<<<назад

Сценическая версия Александра Воронина

 в двух действиях

Действующие лица:

Иван Николаевич Понырев, он же поэт Иван Бездомный, он же Иешуа,

Больной из палаты номер 118, он же Мастер и Понтий Пилат.

Медсестра Прасковья Федоровна.

Маргарита Николаевна.

Афраний.

Азазелло.

Следователь.

Действие происходит в психиатрической клинике профессора Стравинского.

ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ

Картина первая

ШИЗОФРЕНИЯ КАК И БЫЛО СКАЗАНО

СЕСТРА (входит в палату к плачущему Ивану). Успокойтесь, больной! Это гроза начинается. Сейчас я вам сделаю укол.

ИВАН (не дается). Вы кто?

СЕСТРА. Прасковья Федоровна, ваша медсестра.

ИВАН. А я кто, по-вашему? Сумасшедший?

СЕСТРА. Вы – известный поэт Иван Бездомный. Ведь это ваши стихи вышли вчера на первой странице «Литературной газеты» с вашим портретом? «Из России уеду – пойду воевать, чтоб в Испании землю крестьянам отдать». Мне очень понравилось.

ИВАН. Слава тебе Господи! Нашелся, наконец, один нормальный среди идиотов, из которых первый – балбес и бездарность Сашка Рюхин.

СЕСТРА. Поэт-песенник? «Взвейтесь кострами, синие ночи» написал?

ИВАН. Вчера меня в ресторане полотенцами вязал… Какой он к дьяволу поэт! Вот Сашка Пушкин – да! «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя…» А никакие-то там «взвейтесь»… Стрелял в него этот белогвардеец Дантес, раздробил бедро – и обеспечил бессмертие…

СЕСТРА. Успокойтесь, больной, я закрою окно. Гроза над Москвой прошла стороной… Ой, кажется, я рифмами заговорила!

ИВАН (подхватил). А в Москве объявилась нечистая сила! Я же сижу тут с вами, в буриме играю…

СЕСТРА. Я читала историю вашей болезни. И одного не поняла: почему вас доставили к нам сюда в одном белье?

ИВАН. Ничего тут нету удивительного. Пошел купаться на Москва-реку, ну и попятили мою одёжу. Оставили кальсоны и толстовку. Не голым же по Москве идти! Надел что было, потому что спешил к Грибоедову.

СЕСТРА. Это поэт, у которого «Горе от ума»?

ИВАН. Нет… Ах, ну да! Так ресторация называется в Доме Грибоедова. Там МАССОЛИТ располагается – наша московская ассоциация литераторов.

СЕСТРА. Но почему вы не зашли домой переодеться? Или так спешили? На свидание?

ИВАН. Консультанта я ловлю. Специалиста по черной магии. Прибыл к нам из Германии. Только он врет, что консультант и профессор, – он убийца и шпион! Это он нарочно под трамвай пристроил Берлиоза!

СЕСТРА. Это… композитора?

ИВАН. Какого там к бесам композитора! Ах да… Композитор – это однофамилец Миши Берлиоза, председателя МАССОЛИТа.

СЕСТРА. Так это про него сегодня в газетах: «Погиб под колесами трамвая». Значит, иностранный профессор его нарочно на рельсы толкнул?

ИВАН (сердясь и увлекаяс). Да при чем тут толкнул! Такому и толкать не надо! Он такие штуки может выделывать, только держись! Он лично с Понтием Пилатом разговаривал.

СЕСТРА. Пилат – это который жил при Иисусе Христе?

ИВАН. Тот самый. Он лично был на балконе у Понтия Пилата, в чем нет никакого сомнения. И с Кантом за завтраком спорил по поводу шестого доказательства бытия Божия.

СЕСТРА. Кант – который философ восемнадцатого века? И вы добиваетесь, чтобы его арестовали?

ИВАН. Совершенно правильно! Его надо непременно изловить и арестовать, а то он в Москве таких бед натворит! Поэтому я требую, чтобы меня немедленно выпустили.

СЕСТРА. Действительно, какой же смысл задерживать в лечебнице человека здорового. Только позвольте спросить, куда вы отсюда направитесь?

ИВАН. Конечно, в милицию!

СЕСТРА. Непосредственно отсюда? И на квартиру к себе не заедете?

ИВАН. Да некогда тут заезжать! Пока я по квартирам буду разъезжать, консультант улизнет!

СЕСТРА. Так. А что же вы скажете в милиции в первую очередь?

ИВАН. Про Понтия Пилата, конечно!

СЕСТРА. И через два часа опять будете здесь.

ИВАН. На каком основании?

СЕСТРА. На том основании, что, как только вы явитесь в кальсонах в милицию и скажете, что виделись с человеком, лично знавшим Понтия Пилата, вас моментально привезут обратно сюда.

ИВАН. При чем здесь кальсоны?

СЕСТРА. Главным образом Понтий Пилат. Но и кальсоны также. Ведь казенное белье мы с вас снимем и выдадим вам ваше одеяние. А доставлены вы были в кальсонах, закапанных свечкой, и в порванной толстовке, к которой была приколота булавкой бумажная иконка. Между тем на квартиру к себе вы заехать не собирались, хотя я намекнула вам на это. Далее последует Пилат… и дело готово!

ИВАН (слабым голосом). Так что же делать?

СЕСТРА. Это резоннейший вопрос. Теперь я скажу, что ответит вам наш замечательный профессор Стравинский на завтрашнем обходе. Вчера кто-то вас сильно напугал рассказом про Понтия Пилата, а тут еще гибель Берлиоза… Ваше спасение сейчас в полном покое. Вам непременно нужно остаться здесь.

ИВАН. Но профессора необходимо поймать!

СЕСТРА. Хорошо, но самому-то зачем бегать? Пожалуйста, опишите всю эту загадочную историю, а мы ее перешлем, куда следует.

ИВАН. Я уже пробовал… Вон сколько бумаги исписал. Руки дрожат.

СЕСТРА. Я напишу, а вы диктуйте. Но при условии: сначала вы ляжете в кровать, а я вам сделаю впрыскивание по рецепту профессора Стравинского.

Уложила, сделала укол. Села писать.

ИВАН. Нет, заявление не получится. Попробую-ка я в виде повести описать, в гоголевском направлении… Пишите. (Диктует.) Глава первая называется «Никогда не разговаривайте с неизвестными». Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина. Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций и редактор толстого художественного журнала, а молодой спутник его – поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный. Редактор заказал для очередной книжки журнала антирелигиозную поэму. Я ее сочинил, но редактора нисколько не удовлетворил. Потому что Иисус в моем сочинении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж. Берлиоз же мне доказывал, что Христа на свете вовсе не было, а все рассказы о нем выдумка, обыкновенный миф. Тут к нам на скамейку подсел человек и вмешался в разговор. Стал жать нам руки, когда узнал, что в нашей стране большинство населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боженьке. Но потом понес околесицу и стал доказывать, что Иисус существовал и что он лично присутствовал на его допросе у Понтия Пилата, а когда Берлиоз потребовал доказательств, тот сплел целый рассказ… И я будто сам все увидел, явственно, словно во сне… (Зевает, прикрывает глаза).

… как в белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Иван засыпает и видит во сне…

Картина вторая

ПОНТИЙ ПИЛАТ

ПИЛАТ. Имя.

ИЕШУА. Мое?

ПИЛАТ. Мое – мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть.

ИЕШУА. Иешуа.

ПИЛАТ. Прозвище есть?

ИЕШУА. Га-Ноцри.

ПИЛАТ. Где ты живешь постоянно?

ИЕШУА. У меня нет постоянного жилища, я путешествую из города в город.

ПИЛАТ. Это можно было выразить одним словом – бродяга. Ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?

ИЕШУА. Я, добрый человек, никогда в жизни не собирался разрушать здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие.

ПИЛАТ. Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что игемон свирепое чудовище. Множество людей стекается в этот город к празднику Пасхи. Бывают среди них маги и астрологи, мошенники и убийцы, а попадаются и лгуны. Ты, например, лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди.

ИЕШУА. Эти добрые люди, игемон, ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной…

ПИЛАТ. Повторяю тебе в последний раз: перестань претворяться сумасшедшим, разбойник… За тобою записано немного, но записано достаточно, чтобы повесить тебя на столбе!

ИЕШУА. Нет, нет, игемон… Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Однажды я заглянул в тот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил.

ПИЛАТ. А что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре?

ИЕШУА. Я, игемон, говорил, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее.

ПИЛАТ. Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?

ИЕШУА. Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не в силах говорить со мной, тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет.

Секретарь вытаращил глаза. Пилат в ужасе сжал голову руками.

ПИЛАТ. Да, это она… ужасная болезнь гемикрания, от которой полголовы горит огнем, и нет от этой боли никакого спасения… Как ты узнал?

ИЕШУА. Это самое легкое. Сегодня вечером начнется гроза. Я советовал бы тебе, игемон, на время оставить дворец и погулять пешком где-нибудь в окрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе. А я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека.

ПИЛАТ (развязал ему руки). Не понимаю, как ты это делаешь. Но голова моя прошла.Сознайся, ты великий врач?

ИЕШУА. Нет, прокуратор, поверь…

ПИЛАТ. Ну, хорошо. Если хочешь это держать в тайне, держи. К делу это прямого отношения не имеет. Так ты утверждаешь, что не призывал разрушить… или поджечь, или каким-либо иным способом уничтожить храм. (Секретарю). Так и запишем. Игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа по кличке Га-Ноцри и состава преступления в нем не нашел. Он не собирался разрушать храм.

ИЕШУА. Я никого не призывал к разрушению чего-либо. Разве я похож на слабоумного?

