейся и пресыщенной Москве.

Поверьте мне: это был настоящий успех.

Текст Александр ЛЕЙФЕР, Москва – Омск

Краткая справочная информация

Поэт Аркадий Кутилов родился 30 мая 1940 года в деревне Рысьи Иркутской области, провел юность в деревне Бражниково Колосовского района Омской области, а умер в Омске при невыясненных обстоятельствах – найден мёртвым летом 1985 года в сквере возле Транспортного института, место погребения не установлено) . При рождении был наречен Адием. Вот и получился Адий Кутилов из Бражниково. Стихи взяты из книг, изданных ИПК "Платина" (Красноярск, 2000, серия "Поэты свинцового века") и Омским книжным издательством ("Скелет звезды", 1998).

Геннадий Великосельский

ОПОЗНАН, НО НЕВОСТРЕБОВАН…

 (статья из журнала поэзии «Арион» №4'2001)

…Летом 1985 года в одном из центральных скверов Омска был обнаружен труп бродяги в грязной рваной одежде. Смерть наступила в результате невыясненных (да и особо не выяснявшихся) обстоятельств. Труп был опознан, но никем не востребован. Это был один из самобытнейших российских поэтов XX столетия Аркадий Кутилов. Место его захоронения неизвестно…
И сегодня, спустя шестнадцать лет после гибели, его творчество пробивается к читателю по крупицам. Зачастую — из столичного далека. И даже из вовсе далекой Америки… Стихи еще недавно опального, бездомного, никому не известного омского поэта вошли в антологию “Русская муза XX века”, включены в антологию “Русская поэзия XX столетия”, изданную в Лондоне на английском, наконец — в нашумевшую антологию “Строфы века”.
Аркадий Кутилов родился в 1940-м в Иркутской области, в таежной деревне Рысьи. Своей редкой фамилией (зачастую воспринимаемой как псевдоним) он несомненно обязан протекающей в тех местах небольшой речушке Кутил. По его собственному признанию, писать стихи начал поздно, лет с семнадцати — до того едва ли не единственной, всепоглощающей страстью была живопись, отступившая затем на задний план. Начал со стихов, которым сам же и дал определение — “таежная лирика”:

…Встает в тиши холодная заря,
мороз, как бык, вылизывает спину…

К сожалению, этот пласт его творчества наименее сохранился. Уцелел длинный перечень, где рукой поэта выписаны лишь первые строчки стихотворений: “Звенели кони. Ржали колокольни…”, “В синих чащах полно подлежащих…”…
В начале 60-х Аркадий проходил армейскую службу в Смоленске и вошел там в литературный круг: сблизился с местным литературным объединением, участвовал в семинаре молодых писателей — и даже заслужил высокую оценку Твардовского. Он сделался очень популярен в литературных и читательских кругах города, его стихи охотно печатали областные и армейские газеты — он даже стал автором гимна Смоленска! Будущее совсем еще молодого стихотворца обещало сложиться весьма по советским меркам благополучно. Но тут случилось событие, наложившее отпечаток на всю его дальнейшую судьбу. Аркадий и еще пятеро солдат устроили в части выпивку. Пили антифриз. В живых остался один Кутилов. В тяжелом депрессивном состоянии его демобилизовали.
В родную деревню Аркадий вернулся совсем другим человеком, до конца дней затаив в душе вину — за то, что остался в живых. В сохранившихся автобиографических набросках он пишет об этом периоде скупо: “В подавленном состоянии, потеряв интерес ко всему, я жил в деревне, считая, что жизнь прошла мимо. Самое яркое событие того времени — это момент, когда я впервые серьезно оценил водку. Работал корреспондентом районной газеты, неумеренно пил, распутничал и даже не пытался исправить положение”.
Есть сведения, что Твардовский разыскивал внезапно исчезнувшего из поля зрения молодого поэта, но из части, где тот служил, сообщили о… его смерти. Уже в конце 80-х В.Лакшин вспоминал, что автор “Теркина” как-то рассказывал ему об “удивительно талантливом солдатике, насмерть отравившемся антифризом”…
Депрессия длилась около года, затем Аркадий с головой уходит в стихи и пишет невероятно много — пугая родных уже тем, что сутками не отрывается от бумаги. Поначалу это все та же пейзажная лирика, но уже скоро зазвучала и другая струна — стихи о любви:

…Они бескрылы, но имеют силы
нас окрылять, бескрылых мужиков!..

