<<< назад

ДНЕВНИК ВИЦЕ–ГУБЕРНАТОРА

Из цикла «Приключения отставного поручика Кекина»

Глава 1

Визит действительной статской советницы Амалии Ивановны Романовской к отставному поручику Кекину. – Антигубернаторская фронда. – Первое упоминание о дневнике вице-губернатора Чернышева. – Приглашение Кекина на спиритический сеанс.

– А я ведь опять к тебе с поручением, Фанечка, – Амалия Ивановна, шурша платьем, прошла в гостиную и села в кресла. Несмотря на преклонный возраст, одета она была по последней моде, которая ее вполне устраивала: белое шелковое платье, вышитое золотом, плотно обхватывало шею и, тем самым, скрывало дряблость ее кожи. Подобную же функцию выполняли и длинные лайковые перчатки выше локтя, аккурат доходившие до коротких, с буфами, рукавов платья. Остроносые матерчатые башмачки без каблуков были удобны и не обременительны, а широкополая шляпа с цилиндрической тульей весьма выгодно оттеняла лицо и совершенно скрывала мимические морщины.

– Ты, конечно, помнишь, мой друг, о трагической гибели нашего вице-губернатора Ивана Николаевича, – начала Романовская, и ее глаза сделались глубоко печальными.

– Конечно, – ответил отставной поручик Кекин, усаживаясь против Амалии Ивановны и всем своим видом показывая готовность слушать.

– И тебе, конечно, известно, что дознание по этому делу уже прекращено, поскольку господин полицмейстер Поль считал и считает смерть Ивана Николаевича ненасильственной. «Самоубиение в результате крайне нервического возбуждения, усугубленного возлиянием алкоголя», – процитировала она с сарказмом строчку из медицинского заключения. – Я хорошо знала Ивана Николаевича, была дружна с его семьей, да и сейчас поддерживаю дружеские отношения с Анастасией Львовной, и смею тебя заверить, что более спокойного и уравновешенного человека, нежели Иван Николаевич, я не встречала в своей жизни. У него не могло быть никакого «крайне нервического возбуждения». Я так и сказала еще в начале дознания Полю. Поверь, Фаня, – заерзала она по-девчоночьи в креслах, – это смертоубийство. Страшное и изощренное.

– Но вскрытие в Анатомическом театре не нашло никаких признаков насильственной смерти, – неуверенно произнес Кекин. – И констатировало наличие в желудке алкоголя…

– Весьма малое количество, – перебила его Романовская. – Что же касается признаков насильственной смерти у Ивана Николаевича, то их вполне могли скрыть эти страшные ожоги. По крайней мере, даже профессор Фукс, бывший при вскрытии, не отрицает, что они могли бы быть.

– Однако это не помешало ему подписать медицинское заключение, – заметил отставной поручик.

– Да, – печально качнула головой Амалия Ивановна. – Но ты ведь знаешь, Карл Федорович Фукс всегда имеет мнение, сходное с губернаторским.

Конечно, Нафанаил Филиппович Кекин это знал. Это знали все в городе. Будь иначе, Фуксу, этому местному Ловеласу весьма крепкого разливу, его любовные проказы с замужней англичанкой Гаттон, сожительство с известной в городе блудницей Татьянушкой-солдаткой и греховные кунштюки с сестрами Мячковыми вряд ли сошли бы с рук. Его сиятельство губернатор граф Толстой считал, что Иван Николаевич сам наложил на себя руки и хотел, чтобы так считали и другие. И это настораживало многих. Самые смелые шептались в своих гостиных, что вице-губернатор Иван Николаевич Чернышев вовсе не покончил жизнь самоубийством, а пал жертвой заговора против него, во главе коего стоял не кто иной, как сам губернатор граф Илья Андреевич Толстой. Говорили, что будто бы у Ивана Николаевича Чернышева имелись какие-то бумаги, изобличающие графа в казнокрадстве и мздоимстве. И Толстой, мол, просто убрал своего вице с дороги, как опасного свидетеля его преступных деяний. Против губернатора составилась фронда, куда деятельными членами вошли губернский предводитель дворянства старый служака Григорий Никифорович Киселев; бывший при наместнике генерал-майоре князе Баратаеве вице-губернатором князь Дмитрий Васильевич Тенишев; комендант города полковник барон Федор Федорович Пирх; дочь бывшего коменданта кремля Шарлотта фон Баннер, большая приятельница Амалии Ивановны; сама госпожа действительная статская советница Романовская; отставной генерал-майор Лев Николаевич Энгельгардт; чиновник особых поручений при губернаторе титулярный советник Максимилиан Фомич Заруцкий, глаза и уши фронды и, конечно, вдова погибшего вице-губернатора Анастасия Львовна. Это она рассказала о дневнике покойного мужа, который видела лишь единожды и из которого успела прочитать лишь крохотную толику, ибо Иван Николаевич, узнав об этом, спрятал дневник так, что более она его никогда не видела. Но и то, что она смогла прочесть, указывало на весьма неблаговидные деяния их сиятельства господина Толстого на посту казанского губернатора. А это, в свою очередь, указывало на то, что губернатор Толстой, ежели он, конечно, знал о существовании такого дневника у Чернышева (что более вероятно, чем не знал), вполне имел мотив к устранению своего помощника раз и навсегда.

– Вот я и прошу тебя, Фанечка, разобраться в этом деле, – просительно улыбнулась Романовская, заглянув ему в глаза. – Ведь мы все, и Григорий Никифорович, и барон Пирх, и Лев Николаевич, и я помним, кто спас наш город два года назад от этой маниачки Косливцевой. Тебе, – она коснулась руки Кекина, – мы верим, это будет под силу.

Романовская легко поднялась и пошла к дверям.

– Когда ты намерен отдать мне визит? – полуобернувшись, спросила она провожающего ее Кекина.

– На днях  непременно, – ответил он.

– Завтра, – голосом, не терпящим возражений, произнесла Амалия Ивановна. – Завтра в одиннадцать вечера я устраиваю у себя спиритический сеанс. Мы будем вызывать дух Ивана Николаевича, чего мы ждали целых сорок дней. И вот теперь, когда отлетело в иной мир его астральное тело, мы, наконец, сможем поговорить с ним…

– С кем? – не понял отставной поручик.

– С духом Ивана Николаевича. И мы напрямую спросим о виновнике его смерти. Поэтому ты должен также быть на этом сеансе. Если ты, конечно, принимаешь мое предложение найти и изобличить убийцу Чернышева.

Она молча и пристально посмотрела в глаза Кекина.

– Что? – спросил ее Нафанаил Филиппович.

–Да нет, это я спрашиваю: «Что?» – строго промолвила Романовская.

– Ну, конечно, я буду завтра у вас, – ответил как само собой разумеющееся Кекин.

– Вот и ладно. Рада, что не ошиблась в тебе.

Она улыбнулась и благосклонно подала руку для поцелуя.

– Прощай, мой друг. До завтра.

– Прощайте, сударыня, – улыбнулся Нафанаил и коснулся губами лайковых пальчиков Амалии Ивановны.

Глава 2

Именины статского советника Блюма. – Ужасная смерть Ивана Николаевича Чернышева. – Вскрытие трупа вице-губернатора в Анатомическом театре. – Просьбы и умозаключения губернатора Толстого. – Дознание полицмейстера Поля. – Второе упоминание о дневнике вице-губернатора Чернышева. – Чем был недоволен подполковник Поль.

То, что случилось около полутора месяцев назад, потрясло всю Казань.

Июня 29 числа 1819 года, в день святых апостолов Петра и Павла, вице-губернатор Иван Николаевич Чернышев, в числе прочих, был приглашен статским советником Петром Ивановичем Блюмом на именины. Был Иван Николаевич на торжестве сем весел, с дамами учтив, с супругой внимателен и о ней не забывчив, хотя на пирушках и вечеринах с женатыми долго мужчинами происходит тому часто противуположное.

Тост, коий говорил Чернышев за столом во здравие Петра Ивановича, был добр и умен, а пожелание о скорейшем пополнении именинником малочисленных рядов статских генералов в городе вызвало искренние аплодисменты присутствующих гостей.

С именин Чернышевы вернулись в первом часу пополуночи, а утром, часу в восьмом, хозяйку разбудил дикий женский крик, шедший со стороны кухни. Страшно и безысходно голосила кофешенка Федора. На крик сей сбежались камердинер Ивана Николаевича, два его лакея и личная горничная барыни Мавра Фомина, которая тотчас рухнула в обморок.

Рыданиями, воплями и стенаниями встретила Анастасию Львовну на кухне господская челядь. А когда вице-губернаторша прошла к камину, то ничего не поняла, а может, и отказывалась что–либо понимать, ибо представшая ее взору картина совершенно не укладывалась в сознание. Да и не удивительно. Ведь в камине, просунувшись в него мало не по пояс, лежал человек. От талии и ниже он был совершенно цел, и полотняные исподники на нем прямо-таки сияли белизной, а вот от талии до головы… Словом, верхняя половина тела его представляла совершенно обгоревший остов человека, похожий на черный, только что вывороченный корень столетнего дуба или карагача. И этот человек, или то, что от него осталось, был надворным советником Иваном Николаевичем Чернышевым, вице-губернатором и кавалером ордена святого Станислава второй степени. Анастасия Львовна узнала его по кистям рук, совершенно нетронутым огнем, резко контрастирующими с тем, что осталось от верхней их части, покрытой угольной коркой; по этим исподникам и нитяным карпеткам, что надел он на ее глазах, собираясь на именины Блюма. Она прерывисто вздохнула, шумно, с шипящим свистом, но вместо оглушительных рыданий послышался тонкий жалобный вой. Ноги перестали держать, и Чернышева опустилась на пол, неловко подогнув их под себя.

Принесли стул, подняли Анастасию Львовну под локотки, усадили, будто куль с крупой неполный на место поставили, еще чуть – и сползет на пол.

Очнулась и зарыдала в голос горничная Мавра, продолжала голосить, методично и звучно стукаясь о дверной косяк, кофешенка Федора, беззвучно плакали оба лакея Ивана Николаевича.

Чернышева, стараясь не смотреть в сторону камина, беспомощно оглянулась, увидела мужнина камердинера, слегка качнула головой. Он подошел – дряблые щеки в мокрых от слез дорожках, – склонил голову, дескать, слушаю вас, сударыня, приказывайте.

– Послушай, голубчик, – слабым голосом произнесла Анастасия Львовна, – надо бы, верно, как–то убрать из камина, – она запнулась, – Ивана Николаевича.

– Это никак не можно, барыня, – извинительным тоном произнес камердинер. – До приезду полициантов, извиняюсь, конечно, при сего рода нещастливых происшествиях, трогать, а паче двигать с места на место не полагается. Таков порядок. 

– Да? – неопределенно спросила Чернышева. – Ну, хотя бы прикройте его… А когда приедут полицейские?

– Я уже распорядился и послал в участок поваренка. Он шустрый, да и участок наш совсем близко. Чай, вот-вот прибудут. А камер-лакея Прошку отправил к самому господину полицмейстеру. Ведь случай-то вона какой…

Прибыли и вправду, скоро. Центральной фигурой среди полициантов, до прибытия начальственных чинов, покуда  был пристав Ковалев. С ним пришли капитан Семин, два нижних чина и доктор Эраст Аронович Гельман с пузатым саквояжем свиной кожи. Постояв над обгорелым трупом вице-губернатора, Семин под диктовку пристава Ковалева записал ими увиденное и, наконец, бывшего надворного советника и кавалера извлекли из камина.

– Ну, что вы скажете на это? – спросил Ковалев доктора.

– Да вы и сами все видите, – произнес Гельман в свойственной ему манере уходить от прямых ответов. 

– Смертоубийство, самоубиение? – продолжал допытываться пристав, стараясь не смотреть на бывшего вице-губернатора.

– Вы слишком много хочите из-под меня, – вновь ушел от ответа Эраст Аронович. – А что я могу? Если это убиение, то убивец ­– большой оригинал. Даже маркиз де Сад не позволял себе таких крайностей. Да! А если это самоубиение, то Иван Николаевич оказался весьма достойным последователем нашего незабвенного поэтического эротомана господина Баркова. Так или иначе, вскрытие что-нибудь да покажет.

Бедного Иван Николаевича свезли на дрогах в Анатомический театр и положили покуда в холодную, на ледник. А ввечеру профессор императорского университета Лентовский со своим коллегой доктором Фуксом в присутствии судебного медика Гельмана и уголовного стряпчего Мосолова произвели вскрытие вице-губернаторского трупа. Долго, очень долго затем трое эскулапов толковали меж собой на латыни, время от времени подходя к препарированному Чернышеву и тыча пальцем то в одну, то в другую из его частей тела. Мосолов, помня из гимназического курса только розги да стояние на коленях на горохе, делал вид, что все же кое-что понимает, время от времени согласно кивал головой и отпускал короткие фразы:

– Да… несомненно… именно так.

Потом Лентовский написал заключение по результатам вскрытия, и его подписали присутствующие. Причиной смерти могло послужить как убиение господина вице-губернатора (чему не обнаружилось никоих явных признаков в связи с сильным обгоранием верхней половины тела), так и самоубиение  его в результате алкогольного опьянения или же внезапного помутнения рассудка в связи с крайне нервическим возбуждением. Затем все отправились по своим надобностям. Профессор Лентовский взял извозчика и поехал домой, где его ждала сварливая жена и нескончаемый шум и гвалт в детской, соседствующей с его кабинетом. Эраст Аронович, в целях экономии, потопал пешочком на Покровскую, где находилась полицейская Управа, неся в кармане врачебное заключение. Стряпчий Мосолов отправился на доклад в крепость к губернскому прокурору, коллежскому советнику и кавалеру Василию Никитичу Овцыну, тоже пешочком, благо от университета до крепости было всего ничего. Ординарный же профессор Фукс, подумав малость, двинул на Вознесенскую, где снимали его иждивением небольшой аккуратный домик с садом барышни Мячковы. От сегодняшних треволнений он был немного не в себе, и ему было просто необходимо, как решил он, некоторое женское участие.

Врачебное заключение, принесенное в Управу Гельманом, на следующее утро стало известно полицмейстеру Полю. Ничтоже сумняшеся, он так и доложил его сиятельству господину губернатору Илье Андреевичу Толстому, дескать, вице-губернатор либо убит, либо сам лишил себя жизни, находясь в подпитии и крайне нервическом возбуждении. Илья Андреевич поохал, покрутил круглой, как мяч, и голой, как коленка, головой, потряс розовыми щечками, складочками лежащими на жестком воротнике сорочки и наполовину прикрыл веками умненькие глаза.

– Что вы намерены предпринять в связи со случившимся? – спросил он. 

– То же, что и в остальных случаях. Проводить дознание и доискиваться причин, – ответил Поль. 

– Но, дорогой Иван Иванович, – прошелся губернатор по кабинету на своих коротеньких ножках, – разве заключение наших медиков не ясно глаголет нам о крайне нервическом возбуждении, внезапно постигшем покойного? Вот, несомненно, настоящая причина, приведшая к сим трагическим событиям. Или вы думаете иначе?

– Я думаю совершенно так же, господин губернатор, – бодро отозвался подполковник Поль. – Однако, – осторожно заметил он, – может случиться, что нервическое возбуждение, бросившее господина вице-губернатора в камин, есть следствие, но не причина. Ведь что-то же ввело его в это ужасное состояние?

– А имеется ли необходимость выяснять сии причины? – душевно произнес Толстой. – Мало ли чего не случается в благородных семействах. И думаю, не гоже выносить на публику частную жизнь высокопоставленных особ. Впрочем, вам виднее. Только прошу: не тяните вы с этим делом. Наверху, – губернатор закатил у потолку глаза, – этим довольны не будут, смею вас уверить. И еще, – уже настойчиво подчеркнул Толстой, – прошу постоянно информировать меня о ходе вашего дознания. Поверьте, – сделал он паузу, – это крайне важно и для меня, и для вас.

Похоже, нужного эффекта этой своей фразой граф все же добился, ибо проведение дознания по факту смерти вице-губернатора Чернышева Иван Иванович возложил на себя. Начал он с того, что опросил всех участников празднества по случаю именин господина статского советника Блюма. И все они в один голос утверждали, что был Иван Николаевич на сем празднестве безмятежен, весел, в поведении и общении с собравшимися ровен и обычен и что выпил он за столом самую малость, что, собственно, всегда за ним наблюдалось. 

Затем полицмейстер приступил к допросу домашних покойного, но и здесь ничего, что могло бы ввергнуть усопшего в состояние «крайне нервического возбуждения» выявлено не было. Иван Иванович как мог дольше оттягивал разговор с вдовой, но дошла очередь и до нее. Разговаривали они в кабинете бывшего вице-губернатора, сидя против друг друга за письменным столом черного дерева со звериными лапами вместо ножек. Анастасия Львовна казалась спокойной, на вопросы Поля отвечала полно и искренне, однако всем своим видом показывала, что не верит в самоубиение мужа. Это не явилось неожиданностью для полицмейстера, но все же он не мог не признать, что говорила вдова о сем весьма убедительно и достойно внимания.

 – Я хорошо знала своего супруга, –  после вопроса Поля о причинах неприятия его версии о самоубийстве, начала она. – Это был спокойный уравновешенный человек, на моей памяти никогда не повышавший голоса не только на меня, но и на своих дворовых людей и лакеев. Был случай, когда его камердинер сбежал с деньгами, ему порученными, и его нигде не могли найти. А через год он вернулся с повинной, и Иван Николаевич вместо того, чтобы отдать его под суд или упрятать в самую отдаленную деревню, принял его, выслушал и оставил при себе. А через несколько месяцев опять сделал своим камердинером. Он был добр к людям.

– И к вам? – осторожно спросил Поль.

– Да, – просто и искренне ответила Чернышева. – Он любил меня, а я его, и с этой стороны у нас все было безмятежно. Я понимаю, что вы хотите спросить меня, – она смело глянула в глаза полицмейстера, – что за столь длительный срок замужества с Иван Николаевичем могло и, верно, должно было бы накопиться недовольство друг другом, которое когда-нибудь нашло бы выход наружу, взорвалось, но, поверьте, у нас этого не было и близко. Мы даже ни разу не испытывали друг к другу, – она снова посмотрела на Поля, – как это, новомодное словечко… ах, да… раздражения. Меня все устраивало в нем, его – во мне…

– Простите меня за столь откровенный вопрос, – произнес несмело Иван Иванович, – но я должен его задать…

– Ради Бога, господин Поль, задавайте, мне нечего скрывать, и я, как и вы, хочу выяснить истину.

– Хорошо. У вас разные спальни?

– Да, – спокойно ответила Анастасия Львовна.

– Как долго?

– Уже два года. Просто я… – она слегка замялась, – словом, причина во мне.

– Понятно, – посмотрел мимо нее Иван Иванович. – Денежных затруднений у вас тоже не было, – скорее констатировал, нежели спросил Поль.

– Абсолютно.

– Тогда я ничего не понимаю, – бессильно развел руками полицмейстер. – Зачем лишать себя жизни, да еще таким изощренным способом?

– Вы очень правильно поставили вопрос, господин подполковник, – пронзительно посмотрела на него Чернышева. – Действительно, зачем? И ответ на него есть. Один единственный.

– Какой?

– Незачем. Ему вовсе незачем было сводить счеты с жизнью. Совершенно и абсолютно. Его просто убили.

– Насильственных признаков смерти на нем не обнаружено, – устало произнес Иван Иванович.

– Да, я знаю это. Но вы не допускаете, что они могли бы быть? Что убивец, сунув бедного Ивана Николаевича в камин, просто хотел освободиться от этих улик?

– Но…

– Его могли оглушить, не знаю, ударить по голове и лишить сознания, а потом… – она всхлипнула и поднесла батистовый платочек к глазам. – Простите.

– Однако я не могу приложить ума, что кто-то мог быть заинтересован в смерти господина Чернышева, – откинулся на спинку кресел Иван Иванович. Всем нам известна его деятельность на благо города и всей губернии, и…

– Толстой, – перебила его Анастасия Львовна. – Губернатор Толстой мог быть вполне заинтересован в этом.

– Илья Андреевич? – сделал круглые глаза полицмейстер, разыгрывая крайнее удивление, ибо такой поворот в беседе с вдовой он предполагал тоже. – Но отчего же?

– У Ивана Николаевича были данные, компрометирующие Толстого, как губернатора. Он вел дневник, куда записывал все сведения о его «коммерческой» деятельности в собственный карман с указаниями дат, сумм и копиями некоторых документов, неопровержимо изобличающих в этом Толстого.

– И вы читали этот дневник? – тихо спросил Поль.

– Половину странички. Иван Николаевич как-то оставил его вот на этом столе, – она чуть погладила край столешницы, – и я невольно прочитала несколько строк. А потом пришел муж, закрыл дневник и увел меня из кабинета. Больше я этот его дневник никогда не видела.

– А после … гибели Ивана Николаевича вы не пытались найти дневник?

– Пыталась, – вздохнула Анастасия Львовна, и ее губы скривились в подобие улыбки. – Еще как пыталась. Но, тщетно.

– Ну, хорошо, – раздумчиво произнес Поль. – Однако вы, надеюсь, не полагаете, что губернатор, – он немного замялся, но через мгновение продолжил, – лично участвовал в убиении вашего мужа?

– Конечно, нет, – зло усмехнулась Чернышева. – Этот жирный коротышка и не управился бы с ним. 

Поль кашлянул и уставился в пол. Положение его было аховое. С одной стороны в доводах Чернышевой доля правды, несомненно, имелась. Он это чувствовал кожей. И ему, служителю порядка и благочиния, отмахнуться от сего было никак не можно, – долг обязывал.

С другой стороны никаких прямых доказательств против губернатора не имелось да и, верно, вовсе не существовало в природе, а мифический дневник Чернышева, коего никто не видел, кроме его жены, ежели и существовал, то имел улики против Толстого только в его должностной нечистоплотности, но уж никак не относительно его, пусть и косвенного, участия в убийстве своего помощника. А, стало быть, поведи Поль дознание в этом русле, он ничего не добьется, кроме того, что его сиятельство сотрет дознавателя в порошок, и кроме досрочной отставки без пенсиона господину полицмейстеру ничего не светит. Единственно правильным решением было провести дознание формально, после чего согласиться с версией самоубиения и сдать дело в архив. Без дознания обойтись было не можно: Иван Николаевич был племянником всесильного некогда генерал-фельдмаршала графа Захария Григорьевича Чернышева, с чем тоже надлежало считаться.

Иван Иванович оторвал глаза от пола. Все же он был настоящим полициантом, и это было у него в крови. Посему и не удержался от вопроса:

– А что вы успели прочесть в дневнике мужа?