ПИЛАТ. О да, ты не похож на слабоумного. Так поклянись, что этого не было.

ИЕШУА. С охотой. Чем хочешь ты, чтобы я поклялся?

ПИЛАТ. Ну, хотя бы жизнью твоею. Ей клясться самое время, так как она висит на волоске, знай это!

ИЕШУА. Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? Если это так, ты очень ошибаешься.

ПИЛАТ. Я могу перерезать этот волосок.

ИЕШУА. И в этом ты ошибаешься. Согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил.

ПИЛАТ. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо. Теперь я не удивляюсь, почему праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам. Кстати, не знаешь ли ты некоего Дисмаса, другого Гестаса и третьего – Вар-раввана?

ИЕШУА. Этих добрых людей я не знаю.

ПИЛАТ (секретарю). Ни малейшей связи между действиями Иешуа с беспорядками, которые учинили в Ершалаиме разбойники Дисмас, Гестас и Вар-равван, не усматривается. (Иешуа). Так вот эти «добрые люди» – убийцы и смутьяны, которым вместе с тобой Синедрион сегодня вынес смертный приговор. И направил его на утверждение мне. Так ты правда не знаешь тех троих разбойников?

ИЕШУА. Правда.

ПИЛАТ. А теперь скажи мне, ты всех называешь добрыми людьми?

ИЕШУА. Всех, игемон, злых людей нет на свете.

ПИЛАТ. Впервые слышу об этом. Но, может быть, я мало знаю жизнь. (Секретарю). Так и запишем. Бродячий философ оказался душевнобольным. Вследствие чего римский прокуратор смертный приговор Га-Ноцри не утверждает, а предлагает сослать его в заключение на остров Кесарии Стратоновой на Средиземном море. (Иешуа). На том острове моя резиденция и чудная библиотека. Я поручу тебе разбирать там древние свитки. А заодно мы сможем прогуливаться и болтать о том, что на свете все люди добрые… Все о нем? (Секретарь протягивает пергамент, Пилат читает и темнеет лицом). Слушай, Га-Ноцри. Ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай, говорил?.. (Подсказывая). Или…  не… говорил…

ИЕШУА. Правду говорить легко и приятно.

ПИЛАТ. Мне не нужно знать правду! (Оглянулся на секретаря). Прежде чем говорить, взвешивай каждое слово, если не хочешь неизбежной и мучительной смерти. (Заслонясь рукой, как от солнца, посылает знаки). Итак, отвечай, разбойник, знаешь ли ты некоего Иуду из Кириафа, и что именно ты говорил ему, если говорил о кесаре?

ИЕШУА. Дело было так: позавчера вечером я познакомился возле храма с одним молодым человеком, который назвал себя Иудой из города Кириафа. Он пригласил меня к себе в дом в Нижнем Городе и угостил…

ПИЛАТ. Добрый человек?

ИЕШУА. Очень добрый и любознательный человек, он выказал величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьма радушно.

ПИЛАТ. Светильники зажег…

ИЕШУА. Да, совершенно верно, и попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть. Его этот вопрос чрезвычайно интересовал.

ПИЛАТ. Светильник был знаком… (Махнул рукой безнадежно). И что же ты сказал? Может, ответишь, что ты забыл?

ИЕШУА. В числе прочего я говорил, что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной. Человек перейдет в Царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.

ПИЛАТ. Далее!

ИЕШУА. Далее ничего не было, тут вбежали добрые люди, стали вязать меня этими веревками и повели в тюрьму.

ПИЛАТ (кричит сорванным и больным голосом). На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия! И не тебе, безумный преступник, рассуждать о ней! Оставить меня с преступником наедине, здесь государственное дело!

Секретарь поспешно вышел.

ИЕШУА. Я вижу, что совершилась какая-то беда из-за того, что я говорил с этим юношей из Кириафа. У меня, игемон, есть предчувствие, что сегодня с ним случится несчастье, и мне его очень жаль.

ПИЛАТ. Я думаю, что есть еще кое-кто на свете, кого тебе следовало бы пожалеть более, чем Иуду из Кириафа, и кому придется гораздо хуже, чем ему! Итак, люди, которые связали тебя и притащили сюда и, как я вижу, били тебя за твои проповеди, разбойники Дисмас и Гестас, убившие четырех римских солдат, и, наконец, грязный предатель Иуда – все они добрые люди?

ИЕШУА. Да.

ПИЛАТ. И настанет царство истины?

ИЕШУА. Настанет, игемон.

ПИЛАТ (снова кричит, чтобы слышно было в саду). Оно никогда не настанет! Преступник! Преступник! Преступник! (Тихо). Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?

ИЕШУА. Бог один, в него я верю.

ПИЛАТ. Так помолись ему. Покрепче помолись. Впрочем, это не поможет. Жены нет? Родные живы?

ИЕШУА. Нет никого. Я один в мире.

ПИЛАТ. Ненавистный город. Если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудою из Кириафа, право, это было бы лучше.

ИЕШУА. А ты бы меня отпустил, игемон. Я чувствую, меня хотят убить.

ПИЛАТ. Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? При свидетелях, под запись секретаря? О боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место на столбе? Я твоих мыслей не разделяю! Конечно, я буду ходатайствовать от себя лично перед первосвященником иудейского храма Иосифом Каифой, чтобы согласно обычаю, в честь наступающего сегодня праздника Пасхи, отпустили на свободу тебя, а не Вар-раввана…

ИЕШУА. За что осудили этого доброго человека?

ПИЛАТ. Только вряд ли мое ходатайство поможет. Синедрион не переменит своего решения. Римская власть тут бессильна. (Подзывает секретаря). Римский прокуратор в Иудее, властью великого кесаря, утверждает смертный приговор, вынесенный на собрании Малого Синедриона преступнику Иешуа по прозванию Га-Ноцри. Уведите!

Картина третья

ЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ

За окном глухо лязгнула решетка и на занавеске показалась человеческая тень. Иван спустил ноги с постели и всмотрелся. Неизвестный заглянул в палату, погрозил Ивану пальцем.

МАСТЕР. Тсс! Можно присесть?

ИВАН. Как же вы сюда попали? Ведь балконные-то решетки на замках?

МАСТЕР. Решетки-то на замках, только наша медсестра Прасковья Федоровна, увы, рассеянный человек. Я стащил у нее месяц тому назад связку ключей и, таким образом, получил возможность иногда навестить соседа.

ИВАН. Раз вы можете выходить на балкон, то можете удрать. Или высоко?

МАСТЕР. Нет, я не могу удрать не потому, что высоко, а потому, что мне удирать некуда. Я один в мире. Итак, сидим?

ИВАН. Сидим.

МАСТЕР. Но вы, надеюсь, не буйный?

ИВАН. Вчера в ресторане я одному типу по морде засветил.

МАСТЕР (строго). Основание?

ИВАН (сконфузившись). Да, признаться, без всякого основания.

МАСТЕР. Безобразие. А кроме того, что это вы так выражаетесь? «По морде засветил!» Еще неизвестно, что именно у человека имеется, морда или лицо. Я все-таки думаю, что лицо. Профессия?

ИВАН. Поэт.

МАСТЕР. Ох, как мне не везет! Извините… И как ваша фамилия?

ИВАН. Бездомный. А вам, что же, мои стихи не нравятся?

МАСТЕР. Ужасно не нравятся.

ИВАН. А народу вот, знаете… И Прасковья Федоровна… А вы какие мои стихи читали?

МАСТЕР. Никаких я ваших стихов не читал!

ИВАН. А как же вы говорите?

МАСТЕР. Ну, что ж тут такого? Как будто я других не читал, кого сегодня печатают. Впрочем… разве что чудо? Хорошо, я готов принять на веру. Хороши ваши стихи? Скажите сами.

ИВАН. Про себя разве можно объективно судить…

МАСТЕР. Можно и нужно. Это легко проверить. Вот ответьте, какое свое стихотворение вы решились бы прочесть Александру Сергеевичу Пушкину, если бы тот сейчас воскрес? Что, молчите? Так хороши ваши стихи?

ИВАН. Мои стихи чудовищны!

МАСТЕР. Вот видите. Не пишите больше.

ИВАН. Обещаю и клянусь!

МАСТЕР (жмет ему руку). Так за что же вы здесь сидите?

ИВАН. Из-за Понтия Пилата.

МАСТЕР. Как! И вы тоже? Потрясающее совпадение! Умоляю, умоляю, расскажите.

ИВАН. Да это… в общем вот, я об этом даже повесть начал.

МАСТЕР. Можно взглянуть? (Читает почему-то с конца). «В белом плаще с кровавым подбоем…» О, как я угадал! О, как я все угадал! Так кого же вы встретили на Патриарших прудах с Берлиозом?

ИВАН. Черт его знает… Только он точно предсказал, что Берлиозу отрежут голову трамваем. Когда это случилось, я погнался за профессором. Но с ним оказались еще двое. Один клетчатый гражданин в треснувшем пенсне, а другой – громадный кот на задних лапах, с кавалерийскими усами, как у Буденного.

МАСТЕР. Ах, какая прелесть!

ИВАН (вдохновляясь) Это еще что! На Малой Бронной кот скрылся от меня на трамвае. Причем протянул кондукторше гривенник за проезд. А она: «Котам нельзя! С животными не пускаем!» Иностранный профессор тем временем скрылся. Однако я сразу сообразил, что он на Москва-реке!

МАСТЕР. Но почему вы так решили, позвольте спросить?

ИВАН. А черт его знает… В общем, пока я нырял, одёжу поперли и пришлось идти к Грибоедову. В одних кальсонах. Там меня и повязали.