О Кутилове заговорили, заспорили. Ему прочили блестящее литературное будущее. Его стихи, многократно переписанные, начинают ходить по рукам едва ли не по всей Сибири…
После смерти матери в 1967-м Аркадий Кутилов с молодой женой и сыном неожиданно уезжает на почти незнакомую ему иркутскую землю, где когда-то родился — на родину покойного отца. В течение года работал в районной газете, много ездил, взялся за прозу.
Наметившийся семейный разлад заставил вернуться в Омскую область. Некоторое время он вел кочевой образ жизни сельского журналиста, работал в районных газетах, нигде подолгу не задерживаясь…
В конце 60-х, потеряв почти одновременно все — семью, дом, работу, брата, Кутилов окончательно перебрался в Омск и оказался абсолютно никому не нужным. Начинается страшный бродяжий период протяженностью в семнадцать лет: его домом, его рабочим кабинетом становятся чердаки, подвалы, узлы теплотрасс…
Именно в эти кошмарные годы произошло его окончательное становление как поэта. На смену “таежной лирике” пришли совершенно иные стихи:

…Мир тоскует в транзисторном лепете,
люди песни поют не свои…
А в Стране дураков стонут лебеди,
плачут камни и ржут соловьи…

Система отреагировала примитивно и стандартно — принялась прятать его в психушки, “привлекать” за бродяжничество. “Я опять в плену у своих”, — писал Кутилов на волю.
Нет худа без добра. Поневоле лишенный спиртного, он писал “запойно”, почти круглосуточно. Тысячи стихов, десятки поэм, родившихся за колючей проволокой, за больничным забором. Все это периодически изымалось и зачастую просто уничтожалось, воссоздавалось заново и изымалось вновь, и снова выносилось на волю в выдолбленных каблуках зековских ботинок, в переплетах “дурацких” альбомчиков.
Начиная с середины 70-х и до последних дней Кутилов писал без всякой надежды увидеть свои творения напечатанными: власти наложили окончательный запрет на само его имя. И не за одни лишь крамольные стихи. Были шумные литературные и политические скандалы… Были эпатажные “выставки” картин и рисунков прямо на тротуарах, в центре Омска… Было “глумление” над “серпастым и молоткастым”, страницы коего, за отсутствием иной бумаги, поэт сплошь исписал стихами… В конце семидесятых, в самый пик брежневского правления, Кутилов вышел на центральную улицу города, повесив на грудь портрет генсека, вставленный в сиденье унитаза…
Думается, часто он намеренно провоцировал власти, чтоб оказаться снова в тех самых “человеческих условиях” и излить на бумаге то, что накопилось. Некоторые, вспоминая эти “выходки”, и по сей день считают его ненормальным. Но он обладал редкостной психической уравновешенностью. Он всегда был спокоен и убийственно ироничен. Он не способен был поднять руку на человека даже ради самозащиты. А его острого языка побаивались не только власти, но и собратья по перу.
За несколько месяцев до смерти поэта облеченные властью держиморды откровенно его предупреждали: “Не угомонишься — пришьем потихонечку, и никто не узнает, где могилка твоя”. В одном из последних стихотворений Кутилов описал и саму свою смерть:

Меня убили. Мозг втоптали в грязь.
И вот я стал обыкновенный “жмурик”.
Моя душа, паскудно матерясь,
сидит на мне. Сидит и, падла, курит!..

…Еще в начале семидесятых, получив обнадеживающий ответ из одного солидного столичного журнала и уже ожидая публикации, Кутилов писал: “Это и будет Слава! Вот, паскуда, в какое неподходящее время — когда умерла мать, умер брат, умерла надежда и даже Муза Дальних Странствий отбросила хвост!”
Но слава тогда так и не пришла. И по сей день не очень-то спешит…

АРКАДИЙ КУТИЛОВ

. . .

Книга Жизни — мой цвет-первоцвет!
Имена, как цветы на полянке…
В темных чащах — таинственный фет,
на озерах — кувшинки-бианки…

Белый дым, голубой березняк
да подсолнухи ростом до крыши.
Иван-чай, паустовский да мак.
Подорожник, ромашка да пришвин…

. . .