– Извольте, – ответила Анастасия Львовна, все время наблюдавшая за Полем во время его раздумий. – Там было написано, то, что я неоднократно от него слышала. Что губернатор Толстой совершенно распустил все отрасли управления, довел администрацию вверенной ему губернии, и раньше не отличавшуюся порядочностью, до положительно хаотического состояния. Что губерния наша сделалась очагом злоупотреблений, упущений, бездействия и превышения власти, вымогательства и казнокрадства, почти не поддающихся ни вероятию, ни описанию. Из дневника узнала я, что губернатор Толстой самолично своим распоряжением отнял у обывателей Дальне-Архангельской слободы всю выгонную землю и передал ее под загородную усадьбу Богородицкого девичьего монастыря, поимев от игуменьи монастыря Назареты двести рублей, кои она передала Толстому в присутствии монастырской казначеи Мавры (сии сведения получены от последней). Но это все мелочи. В месяце мае сего года губернатор Толстой присвоил себе из Приказа Общественного Призрения 5 тысяч казенных денег на собственные потребности, чему были свидетелями два человека…

Покидал вдовий дом на Покровской Иван Иванович с чувством досады и крайнего неудовольствия. На губернатора Толстого, на вдову Чернышеву, на свою собачью службу, на сей неухоженный город с его оврагами, буераками и отсутствием мостовых, но, главным образом, на самого себя…

Глава третья

Спиритический сеанс в доме Романовской и его участники. – Что отвечал дух вице-губернатора Чернышева на вопросы медиума. – Третье упоминание о дневнике. – Мертвенная бледность Шарлотты фон Баннер, чиновника особых поручений Максимилиана Заруцкого и Нафанаила Кекина.

Романовские жили на Поповой Горе близ Театральной площади, в двухэтажном деревянном особнячке с галереями и переходами, делающими его похожим то ли на крохотный замок, то ли на небольшое аббатство где-нибудь в Португалии или Испании. Впрочем, следовало бы сказать так: «Романовская жила на Поповой Горе…», ибо ее дочь Лизанька, два года назад вышедшая замуж, мало того, что перестала быть Романовской и стала княгиней Болховской, так еще переехала с князем в Москву. А посему жила Амалия Ивановна со своей дворовой челядью одна и даже без приживалок из дальней родни, коих не выносила на дух.

Кекин приехал к ней без пяти минут одиннадцать, когда гости уже рассаживались вокруг небольшого стола в малой гостиной.

– Прошу тебя, mon cher, ничему не удивляться, помалкивать и следить за происходящим, – быстро зашептала ему Романовская. – Тебе нельзя вмешиваться в ход сеанса, прерывать медиума, задавать вопросы присутствующим, жестикулировать, кашлять, чихать и шумно сморкаться. Все это может спугнуть дух и навредить нашему медиуму. Так что, сиди, смотри и слушай. Ты все понял?

– Да, – тоже шепотом ответил отставной поручик.

За столом собралась почти вся антигубернаторская фронда.

Во главе стола, подавляя как бы всех своей тучностью, сидела, прикрыв тяжелые веки, госпожа Шарлотта фон Баннер, девица годов под пятьдесят, она же spiritus medium, то есть посредник между мирами людей и духов. По правую ее руку сидел губернский предводитель дворянства статский советник Киселев, старик с плешивой головой и выцветшими глазами под пушистыми седыми бровями; по правую – титулярный советник Максимилиан Заруцкий, молодой еще человек годов тридцати двух с брюшком и умным взглядом. Рядом с ним примостилась Амалия Ивановна, а около предводителя Анастасия Львовна. Меж ними и аккурат напротив медиума оказался Нафанаил Кекин.

В гостиной было довольно сумрачно; люстра была погашена, и горело лишь два напольных жирандоля в углах да длинная свеча посреди стола. Рядом со свечой стояло блюдце с нарисованной на нем стрелкой, на столе  же против медиума было написано «да», а против Нафанаила Кекина «нет».

– Соедините ваши руки, – произнесла грудным голосом Шарлотта фон Баннер, не открывая глаз.

Присутствующие положили руки на стол, слегка соприкасаясь друг с другом пальцами. То же сделал и Кекин. Пальцы вдовы слегка подрагивали.

Затем фон Баннер открыла глаза и обвела взглядом всех присутствующих, задержав взор на Заруцком и Кекине.

– Это хорошо, что у нас за столом двое молодых людей. Легче будет снестись с тем миром, – сказала она и взяла блюдце. – А у вас будут вопросы к духу Ивана Николаевича?

– Н-нет, – неуверенно ответил Заруцкий.

– Да, – сказал Кекин. – Я бы хотел задать вопрос: куда он спрятал свой дневник.

Промолвив это, Нафанаил почувствовал на себе взгляды всех присутствующих. Ему показалось, что на него смотрят слишком долго.

– Следует ставить вопросы так, чтобы на них можно было ответить односложно, «да» или «нет», – наставительно произнесла медиум. – Впрочем, подобный вопрос заявили трое участников сеанса, так что он непременно прозвучит. Больше у вас нет вопросов?

– Нет, – ответил Кекин.

– Хорошо, – произнесла фон Баннер и, слегка нагрев донышко над свечкой, поставила блюдце на середину стола. – Тогда, начнем.

После этих слов все участники прикоснулись к блюдцу кончиками пальцев.

– Я вызываю дух Ивана Николаевича Чернышева, – начала медиум. – Дух господина Чернышева, приди к нам!

После этих слов Нафанаил Филиппович почувствовал странное пульсирующее тепло, исходившее от блюдца.

– Дух господина Чернышева, приди к нам! – произнесла фон Баннер громче, и, как показалось Кекину, блюдце немного шевельнулось.

– Дух господина Чернышева, приди к нам! – уже прокричала заклинание медиум, и по гостиной пронесся вдруг ледяной ветерок, качнув пламя свечи. – Он с нами, – торжественно констатировала медиум. – Дух нашего Ивана Николаевича с нами! 

Анастасия Львовна слегка шмыгнула носом и уставилась на блюдце немигающим взором. А затем все присутствующие явственно услышали тройной стук.

– Дух Ивана Николаевича ответит сегодня только на три вопроса, – твердо заявила медиум. – Итак, вопрос первый.

Она немного помолчала и прикрыла веки. Затем, открыв их и уставившись в одну, только ей различимую точку, спросила:

– Вы покончили с жизнью самоубиением?

Снова качнулось пламя свечи, и в лицо Кекина пахнуло холодком. А затем у всех на глазах блюдце стало медленно поворачиваться, пока стрелка на нем не остановилась против отставного поручика.

– Нет! – выдохнули разом Анастасия Львовна и Амалия Ивановна.

– Вопрос второй, – произнесла фон Баннер. – Вы спрятали ваш дневник в вашем кабинете?

Блюдце качнулось, словно раздумывая, отвечать или нет, а затем сделало пол оборота вокруг своей оси и остановилось, указывая стрелкой на ответ «да».

– И последний вопрос, – повысила голос фон Баннер. – В вашем дневнике содержатся улики против вашего убийцы? 

Неожиданно блюдце заколотилось о стол, затем катнулось в сторону и упало бы на пол, не придержи его медиум пухлой ладонью. Она вернула блюдце на середину стола, подождала, пока пораженные буйством блюдца присутствующие не прикоснуться к нему кончиками пальцев и повторила вопрос. На сей раз блюдце повело себя спокойней: повернувшись несколько раз вокруг своей оси, оно остановилось, указывая стрелкой на «да».

– Мы благодарим тебя, добрый дух, за твои ответы, – торжественно произнесла фон Баннер. – Теперь, ступай с миром.

И снова ледяная струя ожгла холодом лица сидящих за столом и качнула пламя свечи. А затем Нафанаил почувствовал во всем теле такую легкость, что вздумай он сей час воспарить под небеса, это у него получилось бы без всякого труда.

Расходились гости молча, каждый переживая внутри себя увиденное и услышанное. Только Амалия Ивановна попросила присутствующих помалкивать покуда об этом, да Чернышева несколько раз повторила, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Я же говорила, что его убили, я же говорила…

Самыми бледными были чиновник особых поручений Заруцкий и мадмуазель фон Баннер. Последняя, потому что spiritus medium – занятие, при котором весьма сильно расходуются жизненные силы и крайне велико нервическое напряжение, а титулярный советник Максимилиан Заруцкий оттого, верно, что присутствовал на спиритическом сеансе впервые. Собственно, не лучше выглядел и Нафанаил Филиппович Кекин, идиллический пиит, время от времени разрешающий уголовные головоломки, заводящие городских полициантов в тупик. Ну, а чем еще заниматься молодому человеку годов двадцати пяти, купецкому сыну, получившему по завещанию доброе состояние и не пожелавшему предаться фамильному занятию? Конечно, поэзией и разрешением кровавых загадок. А то, знаете ли, скучно…

– Ну, как тебе? – полюбопытствовала Амалия Иванона, когда ее гости, кроме Чернышевой, разошлись, предупрежденные о следующем сеансе, должном состояться послезавтра.

– Поразительно, – отозвался Кекин. – Никогда не думал, что возможна такая… метафизика.

– Жаль, что дух Ивана Николаевича разрешил задать только три вопроса, правда?

– Правда, – согласился Кекин. – Надеюсь, в следующий раз удастся спросить его об убийце?

– Ага, значит, ты тоже теперь не веришь в его самоубийство?

– Да я, в общем, не очень-то верил в это и ранее.

– Рассказывай, – усмехнулась Романовская. – Еще как верил. С чего ты намерен начать свое расследование?

– С поиска дневника – ответил Нафанаил.

– Что ж, удачи тебе. Я предупрежу об этом Анастасию Львовну.

Глава четвертая

Что рассказала вдове Чернышевой кофешенка Федора про свою беременность, и чем все это кончилось.

Утренний кофей ей всегда подавали в постелю. Вот и сегодня, через минуту-другую после того, как она дернула кисть звонка у своего изголовья, обозначив пробуждение, кофешенка Федора уже внесла в ее спальню поставец с подносом, на коем дымилась чашечка черного кофею. С удовольствием втянув носом густой аромат, Анастасия Львовна сделала первый, самый приятственный глоток. И тут ее взор упал на статную, пополневшую фигуру Федоры.

– Ты чего это так раздалась? – спросила Чернышева, отпив еще глоток. – С каких это таких харчей?

– Вашими благодеяниями, барыня, – не нашлась более ничего ответить кофешенка. – Уж мы вам все так благодарственны, так благодарственны…

В ее словах Анастасия Львовна уловила явную фальшь и замешательство. Это поневоле насторожило. Чернышева пристально взглянула на Федору, но та отвела взгляд.

– В глаза мне смотри, когда со мной разговариваешь! – строго произнесла она. – А ну, подойди ближе.

Федора несмело подошла. Теперь Чернышева увидела, что живот кофешенки уж слишком кругл для рядовой сытости.

– Э-э, девица, – протянула Анастасия Львовна, догадавшись, в чем тут дело. – А ну-ка, поди еще ближе.

Когда Федора уперлась в постелю, барыня положила ладонь на живот и слегка надавила. В ответ она почувствовала легкий толчок.

– Кто? – сузила глаза Чернышева. Виданное ли дело: прелюбодейство среди челяди. Чего-чего, а этого Анастасия Львовна в своем дому терпеть не собиралась. – Кто?! – повторила она уже зловеще-ласково, что предвещало большую бурю. – Отвечай!

Федора молчала. Пунцовая краска залила ее щеки и уши.

– Еще раз тебя спрашиваю: кто тебя обрюхатил? Говори, паскудница!

Остатки кофею из чашки выплеснулись в лицо Федоре. Она ойкнула, но утереться не посмела.

– Волочайка, прелюбодейка, блудница, – продолжала сыпать ругательствами разъяренная Чернышева. – Вертеп в моем дому? Кто позволил?

Она вскочила с постели и подлетела к Федоре. Под ночным пеньюаром просвечивало желтым дряблое тело.

– Спрашиваю тебя последний раз: кто? Степка-конюх? Евсей? Кто?

Федора клацнула зубами от страха и снова смолчала. Было заметно, что у нее трясутся коленки.

Барыня обошла постелю и резко, едва не оторвав, дернула кисть звонка. Через мгновение в дверной проем спальни просунулась голова конфидентки Мавры.

– Звали, госпожа?

– Степку-конюха ко мне, сей же час. После Евсея приведешь. Ступай.

Запыхавшийся Степка встал перед метавшими молнии очами барыни скорее скорого. Коли она кого звала, сполнять надлежало немедля.

– Твоя работа, ирод? –  кивнула она в сторону Федоры.

– Чево? – непонимающе сморгнул конюх.

– Я спрашиваю, ты эту дурочку обрюхатил?

– Чево? – опять сморгнул Степка.

– Я вот сей час покажу тебе «чево», – грозно стала наступать на него Чернышева. – А ну, отвечай, скот безрогий, ты с кофешенкой моей прелюбодействовал?

– Никак нет, – вытянулся в струнку Степка.

– Врешь, – недобро усмехнулась Анастасия Львовна. – Запорю!

– Истинный крест, не вру, – истово перекрестился Степка. – Христом Богом клянусь!

Он бухнулся на колени и уронил голову на грудь, ожидая расправы.

– Встать, – вскричала Чернышева, и Степка мгновенно поднялся, словно в коленках у него были спрятаны пружинки. – В глаза мне смотри, скотина!

Степка послушно вперил в нее лучистый взор, в коем, как в зеркале отражалась его добрая и непорочная душа великого праведника.

– Селадон сермяжный, – констатировала Анастасия Львовна, отведя от Степки взгляд.

– Чево? – с опаской спросил тот.

– Дурак, говорю, – отошла от него Чернышева. – Ступай. Коли соврал мне – отдам в солдаты. Я ведь все равно до правды докопаюсь.

– Барыня, Христом Богом…

– Все, ступай. И скажи Мавре, пусть Евсея ведет.

Дворовый Евсей был вторым из челяди Чернышевой, весьма охочим до женского полу. В отличие от балагура Степки, он слыл молчуном, а, стало быть, был себе на уме. Брал девок он своим взглядом, откровенным, горячим, крепкой ладной фигурой, кудрявыми волосами и тем еще, что на все руки был мастер. Когда он предстал перед барыней, то взгляду не отводил, смотрел спокойно и – быть того не может – насмешливо.

– Ты Федору обрюхатил? – без всяких прелюдий строго спросила Чернышева.

– Нет, – ответил Евсей.

– Не ври мне, запорю.

– Воля ваша, – спокойно произнес Евсей.

– Ага, значит, признаешь за собой вину? – обожгла мужика взглядом Анастасия Львовна.

– Вины за каженным из человеков имеются, – ответил Евсей. 

– Что? Мы еще и философствуем, значит? А плетей не хочешь отведать? 

– Не надо, барыня! – вскрикнула вдруг Федора. – Не он это.

– А кто?

– Пусть он выйдет.

– Это зачем это?

– Повиниться перед вами хочу.

– Скажешь на конюшне, что я приказала выпороть тебя, – не глядя в сторону Евсея, буркнула Чернышева. – За дерзость. Пятнадцать ударов плетьми. Нет, двадцать. Я потом проверю. Пошел вон.

– Ну, слушаю тебя, – уселась на кровать Анастасия Львовна, отдуваясь. – И чтоб – правду.

– Чистую правду, барыня, как на духу, – повалилась ей в ноги Федора. – Ребеночка я вынашиваю от… барина покойного. От Иван Николаевича, то есть, Царствие ему Небесное.

Обливаясь слезами, кофешенка стала целовать ноги Анастасии Львовны в синих старческих жилах.

– Не могла я ему отказать, – шептала она меж лобызаниями ног барыни. – Ведь он – господин… Да и жалко его…

Сильный толчок ногой опрокинул Федору на пол.

Так вот почему так убивалась по Чернышеву кофешенка!

Анастасия Львовна посмотрела на распростертую на полу Федору. «Что ж, – подумалось ей, – ты хотела правды? Ты ее получила. И у этой потаскухи будет ребенок. Его ребенок… А муженек-то? Ай, Иван Николаевич, ай да примерный супруг. Не зря сказывают, в тихом омуте… Впрочем, все они такие, мужчины, даже лучшие из них. Да и ты сама; что ты могла ему дать в последние годы? То–то…»

– Встань, – приказала кофешенке Чернышева. – И прекрати лить свои крокодильи слезы. Значит, говоришь, ребеночек у тебя будет от Ивана Николаевича?

– Да, – тихо ответила Федора, не поднимая глаз.

– Будет, – согласилась Анастасия Львовна. – Только не от моего мужа. Скажешь про это кому – голову оторву. Поняла меня?

Федора кивнула.

– Поедешь в деревню, самую дальнюю, самую захудалую…

– Барыня, помилуйте, – опять повалилась ей в ноги кофешенка. – Не отсылайте меня в деревню, пропаду я там.

– Не пропадешь, – усмехнулась Чернышева. – Мужчин, значит, любишь, жалеешь их? Так в деревне таких много найдется, когда узнают, что ты ребеночка без мужа приблудила. Будет, кого пожалеть.

– Барынька, миленькая, сживут ведь меня со свету…

– Вопрос решенный, – властно произнесла Чернышева. – Будешь перечить, велю тебя розгами в задние ворота угостить. Ребеночку-то, чай, сие не на пользу будет… Мавра!

Через три четверти часа дорожный тарантас с зареванной Федорой и двумя узлами в ее ногах выехал из ворот усадьбы на Покровской улице, заставив посторониться молодого человека выше среднего роста, безбородого и безусого на англинкий манер. Тарантас, поднимая колесами густую пыль, поехал прямо, держа путь на Сибирский тракт, а молодой человек, проводив его взглядом, решительно вошел в раскрытые ворота усадьбы.

Глава пятая

Как отставной поручик Кекин искал дневник. – Обед в обществе вдовы вице-губернатора и ее заплаканный вид. – Таинственный старик. – Подозрения Нафанаила и его решение не покидать кабинет покойного Чернышева. – Обнаружение тайника с револьвером. – Сон Кекина. – Человек в маске. – Что было нужно ночному гостю. – Как Нафанаил Кекин едва избежал смерти, а потом убедился, что лошади бегают быстрее его. – Что бывает, когда влезаешь без спросу в дыру чужого забора.

Отставной поручик решил начать осмотр кабинета с его двери. Дверь была толстенная, дубовая, никаких выемок в ней, конечно, не было, как не было их в косяках и под ними. Прощупав и простучав все самым тщательным образом, Нафанаил решил исследовать стены кабинета, обитые штофом ручной работы. Дюйм за дюймом он простукивал южную, а затем западную стены кабинета, но никакого, даже малейшего намека на тайник он не обнаружил. Прошло три часа, четыре, была исследована северная стена кабинета, почти сплошь увешанная портретами предков Чернышева и Анастасии Львовны, урожденной Ворожцовой. Но ни за портретами, ни где бы то ни было, тайника с дневником не имелось.

Кекин сел в кресла прямо против портрета знаменитого Захария Чернышева, Президента Военной Коллегии при императрице Екатерине Великой. Граф стоял у окна, за коим в дымке от пушечных выстрелов неясно вырисовывался город Берлин, коий он брал в 1760 году. Военный мундир его весь был усыпан крестами и звездами орденов, и даже на полах его висели на лентах ордена с брильянтовой осыпью. Взор графа был строг и устремлен в даль, видимую ему одному; туда же указывал и фельдмаршальский жезл. Нафанаилу показалось даже, что жезл генерал-фельдмаршала указует прямо на него, и ежели он, Фаня Кекин, не найдет злосчастный дневник, то увенчанный славой дядя в отместку за своего убиенного племянника восстанет из праха и ударит его этим самым жезлом по бестолковой башке.

Еще через час, когда была исследована почти вся восточная стена, его позвали обедать. Отнекиваться Кекин не стал, паче что кушать хотелось, как из пушки. Горничная проводила его в столовую, которая, как и кабинет, находилась на первом этаже, где его встретила Чернышева. Вдова была чем-то расстроена, а ее покрасневшие глаза и вспухший нос вполне красноречиво указывали на то, что первую половину дня она провела в слезах.

– Прошу прощения за мой вид, – произнесла она, усаживаясь во главе стола,  где ранее, верно, было место хозяина дома. – Кушайте на здоровие.

– Благодарю вас, – произнес Кекин, принимаясь за закуски. – Я тоже не так давно схоронил отца, и воспоминания нет-нет, да и потревожат мою душу.

– Значит, вы меня понимаете, – благодарно посмотрела на отставного поручика Анастасия Львовна. – А как ваши успехи?

– Пока никак, – ответил Нафанаил. – Я осмотрел стены кабинета, но тайника с дневником в них нет.

– Необходимо терпение, Нафанаил Филиппович. Его так не хватает вам, молодым. Как ушица?

– Царская, – похвалил Кекин, с удовольствием пробуя уху.

– Вы его найдете, – твердо произнесла Чернышева, отправив в рот кусочек парового судачка. – Я уверена. Не сегодня, так завтра, не завтра, так после завтра…

– Постараюсь, – сказал Кекин.

– Да уж постарайтесь, голубчик. В этом дневнике теперь – вся моя надежда…

– А вы сами пытались его искать?

– Да, я осмотрела стол мужа и книги, всю его библиотеку. Смею вас заверить, среди книг его нет.

– Благодарю вас, – произнес Нафанаил, цепляя серебряной вилкой соленый рыжик. – Однако полагаю, будет не лишним осмотреть все еще раз.

– А вы что не пьете? – спросила Анастасия Львовна. – Вот мадера, в графинчике возле вас – прекрасное вино мальвазия… Или вы предпочитаете водку?

– Благодарю вас, сударыня, но выпитое вино будет рассеивать внимание.

– Похвально, – взглянула на Кекина Чернышева. – Весьма похвально, молодой человек, что вы относитесь к нашей с Амалией Ивановной просьбе так серьезно.

– А ежели я не найду дневник? – спросил Нафанаил.

– Тогда, – она отпила из бокала вина и помакнула губы салфеткой, – мы спросим о дневнике на следующем спиритическом сеансе. Уже более конкретно. Я приготовила для этого специальные вопросы.

Она посмотрела в раскрытое окно и, ойкнув, опрокинула бокал. Кекин проследив за ее взглядом, успел увидеть в окне, выходящем в сад, лицо старика. Через мгновение лицо скрылось. 

Нафанаил с шумом отодвинув стул, стремительно подошел к окну и выглянул в сад. Конечно, там уже никого не было. Он опустил взгляд вниз. Под окном были следы.

– Прошу прощения, сударыня, – произнес Нафанаил, и одним рывком перебросил свое тело через подоконник.

– Эй, кто там? – закричала Чернышева, побледнев. – Тимошка, Евсей! Где вы, чтоб вас!

– Слушаю, госпожа, – появился в дверях камердинер в ливрее.

– Там, – указала она в окно, – кто-то ходит. Чужой.

Камердинер прошел к окну, выглянул и покрутил головой.