МАСТЕР. Несчастный поэт! Но вы сами, голубчик, виноваты. Нельзя было держать себя с иностранцем столь развязно. И надо еще сказать «спасибо», что вам это обошлось сравнительно дешево. Вот Берлиоз меня удивляет! Как же он сразу не догадался? Ведь он человек начитанный, как я мог убедиться…  Впрочем, вы меня извините, ведь я не ошибаюсь, вы человек невежественный?

ИВАН. Бесспорно.

МАСТЕР. Простите, может, вы даже «Фауста» не читали?

ИВАН. Оперу по радио из Большого театра передавали…

МАСТЕР. Вот-вот, но Берлиоз! Значит, неспроста его Воланд под трамвай…

ИВАН. Во! Как вы его назвали? Буква «В» на портсигаре… Кто он такой?

МАСТЕР. А вы не впадете в беспокойство? Мы все здесь люди ненадежные. Вызова сестры, уколов и прочей возни не будет? Ну, хорошо! Вчера на Патриарших вы встретились с сатаной!

ИВАН. Не может этого быть! Его не существует.

МАСТЕР. Помилуйте! Уж кому-кому, но не вам это говорить. Сидите, как сами понимаете, в психиатрической лечебнице, а все толкуете о том, что его нет. Право, это странно!

ИВАН. Правда… ведь он сам мне вчера это предсказал… Я ведь ему пытался доказывать, что дьявола не существует. А Берлиоз, значит, догадался, побежал было звонить по телефону… И под трамвай! Ай-яй-яй, вот так штука! Так он, стало быть, действительно мог быть у Понтия Пилата? А меня сумасшедшим называют!

МАСТЕР. Будем глядеть правде в глаза. И вы, и я – сумасшедшие, что отпираться! Видите ли, он вас потряс – и вы свихнулись, очевидно, у вас подходящая для этого почва. Но то, что вы рассказываете, бесспорно, было в действительности. Ваш вчерашний собеседник был и у Понтия Пилата…

ИВАН. И на завтраке у Канта?

МАСТЕР. А теперь навестил Москву!

ИВАН. Да ведь он тут черт знает чего натворит!

МАСТЕР. Натворит – это уж будьте благонадежны!

ИВАН. Как-нибудь его же надо остановить?

МАСТЕР. Вы уже попробовали, и будет с вас. И другим не советую. Но до чего досадно, что встретились с ним вы, а не я! Хоть все перегорело и угли затянулись пеплом, все же, клянусь, за эту встречу я отдал бы все, что имею. Даже связку ключей милейшей Прасковьи Федоровны, ибо мне больше нечего отдавать. Я нищий!

ИВАН. А зачем он вам понадобился?

МАСТЕР. Когда люди совершенно ограблены, в отчаянии ищут они спасения у потусторонней силы. Видите ли, какая странная история, я сижу здесь из-за того же, что и вы, именно из-за Понтия Пилата. Дело в том, что год тому назад я написал о Пилате роман.

ИВАН. Вы писатель?

МАСТЕР. Но-но! Я – мастер. (Он вынул и надел шапочку, похожую на ту, в какой был Понтий Пилат, только совершенно засаленную, с вышитой буквой «М»). Она своими руками сшила ее мне.

ИВАН. А как ваша фамилия?

МАСТЕР. У меня нет больше фамилии. Я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней.

ИВАН. Так вы хоть про роман-то скажите.

МАСТЕР. Извольте-с. История моя, действительно, не совсем обыкновенная. Историк по образованию, я работал в одном из московских музеев, кроме того, занимался переводами.

ИВАН. С какого языка?

МАСТЕР. Я знаю пять языков, кроме родного: английский, французский, немецкий, латинский и греческий. Ну, немножко еще читаю по-итальянски.

ИВАН. Ишь ты!

МАСТЕР. Представьте, однажды я выиграл сто тысяч рублей. Накупил себе книг, бросил службу и сел в своем подвальчике – сочинять роман о Понтии Пилате.

ИВАН. Белая мантия, красная подкладка… Понимаю!

МАСТЕР. Ах, это был золотой век! Я писал всю зиму. И вот тогда-то, прошлою весной, случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение ста тысяч рублей. Я встретил свою Маргариту! Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы, они очень отчетливо выделялись на ее черном пальто. После она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот день, чтобы я, наконец, ее нашел. Если бы этого не произошло, то она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста. Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих. Так поражает молния, так поражает финский нож! Впрочем, Маргарита утверждала впоследствии, что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя, и что она жила с другим человеком…

ИВАН. Дальше, и не пропускайте, пожалуйста, ничего.

МАСТЕР. Дальше? Что было дальше, вы могли бы сами угадать. Она стала моею тайной женой. Маргарита приходила каждый день, и первым долгом надевала фартук, зажигала керосинку и готовила завтрак. Потом перечитывала написанное мною за утро. Она сулила славу, она подгоняла Пилата и вот тут-то стала называть меня мастером.

ИВАН (положив голову на подушку, засыпая). Умоляю, умоляю, расскажите… что же дальше было с Иешуа?

МАСТЕР. Его, конечно, казнили. Она так плакала… и говорила, что в этом романе ее жизнь. Пилат летел к концу, и я уже знал, что последними словами романа будут: «… пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат». Она дожидалась этих обещанных уже последних слов и громко повторяла нараспев отдельные фразы, которые ей нравились. Особенно то место, когда тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город… Да, тьма…

Палата клиники преображается в дворцовые палаты…

Картина четвертая

КАК ПРОКУРАТОР ИУДЕИ СПАСАЛ ИУДУ ИЗ КИРИАФАА

ПИЛАТ. Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней. Опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, базары, караван-сараи, переулки, пруды… Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете. Все сожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях. Странную тучу принесло со стороны моря к концу дня четырнадцатого дня весеннего месяца нисана. Она уже навалилась своим брюхом на Лысую гору, где палачи поспешно кололи казнимых на столбах разбойников Дисмаса и Гестаса, а с ними и бродячего философа Иешуа Га-Ноцри. Она навалилась на храм в Ершалаиме, сползла дымными потоками с холма и залила Нижний Город. (Замечает тень, мелькнувшую за колонной). Афраний? Я вас давно жду.

АФРАНИЙ. Слушаю приказания, игемон.

ПИЛАТ. Но ничего не услышите, пока не сядете и не выпьете вина.

Секретарь налил чаши и, повинуясь жесту Пилата, отошел в сторону.

АФРАНИЙ. Превосходная лоза, прокуратор, но это – не «Фалерно»?

ПИЛАТ. «Цекуба», тридцатилетнее.

АФРАНИЙ. За тебя, великий кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший из людей!

ПИЛАТ. Да пошлют ему боги долгую жизнь и всеобщий мир! (Ждет, пока тот закусит). А теперь прошу сообщить мне о казни.

АФРАНИЙ. Что именно интересует прокуратора?

ПИЛАТ. Не было ли со стороны толпы попыток выражения возмущения? Это главное, конечно.

АФРАНИЙ. Никаких.

ПИЛАТ. Очень хорошо. Вы сами установили, что смерть пришла?

АФРАНИЙ. Игемон может быть уверен в этом.

ПИЛАТ. А скажите… напиток им давали перед повешением на столбы?

АФРАНИЙ. Да. Но он отказался его выпить.

ПИЛАТ. Кто именно?

АФРАНИЙ. Простите, игемон! Я не назвал? Га-Ноцри.

ПИЛАТ. Безумец! Умирать от ожогов солнца. Зачем же отказываться от того, что предлагается по закону? В каких выражениях он отказался?

АФРАНИЙ. Он сказал, что благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь.

ПИЛАТ. Кого?

АФРАНИЙ. Этого он, игемон, не сказал.

ПИЛАТ. Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?

АФРАНИЙ. Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.

ПИЛАТ (вздрогнул, отвернулся). К чему это было сказано?

АФРАНИЙ. Этого нельзя было понять. Он вообще вел себя странно, как, впрочем, и всегда.

ПИЛАТ. В чем странность?

АФРАНИЙ. Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих и все время улыбался какой-то растерянной улыбкой.

ПИЛАТ. Больше ничего?

АФРАНИЙ. Больше ничего.

ПИЛАТ. Дело заключается в следующем: хотя мы и не можем обнаружить – в данное время, по крайней мере, – каких-либо его поклонников или последователей, тем не менее, ручаться, что их нет совсем, нельзя. Во избежание каких-нибудь сюрпризов, я прошу вас немедленно и без всякого шума убрать с лица земли тела всех трех казненных и похоронить их в тайне и в тишине, так, чтобы о них больше не было ни слуху ни духу.

АФРАНИЙ. Ввиду сложности и ответственности дела разрешите ехать немедленно.

ПИЛАТ. Нет, присядьте, есть еще два вопроса. Итак, что можете вы сказать мне о настроении в этом городе?

АФРАНИЙ. Я полагаю, прокуратор, что настроение в Ершалаиме теперь удовлетворительное.

ПИЛАТ. Так что можно ручаться, что беспорядки более не угрожают?

АФРАНИЙ. Ручаться можно лишь за одно в мире – за мощь великого кесаря.

ПИЛАТ. Да пошлют ему боги долгую жизнь и всеобщий мир. Так вы полагаете, что войска теперь можно увести?

АФРАНИЙ. Я полагаю, что когорта Молниеносного может уйти. Хорошо бы на прощанье ей продефилировать по городу.

ПИЛАТ. Очень хорошая мысль. Послезавтра ее отпущу. И сам уеду, и – клянусь вам пиром двенадцати богов, ларами клянусь – я отдал бы многое, чтобы сделать это сегодня.

АФРАНИЙ. Прокуратор не любит Ершалаима?