А в детстве все до мелочей
полно значения и смысла:
и белый свет, и тьма ночей,
крыло, весло и коромысло…

И чешуя пятнистых щук,
цыпленок, коршуном убитый,
и крик совы, и майский жук,
и луг, литовкою побритый.

Как в кровь — молекула вина,
как в чуткий мозг — стихотворенье,
как в ночь июльскую — луна, —
в сознанье входит точка зренья.

ОНИ БЕСКРЫЛЫ

Боготворю их, солнечных и милых,
люблю сиянье знойное зрачков…
Они бескрылы, но имеют силы
нас окрылять, бескрылых мужиков!

Границы платьев берегут их прочно…
Я, нарушитель ситцевых границ, —
они бескрылы — видел это точно!
А, впрочем, кто их знает, этих птиц…

. . .

Ей совсем немного надо,
этой женщине в летах:
пудра, крем, духи, помада,
лак бордовый на ногтях…

Да еще кусочек лета,
яркий зайчик на стене…
Да еще чтоб кто-то где-то
увидал ее во сне.

. . .

Сидят в луну влюбленные собаки,
молчат пока, вбирают голоса…
А мимо — шапки, рыжие, как маки,
а мимо — звезды, окна и глаза…

Спешат в мороз одетые подружки,
бредет куда-то сам собой тулуп…
Смешные, чуть усталые избушки,
и вместе с дымом — музыка из труб!

. . .

Идеи дикие глотаю,
читаю Брэма и Дидро…
Всю ночь сижу, изобретаю
тарелку, ложку и ведро…

Мне Джемс Уатт — прямой начальник,
весь мир — не больше, чем товар…
Я изобрел утюг и чайник,
велосипед и самовар…

Я луч звезды разбил на звенья,
открыл породу новых рыб.
В пределах музыки и пенья
я изобрел тележный скрип.

Я с неба звезды не хватаю,
но плещет творческий экстаз…
и я опять изобретаю
топор, пилу и унитаз…

Я — исключенье всяких правил,
с мировоззрением кривым…
Мой мозг трагично неисправен,
и уж ничем не исправим.

. . .

Она ушла, и небо не упало,
и за окошком взрывы не видны…
Держу стакан, а в нем — четыре балла
прозрачной газированной волны.

. . .

. . .

Я не поэт. Стихи — святое дело.
В них так воздушно, нежно и светло…
Мне ж дай предмет, чтоб тронул — и запело,
или хотя бы пальцы обожгло.

(Автомировозрение поэта)

Как объясняется мой взгляд на мир:
1. Мои рисунки и стихи – это откровенная профанация искусства. Еще Вольтер говорил: «Чтобы скомпрометировать нелюбимое дело, нужно довести его до абсурда». Я не люблю все виды искусственности, и как результат – мои дикие матерщинные произведения.
2. Случайно, стихийно у меня иногда появляются вполне осмысленные произведения, с уклоном в современную философию. Но я – действующий философ-анархист и горжусь тем, что меня побаиваются художники-реалисты (соц.)
3. Заглавия в моих произведениях несут определенную нагрузку. Без них – рисунок бессилен. Но и заглавие без рисунка – просто красивая фраза. Вместе же они – деловая пародия на мир.
4. Позиция анархиста в искусстве дает мне полномочия вторгаться во все людские дела, начиная с космоса, кончая спальней. (Обратите внимание на темы, идеи моих рисунков. Это – безграничное поле деятельности!)
5. Абстракционистов я не люблю так же, как и реалистов: в их делах не видно поиска. А мнения зрителей я игнорирую. «Я буду разговаривать с тобой тогда, когда ты рядом с моими произведениями поставишь свои».
6. Моя Новая Система Воображения – это начало новой религии: без бога и других напыщенных авторитетов. Мое поведение в быту является отражением моей позиции в поэзии.
7. Я пацифист, и если рисую какого-то полковника, то не забываю вдернуть ему в нос кольцо (как у людоеда, который съел несчастного капитана Кука).
8. Соцреализм, как мамонт, обреченный на вымирание, и мне не стыдно дать этому животному хорошего пинка! – «Подыхай скорее, а на твоих развалинах взойдет цветок Познания номер 2 (после Ренессанса)».
9. Мое желание – иметь карманную водородную бомбу (я дистрофик, а это невыгодно в том мире, где хозяйничают волосатый кулак и голубой штык).
10. Я полностью верю в то, что 2х2=5, хотя иногда не могу доказать какому-нибудь бюрократу.
11. Главное мое оружие – ирония. Пытаюсь овладеть ею в совершенстве и, возможно, на краю могилы буду таким желчным, что меня не возьмет даже Смерть.
12. Жить без горя не могу!
Вот 12 заповедей, которые навсегда оккупировали мою душу. «Дурак – это надолго!» – говорят врачи. Я под этим щитом живу уже 39 лет. Позиция не совсем удобная, но дает одно преимущество: и с уборщицами, и с министрами я разговариваю одинаково. Если кто-то заметит у меня в поведении хоть намек на подхалимаж, пусть скажет мне об этом, – и сгорю от стыда. Сгорю без остатка!

