<<< назад

Действующие лица:

Александр Павлович, император Российский.

Николай Павлович, великий князь, в дальнейшем царь Николай I.

Михаил Павлович, великий князь, младший брат Александра и Николая.

Мария Федоровна, вдовствующая императрица, их мать.

Елисавета Алексеевна, императрица, супруга Александра I.

Александра Федоровна, императрица, супруга Николая I.

Волконский Петр Михайлович, князь, гофмаршал свиты императрицы.

Дибич Иван Иванович, граф, начальник Генерального штаба.

Бенкендорф Александр Христофорович, граф, начальник III отделения.

Виллие Яков Васильевич, баронет, придворный лейб-хирург.

Тарасов Дмитрий Константинович, личный врач Александра I.

Соломко Афанасий Данилович, вагенмейстер, картограф царя.

Анисимов, камердинер Александра I.

Трубецкой, князь.

Рылеев, поэт, управляющий Американо-Русской компанией.

Булатов, полковник кавалерии.

Якубович, отставной поручик.

Колычева, помещица Нижегородской губернии.

Софи.

Кат полицейского участка города Красноуфимска.

Александр Сергеевич Пушкин, первый поэт России, камер-юнкер двора.

Солдаты, слуги, офицеры, придворные, горожане, паломники, крестьяне.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Таганрог, 19 ноября 1825 года.

Ложе императора повернуто головой к зрителям так, что видна одна его лысая голова. Вокруг него собрались самые близкие – супруга Елизавета Алексеевна, князь Волконский, граф Дибич, полковник Соломко, доктора Виллие и Тарасов. Царица едва сдерживает рыдания, Волконский придерживает ее за плечи. Остальные жмутся у стен, тихо переговариваются. Наконец, Волконский склоняется над Александром, медленно и осторожно накрывает лицо простыней.

ВИЛЛИЕ. Кажется, все… Господи! Померкло солнце нашего Отечества…

ВОЛКОНСКИЙ. Возьмите себя в руки, баронет. Ваша помощь как врача еще понадобится императрице. Граф, взгляните, что показывают часы на площади.

ДИБИЧ (отворачивается к окну). Без четверти полдень. Впрочем, без десяти… Какая ужасная минута!

ЛИЗЕ. Алекс! Почему ты ушел раньше меня? Почему не мог дождаться, когда меня не станет? Ведь первой должна была я…

ВОЛКОНСКИЙ. Ваше величество, вам нельзя расстраиваться. Яков Васильевич, проводите государыню. Побудьте подле, дайте капли, что ли.

ВИЛЛИЕ. Вы свидетель, князь, я делал все, что в моих силах. Он сам отказывался принимать лекарства! Впрочем, извольте, государыня Елисавета Алексеевна, я провожу.

ЛИЗЕ. Я хочу подвязать ему челюсть своим платком. Так принято у нас в Германии…

СОЛОМКО. Фрейлины и домашние хотели проститься…

АНИСИМОВ. Ни-ни, никого не пускайте сюда!

СОЛОМКО. Они здесь постоят.

Отворяет дверь, за которой видны плачущие люди, приближенные и прислуга. Царица подходит к телу, откидывает простыню, повязывает платок, завязывает узлом на темени. Плач за дверью становится громче.

ТАРАСОВ. На площади с утра стоят сотни… Надо им объявить.

ВОЛКОНСКИЙ. Господа, в этот скорбный час каждый должен исполнить долг свой перед покойным государем. Ваше величество, вы мужественная женщина. Нам нужно прибрать тело. Обмыть, одеть в парадный мундир. А вы пока напишете письмо вдовствующей императрице Марии Феодоровне.

ЛИЗЕ. Я сама теперь вдовствующая. Она потеряла лишь одного из сыновей, я же лишилась всего, что у меня было в России!

ВОЛКОНСКИЙ. Крепитесь, Ваше величество.

ЛИЗЕ. Петр Михайлович, голубчик, сделайте все, что должно. У него где-то здесь был список церемониала похорон бабки его Екатерины. Я случайно узнала… Очевидно, взял описание, чтобы воспользоваться, когда я умру. Да вот ему прежде пригодилось. Боже, что я говорю!

ВОЛКОНСКИЙ. Все сделаем, как надо.

ЛИЗЕ. Виллие, дайте руку. Нет, я не могу уйти!

ТАРАСОВ. Господа, ради Бога, простите, что вмешиваюсь… Следует засвидетельствовать, что никакое врачебное пособие уже не поможет. (Откидывает простыню, заглядывает в зрачки, достает из-под простыни руку покойного, щупает пульс). Дыхание не прослушивается, зрачки остаются неподвижны. Пульсации сердца еще слышны, нитевидные и редкие. Господин Виллие, граф, князь, все удостоверьтесь.

ВИЛЛИЕ (подходит ближе, но останавливается в трех шагах). Да-да… все признаки кончины налицо.

За дверью фрейлины и домашние заголосили. Анисимов прикрывает дверь. С царицей истерика, голосит на немецком языке. Доктор Виллие и камердинер Анисимов уводят ее из кабинета под руки.

ВОЛКОНСКИЙ. Как главе генерального штаба, думаю, вам, граф, надлежит отправиться в Петербург немедленно со скорбной вестью.

ДИБИЧ. Не лучше ли дождаться, когда доктора составят заключение?

ТАРАСОВ. Оно будет готово лишь после вскрытия и анатомического обследования. На это уйдет дня два.

ВОЛКОНСКИЙ. Мы вышлем заключение вдогонку, с курьером оно будет у вас еще до Санкт-Петербурга. Чтобы самим не объясняться, возьмите с собой Виллие. В качестве придворного лейб-хирурга тот лучше доложит императрице-матери Марии Феодоровне о случившемся.

ДИБИЧ. А кто проведет вскрытие?

ТАРАСОВ. Здесь есть хорошие специалисты. Доктора из Германии – Штоффреген и Рейнгольд могут произвести и бальзамирование. Привлечем коллег из Таганрога.

ДИБИЧ. Мы ведь должны составить какой-то официальный документ? Извините, я человек новый при дворе, не владею формальностями.

СОЛОМКО. Государь великой империи, обладатель пятидесяти миллионов душ, которому рукоплескала вся Европа! Кто мог подумать, что это случится в таком захолустье, на скромной походной постели. И вокруг – лишь десяток людей, способных оценить его величие!

ВОЛКОНСКИЙ. И никого, кто мог бы, не теряя головы, действовать сообразно минуте. Дмитрий Константинович, можно вас попросить? Составьте, пожалуйста, с графом бумагу – государственный акт на кончину императора. Коротко и простым слогом.

ТАРАСОВ. Думаю, следует написать так… «Император Александр Первый, 19-го ноября 1825 года, в десять часов и сорок семь минут, в городе Таганроге, скончался от горячки с воспалением мозга». Пожалуйте, граф ко мне.

ВОЛКОНСКИЙ. У Дмитрия Константиновича не только ясный слог, но и великолепная каллиграфия, он может написать прямо набело. Мы все подпишем.

ДИБИЧ. Кто выйдет к народу объявить о случившемся?

ВОЛКОНСКИЙ. Вы – начальник генерального штаба! Я ведь всего гофмаршал в свите императрицы.

ДИБИЧ. Хорошо, я выйду на площадь.

ВОЛКОНСКИЙ. Пора.

Дибич с Тарасовым выходят из кабинета, усаживаются в комнатке рядом. Волконский с Соломкой спешат в другую сторону.

Некоторое время на сцене не происходит никакого движения. Потом со смертного ложа медленно поднимается голова. Александр стягивает с глаз простыню, оглядывает кабинет. Заслышав шаги, снова ложится. Крадучись появляется Анисимов с тазиком льда, через плечо несет белое белье и черные одежды.

АНИСИМОВ (оглядывается, потом шепчет). Государь батюшка… Кормилец наш, Александр Павлович… Все ушли. Пожалуйте умыться.

АЛЕКС. Спасибо, Геогорыч. Я сейчас.

Александр встает, скидывает с головы платок царицы, снимает белый шлафрок, оставшись в короткой нагольной рубашке. В это время возвращаются Волконский с Соломкой, несут завернутое в простыню тело, кладут его на ложе. Александр кидает им свой шлафрок. Те пытаются натянуть его на затвердевший труп. Царь скрывается за ширмами, через некоторое время выглядывает оттуда.

ВОЛКОНСКИЙ. Где рубище, Егорыч? Государь, Вам следует немедленно переодеться, чтобы вас не узнали.

АЛЕКС. Все! Больше я не государь, зовите меня Федором Кузьмичом, как условились. Мне нужно пару минут, чтобы обтереться льдом. Страшно затекло все тело…

СОЛОМКО. Не надо, пожалуйста. Возможно, простуда еще не прошла.

АЛЕКС. Бросьте, полковник. Вы же знаете, что я здоров. И обтираться льдом приучен с детства. (Скинув рубаху, обтирается, ахая от удовольствия). Кэйф! Словно заново рождаюсь для новой неведомой жизни! Благодарю вас, господа. Вы исполнили все, как договаривались. Признаться, я не предполагал, что все так легко устроится.

ВОЛКОНСКИЙ. Еще ничего не кончено. Осторожнее, государь, не подходите к окнам. На площади полно народа, сейчас граф Дибич объявит, что вы преставились. Оденьтесь, прошу вас, сюда уже идут.

СОЛОМКО. Это, должно быть, доктор Тарасов…

Входит не доктор, а Лизе – и сталкивается с голым супругом. Вскрикивает страшно, медленно заваливается боком. Волконский в последний момент успевает ее подхватить и дотащить до кресел. Соломко пытается привести ее в чувство.

АЛЕКС. Как она не вовремя…

ВОЛКОНСКИЙ. Нужно за Тарасовым послать. Что же теперь делать? Все может раскрыться…

АЛЕКС. А может, она… Уже не очнется?

ВОЛКОНСКИЙ. Еще хуже. Две смерти сразу вызовут обязательно подозрения. И так уже весь Таганрог говорит, не мог-де государь во цвете лет, такой закаленный и ничем не болевший, за две недели сгореть от какой-то простуды. При полном штабе докторов к тому же! А тут еще и государыня.

ЛИЗЕ. Что?

ВОЛКОНСКИЙ. Успокойтесь, ваше величество. Ничего не произошло.

ЛИЗЕ. Что это было? Призрак?

ВОЛКОНСКИЙ. Государыня моя Елисавета Алексевна, простите, что мы не посвятили вас в задуманное. Тому причиной важные государственные обстоятельства.

ЛИЗЕ. Значит, он не умер?

АЛЕКС. Тихо! Слышите, как за окном все сразу стихло?

СОЛОМКО (у окна). Граф Дибич вышел на крыльцо, все подались к нему поближе. Сейчас объявит…

(Тишина за окном сменяется гулом, прорываются отдельные вскрики и рыдания. С дальней колокольни доносится погребальный набат. Царица подымается с кресел).

ЛИЗЕ. Может, все же объяснишь?

АЛЕКС. На площади объявили, что я умер. Попятной дороги больше нет. Ты столько раз твердила, что устала слушать о желании моем отказаться от престола. Считала меня фантазером, безвольным мечтателем. Очевидно, таковым меня в России аттестует большинство подданных. Тем легче они поверят в мою смерть.

ЛИЗЕ. Но как же твоя болезнь?

АЛЕКС. Лихорадка действительно была. Я простудился на обратном пути из Крыма. Любезный наш Тарасов может засвидетельствовать.

ЛИЗЕ. Но кто же тогда здесь?

АЛЕКС. Тот, кого ты сможешь вполне искренно оплакивать вместо меня. (Стаскивает простыню с покойного).

ЛИЗЕ. Мацков!

АЛЕКС. Любезный князь, объясните ее величеству, что не я приказал хватить поручика по затылку.

ВОЛКОНСКИЙ. Елисавета Алексеевна, простите, ради Бога, мы вынуждены были разыграть злую шутку с мнимой смертью. Поверьте, выхода не было. Надеюсь, вы, узнав истинные мотивы, поддержите нас.

ЛИЗЕ. Я две недели глаз не смыкала, места себе не находила. Почему ты так жестоко обошелся со мной?

АЛЕКС. В любом случае, она будет молчать, у нее просто нет иного выхода.

ЛИЗЕ. Что? Я должна участвовать в этой буффонаде?

АЛЕКС. Колесо завертелось, меня уже все видели мертвым. Тебе никто не поверит. Так что придется доиграть комедию до конца.

ЛИЗЕ. До моего конца? Но если ты не оденешься сейчас, то я немедленно покину дворец и не вернусь сюда.

