<<<назад

34…

Линия между ночью и рассветом была прохладна и тиха. За черными деревьями уже проглядывалось предутреннее небо. Ветра не было, но туман под ногами струился и клубился, намечая движение как бы молочной реки.

Только что этого ничего не было видно, и вот уже Леся все это увидала. Мир просыпался с первыми запахами, первыми звуками, первыми просветами нового дня.

На востоке, или, может быть, там, где должен быть восток, заметно светлело, однако до восхода было далеко. Поражало даже не то, что из недавней темноты незаметно проступали предметы окружавшего пейзажа и один за другим узнавались пробуждающиеся звуки, – удивляла плавность возникновения очертаний незнакомой долины.

Леся шла вперед, сама не понимая, куда и зачем идет. Туман у нее под ногами волновался, и вот он уже оказался совсем не туманом, а легкими кустами как бы воздушных цветов. От покачивания кустики издавали очень нежный запах, который напоминал детство. Как они называются, Леся не знала, впрочем, она вообще плохо знала названия трав, кустов и деревьев – никогда не придавала этому значения.  Очевидно, ботаник умер в ней еще за школьной партой, так и не родившись.

Как и зоолог: по первым птичьим трелям она даже не пыталась угадать, кто так радостно, устроившись на вершине дерева, славил готовящееся торжественно взойти над долиной Солнце.

А то, что поначалу она приняла за туман, на самом деле издавало звук струящейся воды. Между цветными кустами – уже совсем по-утреннему ласково – журчал ручей.

… Неужели это все сон?

Становилось все светлее, только почему-то предрассветная палитра утра была замешена не на розовых, а на зеленоватых, изумрудных тонах, не холодных, как этому учили их в художественной школе, а волнующе-свежих.

Леся вдруг сама улыбнулась неожиданной мысли: а ведь она, с детства горожанка, никогда еще не видела настоящего рассвета. Да и когда она могла бы его увидеть? Зимой просыпаешься, когда за окном еще темно. Рассвета не успеваешь заметить, потому что либо уже сидишь на первом уроке, либо опаздываешь на него… А с мартовским переходом на летнее время линия рассвета настолько резко отскакивает назад, что будильник верещит на тумбочке, когда уже за окном встало солнце. И тогда оно так ярко бьет в окно,

что его свету не хочется радоваться. Скорее бежишь в ванную, чтобы там укрыться от слепящих лучей…

… Где это было с тобой?

Леся снова осмотрелась вокруг и удивилась еще больше. Зима, будильник, холодный пол ванной… Когда ей все это приснилось? Или в каком это мире она пробудилась теперь?

Пейзаж с каждым мгновением становился все напоеннее светом, пронизаннее цветом и был до того непривычным, что казался неземным. Но в то же время и небо, и ручей под ногами, и лес вдалеке были настолько родными и знакомыми, что нельзя было избавиться от ощущения дежа вю: здесь она жила всегда и чувствовала себя больше дома, чем там…

… А, собственно, где это там?

Вспоминать недавний сон не хотелось. Не только потому что Леся предчувствовала, что ничего хорошего такие воспоминания не принесут, но прежде всего было некогда вспоминать тот тяжелый сон – вокруг столько было интересного! Мир словно рождался заново у нее на глазах. А может, это она заново рождалась… Все вокруг было таким новым, словно первозданным, и многому она даже не могла подобрать названий. Не хватало слов, впрочем, как и всем, кто долго занимается живописью, кому проще предмет набросать карандашом или сангиной, чем подобрать ему словесное определение.

Между тем в долине появились первые обитатели. Поймав на спине чей-то взгляд, Леся обернулась и увидела лань. А может, косулю или молодую олениху. Она не знала, как называются такие животные. Странно, у дикой твари во взгляде совсем не присутствовало страха, казалось бы, такого естественного для пугливых жвачных.

Вот бы подойти поближе и рассмотреть эту красавицу! Но разве пугливая газель подпустит близко к себе… Леся удивилась, что от первых ее шагов животное не шарахнулось стремглав в кусты, а наоборот, приветливо прошествовало к ней навстречу. Восхитительная грациозность очертаний и движений, раскованность и собранность, плавность и стремительность… Не дойдя двух шагов до Леси, бесстрашное создание вдруг резко изменило направление и скорость – но не испугалось, а просто поскакало к другим кустам, возле которых в траве катались, играя, два рыжих пушистых комочка.

Лань подошла к ним и стала следить за игрой-борьбой малышей. Леся, направившись следом, лишь в двух шагах поняла, кто перед ней – и сразу отпрянула назад: в траве резвились вовсе не такие уж маленькие львята! Они заметили, что за ними наблюдают, но бросились не за Лесей, а стали догонять молодую олениху. Та играючи уворачивалась от них, петляла по лугу, легко перепрыгивая с одного берега ручья на другой и вовсе не намереваясь скрыться. Да и львята отнюдь не охотились, а только играли с животным-жертвой, может, были сыты или еще не знали, что во взрослой жизни им придется питаться такими прекрасными существами.

Леся сообразила, что потеряла слишком много времени, отвлекшись на возню газели со львятами. За эти несколько минут долина совершенно преобразилась. Вокруг сновали птицы, устраивая радостную разноголосицу.

Небо стало совершенно светлым, и Леся не могла вспомнить, были ли на нем четверть часа назад ночные звезды. Светлая полоса будущего восхода разрослась на половину небосвода и неуловимо меняла охряные оттенки. Леся стала ожидать первого солнечного луча, почему-то ей казалось очень важным увидеть именно первый проблеск светила, готового подняться над горизонтом. Она так старалась не мигать, что глаза у нее заслезились, она их протерла обеими ладошками и посмотрела на пальцы, не испачкала ли их тушью.

Тут – по отсвету на своих ладонях – она заметила новый источник света, что находился сзади нее, напротив встающего солнца. Леся обернулась и ахнула. Над горизонтом с противоположной стороны полнеба занимали величественные соборы облаков, каждое из которых было величиной с материк. По их узорчатым стенам, начиная с самых вершин, двигался световой терминал: полоса, осиянная солнцем, которое еще не показалось обитателям долины. Световой занавес быстро опускался по склонам облаков, и чем большую их часть освещали лучи восхода, тем светлее становилось вокруг. Но отраженный от облачных громадин солнечный свет был мягок и прозрачен, все с тем же изумрудным оттенком, какого не получишь на палитре, сколько не смешивай охру с кобальтом.

Леся почувствовала, что этот свет пронизывает ее насквозь. Торжественное зрелище утра просто оглушило ее, она на какое-то мгновение вообще забыла, слышала ли какие-нибудь звуки вокруг. Однако не забыла, что можно пропустить первый луч солнца, поэтому заставила себя оторваться от облачного сияния и обернуться.

Ее словно ждали – тут же за горизонтом показался первый луч, словно сноп ослепительно сверкавшего прожектора или лазерной пушки, какие используют на шоу-программах во Дворце спорта. Сноп пошарил по небу, сфокусировался и стал опускаться в долину, оглаживая по пути кроны деревьев, клубы кустов и, наконец, пышную челку Лесиных волос. Захотелось закричать, как кричат на стадионе футбольные фанаты, но она не закричала – это в толпе таких же, как ты, хорошо кричать, а каково одной во всей долине…

… А почему ты решила, что здесь ты одна?

Она вздрогнула: действительно вокруг нее давным-давно уже не было никакой тишины. Птичий гомон усилился и вместо нестройного гама неожиданно гармонизировался в некое подобие стройного хорала. Скорее всего, такое ощущение создавала ритмическая основа журчания воды, которое не то чтобы стало слышнее, просто Леся на какое-то время, привыкнув, перестала его слышать.

А она в самом деле была уже не одна в долине. Возле кустов, где недавно резвились львята, стояла очень стройная изящная девушка, которая, как только Леся ее заметила, тут же стала к ней приближаться. Простое просторное платье ее ниспадало до земли причудливыми складками, из-за них движения ног идущей не было видно – и казалось, что она не шла, а будто плыла над волнующимся туманом цветов.

Не успела Леся подумать, откуда же появилась здесь незнакомка, как испугалась и оглядела свое одеяние. Ей казалось, что она была до этого в своей привычной ночной сорочке, но взглянув вниз, не увидела своих ног – на ней был точно такой же белоснежный простой и свободный наряд, совершенно невесомый.

Когда Леся подняла голову, то снова поразилась: девушка действительно не шла, а плыла над цветами, всего в полуметре над землей. И самым в этом видении удивительным было то, что полет над землей для такой девушки был абсолютно естественным. На окраинах сознания пропыло легкое сомнение, неужели все это действительно сон? Но Леся тут же отогнала его: если и было в мире что-нибудь явным и всамделишным, так это полет девушки над тихим ручьем.

А та, как до нее и пугливая лань, в пяти шагах от Леси свернула в сторону и уже смотрела восторженно на того, которого ожидала, но того Леся не заметила. Обернувшись, она увидела, к кому устремилась незнакомка. Среди цветов, легко опираясь на гибкую шею газели, шел к ним навстречу уже весь освещенный утренним солнцем человек с пышной копной волос до плеч и редкой бородкой.

Вся долина приветствовала его. Ради него надрывались птицы, ради него еще звонче покатился по камням ручей, львята путались у него под ногами. Больше того, даже облака за его спиной ярче заиграли всеми переливами изумрудных оттенков, и казалось, само солнце пришло в долину, чтобы приветствовать именно его.

Между тем, в нем не было ничего царственного. Наоборот, идущий навстречу больше походил на нищего пастуха. Он улыбался подлетавшей к нему девушке самой простой душевной улыбкой, слегка прищуриваясь от льющихся на него солнечных лучей.

Вид этого человека, такой обыкновенный и располагающий, почему-то очень смутил Лесю. Ей показалась, что она стала невольной помехой утреннему свиданию девушки с пастухом. Между тем они, ни сказав друг другу ни слова, обернулись к Лесе и в их взглядах не было ни досады, ни отчуждения. Никакого неудобства она им не доставила.

– Я Леся, – сказала Леся, секундой раньше, чем догадалась, что нужно представиться. – А полное имя мое Лейсан.

Человек тоже представился, но Леся то ли не расслышала его имени, то ли не разобрала звуков, составлявших незнакомое слово. Она подумала было, что пастух говорит на незнакомом языке, но тот сразу понял ее замешательство и поправился.

– Тебе проще будет называть меня Ленаром. На твоем языке это имя созвучно моему и привычнее для тебя.

Он представил и девушку, но и ее имени Леся не разобрала отчетливо, поэтому мысленно стала называть ее Лейлой.

– А как называется ваша планета? – спросила она и тут же устыдилась своего вопроса. Новые знакомые подтвердили ей, что они сейчас находятся именно на Земле, что сейчас именно двадцать первый век.