– Никого нет, госпожа. Окромя молодого барина.

– Конечно, теперь там никого чужого нет, – язвительно сказала Анастасия Львовна. – Потому что он убежал.

– Но никто не входил во двор, сударыня. Привратник бы мне доложил.

– Не знаю, – отрезала Чернышева, – входил или не входил. Но я собственными глазами видела, что это был старик. Почему это какие-то старики разгуливают по моему саду?

– Хорошо, я проверю, госпожа, – почтительно поклонился камердинер.

– Да уж, сделай одолжение, – в сердцах бросила она салфетку на стол.

Тем временем, оказавшись снаружи дома, Нафанаил присел на корточки и стал осматривать оставленные стариком следы. Под окном примятая трава составляла целую площадку. Это означало, что старик не просто остановился у окна, а стоял здесь, переступая с ноги на ногу какое-то, не столь уж малое время.

– Ну, что там? – выглянула в окно Анастасия Львовна.

– Он стоял здесь, верно, во все время нашего обеда, – ответил ей Кекин. – И слушал. Точнее, подслушивал. А потом направился вон туда, – указал он в гущу сада. – Простите…

Нафанаил, пригибаясь, дабы не потерять след, последовал в сад. Старик, как показалось Нафанаилу, шел уверенно, а точнее, бежал, ибо размер шага для пешей ходьбы был слишком короток. И он не ошибся. Следы неизвестного привели к забору с двумя выломанными досками, в отверстие коего могла пролезть даже Шарлотта фон Баннер. Выглянув в дыру, он увидел чей-то деревянный флигель и часть улицы.

– Что вы еще нашли? – спросила Чернышева из окна, когда Кекин вернулся к дому.

– Он ушел садом на Большую Казанскую, как, верно, и пришел. И проделал он этот путь, возможно, не в первый раз.

– Что вы хотите этим сказать? – подняла брови Чернышева.

– Я хочу сказать, что он, скорее всего, уже бывал возле вашего дома до сегодняшнего дня.

– Вы думаете, это как-то связано с… гибелью Ивана Николаевича? – сама поразилась собственной догадке Анастасия Львовна.

– Я не исключаю этого, – отозвался Кекин. – И мне это весьма не нравится.

Он снова присел под окном столовой, хмыкнул и, согнувшись, пошел вдоль дома, куда тянулся еще один едва видимый след. Следы обрывались, когда он, повернув за угол, оказался возле окон кабинета.

– А сначала он следил за мной, – сказал сам себе Нафанаил, поглядев через окно в кабинет. – Точнее, за моими поисками дневника. И он тоже знает, что в стенах кабинета тайника нет.

Нафанаил вернулся в дом в крайней задумчивости.

– Вы обнаружили еще что-то? – с тревогой спросила Чернышева.

– Да. Он наблюдал за моими поисками дневника, – стал ходить по комнате Нафанаил. – А потом прошел под окна столовой, чтобы подслушать наш с вами разговор. По всему вероятию, ему тоже нужен дневник вашего покойного мужа.

– Его послал Толстой! – без тени сомнения произнесла в возбуждении Чернышева. – Сначала граф подослал его убить Ивана Николаевича, а теперь – забрать его дневник.

– Не знаю, – раздумчиво произнес Нафанаил. – А как Толстой узнал, что столь опасная для него улика спрятана в кабинете вашего мужа? Я, к примеру, узнал это на спиритическом сеансе. А вы?

– Я тоже, – ответила Анастасия Львовна. – Вы хотите сказать…

– Да, я хочу сказать, что все, кто знал, что дневник спрятан в кабинете – это участники спиритического сеанса. И никто более.

– Это Заруцкий, – безапелляционно заявила Чернышева. – Он чиновник особых поручений при губернаторе и его агент. Толстой нарочно заслал его в наш кружок, чтобы узнавать все наши действия и намерения. Он глаза и уши не наши при губернаторе, а губернаторские при нас.

– Но в саду-то был не Заруцкий!

– А это его сообщник. Заруцкий все ему рассказал про сеанс и поручил добыть дневник, что, в свою очередь, ему приказал Толстой.

– Каждый из нас мог кому-то рассказать про сеанс, – заявил Нафанаил. – Заруцкий рассказал про дневник старику, а я, скажем, своему приятелю.

– А вы говорили кому-нибудь про сеанс? – подозрительно спросила Чернышева.

– Нет, не говорил, – твердо ответил Нафанаил.

– И я не говорила, – сказала Анастасия Львовна. – Значит, сведениями о сеансе, а, стало быть, о дневнике, могли поделиться с кем-то…

– Нарочно или не нарочно… – добавил Кекин.

– Да, вы правы, нарочно или не нарочно… Заруцкий, предводитель и Амалия Ивановна, – закончила Чернышева. – Но я думаю, уверена просто, – это Заруцкий.

– А медиум? – напомнил Нафанаил. – Вы забыли про мадмуазель фон Баннер.

– Вы думаете?

– А почему нет? Каждый мог сболтнуть кому-нибудь про сеанс, в том числе и она.

– Да, пожалуй, вы правы, – согласилась Анастасия Львовна. – И что мы будем делать?

– Я предлагаю вот что: никому ничего покуда не говорить, никого не расспрашивать, рассказывал ли он кому о спиритическом сеансе, дабы не провоцировать губернаторского засланца на более решительные действия. А я, с вашего позволения, останусь у вас до тех пор, пока не найдется дневник вашего мужа. Его кабинет теперь ни в коей мере нельзя оставлять без присмотра. Вы не возражаете?

– Помилуйте, Нафанаил Филиппович, какие могут быть возражения? Делайте все, что считаете нужным, – тут же согласилась Чернышева. – К тому же и мне будет гораздо спокойнее.

Поиски после обеда тоже ни к чему не привели. Досмотрев восточную стену кабинета, Кекин принялся за стол. Это было скорее произведение искусства, нежели функциональная вещь. Массивный, с богатым орнаментом древнегреческой архаики, он был исполнен из черного дерева, но не из мореного дуба, а настоящего эбена. В его полированные поверхности можно было смотреться, как в венецианское зеркало. Ножки стола были выполнены в виде могучих лап хищных птиц-исполинов с огромными когтями, упирающимися в пол в новомодном стиле ампир. Очевидно, стол, как, впрочем, и остальная мебель кабинета, были куплены или изготовлены на заказ совсем недавно. 

«А ежели это так, и если мебель была изготовлена на заказ, то, вполне вероятно, вице-губернатор мог попросить изготовить себе в столе небольшой тайничок, дабы было куда прятать свой дневник», – подумал Кекин и отнесся к осмотру стола весьма скурпулезно. Он вынул все ящики и ящички, но они оказались лишь таковыми и не более, без всяких претензий на особенность и без двойного дна. Он прощупал всю столешницу вдоль, поперек и по периметру – ничего. Когда он принялся за ножки-лапы, надежды на тайник в столе уже не оставалось…

Он осматривал последнюю ножку, что была рядом с хозяйским креслом, когда вдруг, на что-то нажав, сначала услышал, а потом и увидел, как пружинисто откинулся на бок огромный коготь исполинской лапы. Под ним, в отполированном до блеска углублении, лежал небольшой револьвер на четыре заряда. Нафанаил видел такие: английского производства, они изготавливались на заказ и были, скорее, оружейным курьезом. На вооружении русской армии таких револьверов не было.

Нафанаил взял револьвер, подержал в руках, – почти два года он не знал оружия. Рассеялись последние сомнения относительно гибели вице-губернатора Чернышева: ну, зачем кончать жизнь, бросаясь в камин и страдать от страшных мук, ежели можно просто застрелиться, приставив револьвер к сердцу либо виску, и совершенно не почувствовав боли?

Он положил оружие в углубление лапы и опустил коготь. После щелчка, он встал на прежнее место, ничем не отличаясь от остальных когтей-лап. Нафанаил внимательно осмотрел то место, куда он случайно нажал, и увидел на лапе небольшой выступ. Он надавил на него, и коготь вновь встал на попа, обнажив углубление с револьвером.

– Понятно, – произнес Нафанаил и закрыл тайник. Но сколь бы он затем не нажимал на всякие неровности и выступы, другие лапы стола тайников не имели.

А он мог находиться где угодно: в полу, в потолке, таких же массивных ампирных креслах, в подоконниках двух окон, кожаном диване, который с наступлением вечернего времени все более манил Кекина отдохнуть, растянуться на нем во весь рост, ибо ежели самое трудное в жизни ждать и догонять, то самое муторное и выматывающее занятие – искать.

Когда он вернулся в кабинет после ужина, снова проведенного в кампании с Анастасией Львовной, вожделенный диван был застелен пуховой периной, белоснежной простыней, легким стеганым одеялом и массой подушек и подушечек разного размеру. А поскольку был Нафанаил Филиппович еще не в том возрасте, чтобы подкладывать под различные части тела для удобства оных всякие подушечки, то все их, кроме одной большой, он сложил в кресла, разделся и с удовольствием растянулся на диване.

Он уснул сразу, даже не успев задуть свечу, и ему снилась Лизанька Романовская, бал в Дворянском Собрании по случаю их возвращения из похода и победоносного окончания заграничной компании, и ее дружеский поцелуй.

– Здравствуйте, поручик! – воскликнула она весело и тут-то и чмокнула его в щеку, чем вызвала зависть не одного из присутствующих на балу мужчин.

– Здравствуйте… Лизавета Васильевна, – не нашелся более ничего сказать он, пораженный изменениями, произошедшими с нею за два года. Лизанька, как ему разрешалось звать ее на правах старшего друга, только-только начала выезжать в свет, и из девочки отроковицы, каковую он знал, превратилась в красавицу, став одной из лучших невест города.

А потом она танцевала, нет, порхала по бальной зале, почти не касаясь своими атласными башмачками паркетного пола, и он не сводил с нее восхищенного взора, как, впрочем, не он один. Страшно ревнуя к этим взглядам, он почувствовал себя нехорошо, и прилег на пол тут же, у мраморных колонн, прикрыв глаза.

– А вы крепко спите, отставной поручик, – сказала почему-то мужским голосом подошедшая к нему Лизанька и пребольно пнула его остроносым башмачком в плечо. – Просыпайтесь!

Нафанаил открыл глаза и увидел в неверном пламени свечи направленное на него дуло пистолета.

– Просыпайтесь же, ну!

Некто в маске снова больно ткнул его пистолетом в плечо.

– Вы слишком крепко спите для человека, вменившего себе в обязанность сторожить кабинет покойного вице-губернатора, – насмешливо произнес он. – Вы не находите?

Нафанаил сморгнул и мотнул головой.

– Нет, это не сон, – усмехнулся под маской ночной гость.

– Не сон, – машинально повторил Кекин и поднял голову: – Кто вы?

– Для вас это не имеет значения, – ответил человек в маске. – Вы нашли дневник?

– Нет, – ответил Нафанаил.

Неизвестный гость взвел курок и направил своего «Кухенрейтера» прямо в лоб Кекину.

– Спрашиваю вас еще раз, и заметьте, последний: вы нашли дневник?

– Да, да, – быстро ответил Нафанаил, стараясь не смотреть в холодный зрачок пистолета.

– Где он?

– В тайнике стола, – ответил Кекин, стараясь напустить в голос дрожи, что, впрочем, не потребовало особых усилий.

– Где тайник?

– Вы сами не найдете, – сказал Нафанаил и просительно посмотрел на гостя: – Позвольте, я вам покажу?

– Показывайте, – спокойно произнес человек в маске и равнодушно добавил: – Только без глупостей, иначе я вас убью.

– Я понял, понял, – пробормотал Нафанаил, медленно поднимаясь с дивана. 

Ночной гость отошел от Кекина шага на два, продолжая целиться ему в голову. Нафанаил подошел к столу и медленно присел у ножки.

– Вот здесь, – произнес он медленно, стараясь поймать взор незнакомца в вырезах маски.

Когда это ему удалось, он вдруг отвел свой взгляд за его плечо и просиял, словно увидел лучшего друга. Простой армейский трюк, применяемый в рукопашных схватках на шпагах или саблях, возымел ожидаемое Нафанаилом действие: незнакомец, проследив за его взглядом, скосил через плечо глаза и невольно повернул голову. Этого Кекину хватило, чтобы нажать на выступ ножки-лапы и выхватить из открывшегося тайника, револьвер. Зато следующий миг мог оказаться для него последним. Человек в маске выстрелил, и если бы Нафанаил не прыгнул в сторону, то имел бы сейчас дырку в голове.

Приземлившись метрах в двух от стола, Кекин, не целясь, дважды выстрелил по ногам незнакомца. Вскрикнув – что означало пусть одно, но попадание в цель – тот, все же стремглав пробежал расстояние до окна и вывалился в него, со звоном разбив стекла. В доме уже слышался шум и приближавшийся топот ног. Недолго думая, Кекин последовал за ночным гостем, сиганув следом за ним в окно. Почти тот час из сада громыхнул выстрел, и пуля, обдав ветерком лицо Нафанаила, впилась в оконную раму. Кекин, пригибаясь, кинулся на выстрел. Он бежал и слышал, как впереди, саженях в семи, хрустели ломающиеся ветки яблонь.

Ночной гость бежал той самой тропой, что приходил к дому Чернышевой таинственный старик. Кекин тут же отметил про себя, что и сей незнакомец в маске здесь не впервые, коли знает эту дорожку.

Добежав до лаза в заборе, Нафанаил остановился, потом резко выглянул и сразу отпрянул. Тот час следом прозвучал выстрел, и пуля звучно чмокнулась в ствол яблони прямо против лаза. После этого, Кекин буквально влетел в заборную дыру и побежал дальше, прислушиваясь к быстрым шагам впереди себя. Он уже миновал деревянный двухэтажный флигель, как услышал перестук конских копыт. Прибавив шагу, он выбежал на Большую Казанскую улицу и увидел быстро удаляющийся фонарь на задке городской коляски. Он побежал было следом, но весьма скоро убедился, что лошади бегают быстрее человеков. Коляска с ночным гостем свернула в Театральную улицу, и звук копыт затих.

Нафанаил остановился, и только тут до него дошло, что стоит он на одной из центральных улиц города босиком в одной рубахе, исподниках и револьвером в руке; что уже светает, и ежели он будет стоять на сей улице в таком виде и дальше, то вскорости за ним приедет специальная карета с крестом на дверцах, и его увезут в Дом Скорби, где на дверях пудовые засовы, а на окнах – крепкие кованые решетки. И Кекин, ежась от утренней прохлады, потрусил обратно, оглядываясь и уже выбирая, куда ступать босой ногой.

Когда он пролезал в заборную дыру, с той стороны его уже ждали. Чьи-то руки накинули ему на голову мешок, крепко связали веревкой по рукам и ногам, а когда он стал брыкаться и возмущаться таким непотребным к нему обращением, его просто тюкнули по голове чем-то тяжелым. И он затих.

Глава шестая

Как отставного поручика Кекина хотели проткнуть вилами и даже полоснуть серпом по одному месту, но ограничились ударом полена по голове. – О комическом и трагическом отношении к жизненным ситуациям. – Нафанаил Кекин борется, и что из этого выходит. – Обещания господина Кекина. – Не состоявшийся спиритический сеанс. – Подозрения отставного поручика. – Предложение Максимилиана Заруцкого. – Доктор Фукс и его диагноз Шарлотте фон Баннер.

– Ну, Слава Тебе, Господи, – было первое, что услышал Нафанаил, придя в себя. А первое, что он увидел, был старческий пушок на верхней губе и сеть морщинок под бывшими некогда карими глазами склоненного над ним лица: не иначе Анастасия Львовна слушала, дышит ли он. – Как вы нас напугали!

– Что это было? – спросил Кекин, приподнимаясь с подушек. 

Тот час ему на глаза сполз дурно пахнущий компресс, а в голове больно застучали своими остриями десятки молоточков. Нафанаил поморщился и уронил голову на подушки.

– Больно? – участливо спросила Чернышева.

– Да, – ответил тихо Кекин. – Что это было?

– Мои люди приняли вас за грабителя, – виновато начала пояснять Анастасия Львовна. – Ну что вы хотите: ночь, выстрелы. Вот они и похватали все, что попало под руку. И по началу, как вы только полезли в дыру забора, хотели просто проткнуть вас вилами. Но камердинер решил захватить вас живьем, дабы передать затем полиции, и накинул вам на голову мешок. Поверьте, вы должны быть благодарны Фадеичу, ведь все могло закончиться значительно хуже для вас, – произнесла она со значением и посмотрела в сторону двери. 

Нафанаил глянул туда же и, увидев стоящего у дверей камердинера, улыбнулся ему через силу.

– А потом вы стали кричать, брыкаться и едва не вырвались, и Фадеич легонько ударил вас по голове поленом.

– Поленом? – переспросил Кекин.

–Да, только поленом, – улыбнулась Чернышева.

– А могли быть и вилы, – раздумчиво произнес Нафанаил.

– Именно, – воодушевилась Чернышева.

– Вилы еще ладно, – подал от дверей голос камердинер. – Прошка, тот, поперву, вообще хотел полоснуть вас серпом по…

– Фадеич, ступай, – не дала договорить камердинеру Анастасия Львовна.

– Слушаюсь, барыня, – буркнул тот и прикрыл за собой дверь.

Поежившись от мурашек, стайкой пробежавших по спине после последней фразы камердинера, Нафанаил уже с искренней благодарностью произнес:

– Ваши люди ни в чем не виноваты, сударыня. Виноват я сам, ибо должен был предусмотреть подобный исход. Что ж, – улыбнулся он, – сие будут мне наука, а за науку, как известно, надобно платить.

Он легонько потрогал шишку на голове, которая могла быть много больше, не будь вовремя поставленного компрессу, верно, с коровьей мочой. В конце концов, он жив, относительно здоров, и, ежели посмотреть на все случившееся с ним с комической точки зрения, то, собственно, ничего страшного не произошло. Ведь в жизни на все про все существуют только две точки зрения: комическая и трагическая, и ежели во всем видеть трагедию, то, пожалуй, и легкий порез на пальце можно воспринимать с масштабом мировой скорби, а сие, как считал отставной поручик Кекин, есть большая ошибка. Да и не такого характеру был Фаня, чтобы воспринимать все, произошедшее с ним, в трагедийном свете. Посему он хмыкнул, снял с себя двумя пальцами компресс, оделся и пошел умываться.

Когда он, чистый и свежий, вошел в кабинет, там уже было полно полициантов. Свеча, догорев, поморгала немного, и умерла, испустив прощальный дымок. В ней уже не было необходимости, ибо пришел рассвет, принеся с собой краски дня, так необходимые для не трагического восприятия мира. Словом, не так уж было все и плохо, а точнее, все было ладно и хорошо: солнечные лучи, высветив луковицы куполов колоколен и церквей, спустились на землю, согревая ее своим теплом, доказав в очередной раз, что день по-прежнему сменяет ночь, трава была зеленой, небо голубым, а подарок, поднесенный Божиим провидением под названием жизнь – желанным и бесценным.

– А, вот и господин Кекин собственной персоной, – иронично произнес подполковник Поль, самолично возглавивший полицейский наряд. А может, его попросила подойти Анастасия Львовна, желавшая вернуть из архива дело мужа – это было не важно.

Важным было то, что с Кекиным беседовал сейчас человек, два года назад подозревавший его в серии кровавых убийств молодых красивых женщин города, а ныне спустивший на тормозах в угоду губернатору дело об ужасном убийстве Чернышева, пытаясь выдать смертоубийство за самоубийство. И Нафанаил приготовился бороться. А сил и желания для этого вполне доставало.

– Присаживайтесь, Нафанаил Филиппович, – произнес примирительным тоном Иван Иванович, сам усаживаясь в кресла напротив. – Вот ведь оказия какая: вы у нас опять оказываетесь главным свидетелем. Ну что ж, побеседуем?

– Я бы желал, чтобы это была не беседа, а дознание, – твердо произнес Кекин. – По всей форме, под протокол.

– Вот как? – скрыв некоторое замешательство, спросил полицмейстер. – Как вам будет угодно.

Поль кивнул помощнику пристава, и тот, усевшись за вице-губернаторский стол, приготовился записывать. Удостоверившись, что все происходит по должным правилам, Нафанаил произнес:

– Слушаю вас, господин полицмейстер.

– Да нет, это я вас слушаю, господин Кекин, – поправил его Поль. – Но для начала ответьте мне: как вам удается быть всегда рядом с преступлением? Это вы притягиваете его или преступление притягивает вас?

– Помилуйте, Иван Иванович, – вступилась за Кекина Анастасия Львовна. – Ведь Нафанаила Филипповича едва не лишили жизни. В него стреляли!

– Я именно про это и говорю, – отозвался с вежливой улыбкой полицмейстер. – Ну, в кого еще можно стрелять, как не в господина Кекина! Итак, – Поль повернулся в сторону Нафанаила, и в руках его оказался револьвер из тайника, – это ваш револьвер?

– Нет, – ответил Кекин и посмотрел в сторону помощника пристава, дабы удостовериться, записывает ли он его показания. Тот записывал. – Нет, повторил Нафанаил и продолжил: – Это револьвер покойного вице-губернатора. Я нашел его в тайнике в ножке стола.

– Вон в том? – указал Поль на раскрытый тайник.

– Так точно. И прошу вас, господин полицмейстер, обратить внимание на сей факт. Господину вице-губернатору совершенно незачем было бросаться в камин, дабы свести счеты с жизнью, имея под рукой такую машинку. Этот револьвер делает вашу версию о самоубиении несостоятельной. И в этот злополучный камин господин Чернышев не бросился, а бросили его.

– Ну, во-первых, версия о самоубиении не моя, – парировал выпад Нафанаила Поль, – таково заключение врачебной комиссии, делавшей вскрытие господина Чернышева и не нашедшей ни единого признака насильственной смерти. А во-вторых, наличие револьвера у вице-губернатора еще ни о чем не говорит. Револьвера просто не было с собой в момент внезапного помешательства Чернышева. Ведь он был на кухне, а револьвер в кабинете, в ножке стола. Что вы на это скажете, господин Кекин? Могло быть такое?

– Могло, – честно ответил Нафанаил. – И вам очень хочется, чтоб все было именно так. А теперь вы мне ответьте: что делал ночью на кухне вице-губернатор?

– Ну, мало ли…

– А главное: что он там делал один?

Кекин пытливо  посмотрел в глаза полицмейстера.

– Вы правы, делать там ему одному было совершенно нечего. Но зачем-то он все же спустился на кухню. Вопрос – зачем? Нет. Точнее будет задать вопрос: к кому? Ведь совершенно очевидно, что в момент смерти он был не один.

– Это вовсе не очевидно, – буркнул Поль.

– Хорошо. Я выскажусь иначе: незадолго до смерти Чернышев был на кухне не один. Такое возможно? Например, у меня это не вызывает никаких сомнений.