* * *
… Мое заявление о том, что я сверхчеловек, не совсем беспочвенно. Вот факты.
Меня много били (физически и морально), много обманывали… Я всю жизнь нахожусь в центре облавы и ровно на секунду опаздываю там, где надо быть на секунду раньше. В любви мне всегда достаются объедки, руины женщин, над которыми уже изрядно потрудились офицеры, повара, ответработники и даже негры.
Вот она, хорошо вспаханная почва, на которой должен зачахнуть благородный рыцарь, но непременно взойдет уродливый чертополох – supermen! Человек с ограниченной ответственностью, почти «агент 007» с правом на (логическое) убийство любого из окружающих. Sic!

* * *
Конфликт – боевая пружина независимого мышления, и благодаря ему я ослеп для общественных поручений и прозрел для творчества и преступлений.

ПРОЖИТОЧНЫЙ МИНИМУМ ПОЭТА

 …На причале студентка и юноша

 целовались всю ночь, аж до судорог.

 А когда расставались, несчастные,

 на диване оставили книжицу.

 Прозывалась она "Геометрия",

 а раскрыта была на котангенсах…

 …Выпивали директор с любовницей

 во кустах во густых да неломаных.

 А когда их спугнула малиновка,

 убежали оне и оставили

 на траве ветчину да наливочку,

 да в пакетиках чтой-то малюсеньких…

 …На песочке играла девчоночка.

 Вдруг закаркали черные вороны…

 Испугалась девчушка и скрылася,

 на песочке оставила стеклышко,

 дзинь-фужера зеленый осколочек…

 …На прешпекте туманном на утреннем

 чей-то шаг неуверенный слышится.

 Бродит девушка, вся переплакана,

 кем-то брошена девка, обманута,

 синь-косыночкой горлышко стянуто…

 Лишь смеркло созвездие Рака,

 и мамонт гугукнул вдали, -

 проснулся под лодкой бродяга,

 хозяин рассветной земли.

 Прохладно, – и вывод короткий:

 Ядреная пала роса…

 Бродяга сквозь дырочку в лодке

 на улицу выгнал глаза.

 Бродяжьи метнулися очи,

 кругами обходят рассвет…

 Круги все короче, короче…

 Вернулись. Опасности нет.

 K дивану причальному двинусь…

 Чья книга? У черта спроси!

 "Котангенс", таинственный "синус"…

 Эвклиду – поклон и мерси!

 …Бутылка, закуска, пакеты…

 В пакетах (сто тысяч чертей!),

 в пакетиках этих, ну, это…

 которое против детей…

 …Шагов за четыреста сорок

 таинственный луч замигал…

 Иду. Поднимаю. Осколок.

 Возьму. Хоть недаром шагал…

 …Девчонка на хладном прешпекте, -

 одна – в миллионной стране!..

 Вам что – и повеситься негде?

 Карабкайтесь в сердце ко мне!..

 Ура! Просыпается город.

 Увы! Просыпается город…

 А днем – будет радостей короб

 (но могут и сцапать за ворот).

 …В двенадцать – бродяга на пляже.

 Сидит на песке, как святой.

 Но очи – шпионы бродяжьи -

 летают над людной водой.

 В воде, в первородной истоме,

 народу – почти полстраны…

 И кто-то сегодня утонет,

 оставив бродяге штаны…

 …По-над городом звезды всамделишные –

 вперемежку с неоновым высверком…

 И в неверном таком освещении

 две души обнялись крепко-накрепко:

 та девчонка с прешпекта холодного

 да хозяин отеля подлодного…

 Сверху плотно укрылся смокингом,

 что достался от парня утопшего.