– Позволь нам не уточнять дальше ни места, ни времени, – продолжил Ленар словами фразу, начатую мысленно. – Не обижайся, Леся, ты еще так мало знаешь об окружающем тебя мире, так мало читала, что невольно свои представления подстраиваешь под увиденные фантастические фильмы. На самом деле все, что сейчас вокруг тебя, вовсе не сон и не съемочная площадка очередного блокбастера.

Так же естественно, как и начал, Ленар снова перешел на общение без слов, но Леся, к своему удивлению, легко его понимала: все, что он хотел сказать, тут же возникало у нее в голове не в виде отдельных слов и предложений, а понималось слитно целым периодом и так отчетливо, что не было никаких сомнений – это не ее собственные мысли и предположения, а именно обращенные к ней не произнесенные речи Ленара и Лейлы.

Лесе захотелось рассказать своим новым друзьям, кто она, откуда пришла, что происходило с ней в ее неполные двадцать лет, но она не стала этого делать, неожиданно открыв для себя, что и сама умеет разговаривать без слов. Не надо даже было мысленно составлять и произносить какие-то фразы – вся история ее такой еще короткой жизни, словно в комиксах, отобразилась в небольших по размеру, с киношной легкостью смонтированных картинках, промелькнувших на вогнутой панораме ее внутреннего "видеоэкрана". Ленар и его юная подруга, без сомнения, те картинки увидели тоже – и лишь сочувственно кивнули в ответ. Со-чувствовать, как тут же поняла Леся, для ее новых знакомых означало вовсе не жалеть, а чувствовать вместе.

Их со-чувствие было теплым, искренним, всепонимающим. И сразу сделало их такими для Леси родными людьми, что на глазах навернулись легким туманом слезинки. Однако сентиментальная пауза оказалась недолгой: новые друзья увлекли Лесю дальше в долину, освещенную вставшим в полную силу светилом.

Они шли в сопровождении целой свиты. Лань не отходила от Ленара, осторожно подставляя свою шею под его ласковую длань и старательно подлаживая свою поступь под его неслышные шаги. Львята продолжали гоняться друг за дружкой, то скрываясь в кустах, то вновь вылетая пушистыми мячиками под ноги компании, неторопливо шагавшей навстречу Солнцу.

Иногда к ним присоединялись незнакомые люди, шли некоторое время рядом, улыбаясь, а потом или отставали, или отходили в сторону. Все, как Леся поняла, желали встретиться взглядом прежде всего с Ленаром, но и ее разглядывали с добродушным любопытством и молча приветствовали.

Их путешествие продолжалось в молчании. Такой способ общения Лесе очень понравился. Потому что, во-первых, можно было не отвлекаться от созерцания великолепного пейзажа, который через каждые десять шагов будто приоткрывался в новом неожиданном ракурсе, во-вторых, можно было общаться троим одновременно и при этом не перебивать друг друга. Наконец, молчать было вовсе не обязательно – и Ленар, и Леся время от времени что-нибудь произносили вслух, а Лейла что-то тихо напевала высоким чистым голоском, словно вторила неугомонному птичьему хору.

Птицы! Леся впервые видела, чтобы птицы летали, так строго соблюдая разные уровни высоты: самые маленькие яркие пичужки юрко сновали над самой головой, и их крылья рассекали воздух с легким шелестом, белые птицы покрупнее, похожие на голубей, кружили выше, над деревьями, распушив веером хвосты, и их полет напоминал свадебный танец, а большие птицы напоминали легкие планеры – они парили высоко, у самых облаков, почти не шевеля крылами. Леся с сожалением подумала, что напрасно раньше не придавала значения братьям меньшим, практически не осознавая, что вокруг нее живут не одни только люди (братья по разуму).

Леся не заметила, как Лейла, обойдя Ленара сзади, пошла рядом, взяв ее за руку. Этот жест настолько просто и понятно передал желание Лейлы стать с ней подружками, что говорить об этом вслух уже не было необходимости. Они были примерно ровесницами и более старший Ленар годился им в учителя. Собственно, именно так к нему относилась и Лейла, и подходившие поприветствовать их встречные.

– Только, Леся, ради Бога, не считай, что я Христос, – вдруг произнес Ленар вслух, с легкой тенью неодобрения. – Твои религиозные познания, к сожалению, также неглубоки и путаны, как и знания о физическом мире, его химическом и психическом устройстве.

– Это правда, я плохо училась в школе, – призналась Леся, краснея до ушей (буквально: ушные мочки обожгло притоком крови). – Да и вдалбливали нам там, если честно, какую-то полную чушь…

– Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь, – процитировала Лейла из "Евгения Онегина", единственного произведения из школьной программы, которое Леся знала неплохо, потому что в свое время сделала целый цикл акварельных иллюстраций к пушкинскому роману.

И эта цитата еще больше сблизила девушек. Ленар наклонился вперед, чтобы из-за Леси ему лучше была видна Лейла, и улыбнулся ей. Какая-то мысль промелькнула в его взгляде, и Леся успела уловить, что она предназначалась не ей, одно лишь поняла: новые друзья не имеют от нее ничего тайного и желают ей добра, однако знают о ней больше, чем могут ей сказать открыто.

Лесю их бережный заговор насторожил, впрочем, она легко отбросила какие бы то ни было подозрения, решив для себя, что если у Ленара будет необходимость, то он прямо выскажет ей все, что сочтет возможным.

Она уже совсем освоилась в непривычной обстановке и отошла ото сна. Хотелось есть, но Леся не знала, съедобны ли ягоды и плоды, в обилии зреющие на кустах и деревьях, которые встречались им на пути. Стоило ей об этом подумать, как Ленар, не замедляя движения, на ходу сорвал с низкого деревца, склонившего отяжеленные плодами ветви над самой тропой, оранжевый пушистый плод, похожий на абрикос, и протянул его Лесе. Она взяла, понюхала, но знакомого абрикосового запаха не ощутила и снова пожалела о том, что так невнимательно изучала в школе ботанику.

Лейле тоже достался оранжевый плод, так удобно и мягко укладывавшийся в ладони. Она его тоже понюхала, а потом приложила к щеке. Леся повторила ее движения. Кожица плода была бархатистой, упругой и податливой, теплое прикосновение к нему приятно ласкало. Лейла улыбнулась ей, это было похоже на тайное меж ними сообщничество.

Между тем тропа потянулась вверх по склону и вывела спутников на большую прямую дорогу. Окруженная деревьями и облаками долина осталась позади, а вдалеке перед ними показался золотой город у подножия голубых гор. До него было еще далеко, но Леся не чувствовала усталости и готова была идти пешком со своими новыми друзьями хоть целый день.

Однако Ленар, казалось, заранее читал не только все ее мысли, но и едва промелькнувшие побуждения. Он тотчас остановился, обернулся назад и поднял руку к небу – жест отчасти похожий на тот, которым голосуют на дороге путешествующие автостопом.

И сразу с неба стала к ним снижаться, планируя в воздушных потоках, большая белая птица, которая по мере приближения оказалась небольшой удобной лодочкой, а крылья ей служили широкими веслами. Кормчий, небольшой молоденький паренек, увидев Ленара, еще сверху замахал ему рукой, улыбаясь во весь рот. Он бесшумно приземлился, причем крылья сыграли роль пружин-амортизаторов, паренек откинул прозрачный купол и пригласил всех в салон.

Лесе очень понравился этот необычный планер, простые изящные линии которого вблизи вовсе не напоминали птицу. На передней панели перед кормчим она не увидела ни руля, ни штурвала и, совершенно невежественная в современной технике, так и не поняла, какая сила приводит летающую лодку в движение.

К сожалению, лани и львятам места в лодке не хватило, о чем малыши заявили отчаянным ревом, а их старшая подруга прильнула к Лейле, прощаясь. Та обняла красавицу за длинную гибкую шею, скормила ей свой абрикос. Леся с готовностью отдала и свой – губы лани оказались такими же теплыми и бархатистыми, как у абрикоса.

Ничего не поделаешь, животные остались на дороге. Задрав мордашки, они провожали улетавших жалобными взглядами.

Они взмыли вверх и полетели к городу у гор так легко и бесшумно, что Леся даже не заметила момента взлета. Лишь внутри все вдруг замерло и по коже пробежали мурашки. Она с силой ухватилась за предплечье сидевшего рядом Ленара, тот поморщился от боли, но руки не убрал, наоборот, другой ладонью ласково накрыл побелевшие от напряжения Лесины пальцы и ободряюще ей улыбнулся.

Сверху непривычный новый для нее мир смотрелся еще более впечатляюще. Сзади снова показалась утренняя долина, слева в прозрачном куполе лодки всеми цветами радуги заиграло набиравшее силу Солнце, справа на горизонте показалась изумрудная гладь океана с отражавшимися в ней материками облаков. Но все внимание Леся направила вперед, где высились горы с белоснежными шапками льдов, увитыми зеленью склонами и взбиравшимся на их подножия улицами золотого города.

– Как называется ваш прекрасный город?

Ленар произнес непонятное слово, Леся переспрашивать названия не стала, лишь удивилась, почему все имена у них начинаются на «ли» или «ле».

– Почему у нас? – в свою очередь удивился Ленар. – Разве твое имя не на те же звуки начинается?

– Значит, я тоже ваша! – Лесе нестерпимо защипало глаза от счастливого чувства возвращения на родину.

… Но откуда ты вернулась?

Она поглядела вниз и увидела мрачный квадрат, засыпанный песком, исполосованный асфальтовыми дорожками и окруженный серыми высокими коробками с черными глазницами окон. За одним из этих окон была маленькая комната Леси – с низкими потолками и стенами, оклеенными разноцветными полосами бумаги… Леся отшатнулась от борта лодки и, испуганная, прижалась к плечу Ленара, стараясь убедить себя, что тот каземат, который она увидела сейчас, был всего лишь кошмарным сном.

– Ночью я видела глупый дурной сон, – сказала она, – который мне не хочется вспоминать.

– Но совсем недавно ты считала нас с Лейлой и все окружающее прекрасным сновидением, – ответил Ленар. – Боюсь, тебе не совсем ясны границы между сном и явью. Так же как между сознательным и бессознательным в каждом из нас.

– Да хватит вам! – улыбнулась Лейла, прикрыв глаза и подставляя лицо ласкающим солнечным лучам. – Вместо того, чтобы укорять Лесю в ее невежестве, лучше бы признался, какая она у нас красивая.

– С удовольствием подтверждаю, – согласился Ленар, – очень красивая. И я ее ни в чем не укоряю. Дело в том, что ей нужно будет очень многое вспомнить. Вижу, она до сих пор не может поверить, что здесь она долго жила и хорошо знает нашу реальность.

– Тогда где я была? – спросила Леся. – Это мне все снилось?

– «Мы сотканы из вещества того же, что наши сны. И сном окружена вся наша жизнь», – процитировала Лейла и сама же пояснила. – Это Шекспир писал.