– Ладно, допустим, вице-губернатор был на кухне не один, – принужден был отступить, правда, на заранее подготовленные позиции, полицмейстер. – Я даже допускаю, что этот некто его сильно расстроил. Ввел в крайне нервическое возбуждение. И Иван Николаевич, в припадке этого возбуждения, бросился в камин. Все равно это самоубиение, и человек, что был с ним на кухне – не подсуден. Нам никогда не доказать, что он намеренно довел господина Чернышева до самоубиения.

– Так может, это стоит спросить у него самого? – задал весьма неудобный вопрос Кекин. – А для этого просто попытаться его найти?

– А вы полагаете, что мы не искали? – с нотками раздражения спросил Поль. 

– Да даже если мы его и найдем, человека, говорившего последним с Иваном Николаевичем, то это ничего не изменит. И нового расследования не будет.

– А как же нападение на меня?– начал закипать Нафанаил. – В меня стреляли. И одну из пуль вы можете найти здесь, у ножки стола.

– Пулю мы нашли, – спокойно ответил полицмейстер. – И конечно, по факту нападения на вас будет произведено дознание по всей форме, ведь была угроза убийством. Для этого прошу вас прибыть завтра утром часиков в десять к приставу первой части господину штабс-капитану Ковалеву для дачи показаний. Так, Савелий Николаевич? 

– Так точно, господин подполковник, – ответил пристав, до этого осматривавший разбитое окно.

– Покушение на вас будет выделено в отдельное делопроизводство, и, поверьте, мы приложим все усилия…

– Почему в отдельное делопроизводство? – перебил полицмейстера Кекин. – Ведь человек в маске, что держал меня на мушке, требовал отдать ему дневник вице-губернатора? И здесь видна явная связь с гибелью господина Чернышева.

– Вы видите связь? – делано удивился Поль. – А я – нет. Покушение на вас ни коим образом не связано с самоубиением господина вице-губернатора. Это ясно, как день.

– Как день? – саркастически усмехнулся Кекин. – А если я найду дневник?

– А там будет написано рукою вице-губернатора: меня убил господин N или S? Нет, сударь мой, даже если вы и найдете этот мифологический дневник, таковой записи в нем не будет, ежели, конечно, Иван Николаевич не восстал из гроба и не вписал в него имя своего убийцы ослабевшей рукой…

– Господин подполковник, – послышался исполненный гнева голос Чернышевой, – мне кажется, вы забываетесь!

– Прошу покорнейше прощения, сударыня, – поднялся с кресел полицмейстер. – Я и вправду, сказал лишнее. А все нервы и ипохондрия. Знаете ведь, как у нас в России: сапожник лучше пекаря знает, как печь пироги, а статский учит солдата, как надо воевать. Совсем дилетанты замучили. Все то они знают, про все ведают. И деваться от них – некуда. Честь имею.

Иван Иванович тяжело пошел к выходу.

– А если я найду убийцу? – бросил ему вслед Кекин.

Поль остановился и медленно обернулся.

– Вот тогда и поговорим, – невозмутимо ответил он.

– Я найду убийцу, – твердо произнес Нафанаил, и их глаза встретились.

Первым отвел взор подполковник Поль.

На спиритический сеанс Кекин с Чернышевой приехали вместе. У Амалии Ивановны уже были предводитель дворянства господин Киселев, чаявший своей общественной службой получить все же до окончания дней своих чин действительного статского советника, и девица Шарлотта фон Баннер. Она, как и прошлый раз, сидела за столом, прикрыв веки и готовясь к общению с миром духов.

– А я говорю вам, что пора написать про все его художества! – волновался предводитель, обращаясь к Романовской. – И не куда-нибудь, а лично графу Алексею Андреевичу Аракчееву. Пусть знают в Государственном Совете, что это за прескверная личность – наш губернатор.

Щечки предводителя пылали, на лбу выступила испарина.

– Я решительно с вами согласна, Григорий Никифорович, – успокоительным тоном произнесла Романовская. – Вот и Анастасия Львовна с Нафанаилом Филипповичем совершенно разделяют вашу точку зрения, – призвала она в свои союзники входящих в гостиную Чернышеву и Кекина. – Ведь так?

– Несомненно, – подтвердил Нафанаил, хотя совершенно не ведал, о чем шла речь. Просто он очень хорошо знал Амалию Ивановну, чтобы хоть в чем-то перечить ей.

– Вот видите? – заглянула она в выцветшие глаза предводителя. – Мы все на одной стороне. Только не стоит торопиться.

Вошел чиновник особых поручений Заруцкий. Обжегшись о взгляд Чернышевой, он притулился в уголке, бросая на окружающих виноватые взгляды.

– Ну что, за стол? – скомандовала Романовская, и тут в гостиную вошел отставной генерал-майор Энгельгардт. Он явно прихрамывал на левую ногу.

– Не ждали? – бодро спросил он, оглядывая присутствующих. – А я – вот он.

– Весьма рады вашему появлению, Лев Николаевич, – произнесла Амалия Ивановна. – И вынуждены попенять вам за ваше отсутствие на давешнем сеансе.

– Приношу за то свои извинения всему благородному собранию, – с легким поклоном произнес Энгельгардт. – Дела, знаете ли, дела…

– А что это вы хромаете? – с плохо скрываемым подозрением спросила Чернышева, взглянув на Нафанаила.

– Пустяки, – непринужденно ответил отставной генерал-майор. – Открылись старые раны.

– Это вовсе не пустяки, – заметил Кекин.

– Вот именно, – сузила глаза Анастасия Львовна.

Повисла пауза, которая была разряжена словами Шарлотты фон Баннер. Медиум, не открывая глаз, произнесла:

– Я готова.

Все расселись по своим прежним местам. Энгельгардта посадили между предводителем и Амалией Ивановной, и он был хорошо виден Нафанаилу, сместившемуся влево. Теперь против написанного на столе слова «нет» оказалась Романовская.

– Руки, – произнесла медиум каким-то потусторонним голосом.

Все положили руки на стол, соприкасаясь друг с другом пальцами. Медиум открыла глаза и, подержав донышко блюдца над огоньком свечи, положила его в центр стола.

– Я вызываю дух Ивана Николаевича Чернышева, – произнесла фон Баннер, выкатив и без того выпуклые глаза. – Дух господина вице-губернатора Чернышева, приди к нам! Приди к нам!! Приди к нам!!!

Пламя свечи заколыхалось, и Нафанаил, как и в прошлый раз почувствовал ледяное дуновение.

– Дух Ивана Николаевича с нами! – торжественно объявила фон Баннер. А затем явственно послышались пять коротких ударов.

– Сегодня дух господина Чернышева готов ответить на пять вопросов. И мы, наконец, узнаем имя убийцы нашего дорогого Ивана Николаевича… Итак, – медиум повысила голос, – вопрос первый. Вас убили по приказанию губернатора Толстого?

Блюдце дрогнуло и стало медленно вращаться вокруг оси. Вот стрелка на нем очутилась между словами «да» и «нет». Куда она двинется дальше? Все затаили дыхание, и даже Нафанаил оторвал свой взгляд от Энгельгардта и перевел его на блюдце. И тут, в наступившей тишине, глубокой и жуткой, послышалось мяуканье. А затем на столе, невесть откуда, появился котенок. Попискивая тонким голоском, он двинулся прямо на блюдце, грациозно переступая пушистыми белыми лапками.

– Уберите животное, – еще пуще выкатила глаза фон Баннер. – Ему здесь не место. Уберите кошку, она сторожит врата…

Договорить она не успела. Блюдце, заметавшись при появлении котенка, вдруг скользнуло по столу, пролетело несколько саженей и, ударившись о стенку гостиной, разбилось на мелкие кусочки. Резко дунул холодный ветер и потушил свечи.

Когда зажгли свечи, котенок сидел в центре стола и умывался. А потом подошел к руке Амалии Ивановны и потерся о нее круглой головой.

– Это не мой котенок, – с испугом произнесла Романовская и отдернула руку. – Я вообще не держу дома животных.

Затем все взоры устремились на двери гостиной. Но они оказались плотно притворенными. Окна тоже были закрыты и даже зашторены.

– Откуда он здесь взялся? – глухо спросила фон Баннер. Ее била дрожь, а руки до самых буфов коротких рукавов были покрыты гусиной кожей. Но ее вопрос остался без ответа.

–Что случилось? – тихо спросил Нафанаил, вплотную приближаясь к Амалии Ивановне.

– Во время сеансов присутствие животных недопустимо, – ответила ему Романовская почти одними губами. – Особенно кошек, ведь они сторожат врата потустороннего мира. Духу Ивана Николаевича, пришедшему к нам, очень трудно было вернуться назад. И он метался между нашим миром и миром иным. Ему было больно, а, стало быть, больно и нашему медиуму. Еще не известно, – участливо посмотрела Романовская на Шарлотту фон Баннер, – чем все это для нее кончится.

– Я подтверждаю, что Амалия Ивановна не держит у себя никаких животных, – громко нарушила вдруг наступившею тишину Чернышева. – Как мы видели, двери и окна во все время сеанса были закрыты, из чего следует, что котенок появился в этой комнате немного раньше.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил, нахмурившись, Энгельгардт.

– Я хочу сказать, – бросила на него испепеляющий взгляд Анастасия Львовна, – что кто-то из здесь присутствующих принес этого котенка с собой. Нарочно. Чтобы сорвать сеанс и не дать нам узнать имя убийцы Ивана Николаевича.

– Ну, это уж слишком, – подал голос Заруцкий и тут же получил свою порцию уничтожающего взгляда Чернышевой.

– А может, котенок просто материализовался, и его появление есть перевоплощение чьего-то духа? – подала мысль Амалия Ивановна. – Когда госпожа Шарлотта фон Баннер установила связь и вызвала дух Ивана Николвевича, то вместе с его духом увязался и чей-то другой? Просочился к нам, так сказать? И перевоплотился в котенка?

– Но как мы можем это узнать? – спросил предводитель.

– Только на следующем сеансе, – констатировала Романовская и обратилась к Шарлотте. – Я верно говорю, госпожа фон Баннер?

Медиум хотела что-то ответить, но вдруг громко охнула, закатила глаза и бесформенной массой стала сползать с кресел.

Позвали лакеев. Один принес о-де-колон, которым Амалия Ивановна стала тереть виски фон Баннер. Второго послали в университетские квартиры за доктором Фуксом.

Покуда ждали медицинское светило, не расходились, разговаривали вполголоса, будто при покойнике в доме. Анастасия Львовна о чем-то шепталась с Амалией Ивановной и продолжала время от времени испускать огненные взгляды в сторону отставного генерал-майора и чиновника особых поручений, заставляя их ежиться и чувствовать себя неуютно.

Нафанаила тоже занимала персона Энгельгардта. Зачем он хромает? Может, это он и есть, тот человек в маске, что приходил давеча за дневником Чернышева? И это его он легко ранил в ногу, и слова генерала, что открылись старые раны, еще не факт? Но с другой стороны, котенка, скорее всего, принес не он, ведь Кекин во все время сеанса не спускал с него глаз.

Тогда кто?

– Простите, но я тоже не приносил этого котенка…

Нафанаил вздрогнул и обернулся на голос. Рядом с ним стоял Максимилиан Заруцкий и принужденно улыбался.

– Что, прошу прощения, вы сказали?

– Я сказал, что этого котенка принес не я, – ответил Заруцкий. – После сеанса я наблюдал за вами, но вы были слишком заняты господином Энгельгардтом. Вы полагаете, что это он хотел сорвать сегодняшний сеанс?

– Почему вы думаете, что я так думаю? – заинтересованно спросил Кекин.

– Потому что вы последние четверть часа пытаетесь решить для себя вопрос, кто принес сюда этого злосчастного котенка. Я решил немного помочь вам и говорю: это не я.

– Я и не думал про вас, – признался Нафанаил.

– Зато об этом думает вдова, – вздохнул Заруцкий. – Скоро ее взгляды прожгут во мне дырку, а мне бы очень не хотелось снова идти к этому французу Бушу на Воскресенскую и опять заказывать себе новый сюртук. Он чертовски дорого берет за свою работу.

Нафанаил улыбнулся. Чиновник особых поручений ему нравился, да и он чувствовал расположение Заруцкого к себе.

– Ну, я думаю, до этого не дойдет, – произнес Нафанаил.

– Однако мне весьма неловко, и я бы хотел, чтобы все это поскорее закончилось. Поэтому я и подошел к вам, – Заруцкий немного смутился, но быстро овладел собой, – чтобы предложить свою помощь.

– Помощь в чем? – осторожно спросил Нафанаил.

– В вашем расследовании убиения господина вице-губернатора Чернышева. Иван Николаевич мне очень был симпатичен своей честностью, неподкупностью, отношением к порученным обязанностям. Это был человек долга и чести. И мне бы очень не хотелось, чтобы вдова господина Чернышева думала, что я как-то замешан в этом.

– Значит, вы тоже полагаете, что Ивана Николаевича убили?

– Конечно, – без тени сомнения ответил Заруцкий. – Зачем же бросаться в камин, имея под рукой револьвер…

– Откуда вы знаете про револьвер? – быстро спросил Кекин.

– Полноте, Нафанаил Филиппович, – улыбнулся чиновник особых поручений. – Об этом уже весь город знает. Все знают, что вы ищете дневник покойного Ивана Николаевича, и что именно в связи с этим фактом сегодня на рассвете в вас стреляли. Наш город – он ведь как большая деревня…

Нафанаил посмотрел в глаза Заруцкого и покачал головой. Конечно, в городе уже знают обо всем. Ничего удивительного нет, ведь Романовская и Чернышева – суть женщины, а женщины есть такие существа, язык коих совершенно без костей. Доверять что-либо этим существам да еще надеяться, что они будут помалкивать, значит ничего не понимать в человеческой природе, вернее, в их, женщин, природе…

– И в чем будет заключаться ваша помощь? – спросил Кекин.

– Это полностью на ваше усмотрение, – произнес Заруцкий. – Вы можете давать мне какие-нибудь, – он засмеялся, – особые поручения, ведь я чиновник особых поручений, которые я бы для вас исполнял. Вам одному трудно, а я просто хочу, чтобы скорее нашелся истинный виновник всех несчастий, – закончил он.

– Я вас понял, – произнес Нафанаил, – и весьма вам благодарен. Полагаю, я не премину воспользоваться вашим предложением, как только случится в том надобность.

Максимилиан Заруцкий, в знак окончания беседы, склонил голову и отошел, как показалось Кекину не очень довольный результатом разговора. Но Нафанаила это уже занимало постольку поскольку, ибо в гостиную вошел со своим неизменным пузатым саквояжем городское медицинское светило: Карл Федорович Фукс. Это был подвижный смешливый человек весьма небольшого росточка, с коротенькими полными ножками и матовой плешью на большой голове, познавшей, верно, немало подушек в чужих постелях. Специалист же в городе он был первейший, и даже мордовские панки и, особливо, татарские мурзы, не позволяющие своим женам казать посторонним даже носа, охотно дозволяли Карлу Федоровичу щупать, надавливать, сжимать, простукивать и, вообще, медицински пользовать как части, так и в целом, своих супруг. К тому же они платили за это неплохие гонорары и обеспечивали собственными транспортными средствами, что позволяло профессору с годовым жалованием в две тысячи рублей экономить еще пару гривенников на извозчиках.

– Ну-с, – произнес Фукс и первым делом велел перенести госпожу фон Баннер на диван.

Этим занялись все мужчины, и даже старику Киселеву, досталась нога девицы, неся которую он, согнувшись под ее тяжестью в три погибели, немедленно вспомнил о своем застарелом почечуе. Все же мужчины с делом справились, положили под голову Шарлотты подушку и отошли в сторону, доброжелательно посматривая друг на друга, ибо ношение одной женщины на руках, несомненно, сближает. А затем Карл Федорович безапелляционно прогнал всех, оставшись с больной наедине.

Колдовал он над ней долго. Когда вышел из гостиной, лицо его было озабоченно и хмуро.

– Ну, что с ней? – подалась вперед Романовская.

– Горячка, – изрек профессор и вздохнул. – Настоящая горячка, вскрывшаяся в результате нервического возбуждения и ипохондрических процессов, вошедших в сношение друг с другом. Крайне опасная форма заболевания…

– Госпожа фон Баннер больна ипохондрией? – удивленно спросила Романовская. – Вот бы никогда не подумала.

– Вы зря так удивляетесь, – живо обернулся к ней Фукс. – Мы все, живущие в крупных городах, в большей или меньшей степени, ипохондрики. Я имею в виду людей, конечно, благородного происхождения. А у госпожи фон Баннер ипохондрическое заболевание еще усилено, как бы точнее выразиться, затянувшимся состоянием девственности. И хоть ипохондры живут в верхних боковых частях живота, а не в нижних…

– И что же делать? – продолжала волноваться за подругу Амалия Ивановна.

– Лишение девственности благоприятно сказалось бы на ее общем состоянии. В дальнейшем… – глубокомысленно изрек профессор.

– Понимаю вас, – отвела глаза в сторону Романовская. – Но… как ей сейчас помочь?

– Да, господин профессор, вы беретесь излечить нашу милую Шарлотту? – тронула его за рукав сюртука Чернышева. – Понимаете, она нам так дорога…

– Что касается нервической горячки, то, несомненно, да. Ведь сие есть мой врачебный долг, – посмотрел он на присутствующих снизу вверх, но всем показалось как раз наоборот.

– А как долго будет идти процесс излечения? – спросил Заруцкий.

– О, это зависит от многих обстоятельств, – ответил Карл Федорович. – Ежели ледяные ванны помогут сразу, то далее можно будет переходить к нервам: отвары, прогулки с приятным собеседником, разные игры, не требующие работы ума.

– Стало быть, не скоро? – попробовал уточнить Энгельгардт

– Не могу ответить вам точно, Лев Николаевич, – отозвался Фукс. – Все зависит от того, насколько действенным будет курс лечения.

Далее профессором завладел предводитель. Отведя его в сторону, он долго и нудно стал жаловаться на свой почечуй, доставивший ему в последнее время множество неприятностей. С их стороны то и дело слышались вздох и аханья Киселева и рассудительный голос светила с менторскими нотками.

– Ну, все, это надолго, – произнесла Чернышева. – Да, собственно, все уже и закончилось.

– Да, душечка моя, – отозвалась Амалия Ивановна. – Шарлотту, слава Богу, пристроили в надежные руки. Будем надеяться и молиться, что она скоро поправиться. Как это случиться, я вам сообщу первой.

– Благодарю вас, дорогая, – улыбнулась Чернышева. – А теперь, разрешите мне откланяться.

– Прощайте, Анастасия Львовна.

– Прощайте, Амалия Ивановна. – Она повернулась к Кекину. – Вы еще не раздумали, сударь, заниматься поисками дневника?

– Ни в коей мере, – отвечал Нафанаил.

– Тогда я жду вас в карете.

– Да, сударыня…

– Ну, что ты надумал, Фаня? – спросила Романовская, когда за Анастасией Львовной закрылись двери.

– Продолжать искать дневник. Коли из-за него меня едва не убили, значит, он содержит, действительно, важные сведения. И еще, – он слегка помедлил, – я теперь совершенно уверен, что вице-губернатор умер насильственной смертью.

– Я рада, что именно ты занялся этим делом, Фаня. Только будь осторожен…

Карета Анастасии Львовны, вернее, ее покойного мужа, была рессорной, удобной и легкой. Одно слово – венской работы. Небось, Иван Николаевич за такую тысячи две отдал, не менее. Лошади, запряженные цугом, – свежие, ливрейный форейтор на переднем черноголовом моренкопфе – удал да опытен, так что до усадьбы Чернышевой доехали менее, чем за четверть часа.

Глава седьмая

Кто ищет – находит. – Вояж отставного поручика. – Странная старуха с котом. – Что поведала Федора.

Ночь Нафанаил спал крепко и без всяких сновидений. Поутру, испив кофею, сходил в полицейский участок, и по событиям давешней ночи и раннего утра дал приставу Ковалеву исчерпывающие показания. Вернувшись, весь остаток дня простукивал и прощупывал пол в кабинете, и к ночи осмотрел его более половины. Спал снова крепко, правда при затворенных, на всякий случай, окнах. Впрочем, сие было лишнее, ибо вокруг дома ходили снаряженные камердинером Фадеичем сторожа из дворовых мужиков, постукивая время от времени колотушками и отпугивая тем самым возможных злоумышленников.

К середине следующего дня Кекин закончил обследование пола. Тайника в нем не было. Мало верилось в то, что потаенный схрон находится в потолке. Нафанаил сел в кресла, дабы собраться с мыслями, и тут в кабинет вошла Анастасия Львовна.

– А у меня радостные вести, – сходу выпалила она.

– Да? – вежливо промолвил отставной поручик.

– Дела госпожи Баннер пошли на поправку. Ледяные ванны доктора Фукса возымели весьма положительный результат. Горячки уже будто и не было!

– Я очень рад, – отозвался Нафанаил, думая о своем.

– Вы чем-то озабоченны? – спросила Анастасия Львовна.

– Нет, ежели не считать того, что я не нашел дневник.

– Не расстраивайтесь, Нафанаил Филиппович. Еще несколько дней, и мы сможем повторить сеанс.

– Замечательно, Анастасия Львовна…

Когда Чернышева ушла, Кекин невольно поежился. Ледяные ванны – бр-р-р. Он представил госпожу фон Баннер, сидящую в чугунном корыте, всю обложенную льдом. Надо же: ее мощная конституция не только выдержала сию пытку, но и излечилась от горячки. Верно, холод не только понижает телесную температуру, но и благотворно действует на нервы. 

Впрочем, он имел возможность убедиться в этом осенью восемьсот тринадцатого года, когда, попав в окружение в местечке Ворлиц, их отряд решил пробиваться к Эльбе. Опрокинув два эскадрона неприятельских драгун, они вышли к реке и начали переправляться вплавь.

Дул сильный северный ветер. Бросившись в воду, люди и лошади сбились в одну кучу, кричали и топили друг друга. Саженей за двадцать от берега его отбили от лошади, за гриву которой он держался, и тут-то он в полной мере ощутил на себе благотворное влияние ледяной воды. Ибо, выбравшись на берег и попав в лапы злобным ляхам, ему было совершенно безразлично, что с ним будет дальше; посадят ли его в каземат, начнут пытать либо вообще поставят к стенке. И даже когда их, офицеров из разбитого полка генерала Сакена и летучего отряда полковника Фигнера забрали к себе французы и повезли в крепость Витемберг, что означало плен, но не смерть, Кекин, конечно, не огорчился, но и не возрадовался…

Все, довольно воспоминаний. Пора продолжить поиски дневника, ибо кто ищет – находит. Нафанаил решительно хлопнул по подлокотникам кресел, собираясь подняться, и тут одно из них вдруг подалось вперед.