ВОЛКОНСКИЙ. Кстати, я договорился, что вы сегодня же переедете к Шихматовым. Это будет и вам удобно, и нам свободнее действовать. Когда тело откроют для прощания, вам придется приходить к нему раз в день. Ненадолго, по десяти минут спектакля…

ЛИЗЕ. Оплакивать Мацкова?

АЛЕКС. Можешь не демонстрировать своих чувств к нему публично. А скорбь и так не сходит с твоего лица.

ЛИЗЕ. Что с ним случилось? Когда?

СОЛОМКО. На обратном пути из Крыма, уже под Ореховым. Привез государю ваши записочки и письмо из Петербурга от государыни-матери. Тройка понесла, на повороте коляска зацепилась за выступ. Бедного Мацкова выбросило из коляски, он ударился головой о валун… Перелом основания черепа. Мгновенная смерть.

АЛЕКС. Представь, сие ужасное событие произошло на моих глазах! Еще больше потрясла меня мысль, что Мацков, о том все говорили, старался внешне во всем на меня походить. Я приказал Тарасову написать заключение о смерти и поставить покойному крест при дороге, где это случилось. Тело доставили тайно сюда и держали в ледяном погребе при гошпитали. (Протягивает платок).. Повяжи ему рот, как мне давеча.

ЛИЗЕ. Я не могу! Мне страшно…

АЛЕКС. А вы представьте, ваше величество, что перед вами восковая кукла. Фрейлины видели, как вы подвязывали мне свой платок. Они и не подумают, что теперь им подвязана челюсть не моя, а вашего тайного воздыхателя.

ЛИЗЕ. Что, опять приступ беспочвенной ревности?

АЛЕКС. Оставьте нас одних, господа.

АНИСИМОВ. Да вы оденьтесь, наконец, батюшка. Что за ребячество, в самом деле. Вот иноческий плащ, как вы просили.

АЛЕКС. Спасибо, господа, все идет превосходно. Доиграем же до конца. (Разворачивает черный балахон).

ВОЛКОНСКИЙ. В хламиде священника, думаю, вас трудно будет признать. Только прикройте глаза капюшоном.

СОЛОМКО. Я принесу вам накладную эспаньолку.

АЛЕКС. Зачем? Я не брился пять дней, скоро моя щетина сама превратится в седую бороду.

(Все уходят. Прикрывают дверь. Супруги остаются наедине).

ЛИЗЕ. Может, в самом деле, ты оденешься?

АЛЕКС. Отвыкла видеть мужа голым? Действительно, мы так давно не исполняли супружеского долга…

ЛИЗЕ. Ты с ума сошел! Прямо сейчас и здесь?

АЛЕКС. Согласен, время и обстановка не самые подходящие. Но ведь другой возможности нам больше не представится. Мы должны сейчас расстаться навсегда. Иди же ко мне…

ЛИЗЕ. Ты смеешься. Давно не видела тебя таким веселым.

АЛЕКС. Тому причиной радость освобожденья. Эта новизна, эта нагота – как рождение к новой жизни. Я впервые за многие месяцы чувствую себя легко. Раздели же эту легкость, эту радость со мной! Разденься, прошу тебя…

ЛИЗЕ. Оденься, наконец, я не могу это выносить! Алекс, я не узнаю тебя. Ты в Таганроге вдруг стал так внимателен ко мне, так заботлив. Зачем тебе в последние два месяца понадобилось разыгрывать роль влюбленного супруга, если ты знал, что нам придется расстаться?

АЛЕКС. Твой лейб-хирург Виллие говорил мне, что твое улучшение самочувствия – это ненадолго. Счет идет на недели, в крайнем случае, до зимы. Но ты вдруг ожила, помолодела даже. Кто же из вас меня обманывал? Или вы с ним заодно?

ЛИЗЕ. Ты и меня подозреваешь в заговоре?

АЛЕКС. Мне ничего другого не остается, как всех подозревать. Даже тем троим – Тарасову, Волконскому, Соломке – я доверяю только потому, что кому-то нужно было довериться. План тайного ухода нельзя было осуществить в одиночку.

ЛИЗЕ. Значит, заговор все-таки существует?

АЛЕКС. Тому имеются неоспоримые подтверждения. Можно не сомневаться, что в нашем ближайшем окружении у бунтовщиков имеются сообщники. Возможно, твою неизлечимую болезнь придумали нарочно, чтобы выманить меня из Петербурга. Там до государя сложней добраться.

ЛИЗЕ. Но я действительно больна, ты знаешь, и болезнь моя неизлечима. Выходит, я виновата в том, что здесь, в Таганроге, у меня случилось улучшение самочувствия? На этом строишь ты свои подозрения? А где ж доказательства?

АЛЕКС. Десять дней назад я получил письмо от графа Аракчеева. А позавчера ночью от него тайно прибыл прапорщик Шервуд – привез списки заговорщиков, сотни офицеров в столице и в южных губерниях. Какие еще нужны тебе доказательства? Они решили начать с меня, но готовы, если понадобится, истребить всю царскую фамилию.

ЛИЗЕ. Коли известны имена заговорщиков, почему ты не распорядился арестовать их?

АЛЕКС. А кому попадет мой приказ? Может быть и даже скорее всего, их же приспешникам! Вся верхушка армии поражена заразой заговора, не исключено, что и Двор, и Зимний дворец для злоумышленников доступны. Обложили со всех сторон. Осталось четыре человека, на кого я еще могу положиться.

ЛИЗЕ. Но не на меня, так ли?

АЛЕКС. Даже преданный мне с детства кучер Байков пусть думает, будто я умер. Так будет достоверней.

ЛИЗЕ. Нет, ответь, меня ты тоже подозреваешь? Меня, свою жену, тридцать лет прожившую с тобой…

АЛЕКС. А как, скажи на милость, думать про тебя? Бабушка Екатерина тоже выступила на стороне заговорщиков против своего мужа. И отец всегда подозревал нашу матушку в противных замыслах. Ты столько времени проводишь с Виллие наедине. Откуда мне знать, о чем вы говорите?

ЛИЗЕ. Клянусь, мы говорили большей частью о твоем здоровье.

АЛЕКС. Разве ты с ним не спала?

ЛИЗЕ. Как ты смеешь так оскорблять меня… Впрочем, очевидно, ты имеешь право. Как и я могу тебя укорять в неверности. С лейб-хирургом я не спала. Разумеется, мне приходилось раздеваться перед ним во время медицинского освидетельствования. Он смотрел меня и по женским недугам.

АЛЕКС. И как часто смотрел? Признайся, тебе это не было противно.

ЛИЗЕ. Что за бред! Ты опускаешься до придворных сплетен.

АЛЕКС. То есть, выходит, ты не его любовница? И вы говорили больше о моем самочувствии. Наверно, он советовался, как лучше меня лечить.

ЛИЗЕ. Конечно, ведь ты решительно отказывался принимать лекарства.

АЛЕКС. Хорошо. Сейчас проверим. (Достает флакон.) Что это за пилюли? Он прописал их от крымской лихорадки, а ты все время подсовывала мне, уговаривала принять. Даже священника настроила, чтобы помогал сломить мое упрямство. Ты знаешь, что в этих шариках?

ЛИЗЕ. Яков Данилыч сказал, что составил лекарство для тебя.

АЛЕКС. Разве ты не знаешь, что мне прописывал твой врач? Я нарочно соглашался, принимал их… Но не глотал, а незаметно выплевывал и собирал для улик.

ЛИЗЕ. Зачем? Что в них?

АЛЕКС. Я ведь знаю вкус хинина. Нарочно попросил Тарасова, тот дал мне целую склянку и объяснил, как действует хинин противу крымской лихорадки. А тут совсем не горько, и явно привкус металла. Так что это за пилюли? Возьми, проглоти их.

ЛИЗЕ. Виллие говорил, что это особое слабительное. Объяснял необходимость принять. Как это ужасно – не верить своему же доктору!

АЛЕКС. Врачи обычно и бывали отравителями. Кому же еще разбираться в ядах? Микроскопическая доза мышьяка действует целебно, но стоит лишь изменить нечувствительно дозу, чтобы он же вызвал смерть.

ЛИЗЕ. Хорошо, если ты мне не веришь, я выпью.

АЛЕКС. Если это обычное слабительное, то хуже тебе не будет. А я успокоюсь, поверю, что вы с Виллие не хотели меня отравить.

ЛИЗЕ. А если тут яд?

АЛЕКС. Тогда мы убедимся, что ты ни в чем предо меня не виновата, а была лишь слепым орудием в руках заговорщиков. Вот вода, запей. Что, боишься?

ЛИЗЕ. Не боюсь. Но ты точно знаешь, в этих пилюлях содержится яд?

АЛЕКС. Откуда же мне знать, я только полагаю. (Подает ей стакан воды со стола у изголовья кровати, где лежит Мацков). Вот и проверим.

ЛИЗЕ. Ты не веришь мне. (Вытирает слезы. Повязывает челюсть умершего тем же платком, что некогда повязывала мужа). Неужто Мацкова никто не узнает в гробу?

АЛЕКС. Сомневаюсь, что после вскрытия и бальзамирования он будет слишком на себя похож. Выставят его перед публикой в церкви в моем мундире. Увидят нос, лысину и бакербарды – все точь-в-точь как у меня. Коли кто и заподозрит, то побоится в том признаться даже самому себе.

ЛИЗЕ. А он действительно был на тебя похож. Старался походить на своего любимого государя.

АЛЕКС. Чтобы понравиться государыне.

ЛИЗЕ. Не говори так о покойнике. Может, он и любил меня… Только, как мне кажется, для того, чтобы и в этом быть ближе к своему кумиру – к тебе!

АЛЕКС. Что ж, тогда посмертная участь, думаю, станет ему утешением. Его прах провезут через всю Россию, пред гробом будут склоняться тысячи соотечественников. А потом тело захоронят в Петропавловском соборе – и на плите сверху напишут мое имя.

ЛИЗЕ. Перестань! Прошу тебя, не кощунствуй при покойном…

АЛЕКС. Мне можно. Не бойся мертвых. (Улыбается, скривя губы)ы). Чего уж нас боятся!

ЛИЗЕ. Он еще шутит… Знаешь, ты действительно стал вдруг иным человеком. Я не узнаю тебя. Должно быть, это оттого, что последние два года я не видела улыбки на твоем лице. После смерти Софи, казалось, ты окаменел.

АЛЕКС. Меня при жизни европейцы называли северным Сфинксом. И вот теперь тот каменный Сфинкс ожил к новой жизни! Но для всех, как и для тебя, сегодня я умер. Так что выпей эти пилюли – и простимся навек.

ЛИЗЕ. А если все же заговора нет? Вдруг это лишь чудовищная провокация?

АЛЕКС. Моя мнимая смерть поможет заговорщикам проявить себя хоть в чем-то, они обязательно выступят… Ведь не могу я осудить кого-либо на основании одних только списков Шервуда. К тому же он указал рядовых исполнителей. Истинные заправилы, как водится, скрываются на самом верху.

ЛИЗЕ. Что, если твой любимый Аракчеев с ними заодно? Вспомни, сколько ты его звал сюда, писал каждый день, а он заперся в своем Грузине.

АЛЕКС. Железный граф Алексей Андреевич заговорщикам не по зубам! Однако они нашли его слабое место – единственное, куда можно ужалить больнее. Подговорили крепостных убить его возлюбленную Минкину.

ЛИЗЕ. Сюда идут, кажется.

АЛЕКС. Ты так и не выпьешь пилюль? Или выдашь нас? Нет, не посмеешь. Все видели, как ты мне повязала голову платком. (Накрывает голову капюшоном). Потупьте очи и молчите. А я, смиренный странник, буду стоять рядом и молиться за вас. И если что, имей в виду… (Крестится, склоняется над ложем). Упокой, Господи, души умерших детей твоих и всех православных христиан, даруй им Царствие небесное!

Царица присела у траурного ложа. Царь в образе чернеца отвернулся к иконостасу в углу, молится истово. Входят Дибич, Волконский, Тарасов, Виллие, офицеры, казаки, чиновники.

ВОЛКОНСКИЙ. Прошу прощения, государыня Елисавета Алексевна. Печальная необходимость заставляет нас нарушить скорбное ваше уединение. На несколько минут. Действуйте, граф.

ДИБИЧ. Господин Петухов, при понятых, пожалуйте опечатать бумаги Государя Императора. Генерал Чернышев, прикажите четверым казакам перенести тело Благословенного усопшего. Камердинеры, ставьте по углам стола подсвешники. Князь Волконский, пусть живописец запечатлит сие печальное событие для потомков.