– Там была другая реальность, – продолжал Ленар, впрочем, не добавив никакой ясности. – Ты обо всем еще узнаешь, точнее, все вспомнишь. И Лейлу я попрошу тебе в этом помочь, хорошо? Только не нужно спешить, знания о нашем мире сами собой станут всплывать в твоем сознании.

Они снова перешли на безмолвный разговор, в котором принял участие и молоденький кормчий. Правильнее будет сказать, что он ничего и не говорил, а лишь помогал в какие-то минуты взглянуть на окружающее великолепие своими глазами. И Лесе каким-то неведомым образом сразу стало понятно, как движется и управляется птица-лодка. Потенциальная энергия, заключенная в кристаллах, скрытых за панелью управления, повинуясь мысленным посылам кормчего, сама избирала для них наиболее рациональный и безопасный путь в пространстве.

А золотой город приближался, уже можно было рассмотреть некоторые здания. Архитектура их была чрезвычайно разнообразна, но в отделке действительно преобладали золотистые тона. И еще на одну особенность Леся обратила внимание, как только они оказались над городом: в его планировке отсутствовали прямые магистрали, а улицы и переулочки плавно огибали кварталы, отдельные строения, парки и водоемы. Создавалось впечатление, что город встраивался в существующий природный ландшафт, стремясь органично слиться с ним, а не подчинять его своей прямолинейной логике развития.

– Сколько в городе жителей? – спросила Леся.

– Постоянных немного, – ответила Лейла. – Горожане предпочитают жить на природе. Большинство зданий здесь нежилого назначения. В основном это культовые, учебные, коммуникационные. А то, что на улицах сегодня так много народу, не случайно. Ты сама все увидишь.

В центре города на холме возвышался храм или дворец, своего рода архитектурная доминанта всего городского пейзажа. Именно к нему стекались толпы горожан по всем улицам, ведущим к центральной площади. Очевидно, Ленар и Лейла направлялись в город для того, чтобы тоже принять участие в неком событии, праздновании или богослужении, которое должно было начаться в том дворце.

Кормчий направил лодку вниз по пологой спирали, давая Лесе возможность осмотреть город со всех сторон. Этот спуск заставил замереть сердце, однако принес и детскую радость невесомости. Ленар по-прежнему прикрывал Лесину ладонь своей, сухой и горячей, а она доверчиво прижималась к его плечу, когда они вдруг пролетали слишком близко с каким-нибудь шпилем или башней.

Для посадки кормчий выбрал плоскую крышу большого круглого строения, назначения которого Леся не знала. Здание было полупрозрачным, снаружи его обвивали спирали эскалаторов, поднимающие желающих вверх с этажа на этаж, а внутри него сновали капсулы лифтов, в которых спускались и поднимались горожане.

Кормчий отыскал среди стоявших ровными рядами таких же лодок-птиц свободное место и мягко опустился на площадку. Полет закончился, а Леся еще долго не решалась подняться со своего места – выяснилось, что в воздухе ее все же слегка укачало. Ленар помог ей подняться, взяв под локоть, приобнял и помог переступить через борт.

Они пошли к краю крыши, куда стекались прилетевшие на празднество, там их ждала воронка эскалатора, который плавно огибая стены здания, медленно спускал всех на землю. Чем ниже они спускались, тем слышнее становились приглушенные голоса идущих к храму. Слышавшаяся поначалу разноголосица при приближении оказалась неизвестным Лесе псалмом, который пели вполголоса хором, причем довольно стройно, несмотря на то, что дирижера не было, точнее говоря, у каждого дирижер был где-то внутри. Псалом распевали на разных языках, однако отчетливо слышались и русские слова библейского текста, но Леся не знала точно, слышит ли она их издали или они звучат в ней самой.

Теперь стало понятным, что именно напевала Лейла во время полета. Она и сейчас с удовольствием вступила в негромкий хор, и Леся тоже попробовала подхватить мотив. Она взяла Ленара под руку, однако вскоре убрала свою руку, посчитав этот жест неуместным в такой обстановке. Ленар шел с ними рядом, но уже не принадлежал им одним – проходившие мимо люди оказывали ему знаки внимания, но не столько почтительные, сколько отличительные.

По мере приближения к храму народу вокруг становилось все больше, однако и сам храм с каждым шагом все величественнее возвышался над округой. Теперь у Леси уже не возникало мысли, уместятся ли в нем все многоликие людские реки, стекавшиеся к нему с разных сторон.

Это был Храм Солнца, как подсказала Лейла. Его белоснежные стены с причудливой резьбой мелких барельефов украшали тонкие прорези окон со сверкавшими золотом ажурными решетками. Храм стоял в центре огромной площади, с четырех сторон к нему возносились широкие лестницы, выложенные из голубого мрамора, желтые прожилки которого рисунком напоминали каменный сад. Через широкие высокие ворота, заключенные в полукружье колоннады, в приделы храма широким потоком вливались прихожане. Хор голосов под сводами зазвучал громче и яснее, отчетливо прослушивалось стройное четырехголосье. К тому же из-под самого купола, утонувшуго в мареве солнечного света, доносился необычный аккомпанемент – что-то среднее между почти человеческим тембром органа и придыханием ветра.

Лучи Солнца пронизывали храм почему-то в двух направлениях сразу – из окон они падали под углом, искрясь мириадами светлячков, и в то же время сноп солнечных лучей лился из самого купола вертикально вниз, освещая ступенчатое возвышение в центре. Леся не заметила, как Ленар отошел от них, и увидела его уже в самом центре, у пирамидального амвона, когда он вместе с другими мужчинами, отличавшимися от собравшихся более старшим возрастом, стал подниматься по ступеням, оставляя между тем вершину пирамиды свободной.

Именно на эту вершину из-под купола ударил новый поток яркого света, который, оставаясь белым, неуловимо распадался на всю гамму радуги, чтобы в следующую секунду вновь собраться воедино.  Эти переливы света и цвета настолько захватили Лесю, что она пропустила тот момент, когда вся масса людей, собравшихся в храме, вдруг затихла, затаив дыхание, и разом выдохнула, издавая ликующие возгласы. Все глядели наверх, в сияющую сферу купола, откуда в облаке света, словно на парашюте, спускалась вниз сверкающая звезда. Свет от нее по мере спуска неудержимо нарастал, заливая радужными волнами все пространство храма, так что стало больно на нее смотреть.

В это время Лейла обернулась к Лесе и закрыла ей глаза своей ладонью. Сквозь ее дрожащие пальцы Леся все же могла видеть окружающее, как сквозь солнечные очки. Нестерпимо яркий свет, бьющий снопами лучей из середины, заметно приглушенный, теперь не слепил глаз, и Леся увидела, что та звезда горит в диадеме прекрасной женщины, которая медленно опускается в самую середину возвышающегося амвона. Стоящие на три ступеньки ниже жрецы, среди которых Ленар казался самым молодым, взялись за руки и приветственно подняли их вверх – навстречу блистающей женщине.

Леся убрала от глаз руку Лейлы и сразу почувствовала головокружение. Столько сияния и цветовых переливов просто не успевало запечатлеться на сетчатке глаз – столь явный перебор зрительных впечатлений в конце концов сделал Лесю невосприимчивой к происходящему, она плохо соображала и мало запомнила, сколько продолжалось священнодействие и что в его ходе объясняла Лейла. Было трудно дышать, казалось, будто с каждым вздохом легкие обжигает сухим горячим ветром.

Леся потеряла сознание. Но не в узкомедицинском смысле слова – она продолжала стоять на ногах, все видела и слышала вокруг, но ее обособленное "я" перестало включаться. Это было общее со всеми чувство ликования и сорадования от встречи с блистающей в самой середине храма женщиной, которая медленно поворачивалась вокруг, простирая к собравшимся горожанам руки. От ее пальцев над головами прихожан струились едва заметные лучи очень теплого цвета, но названия этого цвета Леся не могла вспомнить.

Потом голоса поющих усилились, песнопение стало более высоким. И женщина начала подниматься в воздух над руками жрецов – так же медленно, как до этого опускалась из-под купола. Все собравшиеся в храме замахали ей на прощание руками, Лейла взяла Лесю за руку и тоже подняла ее вслед улетавшей ввысь звезде – у Леси уже не осталось сил даже на то, чтобы самой поднять руку. Сияние от возносящейся вновь усилилось, и теперь Лесе пришлось закрыть глаза. Но как только она это сделала, как тут же провалилась в забытье, только не во мрак и пустоту, а в белое спокойное безмолвие, сквозь которое, как через туман, глухо доносилось пение в храме Солнца.

21…

Ты лежишь на мягкой постели, укрытая пледом, и на лице застыло подобие улыбки. Ты не знаешь, где находишься. Не слышишь своей школьной подружки Светки, которая сейчас на кухне курит и болтает с Иреком.

Ирек ее парень, высокий, красивый, худой. Все происходит в его однокомнатной квартире, в угловой, на первом этаже старой панельной девятиэтажки. За полупрозрачным, года три не мытым окном сгущаются серые сырые сумерки.

Светка болтает с Иреком, тот колдует у плиты – что-то кипятит в обожженной алюминевой ложке. Светка ждет, когда он сготовит. Потом это варево они вводят себе в вену – сначала Ирек сделает укол подружке, очень осторожно, между пальцами ноги, а потом себе – привычно, ловко, вполне профессионально.

Потом оба закрывают глаза и некоторое время молчат. Молчишь и ты, потому что не знаешь, где сейчас находишься, в каком мире… Леся шевельнулась на кушетке, повернулась на живот, уткнулась лицом в грязную подушку.

– Она не откинулась там у тебя? – сказала Светка, открыв глаза. – Ты ей такую дозу вальнул, придурок?

– Ничего, очухается, – ответит ей Ирек, когда встанет и вернется в этот привычный мир опостылевшей кухни. – Хотела отлететь, глюков поймать… вот и пусть ловит.

Он идет в комнату, сбрасывает с тебя плед, бесцеремонно, как мешок, переворачивает на спину бесчувственное твое тело, которое теперь будет жить отдельно от тебя. Серая кофточка на животе задерется, обнажив проколотый серьгой пупок, из растегнутых джинсов покажутся белые трусики. Ирек хмыкнет и станет гладить это тело, сначала живот, потом сунет руку под кофточку, смяв сначала одну, потом другую грудь…

– Ты совсем охренел, идиот! – крикнула Светка из кухне, откуда ей было видно происходящее в комнате. – Она хоть дышит, ты послушал?

– А может, трахнуть ее, пока она в отлете? – спросит Ирек, когда его рука беззастенчиво нырнет под трусики. – Все равно, что резиновую куклу из секс-шопа.

– Секс-жопа! Убери свои грязные руки! – Светка бросилась в комнату, отдернула руку Ирека от тела, которое к тебе уже не имеет никакого отношения. – Леська моя лучшая подруга, если бы я знала, вообще бы ее не привела.

– Ну тогда сама ложись, раз подружку жалко.

– Куда? Место занято.

– Давай ее на пол положим, ей не один ли черт.