– Вот оно! – воскликнул Кекин, и обеими руками стал двигать массивный подлокотник. Выдвинувшись на две пяди, подлокотник встал, и из него выпала перевязанная в трубочку тетрадь. Когда Нафанаил освободил ее от тесьмы и развернул, исчезли последние сомнения: это был дневник вице-губернатора Чернышева. Нафанаил Филиппович вернул подлокотник на место, уселся в кресла и открыл тетрадь.

– И когда вы намерены отъехать? – сухо спросила Анастасия Львовна.

– Завтра поутру, – решительно ответил Нафанаил. – И прошу вас на меня не сердиться. Эта поездка крайне важна для меня.

– Да я не сержусь, поступайте, как знаете. В конце концов, вы не обязаны находиться в кабинете моего мужа круглые сутки…

Чернышева, конечно, сердилась. Это было заметно по ее глазам и движениям, ставшим резковатыми, как у девицы, которую свалившаяся на нее череда обстоятельств только что разуверила, что она знает жизнь. Анастасия Львовна хмуро посмотрела на Нафанаила, хотела что-то сказать, но промолчала.

– Я вернусь и найду дневник, – твердо сказал Кекин и честно посмотрел ей в глаза, что оказалось, в общем, не трудно. – Обещаю вам.

Она нехотя кивнула.

– Я бы хотел попросить… – неуверенно начал Нафанаил.

– Слушаю вас.

– … не проводить без меня спиритического сеанса.

– А вы надолго?

– На два-три дня.

– Хорошо, мы вас дождемся.

– Благодарю.

– Может, вы возьмете мой дормез? Дорога будет легче и приятней.

– Благодарю, но я поеду на почтовых. Иначе моя поездка может затянуться на неделю.

– Понимаю вас, – несколько мягче произнесла Анастасия Львовна. – Тогда возвращайтесь скорее…

Он бы, конечно, мог сказать, что нашел дневник. И отдать его. Как бы поступила Чернышева? Рассказала бы о нем. Показывала бы его всем и каждому. Он был бы в ее руках знаменем борьбы против губернатора. И еще одного человека, которого он, Нафанаил Кекин, никак не ожидал встретить в записках покойного вице-губернатора. Необходимо было все проверить. Тайно, без огласки, чего невозможно было бы сделать, отдай он Чернышевой дневник. Да и не давали записи в дневнике ни одной улики в том, что сей человек совершил убийство господина вице-губернатора. Их должен был раздобыть он, Нафанаил Филиппович Кекин.

Молодому человеку собраться легче легкого. Тем более, что нет еще покуда ни привязанности к вещам, ни многолетних привычек, без которых чувствуешь себя в дороге неуютно. Да и сама дорога ничуть не в тягость и более желанна, чем, скажем, стояние за конторкой в каком-нибудь присутственном месте или перекладывание с места на место казенных бумаг в канцеляриях. Посему, выправив на почтамте подорожную и оплатив прогоны, отставной поручик Нафанаил Кекин взял извозчика, заехал в свою усадебку в Собачьем переулке, оделся в дорожное платье, взял саквояж из свиной кожи, заполненный разной снедью, и через четверть часа уже подъезжал к городской заставе. Там, показав пашпорт и пересев на почтовую тройку, он двинул по Мамадышскому тракту, держа путь в одноименный уезд, в коем, вдали от трактов, шоссейных дорог и прочих большаков, стояла меж сельца Мочалкино и аула Нижний Кузгунча благоприобретенное имение Чернышевых, деревенька Сухая Шия.

Путь был длинный, сто двадцать две версты, тракт – одно название, а на самом деле проселок, хоть и мерянный, ибо верстовые столбы, окрашенные в государственную трехцветку, все же время от времени попадались. Ямщики хоть и гнали лихо и отчаянно – ведь от быстроты езды зависело количество пятаков в их кошелях, – а все же более четырех прогонов в один день сделать не удалось. Пришлось Нафанаилу, наскоро перекусив пастетом из гусиной печенки, куском подового пирога с вязигой и запив сей ужин полубутылкой малаги, заночевать на станции, устроившись на лавке в «покоях» – комнате, смежной с жильем самого станционного смотрителя и назначенной для проезжающих. Смотритель сей, в отличие от предыдущих трех, оказался хватом и выжигой, и поутру, отдав, верно не за просто так тройку толстопузому купчине, что приехал часом позже Кекина, заявил, что более казенных лошадей нет, но ежели барин спешит, то у него есть лошади вольные, за кои, дескать, надобно платить вдвое. Кекин согласился, и покуда смотритель переписывал его подорожную, лошадей запрягли. 

Расплатившись по гривеннику за версту, Нафанаил доехал до последней станции, от коей следовал поворот с «тракту» на такую разухабистую дорожку, что не приведи Господь. Кое-как, через пень колоду, дважды едва не опрокинувшись, доехал отставной поручик до покосившегося двускатного голубца с медной иконкой, обозначавшего начало деревни Сухая Шия и как бы защищавшего ее от нечистой силы. Но до первого деревенского дома на самой околице пришлось проехать еще с треть версты, ежели не более. 

Срубили сию избушку если и не во времена царя Гороха, то, несомненно, еще тогда, когда по глубокому оврагу, над которым она стояла, несла свои воды в Вятку быстрая речка Шия. Речка эта давно заимела иное русло, а избушка продолжала стоять, врастая в землю и дряхлея. Такой же дряхлой, верно, была и старуха, что глянула с полатей совиными глазами на Кекина, когда он, пройдя сени, вошел в избу.

– Здравствуйте, бабушка, – произнес он и перекрестился на образа в красном углу.

Старуха молчала.

– Здоровы будьте, бабуля, – громче повторил он.

– Ась? – шамкнула та в ответ.

– Я говорю, здравствуйте! – гаркнул он так, что старуха вздрогнула и бутькнулась головой о потолок.

– Чего же ты так орешь, касатик? – буркнула она, потирая ушибленный затылок.

– Чтобы вы услышали, – сказал Нафанаил.

– Я и так слышу, не глухая, – поморгала она круглыми глазами без ресниц. – Нет ее.

– Кого? – не понял Нафанаил. – Я, собственно, хотел спросить вас…

– Нет ее, – повторила старуха. – На огородах она.

– Кто?

– Та, к которой ты приехал.

– А откуда вы знаете, кто мне нужен?

– Прочла по глазам, – криво усмехнулась старуха.

– Что, и имя ее вы прочли в моих глазах?

– Верно.

– И какое оно? – ехидно спросил Нафанаил.

– Да уж известно какое, – не менее ехидно промолвила карга.

– Ну, какое, какое? – продолжал допытываться Кекин.

– А Федора, – ответила старуха и сморгнула одним глазом.

– Вы колдунья? – оторопел Нафанаил.

– Не-а, – усмехнулась карга. – Я – Параскева. А до этого меня звали Изольдой.

– Значит, вы все-таки колдунья, – констатировал Нафанаил.

– Нет, – ответила старуха и снова сморгнула. – Я – Верпея.

– Изольда, Верпея, – пробурчал Нафанаил, – выходит, при вас должен быть черный кот. А где он?

– Здесь, – ощерилась старуха и тоненько позвала: – Мося!

Из недр полатей вышел здоровущий черный кот, сел рядом со старухой и уставился на Кекина желтыми круглыми глазами.

– Вот теперь все понятно, – произнес Нафанаил, не сводя глаз с кота.

– Ну, а коли понятно, – промолвила Верпея, – так давайте пить чай. Вам с дороги это будет пользительно, да и нам не лишне. Правда, Мося?

Кот повернул круглую башку, посмотрел на хозяйку и кивнул. Верпея, крякнув и проигнорировав протянутую руку Нафанаила, довольно ловко слезла с полатей. Следом за ней, в два прыжка, на полу очутился и Мося.

– Проходьте в комнаты, – пригласила Верпея.

Пригнувшись, Кекин вошел в чистенькую горницу: лавки с вышитыми полавочниками по стенам, занавеси на окнах, домотанная дорожка на дощатом полу. У дальней стены – постеля, верно, для Федоры, в ближнем углу – древняя прялка-копыл с рунической росписью, вырезанная из комля дерева вместе с корневищем, посередине горницы – стол под вышитой скатеркой с дымящимся самоваром, чашками, блюдечками с разным вареньем и румяными бубликами.

– Ого! – воскликнул Нафанаил. – У вас прямо как в лучших домах… Ждали, что ли, кого?

– Ага, – подтвердила старуха.

– Выходит, я не вовремя?

– Отчего же, аккурат вовремя, – странно улыбнулась Верпея. – Присаживайтесь. 

– Но, к вам же, судя по всему, кто-то должен вот-вот прийти, – вопросительно посмотрел на нее Кекин.

– Уже пришел, – сказала старуха.

– Кто? – спросил Нафанаил.

– Ты, – ответила старуха и хрипло рассмеялась

– А, ну, да, конечно, – кивнул неопределенно Кекин и присел. Рядом села Верпея, а прямо против него взгромоздился на высокий стул Мося. Он сходу залез в блюдечко лапой и принялся слизывать с нее капающее на скатерть варенье.

– Ты ведешь себя крайне неприлично, Моисей, – сделала замечание коту старуха, после чего тот сел смирно и принялся наблюдать за происходящим.

Чай у Верпеи был превосходным. С мятой, шиповником и еще какими-то душистыми травами. Уже после первых глотков Нафанаил почувствовал, что усталость прошла, и тело его становится каким-то звонким и легким: еще несколько глотков, и оно воспарит меж полом и потолком, слегка покачиваясь, будто бумажная лодочка на водной глади лужи.

– Какой чудесный чай, – произнес он заплетающимся языком. – Что такое вы кладете в него, сударыня?

– Ничего особенного, – ответила Верпея, пытливо глядя ему в глаза. – Немного мяты, шалфея, тертых листочков шиповника…

Она не договорила, потому что гость, сомкнув веки, вдруг уронил голову на грудь.

– Отравительница, – успел пробормотать он, и шумно засопел…

Когда Нафанаил открыл глаза, то поначалу даже не понял, где он. Увидев склоненные над собой морду кота и старушечье лицо с кустистыми бровями и большой бородавкой на носу, он еще находился во власти сна, в коем по улицам Казани ехали друг за дружкой самодвижущиеся экипажи, ходили хмурые озобоченные люди в странных заношенных одеждах и разговаривали меж собою на каком-то варварском языке, лишь отдельными словами напоминающем русский. Сам себя он видел седым, в короткой бородке, что обычно носят шкиперы морских бригов и шхун, курящим трубку с изогнутым мундштуком и держащим за поводок пса Вову, который некогда был поэтом и сочинял имажинистические стихи. Словом, сон был весьма странный. Приподнявшись на локтях – а он лежал на лавке, застеленной периной, – он мотнул головой, прогоняя остатки сна, и спросил:

– Я что уснул?

– Уснул, касатик, – просто ответила старуха.

– Прошу прощения, – виновато промолвил Нафанаил, принимая сидячее положение.

– Ну, что вы, – учтиво произнесла Верепея. – Дорога была длинной, вы уморились, так что это вполне извинительно.

– Благодарю вас. Федора еще не вернулась?

– Уже идет. Ага, – приставила ладонь к уху хозяйка, – вот и ее шаги.

Нафанаил решительно не слышал никаких шагов, но не удивился, когда через малое время в горницу и впрямь вошла девица, которую можно было охарактеризовать одним словом: ладная. 

– Вы – Федора? – поздоровавшись, спросил Нафанаил, глянув на круглый животик молодки.

– Да, – ответила та.

– Вы служили кофешенкой госпоже Чернышевой?

– Да.

– А за какие грехи она сослала вас в эту глушь? – снова невольно посмотрел на ее животик Кекин.

– В вы кто, полицейский?! – с вызовом произнесла Федора.

– Нет, – ответил Нафанаил.

– Тогда чево спрашиваете?

– Ты, милочка, не ерепенься, – встряла в разговор Верпея. – Человек из такой дали несусветной к тебе приехал, а ты все «кто» да «чево» заместо того, чтобы ему на его вопросы просто и честно ответствовать. Зла он тебе не желает, так что волком на него смотреть не след. Верно, Нафанаил Филиппович? – обернулась она к Кекину.

– Верно, – ответил Нафанаил, вспоминая, когда это он успел назвать себя старухе. 

Не вспомнил. Видно, ведунья знала, как его зовут еще до того, как он ступил в ее избу. Стало быть, это правда, что его тут ждали.

– Я, действительно, не желаю вам зла, – обратился он к Федоре. – Просто, обстоятельства одного дела, которое мне поручили выполнить, вынудили меня приехать к вам. Понимаете, – он немного помолчал, – я, как и многие уважаемые люди в Казани, не верю, что господин Чернышев ушел из жизни по доброй воле. Его убили. Люди, которым этот человек был дорог, попросили меня найти убийцу. И я приехал к вам за помощью. Неужели вы не хотите наказать человека, убившего отца вашего будущего ребенка?

Лицо Федоры пошло красными пятнами.

– Вам об этом рассказала моя барыня? – тихо спросила она.

– Нет, – честно ответил Кекин.

– А кто же?

– Сам господин Чернышев.

– К-как это? – опустилась бессильно на лавку Федора.

– Так случилось, что у меня на руках оказались его записи. И там он пишет, в том числе, и о вас.

– А кто сказал вам, что я здесь? – спросила Федора.

– Один добрый человек, – ответил Нафанаил. – Только он просил держать его имя в тайне, иначе его ждет такая же участь, как и вас.

– Будет тебе задавать Нафанаилу Филипповичу вопросы, – снова встряла в разговор Верпея. – Он ведь приехал к тебе не отвечать на твои вопросы, а задавать их. Верно ведь, господин Кекин?

«Ну вот, – подумал Нафанаил, – ей известна и моя фамилия. Ай да старая карга».

– Хорошо, – смиренно сложила руки на коленях Федора.

– Хорошо, – повторил за ней Нафанаил. – Итак, в закрепление уже известного: вы… понесли от господина Чернышева?

– Да, – тихо ответила Федора.

– Как долго вы с ним …встречались.

– С полгода.

– Где проходили ваши встречи?

– Барин сам назначал мне где.

– То есть, о месте и времени ваших встреч вам говорил Иван Николаевич?

– Да.

– Ваши встречи происходили ночью?

– Да.

– Как долго?

– С четверть часа, – опустила голову на грудь Федора, и Кекин заметил, как сочувственно покачала головой старуха.

– А ваши свидания случались на кухне? – осторожно спросил Нафанаил.

– Случались.

– И в тот роковой день, вернее, ночь, когда произошло убийство господина Чернышева, он вам назначил встречу именно на кухне?

– Да.

– А кто знал об этом? – быстро спросил Нафанаил.

– Никто, – совсем тихо ответила Федора и прикусила губу.

Кекин находился от Федоры в двух саженях, но даже на этом расстоянии почувствовал, как напряглось тело девушки. «Осторожно, – сказал он самому себе, – осторожно. Вот оно, главное, из-за чего ты тут».

Он замолчал и прошелся по горнице под пристальным вниманием двух пар глаз: старухи Верпеи и кота Моси. Федора же сидела, не поднимая головы.

– Знаете что, – присел Кекин рядом с ней, – давайте далее буду говорить я, а вы меня только поправлять: правильно я сказал, или не правильно. Вы согласны?

Федора неопределенно пожала плечами.

– И все же я, с вашего позволения, начну, – продолжил Нафанаил. – Итак: в ту злосчастную ночь ваш барин назначил вам свидание на кухне, скажем, в два часа пополуночи…

– В час, – еле слышно промолвила Федора.

– В час, – повторил за ней Кекин. – Но придти вы на эту встречу не смогли, ибо вас в ту ночь в усадьбе Чернышевых не было. Так?

Федора согласно кивнула головой.

– А не было вас там потому, что были вы совершенно в другом месте, на свидании с другим человеком, коего, действительно, любили не в пример Чернышеву, которого просто жалели и не могли отказать ему в его притязаниях потому, что он ваш барин.

Нафанаил немного помолчал и, не услышав от Федоры возражений, продолжил:

– Человек же, с которым вы встречались в ту ночь, молод, из вольного сословия.  Он, вероятно, говорил, что любит вас, что будущий ребенок ему не помеха и, может, даже обещал на вас жениться, выправив на вас вольную, то есть, выкупив вас и отпустив потом на волю…

Кекин пытливо посмотрел на Федору, ожидая хоть какой-то ее реакции на его слова. И она выдавила из себя еле слышно:

– Не молодой…

– Как вы сказали? – слегка опешил Нафанаил.

– Не молодой, в годах, – чуть громче повторила Федора.

– Что, одного возраста с господином Чернышевым? – задал наводящий вопрос Кекин.

– Нет, моложе, – ответила девушка.

– А старше меня? – начал нервничать Нафанаил.

Она кивнула.

– Значит, в годах, – скорее констатировал, чем спросил Кекин. – Просто пожилой.

Федора снова кивнула.

– Ясно, – буркнул Нафанаил. – И каков он из себя? В усах, бороде? Цвет глаз?

– Он симпатичный, – произнесла Федора. – И добрый. Конфекты мне дарил в бонбоньерках…

– Симпатичный, добрый, бонбоньерки… – машинально повторил Нафанаил. – И все?

– Все, – ответила Федора.

– А цвет глаз, – продолжал настаивать Кекин. – Каков у него цвет глаз?

– Когда серый, когда голубой, – улыбнулась девушка, верно, представив себе его лицо.

– Все не слава Богу, – произнес Нафанаил в сердцах, отметив про себя, что, по сути, Федора так и не сообщила ему ничего путного, кроме того, что ее любовник нумер два пожилой господин, обещавший выкупить ее на волю и жениться. В отличие от любовника нумер один, господина Чернышева, любовника положительно старого и ничего ей не обещавшего. Что же касается цвета глаз, так, скажем, у барона Пирха, коменданта города такие глаза: серые, даже стальные, когда он в комнатах, а когда на улице, да ежели солнце светит ясно, так, положим, голубые. Серые глаза у генерала Энгельгардта, так что из того? Кроме того, ни Пирх, ни Энгельгардт уже не молоды, под «пожилых» людей вполне подпадают и, кроме того, оба привлекательны и имеют средства дарить девицам конфекты в бонбоньерках. Вот только, станут ли они это делать? Впрочем, ежели имеется серьезная цель, к примеру, убийство вице-губернатора, то почему бы и нет…

– Хорошо. Как зовут этого вашего поклонника?

– Алексей Яковлевич, – последовал ответ.

– Он дворянин?

– Да.

– Род занятий?

– Чево?

– Он военный или статский?

– Не знаю.

– В ту злосчастную ночь он все время был с вами?

– Да.

– И никуда не отлучался?

– Нет. Только ездил в Дворянское Собрание.

– Минутку, минутку, – заволновался Нафанаил. – Так он отлучался или нет?

– Ну, да. Сказал, что забыл трость и съездил за ней.

– Значит, он забыл трость в Дворянском Собрании, съездил за ней и вернулся, так?

– Да.

– Как долго его не было?

– С полчаса.

– И уехал он в половине первого или чуть позже, так?

– Так.

– Когда вы сказали ему, что у вас… встреча с вашим барином?

– Сразу, как к нему пришла.

– Мол, не можете остаться на ночь, поскольку вас будет ждать барин?

– Да.

– И сказали во сколько и где?

– Сказала. Я и собиралась идти, но он меня не пустил. Сказал, что больше такого никогда не будет, и завтра он пойдет к Чернышевым, чтобы выкупить меня…

Глаза Федоры наполнились слезами.

– Последний вопрос, – быстро произнес Кекин, совершенно не могущий переносить женских слез. – Где вы встречались с… Алексеем Яковлевичем?

– У него на квартире.

– А где его квартира?

– В доме Мергасова на Черном озере.

– То есть, в двух кварталах от усадьбы Чернышевых?

– Да.

Федора хлюпнула носом раз, другой и заплакала. Тоненько, по-девчоночьи. Кекин вздохнул, поднялся, достал из портмоне сотенную ассигнацию.

– Вот, возьмите.

Федора отрицательно мотнула головой.

– Возьмите, – обернулся он к старухе.

– И-и, касатик, – протянула она. – Что мы с этой денежкой делать-то будем? Кто нам ее здесь поменяет? Еще, неровен час, под подозрение подпадем, что обчистили кого. Ты бы нам помельче дал.

Нафанаил пошарил по карманам, вынул все серебро, несколько зелененьких.

– Ну, вот, – обрадовалась Верпея. – Серебро и трешницы аккурат будут, благодарствуй.

– И вам, бабушка, спаси Бог, – поблагодарил Нафанаил. – Пойду, пора мне. Всего доброго вам. Может, свидимся еще когда.

– Может, и свидимся, – промолвила старуха неопределенно. – Ступай, касатик, сейчас подвода по большаку пойдет.

И правда, как только Нафанаил вышел из избы, с ним поравнялась крестьянская подвода. На ней он добрался до первой станции и двинулся в обратный путь. Он показался Кекину, как это обычно бывает, много короче, и в Казань отставной поручик прибыл в хорошем расположении духа. Однако здесь его ожидали худые вести.

Глава восьмая

Убиение госпожи фон Баннер. – Взгляды на произошедшие события полицмейстера Поля и отставного поручика Кекина расходятся, но… – Кекин признается Полю, что нашел дневник вице-губернатора Чернышева. – Нафанаил Кекин хочет организовать еще один спиритический сеанс. – О том, что молодые и старые смотрят на мир разными глазами.

– Как это случилось? – вскочил с кресел Нафанаил, едва не пролив чашку с чаем.

После его возвращения в город, первое, что он предпринял, так это визит к Амалии Ивановне, дабы спросить совета и поделиться кое-какими сомнениями, и вот – нате вам. Еще одно убийство. Наглое, вызывающее, без всяких попыток завуалировать его под самоубийство или несчастный случай.

– Вчера ночью некто проник в покои Шарлотты и одни выстрелом в голову нанес смертельную рану. Она умерла через несколько минут на руках своей компаньонки, – дрожащим голосом сообщила Амалия Ивановна.

– Она что-нибудь сказала? – продолжал допытываться Нафанаил. – Ну, хоть что-то?

– Человек в маске, – ответила Романовская.

– В маске? – похолодел Кекин.

– Да в маске.

– И все?

– Все. Потом она умерла.

Амалия Ивановна всхлипнула и достала из рукава вышитый платочек.

– Ко мне тоже приходил некто в маске, – раздумчиво произнес Нафанаил.

– Ты думаешь, это один и тот де человек?

– Не сомневаюсь, – засобирался Кекин.

– Ты куда?

– В Управу.

– Прошу тебя, Фаня, как освободишься, заедь ко мне. Расскажешь, что думает обо всем этом полицмейстер. Мне это важно, ведь Шарлотта была моей подругой.

Романовская снова всхлипнула и приложила платочек к глазам.