В начавшейся суматохе никто не обращает внимания на молящегося чернеца. Одна Лизе постоянно оглядывается в его угол. Ей приходится подняться, чтобы не мешать казакам, перекладывающим накрытого простыней Мацкова с походной кровати на огромный резной стол, покрытый зеленым сукном. Лизе воспользовалась этими перемещениями, чтобы подойти ближе к Алексу.

ЛИЗЕ (тихо, не оборачиваясь). Слава Богу, простыни с тела не убрали. Одно неосторожное движение – и все может раскрыться.

АЛЕКС (крестясь под капюшоном). Упокой, Господи, душу раба твоего… А ты, вдова, пребудь в уверенности, что он уже на небесах!

ЛИЗЕ (громко). Молись за него, добрый и печальный странник… Я прикажу выдать тебе денег, чтобы ты заказывал по нему панихиды во всех монастырях, где доведется тебе побывать.

ВОЛКОНСКИЙ. Денег я дам, сколько прикажете, государыня Елисавета Алексевна. А теперь позвольте проводить вас в покои. В семь часов здесь совершат первую панихиду, до того же следует вам отдохнуть, набраться сил.

ЛИЗЕ (бросается к телу на столе). Дайте мне еще немного побыть с Александром!

ВОЛКОНСКИЙ. Нам нужно обрядить покойного императора в парадный мундир. Убрать и окурить ладаном помещение.

ЛИЗЕ (рыдает над телом Мацкова). Мой ангел! Опять нас хотят разлучить! Но я не долго проживу… Смерть нас разлучила – она же вскоре соединит с тобой навеки.

ВОЛКОНСКИЙ. Успокойтесь, государыня Елисавета Алексевна, мы все разделяем ваше горе. Однако долг превыше чувств. (Анисимову). Где мундир? Приступайте.

Анисимов с другими камердинерами одевают тело в мундир государя. Царица снова отходит в угол, где молится Алекс-странник.

ДИБИЧ. Господа, нужно подписать Акт. Мы уже зачитали его жителям Таганрога. Князь Волконский. Генерал Чернышов. Господа медики – Виллие, Тарасов, Штоффреген, Рейнгольд. (Все названные поочередно подходят и подписывают лист). Фельдъегерь, сей акт следует без промедления доставить в Варшаву и передать лично в руки Его Императорскому величеству Константину Павловичу!

ВОЛКОНСКИЙ. Почему же в Варшаву, а не в Санкт-Петербург? Нужно сперва известить Двор, сообщить матери – вдовствующей императрице Марии Феодоровне, великим князьям Николаю Павловичу или Михаилу Павловичу.

ДИБИЧ. Им лейб-хирург Виллие отвезет заключение о медицинском вскрытии и анатомическом исследовании, подтверждающем причины смерти Государя Императора в Таганроге.

ЛИЗЕ. Господа, я должна официально заявить, что покойный государь оставил документы, согласно которым наследником престола является брат Николай. А Константин сам отрекся от своих прав два года назад. Зачем же вы опечатали бумаги? Взгляните в них, там должны быть и письмо Константина, и Указ Александра о правах престолонаследия Николая.

ДИБИЧ. Какие бумаги? Нам ничего неизвестно.

ВОЛКОНСКИЙ. В бумагах государя, он сам показывал, имеется конверт, на котором собственноручно им подписано: «Вскрыть после моей смерти».

ДИБИЧ. Долг, господа, повелевает нам действовать согласно закону. Даже если великий князь Константин действительно отрекся, сие публично не было засвидетельствовано государственным актом. Следовательно, великий князь, а теперь император Константин Павлович является законным преемником трона. Объявить наследником Николая, при всем моем благоговении к почившему в Бозе императору, он не имел права. Корона российская – это не семейное дело дома Романовых. А Россия не есть их фамильная вотчина.

ВОЛКОНСКИЙ. Не много ли власти вы взяли, граф?

ДИБИЧ. Сами же изволили заметить, князь, что вы – всего лишь гофмаршал в свите императрицы. А я действую согласно предписанию.

ЛИЗЕ. Какому предписанию? Из Петербурга?

ВОЛКОНСКИЙ. Постойте, о каком предписании речь? Ни в Варшаве, ни в Петербурге сейчас даже не знают о том, что император Александр Павлович болен.

ЛИЗЕ. Мы о болезни написали третьего дня, письма наши еще не дошли.

ВОЛКОНСКИЙ. Тем не менее, Иван Иванович уже имеет предписание, как надо действовать в случае смерти государя. Что из того следует? От кого вы получили инструкции?

ДИБИЧ. Вы забываетесь, князь!

ВОЛКОНСКИЙ. Отправляйтесь сами в Варшаву. Но пошлите сначала фельдъегеря к матери.

ДИБИЧ. Хорошо, надо известить генерал-губернатора Санкт-Петербурга графа Милорадовича.

ЛИЗЕ. Господа, прекратите препирательства. В самом деле, я пока еще императрица! Извольте при мне не делить полномочий. Разве вы не чувствуете? Дух моего дражайшего супруга, нашего ангела, витает в этой комнате. Или вы не верите, Иван Иванович, что он сейчас нас слышит?

ДИБИЧ. Государыня, мне очень жаль… Видит Бог, как я любил государя, как я искренне сочувствую вашему горю. Однако мне, начальнику Генерального штаба, полагается исполнить долг.

ЛИЗЕ. Но я-то пока императрица? Вы должны мне повиноваться? Я требую послать гонца Николаю. И написать матери – Марии Феодоровне.

ДИБИЧ. Слушаюсь, ваше величество, и повинуюсь. Разрешите идти?

Откланивается, уходит парадным шагом. Снова доносится погребальный набат. Чернец читает Cвятое Благовествование. Все присутствующие молятся и постепенно расходятся.

ВОЛКОНСКИЙ (уходя). И все же граф Дибич себя выдал!

АЛЕКС (продолжает читать из Нового Завета). «Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать, ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас».

СОЛОМКО. Теперь ясно, что сюда его подослал Милорадович.

Уходит. Супруги снова остаются одни.

АЛЕКС. «Предаст же брат брата на смерть, и отец – сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их; и будете ненавидимы всеми за имя  Мое; претерпевший же до конца спасется». (Матф., Х, 19-22)

ЛИЗЕ. Ты доволен? Достойно ли сыграла я роль убитой горем вдовы?

АЛЕКС. Весьма. Благодарю, Лизхен.

ЛИЗЕ. И все еще подозреваешь меня в измене?

АЛЕКС. Отдай пилюли.

ЛИЗЕ. Нет, теперь они мне пригодятся. Смерти я не боюсь. Тем более, что я давно уже приговорена врачами. Только мне хотелось сначала доказать тебе, что мне можно доверять тайны.

АЛЕКС. Ты доказала. Спасибо, дорогая. Особенно хорошо ты ответила Дибичу. Дети! Они искали убить меня за то, о чем я сам мечтал всю жизнь – введение конституционного правление и освобождение крестьян!

ЛИЗЕ. Как будто есть в России к тому малейшая возможность.

АЛЕКС. Желание есть, да взять некем! Провозглашать реформы можем – только некому их осуществлять. Впрочем, это уже не нужно никому объяснять. Я устал. Даже солдату после двадцати пяти лет службы положен отдых.

ЛИЗЕ. Но куда ты пойдешь?

АЛЕКС. Сегодня ночью я покину Таганрог и стану странником, не помнящим родства своего.

ЛИЗЕ. А как же я?

АЛЕКС. Во время поездки по Крыму я купил у Безбородки маленький дом в Ореанде. Оформил имение на имя отставного полковника Романова. Помнишь, мы мечтали жить там вдвоем, когда я выйду в отставку? (Достает из стола бумаги). Возьми купчую. Ты могла бы провести там зиму – климат как раз для тебя.

ЛИЗЕ. Зачем мне дом одной? Ты не можешь там оказаться тайно? Зажили бы тихо вдвоем… Одинокая больная вдова монарха в окружении странников, богомольцев. Ты вполне мог бы остаться среди них незамеченным.

АЛЕКС. Мне в Крым нельзя. Сейчас там многие видели меня. И тебя еще долго не выпустят из виду те, кто решился на государственную измену.

ЛИЗЕ. Но рано или поздно мне придется ехать в Петербург…

АЛЕКС. Разумеется, на мои торжественные похороны. Волконский постарается задержать под разными предлогами отправку тела из Таганрога. Зимой, в распутицу, процессия будет двигаться медленно. Может, получится оттянуть время погребения до весны? Тогда уж точно никто меня в гробу не узнает.

ЛИЗЕ. Я не смогу сказать твоей матери Марии Федоровне, если она меня прямо спросит… Ты же знаешь, я никогда не могла с ней говорить. Я ее боюсь.

АЛЕКС. Что бы она тебе ни сказала, что бы ты ни ответила, все это останется только между вами. Все будут знать, что Александр умер, и у России к тому времени давно уж будет новый государь Николай Павлович.

ЛИЗЕ. Скорее б смерть моя пришла! Зачем мне жить, если рядом не будет тебя? Ты оставлял меня на месяцы, на годы… Но навсегда с тобой расстаться – это свыше моих сил. Я не вынесу этой мысли: «Навсегда».

АЛЕКС. Отдай пилюли. Ты можешь все испортить, если вдруг умрешь… Две наших смерти вызовут лишние подозрения.

ЛИЗЕ. Нет, я выпью. В самом деле, мое горе над телом мужа уже видели многие, больше в вашей игре я не нужна. Собственно, я всегда была для тебя лишней обузой. Вот и теперь ты радуешься, что уходишь от меня. А я как?

АЛЕКС. Лизхен, давай простимся просто и светло. Что ж, мы не были с тобой добродетельными супругами. Ты начала мне изменять с Адамом Чарторыйским чуть ли не сразу после свадьбы.

ЛИЗЕ. Не ты ли сам его ко мне подсылал? Зачем, скажи, ты оставлял нас с ним наедине, когда я умоляла этого не делать? Он поначалу был противен мне, противны его любовные признания… Однако ты упорно уверял, что при дворе так принято, что молодой супруге стыдно не иметь любовников, равно как и супругу любовниц.

АЛЕКС. Прости! Я был молод и глуп. Меня самого уверили придворные повесы, тот же ухлестывающий за тобой Платон Зубов, будто так непременно надо. Чем больше у великого князя будет любовных побед, тем выше его репутация в свете! Наверное, мы оба виноваты, что наше семейное счастье не сложилось. Впрочем, ты позаботилась, чтобы граф Головкин описал в мемуарах твои добродетели, а вертопрах и рифмоплет Пушкин воспел тебя в своих стихах! За тобой ухаживали щеголи. Ты могла выбирать.

ЛИЗЕ. Да, могла. Могла избрать кого угодно… только не собственного мужа. Тебе это нужно было, чтобы все могли чесать языками. Чтобы развязать себе руки. Ты стал почти открыто жить с Нарышкиной, при молчаливом согласии ее мужа.

АЛЕКС. А ты, стоило мне уехать на войну, закрутила с Охотниковым.

ЛИЗЕ. Скажи мне на прощанье откровенно: убить его приказывал не ты?

АЛЕКС. Клянусь, я ничего не знал. И Константина не вини, вряд ли брат мой мог отдать такой приказ верному своему Куруте. Жалко Алексея…

ЛИЗЕ. Что ж, я давно его забыла. Вот только жалко моей бедной Машеньки…

АЛЕКС. Я простил тебе дочь, родившуюся от Охотникова. И ты прости мне Софочку Нарышкину. Тем более, мы и ее схоронили.

ЛИЗЕ. Софи я тоже любила, она даже звала меня мамой. Я давно простила тебе и Нарышкину. И всех артисток, фрейлин, камеристок и бесчисленный ворох юбок, что водил к тебе тайно Волконский. Мы прожили тридцать таких разных лет. Мы были свидетелями самой страшной войны, каких история еще не знала. Однако обо всем я теперь вспоминаю светло.

АЛЕКС. Вот и славно! (Обнимает ее). Это когда-нибудь должно было случиться. Не ищи меня. Не спеши в Петербург, там возможны большие беспорядки. Прощай, прости. Прошу тебя, Лизе… Верни пилюли!

ЛИЗЕ. Ты так и не ответишь, куда идешь?

АЛЕКС. И сам не знаю. Нет, знаю, конечно. И могу открыть это тебе одной. Как и тогда, в двенадцатом году, когда в Москве сидел Наполеон, ты помнишь, я рассказывал тебе, как слышал Глас внутри себя во время продолжительных молитв. Я точно знал тогда, что должен совершить, чего ждет от меня Создатель. После победы, после взятия Парижа мой внутренний слух уже не различал Божественных звуков. И вот теперь опять, я чувствую, меня ведет Провидение. Как бедный Иов, я готов ко всему… Мир не видывал более великого пожертвования – я оставляю не просто дом и семью, но корону и трон, самую огромную в мире державу, даже имя свое оставляю в миру, чтобы звали меня отныне Федором Кузьмичем.