ПИЛАТ. Помилосердствуйте, нет более безнадежного места на земле. Не говорю уже о природе! Я бываю болен всякий раз, как мне приходится сюда приезжать. И это бы еще полгоря. Но эти праздники – маги, чародеи, волшебники, эти стаи богомольцев… Фанатики, фанатики! Чего стоил один этот мессия, которого они вдруг стали ожидать в этом году! Каждую минуту только и ждешь, что придется быть свидетелем неприятнейшего кровопролития. Все время тасовать войско, читать доносы и ябеды, из которых к тому же половина написана на тебя самого! Согласитесь, что это скучно. О, если бы не императорская служба!..

АФРАНИЙ. Да, праздники здесь – время трудное.

ПИЛАТ. От всей души желаю, чтобы они скорее кончились. Я получу возможность, наконец, вернуться в Рим. Ваши громадные заслуги в должности заведующего тайной службой при прокураторе Иудеи дают мне приятную возможность доложить о них самому императору.

АФРАНИЙ. Я лишь исполняю свой долг перед ним, всемогущим Тиверием – мудрейшем правителем империи!

ПИЛАТ. Да пошлют ему боги долгую жизнь и всеобщий мир. Второй вопрос касается этого, как его… Иуды из Кириафа. Говорят, он деньги будто бы получил за то, что так радушно принял у себя этого безумного философа.

АФРАНИЙ. Получит.

ПИЛАТ. А велика ли сумма?

АФРАНИЙ. Этого никто не может знать, игемон.

ПИЛАТ. Даже вы?

АФРАНИЙ. Увы, даже я. Но что он получит эти деньги сегодня вечером, это я знаю. Его сегодня вызывают во дворец Каифы.

ПИЛАТ. Ах, жадный старик из Кириафа. Ведь он старик?

АФРАНИЙ. Прокуратор никогда не ошибается, но на сей раз ошибся. Человек из Кириафа – молод, силен и красив.

ПИЛАТ. Скажите! Характеристику его вы можете мне дать? Фанатик?

АФРАНИЙ. О нет, прокуратор. У него есть одна страсть – к деньгам.

ПИЛАТ. А он чем занимается?

АФРАНИЙ. Работает в меняльной лавке у одного из своих родственников.

ПИЛАТ. Ах, так! Так-так… Так вот в чем дело. Я получил сегодня сведения о том, что его зарежут этой ночью.

АФРАНИЙ. Вы, прокуратор, слишком лестно отзывались обо мне. По-моему, я не заслуживаю вашего доклада императору. У меня этих сведений нет.

ПИЛАТ. Вы достойны наивысшей награды, но сведения такие имеются.

АФРАНИЙ. Осмелюсь спросить, от кого же эти сведения?

ПИЛАТ. Позвольте мне пока этого не говорить, тем более что они случайны, темны и недостоверны. Но я обязан предвидеть все. Такова моя должность, а пуще всего я обязан верить своему предчувствию, ибо никогда еще оно меня не обманывало. Сведение же заключается в том, что кто-то из тайных друзей Га-Ноцри, возмущенный чудовищным предательством этого менялы, сговаривается со своими сообщниками убить его сегодня ночью. А деньги, полученные за предательство, подбросить первосвященнику с запиской: «Возвращаю проклятые деньги!» Вообразите, приятно ли будет первосвященнику в праздничную ночь получить подобный подарок?

АФРАНИЙ. Не только не приятно, но я полагаю, прокуратор, что это вызовет очень большой скандал.

ПИЛАТ. И я того же мнения. Поэтому прошу вас заняться этим делом.

АФРАНИЙ. То есть…

ПИЛАТ. Вы не поняли? Принять все меры к охране Иуды из Кириафа.

АФРАНИЙ. Приказание игемона будет исполнено. Но я должен сказать, замысел злодеев чрезвычайно трудно выполним. Ведь – подумать только! – выследить человека, зарезать, да еще узнать, сколько получил, да ухитриться вернуть деньги Каифе. И все это в одну ночь?

ПИЛАТ. И тем не менее его зарежут сегодня. У меня предчувствие, говорю я вам! Не было случая, чтобы оно меня обмануло.

АФРАНИЙ. Слушаю. Так зарежут, игемон?

ПИЛАТ. Да, и вся надежда только на вашу изумляющую всех исполнительность.

АФРАНИЙ. Имею честь, желаю здравствовать и радоваться.

ПИЛАТ. Ах да, я ведь совсем забыл! Ведь я вам должен!..

АФРАНИЙ. Право, прокуратор, вы мне ничего не должны.

ПИЛАТ. Ну как же нет! При въезде моем в Ершалаим, помните, толпа нищих… я еще хотел швырнуть им деньги, а у меня не было, и я взял у вас.

АФРАНИЙ. О прокуратор, это какая-нибудь безделица!

ПИЛАТ. И о безделице надлежит помнить. Я жду доклада о погребении, а также и по этому делу Иуды из Кириафа сегодня же ночью. (Отдает ему кожаный мешок). Слышите, Афраний, сегодня! Конвою будет дан приказ будить меня, лишь только вы появитесь.

АФРАНИЙ. Тогда поспешу. (Быстро уходит).

ПИЛАТ. И при луне нет мне покоя… Боги, боги мои! За что вы мучаете меня?

Картина пятая

МАРГАРИТА

СЕСТРА (войдя в палату). Больной, вы спите? Иван Николаевич, где вы?

ИВАН (из-за занавески). Любуюсь луной и темным бором на том берегу.

СЕСТРА. А у нас ночной переполох: привезли нового пострадавшего. Известный всей Москве конферансье Жорж Бенгальский из Театра Варьете. Плачет и все время просит вернуть ему голову, якобы оторванную у него котом во время сеанса черной магии.

ИВАН. Каким котом? Какой магии?

СЕСТРА. В том-то и дело, черный, огромных размеров кот по кличке Бегемот. Оторвать голову приказал некий высокий и худой, в клетчатом пиджаке и треснувшем пенсне. Обоих представил как своих помощников иностранный артист Воланд в программе «Черная магия и ее разоблачение». Рассказ Бенгальского дежурные врачи приняли за маниакальный бред. Но завтра я все открою профессору Стравинскому.

ИВАН. Что ваш профессор сможет сделать с тем профессором черной магии? Вот увидите, Прасковья Федоровна, это только начало. За Бездомным и Бенгальским к вам в клинику последуют новые пациенты, пострадавшие от его шайки. Кстати, а что больной из соседней, сто восемнадцатой палаты? Как его фамилия, не скажете?

СЕСТРА. Спит. Только что к нему заглянула, тихо лежит. А фамилии его никто не знает, он не говорит о себе ничего. Стравинский считает его безнадежным. Ой, пойду, столько работы.

ИВАН. Спасибо, что заглянули. Вы заходите ко мне, как в отделении успокоится, хорошо? И свет, пожалуйста, не выключайте.

Сестра вышла, Иван отошел от окна, где скрывал Мастера.

МАСТЕР. Прасковья Федоровна обо мне сказала сущую правду. Не отрицаю, впрочем, что мне теперь гораздо лучше, но ведь временные улучшения бывают и перед внезапным концом… Знаете ли, я нахожу, что здесь очень и очень неплохо. Не надо задаваться большими планами, дорогой сосед, право! Я вот, например, хотел объехать весь земной шар. Ну, что же, оказывается, это не суждено. Я вижу только незначительный кусок этого шара. Думаю, что это не самое лучшее, что есть на нем, но, повторяю, это не так уж худо. Вот лето идет к нам, на балконе завьется плющ, как обещает Прасковья Федоровна. Ключи расширили мои возможности. По ночам будет луна, та самая, что так мучила Понтия Пилата…

ИВАН. Да, вы говорили о своем романе.

МАСТЕР. К августу он был закончен. И я вышел в жизнь, держа его в руках… И тогда моя жизнь кончилась. Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда все позади и гибель моя налицо, вспоминаю о нем с ужасом! Да, он чрезвычайно поразил меня, ах, как поразил!

ИВАН. Кто?

МАСТЕР. Да редактор, я же говорю, редактор вашего журнала. Одним словом, Берлиоз прочитал мой роман. Он смотрел на меня так, будто у меня щека была раздута флюсом. Михаил Александрович косился на угол и сконфуженно хихикал. Вопросы, которые он мне задавал, показались мне сумасшедшими. Не говоря ничего по существу романа, он спрашивал меня о том, кто я таков и откуда взялся, давно ли пишу и почему обо мне ничего не было слышно раньше. И кто меня надоумил сочинять роман на такую странную тему? Наконец, он мне надоел, и я спросил напрямик, будет он печатать роман или нет. Тут он засуетился, начал что-то мямлить и заявил, что самолично решить этот вопрос не может, с моим произведением должны ознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критик Латунский и литератор Мстислав Лаврович. Просил прийти через две недели. Я пришел и был принят какой-то девицей с глазами, скошенными к носу от постоянного вранья.

ИВАН (смеется). Это Лапшенникова, секретарь редакции.

МАСТЕР. Может быть. Так вот, от нее я получил свой роман, уже порядочно засаленный и растрепанный. Стараясь не попадать своими глазами в мои, Лапшенникова сообщила, что редакция обеспечена материалами на два года вперед и поэтому вопрос о напечатании моего романа, как она выразилась, отпадает. Моя возлюбленная была взбешена отказом журнала и через знакомых своего мужа напечатала в «Литературной газете» большой отрывок из романа.

ИВАН. А, помню! Я видел, но… Забыл, как ваша фамилия!