– Хорошо, – ответил Нафанаил и вышел из гостиной.

Полицмейстер Иван Иванович Поль только что закончил принимать рапорты от приставов, как ему доложили, что его хочет видеть отставной поручик Нафанаил Кекин.

– Просите, – сделав кислую мину, произнес подполковник.

Нафанаил вошел, поздоровался, присел в кресла возле стола, за которым восседал Поль.

– Слушаю вас, господин Кекин.

– Я по поводу убийства госпожи фон Баннер, – поерзал в креслах Нафанаил, поглядывая на Благословенного в золоченой раме за спиной Поля. Император был исполнен в рост и всегда встречал взгляд смотрящего на него. Сидеть в его присутствии было неловко.

– А что такое? Вы имеете какие-либо сведения по сему происшествию?

– Я имею по сему происшествию личные соображения, – ответил Нафанаил. – И если вам угодно их выслушать, я вам сей час их доложу.

– Извольте, – откинулся на спинку кресел полицмейстер, всем своим видом показывая готовность слушать.

– Насколько мне известно, человек, стрелявший в фон Баннер, был в маске, – начал Кекин.

– Совершенно верно, – подтвердил Поль.

– Я думаю, что это тот самый человек, что стрелял и в меня.

– Потому что был тоже в маске? – с долей иронии спросил полицмейстер.

– Потому что преследовал ту же цель: не дать обнаружить истинного убийцу вице-губернатора Чернышева.

– Ну, хорошо, – подался вперед Поль. – Допустим, – он посмотрел в глаза Нафанаилу, – и это я говорю только ради вас, ибо сам я этого не допускаю ни в малейшей степени, так вот, допустим, что вы правы, и злоумышленник стремиться не дать обнаружить, как вы говорите, убийцу господина вице-губернатора. С этой целью он проникает ночью в дом госпожи Чернышевой, где, и он это знает, находитесь вы, дабы отобрать у вас дневник покойного, ежели вы его, конечно, нашли. Я правильно излагаю вашу версию?

– Да, – ответил Нафанаил.

– По вашему и по его, злоумышленника мнению, в дневнике содержатся сведения, косвенно изобличающие убийцу вице-губернатора. Так?

– Совершенно верно.

– Допустим, я повторяю, допустим, что это все так, – произнес почти без иронии Поль. – Но зачем ему убивать госпожу фон Баннер? Ведь она никакого касательства к расследованию убийства вице-губернатора, каковое ведете вы – в чем законность, скажу я вам, весьма сомнительна – не имеет? Посему совершенно очевидно, что человек, стрелявший в вас, и человек, стрелявший в госпожу фон Баннер – разные люди. И то, что они оба были в масках, говорит единственно о том, что они просто опасались быть узнанными.

– А мотивы убийства госпожи Шарлотты фон Баннер? – спросил Кекин. – Каковы тогда они?

– Мотивы эти, скорее всего, связаны с ее сомнительными занятиями. Спиритические сеансы, гадания и прочее – вот причина ее гибели. И наше дознание по сему делу идет именно по этому пути. Впрочем, мотива может и не быть вовсе. Какой-нибудь маниак…

– Простите, – перебил полицмейстера Кекин, – но в ваших рассуждениях есть одна неточность.

– Какая же? – нахмурился Поль.

– Вы сказали, что госпожа фон Баннер никакого касательства к расследованию убийства господина Чернышева не имела.

– Да, сказал, – подтвердил подполковник.

– Но на обоих ее последних спиритических сеансах вызывался дух именно вице-губернатора Чернышева. Вопросы, что задавались ему, касались его гибели и места нахождения дневника. И убийство Шарлотты фон Баннер, несомненно, связано с тем, чтобы не допустить нового сеанса, должного состояться на днях, где предполагалось выяснить имя убийцы.

– Вы так полагаете? – с явной насмешкой спросил Поль. – Вы, фронтовой офицер, здравомыслящий, как мне казалось, человек, верите всем этим медиумам, гадалкам и магнетизерам? Да будет вам. Не серьезно все это.

– Возможно, это все не серьезно, – поднялся с кресел Кекин. – Для вас, для меня. Но, – сделал многозначительную паузу Нафанаил, – не для убийцы. Почему он боится, что я найду дневник? Потому что там есть его имя. Почему он боится нового спиритического сеанса? Потому что на нем будет названо его имя. Или, может быть названо. Это ему равнозначно, ибо если имя в дневнике и имя на сеансе будет одно и то же, ему конец.

– Кстати, как идут поиски дневника? – спросил полицмейстер с напускным равнодушием.

– Неужели вам это интересно? – искренне удивился Нафанаил. – Ведь прямых улик, изобличающих возможного убийцу там нет и быть не может.

– Это верно, – подтвердил Поль.

– К тому же дело по самоубийству господина Чернышева уже закрыто и сдано в архив.

– Верно, – улыбнулся полицмейстер.

– Стало быть, как представителю власти он вам не нужен…

– И это верно.

– … И вами движет простое человеческое любопытство: существует ли вообще сей дневник, и ежели существует, что там все-таки написано?

– Вы удивительно проницательны, господин Кекин, – заметил подполковник. – Вам бы в полиции служить.

– Благодарю, ваше высокоблагородие, – усмехнулся Нафанаил. – Я, пожалуй, подумаю над этим.

– Подумайте, подумайте. Готов вас взять в помощники пристава, а там, глядишь…

– Я нашел дневник, – просто сказал Нафанаил.

– Нашли? – округлил глаза Иван Иванович.

– Нашел, – подтвердил Кекин. – Вы спросили – я ответил.

– И что там? – уже с неподдельным интересом спросил Поль.

– Да много чего, – уклончиво ответил отставной поручик.

– И там есть имя?

– Есть.

– Кто еще знает о том, что вы нашли дневник?

– Никто, – ответил Кекин, пристально посмотрев в глаза полицмейстера.

– Даже вдова?

– Даже вдова. И я бы попросил вас оставить это покуда в секрете.

– Разумеется.

Поль откинулся в креслах и задумался.

– Вы, верно, намерены провести еще один спиритический сеанс? – наконец, произнес он, испытующе глядя в глаза Нафанаила.

– Вот теперь настала и моя очередь сказать вам, что вы удивительно проницательны, – с нотками восхищения произнес Кекин. – Да, намерен.

– Это опасно, – предостерегающе произнес Иван Иванович.

– Опасно, – согласился Нафанаил. – Но на этом и будет строиться мой расчет.

– Возможно, вам понадобится помощь, – раздумчиво произнес Поль.

– Возможно, – снова согласился Кекин. – Вы не откажете?

– Это наша обязанность, – слегка прищурился полицмейстер и протянул Кекину руку: – Желаю удачи…

Амалия Ивановна сама встретила его в передней и провела в малую гостиную.

– Ну, что он сказал? – спросила она, заглянув Кекину в глаза.

– Что покушение на меня и убийство госпожи фон Баннер никоим образом не связаны.

– Боже, как он близорук. Не видеть очевидного. И это начальник нашей полиции! – возмущенно промолвила Романовская.

– Увы, но это так, – с преувеличенной патетикой произнес Нафанаил. – Он не видит дальше собственного носа, – добавил он, глядя мимо собеседницы.

– Но нужно же что-то делать, как-то бороться! – заходила по гостиной Романовская. – Я буду писать министру.

– Не надо никому писать, сударыня. По крайней мере, пока мы не провели еще один спиритический сеанс, – поспешил успокоить слишком деятельную старушку Кекин.

– А как ты себе это мыслишь? – с сарказмом произнесла Амалия Ивановна. – В городе нет больше ни одного медиума.

– Они есть в столицах, – парировал ее замечание Нафанаил. – К примеру, у меня имеются приятели в Москве. Они наверняка смогут порекомендовать мне хорошего медиума, и мы выпишем его к нам…

– Хорошая мысль, – согласилась с доводами Кекина Романовская. – Впрочем, я всегда знала, что у тебя светлая голова. И если бы ты согласился поступить на службу, то весьма скоро мог бы…

– Амалия Ивановна, – мягко перебил Романовскую Кекин, – эту тему мы затрагивали уже не раз, и вы знаете мой ответ.

– Знаю, Фаня, знаю. «Служить бы рад, прислуживаться тошно», как любил говаривать твой армейский товарищ, а ныне поэт и комедиограф Александр э…

– Грибоедов, – закончил за Романовскую Нафанаил. 

– Да, Грибоедов. Однако теперь он служит в русской миссии в Персии, не так ли? И делает прекрасную дипломатическую карьеру.

– Он вынужден служить, ибо не получил такого наследства, как я. Иначе бы его ни за какие коврижки не принудили бы поступить на службу. Прошу вас, Амалия Ивановна…

– Все, Фанечка, молчу, – сдалась, наконец, Романовская. – Прости, ради Бога, старую дуру. Значит, сеанс будет, и мы все же сможем узнать имя убийцы Ивана Николаевича?

– Думаю, да, – ответил Нафанаил.

– Тут, покуда тебя не было, барон Пирх приезжал с визитом.

– И что ему было нужно?

– Извинялся, что не мог присутствовать на спиритических сеансах, соболезновал мне по поводу кончины Шарлотты.

– Вот старый лицемер, – заметил Кекин.

– Лицемер – да, но почему старый? – взглянула на Нафанаила Романовская. – Ему всего-то пятьдесят лет.

– Всего-то? – повторил за ней Кекин. – Уже!

– Ну, это как посмотреть, – не торопилась соглашаться с ним Амалия Ивановна. – Это с точки зрения твоего возраста он – старик. А с точки зрения моего – мальчишка!

– Как вы сказали? – застыл, пораженный неожиданной догадкой Нафанаил, и холодные мурашки побежали по его спине. Он даже на время перестал дышать и стал похож на соляной столб с открытым ртом. Вот теперь сходилось все: и имя в дневнике, и человек в маске, и возлюбленный бедной кофешенки Федоры. Котенок на последнем спиритическом сеансе тоже, верно, его рук дело. В общем, круг замкнулся…

– А что ты замер, будто статуй какой? – удивилась Романовская. – Я сказала, что это для тебя барон Пирх старый, а для меня – молодой человек, почти вьюноша. Так оно всегда бывает, потому как молодые и старые смотрят на мир и на людей не одинаково, и глаза у них разные.

– Вот именно! – воскликнул, пришедший в себя, наконец, отставной поручик и, не удержавшись, расцеловал Амалию Ивановну в обе щеки. – Вы чудо!

Глава девятая

О пользительности и даже необходимости планов для разных начинаний и дел. – У Кекина почти не остается сомнений относительно личности убийцы. – Иллюзион-театр на Кузнечной площади. – Два естества, одно тело и никакого подвоха. – Как чародей Бен Али аль Багир разные предметы отгадывал. – Утка из желудка, дух Праджапати и чудеса «черного кабинета».

План, судари мои, есть вещь весьма пользительная, а в иных случаях и крайне необходимая для многих дел и начинаний. Собираетесь ли вы совершить государственный переворот, отравить собственную супругу, овладеть состоянием двоюродного дядюшки или лишить девственности ладненькую ключницу Марфутку – всякий раз план необходим. 

Если бы вы знали, какой детальный план был разработан иллюминатами по подготовке Французской революции 1789 года. Он охватывал целых 50 лет! Просто произведением искусства можно было назвать совершенный план «Святейшего Великого Совета» английских масонских лож и братьев–банкиров Мейера и Натана Ротшильдов по столкновению лбами Франции и России. Только часть этого плана по ликвидации российского императора Павла Петровича, задумавшего сделаться гарантом мира в Европе, содержала четырнадцать страниц весьма убористого текста. Сия часть, переданная английскому посланнику в Петербурге лорду сэру Чарльзу Уитворду и подданному английского короля генералу Беннигсену, и составила основу заговора против императора Павла 1, окончившегося, как известно, избиением его табакеркой и смертоубийством посредством удушения гвардейским шарфом. А не будь детально проработанного плана и ротшильдовых миллионов, убиения российского государя, верно, могло и не случиться.

Да, милостивые государи, план в осуществление задуманных предприятий решительно нужен. Как нужен он и для написания верноподданнических од по случаю рождения наследника-цесаревича, сочинения семейных и готических романов, исторических трудов, поэм, пиес и даже прощальных заупокойных речей. Вы думаете, Гете писал своего «Вертера» без загодя подготовленного плана? Или госпожа де Сталь обошлась без него, сочиняя свою «Дельфину»? А Лувет Кувре – разве он мог бы не заблудиться в своей многотомной саге о коварном соблазнителе женщин Фобласе, не будь у него заранее составленного плана? Нет, господа, и еще раз нет.

Для изобличения и поимки убийц, злоумышленников, громил и прочих мазуриков тоже нужен план. И таковой у Нафанаила имелся, правда, возросший не на бумаге, но в его голове. Окончательные же и детальные формы план сей обрел после того, как Амалия Ивановна Романовская в их последнем разговоре «открыла» Кекину глаза, и у отставного поручика почти не осталось сомнений, кому обязан город уходом в мир иной вице-губернатора Ивана Николаевича Чернышева и мадемуазель Шарлотты фон Баннер. И это «почти» должно было превратиться в неопровержимые улики против сего злоумышленника, весьма ловкого и хитрого, на новом спиритическом сеансе.

Однако, одно дело было составить план, а совсем другое – осуществить его выполнение. Перво-наперво, надлежало найти подходящего исполнителя на роль медиума, ведь не в Москву же, в самом деле, ехать.

Нафанаил начал с газет, вернее, одной, что имела быть в губернской Казани – «Известий».

«Сегодня и только одну неделю. Этого вы еще никогда не видели! В самом большом иллюзион-театре на Кузнечной площади

ОТДЕЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

– арлекинада, как на итальянских площадях;

–ученые канарейки артиста и дрессировщика Арнольда Штуцера; его пернатые ученицы танцуют, маршируют, мечут артикул, стреляют, умирают, оживают и проч. точно люди, только что не разговаривают; его же – собачий балет;

– пляски на канате, эквилибристические шутки и пантомимы с возможным разнообразием;

– атлетические номера первого геркулеса Сардинии сеньора Мачито;

– загадка природы, муже-женщина Матильда Полуянц; андрогин или два естества в одном теле;

ОТДЕЛЕНИЕ ВТОРОЕ

– живая утка из желудка;

– чревовещание и угадывание предметов на расстоянии;

– оживление скелета;

– манипуляции с духами, индийские и египетские чудеса в черном кабинете.

Все означенные чудодейственные номера выполняет непревзойденный магик и чародей Бен Али аль Багир, сын авгура Али-Бека, внук Брахмана и потомок божественного Бхригу, сына Праджапати, владыки сущего.

Начало представления в 7 час. вечера.

И Кекин вечером того же дня отправился на Кузнечную площадь. Время до начала представления еще было, посему Нафанаил Филиппович решил наведаться в дом Мергасова, угловое здание на Черноозерской улице. От хозяина дома он услышал то, что и ожидал: человек, представившийся Алексеем Яковлевичем Козицким, потомственным дворянином, надворным советником, находящимся в данное время не у дел, будучи в городе проездом, около месяца снимал у него квартиру в семь комнат, но уже съехал, и довольно давно. Конечно, ежели господину отставному поручику будет угодно, то он, Мергасов, может посмотреть в домовой книге соответствующую запись, на что Кекин коротко ответил:

– Не стоит.

– А кто вам этот господин? – поинтересовался по простоте душевной Мергасов.

– Фронтовой товарищ, – не сморгнув глазом, ответил Нафанаил. – Давно не виделись.

– А что же он к вам не зашел?

– Верно, не знал, что я в городе, – ответил Нафанаил. – Ну, и как вы его нашли?

– То есть? – не понял домовладелец.

– Как он теперь выглядит?

– Хорошо выглядит.

– Пять лет назад, когда мы с ним последний раз виделись, ему на вид нельзя было дать больше двадцати лет. Что, он так же моложав?

– Не сказал бы, – задумчиво произнес Мергасов. – Он, конечно, еще молод, но за тридцать годков, положим, ему перевалило.

– Понял, – сказал Нафанаил. – Благодарю за помощь.

– Да, не за что, – добродушно ответил домовладелец. – Вы не печальтесь, авось, свидитесь еще…

«Свидимся, – подумал отставной поручик, попрощавшись с домовладельцем, – непременно свидимся».

Самый большой иллюзион-театр стоял в конце Кузнечной площади, за коей саженях в пяти стеной высился камыш и начиналось Черное озеро. Сей театр, действительно, был самым большим среди еще нескольких подобных заведений, имя которым было балаган. И возле каждого из них развеселые деды лужеными глотками зазывали к себе публику, коей на площади было предостаточно. То тут, то там толпы людей взрывались смехом от раешников этих балаганных зазывал, отпускавших очередную шутку-прибаутку. Офени тоже не молчали, ловко дефилируя меж зевак, предлагая со своих лотков калачи, бублики, дешевую галантерею и сладости. С балкончиков балаганов гремела разудалая музыка – бубны, тарелки, рожки. Повизгивали на качелях девицы; горластый ражий дядька в фартуке и с ручищами палача предлагал горячий сбитень. Словом, площадь кипела веселием и шумством.

Нафанаил не без труда прошел к нужному ему балагану. Здешний зазывала-дед не орал на всю площадь, не хохотал натужно до кашля и хрипоты, не скакал козлом и не строил обезьяньи рожицы – он показывал лубочные картинки, негромко комментируя их. Толпа вокруг него перед каждой новой картинкой притихала, и после его очередной прибаутки взрывалась смехом.

– Вот город Париж, как приедешь, так угоришь, – говорил дед, демонстрируя какой-то вид города Рима. – А вот, хранцузская амператрица; такая краса, что в окно глянет – конь прянет, на двор выйдет – три дня собаки воем воют. Но это все прилюдь, – добавлял дед после каждой своей шутки, стреляя глазами по толпе. – Хотите увидеть вещи невиданные, речи услышать неслыханные, чудо чудное, диво дивное, спешите, господа хорошие и мил человеки, на наше представление. Купите билетик: входные места – семь копеек, в парадисе – пятачок, сидячие – гривенник, ну, а партер – пятиалтынный. Спешите, барин, – обратился уже непосредственно к Нафанаилу дед, – без малого все места заняты.

Кекин усмехнулся и выдал пятиалтынный, получив синенький квиточек.

Внутри балаган оказался довольно вместительным. Он, и вправду, был почти заполнен людьми, а парадис – подковообразный раек под самой крышей, просто ломился от публики. Цеховые, мастеровые, крестьяне, солдаты, лакеи, горничные и прочая пестрая публика шумела, смеялась, жевала калачи и сайки и лузгала семечки.

Сидячие места занимала публика почище, а в партере на скамьях можно было узреть и канцеляриста из крапивного семени, и приказчика, и щеголеватого купецкого сынка в казимировой жилетке поверх поддевки и сапогах гармошкой под ручку со своей мамзелькой.

Кекин присел на краешек скамьи во втором ряду, откинулся на жесткую спинку и принялся ждать.

Скоро балаган заполнился публикой под самую завязку. И представление началось. Первое отделение Нафанаил смотрел вполглаза. Пляски на канате и ходьба на руках занимали его мало – на руках ходить он и сам умел не хуже представлявших арлекинаду паяцев. Мечущие артикул и марширующие под барабанную дробь канарейки были любопытны, но не более, собачий балет, кажется, был не очень удачен, а ловля чугунных шаров атлета Мачито была нумером почти обязательным для театральных дивертисментов и не единожды виданным.

Пожалуй, искренне проявил интерес отставной поручик к чуду природы, андрогину Матильде Полуянц, вышедшей в черной полумаске и надетом на голое тело маскарадном домино. Когда она распахнула его, публика ахнула, ибо наряду со всем, положенным женщине, достоянием, болталась пониже пупа вполне приличная мужская уда. Пара соленых шуток с парадиса не смутили Матильду. Она закрывалась и открывалась несколько раз, становясь перед публикой не только своим фасадом, но и боком, давая убедиться зрителям в подлинности своих естеств. Аплодисменты после ее выхода и гул голосов не стихали довольно долго.

Второе отделение, ради которого, собственно, и пришел в балаган Кекин, началось с выхода Бен Али аль Багира. Сын авгура был черноус и черноок, и голову его венчала атласная чалма с осыпанной блестящими каменьями брошью и воткнутым в нее страусиным пером. Под бархатным архалуком была надета длинная шелковая рубаха золотистого цвета, из-под которой виднелись синего шелка шальвары. На ногах были парчовые туфли без задников и каблуков с загнутыми носами. На чистом русском языке он громко произнес:

– Я Бен Али аль Багир, сын авгура из рода Бхригу покажу вам сегодня то, чего вы никогда не видели. Вашему удивлению не будет границ. Прошу сохранять спокойствие и тишину в зале, чего бы вы здесь не увидели. Итак, – он возвел руки к потолку и закатил глаза, – я начинаю.

Затем он дважды хлопнул в ладоши, и на сцене появился ассистент в чалме без броши и султана и полосатом азиатском чекмене. Он показал публике большой креповый платок, сложил его в несколько раз и завязал глаза Бен Али.

– Сейчас я буду угадывать предметы, – властно произнес сын авгура. – Вы показываете всей остальной публике какую-либо вещь, думаете о ней. И я назову сей предмет безошибочно.

– А повязка у вас на глазах не просвечивает? – раздался веселый голос из публики.

– Желаете проверить? – быстро среагировал на голос внук Брахмана.

– Да хотелось бы, – последовал ответ.

– Извольте, – сорвал с глаз повязку Бен Али, отдал ее ассистенту и вслед за ним спустился со сцены.

Они подошли к Фоме неверующему, и ассистент завязал ему глаза крепом.

– Ну, видите что-нибудь? – насмешливо спросил сын авгура.

– Нет, не вижу, – признался тот.

– Кто-нибудь сомневается еще в нашей честности? – спросил Бен Али.

– Нет, никто, – раздалось несколько голосов.

– Это хорошо, – примирительно произнес чародей.

Ассистент снова надел на него повязку и, взяв под локоть, повел по залу.

– Что у меня в кулаке? – вдруг раздался голос щеголя в казимировой жилетке.

– Покажите это публике, – обернулся на голос магик.

– А вы отвернитесь, – произнес, щурясь, купецкий сын.

– Вот еще один Фома неверующий, – с ноткой обиды в голосе промолвил Бен Али и отвернулся. – Так хорошо?

– Хорошо, – согласился щеголь и показал публике империал. А потом снова сжал ладонь.

– У вас в кулаке золотая монета достоинством в десять рублей, – не поворачиваясь, громко сказал чародей. – Вы зовете ее империалом.

Зал ахнул.

– И я хочу… А вот у меня! – послышалось в зале.

– У вас кисет с нюхательным табаком, а у вас часовая цепочка из дутого золота без часов.

Кто-то хохотнул, но на него зашикали.