ЛИЗЕ. Как того старика-богомольца, с которым мы беседовали на берегу? Но ведь его в Таганроге знают слишком многие!

АЛЕКС. В том и расчет. Мне сказали, он ушел недавно на поклонение в Киев. Я пойду в другую сторону. Маловероятно, что с ним мы встретимся когда-нибудь. А случится кому-то дознаваться, кто я таков – пошлют запрос сюда, в Таганрог. Местная полиция подтвердит, дескать, жил такой, но ушел на богомолье.

ЛИЗЕ. Правдоподобно, только как-то ненадежно. Ты подвергаешь себя опасности.

АЛЕКС. Поверь, опасность над Отечеством теперь нависла страшнее, чем тогда, в Отечественную войну. Там неприятель шел открыто и народ поднялся на защиту государя. Теперешние действуют неявно, но наверняка. Что ни случись, никто ничего не узнает. Народу скажут, дескать, умер государь от крымской лихорадки. Смертей и разрушений незримая такая битва может принести немало. И мой уход – последняя возможность предотвратить переворот. Или хотя бы поубавить число его сторонников, и как результат – количество убитых. Чтоб смена власти оказалась менее болезненной.

ЛИЗЕ. Меня ты тоже приносишь в жертву.

АЛЕКС. Я должен все оставить и уйти в одном лишь рубище – тогда мое покаяние будет услышано Богом.

ЛИЗЕ. Слышишь, идут. Нам пора расставаться. Все равно не успела сказать тебе то, что хотела. Ты всю жизнь удивлял меня. И снова удивляешь.

АЛЕКС. Ты напишешь мне об этом в своем дневнике. А сейчас верни пилюли.

ЛИЗЕ. Нет! Хоть что-то должно же остаться мне после тебя.

ВОЛКОНСКИЙ (входит). Государыня, нам пора уходить. Дибич все же послал в Петербург донесение императрице-матери. Но и в Варшаву послал… То-то будет в столице теперь заварушка!

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Петербург, 14 декабря 1825 года

Темно, лишь вдали, на Сенатской площади, сияют факелы, их все больше. В предрассветной синеве разносится эхом мерный стук солдатских бот по промерзлой мостовой. Слышны отдельные возгласы: "Ура! Константин! Конституция!"

В угловой зале Зимнего дворца у окна стоит Николай Павлович, великий князь, нынче ночью объявивший себя императором. Из своих покоев выходит его супруга – прекрасная Александра Федоровна. Со слезами бросается к нему.

ЖЕНА. Доброе утро, Никс!

НИКОЛАЙ. Лалла, зачем ты здесь? Я сам хотел к тебе зайти. Дети спят?

ЖЕНА. Машенька нежится в постельке, Сашеньку уже одевают. А ты во всю ночь так и не ложился? Я ждала тебя и плакала…

НИКОЛАЙ. Рано нас оплакиваешь. Хотя, конечно, всяко может повернуться. Я нынче либо император, либо мертв. Обещай, если случится худшее, умереть с честью.

ЖЕНА. Хорошо, я готова. Обещать. Wie est verstehen – "с честью"? Ты думаешь, мятежники могут меня обесчестить?

НИКОЛАЙ. Они не поглядят, что ты беременна.

ЖЕНА. Дорогой, не бойся за меня. И вообще – ничего сегодня не бойся!

НИКОЛАЙ. Я не боюсь. Хотя, зачем же врать, боюсь, конечно. Но больше за тебя и за детей. Я сделал все, чтобы сего не случилось. Сенаторы присягнули еще в восьмом часу и теперь разъехались, так что с захватом Сената заговорщики опоздали. Но никто не знает, насколько они сильны.

ЖЕНА. Возможно, опасность преувеличивают.

НИКОЛАЙ. Обычно в таких случаях, наоборот, ее преуменьшают. На площадь выйдут рядовые исполнители, козлы отпущения. Истинные главари заговора, как водится, затаились при Дворе. Они покажут себя, когда станет ясно, в чью пользу склонился перевес сил…

ЖЕНА. Я буду молить небо, чтобы дал тебе силы!

НИКОЛАЙ. Я тоже сейчас молился. На недостроенный Исаакиевский собор.

ЖЕНА. А что там, на Исаакиевской площади, за огни? Там собирается чернь? Солдаты?

НИКОЛАЙ. Нет, там строители с факелами.

ЖЕНА. Значит, ты молишься на строящийся храм?

НИКОЛАЙ. А его не строят, наоборот, разбирают по приказу императора Александра, почившего в Бозе…

ЖЕНА. Ах, наш Ангел на небесах! Видит ли он нас сейчас? За три дня до его отъезда в Таганрог мы гуляли с ним в Царском Селе. А о чем говорили, уже не вспомню… Зачем же он велел разобрать церковь?

НИКОЛАЙ. Сей многострадальный храм начала строить наша бабушка Екатерина Великая, когда я еще не родился. Но мрамор ушел на строительство дворца фаворита – светлейшего князя Потемкина – Таврического. Исаакий остался недокончен. Наш отец Павел Первый повелел достроить собор кирпичом и поскорей… Но тоже не успел. А брату Александру с самого начала не нравился сей грандиозный проект.

ЖЕНА. Теперь ты царь – тебе предстоит достроить храм.

НИКОЛАЙ. Если дадут начать. Ныне решится – доведется ли нам поцарствовать!

ЖЕНА. Не говори так, Никс! Зачем ты меня пугаешь? В моем положении нельзя расстраиваться.

НИКОЛАЙ. Если родится мальчик, назовем его в честь брата – Константином.

ЖЕНА. От него из Варшавы так и нет вестей?

НИКОЛАЙ. Мишель должен был привезти официальное отречение еще вчера. Впрочем, теперь это уже не имеет значения. Я император. Синод мне тоже присягнул. Сухозанет доложил, в конной гвардии присяга прошла спокойно.

ЖЕНА. Тогда чьи полки прошли к Сенату?

НИКОЛАЙ. Откуда мне знать? Решительно ни от кого не могу добиться правды. Придворные шарахаются от меня, как от прокаженного. Милорадович хотел посадить на троне Константина, но не смог его выманить из Польши. Меня никто не хочет! Думают, я сам очень того желаю!

ЖЕНА. Да-да, Никс! Правда, как нам было хорошо вдвоем… Такого больше не повторится.

НИКОЛАЙ. А может мне отречься? Думаю, они согласятся принять мое отречение в пользу сына нашего Александра с регентством старой императрицы Марии Федоровны – лишь бы сохранить свое влияние. В Петербурге привыкли к могуществу генерал-губернатора Милорадовича и первого министра Аракчеева. Гвардия меня не любит.

ЖЕНА. Наш Сашенька совсем ребенок, ему еще придется царствовать. А сегодня ты царь, хотят они того или нет. Не всем же тебя любить! Или тебе уже мало того, что тебя люблю я и дети наши? Ты плачешь?

НИКОЛАЙ. Не буду. Так хорошо вдвоем нам больше никогда уже не будет…

ЖЕНА. Я постараюсь сделать все, чтобы мы были счастливы.

НИКОЛАЙ. Ты одна знаешь, Лалла, что я создан для тихой семейной жизни. В крайнем случае, командовать полком. К управлению государством меня не готовили. Но коль Александр умер так внезапно, а Константин подтверждает, что не желает царствовать – мой долг исполнить волю братьев. Даже если придется умереть!

ЖЕНА. Я обещала умереть с тобой. Теперь ты обещай – не выходить из дворца на площадь.

НИКОЛАЙ. Во дворце все слушают Милорадовича и старую императрицу. Зимний охраняется финляндцами, и кто знает, не переметнутся ли они на сторону мятежников, когда увидят, в чью пользу складываются обстоятельства.

ЖЕНА. Неужто даже матери своей ты не доверяешь?

НИКОЛАЙ. Ни слова больше. Кстати, вот она сама.

В зале постепенно начинают собираться военные в парадных мундирах при орденах. Раскланиваются с вошедшей императрицей-матерью Марией Федоровной, отдают честь сопровождающему ее генерал-губернатору графу Милорадовичу.

МАТЬ. Что случилось, Ники?

НИКОЛАЙ. Не приехал Мики? Верно, опять брат пройдет сразу к вам, маман.

МАТЬ. Зачем на площади собирают полки?

НИКОЛАЙ. Об этом лучше знать графу. И зачем собирают во дворце офицеров, граф? Вы приказали?

ГРАФ. Помилуйте, ваше величество, как я смею распоряжаться в царском дворце? Ваш покойный брат, государь Александр Павлович вверил мне столицу, назначив военным генерал-губернатором, должность коего я старался исполнять с усердием с лишком восемь годов. И ежели вашему императорскому величеству угодно будет оставить за мной сей пост, за счастие почту блюсти спокойствие в городе.

НИКОЛАЙ. Помнится, вы настаивали, чтобы я первым присягнул брату Константину. Пугали возмущениями в гвардии. А теперь уверяете, дескать, все спокойно. Мне докладывают о тайном обществе, их возможном выступлении сегодня, а вы ручаетесь за спокойствие? Как вас понимать, граф?

МАТЬ. Михаил Андреевич считает, что офицеров, когда они закончат присягу в своих частях, нужно отблагодарить. Думаю, эта зала подойдет. Ты зачитаешь свой Манифест, поблагодаришь за верность долгу и Отечеству. Я приглашу всех отобедать с нами. Официальный же прием послам европейских держав устроим вечером в тронной зале. Там мы торжественно представим новую государыню Александру Федоровну, и маленького Александра – законного наследника престола.

НИКОЛАЙ. Не до приемов нынче. Видите, на площади волнение. Кто-то под покровом темноты стягивает полки и строит их у памятника Петру. Думаю, генерал-губернатор все же разъяснит, что там происходит.

ГРАФ. Обязательно, ваше величество, сейчас все узнаем. Не смею долее оставаться и откланиваюсь.

(Быстро уходит, за ним спешат его адъютанты).

МАТЬ. И мы пойдем, пожалуй, к детям. Оденемся, как подобает царице.

Мария Федоровна уводит жену Александру Федоровну. Николай Павлович оглядывается по сторонам, присутствующие держатся поодаль, стараются не встретиться с ним взглядом, лишь Бенкендорф учтиво раскланивается с государем. Тот подзывает его к себе.

НИКОЛАЙ. Можно вас? Какого полку будете?

БЕНКЕНДОРФ. Полковник Бенкендорф, ваше величество. Начальник штаба гвардейского корпуса.

НИКОЛАЙ. Помню вас по Парижу. Заграничный поход десять лет назад. Генерала Бенкендорфа, Христофора Ивановича сын?

БЕНКЕНДОРФ. Так точно, Александром батюшка нарек. Приказывайте, ваше императорское величество!

НИКОЛАЙ. Полковник, хочешь сделаться генералом?

БЕНКЕНДОРФ. Карьеры не бегу. Хотя не ради чинов и наград, государь… дозволь говорить откровенно. Больно смотреть, все вокруг с ума своротились! В Гвардейском экипаже офицеры заискивают перед солдатами. Распускают слухи, будто Константина Павловича не пускают в Петербург, держат в кандалах. А великого князя Михаила Павловича, дескать, сослали подальше от столицы.

НИКОЛАЙ. Негодяи! Александр Христофорович, вы понимаете, старики свое получили в предыдущее царствование, мне же нужно опереться на молодых. На кого еще я сегодня могу положиться?

БЕНКЕНДОРФ. На молодого Орлова и его орлов – гвардейских коннопионеров.

НИКОЛАЙ. А из нижних чинов? У вас найдется кого послать из их числа к Сенату, чтобы разузнать, по возможности скрытно, что там творится? Кто вывел на площадь солдат, сколько у них штыков? Какие выдвигают петиции?

БЕНКЕНДОРФ. Все понял, ваше императорское величество, разрешите выполнять? (Николай кивнул). Слушаюсь!

Бенкендорф удаляется, пропуская в дверях великого князя Михаила Павловича со свитой. Николай демонстративно отворачивается и смотрит в темноту за окном. Михаил подходит к нему, останавливается в нерешительности. Молчит.

НИКОЛАЙ. Ты не хочешь поздороваться с братом? Или считаешь, что здоровье мне больше не понадобится?

БРАТ. Я только что из Ненааля. Что тут у вас творится?

НИКОЛАЙ. Разве ты ничего не знаешь? Неужто маман не поведала?

БРАТ. Я у матушки не был еще, сразу к тебе.

НИКОЛАЙ. Надо же, какая честь! Обычно ты бежал сразу на половину императрицы, вы надолго запирались там, совещались…

БРАТ. Сердишься на меня? Не понимаю, чем я провинился.