МАСТЕР. Оставим мою фамилию, повторяю, ее нет больше. Дело не в ней. Через день в газете появилась статья критика Аримана, которая называлась «Враг под крылом редактора», в которой говорилось, что автор, то бишь ваш покорный слуга, пользуясь невежеством редактора, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа. Прошло не более двух дней, как в «Московском литераторе» выступил с рецензией Лаврович и предложил ударить, и крепко ударить, по «пилатчине» и тому богомазу, который вздумал протащить – опять это проклятое слово! – ее в печать. Но обе статьи могли считаться шуткою по сравнению с написанной Латунским. Достаточно сказать, что называлась она «Воинствующий старообрядец» и призывала разобраться с социальным происхождением автора контрреволюционного романа.

ИВАН. Да уж, Латунский мастер затевать кампании типа «ударим по прихвостням» или «долой перекрасившихся попутчиков». А знаете, я только сейчас сообразил: они с Берлиозом и меня собирались вовлечь в ту антипилатскую кампанию, заказав антирелигиозную поэму про Иисуса. Мою поэму мы и обсуждали вчера на Патриарших.

МАСТЕР. Я так увлекся чтением статей о себе, что не заметил, как Маргарита предстала предо мною с мокрым зонтиком и с мокрыми же газетами. Глаза ее источали огонь, руки дрожали и были холодны. Сперва она бросилась меня целовать, затем хриплым голосом и стуча рукою по столу, сказала, что отравит Латунского.

ИВАН. Однако… Какая женщина! И она не знает, где вы теперь?

МАСТЕР. Конечно, не знает. Молю Бога, чтобы она решила, будто меня расстреляли.

ИВАН. Но почему вы ей не напишете?

МАСТЕР. Вы смеетесь, с нашим-то адресом… Письма из дома скорби она не вынесет. Нет, пусть лучше думает, что я умер. Тогда появится надежда, что она забудет меня.

ИВАН. Но дальше, пожалуйста, что случилось с вами?

МАСТЕР. А то не знаете, что обычно бывает вслед за такими статьями. Настали совершенно безрадостные дни. Роман был написан, больше делать было нечего, и мы оба жили тем, что сидели на коврике у печки и смотрели в огонь. Статьи не прекращались. Над первыми я смеялся. Но чем больше их появлялось, тем более меня удивляло, что авторы этих статей говорят не то, что они хотят сказать, а что от них хотят услышать, и что их ярость вызывается именно этим. А затем, представьте себе, пришла третья стадия – страха. Нет, не страха этих статей и обычно следовавшего за ними ареста. Я начал бояться темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Стоило мне перед сном потушить лампу в маленькой комнате, как мне казалось, что через оконце, хотя оно закрыто, влезает какой-то спрут с очень длинными и холодными щупальцами. Однажды среди ночи я проснулся совершенно больным. Мне хватило сил лишь добраться до печки и разжечь в ней дрова. Я открыл дверцу, так что жар начал обжигать мне лицо и руки, и шептал: «Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди, приди!» В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь. Тогда случилось последнее. Я вынул из ящика стола тяжелые списки романа с черновыми тетрадями и начал их жечь… Тут кто-то постучал сначала в окно, потом в дверь. Это была Маргарита.

Маргарита появляется из-за занавеса с дымящейся рукописью.

МАРГО. Зачем, зачем, зачем?

МАСТЕР. Я возненавидел этот роман, и мне страшно.

МАРГО. Боже, как ты болен. За что это, за что? Но я тебя спасу! Тебе надо было уехать… куда угодно… ведь у тебя остались деньги? Я сама возьму тебе билет на юг, к Черному морю. Прости меня за то, что посоветовала напечатать отрывок, и умоляю – ничего не бойся. Мне легче было бы умереть, чем покидать тебя в таком состоянии одного, но меня ждут дома, к мужу должны прийти важные гости, большие военачальники…

МАСТЕР. Прости, я проводил бы тебя, но боюсь возвращаться один в темноте. Я болен.

МАРГО. Что же это такое? Я тебя вылечу, вылечу, ты восстановишь роман. Зачем, зачем я не оставила у себя один экземпляр! Подай мне вина. (Выпила, успокоилась). Вот как приходится платить за ложь, и больше я не хочу лгать. Только не желаю, чтобы у него навсегда осталось в памяти, что я убежала от него ночью. Муж не сделал мне никогда никакого зла. Я объяснюсь с ним завтра утром, скажу, что я люблю другого, и навсегда вернусь к тебе. Ответь мне, ты, может быть, не хочешь этого?

МАСТЕР. Бедная моя, бедная, я не допущу, чтобы ты это сделала. Со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибала вместе со мной.

МАРГО. Только эта причина?

МАСТЕР. Только эта.

МАРГО. Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя. (Обращаясь в зрительный зал). Это были мои последние слова в той жизни. Через четверть часа после того, как я ушла, за ним пришли…

Конец первого действия.

ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ

Картина шестая

Азазелло

Аллея Александровского сада у кремлевской стены. Появляется Маргарита, продолжая прерванный рассказ.

МАРГО. Итак, мастера арестовали через четверть часа после того, как я ушла. Представляете, что было бы с моим мужем, директором оборонного предприятия, если бы меня тоже взяли? Но нас никто не беспокоил – из чего я заключила, что мой мастер никого не выдал. Он ошибался, когда говорил, что я позабыла его. Этого быть не могло. Я вернулась на другой день, честно, как обещала, но было поздно. Хотя что изменилось бы, если б я в ту ночь осталась? Разве я спасла бы его? Смешно! Я сделала все, чтобы разузнать что-нибудь о нем, и, конечно, не узнала ровно ничего. Доведенная до отчаяния, я прожила всю зиму и в таких мучениях дожила до весны. В тот самый день, когда ровно год назад мы встретились с мастером, я проснулась с предчувствием, что сегодня, наконец, что-то произойдет. И пошла в Александровский сад. К нашей скамейке.

АЗАЗЕЛЛО. Определенно хорошая погода сегодня…

МАРГО. Вы меня знаете? (Тот снял жокейский картуз). А я вас не знаю.

АЗАЗЕЛЛО. Откуда ж вам меня знать! А между тем я к вам послан по дельцу.

МАРГО. Вы меня хотите арестовать?

АЗАЗЕЛЛО. Ничего подобного, что это такое: раз уж заговорил, так уж непременно арестовать! Просто есть к вам дело. Меня прислали, чтобы вас сегодня вечером пригласить в гости. К одному очень знатному иностранцу.

МАРГО. Новая порода появилась – уличный сводник. (Хочет уйти).

АЗАЗЕЛЛО. Вот спасибо за такие поручения! Дура!

МАРГО. Мерзавец!

АЗАЗЕЛЛО. Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней… Пропал Ершалаим, великий город, как будто не существовал на свете… Так пропадите же вы пропадом с вашей обгоревшей тетрадкой и сушеной розой! Сидите здесь на скамейке одна и умоляйте его, чтобы он отпустил вас на свободу, дал дышать воздухом, ушел бы из памяти!

МАРГО. Я ничего не понимаю. Про тетрадь еще можно узнать… Но как вы могли узнать мои мысли? Скажите мне, кто вы такой. Из какого учреждения?

АЗАЗЕЛЛО. Вот скука-то. Ведь я сказал вам, что ни из какого я не из учреждения! Сядьте, пожалуйста.

МАРГО. Вы мне скажете, откуда вы узнали?

АЗАЗЕЛЛО. Не скажу.

МАРГО. Но вы что-нибудь знаете о нем?

АЗАЗЕЛЛО. Ну, скажем, знаю.

МАРГО. Молю: скажите только одно, он жив? Не мучьте.

АЗАЗЕЛЛО. Ну, жив, жив.

МАРГО. Боже!

АЗАЗЕЛЛО. Пожалуйста, без волнений и вскрикиваний.

МАРГО. Простите, простите, я, конечно, рассердилась на вас. Но, согласитесь, когда на улице приглашают женщину куда-то в гости… У меня нет предрассудков, я вас уверяю, но я ни разу не видела иностранцев… кроме того, мой муж на секретном заводе… Моя драма в том, что я живу с человеком, которого не люблю, но портить ему жизнь считаю делом недостойным. Я от него ничего не видела, кроме добра…

АЗАЗЕЛЛО. Попрошу вас минутку помолчать. Я приглашаю вас к иностранцу совершенно безопасному. И ни одна душа не будет знать об этом посещении. Вот уж за это я вам ручаюсь.

МАРГО. Понимаю… Я должна ему отдаться.

АЗАЗЕЛЛО (надменно хмыкнув). Любая женщина в мире, могу вас уверить, мечтала бы об этом. Но я разочарую вас, этого не будет.

МАРГО. Что за иностранец такой?! И какой мне интерес идти к нему?

АЗАЗЕЛЛО. Ну, интерес-то очень большой… Вы воспользуетесь случаем…

МАРГО. Что? Если я вас правильно понимаю, вы намекаете на то, что я там могу узнать о нем?

АЗАЗЕЛЛО. Не только.

МАРГО. И просить?..

АЗАЗЕЛЛО. Не просить, а требовать! Требовать одной вещи!

МАРГО. Еду! Еду, куда угодно!