– А что у меня? – робко спросила девица из дворовых, показав на мгновение вышитый платок с инициалами Ф.М.

– Платок, – просто ответил магик.

– А что на нем вышито? – неожиданно для всех и, верно, для себя спросила девица и зарделась, запылав ушками.

Зал замер, уставившись на магика. Стало тихо даже в парадисе.

Чародей на мгновение задумался, потом решительно произнес:

– Две буквы, Ф и М. Это ваши инициалы, так ведь?

– Так, – тихо ответила девица.

– И хоть сие не входит в мои кондиции, обещанные публике, я могу назвать ваше имя.

– Назовите, – опустила головку девица.

– Феврония, – сделав паузу, произнес Бен Али. – Так ли это? Ответьте!

– Так, – подтвердила девица и для убедительности кивнула головой.

Зал взорвался аплодисментами, но магик властным движением руки остановил рукоплескания.

– Я могу расшифровать и вторую букву на вашем платке, – многозначительно произнес он. – Желаете?

Девица молчала.

– Да желает она, желает, – ответил кто-то за девицу.

Сын авгура обхватил ладонью подбородок и застыл. Публика тоже. Стало слышно, как за дощатыми стенами балагана скрипят качели.

– Мокеева, – произнес, наконец, он. – Так звали вашего батюшку.

– Правда, – выдохнула девица и подняла на магика глаза полные растерянности и восхищения. – Воистину, чародей. Клервоян. Ясновидящий.

Публика была в полной ажитации. Шум, крики, топот ног. Кто-то из партера даже крикнул «браво!» Возможно, это был сам отставной поручик Кекин. Впрочем, кто что кричал в зале, разобрать в общем гуле было решительно невозможно.

Тем временем чародей, поддерживаемый ассистентом, вернулся на сцену и снял повязку. Он смотрел в публику и улыбался, и его белые зубы, контрастируя со смуглым лицом и черными аспидными усами, матово светились.

Когда шум стих. Бен Али заговорил снова.

– Уважаемая публика! – начал он. – То, что вы увидели, была лишь, – он на короткое время замолчал, верно, подбирая слово, – training, тренировка ума и мысли. Настоящее волшебство впереди…

Чародей вдруг схватился за живот, изобразив на лице муки боли. Затем просунул пальцы в горло, словно желая вызвать рвоту, и вытащил изо рта… живую утку средних размеров. Облегченно выдохнув и подержав немного в руках утку, дабы публика успела убедиться, что увидела очередное чудо, магик опустил ее на пол, и та, переваливаясь с боку на бок, самостоятельно продефилировала по мосткам сцены и скрылась за кулисами.

– На чем мы остановились? – как бы растеряно спросил Бен Али зал.

– Вы сказали, что настоящее волшебство еще впереди, – выкрикнул кто-то из публики, пораженный явлением живой утки из человеческого рта.

– Ах да, благодарю. Итак, сейчас вы увидите мои опыты, подобно которым еще не смог повторить ни один гальванист и даже магнетизер. Они пытались, но у них ничего не вышло. В целом мире лишь я один могу сделать это. И я вам это сей час покажу. Напоминаю, в зале должна быть полная тишина и абсолютное спокойствие.

Чародей поднял руки и дважды хлопнул в ладоши. На сцене тотчас сами собой погасли несколько светильников. Затем сын авгура пробормотал несколько заклинаний на индийском диалекте и возвел руки к небу.

– Дух великого и всемогущего Праджапати, владыки всего сущего, приди к нам! – громко воскликнул он.

Сцена вдруг вспыхнула ярким светом, ослепившим на мгновение публику, и тут рядом с Бен Али, зрители увидели покачивающееся в воздухе человеческое тело в белом саване. Это и был дух владыки сущего.

– Приветствую тебя, дух великого Праджапати! – произнес чародей, сложив ладони друг к дружке и склонившись в почтительном поклоне.

Дух кивнул головой. Нафанаил подался вперед, не сводя глаз со сцены. Это было то, что он ждал. Бен Али совершенно подходил для роли медиума. Но согласится ли он?

Тем временем, повинуясь движениям рук магика, дух плавал по воздуху, размахивая саваном, поднимался, опускался, исчезал и вновь появлялся уже в новом месте. Когда чародей прошел сквозь него, публика в зале разом выдохнула, сотворив легкий эфир, от коего задрожали на сцене огни оставшихся гореть светильников.

Оставив в покое дух Праджапати, Бен Али снова дважды хлопнул в ладоши, занавес закрылся, а когда открылся вновь, взору публики предстала совершенно темная комната, где за письменным столом сидел и что-то писал, поскрипывая пером по бумаге, магик и чародей. По углам комнаты стояли вазоны с цветами, рядом с письменным столом находилась жардиньерка, полная книг, а у входа в комнату высился двухметровый человеческий скелет, держа в руках поднос для визитных карточек.

– Это мой черный кабинет, – взглянул на публику Бен Али. – Здесь я и работаю.

Он поднялся и показал залу бумагу и перо. И они исчезли прямо на глазах зрителей! Затем он подошел к жардиньерке, сотворил несколько пассов руками, и книги поднялись в воздух! После какого-то весьма сложного раппорта книги стали летать по воздуху, повинуясь жестам магика. Время от времени он проводил над зависшей в воздухе книгой рукой, демонстрируя тем самым отсутствие веревок и нитей, которыми могли быть привязаны книги.

– Как видите, никакого обмана, – громко провозглашал в публику сын авгура. – Только одно простое волшебство.

А далее вещи в комнате и совсем взбесились. Под воздействием раппортов и пассов чародея цветы из вазонов стали меняться местами, сами вазоны то исчезали, то появлялись в самых разных местах, а жардиньерка, переваливаясь с боку на бок, как до того утка, самостоятельно пересекла кабинет и удалилась за кулисы.

Не давая публике опомниться, магик вводил в оборот все новые и новые предметы. Невесть откуда появились вдруг разноцветные шары. Они стали скакать по комнате, сталкиваясь, исчезая и появляясь вновь. Совершенно чудесным образом в руках магика оказалась шкатулка, полная сверкающими драгоценностями. Он поднял ее над столом и перевернул; драгоценности посыпались вниз, но ни одна из них не достигла поверхности стола – они просто исчезали. Как бы раздосадованный этим, магик швырнул пустую шкатулку на пол, но и она исчезла, как будто ее и не было на свете.

– Мацанг! – громко произнес Бен Али и хлопнул в ладоши.

Тот час в середине сцены появились ноги в шальварах.

– Цангпо! – воскликнул магик, и ноги на сцене подросли до пояса.

– Диханг! – выкрикнул чародей, и тело на сцене еще приросло.

– Джамуна! – продолжал нагнетать железа в голосе сын авгура, и у тела появились руки и плечи.

– Мегхна-а!!! – протяжно закричал магик, и у тела появилась голова с вытаращенными глазами и открытым ртом.

Бен Али сложил руки на груди и отошел от сотворенного по частям человека, словно любуясь работой. Человек сморгнул, закрыл рот и задвигал руками и ногами. Публика в зале неистовствовала.

В руках чародея появилось большое шелковое покрывало. Опять ниоткуда, чего никак не мог понять Нафанаил, увлеченный, как и все, творимым на сцене действом. Бен Али подошел к сотворенному им человеку и накрыл его покрывалом. Когда он сдернул шелк, человека уже не было. Вместо него на сцене сидела большая печальная дворняга и с укоризной смотрела в зал. Чародей закрыл ее, а когда убрал покрывало, вместо пса публика увидела прежнего ассистента в полосатом чекмене со сложенными перед собой ладонями. Магик прикрыл магическим покрывалом и его, а когда открыл – там, где только что смиренно стоял ассистент, было пусто.

– Господи Боже мой, – услышал Кекин бормотание соседа слева. – Да как же может быть такое?

– Все они просто проваливаются под пол, – тоном знатока прошептал кто-то сзади. – В полу дырка, вот они туда и падают.

– Да какая дырка, какая дырка, – послышался новый голос, полный негодования. – Нет там никакой дырки.

– А ты что, глядел что ли?

– Глядел. Утром еще.

– А куда драгоценности проваливались из шкатулки? – не унимался сердитый голос. – Тоже, что ли, в дырку?

– В дырку! – убежденно прошептали сзади.

– А дух этого, Пражапати, тоже в дырку ушел?

– В дырку!

– И пришел, стало быть, из дырки?

– Из дырки!

– А летал он по воздуху как?

– На веревочках…

– Дух, и на веревочках?

– Ну да.

– Но магик же показывал нам, что нет никаких веревочек?!

– А ты разевай свою варежку шире, он тебе еще и не то покажет…

Как бы в подтверждение этих слов, Бен Али сложил шелковую накидку раз, другой, третий, а затем она исчезла прямо у него с ладоней. Медленно, очень медленно, вглядываясь в зал и недобро усмехаясь, чародей двинулся в сторону скелета. Остановившись саженях в двух, он вытянул ладонь в его сторону. Скелет дернулся. Бен Али стал проделывать новые пассы, и скелет то поднимал руки и ноги, то прыгал, то вертел головой. Кончилось тем, что чародей заставил его сплясать трепака, после чего скелет исчез из черного кабинета вместе с подносом.

– Чо, скелет, тоже, что ли, провалился под пол? – ехидно спросил давешний голос.

– Под пол, – согласились сзади.

– В дырку, – продолжал ехидничать голос.

– Ага, в дырку, куда еще, – не уступали сзади.

– Ну, ща выйдем, я тебе покажу дырку, – давешний голос уже был зловещ. – Такую дырку тебе покажу, век не забудешь.

– Покажешь, значит?

– Покажу, вот увидишь.

– Ладно, поглядим еще, кто кому покажет.

– Поглядим…

Публика была в восторге. Ажитация достигла такого накала, что, верно, рухни раек на головы публики в зале, этого не заметили бы ни те, ни другие.

– Благодарю, – раскланялся Бен Али, – благодарю вас.

Он поднял руки и круговым движением опустил их вниз. Шум постепенно стих, и в зале снова сделалось тихо.

– А сей час я покажу вам то, что я делаю очень редко, ибо это весьма опасно для жизни. Одно неверное движение – и я уже на небесах.

Чародей замолчал, оглядывая зал. А затем, дико вскрикнув «Брахмапутра!», рывком оторвал себе голову и поставил ее на стол. Зал замер в безмолвии. Публика неотрывно смотрела на застывшее тело чародея и голову, покоящуюся на столе. Когда голова несколько раз сморгнула, у Нафанаила по спине и рукам побежали холодные мурашки. Исступленно завизжала щеголева мамзелька. Сосед слева как-то странно булькнул и кулем стал сползать со скамейки.

Несколько мгновений на сцене ничего не происходило. Затем тело магика ожило, руки Бен Али схватили голову и ловко насадили на место. Сами собой загорелись все светильники в зале, и публике предстал живой и невредимый, с улыбкой на устах великий магик и чародей, сын авгура и внук Брахмана из рода Праджапати Бен Али аль Багир. Представление закончилось.

Глава десятая и последняя

Как Нафанаил Кекин познал тайну пляшущего скелета. – Две головы Бен Али. – Народный способ излечения от чесотки. – Чародей соглашается на роль медиума. – Донос предводителя и отстранение Толстого от губернаторства. – Кекин сообщает фрондерам о нахождении им дневника вице-губернатора. – Коварство Нафанаила. – Изобличение убийцы и его арест. – Что обещал Кекин Бен Али. – Предложение полицмейстера Поля. – Конец – всему делу венец.

Первое, что увидел Нафанаил, пройдя за кулисы, это как скелет ест калач. Держась за его дужку костяшками пальцев, он открывал то, что было когда-то ртом, и откусывал от калача кусок за куском, которые тотчас пропадали из виду.

– Чего вам? – не очень вежливо спросил скелет, глянув пустыми глазницами на отставного поручика и дематериализовав последний кусок калача.

– Я бы хотел увидеться с господином аль Багиром, – не очень решительно произнес Кекин.

– Зачем? – поднялся с плетеного стула скелет, и тут, наконец, Нафанаил увидел, что человеческий остов просто нарисован на внушительных размеров господине, одетом в черный бархатный костюм. При скудном освещении это было едва различимо, поэтому нечего и говорить, что в «черном кабинете» Бен Али бархатного одеяния высокого господина не было заметно вовсе.

– Мне необходимо переговорить с ним, – ответил Нафанаил.

– Зачем? – снова повторил человек в бархатном костюме и добавил: – Великий маг ни с кем не делится секретами своего волшебства.

– Я не собираюсь выпытывать у него его секреты. Я хочу предложить ему выступить в частном доме, – произнес Нафанаил. – Надеюсь, подобного рода вопросы он решает самостоятельно?

– Хорошо, – промолвил после некоторого раздумья высокий. – Я скажу ему о вас. Как прикажите доложить?

– Кекин, Нафанаил Филиппович, отставной поручик.

Исполин скрылся за портьерой. Прошло не менее двух минут, покуда он вернулся:

– Великий магик и чародей просит вас, – торжественно произнес он.

Кекин кивнул и прошел за портьеру. Сын авгура сидел в креслах, смотрелся в венецианское зеркало и вытирал лицо фланелевой тряпочкой. Черные усы и парик лежали на столике. Рядом с ними покоилась вторая голова аль Багира, исполненная из папье-маше. Несколько ниточек, выходящих из нее, оканчивались колечками, в которые легко можно просунуть пальцы.

– Слушаю вас, – повернул по-актерски начисто бритую голову Бен Али и пытливо взглянул на Нафанаила. Глаза его, действительно, были черными.

– Я к вам с предложением, – начал Нафанаил, присаживаясь на предложенный жестом магика стул. – Рассказывать обо всем долго, поэтому скажу суть: я хочу, чтобы вы провели в одном частном доме спиритический сеанс в качестве медиума.

– Как уже и в вашем городе известен спиритизм?

– Известен, – ответил Нафанаил.

– Верно, его вывезли в качестве духовного трофея из Парижа. Вы были в Париже?

– Приходилось, – неопределенно отозвался Нафанаил.

– Ах да, вы ведь бывший военный.

– Именно так.

– А скажите, как может быть, чтобы в одном человеке сочетались воин и поэт? – спросил Бен Али и с любопытством посмотрел на Нафанаила.

– Выходит, бывает, – пожал плечами Кекин и подумал про себя:

« Что за черт! То какая-то полоумная старуха в тьмутаракани знает про меня всю подноготную; то заезжий престидижитатор осведомлен о моих поэтических опытах. Эдак скоро все, кому не лень будут копаться в моей частной жизни…»  

– Да вы не удивляйтесь, – мягко улыбнулся чародей. – Просто я читал ваши вирши в «Благонамеренном», журнале господина Измайлова. Даже помню из вас кое- что.

Он как школяр закатил глаза под лоб и процитировал:

– Творец! В душе моей дух гордости смири,

Веди меня к добру священными стезями,

Дай силу брань вести с коварными врагами

И благости твоей достойным сотвори.

Весьма, надо признать, талантливо.

– Благодарю вас, – немного смутился Нафанаил.

– Ну, меня благодарить не за что. А вот вас за такие стихи – вполне стоит. Знаете, – Бен Али слегка задумался, – ведь именно такие строки делают их автора бессмертным.

Он вдруг чертыхнулся и с остервенением зачесал живот и грудь. Продолжалось это довольно долго.

– Прошу прощения, – сказал, наконец, магик, перестав скрести себя. – Так на чем мы остановились? Ах, да, на стихах. Знаете, – он снова вскинул глаза на Кекина, – ваша манера стихосложения очень схожа с манерой моего друга Иоанна Каподистрия…

– Статс-секретарь государя императора ваш друг? – удивился Нафанаил.

– Друг, – подтвердил Бен Али. – Причем давнишний. Мы с ним вместе учились в Падуанском университете. Это на севере Италии. Потом он сделался министром иностранных дел Республики Ионических Островов, а меня назначил своим товарищем.

– Вы были товарищем министра? – опешил Кекин.

– Да, а что вы так удивлены? В отсутствие Иоанна я замещал его, и меня называли господин исправляющий должность министра. Потом его назначили послом, а меня статс-секретарем миссии. А когда он перешел в русское подданство и стал служить в Коллегии иностранных дел, я оказался не у дел. Такой вот каламбур. Да и душа влекла меня к иным занятиям. Правда, мне предлагали стать секретарем русской миссии в Персии, ведь помимо французского, итальянского, немецкого, английского, арабского и прочих языков я владею и персидским, но я отказался, и мое место занял один молодой человек, тоже, кстати, поэт. Теперь Иоанн Каподистрия статс-секретарь императора Александра и дважды в неделю входит к нему с докладом, а я, – без всякой горести добавил Бен Али, – стал магиком и чародеем…

– А почему вы отказались стать дипломатом? – спросил Нафанаил.

– Знаете, этот молодой человек, что занял мое место – а когда мы с ним познакомились поближе, то он оказался многоталантлив и большим умницей, – любил повторять одну фразу: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». И эта его фраза как нельзя полно отражала мое отношение к службе и деланию статской карьеры. Зовут этого человека…

– Александр Грибоедов, – закончил за магика Нафанаил. – И это мой армейский товарищ.

– Ба, как тесен мир, – начал было Бен Али, но вдруг снова истово зачесался со страдальческой гримасой на лице.

– Что с вами? – спросил Нафанаил.

– Вероятно, чесотка, – жалобно ответил чародей. – Ничего ее не берет, никакие мази и примочки. И в баню хожу каждый день, а все без толку.

– Скажите, а вы настоящий сын авгура? – осторожно поинтересовался Нафанаил.

– Настоящий, – ответил магик.

– А кто вы по роду-племени?

– У-у, – протянул Бен Али, продолжая чесать живот. – Кровей во мне понамешано, просто гремучая смесь какая-то. На четверть я русский, на другую четверть – грек, еще на четверть француз и на последнюю четверть саксонец. А также я маратх, пенджабец, бербер и китаец. Ужасная смесь.

– Но вы же чародей и магик. Неужто, вы не можете вылечить себя сами? Заклинаниями, там, пассами, раппортами всякими магическими?

– А, – отмахнулся сын авгура. – Будто вы не знаете, как бывает в России: сапожник без сапог, крестьянин без хлеба. Обычное дело.

– Я знаю один народный способ излечения от вашей напасти. Хотите его узнать? – предложил Нафанаил. – Он осечек не дает.

– Что за способ?

– Очень простой, – ухмыльнулся отставной поручик. – Вы с ног до головы обмазываетесь чистым дегтем. И на полчаса садитесь в печь.

– В печь? – переспросил магик.

– В печь, – подтвердил Нафанаил. – Надобно только, чтобы печь уже остыла от утренней топки, и было бы не слишком жарко в ней сидеть. Белье переменять не следует, пусть с вас хоть семь потов сойдет. И операцию сию повторить следует три дня сряду.

– Способ, вы говорите, осечек не дает?

– Не дает, – твердо заверил чародея отставной поручик.

– Благодарю вас, – с чувством произнес Бен Али. – Ну, а теперь, что касается вашего предложения, – он пристально посмотрел на Кекина. – Поначалу, признаюсь, я хотел вам отказать, но после того, как вы приняли во мне участие и мы нашли с вами общих знакомых, я уже не могу сказать «нет». Но мне отчего-то думается, что спиритический сеанс, который вы мне предлагаете провести в качестве медиума, не просто сеанс, и с ним у вас связано еще что-то. Какой-то план. Ведь так?

– Так, – согласился Нафанаил.

– Вы мне расскажете?

– Конечно, – с облегчением произнес Кекин.

– Слушаю вас…

Покуда Нафанаил совершал вояж в Сухую Шию и обратно, в городе случилось еще одно событие. Подзуживаемый своими клевретом князем Тенишевым, губернский предводитель старик Киселев все же написал на губернатора Толстого пространное доношение, адресованное лично Председателю Департамента Военных Дел Государственного Совета империи графу Алексею Андреевичу Аракчееву. Начиналось оно следующими словами: «Простите смелость старику, – писал Григорий Никифорович, – посвятившего себя на службу казанского дворянства, окончившего сряду третье трехлетие в звании губернского предводителя. Усердие ваше к Отечеству, преданность Монарху и Его к вам доверенность известны России. Вы, может быть, один, который будут иметь способ прекратить все отягощения, падающие на поселян Казанской губернии и водворить правосудие…» Далее перечислялись все «художества» графа Толстого со времени вступления на должность губернатора, в том числе и из той части дневника Чернышева, что успела прочесть Анастасия Львовна. Не трудно было предвидеть, что граф Аракчеев немедля представил доношение предводителя Кабинету Министров, а те, испросив Высочайшего повеления, командировали с ревизией в Казань двух сенаторов империи, тайного советника Сергея Сергеевича Кушникова и графа Петра Львовича Санти. Они прибыли в город на второй день сидения чародея в печи и тот час приступили к ревизии.

Буквально через день было выявлено следующее. Губернатор не следил за исполнением указов Правительствующего Сената и даже не вносил их в реестр, игнорировал жалобы горожан на разного рода притеснения, не смог ответить, куда были израсходованы суммы, выделенные на мощение городских улиц и устройство освещения их фонарями с сальными свечами, и лепетал нечто совершенно невразумительное относительно пяти тысяч казенных денег, исчезнувших из Приказа Общественного призрения.

С приездом сенатских визитеров полицмейстер подполковник Поль перестал вдруг отрицать версию насильственной смерти вице-губернатора Чернышева и достал его дело из архива. Обнаружилась и идентичность выпущенной в Кекина и извлеченной из головы Шарлотты фон Баннер пуль. В городе снова плотно поползли слухи о причастности графа Толстого к гибели вице-губернатора. Граф был отрешен от должности с запрещением выезда из Казани, что было равносильно домашнему аресту.

Нафанаил, по возвращению в город, продолжал большей частию находиться в доме Чернышевой, имитируя поиски дневника. «Исследовав» пол в кабинете, он принялся за потолок, но с каждым днем тянуть время становилось труднее.

– Не нашли еще, Нафанаил Филиппович? – с надеждой спрашивала Анастасия Львовна.

– Не нашел, – отвечал Кекин и смотрел мимо нее.

Каждый день он наведывался в иллюзион-театр повидаться с магиком и справлялся о ходе его лечения. После трехкратного сидения в печи чесотка у него прошла, но нужен был еще день, чтобы у присутствующих на сеансе не появилось сомнения в том, что медиум приехал из Москвы. Путь от первопрестольной до Казани был трудный и долгий даже на перекладных, и все, конечно, об этом знали.

Накануне сеанса Нафанаил зашел в полицейское управление и имел довольно долгий разговор с подполковником Полем. О чем они говорили, отставной поручик не поведал ни Амалии Ивановне, ни Чернышевой, как, впрочем, и о самом визите к полицмейстеру.