НИКОЛАЙ. Не понимаешь? Тогда объясни, что ты делал целую неделю в Ненаале? Почему не доехал до Варшавы, куда тебя посылали? Отчего не привез Константина сюда? Тут лейб-гвардии Московский полк взбунтовался, вышел на площадь перед Сенатом. Распускают по столице слухи, что Константина, законного императора, держат в кандалах, а тебя выслали из Петербурга, как его сторонника. Меня не любят в гвардии, понятно, зато вы с Милорадовичем всем милы!

БРАТ. Ты меня подозреваешь в заговоре? Благодарствуй, Ники!

НИКОЛАЙ. А что, Мики, разве не твои друзья – Ростовцев, Булатов, Оболенский? Вот, читай. (Передает ему листок). Подпоручик Ростовцев второго дня принес донос. По причине сильного заикания изложил письменно все угрозы тайного общества. Имен не называет, понятно, их и так нетрудно вычислить… Вчера заговорщики бегали по Петербургу с квартиры на квартиру почти открыто, совещались, составляли план мятежа. Вверенная генерал-губернатору полиция, разумеется, ничего не замечала. А ты все это время развлекаешься в Ненаале, пьешь с генералами, проезжими офицерами, вскрываешь фельдъерскую почту. Думаешь, я поверю, что мальчику Мики просто захотелось покутить вдали от матушки и молодой жены?

БРАТ. Да, я не доехал до Варшавы. Потому что бесполезно! Константин в Петербург не поедет. Да, я останавливал курьеров и фельдъегерей, вскрывал всю переписку. Зато узнал много важного и спешу тебе доложить самое главное: в Варшаву направлялся Виллие, лейб-хирург покойного брата нашего Александра, чтобы передать Константину официальный акт смерти и протокол медицинского освидетельствования. Я баронета завернул, привез с собой в Петербург. Я вернул с полпути генерала Толя, он очень пригодится нам сегодня. Чем еще доказать свою верность, брат? Хочешь, я сам выйду на площадь и поговорю с взбунтовавшимися солдатами?

НИКОЛАЙ. Нет, лучше скачи в Гвардейский экипаж, покажись там, пусть удостоверятся, что ты на свободе. Подтверди им клятвенно, что Константин отрекся добровольно и не хочет выезжать из Варшавы.

Светает. Сенатская площадь полна народом. Перед выстроившимся каре солдат ходят несколько офицеров и отставных в штатском. Бестужев и Оболенский командуют, штатские держатся от солдат подальше. Среди них Якубович и Рылеев.

ЯКУБОВИЧ. Где Трубецкой? Нельзя же начинать без диктатора!

РЫЛЕЕВ. Пущин был у него на квартире, тот обещал прийти. Почему не ведешь матросов на Зимний дворец?

ЯКУБОВИЧ. А почему вы не ведете солдат на Сенат?

РЫЛЕЕВ. Потому что сенаторы уже присягнули и разъехались по домам. Генерал Милорадович завтракает у своей возлюбленной – танцовщицы Телешовой.

ЯКУБОВИЧ. Я не хочу, чтобы матросы в стычке перерезали царскую семью. Тогда получится очередной дворцовый переворот, а не выступление ради идеи. Нужно идти на переговоры с царем.

РЫЛЕЕВ. И застрелить его. Пистолеты с тобой?

ЯКУБОВИЧ. А почему я должен? Вчера Каховский обещался убить царя, все его обнимали, поздравляли как героя.

РЫЛЕЕВ. Голова раскалывается.

ЯКУБОВИЧ. Иди домой, ты болен.

РЫЛЕЕВ. Трубецкой не повел солдат на Сенат, ты не ведешь матросов на Зимний дворец. Вчерашний план восстания летит к чертям. Только говорить молодцы, а делать… Жаль, рано я вышел в отставку. И разболелся некстати. Еще раз прошу, убей императора, ты станешь в истории героем.

ЯКУБОВИЧ. Я не мясник. Вряд ли новый государь нынче высунется из дворца. И на площади к нему не подступиться. Наверняка окружит себя охраной в три кольца…

Разводная площадь, которая позже будет названа Дворцовой. Николай стоит один на возвышении лестницы, читает Манифест. Внизу толпа простолюдинов и штатских, все разговаривают, никто царя не слышит.

БЕНКЕНДОРФ. Государь, почему вы один здесь?

НИКОЛАЙ. Потому что никого вокруг, все разбежались. Великий князь Михаил Павлович поехал в Гвардейский экипаж.

БЕНКЕНДОРФ. Насколько мне известно, оттуда он уже проследовал в казармы к артиллеристам. Ваше императорское величество, зачем вы вышли из дворца? (Обращаясь к толпе, вниз, кричит). Шапки долой!

НИКОЛАЙ. Спасибо, полковник. Признаться, я несколько растерялся, когда начал читать и увидел, что меня не слушают.

БЕНКЕНДОРФ. Они вас просто не слышат. Такой кругом тарарам. На Сенатской площади, как удалось узнать, тоже полная неразбериха. Офицеры, в основном штабс-капитаны, вывели из частей солдат, до трех тысяч штыков. Но общего командования нет, все ждут князя Трубецкого.

НИКОЛАЙ. Как Трубецкого! Он у них предводитель? Я только что видел его на углу Генерального штаба. Выглядывал из-за угла. Мне показалось, он смертельно трусит.

БЕНКЕНДОРФ. Сергей Петрович – боевой офицер, герой кампании двенадцатого года, он никогда не давал повода считать себя трусом.

ЯКУБОВИЧ (подходит, говорит, сильно волнуясь). Государь, я только что оттуда, у Медного всадника выстроилось каре. Я хотел примкнуть к ним, но узнав, что они за Константина, пришел сюда.

НИКОЛАЙ. Спасибо, голубчик.

ЯКУБОВИЧ. Нужно вступить с ними в переговоры…

БЕНКЕНДОРФ (старается все время быть между ним и Николаем). Вас кто-нибудь уполномочил на переговоры, милостивый государь?

ЯКУБОВИЧ. Нехорошо, если в день вашего восшествия на престол прольется кровь. Дурной знак…

НИКОЛАЙ. Я не желаю крови.

БЕНКЕНДОРФ. Вступать в переговоры можно лишь после того, как войска вернутся в казармы.

ЯКУБОВИЧ. Велите передать им, что готовы выслушать их требования?

НИКОЛАЙ. Лучше передайте, что они могут сложить оружие и сдаться без всяких на то условий.

ЯКУБОВИЧ. Да будет воля ваша, государь…

(Отходит в сторону, скрывается в толпе).

НИКОЛАЙ. Полковник, кто это был? Вы помешали мне рассмотреть.

БЕНКЕНДОРФ. Простите, государь, мою бесцеремонность. Но он все время держал руку в кармане. И рука та дрожала.

НИКОЛАЙ. Думаете, он хотел меня убить?

БЕНКЕНДОРФ. Так держат наготове пистолет. Якубовича я знаю, он служил у графа Милорадовича. Кажется, сейчас вышел в отставку.

НИКОЛАЙ. А что генерал Орлов? Где его коннопионеры?

БЕНКЕНДОРФ. Сейчас выступают. И первый батальон Преображенского полка. Прикажете окружить восставших?

НИКОЛАЙ. Действуйте, Александр Христофорович.

БЕНКЕНДОРФ. Вы не уйдете во дворец?

НИКОЛАЙ. Какой-то бред! Весь Петербург вышел на площади, все чего-то ждут. На здании Сената, на строящемся Исаакии, на всех крышах сидят, никто не знает, зачем собрались. И никто ничего не делает. Останьтесь со мной, Александр Христофорович! По крайней мере, один здравомыслящий человек будет рядом. (Пригибается, услышав завывание шальных залпов). Нет, полковник, я не боюсь свиста пуль. Если нынче мне суждено умереть, то мы с вами до конца исполним наш долг!

БЕНКЕНДОРФ. Граф Милорадович сюда проталкивается. Не смею мешать. Я велю привести вам хорошего коня. (Отходит).

МИЛОРАДОВИЧ. Государь, вы видите, что они со мной сделали? Вытряхнули из саней за воротник, порвали мундир, помяли ленту… Этих мерзавцев нужно просто стрелять!

НИКОЛАЙ. Что я слышу! Генерал-губернатор Петербурга, который две недели всех пугал тем, что у него шестьдесят тысяч штыков в кармане, теперь такое говорит? Куда же смотрит возглавляемая им полиция?

МИЛОРАДОВИЧ. Ваше величество, я готов доказать делом свою преданность вам и наследнику Александру Николаевичу.

НИКОЛАЙ. Михаил Андреевич, пока нас никто не слышит. Возможно, меня сегодня убьют. Не сомневаюсь, что всю эту кашу заварили именно вы. Со Сперанским, Мордвиновым, Аракчеевым, Дибичем, не знаю, с кем еще… Кроме вас, никому бы такое не удалось.

МИЛОРАДОВИЧ. Государь, клянусь честью!..

НИКОЛАЙ. Что вам еще остается? Выпустили джина из бутылки, а он сам вытряхнул вас из саней. Теперь вы к ним не сунетесь. Открыто возглавить бунт вы не можете, солдаты вас не послушают. А если станете убеждать бунтовщиков сложить оружие – вас убьют офицеры. Они не простят вам измены!

МИЛОРАДОВИЧ. Коль уж ваше величество высказались откровенно, то позвольте и мне, старому вояке… Да, я призвал Государственный совет присягнуть не вам, как сказано было в завещании Александра Павловича, а брату вашему Константину. Только я руководствовался не выгодами вашей царственной семьи, а единственно благом Отечеству.

НИКОЛАЙ. А каким интересом вы руководствовались, начеканив монет с профилем Константина, вывесив в витринах на Невском его портреты? Чтобы больше подогреть толпу, натравить на меня гвардию?

МИЛОРАДОВИЧ. Теперь, когда Константин Павлович отказался покинуть Варшаву, я первый присягнул вашему величеству и готов до конца исполнить свой долг.

НИКОЛАЙ. Долг генерал-губернатора – пресекать деятельность тайных обществ, арестовывать агитаторов, возмущавших по казармам солдат. Ведь не по неопытности вы этого не сделали, не по лености. Значит, по умыслу?

МИЛОРАДОВИЧ. Что мне сделать, государь, чтобы доказать свою преданность трону?

НИКОЛАЙ. Ведите на Сенатскую площадь кавалерию Орлова. В любом случае, вы отвечаете за порядок в Петербурге. Вот и ступайте, наводите порядок. Не смею больше задерживать.

МИЛОРАДОВИЧ. Нет, лучше пусть я погибну, но на площадь выйду один. Нельзя допустить кровопролития. Прощайте, государь. Если не свидимся больше, то помните мои слова: я предан вам всей душой!

К крыльцу подъезжает на лошади и спешивается великий князь Михаил Павлович, он пытается задержать графа Милорадовича, но тот машет рукой и уходит. Михаил подходит к Николаю.

МИХАИЛ. Он хочет идти на Сенатскую площадь один? Это самоубийство! Я только что проскакал мимо – и в меня палили из ружей. Восставшие настроены крайне решительно, хотя у них нет никакого решительного плана действий.

НИКОЛАЙ. Они ждут, что мы пойдем на переговоры. Только что подсылали ко мне парламентера. С пистолетом за пазухой.

МИХАИЛ. Не лучше ли тебе скрыться во дворце? Я сам пойду на переговоры.

НИКОЛАЙ. Мишель, они хотят убить всю нашу семью. Теперь я понимаю, зачем брат Александр уехал в Таганрог, меня отправил за границу, а Константина держал в Варшаве – заговорщики старались собрать нас вместе, чтобы легче было диктовать свою волю. Ничего у них не вышло!

МИХАИЛ. А меня затем же вы гоняли по южным губерниям с инспекцией полков? Я рад, Николь, что ты обрел былую решимость. От утренней растерянности не осталось следа. Вместе мы одолеем неприятеля, тем более, есть на кого положиться. Дозволь представить, генерал Толь был со мной эту неделю в Ненаале.

ТОЛЬ. Ваше величество, простите мою дерзость. Я военный и дело свое знаю. На Сенатской площади смутьяны выстроились в каре. Кавалерия Орлова хочет их атаковать. Но у лошадей подковы без шипов – на таких лишь в манеже гарцевать, а не по льду! Тут нужно артиллерию. Прикажите доставить сюда батарею. Пяти пушек будет довольно.

НИКОЛАЙ. Я не имею вашего опыта войны, поэтому действуйте, генерал, как подсказывает обстановка. Моим именем приказывайте. Только помните, я не хочу крови в первый день моего царствования.