АЗАЗЕЛЛО. Трудный народ эти женщины! Зачем, например, меня послали по этому делу? Пусть бы ездил Бегемот, он обаятельный…

МАРГО. Перестаньте меня мистифицировать и мучить вашими загадками… Я ведь человек несчастный, и вы пользуетесь этим. Лезу я в какую-то странную историю, но, клянусь, только из-за того, что вы поманили меня словами о нем! У меня кружится голова от всех этих непонятностей…

АЗАЗЕЛЛО. Без драм, без драм. В мое положение тоже нужно входить. Выставить председателя домоуправления из квартиры, подстрелить кого-то или какой-нибудь еще пустяк в этом роде, это моя прямая специальность, но разговаривать с влюбленными женщинами – слуга покорный. Ведь я вас полчаса уже уламываю. Так едете? Тогда потрудитесь получить. (Достал золотую коробочку, протянул ей). Да прячьте же, вот наказание! Прохожие смотрят… Она вам пригодится, Маргарита Николаевна. Вы порядочно постарели от горя за последние полгода. Сегодня вечером, ровно в половину десятого, потрудитесь, раздевшись донага, натереть этой мазью лицо и все тело. Дальше делайте, что хотите, но не отходите от телефона. В десять я вам позвоню и все, что нужно, скажу. Вам ни о чем не придется заботиться, вас доставят куда нужно, и вам не причинят никакого беспокойства. Если желаете, то все сотрут из вашей памяти.

МАРГО. Понятно. Эта вещь из чистого золота, видно по тяжести. Ну что же, я прекрасно понимаю, что меня подкупают и тянут в какую-то темную историю, за которую я очень поплачусь.

АЗАЗЕЛЛО. Это что же такое, вы опять? Отдайте обратно помаду.

МАРГО. Нет, погодите… Я знаю, на что иду. Но иду на все из-за него, потому что ни на что в мире больше надежды у меня нет. И я хочу вам сказать, что, если вы меня погубите, вам будет стыдно! Да, стыдно! Я погибаю из-за любви!

АЗАЗЕЛЛО. Отдайте обратно, отдайте обратно, и к черту все это. Пусть посылают Бегемота.

МАРГО. О нет! Согласна на все, согласна проделать эту комедию с натиранием мазью, согласна нагой идти к черту на кулички.

АЗАЗЕЛЛО. Ну, зачем же так далеко. Раз в год в весеннее полнолуние мой господин проводит бал ста королей. Однако нужна хозяйка бала. Так повелось, что она обязательно должна быть уроженкой тех мест, где мессир дает бал, и носить имя Маргариты. Сто двадцать одну Маргариту обнаружили мы в Москве, и верите ли, не одна не подходит. Потому что есть еще одно условие: она должна быть непременно королевских кровей. (Улыбается, видя ее изумление). Да, Маргарита Николаевна, причудливо тасуется колода, и кровь самая загадочная вещь в мире. Намекну: одна из французских королев, жившая в шестнадцатом веке, надо полагать, очень изумится, узнав в королеве весеннего бала полнолуния свою прелестную прапрапраправнучку… Итак, вы согласны?

МАРГО. Да.

АЗАЗЕЛЛО. Не пугайтесь. И вообще я позволю себе смелость посоветовать вам, Маргарита Николаевна, никогда и нечего не бойтесь. Это неразумно. Бал будет пышный, не стану скрывать от вас этого. Там вы увидите лиц, объем власти которых в свое время был чрезвычайно велик. Но, право, как подумаешь о том, насколько микроскопически малы их возможности по сравнению с возможностями того, в чьей свите я имею честь состоять, становится смешно и, даже я бы сказал, грустно. Но к делу, к делу, Маргарита Николаевна. Вы женщина весьма умная и, конечно, уже догадались о том, кто мой хозяин.

МАРГО. Да. Когда у человека отняли все, ему ничего не остается, как обратиться к потусторонней силе. И мессир исполнит любое мое желание?

АЗАЗЕЛЛО. Одно, одно ваше желание, донна. Но предупреждаю: подумайте хорошенько, другого такого шанса у вас может не быть.

МАРГО. Одно желание? Тогда хочу, чтобы мне немедленно вернули возлюбленного, чтобы все вернулось назад, в подвал, и чтобы воскрес из огня роман моего мастера!

Гремит гром. Все гаснет.

МАСТЕР. И при луне нет мне покоя. О боги, боги, зачем вы мучаете меня…

Темнота.

Картина седьмая

ПОЛЕТ

В подвале Мастера стол накрыт нездешними яствами.

МАРГО. Ты знаешь, как раз когда ты заснул вчера ночью, я читала про тьму, которая пришла со Средиземного моря… и эти идолы, ах, золотые идолы… Они почему-то мне все время не дают покоя. Мне кажется, что и сейчас будет дождь. Ты чувствуешь, как свежеет?

МАСТЕР. Все это хорошо и мило, и эти идолы, бог с ними, но что дальше получится, уж решительно непонятно! Ведь это, подумать только! Нет, послушай, ты же умный человек и сумасшедшей не была. Ты серьезно уверена в том, что вчера была на балу у сатаны?

МАРГО. Совершенно не уверена… Однако приходится признать, что все это со мной случилось на самом деле, коли он исполнил мое желание. Все вернулось, как было. И мы опять в нашем подвале!

МАСТЕР. Конечно, конечно, теперь, стало быть, налицо вместо одного сумасшедшего двое! И муж и жена. Нет, это черт знает что такое, черт, черт!

МАРГО. Ой, не могу! Ой, не могу! Ты посмотри только, на что ты похож! В кальсонах, в больничном халате…

МАСТЕР. Кстати, а ты на нашу медсестру похожа…

МАРГО. Ты сейчас невольно сказал правду. Черт знает, что такое. И черт, поверь мне, все устроит! Как я счастлива, как я счастлива, что вступила с ним в сделку! Придется вам, мой милый, жить с ведьмой.

МАСТЕР. Ты действительно стала немного похожей на ведьму.

МАРГО. А я этого не отрицаю, я ведьма и очень этим довольна!

МАСТЕР. Ну, хорошо, ведьма так ведьма. Очень славно и роскошно! Меня, стало быть, похитили из лечебницы! Тоже очень мило. Вернули сюда, допустим и это… Предположим даже, что нас не хватятся, но скажи ты мне ради всего святого, чем и как мы будем жить? Говоря это, я забочусь о тебе, поверь мне.

МАРГАРИТА. Как ты страдал, как ты страдал, мой бедный мастер! Об этом знаю только я одна. Смотри, у тебя седые нитки в голове и вечная складка у губ. Мой единственный, мой милый, не думай ни о чем. Тебе слишком много пришлось думать, и теперь буду думать я за тебя! И я ручаюсь тебе, ручаюсь, что все будет ослепительно хорошо.

В  окно постучали и спросили: «Алоизий, ты дома?»

МАСТЕР. Вот, начинается…

МАРГО. Алоизий? (Подходит к окну). Его арестовали нынче ночью. А кто его спрашивает? Как ваша фамилия? (Незнакомец тут же скрылся, Маргарита расхохоталась). Вот видишь, а ты боялся!

МАСТЕР. Я ничего не боюсь, Марго, потому что все уже испытал. Меня слишком пугали и ничем более напугать не могут. Но мне жалко тебя, вот в чем фокус, вот почему я твержу об одном и том же. Опомнись! Зачем ломать свою жизнь с больным и нищим? Вернись к себе! Жалею тебя, потому это и говорю.

МАРГО. Ах, ты, маловерный, ах, ты, несчастный человек. Я всю зиму провела в своем особняке, закрывшись в темной каморке, где выплакала все глаза над обгоревшей рукописью твоего романа и думала только про одно – про грозу над Ершалаимом… Вчера из-за тебя я всю ночь тряслась нагая на балу у сатаны, где тысячи гостей, самых известных висельников и насильников последних двух тысяч лет, прикладывались губами к моему колену. Я потеряла свою природу и заменила ее новой… И вот теперь, когда обрушилось счастье, ты меня гонишь? Ну что ж, я уйду, я уйду, но знай, что ты жестокий человек! (Рыдает). Они опустошили тебе душу! Да, нити, нити… На моих глазах покрывается снегом голова, моя много страдавшая голова. Смотри, какие у тебя глаза! В них пустыня… А плечи, плечи с бременем… Искалечили, искалечили…

МАСТЕР. Довольно! Ты меня пристыдила. Я никогда больше не допущу малодушия и не вернусь к этой теме, будь покойна. Мы оба жертвы душевной болезни, которую, быть может, я передал тебе… Ну что же, вместе и понесем ее.

МАРГО. Клянусь жизнью, клянусь угаданным тобой сыном звездочета, всадником Понтийским, пятым прокуратором Иудеи – все будет хорошо!

МАСТЕР. Ну, и ладно, ладно. (Улыбаясь). Что ж, я согласен.

МАРГО. Теперь ты прежний, ты смеешься, и ну тебя к черту с твоими учеными словами. Потустороннее или не потустороннее – не все ли это равно? Я хочу есть.

МАСТЕР. Я не уверен, что эта еда не провалится сейчас сквозь землю или не улетит в окно.

МАРГО. Она не улетит!

В это время снова в окно постучали: «Мир вам».

МАРГО. Да это Азазелло! Ах, как это мило, как это хорошо! Вот видишь, видишь, нас не оставляют!

МАСТЕР. Ты хоть запахнись.

МАРГО. Плевала я на это. (Впускает в дверь гостя). Ах, как я рада! Я никогда не была так рада в жизни! Но простите, Азазелло, что я голая!

АЗАЗЕЛЛО. Не беспокойтесь по пустякам, драгоценная королева Марго, я видывал не только голых женщин, но даже женщин с начисто содранной кожей. (Мастеру). И не щипайте, пожалуйста, себя за руку, многоуважаемый мастер, вам же больно. Если вам так непременно хочется считать меня своей галлюцинацией, если вам так удобнее, то, пожалуйста, я готов ради вашего спокойствия и нашей королевы побыть обыкновенной галлюцинацией.

МАСТЕР. Нет, Маргарита права! Конечно, передо мною посланник дьявола. Ведь я же сам не далее как ночью доказывал Иванушке, что тот встретил на Патриарших именно сатану. Но теперь почему-то испугался этой мысли и начал что-то сочинять о гипнотизерах и галлюцинациях.