Наконец, наступил вечер сеанса. Пришла вся противугубернаторская фронда, включая и коменданта города полковника Пирха, которого через Амалию Ивановну упросил сделать это Кекин. Не было только князя Тенишева, но его отсутствие извинялось нахождением его в данный момент в городе Астрахани по служебным делам. Барон Пирх смотрел на присутствующих своими серыми, навыкате, глазами и, похоже, нервничал. Впрочем, нервничали многие, включая и самого отставного поручика.

Покуда совершались приготовления, Нафанаил глазами отозвал в сторону Максимилиана Заруцкого.

– Помните, вы предлагали мне свою помощь? – заговорщическим шепотом спросил его Кекин.

– Да, конечно, – бледнея, ответил чиновник особых поручений.

– В сей вечер она может мне понадобиться.

– Отчего вы так думаете?

– Этот человек из Москвы, – кивнул  Нафанаил в сторону неподвижно сидящего за столом Бен Али, – лучший медиум во всей Европе. Он обучался искусству общения с духами двадцать пять лет у великих магов и чародеев Индии и Египта. Его сеанс ничего не сможет нарушить, ни кошки, ни петухи, – ничего. Его сила невероятно огромна. А что это значит? – спросил Нафанаил и в упор посмотрел на Заруцкого.

– Что? – выдохнул тот.

– Это значит, что сегодня на сеансе мы непременно выявим убийцу господина Чернышева.

Кекин сделал многозначительную паузу, неотрывно глядя прямо в голубые глаза Заруцкого.

– А в чем будет заключаться моя помощь? – первым нарушил молчание чиновник особых поручений.

– Вы должны будете следить за определенными людьми и в случае необходимости принять решительные меры. У вас есть пистолет?

– Есть, – после некоторого колебания ответил Заруцкий.

– Он заряжен?

– Да.

– Покажите, – почти приказал Нафанаил. – Но чтобы никто не видел.

Заруцкий полез во внутренний карман сюртука и, закрывшись от присутствующих спиной, достал пистолет.

– Разрешите? – протянул руку Кекин.

– Извольте, – отдал ему оружие Заруцкий.

– Армейский «кухенрейтер», – покрутил в руках пистолет Нафанаил. – Отличная вещь. Действительно, заряжен.

Нафанаил еще немного и с явным удовольствием подержал пистолет в руках и вернул его Заруцкому.

– Вы не сказали, за кем я должен следить, – спросил тот, пряча оружие.

– Разве? – удивился Кекин. – За Энгельгардтом и Пирхом. Особенно за Пирхом.

– Вы подозреваете их?

– Ну… – неопределенно пожал плечами Нафанаил, и тут медиум громко произнес:

– Махатма!

– Что он говорит? – обратилась к Кекину Романовская через гостиную.

– Он говорит, что пора начинать, – обернувшись в сторону Бен Али, произнес Кекин.

– А он что, не говорит по-русски? – спросила его Анастасия Львовна.

– Нет, – просто ответил Нафанаил.

– Как же мы узнаем имя убийцы? – спросила Чернышева.

– За него будет говорить дух вашего мужа, – обернулся к ней Нафанаил. – Господин медиум превосходный проводник духов. Лучший, из всех ныне живущих.

– Да, что-то мне говорит, что сегодня мы узнаем имя преступника, – буркнул себе под нос Лев Николаевич Энгельгардт, усаживаясь за стол. 

За ним стали рассаживаться остальные. Когда свет был потушен, и на столе осталась гореть единственная свеча, Кекин вдруг произнес:

– Господа! Перед тем, как начнется сеанс, я хочу сделать заявление.

Когда все взоры устремились на него, Нафанаил, встретившись с каждым из обращенных на него взглядов, спокойно сказал:

– Я нашел дневник Ивана Николаевича.

– Что же вы молчали! – с обидой в голосе воскликнула Анастасия Львовна. – С вашей стороны это, по крайней мере…

– Я прочел его, – не дал договорить Чернышевой Нафанаил. – И ежели дух Ивана Николаевича назовет нам сегодня имя человека, убившего его, и оно совпадет с одним из упоминаемых в дневнике имен, – произнес Кекин, решив скрывать до самого апогея, что имя в дневнике всего одно, – развеются последние сомнения. У вас всех. У меня таковых уже нет. Прошу простить меня, сударыня, – посмотрел он на Чернышеву, – но в интересах разоблачения погубителя вашего мужа говорить ранее о нахождении мной дневника значило бы спугнуть злоумышленника. Он мог попытаться еще раз убить меня. До сегодняшнего вечера говорить, что я нашел дневник, было бы глупо и опасно и для меня, и для вас, Анастасия Львовна. Как, верно, известно всем, здесь сидящим, одна попытка овладения дневником уже была предпринята злоумышленником. Он проник однажды ночью в дом госпожи Чернышевой, пробрался в кабинет, где я искал дневник, и потребовал его у меня, угрожая пистолетом. Тогда все обошлось, и в перестрелке я даже легко ранил его в ногу. Левую.

Нафанаил перевел взор на Льва Николаевича. Энгельгардт встретил его взгляд с недоумением, потом нахмурился и отвернулся. И это заметили все.

– Зная, что я нашел дневник, – отвел, наконец, свой взор от отставного генерал-майора Нафанаил, – и совершенно верно полагая, что его прочел я и Анастасия Львовна, злоумышленник убил бы нас обоих и, вероятно, овладел бы дневником. И нам, точнее, вам, здесь собравшимся – ведь ни меня, ни госпожи Чернышевой уже не было бы с вами, – вряд ли удалось бы узнать это имя.

– Я прошу прощения, мой друг, за мои скоропалительные выводы, – умоляюще глянула на Кекина Анастасия Львовна. – Ради Бога, простите меня и не держите зла.

– Я не держу на вас зла, – мягко произнес Нафанаил, – и ваши извинения совершенно излишни. Забудемте об этом. 

– Благодарю вас, Нафанаил Филиппович, – произнесла Чернышева и достала вышитый платочек. – Ах, Иван Николаевич…

– То, что я до сего дня утаивал, что дневник найден, – уверенно продолжал Нафанаил, – не только помогло сохранить жизни мне и Анастасии Львовне, но и удержало преступника в городе. Более того, он среди нас…

– Вы хотите сказать, что человек, совершивший убийство Ивана Николаевича, сидит вместе с нами за этим столом? – промолвила в крайнем изумлении Романовская.

– Именно, – подтвердил Нафанаил. – Человек, убивший Ивана Николаевича и госпожу Шарлотту фон Баннер, присутствует в этой комнате.

Кекин замолчал и пристально посмотрел на Пирха.

– А почему вы смотрите на меня? – возмутился барон.

– Потому что у меня есть глаза, – не очень вежливо ответил отставной поручик.

– Я прошу не смотреть так на меня после ваших последних слов, – привстал с кресел комендант города. – Иначе все могут подумать на меня.

– А вы этого боитесь? – с недоброй интонацией спросил Нафанаил.

– Не боюсь! – почти выкрикнул барон. – К тому же меня не было на предыдущих сеансах.

– Это ничего не значит, – отрезал Кекин.

– Ну хорошо, – произнес молчавший до сих пор предводитель. – Тогда почему этот убийца пришел на сегодняшний сеанс, зная что его, возможно разоблачат? 

– Вот именно возможно! – воскликнул Нафанаил. – По моему настоянию, на этот сеанс все присутствующие были приглашены лично Амалией Ивановной. Отказаться участвовать в нем, значило просто указать на себя пальцем и сказать: «Я – убийца». Сеанс состоялся бы без него, и если бы дух Ивана Николаевича назвал имя убийцы, и оно сошлось с именем не пришедшего на сеанс, какие бы могли быть еще сомнения в личности преступника. Нет, не придти было нельзя, и он пришел. Ведь это еще возможно, что дух Ивана Николаевича назовет его имя. А вдруг дух не пожелает разговаривать с нами? Или вообще не захочет приходить? К тому же всегда есть возможность что-либо испортить, и сеанс не состоится вовсе. Нет, во втором случае у него есть хоть какой-то выбор. Потому он здесь.

– Значит губернатор Толстой не при чем? – спросила Амалия Ивановна.

– Не при чем относительно убийства господина Чернышева и мадемуазель Шарлотты фон Баннер, – ответил Кекин. – Что же касается остального: казнокрадства, взяток, то, мне думается, очень даже при чем. Однако, – он посмотрел на Бен Али, – пора начинать сеанс.

Словно поняв слова Кекина, медиум вдруг возвел руки к потолку и громоподобно воскликнул: 

– Брахмапутра!

Тот час раздулась пузырем тяжелая портьера. Послышался тихий свист, и стол, за которым сидели участники сеанса, медленно приподнялся, повисел немного в воздухе и с грохотом опустился на пол.

– Я пришел, – раздался приглушенный голос, исходящий со стороны медиума. Однако он сидел молча, прикрыв глаза и не раскрывая рта. – Я слушаю вас, – донеслось из чрева медиума.

– Это его голос, – прошептала Анастасия Львовна и во все глаза уставилась на словно спящего медиума. – Иван Николаевич, это вы?

– Да, это я, – послышался ответ, – ибо все мы не есть наша телесная оболочка, но есть то, что внутри нее.

– Можно задавать вопросы? – обратился предводитель к медиуму. Тот молчал. Киселев выпрямился в креслах, кашлянул и нетвердо произнес:

– Ответьте, пожалуйста, на вопрос, нас всех волнующий: вас убили по наущению губернатора Толстого?

– Не всех, – ответил из утробы Бен Али дух вице-губернатора.

– Не понял, простите, – пролепетал предводитель.

– Сей вопрос волнует не всех, – повторил утробный голос. – Двоим из вас ответ известен наверное.

– Ну, конечно, – произнес Нафанаил, не сводя взгляда с магика. – Ответ известен мне и убийце.

– Да, – громко произнес голос. – Ваш губернатор не причастен к убиению моего тела никоим образом. Меня лишил земной жизни другой человек. По собственному разумению.

– Кто? – резко спросил барон Пирх.

В центре стола вдруг появилась кисть руки, затянутая в белую лайковую перчатку. Затем она сжалась в кулак, оставив вытянутым лишь указательный палец.

– Следите за указующим перстом, – торжественно произнес из утробы медиума дух вице-губернатора Чернышева.

Рука в перчатке вдруг завертелась волчком, притягивая взоры присутствующих. Через несколько мгновений вращение замедлилось. Кисть с вытянутым вперед пальцем опустилась на стол, образовав своеобразную стрелку. Она вращалась все медленнее и медленнее и, наконец, остановилась. Указующий перст показывал прямо на чиновника особых поручений. 

– Вот он, убийца, – прозвучало из утробы медиума.

Затем Бен Али открыл глаза и повернул лицо в сторону Заруцкого. Как и остальные присутствующие.

– Т-ты, – зарычал Заруцкий и резко поднялся из-за стола, яростно сверкая глазами на Кекина.

– Я, – спокойно произнес Нафанаил и сложил руки на груди. – Дамы и господа, представляю вам человека, совершившего убиение нашего вице-губернатора и мадемуазель Шарлотты фон Баннер. Прошу не любить его и, естественно, не жаловать.

– Жаль, что я тебя не прихлопнул тогда ночью, – произнес Заруцкий, сверля взглядом Кекина. – Ну ничего, я исправлю свою ошибку.

С этими словами он выхватил из внутреннего кармана свой «кухенрейтер» и направил на Нафанаила.

– Сидеть! – рявкнул он в сторону Энгельгардта, сделавшего попытку встать.

– Сидите, Лев Николаевич, прошу вас, – произнес Кекин, благодарно посмотрев на отставного генерал-майора. – И прочих присутствующих я прошу оставить все попытки каким-либо образом помешать действиям господина чиновника особых поручений.

– Я убью тебя, как тех двоих, – злорадно усмехнулся Заруцкий и взвел курок.

– А вот это я прошу запомнить всех, – обвел взглядом участников сеанса Нафанаил. – Это фактическое признание в обоих убийствах. Ну, и покушение на меня. Вас, – он посмотрел куда-то за плечо Заруцкого и улыбнулся, – я особо прошу все запомнить.

– Второй раз этот номер у тебя не пройдет, – зловеще произнес титулярный советник и нажал на спусковой крючок. Раздался щелчок и только. Он взвел и еще раз спустил курок. Выстрела не последовало.

–Да вы не волнуйтесь так-то, – душевно произнес Нафанаил, глядя в упор в голубые глаза Заруцкого, в коих полыхала безграничная ярость. – Ваш пистолет я давно разрядил.

– А-а, – взревел душегуб и размахнулся, чтобы запустить пистолетом в Кекина. Но едва он отвел назад руку, как ее ловко завернули ему за спину. Согнувшись от боли, он повернул голову и увидел позади себя холодный взгляд пристава Ковалева. Рядом с ним с презрительной гримасой на лице стоял сам полицмейстер Иван Иванович Поль, только что покинувший свой секрет за портьерой.

– Этот господин вам более не нужен, Нафанаил Филиппович? – вежливо осведомился Поль.

– Нет, Иван Иванович, он нам не нужен, – с учтивой улыбкой ответил Кекин.

– Тогда, с вашего разрешения… Уберите…этого.

Ковалев и еще двое полициантов, сидевших в секрете за портьерой, вышли, уводя Заруцкого, а полицмейстер уселся в его кресло. Зажгли огни, и в гостиной, наконец, стало светло. Нафанаил поглядел на вытянутые лица присутствующих. Все они, в том числе и подполковник Поль, смотрели на него.

– Вы ждете от меня объяснений? – догадался отставной поручик.

– Именно, – буркнул по своему обыкновению Поль. – Как вы догадались, что это Заруцкий?

– Во-первых, о нем писал в своем дневнике Иван Николаевич. В самом конце. Оказывается, за многими хищениями из государственной казны стоял Заруцкий. А подводил все так, чтобы подозрения падали на господина губернатора. Граф Толстой, конечно, не ангел и на руку не чист, но это именно Заруцкий его именем собирал, так сказать, откупные с инородцев за освобождение их от казенных работ в Адмиралтействе и именно Заруцкий присвоил весь прошлогодний доход от казенных лавок Гостиного двора. А это восемнадцать тысяч целковых серебром! Толстой по сравнению с ним невинный младенец. Иван Николаевич сам узнал об этом сравнительно недавно. А Заруцкий сведал о том, что вице-губернатор в курсе его махинаций и убил его. Знал он также о существовании дневника и, переодевшись стариком, стал следить за домом Чернышевых и за моими поисками. И, как вы помните, проник в кабинет, дабы силой овладеть дневником. Кстати, он легко ранен в правую ногу…

– Вы же говорили, в левую, – вмешался в разговор отставной генерал-майор.

– Это я нарочно, чтобы усыпить бдительность преступника, – виновато посмотрел на Энгельгардта Нафанаил. – Простите меня за сей афронт. И у вас я прошу прощения, барон, за то, что разговаривал с вами столь неучтиво, – слегка склонил голову Кекин, переводя взгляд на Пирха. – Делал я это с той же целью, чтобы раньше времени не спугнуть Заруцкого. Дело в том, что перед началом сеанса я призвал его в помощники себе и намекнул, что подозреваю вас, господин Энгельгардт и вас, господин Пирх. А заодно и разрядил его пистолет.

– Вот оно что! – воскликнул барон. – А я-то думал, с чего это вы держите со мной такой тон. Я даже обиделся на вас. Но, теперь, когда все так благополучно разрешилось, ваши извинения, конечно, приняты.

– Я тоже на вас не сержусь, – произнес Энгельгард.

– Благодарю вас, господа, – с чувством произнес Нафанаил. – А еще я хочу поблагодарить Амалию Ивановну.

– А меня-то за что? – улыбнулась Романовская.

– За то, что вы втянули меня в это дело, оказавшееся весьма и весьма занимательным, – улыбнулся в ответ отставной поручик. – А еще за то, что именно вы вывели меня на правильный след.

– Ну, это ты преувеличиваешь, Фаня, – махнула ладошкой в его сторону пожилая дама.

– Нисколько, – не согласился с ней Нафанаил. – Помните, – перевел он взгляд на полицмейстера, – в дневнике фигурировала одна девица, имени которой я называть не буду, ибо это не моя тайна, – он не удержался и все же бросил взгляд в сторону вдовы. – У этой девицы был ухажер: человек с серо-голубыми глазами. Девица сия имела касательство к дому Чернышевых, и, используя ее, убийца проник на кухню этого дома, где имел встречу с господином вице-губернатором, роковую для последнего. Однако она утверждала, что этот ее ухажер человек не молодой. Вернулся я от нее весьма озадаченный: кольцо вокруг преступника не хотело сжиматься. Ведь не подозревать же мне, действительно, господина Энгельгардта или барона Пирха из-за цвета их глаз? К тому же, ни тот, ни другой не фигурировали в найденном мной дневнике.

– Что-то я все же не пойму, чем я тебе помогла, – произнесла, воспользовавшись возникшей паузой, Романовская.

– Мы с вами говорили об одном человеке, которому пятьдесят лет. Я назвал его стариком, а вы мальчишкой. Помните?

– Помню, – ответила Амалия Ивановна.

– Получается, что он старик только с точки зрения моего возраста. А с точки зрения возраста Амалии Ивановны, да простит она меня за сию фразу, он вовсе не старик. Вот тут-то меня и осенило. Ведь девице, с которой я имел беседу, восемнадцать лет. И человека возрастом за тридцать она не считает молодым. Всем восемнадцатилетним, верно, люди, старше их лет на десять, кажутся уже не молодыми. Ведь и я сам, будучи девятнадцати лет, считал своего командира майора Тауберга пожилым человеком. А ему в ту пору шел всего тридцать второй год. И все. Круг замкнулся. Оставалось лишь вынудить преступника проявить себя. Чему все вы были свидетелями.

– Браво! – воскликнул склонный к театральным эффектам Пирх. – Вы настоящий Видок.

– Барон прав, – поднялся из-за стола Энгельгардт. – Вы избавили общество от большого мерзавца.

– Благодарю вас, благодарю, – только успевал говорить и жать протянутые руки Нафанаил. 

Правда, ему показалось, что предводитель слегка расстроен, что граф Толстой не замешан в обоих убийствах, но сие обстоятельство никак не сказывалось на всеобщем удовлетворении в окончании столь запутанного дела. Особо благодарила Кекина Анастасия Львовна. Она поцеловала его в лоб, для чего Нафанаилу пришлось почти присесть, и испросила у него разрешения называть его Фаней.

– Или Фанечкой, – добавила она и промокнула глаза вышитым платочком с гербом и вензелями.

– Я пока отдам дневник вашего мужа господину Полю, – как можно мягче произнес Кекин, – хорошо?

– А мы, как только окончится следствие, вернем его незамедлительно, – добавил Иван Иванович.

Чернышева согласно кивнула и пошла к выходу, сопровождаемая Амалией Ивановной.

– А вам особая благодарность, – обратился Нафанаил к магику, сидевшему с задумчивым видом. – Если бы не вы…

– То был бы кто-то другой, – не дал ему договорить Бен Али. – Нет, все сделали вы, и вам одному честь и хвала. Вот уж не думал, что в губернских городах бушуют такие страсти.

– Думали только в столицах водятся умные и хитрые душегубцы? – вскинул на чародея глаза Поль. – Нет, и у нас, брат, бывают крупные дела.

– Ну, тут хвалиться нечем, – парировал слова полицмейстера сын авгура. – Впрочем, то ли еще будет.

– А вы что и провидец? – слегка обиделся Иван Иванович.

– Есть немного, – согласился магик. – Мой дед был ясновидящим. Он предсказал появление нескольких душегубцев, от коих содрогнется весь мир. Но это будет еще не скоро. В следующем веке.

– Вот, возьмите, – протянул Нафанаил Бен Али три сотенных. – Триста рублей, как договаривались.

– Это ваши личные деньги? – спросил чародей.

– Мои, – ответил Кекин.

– Не возьму.

– Отчего же? – удивился отставной поручик. – Вам кажется этого мало?

– Нет, вполне довольно.

– Отчего же вы не берете?

– От вас не возьму.

– Да отчего же? – не мог понять Нафанаил, в чем же он провинился перед магиком.

– Вы будете смеяться, – тихо ответил Бен Али. – Ну, не вы, так другие.

–  Все равно скажите. А то мне покоя не будет.

– Неловко, – тихо произнес чародей и посмотрел в глаза Кекину.

– А обманывать людей своими фокусами вам ловко? – встрял совсем некстати Поль.

– Ну-у, – обернулся в его сторону Бен Али. – Это мое ремесло. И я делаю его лучше других. Многих. Кроме того, люди сами хотят, чтобы их обманули. А тут… Человек сделал доброе дело, рисковал жизнью, хотя совершенно не обязан был этого совершать, а я за то, что помог ему, буду брать деньги? Не буду. У меня есть встречное предложение.

– Слушаю вас, – с готовностью произнес Кекин.

– Вместо денег пообещайте мне, что если я когда-нибудь обращусь к вам за помощью, то вы не откажите мне. Пообещайте, и все.

– Хорошо, обещаю, – сказал Нафанаил.

– Теперь мы в расчете, – поднялся из-за стола магик.

– Не совсем, – остановил его отставной поручик. – Сделайте одолжение.

– Какое?

– С ладонью в перчатке мне более-менее ясно, – начал Нафанаил. – Третья рука и все такое, верно?

– Верно, – чуть дрогнули веки у магика.

– Но, как вы подняли стол?

– Ногой.

– Так просто?

– Так просто.

– Благодарю вас.

– Теперь мы в расчете? – спросил с улыбкой Бен Али.

– В полном, – ответил Нафанаил.

– Тогда, прощайте, господа.

– Прощайте…

– Ну, пойду и я, – буркнул Поль. – Благодарю вас за все и… Помните, я предлагал вам место помощника пристава?

– Помню, – ответил Кекин, догадываясь, к чему клонит полицмейстер.

– Теперь я предлагаю вам место своего помощника. Полторы тысячи годового жалования, столовые, казенная квартира. Со временем займете мое место. С вашими-то способностями. А?

– Благодарю вас, но я вынужден отказаться, – ответил Кекин с легким поклоном.

– Почему? – искренне удивился Поль.

– Знаете, один мой товарищ любил говаривать: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». Теперь это и мое кредо.

– Понял, – произнес Поль и весьма сухо попрощался.

Когда он вышел из гостиной, Нафанаил огляделся и сел за стол. Носком сапога он уперся снизу в столешницу и попытался поднять стол. Но стол не шелохнулся. Кекин ухмыльнулся и сосредоточил свое внимание на свече, стоявшей на медном подсвечнике в центре стола. Затем он дважды хлопнул в ладоши и свеча… погасла. И то, что, вероятно, погасил ее ветер, влетевший в комнату из растворенных в ночь окон, а вовсе не хлопки в ладоши, было совсем не важно. Ибо в каждом деле самым главным является конечный результат.

       = в начало =