МИХАИЛ. Залпы могут быть холостыми, лишь для острастки. Пока устанавливают пушки, я попробую поговорить с солдатами. Пусть убедятся, что меня не держат в кандалах, как злые языки им нашептали.

Зимний дворец и Дворцовая площадь исчезают в вихре петербургской метели. Смеркается, короткий зимний день клонится к закату. На Сенатской площади солдаты окончательно окоченели. Перед строем встречаются Оболенский с Булатовым.

БУЛАТОВ. Я был сейчас на Дворцовой площади. При мне два пистолета и кинжал. Подошел совсем близко к императору Николаю… И не смог!

ОБОЛЕНСКИЙ. Зато мы смогли!

БУЛАТОВ. Как? Вы убили царя?

ОБОЛЕНСКИЙ. Нет, свалили птицу поважнее! Я Милорадовича с лошади – вшик! – штыком в спину. А Каховский в него разрядил пистолет.

БУЛАТОВ. Разве граф Милорадович не на нашей стороне? Позвольте, вы говорили…

ОБОЛЕНСКИЙ. Когда я говорил?

БУЛАТОВ. На совещаниях у Рылеева. Ведь не из штаба генерала Бистрома вы приходили, а сами по себе? Разве Бистром и Воинов не заодно с графом Милорадовичем? Тогда я ничего не понимаю… Вы хотите сказать, что всю эту гнусную бучу устроили пять штабс-офицеров?

ОБОЛЕНСКИЙ. Капитан, да у вас жар.

БУЛАТОВ. Бред какой-то, в самом деле… Солдаты кричат: «Ура, Конституция!» – думая, что так зовут жену цесаревича Константина. Зачем их сюда гнали, никто не знает. На Дворцовой площади тоже толпы зевак, и тоже никто не понимает, что происходит.

ОБОЛЕНСКИЙ. Милорадович мог повести нас всех за собой, но вместо того принялся уговаривать солдат вернуться в казармы. Клялся, что лично читал отречение Константина, показывал им подаренную шпагу. Нельзя было допускать, чтобы строй дрогнул. Теперь пути к отступлению нет!

БУЛАТОВ. Оболенский, хоть ты возьми на себя роль диктатора, коль Трубецкой сбежал. И Рылеев тихо растворился. Веди нас куда-нибудь…

ОБОЛЕНСКИЙ. Куда тебя вести? Ты совсем болен, тебе домой надо.

БУЛАТОВ. Пустяки, лишь бы не свалиться в решительную минуту. Что это, против нас выкатывают пушки?

Совсем стемнело. Сквозь пелену метели сначала показалась яркая вспышка, потом до площади докатился глухое эхо пушек. Все исчезает в облаке порохового дыма.

В Зимнем дворце молодая и старая императрицы в угловом кабинете стоят у окна, пытаясь что-то разглядеть во мгле. Стекла дрожат от артиллерийских залпов. В кабинет вбегает Николай.

ЖЕНА. Наконец-то! Я вся издергалась, пока тебя ждала.

МАТЬ. Ники, зачем ты гарцевал по площади на лошади? А Мишель в белом парадном мундире – мишени лучше не придумать. Какое мальчишество! Да еще с черным султаном на голове…

НИКОЛАЙ. Не подходите к окнам, шальная пуля досюда может долететь.

ЖЕНА. Зачем по толпе бьют картечью? Ты приказал? Я видела тебя у пушек.

НИКОЛАЙ. Дорогая, так было нужно. Стало смеркаться, а под покровом ночи к заговорщикам могла присоединиться чернь. Мы с Михаилом командовали, артиллеристы никого другого не послушали бы.

МАТЬ. Какой позор! Что теперь скажут в Европе?

ЖЕНА. Я не хочу, чтобы в первый день твоего правления лилась кровь наших поданных! Пощади их ради меня.

НИКОЛАЙ. Заговорщики тебя не пощадили бы! Гляди, ты вся дрожишь.

ЖЕНА. Нет, с тобой я покойна. Только прошу, ради Бога, вели прекратить огонь. Ведь бунтовщики разбежались, зачем добивать?

МАТЬ. Ники, я заметила, когда на площади ударила первая пушка, у Александры стала мелко подергиваться голова.

НИКОЛАЙ. Это нервное, сейчас пройдет.

МАТЬ. С Мики приехал лейб-хирург Виллие. Можно ему показать государыню. Прикажи его разыскать, он во дворце. Днем он докладывал мне о смерти Александра, с ним официальные бумаги.

НИКОЛАЙ. Хорошо, маман, не сейчас.

МАТЬ. Ты должен все узнать сейчас же. Дело в том, что у баронета большие сомнения насчет кончины нашего Ангела.

НИКОЛАЙ. Что? Он умер не своею смертью, его убили?

МАТЬ. Еще невероятнее! До меня уже доходили слухи, будто Александр исценировал собственную смерть.

НИКОЛАЙ. Почему же – невероятно? Он всегда говорил, что хочет абдикировать и жить уединенно, частным лицом. Давайте Виллие сюда.

Мария Федоровна выходит. Ей в дверях кланяется сын Михаил.

МИХАИЛ (входит). Николь, ты писал графу Милорадовичу в казармы конногвардейцев?

НИКОЛАЙ. Умер, не успев прочесть моего письма?

МИХАИЛ. Прочел, благодарил тебя. Просил передать последнее желание. Представь, распорядился отпустить на волю всех своих крестьян.

НИКОЛАЙ. Понятно. Хочет этим показать, что разделяет требования сегодняшних мятежников. Говорил же я, войска на площадь просто так не выйдут – заговорщиками должен был руководить могущественный покровитель. А кто в Петербурге сильнее генерал-губернатора? Впрочем, пусть умрет героем, не станем привлекать его к ответственности – из гроба.

МИХАИЛ. Кого еще назначишь ты героем за сегодняшнее недоразумение?

НИКОЛАЙ. Ты почитаешь бунт, заранее спланированный и широко разветвленный, обычным недоразумением?

МИХАИЛ. Я подъезжал к рядам мятежников, говорил с ними. Солдаты вовсе не понимали, зачем их вывели на площадь. Офицеры, ходившие пред строем, тем более не знали, что им делать. Похоже, один князь Оболенский сохранял решимость, однако его навряд ли слушали… Нет, это был не мятеж. Самое большее – акт устрашения Сената. Но и с этим инсургенты опоздали.

НИКОЛАЙ. Тем не менее, мы должны принять меры и немедленно. (Поворачивается к Бенкендорфу). Генерал!

БЕНКЕНДОРФ (подходит, щелкнув каблуками). На квартиру к Трубецкому уже послан князь Голицын. Полковник Булатов здесь, за дверьми. Прикажете лично допросить?

НИКОЛАЙ. Я рад, Александр Христофорович, нынче наша взяла. Однако удивляюсь, как вы все успеваете. Позвольте мне отблагодарить вас.

БЕНКЕНДОРФ. Сейчас не время, ваше императорское величество. А с Булатовым – не моя заслуга. Сам явился во дворец с покаянным признанием.

НИКОЛАЙ. Введите его. Мишель, останься, удостоверься, что приключившееся сегодня – не простое недоразумение.

(Вводят Булатова, тот шатается от слабости, однако старается держаться прямо. Николай подходит к нему).

НИКОЛАЙ. Вы дерзнули пойти противу своего государя?

БУЛАТОВ. Нас обманули, ваше величество. Готов признать свою вину, что убедил вверенных мне солдат противодействовать присяге в Сенате. Однако на площади я их удерживал, чтобы не палили из ружей. Надеялся, что все разрешится мирным путем. Ваше величество, казните меня!

НИКОЛАЙ. Кто непосредственно вас ввел в заговор? Кто поручал вести к Сенату ваш полк?

БУЛАТОВ. Пожалейте меня, государь, не хочу быть доносчиком.

НИКОЛАЙ. Зачем же вы явились во дворец, если никого не хотите выдавать? Или вы пришли убить меня?

БУЛАТОВ. Свое оружие я бросил на крыльце, сдался караулу добровольно. Я весь день был на Сенатской площади, но так и не добился, кто же это все затеял, кто реально возглавляет выступление. Никого из тех, кто накануне говорил со мной, на площади я не увидел. Посему заключаю, что все происшедшее было дьявольской путаницей, бесовским наваждением. А шел я к вам с мольбой, чтоб не считали виновными моих солдат. Я один виноват! Если вы меня сейчас же не казните, то я сам…

(Разбегается и со всей силы бьется о стену головой. Его хватают за руки, выносят из залы. Бенкендорф у дверей отдает распоряжения. Михаил отводит брата в сторону).

МИХАИЛ. Ники, ты хочешь сам допрашивать всех заговорщиков?

НИКОЛАЙ. Позже мы создадим следственную комиссию. А пока, по горячим следам, нужно заставить их говорить!

МИХАИЛ. Тогда не раздражайся так. Прошу тебя, государю следует держаться выше происходящего.

БЕНКЕНДОРФ. Накануне полковник Булатов участвовал в совещании заговорщиков на квартире у писателя Рылеева. К нему заходил Федор Глинка, что-то говорил ему наедине. Возможно, передал план выступления.

МИХАИЛ. Глинка – который поэт?

БЕНКЕНДОРФ. Этот поэт заведует канцелярией у Милорадовича.

НИКОЛАЙ. Мальчишки, поэты! Вот до чего доводят французское вольнодумство и германский романтизм! Александр Христофорович, велите арестовать Рылеева и Глинку. И всех, всех, кто был у них!

БЕНКЕНДОРФ. Уже послано, ваше императорское величество.

НИКОЛАЙ. Вы предугадываете мои мысли!

БЕНКЕНДОРФ. Помилуйте, государь, как я мог бы осмелиться… Вы сами распорядились, еще на площади. Ввести?

(Кивает часовым у дверей. Ты впускают князя Трубецкого).

ТРУБЕЦКОЙ. Пощадите, государь! Не меня, семью мою пощадите!

НИКОЛАЙ. Негодяй! Ты посмел избрать себя диктатором восстания? Ты, князь! Потомок такого знатного рода… Подонок! Герой Отечественной войны… И встал во главе этой банды мальчишек?

ТРУБЕЦКОЙ (падает на колени). Не губите, sir! (Целует Николаю руки). Vie, sir, vie!

НИКОЛАЙ (отталкивает его грубо). Прочь с глаз моих! Мерзавец! Пойди, пиши письмо родным, прощайся с ними навсегда!

МИХАИЛ. Нельзя так, Ники, в самом деле. Держи себя в руках!

НИКОЛАЙ. Оставь, Мишель, ты видишь, я спокоен. По-другому этого рубаку на колени не поставишь, только окриком. Вот увидишь, через пять минут он расскажет обо всем, что знает. Следующий!

(Бенкендорф кивает часовым. Те впускают Рылеева).

РЫЛЕЕВ. Готов признаться во всем, кроме фамилий.

НИКОЛАЙ. Нам без того известно, кто бывал у вас на квартире и в помещениях Русско-американской компании. Последняя просьба имеется?

РЫЛЕЕВ. Мы бедны, у меня старый отец, малые дети…

НИКОЛАЙ. За детей не беспокойтесь, я велю определить им капитал в две тысячи рублей. А отцу напишете письмо.

РЫЛЕЕВ. Вы позволите? Это так благородно с вашей стороны…

НИКОЛАЙ. А со своей стороны – не имеете ничего сказать о том, что произошло сегодня на площади?

РЫЛЕЕВ. Не сегодня. И не на площади. Считаю долгом своим предупредить: заговор распространился широко по всей империи. О его разветвлениях в южных губерниях все знает Трубецкой. Там, в приемной, князь, должно быть, пишет уже признание.

НИКОЛАЙ. И вы ступайте. Вам дадут перо и бумагу, чтобы написать отцу.

(Из другой двери в залу входят старая и молодая императрицы – Мария Федоровна и Александра Федоровна. Их сопровождает Виллие).

МАТЬ Послушай, Ники, что скажет баронет! Смерть Александра обернулась чудовищнейшей авантюрой!

ВИЛЛИЕ (кланяется низко). Я этого не утверждаю, государь. Однако все происходившее при мне за последние дни в Таганроге навевает страшные подозрения.

НИКОЛАЙ. Что, Александр жив?

ВИЛЛИЕ. И этого не утверждаю. Только в смерти брата вашего я не виновен! Он сам отказывался от лекарств, он вел себя престранно. Ваше величество, клянусь, я никому об этом не говорил и впредь – могила.

НИКОЛАЙ. Надеюсь… ежели и впрямь не хотите в могилу. А супругу мою вы смотрели?

МАТЬ. Что случилось с Александрой? Почему ее голова все время трясется? Доктор, это неизлечимо?