– Да пошел ты…

– Или сама ложись. На полу даже круче, – Ирек расстелит на полу плед, сброшенный с твоего тела. – Раздевайся.

– И так сойдет, – Светка стянула колготки вместе с трусами, не снимая юбки, отшвырнула ногой в угол.

– Нет, фифочка, совсем раздевайся, – Ирек станет долго расстегивать штаны, растягивая рот в улыбке предвкушенья. – Ну, давай, Светик, не ломай мне кайф.

Светка разделась донага, легла на плед, равнодушно уставившись в слепяще горящую на потолке стосвечевую лампочку, торчавшую из того, что когда-то было люстрой. Ирек навалился на нее и засопел, видимо, изображая страсть. Светку все его телодвижения совершенно не интересовали. Она только раз ойкнула и поморщилась.

– Да тише ты тыкай, девственности лишишь.

Ирека эта корявая шутка рассмешит и раззадорит, он еще ожесточеннее примется за дело. Но ты не будешь видеть его вздымающихся ягодиц, тело без тебя не шелохнется от омерзения… Они совершали этот акт нелюбви, каждый уйдя в свои ощущения: она – пространственной пустоты и неподвижности времени, он – зуда в чреслах и звона в ушах.

Тело твое, почти бездыханное, лежит на чужой постели, а в ногах твоих сотрясается в похоти чудище о двух головах, бьется, словно в агонии. Предчувствуя близость апогея, Ирек рычит от блаженства, Светка визжит от боли. И вот уже Иреку не хватает воздуху, он переполнен…

Сейчас он стиснет зубы в бульдожьей хватке и зажмурится от ослепительной вспышки, в которой разноцветным калейдоскопом пролетят двадцать четыре кадра в секунду:

1. Он будет иметь этих молоденьких шлюх, будет сажать их на иглу, чтобы не остаться одному среди этого ужаса, в который он превратил свою жизнь.

2. Сначала поймали в "сачок" его, теперь он будет ловить других. И чем больше успеет (пока…) увлечь за собой (… не настал конец!) в неизбежное…

3. Он трахает их вовсе не потому, что любит, и не потому, что невтерпеж. Ему нужно доказать, и прежде всего самому себе, что в нем еще остались другие желания, кроме постоянного желания уколоться.

4. Ирек вовсе не такое жлобье и скотина, каким пытается показать себя перед этими дурочками. Просто им нравятся его грубые ласки и хамские комплименты.

5. Он вполне осознает, что безнадежно болен. И достаточно хорошо изучил свою болезнь, чтобы понимать, как и чем, когда и куда нужно ввести дозу, как соскочить с иглы и хотя бы на время дать организму передышку. Этим он себя не спасет. Но хотя бы продлит свой срок.

6. А ведь и у него могло бы все быть иначе! Если бы в их институте не нашлись однокурсники, у которых всегда был в заначке шприц, заряженный дозой. Девчонки таких почему-то любили больше.

7. Некоторые из тех крутых парней уже не могли досидеть до конца лекций и кололись прямо под галдение с кафедры про эффект Ганна – и начинали воспринимать эти высокочастотные колебания (в полупроводнике с N-образной вольтамперной характеристикой) уже не умом, а всей утоленной плотью.

8. Поначалу давали попробовать всем желающим. Вот и Ирек рискнул. Началось все с невинного любопытства желторотого первокурсника, а закончилось большим шмоном и шухером. Хорошо хоть деканат решил ограничиться исключением, без сигнала в милицию. В самом деле, зачем выметать сор из избы, и кидать тень на почтенный храм науки…

9. Чем пыхтеть на нарах, Ирек предпочел загреметь в армию и явиться ягненком по повестке военкомата. Справедливо рассуждая, что два года службы – достаточный срок, чтобы избавить сына от наркозависимости, родители не стали подключать своих знакомых, могущих выправить отсрочку на год.

10. Вот только поезд с призывниками, вопреки заверениям военкома, отправился не на цивильный запад, а на непокорный юг. В заплеванном сортире переполненного вагона Ирек продолжал колоться.

11. Ломку Ирек прошел в карантине, а потом началась безумная беготня, выматывавшая почище ломки, строевая, огневая…

12. Иреку еще повезло, что он попал в часть, где офицеры, запуганные нескончаемыми проверками из Ставрополя, старались на корню задавить всякие ростки "дедовщины".

13. Так что служить было сносно, только не покидало жуткое чувство, будто ты попал на другую планету. В параноидальную пародию на пионерские лагеря, которые еще довелось застать Иреку в детстве.

14. И единственным способом вернуть себя на некоторое время в комфортное состояние оставался кайф. В части ширево доставалось только дембелям, а молодые пробавлялись травкой. И то от случая к случаю.

15. Поэтому, уже на втором году службы, Ирек одним из первых записался добровольцем, которых набирали в Чечню. От приехавших за пополнением "купцов" немедленно разнесся по части слушок, что наркота там гуляет свободно.

16. Из шести чеченских месяцев запомнилась грязь, которую им пришлось месить день за днем по сельским околицам. На сапогах все время гирями висела глина, которая ни за что не хотела отлипать, сколько ни махай ногами. Неделями негде было просохнуть и согреться.

17. Ни в одну серьезную переделку их отряд, на счастье, так и не попал. Чечены все время уходили со своих позиций за несколько часов до их появления, лишь по ночам устраивали дикую стрельбу, эхо которой долго не стихало в горах.

18. Лишь однажды Ирек испытал настоящий ужас войны. Им поручили откапывать и грузить на машину пленных "славян", которых боевики казнили и зарыли в лесу. То, что они откопали, выглядело комшаром. У всех убитых были отрезаны головы, спущены штаны, а там, где у людей находятся гениталии, зияли глубокие черные вырезы…

19. Их перебросили на равнину, относительно спокойную, когда в горах начала появляться "зеленка" – с началом весны столкновения с отрядами непокорных чеченов обычно возобновлялись.

20. А там и дембель подоспел. Так что Ирек отделался "малой кровью" – растертыми в кровь ступнями. Но зато взамен он получил положенное вознаграждение, льготы участника военных действий. И вдоволь "дури". Правда, она была плохого качества, зато дешевая.

21. Если уходил в армию Ирек начинающим, то вернулся на гражданку уже законченным наркоманом. Ничего не подозревавшие родители порадовали сына отдельной однокомнатной квартирой – бабушка не дождалась внучка, преставившись, но зато предоставила свою приватизированную и завещанную ему жилплощадь.

22. Полученные за Чечню деньги кончились быстро. Но к тому времени Ирек успел втереться сначала в распространители, а потом и сам стал держать точку – веским доводом послужила все та же бабушкина квартира.

23. Незаконченное высшее образование (правда, всего полтора семестра) и корочка "чеченца" (впрочем, тоже мало заслуженная) сделали Ирека в глазах дружков "весовым". Его признала братва.

24. И теперь у него на хате постоянно "пасется" то одна телка, то другая, приводят по его просьбе своих подружек, которым тоже хочется попробовать того кайфа, которому когда-нибудь обязательно придет конец, который страшен уже тем, что его наступление длится бесконечно…

– Конец фильма, – скажет Ирек свою коронную фразу, отваливаясь на бок. – А ты опять не кончила?

– Да очнись ты, придурок! – кричала ему Светка. – Не слышишь, что ли, к тебе приехали.

По немытому кухонному окну маяком трижды сверкнули галогенки автомобильных фар, трижды коротко взвизгнул сигнал иномарки. Этот условный знак сразу вернул Ирека в действительность. Тут же вскочив и подлетев к окну, он увидел красный БМВ и тихо обматерил незваных визитеров. Но махнул при этом рукой, так, чтобы жест перевел движение его губ как "сейчас выйду".

Ты по-прежнему лежишь на смятой постели в забытьи и не видишь, как, на ходу застегивая штаны и не попадая ногами в смятые туфли, Ирек бежит на крыльцо. Ты только шепчешь одно заветное слово…

– Что? – пытается разобрать твой шепот Светка, склонившись над тобой. – Лена?.. Лина?.. Леська, ты как? Очухалась?

Но больше она ничего не услышит и, накинув плед на плечи, подойдет к окну. Там она разглядит, как Ирек влезет по пояс в окно машины, потом вылезет обратно, засовывая себе под рубашку какой-то сверток.

- Сами больше не приезжайте, кого-нибудь пришлете или я сам, – расслышит она голос Ирека, последние слова которого заглушит взревевший двигатель.

Ирек возвращается, долго роется в прихожей. Светка идет в комнату и там он снова валит ее на пол. Возятся они довольно вяло.

– Ирек! Хватит, сказала… Дай покурить лучше…

– Ты же ни с чем осталась, теперь ты кончишь…

– Обойдусь. Сейчас Леська встанет.

– Давай теперь ты на мне, – Ирек ложится на спину и силой затаскивает Светку на себя, мурлычет припевчик пошлого шлягера. – Двигай-двигай-двигай-двигай те-лам…

Твое тело начинает двигаться, оживать. Ты потянулась и открыла глаза. То, что ты лежишь на чужой кровати в незнакомой комнате, тебя покуда совсем не удивляет. То, что происходит на полу у твоих ног, кажется диким танцем… В этой оседлавшей мужчину, извивающейся ему в такт, молоденькой худенькой женщине с едва наметившейся грудью и впалым животом, блестящая кожа которой покрыта гусиной кожей и в холодном электрическом свете лампочки отливает мертвенным серебром, ты медленно-медленно, наконец, припоминаешь имя – Света. А потом и то, что вы когда-то вместе учились в школе. Но ты ушла после девятого класса в училище, а она продолжает учиться в одиннадцатом…

– А, Леська, ты оклемалась? – говорит эта женщина, поворачивая к тебе лицо, но не прекращая своего странного занятия. – Сейчас. Я закончу. И пойдем домой.

– А может, она тоже хочет? – подает голос мужчина, продолжая сопеть широко открытым ртом. – После отходняка перепихнуться мило дело.

– Меня тошнит, – произносит кто-то у тебя возле уха голосом, похожим на твой.

– Сейчас, Леська, сейчас, – отвечает женщина и убыстряет свой дикий танец на животе мужчины.

У нее большие, аккуратно подведенные глаза, их у вас в классе всегда считали красивыми. Но сейчас в них никакого выражения. Больше это вынести ты не можешь.

Перешагнув через голову мужчины, ты бросаешься в прихожую. Вслед тебе еще несется женский голос, сообщая, что туалет налево, но ты уже в своей куртке, натягиваешь сапоги и выскакиваешь за дверь.

Уличный холод немного тебя освежит. И ты поймешь, почему убежала от Светки. Почему, наблюдая, как та егозит ягодицами, сидя верхом на мужчине, ты никак не хотела подумать о Лейле с Ленаром…

Ветер распахивает куртку, заплетает ноги, ставшие почему-то словно соломинками. Идти через двор недолго, но ты успела сильно продрогнуть. Ты не сразу вспомнила даже свой подъезд, хотя среди однообразных девятиэтажек без труда отыскала свой дом.