АЗАЗЕЛЛО. Иванушка – это тот, что был на Патриарших с Берлиозом? Пришлось упрятать поэта в психушку, иначе он довел бы мессира до мигрени, доказывая ему, что на самом деле нас нет.

МАРГО. Проходите к столу, Азазелло, выпейте коньяку.

АЗАЗЕЛЛО. Уютный у вас подвальчик, черт меня возьми!  Значит, за чудесное новоселье? (Выпивает с Мастером, Маргарита его угощает). Благодарю, я не закусываю никогда. Один только вопрос возникает, чего в нем делать, в этом подвальчике?

МАСТЕР (сразу захмелел и засмеялся). Про то же самое я ей и говорю.

МАРГО. Зачем вы меня тревожите, Азазелло? Как-нибудь!

АЗАЗЕЛЛО. Что вы, что вы, я и в мыслях не имел вас тревожить. Я и сам говорю – как-нибудь. Да! Чуть было не забыл, мессир передавал вам привет, а также велел сказать, что ваш роман прочитали.

МАСТЕР. Как? Ведь я сжег его полгода назад в этой печке.

АЗАЗЕЛЛО. Простите, не поверю, этого быть не может. Рукописи не горят. (Привстал со стула, на котором – рукопись. Мастер отвернулся).

МАРГО. Пилат! Я же говорила, он всесилен! Ах, Азазелло, спасибо вам!

АЗАЗЕЛЛО. Так, стало быть, арбатский подвал? А кто же будет писать дальше? А мечтания, вдохновение?

МАСТЕР. У меня больше нет никаких мечтаний и вдохновения тоже нет. Ничто меня вокруг не интересует, кроме нее (накрыл руку Марго своею). Меня сломали, мне скучно…

АЗАЗЕЛЛО. А ваш роман, Пилат?

МАСТЕР. Мне ненавистен тот роман, я слишком много испытал из-за него.

МАРГО. Я умоляю тебя, не говори так. За что же ты меня терзаешь? Ведь ты знаешь, что я всю жизнь вложила в эту твою работу. Не слушайте его, Азазелло, он слишком замучен.

АЗАЗЕЛЛО. Но ведь надо же что-нибудь описывать? Если вы исчерпали этого прокуратора, ну начните изображать хотя бы вашу прокуратуру, где вам доказывали, что вы храните нелегальную литературу. Или клинику профессора Стравинского.

МАСТЕР. Этого не напечатают.

АЗАЗЕЛЛО. Ну, тогда не знаю, пишите про мафию, заказные убийства, воров в законе…

МАСТЕР. А это не интересно.

АЗАЗЕЛЛО. Чем же вы будете жить? Ведь придется нищенствовать.

МАСТЕР. Охотно, охотно. (Обнял Марго). Быть может, тогда она образумится и уйдет от меня…

АЗАЗЕЛЛО. Не думаю. (Выпивает залпом стакан). За человека, сочинившего историю Понтия Пилата!

МАСТЕР. Черт, как вы ловко коньяк пьете! Я так не могу…

МАРГО. Ты бы видел, как он стреляет! Вчера, на великом балу ста королей, не глядя: бац! – и прямо барону в сердце.

МАСТЕР. А со скольки шагов?

АЗАЗЕЛЛО. Во что, смотря по тому. В сердце я попадаю по выбору, в любое предсердие или в любой из его желудочков.

МАСТЕР. Да ведь они же закрыты!

АЗАЗЕЛЛО. В том-то и штука, что закрыты! В этом-то вся и соль! А в открытый предмет может попасть каждый!

МАСТЕР. Вот это да! Одно дело попасть молотком в стекло критику Латунскому и совсем другое – ему же в сердце.

АЗАЗЕЛЛО. Что это за критик Латунский?

МАРГО. Это мастер хочет меня уколоть. Я вам не сказала, Азазелло, простите… Когда вчера, намазавшись вашим кремом, я училась летать по городу на метле, то разнесла всю новую квартиру этому Латунскому.

АЗАЗЕЛЛО. Вот те раз! А зачем же?

МАРГО. Он погубил моего мастера.

АЗАЗЕЛЛО. Это я в курсе, но зачем же было самой-то трудиться, драгоценная королева? (Достал из заднего кармана пистолет). Я сам сейчас съезжу…

МАРГО. Нет! Нет, умоляю вас, не надо этого.

АЗАЗЕЛЛО. Как угодно, как угодно. Так на чем мы остановились? Ах да, человек, сочинивший историю Понтия Пилата, уходит в подвал в намерении расположиться там у лампы под зеленым абажуром и нищенствовать?

МАРГО. Я сделала все, что могла, и я нашептала ему самое соблазнительное. А он отказался и от этого.

АЗАЗЕЛЛО. То, что вы ему нашептали, я знаю, но это не самое соблазнительное. А вам, мечтательный мастер, скажу, что ваш роман вам принесет еще сюрпризы.

МАСТЕР. Это очень грустно.

АЗАЗЕЛЛО. Нет, нет, это не грустно, ничего страшного уже не будет. Как я сказал, ваш роман там уже прочитали. И просили показать вам героя вашего романа – сына короля-звездочета и красавицы Пилы. Около двух тысяч лет он сидит на площадке перед фонтаном Иродова дворца, и когда приходит полная луна, его терзает бессонница. Она мучает не только его, но его верного сторожа Банга. Если верно, что трусость – самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в нем не виновата.  Единственно, чего боялся храбрый пес, это грозы. Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит, верно, драгоценная королева?

МАРГО. Что он говорит?

АЗАЗЕЛЛО. Он говорит одно и то же, он говорит, что и при луне ему нет покоя и что у него плохая должность. Так говорит он всегда, когда не спит, а когда спит, то видит одно и тоже – лунную дорогу. Он хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому что, как он утверждает, они чего-то не договорили тогда, давно, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана. Но, увы, на эту дорогу ему выйти почему-то не удается, и к нему никто не приходит.

МАРГО. Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то – не слишком ли это много? Отпустите его!

АЗАЗЕЛЛО. Драгоценная королева, не тревожьте себя. Все будет правильно, на этом построен мир. Вам не надо просить за него, потому что за него уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать. (Мастеру). Моему господину, мессиру Воланду, само собой, ничего не стоит сделать это, ибо он всесилен. Только, как и в случае с той дурой Фридой, тут произошла маленькая путаница. Каждое ведомство должно заниматься своим делом. И теперь ваш роман вы можете кончить одною фразою, если не откажетесь совершить с нами небольшую конную прогулку. Воланд вас приглашает.

МАРГО. Значит, вы заберете мастера с собой, в тьму?

АЗАЗЕЛЛО. Нет, было сказано, он не заслужил ни тьмы, ни света, он заслужил покой. Маргарита Николаевна! Нельзя не поверить, что вы старались выдумать для мастера наилучшее будущее, но право, то, что предлагает вам мессир, и то, о чем просил Иешуа, – еще лучше. О трижды романтический мастер, неужто вы не хотите днем гулять со своей Маргаритой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта? Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером? Там за ручьем, за каменистым мшистым мостиком, вас ждет прощение и вечный приют. Старинный дом и старый слуга, венецианское окно и вьющийся к самой крыше виноград. Вы будете засыпать, надевши свою засаленную шапочку с буквой «М», которую вышила та, что будет беречь ваш сон…

МАСТЕР. С большим удовольствием.

АЗАЗЕЛЛО. Значит, и Маргарита Николаевна не откажется от поездки?

МАРГО. Я-то уж наверное не откажусь!

АЗАЗЕЛЛО. Чудеснейшая вещь! Вот это я люблю! Раз-два и готово! Не то, что вчера в Александровском саду, когда мне полчаса пришлось вас уговаривать.

МАРГО. Ах, не напоминайте мне, Азазелло! Я был глупа тогда. Да, впрочем, меня и нельзя строго винить за это – ведь не каждый день встречаешься с нечистой силой.

АЗАЗЕЛЛО. Еще бы, если б каждый день, это было бы приятно! Ба, ведь я забыл, совсем замотался. Мессир прислал вам в подарок бутылку вина. Прошу заметить, это то самое вино, которое пил прокуратор Иудеи. Фалернское вино.

МАСТЕР (нюхает вино, смотрит через бокал на свет). Все окрашивается в цвет крови. И кувшин совершенно заплесневевший. Вот это подарок, такая редкость!

МАРГО. То самое? Здоровье Воланда!

Пьет со всеми и тут же падает на стол.

МАСТЕР. Отравитель…

Пытается схватить нож, но тоже роняет голову. Когда они затихли, Азазелло влил в рот Маргарите несколько капель того же самого вина.

МАРГО (вздохнула, стала подниматься). За что, Азазелло, за что? Что вы сделали со мною? (Увидела рядом мастера). Этого я не ожидала… убийца!

АЗАЗЕЛЛО. Да нет же, нет, сейчас он встанет. Ах, зачем вы так нервны!

Маргарита поверила ему сразу, настолько убедителен голос рыжего демона, вскочила, сильная и живая, помогая поить вином лежащего мастера.

МАСТЕР. Отравитель…

АЗАЗЕЛЛО. Оскорбление является обычной наградой за хорошую работу. Неужели вы слепы? Но прозрейте же скорей.

МАСТЕР. Что означает это новое?

АЗАЗЕЛЛО. Оно означает, что вам пора. Уже гремит гроза, вы слышите? Темнеет. Кони роют землю, содрогается маленький сад. Прощайтесь с подвалом, прощайтесь скорее.