ВИЛЛИЕ. Нервный тик. Реакция на нынешние грозные события. Государыне Александре Феодоровне нужно несколько часов, а может пару дней покоя. И все пройдет.

ЖЕНА. Это не пройдет никогда. Так хорошо нам никогда уже не будет, слышишь, не будет так, как было…

НИКОЛАЙ. Не говори так, Лалла. Я постараюсь сделать все, чтобы ты была счастлива.

ЖЕНА (часто трясет головой, что можно расценить, как знак отрицания). Я видела тебя сегодня на площади, когда ты отдавал приказ артиллеристам палить по площади картечью. Ты очень изменился за этот длинный страшный день. И голос твой стал груб, как гром военных труб.

НИКОЛАЙ. Что ж, мы уже не будем прежними. Все кончено.

МАТЬ. Ах, дети, дети… Все только начинается.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Саров, 19 сентября 1826 года.

Поляна в лесу, на крутом берегу реки Саровки, под высокой сосной стоит свежесрубленная келия с увенчанной крестом церковной маковкой на односкатной крыше. У крыльца толпятся богомольцы различных состояний и возрастов. К ним из часовенки чернец выводит согбенного старца в белом балахоне и камилавке.

СТАРЕЦ. Не обессудьте, сердешные, что я, убогий затворник Саровский, не смогу вас нонче всех принять. Ступайте с миром и да будет на всех нас благословение Господне. Христос воскресе!

ЧЕРНЕЦ. Примите, православные, сухарики из чугунка батюшки нашего. Разжуйте неторопясь, с молитвою Иисусовой, и запейте водичкой святой из родника, благословенного нашим старцем.

Раздает сухарики, богомольцы торопятся под гору, к источнику. Поляна постепенно пустеет. Чернец останавливает барыню.

БАРЫНЯ(пугается). Qu’est-ce qu’il y a?

ЧЕРНЕЦ. Excusez, madame! Est-ce votre fille? Мадемуазель Софи?

БАРЫНЯ. Да, это моя дочь. Парле ву франсе? Признаться, не ожидала встретить в глухом лесу богомольца в лаптях, говорящего по-французски.

ЧЕРНЕЦ. Вокруг старца теперь собирается много людей из общества, даже высшего света. Сейчас он ждет генерала из самого Петербурга. Пока же батюшка просли меня побеседовать с вами, а дочку вашу приглашает к себе в келию – вместе с ним помолиться. Пожалуйте, мадемуазель.

БАРЫНЯ. А я?

ЧЕРНЕЦ. Сударыня, простите, старец приглашал дочь одну.

БАРЫНЯ. Софи, я буду ждать тебя…

Софи входит на крыльцо, дверь перед ней открывается. Старец улыбается и зовет: «Поди ко мне, радость моя». Через незакрытую дверь видно, что узкая келия вся уставлена десятками горящих свечей и лампадок. Напившись из родника, богомольцы возвращаются и неспеша отправляются в обратную сторону, в Саров.

БАРЫНЯ. Почему он стал вдруг христосоваться? Ведь до Пасхи еше полгода.

ЧЕРНЕЦ. Считает, что Светлое Христово Воскресенье не кончается никогда. Ваша дочь серьезно больна? (Улыбается). Какое совпадение! Мою дочь тоже звали Софи, она умерла запрошлым летом от скоротечной чахотки, накануне своей свадьбы. Мы хоронили ее в подвенечном платье.

БАРЫНЯ. (сторонится, как от прокаженного). Зачем вы мне это говорите? В самом деле, у моей дочурки доктора подозревают эту хворь, советуют ехать к морю, а лучше за границу…

ЧЕРНЕЦ. Моей жене врачи насоветовали то же самое. Поехали мы к морю год назад… Царствие ей небесное!

БАРЫНЯ. Зачем вы меня пугаете? Вот несносный человек…

ЧЕРНЕЦ (добродушно улыбается). Чтоб вы поверили, сударыня! Старец позвал вашу дочь помолиться к себе, стало быть, знает, как ей помочь. Он не врач, он просто повторяет людям то, что ему велит Царица Небесная. Знать бы раньше мне сюда дорогу – и супруга, и дочь были бы сейчас живы!

БАРЫНЯ. Кажется, тот генерал подъехал? Ах, как не вовремя!

ЧЕРНЕЦ. Ничего, вы пока займите господ разговорами, чтобы старцу не мешать. А я помолюсь, чтобы все у вас было хорошо.

Он отступает к крыльцу, отворачивается от барыни. С противоположной стороны, куда уходили богомольцы, на поляну выходят Николай, Соломко, Бенкендорф и Волконский.

КНЯЗЬ. Народ уже расходится. А коляска сюда вполне могла проехать.

НИКОЛАЙ. Ничего, прогулялись лесом две версты, на пользу. Значит, это и есть ближняя пустынька старца?

БЕНКЕНДОРФ. Сейчас узнаем. (Подходит к барыне, кланяется ей). Честь имею, сударыня. Нам в монастыре сказали, что старец нынче принимает богомольцев здесь. Мы не опоздали?

БАРЫНЯ. Батюшка молится сейчас с моею больною дочкой. Позвольте отрекомендоваться, нижегородская помещица Колычева. Нас известили, что он ждет генерала из Петербурга, однако мы покорнейше просим подождать, покуда он не поможет моей Софи. А тот седовласый великан и есть генерал?

БЕНКЕНДОРФ. Совершенно верно – князь Волконский, гофмаршал императрицы. А мы его адъютанты.

БАРЫНЯ. Сразу видно столичное обращение. Поверьте, сударь, в три этих дня, что мы с Софи на богомолье, я так устала среди простолюдинов, терпя лишения, нечистоту и невежество. Дочь молится в келии с батюшкой, а меня, представьте, послушник туда не пускает.

ЧЕРНЕЦ. В келии двоим не развернуться, сударыня, тем более вы в изрядном теле.

БАРЫНЯ. Вы слышали, месье?

БЕНКЕНДОРФ. Должно быть, он выполняет волю монастырского начальства. Так ли, любезнейший?

ЧЕРНЕЦ. В монастыре сие зовется послушанием. Настоятель послал меня записывать поучения старца. И помогать ему во всем.

БЕНКЕНДОРФ. Может ли он принять нашего старого князя?

ЧЕРНЕЦ. Из монастыря недавно приходили сказать о генерале. Старец ждет его.

Старец выходит на крыльцо проводить девушку, крестит ее и кланяется вслед. Софи подходит к матери.

БАРЫНЯ. Ну, что сказал тебе убогий?

СОФИ. Велел пожить полгода при обители в Дивееве, на мельнице.

БАРЫНЯ. Полгода! Ведь уже сентябрь. Как мы перезимуем на мельнице?

СОФИ. В том все и дело, матушка, что я останусь зимовать одна. А ты внесешь за меня келейную плату и вернешься домой.

БАРЫНЯ. Что? Оставить тебя здесь одну! (Бенкендорфу) Вы слышали? Нет, это уму не постижимо!

ЧЕРНЕЦ. Не спешите все постичь умом, сударыня, послушайте прежде материнское сердце. Хотите же вы, чтобы дочь ваша излечилась?

БЕНКЕНДОРФ. Совершенно верно, сударыня, вот и наш светлейший князь слышал, что Саровский старец многих исцеляет.

ЧЕРНЕЦ. Не он лечит, а чрез праведные молитвы его – Царица наша Небесная. Успокойтесь, сударыня, поезжайте с дочкой в Дивеево, тут верст двенадцать всего. Посмотрите сами на житие сестер в обители. Спросите там Елену Васильевну Мантурову. Сия девица из дворян, дочь почтенных родителей. Батюшка наш поставил ее покровительствовать над мельничной общиною, составленную из сестер, не бывших в замужестве.

СОФИ. В самом деле, матушка, поедем нынче же.

Ведет мать к выходу. Старец выглядывает из двери, крестит им путь. Кивает приезжим.

КНЯЗЬ. Ваше величество, кажется, старец зовет вас к себе.

НИКОЛАЙ. Петр Михайлович, мы же договорились, никто не должен знать, кто я. (Старец снова машет ему). Да, в самом деле, кажется, меня…

Направляется к часовенке. Старец кланяется ему до земли, становясь на колени. Николай помогает ему подняться на ноги, целует ему руку. Следует за ним в келью. Волконский и Соломко подходят к барыне, которая склоняется в реверансе.

БЕНКЕНДОРФ. Ваше сиятельство, позвольте представить, нижегородская помощица Колычева с дочерью своей хотели засвидетельствовать вам свое почтение.

БАРЫНЯ. Прошу покорнейше вашего совета, князь! Видите ли, дочь моя больна, доктора советуют везти Софи – и срочно! – за границу. Однако, по вдовству своему средств на то не имея… должна ли я исполнить волю здешнего старца, который велит оставить дочь в Дивеевской обители?

КНЯЗЬ. Я только что из Троице-Сергиевой лавры. Там мне говорили: старец Саровский – истинный подвижник веры Христовой, имже молитвами спасется земля русская! Не сомневайтесь, матушка, а барышне – доброго здравия и душевного покоя желаю.

БАРЫНЯ. Что ж, остается внять вашему мудрому совету, князь. Поедем же, Софи, в Дивеево. Прощайте, господа!

(Уходят в сторону Сарова).

КНЯЗЬ. Что за человек там, возле избы?

БЕНКЕНДОРФ. Послушник старца. Хотите с ним поговорить? Судя по речам, он из образованных, хотя оброс бородой и обут по-крестьянски.

КНЯЗЬ. Милейший, как вас величать… мы хотели бы напиться.

СОЛОМКО (подходит к чернецу). В монастыре говорили, что здесь, на ближней пажинке, открылся недавно родник, вода в котором признана целебной.

ЧЕРНЕЦ. Хочешь, чтоб я принес, Афоня? Сию минуту, любезный.

СОЛОМКО. Наш Ангел!

КНЯЗЬ (падает перед ним на колени, рыдает). Дал Господь счастья свидеться…

ЧЕРНЕЦ. Встаньте, князь. Мне в самом деле приятно будет принести вам воды. Ведь я не господин вам более, а всего лишь здешний гостинник.

БЕНКЕНДОРФ. Что с вами, Петр Михайлович?

ЧЕРНЕЦ. Вы должны молчать, что бы тут не увидели.

БЕНКЕНДОРФ. Понимаю. Моя должность обязывает хранить государственные тайны. Позвольте представиться, начальник третьего отделения Его Императорского Величества канцелярии и шеф корпуса жандармов Бенкендорф – к вашим услугам.

КНЯЗЬ. Александр Христофорович, вот тот, к кому мы мчали сюда целые сутки. (Плачет). Благословенный тезка ваш, душа всей моей жизни!

БЕНКЕНДОРФ. Виноват, не узнал. Государя императора Александра Павловича мне доводилось видеть ранее лишь на парадах и портретах.

АЛЕКС. Очень хорошо, к тому я теперь и стремлюсь – чтобы меня не узнавали. И брат прошел мимо, не признал… Хорошо, что старец сразу позвал его к себе. После совместной молитвы и благословения Николаю будет легче говорить со мной.

СОЛОМКО. А чтобы вам поговорить с Петром Михайловичем, мы с Александром Христофоровичем удалимся. Заодно принесем князю воды напиться.

Бенкендорф и Соломко уходят. Волконский приблизился к Александру.

КНЯЗЬ. Поверьте, ангел мой, я вас не выдал!

АЛЕКС. А что это за третье отделение? При мне такого не было.

КНЯЗЬ. Тайный сыск. Новый государь окружает себя молодыми. Хотя и нас, стариков, не обижает.

АЛЕКС. Быстро же меня сыскали! Моли Бога, чтобы все устроилось… без крови. Надеюсь, Николай не вздумал тайно избавиться от меня?

КНЯЗЬ. Да что же ты такое говоришь, благословенный! Наш нынешний император по любому поводу божится, что на троне станет исполнять твою волю. И за мной послал, чтобы сопровождать его сюда, в Саров. Всю дорогу выспрашивал нас с Афанасием, как отнесешься ты к его приезду. Он настроен выслушать твои наставления и напутствия к своему царствованию.

АЛЕКС. Что же я ему должен советовать? Жить своим умом и идти своей дорогой. Если не ты меня выдал, то кто же? Соломко?

КНЯЗЬ. В бумагах Елисаветы Алексеевны нашли компрометирующие сведения… Ты знаешь, да?

АЛЕКС. Слышал, умерла. Но не знаю – где и как.