Все время думая лишь о том, чтобы ничего не забыть из того, что случилось в зеленой долине и золотом городе, ты взбираешься по ступеням на первый этаж, поднимаешься на лифте до седьмого и долго не можешь попасть ключом в замочную скважину. Наконец, длинный штырь с зазубринами, который в темном месте вполне бы сошел за холодное оружие, со скрежетом проваливается внутрь, лязгают язычки замка, и железная дверь со скрипом раскрывается.

Ты попадаешь в еще одно незнакомое место, но теперь догадываешься, что когда-то здесь жила с родителями. Вон они, как всегда, лежат на диване перед мелькающим экраном.

– Кызым, это ты? – спрашивает мать, хотя прекрасно знает, что это именно она. – Плов на плите, разогрей себе сама, мы уже легли.

И ты греешь плов, хотя совсем не хочешь есть, но не хочешь, чтобы мать вставала и начинала, как всегда, о том, какая ты худая, совсем ничего не ешь… Ты стараешься не слышать назойливых рекламных мотивчиков за стеной, чтобы не забыть тот волнующий храмовый мотив.

Сейчас поскорее бы лечь в постель, укрыться с головой – и только тогда предаться удовольствию вспоминать по минутам все, что приключилось в той прекрасной стране.

– Лека, там сейчас комедия начнется, – говорит за спиной отец, он вышел на кухню за спичками. Значит, идет курить. Придется ждать, когда освободит ванную комнату.

Теперь быстрее проглотить еду, вымыть за собой тарелку, чтобы мать не поднималась. Вот и ванная свободна.

Ты встаешь под теплые струи душа, омываешь лицо, стараясь не мочить волос. Иначе придется тратить еще время на то, чтобы их просушить. Почему-то все это время ты стараешься не смотреть на свое обнаженное тело. Нагота ощущается не как что-то постыдное, но непременно требующее покрова. Такого, какой ты обнаружила на себе в залитой утренним светом долине.

По сравнению с ним твоя ночная рубашка из тонкого шелка, скользнувшая по телу сверху вниз, кажется сшитой из грубой мешковины.

А вот и твоя комната, оказывается, она такая маленькая. И потолки давяще низкие. В ней тоже все незнакомо и припоминается постепенно. Вот на стене твоя первая акварель, побывавшая на выставке учащихся художественных школ. Ранняя весна, какая-то слякоть расплылась по бумаге причудливой паутиной. Стол завален аудиокассетами, кистями, карандашами. Постель ты с утра не заправила, чтобы вечером не расправлять…

Скорее выключить свет, нырнуть под холодное одеяло, свернуться калачиком, чтобы скорее согреться и из той темноты, которая обступила тебя, снова начать вспоминать тот чудесный нездешний рассвет.

Как же они называли свой город? Лия… Ле… Ты и тогда не смогла разобрать переливов их речи, а теперь звуками нашего языка их повторить будет трудно.

И снова зеленая долина. Неземная тишина только подчеркивается журчанием тихого ручья. Впрочем, теперь тебе приходится затрачивать определенные усилия, чтобы вызвать в воображении те краски и полутени, которые там казались такими прекрасными…

Но даже не эти усилия будут вызывать в тебе с каждым днем нарастающее недовольство. Окажется, что ты очень мало потрудилась запомнить все мельчайшие детали внешности того пастушка, который просил называть себя для удобства Ленаром.

И даже не во внешности было дело. Не давала покоя загадка его внутреннего покоя и сосредоточенности. Как, согласно известному выражению, короля в театре играет его свита, так и там, в зеленой долине, Ленар ничем не подчеркивал своего превосходства над остальными, тем не менее, и люди, и звери тянулись к нему – просто постоять рядом, в лучах его светящихся любовью глаз. Он даже старался, как казалось, всем дать почувствовать себя ровней. Но свита его все равно не признавала панибратских отношений.

Ты очень мало времени пробыла рядом с этим необычным человеком и теперь жалеешь, что не успела о многом поговорить с ним. Да, я растерялась, почувствовала себя в его присутствии маленькой девочкой, слепым котенком, который ничего в этой жизни не знает и не умеет.

Помнится, ты всегда смеялась над Светкой, которая в каждом классе заболевала фанатическим фан-обожанием новой поп-звезды, начиная с гупошлепистого Губина, кончая дебиловатым Децлом. Но теперь я поняла, что и сама способна стать фанаткой и пойти за своим кумиром на край света. Но ведь это Ленар!

Потянутся долгие и короткие осенние дни, потом лужи станут замерзать по утрам. Оледеневший асфальт станет звонким под твоими каблучками. А ты все так же будешь стоять в продуваемой ноябрьскими ветрами синтепоновой курточке на автобусной остановке, стесняясь своего громоздкого мольберта на плече, и думать о своем возлюбленном, с которым вам не суждено будет встретиться в этой жизни.

… Господи, как мне вынести такое испытание?

В училище, конечно, все заметят, что стала еще больше тиха и замкнута. Анилиновна (так студенты за глаза называли своего педагога по живописи Алину Алиевну) отметит с удивлением, что в твоих работах в классе начали проступать ядовитые стронциановые тона, словно сквозь твои изумрудные зрачки все вокруг окрашивается зеленым ядовитым светом.

Ты станешь еще больше равнодушна к привычным ухаживаниям общепризнанного курсового "нифера" Глеба, который чуть ли не ежемесячно перекрашивает свой неформальный гребешок на голове, строго следуя спектральной последовательности цветов – от теплых к холодным. И когда он появится однажды с фиолетовыми клочьями шевелюры на голове, чем напугает мать, вышедшую открыть, ты просто ему скажешь:

– Пошел вон, чтобы я больше тебя здесь не видела, – и захлопнешь перед его носом дверь. Чтобы снова закрыться в своей комнате и вернуться к прерванному мысленному разговору с Лейлой.

Странно, ей действительно кажется, что она может говорить со своей неведомой (невидимой) подругой. Еще более странным окажется то, что в своих беседах вы никогда не коснетесь имени Ленара. Разговор, насколько Леся могла понять бессловесные периоды Лейлы, касался самых общих тем их мира, однако каждый раз, пусть косвенно, имел отношение и к тому, в ком они обе не чаяли души.

Рассказать о своих сомнениях было не кому. И тогда Леся прониклась убеждением: с отголосками того прекрасного мира, в котором остался Ленар, можно столкнуться и в нашей жизни. Стоит лишь быть внимательнее к тем знакам, которыми наше бессознательное начало, весь окружающий нас эфир посылает в наше дневное сознание. Этот знак подадут самым простым и случайным способом.

… Так и получилось со мной.

Стоило проснуться с утра с таким убеждением, как на первой же паре в училище в столе окажется газета, оставленная кем-то накануне, точнее говоря, рекламная многополоска с рулеточным названием "Ва-банкъ", а первым бросится в глаза бесплатное объявление о телефоне доверия, по которому психологи оказывают анонимную помощь молодежи, испытывающей наркотическую зависимость или возрастные проблемы.

– Телефон доверия слушает, – ответят на другом конце. – Вы можете не называть себя, но для удобства я хочу представиться. Меня зовут Лейла.

И ты сразу повесишь трубку. Впрочем, так легко убедить себя, что это просто совпадение, что такое имя вовсе не редкость. Можно даже на какое-то время постараться обмануть себя и представить, будто телефон-автомат возле гастронома на самом деле и есть засекреченный аппарат для междугородной вневременной связи с Золотым городом, где проживает ее ночная неведомая собеседница.

… Второй раз Леся звонить в службу психологической помощи не стала. А зря. Ведь психолог Лейла дежурила там всего два раза в неделю, а в остальные дни на звонки отвечали ее сменщицы.

13…

Меня все время занимала тайна "золотого сечения". Еще в художественной школе, когда нас учили законам пропорции, училка Надежда Петровна упомянула о нем. А потом, когда я стала расспрашивать ее, посмотрела на меня с таким недовольством, что я тут же уткнулась в парту и замолкла.

Теперь, через столько лет, я думаю, что Надежде Петровне просто не захотелось отвлекаться от темы урока, ей было не до посторонних вопросов – лишь бы успеть до звонка рассказать свое. Но мне тогда показалось, ее недовольство было вызвано тем, что я дерзнула проникнуть в страшную тайну, которую открывают лишь посвященным.

Ах, эти детские фантазии! Я так испугалась, что действительно "золотое сечение" стало представляться мне чем-то ирреальным. Оно даже снилось мне по ночам. Как ослепительно яркий золотой луч, пронизывающий пространство и определяющий соотношения между размерами предметов и расстоянием между ними.

Лишь через год решилась я снова спросить о "золотом сечении", но не Надежду Петровну, а нашего учителя живописи Махмута Минзакиевича. Тот выслушал меня более внимательно и терпеливо стал объяснять соотношения отрезков (АВ : ВС = АС : АВ). С геометрией у меня было туговато, но в упрощенном цифровом варианте эту пропорцию я уяснила: три плюс два равно пяти. Пять плюс три равно восьми. Восемь плюс пять – тринадцати… И так до бесконечности.

Еще мне запомнился рассказ Мухмута Минзакиевича о Леонардо да Винчи, которому приписывают авторство "золотого сечения". Именно он обосновал этот принцип в построении пропорций как наиболее естественный и гармоничный. Вообще гениальный живописец оказался удивительно разносторонней и загадочной личностью. Как-то мне попалась одна статья, где на полном серьезе доказывалось, будто Леонардо имел контакты с представителями внеземных цивилизаций, а возможно, и сам посещал иные миры. В то время много писали про инопланетян и их "летающие тарелки", мой отец очень увлекался такой литературой.

Меня же во всех откровениях контактеров с НЛО больше всего привлекали описания тех миров, которые открывались им – то ли наяву, то ли в их воспаленном воображении. Хотелось и самой увидеть те неземные пейзажи, чтобы потом попробовать передать их необычную цветовую палитру на холсте или бумаге.

Вот так я и пересеклась снова со своей бывшей одноклассницей Светкой. У нее был парень – Ирек, который тоже "путешествовал" в пространстве и времени своих галлюциногенных трансов. Он, как и я, в свое время закончил художественную школу, однако дальше не пошел. Учился в институте, служил в Чечне. Ирек показал мне несколько своих работ – экспрессивных, динамичных, но совершенно не уравновешенных по колориту. Он писал чем придется, что под руку попадет, и сам признавал, что гуашь или темпера совершенно не способны передать те цвета и неповторимые оттенки, которые он видел в своих "глюках". Здесь нужно масло, но живописной техникой Ирек не владеет.

А меня в это время как раз тянуло писать именно масляными красками.