 Пьют наливку, ветчинкой закусывают,

 в дзинь-стекляшку глядят на созвездия…

 И читают оне "Геометрию",

 и хохочут над страшным "котангенсом

РУСЛАН И ЛЮДМИЛА

Поэма

Ревнивец? Разбойник? Садист? Хулиган?

В упор из нагана системы "наган"

в подъезде на улице Мира

убита Смирнова Людмила.

Убийца с клеймом: у него на руках

наколоты сердце и птица.

Убийца на воле, убийца в бегах!..

Товарищи, схватим убийцу!

В телевизоре дама, голубая, как храм,

обращается к мамам и сынам-дочерям:

задержите бандита! задержите бандита!

задержите бандита уголовного вида!

Он типичный острожник, он себе на уме,

он и вас уничтожит, если встретит во тьме…

То не во поле чистом, ах, цветочный пожар,

то дружинников триста оцепляют базар.

То не ветер взвывает да ломает кусты, -

генерал на "Волжанке" объезжает посты.

А на улице Мира – сорок два патруля.

Под убийцей Людмилы запылает земля!

…Пока беготня да гудки, да звонки…

А сердце мое укрупняет шаги.

Достойная тема, трагедия века.

Как кажется просто – убить человека.

Ревнивец? Разбойник? Садист? Хулиган?

И где-то достал настоящий наган…

Убийца на воле, Людмила в раю.

И следствие нужную ищет статью.

Дружинники ищут по черным подвалам,

и нету покоя седым генералам.

Весь город взбодрился торчком на дыбы,

мерещатся людям кресты и гробы.

Мерещатся звезды, часы именные, -

за то, что убийцу узнаешь в лицо.

И весело чакнут браслеты стальные,

и скрипнет разбойной судьбы колесо…

Задержите бандита! Задержите бандита!

Опознайте бандита уголовного вида!

У того у бандюги разрисованы руки,

а надбровные дуги, ах, надбровные дуги,-

будто пара калканов, беспощадно тугих…

У пещерных мужланов не бывало таких.

Это ж сам питекантроп распоследнего сорта!

Атавизмом дремучим этот черт осиян!

И откуда берется уголовная морда

среди наших красивых молодых россиян?

Лейтенанты лихие все бумажки подшили,

и уже на убийцу проливается свет…

Загадали загадку электронной машине,

и машина дает искрометный ответ:

"А преступник типичный, и характер не крут,

знает песни и труд, но бывает и странным…"

"Извините, машина, ну а как же зовут?"

"А Людмила его называла Русланом…

Только он не такой, как рисует молва.

Ведь молва не всегда выбирает слова.

Этот черный подонок белолиц и пригож,

и прическа под солнцем отливает, как рожь.

И надбровные дуги, как у добрых людей…

Восемнадцати лет этот страшный злодей.

Мы здесь строим догадки, а злодей в этот миг

заявился к Людмиле и к могиле приник.

Он двадцатому веку не уступит Людмилу,

и себя не уступит для судейских утех…

Слышишь – выстрел оттуда? Поспеши на могилу,

там Руслан и Людмила обвенчались навек".

…Проиграла машина – тили-бом и там-там,

и рванула дружина по Русланьим следам…

И загадки не стало, мир, покой да уют, -

и уже с пьедесталов гитаристы поют:

"Гитара, придумай мне горе,

красивое горе…

На камушки плещется море,

зеленое море…

Вы послушайте песнь,

в каждом доме ведь есть,

в каждом доме – такая история…

Вот жили на улице Мира

Руслан и Людмила…

Людмила Руслана любила,

отважно любила…

Но злодейка-судьба -

граммофона труба -

им пластинку разлуки включила.

И утром небритые дяди,

что в пьянках погрязли,

Людмилу уводят в детсадик,

а Руслана – в детясли…

Ах, как плачет Руслан, -

та-ра-рам, та-ра-рам -

так звенит их разбитое счастье…

Людмила идет чуть живая,

от слез чуть живая…

Захлопнутся двери трамвая,

как доска гробовая…

И – вокруг тишина,

лишь звенит, как струна,

под трамваем дорожка прямая…"

МОЯ ИЗБУШКА

В общем, так, – попрощайтесь с сестричкой,
отряхните коросту долгов, –
и с последней ночной электричкой
приезжайте в Страну дураков!

       = в начало =