МАСТЕР. Понимаю, вы нас убили, мы мертвы. Ах, как это умно! Как это вовремя! Теперь я понял все.

АЗАЗЕЛЛО. Помилуйте, вас ли я слышу? Ведь ваша подруга называет вас мастером, ведь вы мыслите, как же вы можете быть мертвы? Разве для того, чтобы считать себя живым, нужно непременно сидеть в подвале, имея на себе рубашку и больничные кальсоны? Это смешно!

МАСТЕР. Я понял все, что вы говорили, не продолжайте! Вы тысячу раз правы.

МАРГО. Великий Воланд, великий Воланд! Он выдумал гораздо лучше, чем я. Но только роман, роман, роман возьми с собою, куда бы ты ни летел.

МАСТЕР. Не надо, я помню его наизусть.

МАРГО. Но ты ни слова… ни слова из него не забудешь?

МАСТЕР. Не беспокойся! Я теперь ничего и никогда не забуду.

АЗАЗЕЛЛО. Тогда летим!

Картина восьмая

СЛЕДСТВИЕ

Двенадцать человек занимались следствием, собирая, как на спицу, окаянные петли по делу Воланда, вившиеся по всей Москве. Один из следователей прибыл в клинику профессора Стравинского и первым долгом попросил предъявить ему список тех лиц, которые поступили в клинику в течение последних трех дней. Таким образом, были обнаружены и несчастный конферансье, который просил вернуть ему отрезанную голову, и поэт Иван Бездомный, который следствие заинтересовал чрезвычайно.

СЕСТРА. Товарищ следователь зашел потолковать о позавчерашних происшествиях на Патриарших прудах.

ИВАН. О, как бы я торжествовал, если бы он явился пораньше, когда я буйно и страстно добивался, чтобы выслушали мой рассказ!

СЕСТРА. Вот и сбылась ваша мечта! Не нужно ни за кем бегать, к вам самому пришли, чтоб выслушать о том, что произошло на Патриарших.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Скажите, Иван Николаевич, вы сами как далеко были от турникета, когда Берлиоз свалился под трамвай?

ИВАН. Я был далеко. (Отдал рукопись). Читайте, я в повести все описал.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. А этот иностранец был возле самого турникета?

ИВАН. Нет, он сидел на скамеечке.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вы хорошо помните, что он не подходил к турникету в тот момент, когда Берлиоз упал на рельсы?

ИВАН. Помню. Не подходил. Он развалившись сидел.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Спасибо за повесть. Поправляйтесь скорее. Надеемся, в скорости вновь будем читать и ваши стихи.

ИВАН. Нет, я больше стихов писать не буду.

СЕСТРА. Иван Николаевич сейчас в состоянии некоторой депрессии, это скоро пройдет.

ИВАН. Нет, это у меня никогда не пройдет. Стихи, которые я писал, плохие стихи, и я теперь это понял.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. До свидания. (Вышел).

СЕСТРА. А вы знаете, Иван Николаевич, ваш сосед из 118-й пропал…

ИВАН. Знаю, Прасковья Федоровна. И даже знаю, как зовут ту женщину, ради которой его отсюда похитили.

СЕСТРА. Да ну вас, в самом деле… Все гораздо проще объясняется: он стащил у меня связку ключей от балконных решеток. (Вышла).

ИВАН. Тьма, пришедшая со Средиземного моря, окутала ненавидимый прокуратором город. Да, тьма…

Мастер и Маргарита вошли к Иванушке  во время грохота грозы.

МАРГО. Мне уже было знакомо ощущение полета, а мастеру нет, и он подивился тому, как быстро мы оказались у цели. Азазелло остался на другом берегу в пелене дождя, а мы влетели в клинику Стравинского.

ИВАН (сел на кровати, протянул руки) Это вы! А я все жду, жду вас. Вот и вы, мой сосед.

МАСТЕР. Я здесь! Но вашим соседом я, к сожалению, больше быть не могу. Я улетаю навсегда и пришел к вам лишь с тем, чтобы проститься.

ИВАН. Я это знал, я догадался. Вы встретили его?

МАСТЕР. Воланд ждет меня. Я пришел попрощаться с вами, потому что вы были единственным человеком, с которым я говорил в последнее время.

ИВАН. Это хорошо, что вы сюда залетели. Я ведь слово свое сдержу, стишков больше писать не буду. Меня другое теперь интересует, я другое хочу написать. Я тут пока лежал, знаете ли, очень многое понял.

МАСТЕР (присел к нему на кровать, взволнованно). А вот это хорошо, это хорошо. Вы о нем продолжение напишите!

ИВАН (вспыхнув) А вы сами не будете разве? Ах да… что же это я спрашиваю.

МАСТЕР. Да, я уже больше не буду писать о нем. Я буду занят другим. Вы слышите?

ИВАН. Шумит гроза…

МАСТЕР. Нет, это меня зовут, мне пора.

ИВАН. Постойте! Еще одно слово. А вы ее нашли? Она вам осталась верна?

МАСТЕР. Вот она.

МАРГО (отделилась от черной стены, наклонилась к постели). Бедный Бездомный.

ИВАН (без зависти, но с грустью). Какая красивая! Вишь ты, как у вас все хорошо вышло. А вот у меня не так. А впрочем, может быть, и так…

МАРГО. Так, так. Вот я вас поцелую в лоб, и все у вас будет так, как надо… в этом вы уж мне поверьте, я все уже видела, все знаю.

Лежащий юноша охватил ее шею руками, и она поцеловала его. «Прощай, ученик», – чуть слышно сказал мастер и стал таять в воздухе. Он исчез, с ним вместе исчезла и Маргарита. Балконная решетка закрылась. Иванушка впал в беспокойство.

ИВАН. Прасковья Федоровна! Прасковья Федоровна!..

СЕСТРА. Что? Что такое? Гроза напугала? Ну, ничего, Иван Николаевич, ничего… Сейчас вам поможем. Хотите, доктора позову?

ИВАН. Нет, Прасковья Федоровна, не надо доктора. Со мной ничего особенного такого нет. Я уж разбираюсь теперь, не бойтесь. А вы мне лучше скажите, что там рядом, в сто восемнадцатой палате сейчас случилось?

СЕСТРА. В восемнадцатой? А ничего там не случилось.

ИВАН. Э, Прасковья Федоровна! Вы такой человек правдивый, вы думаете, я бушевать стану? Нет, Прасковья Федоровна, этого не будет. А вы лучше прямо говорите. Я ведь через стену все чувствую.

СЕСТРА. Скончался сосед ваш сейчас.

ИВАН. Я так и знал! Я уверяю вас, Прасковья Федоровна, что сейчас в городе еще скончался один человек. Я даже знаю, что это женщина.

Они подходят к окну, глядят на закат, вслед улетевшим навсегда Мастеру и Маргарите.

ЭПИЛОГ

МАСТЕР. Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна <успокоит его>.

МАРГО. Но что же было после того, как в субботний вечер на закате Воланд исчез вместе со своей свитой с Воробьевых гор? В течение долгого времени по Москве бродили самые невероятные слухи о сатане, навестившем столицу. Наиболее культурные люди над рассказами о нечистой силе, разумеется, смеялись. Они встали на точку зрения следствия: работала шайка гипнотизеров и чревовещателей, великолепно владеющая своим искусством.

ИВАН. Это они свели с ума бедного поэта Ивана Бездомного, заставляя его грезить и видеть в мучительных снах древний Ершалаим и сожженную солнцем безводную Лысую Гору с тремя повешенными на столбах.

МАРГО. Это они заставили исчезнуть из Москвы Маргариту Николаевну, оставившую мужу безумную записку, будто она уходит в ведьмы.

МАСТЕР. Но вот что осталось совершенно неясным для следствия – это похищение из клиники душевнобольного, именовавшего себя мастером. Этого установить не удалось, как не удалось добыть и фамилию покойного. Так и сгинул он навсегда под мертвой кличкой «Номер 118-й из первого корпуса».

ИВАН. Прошло несколько лет, и затянулись в памяти москвичей эти происшествия. Но не у всех, но не у всех. Каждый год, лишь только наступает весеннее полнолуние, под вечер появляется под липами на Патриарших прудах скромно одетый человек – сотрудник Института истории и философии, профессор Иван Николаевич Понырев.

МАСТЕР. Придя под липы, он всегда садится на ту скамейку, где сидел в тот вечер сидел с редактором Берлиозом. Ивану Николаевичу известно, что в молодости он стал жертвой преступных гипнотизеров, лечился после этого и вылечился. Но не может он совладать с этим весенним полнолунием. Лишь оно начинает приближаться, профессор теряет аппетит и сон, дожидается, пока созреет луна. И тогда под вечер ничто не удержит Ивана Николаевича дома. Он проводит на скамейке часа два и возвращается домой уже совсем больной.

МАРГО. Жена притворяется, что не замечает его состояния, и торопит его ложиться спать. Сама же не ложится и сидит с книгой всю ночь. Она знает, что на рассвете Иван Николаевич проснется с мучительным криком, начнет плакать и метаться. Поэтому и лежат перед нею на скатерти под лампой заранее приготовленный шприц в спирту и ампула с жидкостью густого чайного цвета.

ИВАН. После укола все меняется перед спящим. От постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем. Рядом с ним идет какой-то молодой человек в разорванном хитоне. Идущие к луне о чем-то с жаром спорят, хотят о чем-то договориться. Луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света прямо на Ивана, разбрызгивая свет во все стороны. В комнате начинается лунное наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет постель. Вот тогда и спит Иван Николаевич со счастливым лицом.

МАСТЕР. Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно спокойным и здоровым. Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто. Ни безносый убийца Иуды, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтийский Пилат.

З а н а в е с

= наверх =