Конечно, для студентки второго курса, которая не подрабатывает на панели, это удовольствие дорогое. Приходится писать на совсем маленьких картонках, отказываться от жирных мазков. Спасибо родителям, пока на краски денег не жалеют. В начале семестра отец сходил на родительское собрание нашего курса, где про меня сказали: "Девочка с большим будущим, ей обязательно в Суриковское нужно ехать". Так что предки освободили меня от мытья посуды и не доставали воскресной "барщиной" на садовом участке – только учись! И дорогие тюбики с кадмием и кобальтом они покупают мне по первому требованию. Однако их финансовые возможности не беспредельные.

Первый эксперимент с галлюциногенами прошел неудачно. Я ничего не почувствовала, кроме тошноты и головной боли. Кроме того, сам Ирек доверия мне не внушал, какой-то скользкий и нагловатый тип. Тем не менее, через какое-то время я решила еще попробовать. На этот раз Ирек искусил меня тем, что специально для меня доставал кетамин – сильный галлюциноген, вызывающий зрительные образы. Таким образом я встретилась с Лейлой и Ленаром на рассвете в зеленой долине.

Эта встреча настолько меня потрясла, что несколько дней я ходила сама не своя. Писать ничего не могла. Смешаю краски на палитре и замру с кистью на весу: не могу заставить себя сделать первый мазок… Такая нерешительность свойственна мне и с ней всегда бывает трудно бороться.

Сначала хотела написать рассвет в зеленой долине, но меня сразу смутила мысль о том, что в статике пейзажа не смогу передать динамики меняющихся чуть ли не каждую минуту состояний, живого трепета тумана под ногами, которые меня так поразили там, в долине. Раньше мне удавалось портретное сходство, но теперь, задумав написать Ленара, я с ужасом думала, что в этом простом облике пастуха, в этой светящейся глубине его глаз мне не удастся передать ту необыкновенную внутреннюю силу и нежность, мудрость старца и добродушие ребенка. Кончилось тем, что я попробовала пару карандашных набросков, и оба бросила в самом начале, лишь наметив овал лица с редкой бородкой и волну спадающих на плечи волос.

Это мучение продолжалось днем и ночью, воспоминания о зеленой долине и золотом городе преследовали меня. Я стала снова рыться в отцовском ворохе газетных вырезок и журналов о "летающих тарелках", похищениях людей инопланетянами и путешествиях в параллельные миры. Каждый раз, когда мне попадались откровения очередного очевидца запредельных миров, посетивших сакуалы иноматериальных пространств или других обитаемых планет, я находила схожие с моими впечатления и переживания, которые испытала в золотом городе и храме Солнца – это еще больше убеждало меня, что мое пребывание там не было лишь результатом фармонаркотических вливаний Ирека или влиянием прочитанных исповедей на воспаленное воображение.

Я даже перечитала свою (чудом сохранившуюся на антресолях) детскую книжку – бажовский сказ про Каменный цветок, который предстал передо мной в совершенно новом свете. Теперь я поняла, почему Данила-мастер снова убежал к Хозяйке Медной горы. Мне необходимо было снова увидеться с Лейлой и Ленаром.

Однако для этого надо было опять идти к Светке и Иреку, чего мне ужасно не хотелось делать. Просто с души воротило. Как только подумаю об этом – перед глазами сразу встает мерзкая сцена их траханья на полу. Нет, конечно, я не ханжа. И к обнаженной натуре, и даже к дешевой порнухе отношусь с философской трезвостью патологоанатома. Или как к наглядному пособию для учебных этюдов. Рисовать человеческое тело для любого художника – это бесконечное путешествие в профессию, постоянное открытие того, что до тебя давно открыли гении античности и эпохи Возрождения.

И все же я не хотела встречаться со Светкой, меня передергивало всякий раз, как я вспоминала ее опустошенный взгляд, холодную мертвенность ее гусиной кожи, блестевшей от пота, когда она елозила верхом на распластавшемся по полу Иреке. К сожалению, мои немногочисленные сексуальные опыты нельзя назвать верхом блаженства (закрытая тема!), но до такого скотства мне опускаться тоже не хотелось.

Светка меня сама нашла. Как-то в воскресенье заглянула просто так, поболтать. Рассказала последние сплетни о девчонках из нашего класса, которые продолжали с ней учиться, но, само собой, говорить ей больше всего хотелось об Иреке и их общем увлечении – наркоте.

Она уверяла, что еще "не попала в сачок", то есть могла спокойно обходиться без очередной дозы. Ирек тоже был предельно осторожен в употреблении "дури", через каждые два-три месяца обязательно соскакивал с иглы, чтобы сделать передышку. Никогда не посещал притонов и у себя никаких сборищ не устраивал. Светка вслед за Иреком тоже начиталась популярных брошюр о вреде наркомании и страшно боялась опуститься.

Я сразу поняла, к чему заводят такие разговоры. И решительно отказывалась снова заглянуть к ее дружку в гости. Тогда Светка придумала другой подход: она предложила мне принять участие в заочном творческом соревновании – написать ее обнаженную в полный рост, а потом сравнить мой портрет с работой Ирека, которую он вчера закончил.

Мне совершенно не хотелось сейчас садиться за мольберт, но даже не потому, что я вполне осознавала натянутость предлога затащить меня снова к Иреку, – просто пасмурный день клонился к закату, освещение в комнате было невыигрышным, а прибегать к электрической подсветке живой натуры дело дохлое. Однако родителей не было дома, Светка уж очень просила "утереть нос этому Иреку, чтобы не больно задавался", в результате я согласилась.

В этот раз ее нагота не вызывала такого отвращения. Но и восхищаться (об этом я говорить ей не стала), собственно, было нечем. Вообще не понимаю, с какой стати современная мода сделала эталоном красоты непременную худобу? У Светки к ее семнадцати годам была совершенно не развитая грудь, узкие бедра, отчего она больше напоминала несозревшего двенадцатилетнего подростка непонятного пола, этакого "гадкого утенка", которому еще расти да расти до прекрасной царевны-лебеди.

Мне пришлось долго усаживать Светку на своей помятой постели в наивыигрышной для нее позе, чтобы не выпирали особо дистрофичные ребра или тазобедренные мослаки, чтобы груди получили более-менее объемные очертания и легкий изгиб наметил несуществующую талию. Но главная трудность, конечно, заключалась в другом: нужно было придать грешному и распутному облику несовершеннолетней старушки, какой я невольно представляла себе бывшую подругу, ореол таинственной глубины, неразгаданной печали, подобие одухотворенности.

Помимо своего желания втянувшись в процесс не то зарисовки с натуры, не то свободной импровизации на заданную тему, я воссоздавала новую Светку, уже не замечая, что реальная Светка несколько раз вскакивала с постели (то в туалет "по маленькой", то в ванную покурить), вертелась каждую минуту (то рука затекла, то попу отсидела) и трещала без умолку о своем Иреке, в которого, похоже, она здорово втрескалась.

Портрет ей жутко понравился, и она стала тянуть меня сейчас же пойти к Иреку.

– Ладно, пойдем, – наконец, согласилась я. – Только ты хотя бы оденься.

Пока она отсмеялась моему замечанию, пока одевалась, причесывалась и поправляла макияж, я покрыла портрет по только что просохшей гуаши тонким слоем мебельного лака, отчего краски проявились более сочно и заиграли почти как масляные. Будь у меня еще с метр багета, можно было бы и рамочку склеить на скорую руку… Наконец, я стряхнула с себя наваждение трудолюбивой пчелки (навязчивое стремление законченную работу сделать еще хотя бы чуть-чуть лучше) и пошла в прихожую одеваться.

Как ни странно, Ирек в этот раз был трезв. Как пояснила Светка, он вторую неделю не ширяется, к нему вернулись нормальный сон и аппетит.

Светка поначалу стеснялась при мне заводить с ним разговор, но потом отбросила нерешительность и прямо потребовала уколоть ее чем-нибудь полегче.

– Тебе еще рано, – категорически отрезал Ирек и повернулся ко мне. – А тебе, прелестница, думаю, эта "дурь" вообще ни к чему, правильно? Лучше попейте пивка, кстати, у меня и вобла вяленая есть.

Сам он пива пить с нами не стал, но заботливо следил, чтобы наши стаканы подолгу не пустовали. Только после второго стакана я взглянула на полуторалитровый пластиковый баллон и заметила, что "Красный Восток" оказался еще и "крепким". Не имея достаточного опыта противостояния спиртному, я неожиданно захмелела. Светка все же выпросила себе "травки", Ирек скрутил ей толстенную "козью ножку" – и дал покурить.

По кухне разнесся сладковато-тошный запах марихуаны. После нескольких затяжек Светка стала ржать без причины, любое слово вызывало ее бурный смех. Я курить отказалась.

Портрет Светки, написанный мной, ему очень понравился, Ирек даже не скрывал, что завидует моему почерку. Долго не хотел показывать мне то, что сам написал. Но Светка знала, где он прячет свою работу, нашла и показала. Как я и ожидала, Ирек писал подчеркнуто экспрессивно, под его рукой цвета вместо стремления к гармоничному сочетанию и единению, выпирали каждый в отдельности и разбегались в разные стороны. Да и сама Светка, восседавшая на табурете и дымившая то ли сигарой, то ли самокруткой из марихуаны, была изображена так, что за клубами дыма почти скрывалось ее лицо, но к низу завеса дыма постепенно рассеивалась – грудь и живот прорисовывались уже отчетливее, и с особенной тщательностью в деталях, до каждого волосика в венчике лобка, были прописаны половые органы с раскрывшимся зевом. Одним словом, мерзость под видом эпатажа. Сразу было понятно, как относится автор к женщине, которую пишет.

Впрочем, Ирек первым признал, что моя работа лучше. Он картинно достал из кармана стадолларовую купюру:

– Покупаю, маэстро!

Светка взвизгнула от восторга и стала больно тыкать мне в бок, мол, хватай быстрей, пока дают. Я ломаться не стала, хотя понимала, что поступаю неосторожно. Взяла деньги и спрятала в лифчик. Мысль о том, что эти неправедно заработанные доллары пойдут не на закупку новой партии наркотиков для продажи, а на хорошие масляные краски для моей работы, была сильнее предчувствия опасности – так я сама загоняла себя в определенные финансовые отношения с этим торговцем смертью.

Но ведь мне надо было от него лишь одно: получить возможность снова увидеться с Ленаром! Даже если при этом я крупно рискую…

8…

На какое-то время Леся потеряла ощущение времени, а когда сознание вернулось к ней, то она обнаружила себя на очень удобной кушетке в круглой комнате со сводчатым потолком. Лейла сидела за столом перед выпуклым экраном монитора. Услышав, как Леся повернулась на кушетке, обернулась, приветливо улыбнулась.

– Ты хорошо отдохнула? – поинтересовалась она.

– Да. Я долго спала? Что это было? – спросила Леся, вспомнив блистающую женщину со звездой на диадеме. – Мы встречали святую?

– Можно и так назвать, если тебе так легче понять. Или считай ее инопланетянкой, и в этом случае ошибки не будет. Важно лишь то, что она спускалась к нам на праздник из более просветленных слоев Земли, надстоящих над нашими слоями. Такое событие случается не часто, и тебе повезло, что ты на него попала.

– А где теперь Ленар? Я смогу его еще раз увидеть?

Лейла промолчала, и Леся поняла, что не стоило спрашивать об этом.

– Тебе не стоило возвращаться сюда, – наконец ответила Лейла. – Если Ленар узнает, что ты снова здесь, он может огорчиться. Ты должна была сама осознать, что подобный способ путешествий к нам не приветствуется в нашей Иерархии.

– Почему? Если я поступила как-то не так, то лишь потому, что не знаю ваших законов. Или это и у вас не освобождает от ответственности?

– Полетим к океану? – вдруг предложила Лейла, оборвав неприятный для Леси разговор на полуслове. – Полюбуемся праздничным закатом.

Они вышли из овальной комнаты и очутились внутри того огромного круглого здания, на котором приземлились утром на птице-лодке. Путь на крышу Леся с Лейлой совершили на прозрачном бесшумном лифте и сразу столкнулись с молоденьким кормчим, который охотно предоставил им свою чудо-машину для прогулки, а сам спустился в лифте вниз.

– Хочешь научиться управлять птицелетом? – спросила Лейла, приглашая Лесю сесть на место кормчего. – Ничего сложного в управлении этой лодкой нет, ты сразу все поймешь.

Леся плохо представляла себе, что такое гравитация, поскольку школьное понятие "притяжение Земли" его никак не объясняло. Однако поняла, что именно гравитационные силы использовались при полете их лодки. Ни руля, ни педалей на месте кормчего не оказалось. Однако Лесе, чтобы освоиться с управлением, много времени не потребовалось. Ей даже не надо было отдавать команды вслух, достаточно было лишь мысленно представить взлет, как тут же они плавно взмыли вверх, развернулись в том направлении, которое Леся указала взглядом, набирая скорость и высоту в наиболее комфортном режиме перегрузок.

Неведомая сила бережно подняла их высоко над городом и понесла к океану, плавно набирая ход. Чем выше поднималась птица-лодка, тем величественнее открывалась перед ними картина мира. Солнце было уже достаточно низко над горизонтом и освещало облака с правой стороны, отчего причудливая игра светотени еще отчетливее и контрастнее прорисовала рельеф этих небесных исполинов.

Они ни о чем не говорили: сам закат над океаном был настолько достаточным, что вполне хватало молчаливого единения двух девушек, переживших сегодня великое событие Явления. Гигантские башни облаков за весь день почти не изменили своего положения и очертаний, только казались еще выше. Изумрудный цвет небес несколько вылинял и приобрел оливковый оттенок. Полоска безбрежного водного пространства быстро приближалась, в воздухе уже чувствовалось свежее дыхание океана.

У песчаной кромки берега они стали спускаться, замедляя ход, чтобы лучше можно было разглядеть немногочисленные одноэтажные постройки, вытянувшиеся вдоль бесконечного пляжа. Лейла указала на один из домов, выступавший полукругом застекленной веранды и высокой смотровой башней.

– Не хочешь познакомиться с одним из наших художников? Думаю, тебе будет интересно посмотреть, как он работает.

Ну, конечно, Леся этого хотела, и не успела ответить, как птица-лодка развернулась и пошла на посадку. Они приземлились на лужайке перед домом и направились к высокому крыльцу с белой лестницей, полукольцом огибавшей выступ веранды, в стеклах которой бушевали оранжевые отсветы заходящего солнца. Из-за них нельзя было разглядеть того, кто в это время находился на самой веранде, вооруженный сияющими в солнечных лучах инструментами по обработке камня.

Художник вытачивал из мягкой слюдянисто-прозрачной глыбы свою очередную скульптуру. Он был с длинной седой бородой, усыпанной слюдяной крошкой, которая летела из-под его резца. Его прямые волосы придерживал поблескивавший на лбу тонкий золотой обруч с искусной инкрустацией.

Он представился – Леонидом, и Леся бы удивилась, если бы его имя начиналось не на "ле" или ли". Имя Леонида тоже было калькой, удобопроизносимой для русскоговорящей гостьи, не владеющей здешним языком.

– Не понимаю, что привело тебя к нам, – поздоровавшись и не прерывая работы, начал он выговаривать Лесе довольно добродушно, но вместе с тем достаточно бесцеремонно, как своей младшей коллеге. – В твоем пространственно-временном слое бесконечное море тем для творчества, исчерпать которое нельзя и за сотню воплощений, а ты стремишься сюда за сюжетами своих будущих работ? Все это суета, моя девочка! Ты слишком мало познала время и место своего нынешнего воплощения, чтобы спешить в другие слои земной сакуалы.

– Я только хотела еще раз встретиться с Ленаром, чтобы получше его разглядеть и по возвращении написать его портрет, – оправдывалась растерявшаяся Леся.

– Как будто в твоем городе не хватает просветленных и одухотворенных лиц, достойных кисти живописцев! – не унимался Леонид. – Всему свой срок: пройди положенный тебе жизненный путь, а после, как попадешь сюда законным порядком, без применения психолептиков, рисуй и пиши все, что захочешь.

– Наш слой кажется тебе таким прекрасным, – поддержала его Лейла, – только в сравнении со своим. Когда же ты поселишься здесь, тебя станет тянуть дальше – к более высоким слоям. Ищущей душе всегда будет мало того, что она имеет.

– Так что возвращайся к папе с мамой, закончи училище, институт, роди и воспитай детей, порадуйся внукам, – подытожил Леонид и спустился с шаткой лесенки, на которую взбирался для работы. – Овладей тем жизненным опытом, который доступен твоему времени. Больше работай, читай, общайся с умными и талантливыми людьми. А эти свои нелегальные прогулки к нам – заканчивай, покуда они не довели тебя до беды.

Лейла перешла на разговор без слов, чтобы извиниться за досадную прямоту старого художника. Леся не обиделась, разве лишь на себя: Леониду и Лейле пришлось ей объяснять простые истины, которые она должна была сама уразуметь еще в школе. А Ленар и вовсе не захотел с ней встречаться снова – это она поняла вдруг ясно, хотя Лейла и старалась скрыть от нее эту печальную правду.

А Леонид тем временем повел их вдоль стен веранды-мастерской, показывая свои скульптурные и живописные работы. Она узнала храм Солнца, увидела золотую долину. И замерла, пораженная, перед портретом во весь рост – того самого пастушка-пастыря, который предложил называть себя Ленаром.

На холсте он был изображен в белых струящихся одеждах, окруженный голубями, которые на лету сплетались в подобие белого венка над его головой. Живописная техника Леонида была потрясающа – Леся поняла, что ей учиться таким простоте и изяществу нужно еще много-много лет.

Они все шли с Лейлой вдоль стен мастерской, молчаливо замирая над очередным шедевром. Леонид тем временем вернулся на свою шаткую  лестницу и снова застучал молотком по резцу. Девушки вышли на крыльцо не прощаясь.

Темнело быстро. Облака словно спустились ниже к берегу, а может быть, они увеличились в размерах до того, что накрыли собой почти весь небосвод. Оставалась лишь узкая полоска на горизонте, по которой плыл огненный диск присмиревшего Солнца. Золотая дорожка пролегла от него к ногам Леси. Прощальные лучи божественного светила окрашивали пурпуром облачную пелену небес. Торжественный покой охватил всю притихшую природу. Леся затаила дыхание.

– Пора, – выдохнула Лейла у нее за спиной. – Или ты не хочешь спать? Пойдем, приляжешь. Леонид выделил тебе одну из спаленок в своем доме. А мне надо уединиться для ночной молитвы.

Леся лишь теперь почувствовала, как слипаются глаза, и покорно дала себя увести в дом, в маленькой спаленке сразу прилегла на мягкую постель.  А Лейла, заботливо прикрыв ее покрывалом, вышла, не зажигая света.

5…

Ты вздрагиваешь то ли от холода, то ли от темноты, в которой проснулась.

И долго не можешь понять, где находишься. Лежать жестко и тесно: рядом кто-то лежит – большой и горячий.

Ты поднимаешь голову, но снова откидываешься на подушку, не в силах стерпеть боли в затылке. Возвращение с океанского побережья из мастерской художника в притон Ирека осознается не сразу и не без отвращения. Все-таки надо подняться, чтобы сбегать в туалет помочиться.

Перекатившись через лежащего рядом, тело твое ощущает наготу. Кожа покрывается гусиными шипчиками, по ногам тянет ледяным сквозняком. Это форточка в кухне открыта, отмечаешь ты про себя, направляясь на ощупь в прихожую, из которой слышится журчание воды в унитазе, приглушенное дверью туалета.

Запершись там, включаешь свет и убеждаешься, что на тебе не осталось никакой одежды. Светка, сука, оставила тебя здесь – наедине со своим поганцем Иреком! Неужели он воспользовался твоей бесчувственностью?

Тело одеревенело от холода и никак не откликается на тревожные соображения, поэтому невозможно сказать, было у тебя что-то с Иреком или не было. Но раздеться сама Леся не могла, значит, это его работа.

Вернувшись в комнату и нашарив на стене выключатель, ты включаешь верхний свет… Только этого не хватало: окно Ирековой квартиры на первом этаже ничем не занавешено – и в ярком свете стосвечовой лампы без абажура тебя, совершенно голую, сейчас отлично видно во всех окнах дома напротив.

Одежда твоя свалена кучей прямо на полу возле кушетки. Руки дрожат, колготки никак не хотят распутываться. Бюстгальтера нигде не видно, и только когда ты плюнешь на него, застегнешь блузку и станешь натягивать свитер, тогда найдешь его в толстом шерстяном рукаве.

Не хватало еще, чтобы у этого Ирека оказался СПИД или гепатит… До такой мерзости ты докатиться никак не рассчитывала. До дней овуляции, кажется, еще далеко, месячные только-только закончились, так что подзалететь ты не могла…

Галерея картин Леонида и грандиозная мистерия заката – слишком велик контраст между двумя мирами. Лейла тебя предупреждала: человек никогда не удовлетворится существующим. Прежде чем заглянуть в высшую реальность, следует заранее быть готовой к возращению в низкую действительность. Черно-белая кинохроника похмелья.

Но пора уходить, пока эта парочка не очнулась. Жалко только стодолларовой бумажки, которую ты засунула в бюстгальтер. Наверняка из-за нее с тебя, бесчувственной, его и сдирали. И теперь Иреку ничего не стоит сделать изумленный взгляд, мол, какие сто баксов? "Моя твоя не понимаит".

Ирек лежит навзничь, глаза его полуоткрыты, но ни на свет лампы, ни на твои движения он не реагирует. Значит, период воздержания от наркотиков закончился, они со Светкой снова ширялись. Но где эта скотина, которая называет себя твоей подружкой?

А она, оказывается, на кухне! Отрубилась прямо на грязном полу, свернулась калачиком возле плохо греющей батареи парового отопления, прямо под раскрытой форточкой, в которую задувает мелкой снежной крошкой, и посапывает в блаженном кумаре. Ты захлопнешь форточку слишком сильно, так что осколки стекла посыплются прямо на Светку, но ничто не способно вернуть ее из наркотического дурмана.

Сигареты на столе. И хоть совсем не хочется курить, берешь машинально зажигалку, вынимаешь из пачки сигарету и щелкаешь колесиком. Голубое пламя, неживое, подхватывает тление проселитренной бумаги и табачных опилок, горло обжигает удушливой сладостью.

Ты так и не научилась по-настоящему курить. Смеялась над теми, кто предупреждал, как обманчива мысль, будто ты всегда сама способна бросить эту гадкую привычку. С наркотой, собственно, все так же, только в итоге страшней. Ведь сегодня ты не собиралась колоться, но вдруг попросила дозу, как бы помимо воли. С этого все начинается.

Неужели я уже подсела на иглу?..

Решение приходит к тебе само. Светка худая и легкая, ты ее поднимешь как ребенка, вынесешь в комнату, уложишь на пол. Она все еще в чаду, даже не пискнула. Теперь раздеть ее догола и швырнуть на кушетку к ее подонку Иреку. Он лежит в расстегнутых джинсах, с обнаженным торсом, на появление рядом новой соседки не реагирует. Кстати, и с него спустить штаны. Вот только узкие дудочки застряли в лодыжках, кажется, он начинает просыпаться.

Из заднего его кармана выпала стодолларовая бумажка. Твоя. Теперь снова на кухню, мол, ты ничего не знаешь, ничего не видела.

В комнате скрипит кушетка, слышится кряхтенье Ирека. Вот и он, тяжело ступая, выбирается на кухню. Смотрит непонимающими глазами на тебя, почесывая мошонку. Обезьяна с выпавшей на теле шерстью.

– Ничего не понимаю, – лыбится он. – Кажется, мы с тобой полезли в кроватку баиньки. Или вы, бабоньки, успели махнуться местами? Я что, еще и Светку натянул?

Ты задыхаешься от омерзения. От всей души, так, что потом будет долго болеть рука, вылетевшая из плечевого сустава, ты вмазала плашмя ладонью по этой самодовольной самцовой морде, забыв о том, что между пальцами зажата сигарета и что на такой удар можно запросто получить сдачи от этого урода.

Вас разнимет Светка. В этой худенькой бестии, в отличие от неповоротливой обезьяны Ирека, похожей в наготе на скользкого лягушонка, вдруг окажется невиданная силища, с какой она бросится защищать мужика – хоть и плохонького, да своего!

На прощание ты выскажешь им все, что о них думаешь, прибегая к таким мерзким оборотам нецензурщины, способности на которые в себе даже не подозревала. Теперь скорее домой. Только там можно уединиться, чтобы тайком от всех раскрыть перед глазами самое дорогое, что имеешь, чего не хочется марать – того портрета пастушка в мастерской Ленара и заката над притихшим океаном…

3…

Я сошла с ума. Чем настойчивее гнала от себя эти мысли, тем больше увязала в их лабиринте. Ведь нельзя же, рассуждала я, попасть в зависимость всего с трех уколов. Хотя неизвестно, что этот Ирек тебе вколол…

Наверное, мне было бы легче справиться с этим наваждением, если бы не пустота. Я ее теперь ощущала повсюду, куда бы ни шла. И пустота была ужасна именно тем, что заполнить ее может лишь присутствие рядом человека, которого рядом с тобой быть не может – Ленар живет в других координатах времени.

Чтобы увидеть его, хотя бы опосредованно, оставался лишь один способ: перенести его образ на холст. Но именно это было труднее всего – ведь перед глазами стоял шедевр Леонида. Портрет пастушка в его исполнении казался загадкой. Вроде бы обычная натуральная школа, чуть ли не фотографическая точность деталей, но, как в "сюррах" Сальвадора Дали, из этой фотокарточки поразительным образом проглядывала другая, более глубокая действительность. Так видеть мог лишь шизофреник или гений.

Ни к тем, ни к другим я не относилась, к сожалению. Поэтому так и не довела до конца ни одной из тысячи попыток написать Ленара по памяти. Сто долларов, на которые в художественном салоне я накупила себе масляных красок, точнее, ворох разноцветных тюбиков, на которые ушли эти баксы, меня ничуть не спасли. Даже классная щетина – кисти, купленные там же, не помогли. Образ Ленара растворялся на холсте, а вместо него выплывало обычное лицо, банальные вариации на темы булгаковского Иешуа.

Оставалось сдаться. Что я и сделала. Правда, оказалось, что сделать это теперь было не так-то просто. Иреку я все же расцарапала морду довольно сильно, и теперь прийти к нему как ни в чем не бывало… Нет, даже пофигистка Светка, которая легко пережила сцену откровенной измены своего благоверного (она призналась, что он меня не первую трахнул в ее присутствии), не советовала попадаться Иреку на глаза.

И все-таки мы дождались, когда он снова решит завязать с наркотой. Возьмет двухнедельный тайм-аут. В такие периоды воздержания от наркотиков он бывает раздражителен три-четыре дня, потом на пару суток впадает в совершенную апатию, после чего на денек-другой его посещает благостное настроение. Он спокоен, весел, здоров. И ему снова чудится, будто он сможет разорвать этот заколдованный круг медленной белой смерти. Он для виду уговаривает тебя, мол, дозы ему не жалко, лишь бы не было хуже… Но все-таки берется сварить свое "пойло для полетов".

Сначала все тело обдало счастливой волной прокатившегося сверху донизу жара, закипевшего сладкой истомой в промежности, словно в предшествии оргазма. Голова стала удивительно легкой, ноги же, наоборот, отказывались передвигаться. Поддерживаемая Светкой под руку, я осторожно плыла, как в ежик в тумане, к той (опоганенной близостью с Иреком) кушетке, но могла и легко уклониться, ловко выдернув свой локоток из ее холодных пальцев и бесшумно отходя к окну.

Сначала мне стало весело от новых возможностей, которые я в себе открыла. Оказывается, ты теперь можешь быть одновременно сразу в двух местах – на кушетке, куда тебя уложила Светка, и возле окна, где ты полуприсела на подоконник, упираясь локтями в стекло.

Светка позвала Ирека, явно напуганная видом той Леси, что лежала навзничь на кушетке. А я, другая, с интересом наблюдала за ними, испытывая восторг булгаковской Маргариты, которая кричит, пролетая на метле над воротами: «Невидима! Невидима и свободна!»

Ирек прошел мимо, даже задел штаниной мою ногу, но этого не заметил. Склонился над лежавшей, раскрыл двумя пальцами ее веки, заглянул в зрачок. Сорвался обратно на кухню, зазвенел там пузырьками в своей адской аптечке. Тут меня насторожила еще одна своя способность: без всяких усилий удалось увидеть из комнаты то, что сейчас Ирек делал на кухне – отломил запаянный кончик ампулы, набрал из нее в одноразовый шприц прозрачной жидкости. И вот он снова в комнате склонился над лежащей на кушетке Лесей-2, рванул ворот кофточки, оголяя предплечье, всадил под кожу иглу.

Тут я неожиданно почувствовала легкий укол в правой руке. Та же, вторая, даже не шелохнулась и оставалась безучастной к тому, что делали над ней перепуганный Ирек со Светкой. Те громко переругивались, но теперь я еще научилась отключать слух по-своему усмотрению и слышать избирательно – то, что хотелось. Например, тот волнующий хорал, который звучал сейчас в храме Солнца…

2…

К подъезду подкатила желтая карета с красной полосой – судя по большим буквам на боку, она прибыла из страны Оз. Из нее вышли люди в светло-серой униформе, прошли в подъезд. Тут же подъехала еще одна машина, только с синей полосой по борту, из нее вышли трое в штатском.

Они бесцеремонно раздвинули столпившихся перед домом зевак – алкашей и старушек, вошли подъезд и тоже оказались в квартире Ирека. В неприбранной комнате становилось тесно, и Леся незаметно для всех проскользнула в оставленную открытой входную дверь, вышла на крыльцо.

Хоть и подморозило, но она совершенно не ощущала холода. Солнце светило прямо в глаза, но не слепило нисколько. Только немного мешало разглядеть всех собравшихся возле подъезда.

Вдруг среди толпы Леся заметила своих родителей. Предки проходили мимо: мать, как обычно, с любопытством расспрашивала старушек, к кому приехала карета (никто ничего толком не знал), а отец, как всегда, ни на что не реагировал, погруженный в свои невеселые мысли. Лесю обожгло нежданным жаром стыда, когда она подумала, как мало в последнее время думала о них. Хотелось провалиться сквозь землю, особенно оттого, что не хотелось сейчас попадаться им на глаза – ведь Леся единственная из тех, кто толпился вокруг желтой кареты с красной полосой, была по-летнему в свитере и джинсах.

Нет, впрочем, не одна она была здесь одета не по сезону. Ее внимание привлек высокий мужчина в длинном сером плаще, очень легком, хорошо пошитом, в такого же цвета широкополой шляпе, из под которой свисали на плечи длинные волосы. Он подошел к подъезду как раз в тот момент, когда спасатели выносили на крыльцо носилки с телом, упрятанным в полиэтиленовый мешок.

Мать Леси хотела пробраться поближе, чтобы рассмотреть, кого несут, однако не смогла раздвинуть плотную стену проживавших в том подъезде старушек, обступивших скорбную процессию, а отец, недовольный тем, что супруга в тягивает его в неприятную суматоху, решительно потянул ее к своему дому. Они прошли в двух шагах от Леси, замершей и затаившей дыхание, но ее совершенно не заметили, словно их дочь стала невидимой.

А высокий мужчина в сером плаще подошел совсем близко. Леся тут же забыла о предках и задохнулась от счастья, узнав в нем своего пастушка.

Ленар глядел из-под полей шляпы на нее и шептал:

– Бедная моя… Что же ты наделала…

– Я долго терпела, – пыталась оправдываться Леся и просветленно плакала, – но мне стало страшно, что в ожидании встречи с тобой пройдет целая вечность.

– Жизнь коротка в сравнении с вечностью, – продолжал Ленар, глядя ей в глаза, словно прощаясь, – как размеры Земли несопоставимы с огромностью Солнца.

– Но я так хотела снова быть с тобою рядом. Или это невозможно?

– Ты сама перечеркнула такую возможность, – сокрушался он. – Точнее говоря, отодвинула на страшно неопределенный срок. Теперь колесо судьбы должно совершить еще один полный оборот…

Леся не поняла, о чем он говорит. Собраться с мыслями и осознать горечь утраты ей мешало движение, которое начинает поворачивать ее вокруг оси, приподымая над землей…

Чем же это все для нее кончилось? Или, наоборот, только теперь все начинается?

1…

= наверх =