КНЯЗЬ. В Белёве Тульской губернии. Зиму она оставалась со мной в Таганроге, потом мы ее отправили в Крым, до весны она прожила в Ореанде. И на мнимых твоих похоронах в Петербурге не была. Императрица Мария Федоровна требовала ее приезда в столицу, наконец, уставши ждать, сама выехала навстречу. Я сопровождал вашу матушку. Мы были в Москве, когда принесли известие о кончине Елисаветы. При ней в Белеве был Соломко. После он сказывал по секрету, что у супруги твоей нашли какие-то пилюли… Уж не те ли самые, которыми тебя хотели отравить?

АЛЕКС. Бедная Лиза! Так и не отдала мне их. Думаешь, она сама?

КНЯЗЬ. Кто ж теперь знает. Верно, боялась встречи с грозной вашей матушкой – и решилась на такое, чтобы тебя не выдать…

АЛЕКС. Тогда зачем было оставлять дневники и бумаги?

КНЯЗЬ. В народе сказывают, будто и она, как и ты, не умерла совсем, а тайно ушла в монастырь!

АЛЕКС. Этого только не хватало… Впрочем, народ всегда сочиняет легенды о почивших государях. Матушка что, здорова ли?

КНЯЗЬ. Мария Федоровна после событий 14 декабря долго болела, сильно сдала. Впрочем, возможно, в вашу глушь не доходили известия…

АЛЕКС. В общих чертах я слышал о восстании на Сенатской площади. Пятеро повешенных. Десятки сосланных в Сибирь. В случившемся, и ты тому свидетель, нет моей вины – мы сделали все возможное, чтобы разрушить планы заговорщиков.

КНЯЗЬ. Граф Милорадович убит в тот день на площади – и теперь в глазах общества чуть ли не герой! Ему повезло бы гораздо меньше, останься он живым.

АЛЕКС. Ах, дядька, как хотелось бы с тобой поговорить подольше! Но, видно, не придется. Знай, я искренно любил тебя и всегда буду Бога молить о твоем здоровье.

КНЯЗЬ. Ангел мой, Алекс! Ты простил меня, старого дурака? Клянусь Богом, я тебя не выдавал. Даже матушка твоя Мария Федоровна не знает ничего, хотя дурак Виллие успел ее напугать своими сомнениями и догадками.

АЛЕКС. А Николай? Сильно гневался на меня?

КНЯЗЬ. Нет, в случившемся междуцарствии и последовавших волнениях он склонен винить Константина. Даже на коронацию не хотел брата приглашать. Матушка настояла. Его вызвали из Варшавы в последний момент, Константин едва успел примчаться в Москву.

АЛЕКС. Сюда вы инкогнито? Я слышал, три адъютанта сопровождают гофмаршала на богомолье.

КНЯЗЬ. Да, такое мы придумали прикрытие. В Москве идут балы по случаю коронации. Москвичи видят Михаила точно в таком мундире, как у Николая, и в крытой коляске принимают его за государя. А мы рванули сюда.

АЛЕКС. Тем легче будет от меня избавиться. Никто ничего не узнает. Все равно Николаю я мешаю. Пока живой.

КНЯЗЬ. Брата не опасайся, поверь старому придворному шуту, я вижу, у Николая нет дурных намерений.

АЛЕКС. Ты стар, дядька, ты совсем не понимаешь нынешнюю молодежь. Они гораздо умнее и практичнее нас, романтиков. Если государственный «здравый смысл» подскажет им, что надо перешагнуть через труп родного брата, они не остановятся. Впрочем, думаю, отец Серафим не зря пригласил его сначала к себе в келию. Посмотрим, что он скажет после совместной молитвы и благословения.

Николай выходит на крыльцо, поддерживая под руку старца.

СТАРЕЦ (кивает Александру). Поди к нам, радость моя.

КНЯЗЬ. Не буду вам мешать. Пойду к роднику, придержу Бенкендорфа с Афонею.

Волконский уходит вниз под гору. Алекс подходит к крыльцу. Николай целует старцу руку. Медленно выпрямляется, долго смотрит в глаза Алексу.

СТАРЕЦ. Обнимитесь же, братья! Позвольте мне, убогому, быть при вашей встрече. Вы тут сядете на крылечке, а я пойду к чудотворному образу и буду молиться за вас Царице нашей Небесной.

Братья обнимаются. Старец уходит в келию, оставив дверь открытой.

АЛЕКС. Здравствуй, брат. Рад тебя видеть.

НИКОЛАЙ. Не узнал. Прошел мимо, надо же… Непривычно видеть тебя с бородой. Нет, даже не это. Я никогда не видел тебя улыбающимся! Во власти ты всегда оставался сумрачен и скрытен.

АЛЕКС. Поверь, я никогда так не был в жизни счастлив, как теперь, после смерти… Ты ведь понимаешь, на уход меня побудили причины наисерьезнейшие свыше всякой меры!

НИКОЛАЙ. Да, ты однажды говорил нам с Лаллой, что хочешь оставить престол и уйти в частную жизнь. Предупредил, что мне придется царствовать вместо Константина, поскольку лишь у нас есть сын-наследник.

АЛЕКС. Кстати, как Сашенька? Большой уже стал?

НИКОЛАЙ. После восстания в Петербурге, за которым он весь день следил в окне Зимнего дворца, наследник Александр Николаевич не по годам повзрослел. Стал прилежно учиться, слушается воспитателей. В общем, умница! Я горжусь сыном.

АЛЕКС. Рад за племянника. Буду Бога молить за его здоровье, чтобы стал достойным воспреемником династии Романовых. Значит, брат Николай, ты готов понять и простить меня?

НИКОЛАЙ. За что простить! Ты всегда мечтал абдикировать, жить частным человеком, оставив трон.

АЛЕКС. К сожалению, сделать это открыто и официально не удалось. Не было никакой возможности. Поверь, я хотел умереть. Однако самоубийство противно моим религиозным убеждениям. Позволить же заговорщикам убить себя – еще более казалось невозможным. Прости, но порой мне думалось, что заговорщики ищут убить меня с твоего деликатного согласия.

НИКОЛАЙ. Клянусь, я чист пред тобой! Я не знал родителя нашего, оттого всегда относился к тебе, как к отцу. Тем более, ты старше меня почти на двадцать лет.

АЛЕКС. Тем не менее, ты слышал наверное, и не раз, что мне приписывают участие в заговоре против нашего отца Павла Петровича. Слух о том, что я все знал о плане Палена и Панина, усиленно распространялся ими же самими. Мать наша до сих пор меня считает отцеубийцею. Я все равно не смог бы никогда отмыться от подобной чести… Я несу на себе этот крест всю жизнь.

НИКОЛАЙ. И теперь готов подозревать меня в такой же дикости! Впрочем, ты прав. Мертвый ты мне был бы менее опасен… Поэтому я счел необходимым объясниться с тобою лично и начистоту. Может быть, первый раз в своей жизни поговорить с тобой, как брат с братом. Раньше мешали разница в возрасте и положении. Ты был государем, нашим Ангелом, на которого молился весь двор. Жена моя до сих пор считает тебя верхом совершенств, вспоминает все время, как перед отъездом в Таганрог ты брал ее в Царском Селе на свои утренние прогулки. Вы долго гуляли и говорили по-немецки…

АЛЕКС. Как она, наша несравненная Лалла?

НИКОЛАЙ. После мятежа 14 декабря у нее сделалось неизлечимое нервное расстройство. Все время подергивается голова, как у старухи.

АЛЕКС. Бедняга! Впрочем, чтобы не терять времени, давай не перебивать друг друга. Сначала ты расскажи обо всем, что случилось у вас в Петербурге с того момента, как узнали о моей смерти. А потом я поведаю свои приключения…

НИКОЛАЙ. Да, я хотел обо всем рассказать. Начать с дневника твоей супруги Лизе. (Достает из-за обшлага тетрадь). Все видели, как я собственноручно сжег ее бумаги. Но дневник я спрятал заранее, чтобы отдать тебе. Она умерла в Белеве.

АЛЕКС. Как! Лизхен умерла?

НИКОЛАЙ. А разве старый дуралей Волконский тебе не говорил?

АЛЕКС. Нет… Дядька, видно, пожалел меня, не хотел расстраивать. Бедная Лиза!

(Он ходит по поляне, переживая довольно натурально. Тут же из-под горы появляется Волконский, за ним Соломко и Бенкендорф).

БЕНКЕНДОРФ. Кстати, автор «Бедной Лизы» Николай Михайлович Карамзин почил тоже в мае месяце.

НИКОЛАЙ. Старик писал мне манифест к восшествию на престол. Недавно умер в Царском Селе, тихо и незаметно.

ВОЛКОНСКИЙ. Не желаете святой воды испить, ваши величества?

НИКОЛАЙ. Петр Михайлович, я же вам говорил, не величайте меня так. Мы здесь инкогнито. (Пьет). Очень холодная. Но вкусная.

АЛЕКС. Меня тем более нельзя так называть. (Пьет). Вот и помянули рабу Божию Елисавету… И Карамзина, конечно. Жалко старика. Кто же будет теперь писать историю Государства Российского?

НИКОЛАЙ. Охоту изъявил, представь себе, твой тезка Пушкин. Я пригласил его в Москву на коронацию. Третьего дня мы долго говорили с ним в Чудовом монастыре.

АЛЕКС. Что дельного умеет написать сей сочинитель «Гаврилиады»?

ВОЛКОНСКИЙ. Певец «Руслана и Людмилы» теперь уже не тот!

СТАРЕЦ. Сухарики мои предложи братцу, радость моя. Вот ведь, и угостить гостя больше нечем, хлеб да вода.

НИКОЛАЙ. А вы сами только этим питаетесь? Хорошо ли вас кормят?

СТАРЕЦ. И это слава Богу! Вот когда я на дальней пустыньке жил затворником, бывало, из монастыре мне на неделю хлеба принесут, а я его медвежонку скормлю. Сам же в кипяточке запарю снытки. Почитай, три года одною травой кормился! И ничего убогому не сделалось. (Уходит в келию).

НИКОЛАЙ. У него руки пахнут кипарисами! Откуда в этой тайге найтись сему тропическому растению?

АЛЕКС. Так, должно быть, благоухает в раю. Это истинный праведник святой жизни.

НИКОЛАЙ. О чем мы говорили? Ты несправедлив к Пушкину, брат. По молодости он, возможно, писал непозволительно вольные стишки. Однако ссылка пошла ему на пользу. Поэт много передумал, перечувствовал. Между прочим, в Михайловском он сочинил драму «Годунов», которую с успехом читает во многих домах Москвы. Мне тоже преподнес экземпляр. Очень занятно. Я привез тебе почитать, если когда-нибудь найдешь время…

ВОЛКОНСКИЙ. А еще роман в стихах начал. Первые главы «Онегина» весьма искусны!

БЕНКЕНДОРФ. Пушкин признался, что тоже вышел бы на Сенатскую площадь, если бы находился в тот день в Петербурге.

НИКОЛАЙ. Он поступил бы так, но не по убеждению, а потому что там, на площади, все были его друзья. В Чудовом монастыре у меня сложилось впечатление, что я говорил с одним из умнейших людей в России.

АЛЕКС. Может быть, не знаю… Для меня беседы с батюшкой нашим заменяют всех Пушкиных с Грибоедовыми.

БЕНКЕНДОРФ. Грибоедова также упоминали арестованные по делу 14 декабря. Пришлось его этапировать из Грозного.

НИКОЛАЙ. Однако наш умный очкарик решительно все отрицал и сумел уйти от ответственности. Улик на Грибоедова не нашлось никаких.

АЛЕКС. Я рад, что Грибоедов оказался чист перед престолом. Он пригодится в Персии. Это мой единственный дипломат, который говорит на фарси. Он будет незаменим в продвижении твоем к Индийскому океану.

НИКОЛАЙ (вздрогнул, обернулся на присутствующих). Ты считаешь, что России надлежит идти на юг?

АЛЕКС. Европа – маленькая старая барыня, она без нас обойдется. Я не случайно учредил Американо-Российскую компанию…

БЕНКЕНДОРФ. Управляющий сей компанией Кондратий Рылеев, кстати, казнен в числе самых опасных зачинщиков.

НИКОЛАЙ. Александр Христофорович, позвольте с братом нам поговорить тет-а-тет. Оставьте мне ту записку Следственной комиссии и подите куда-нибудь.

БЕНКЕНДОРФ. Слушаюсь. (Подает из папки бумагу). Осмелюсь лишь напомнить, вы хотели засветло добраться до почтовой станции.

СОЛОМКО. Еще водички, может, принести?

АЛЕКС. Если не трудно, натаскайте в сенцы, ведь старцу тяжело в гору с ведрами… (Волконскому). А ты посиди под дубом, дядька, ту лавочку сам батюшка смастерил. (Оставшись с братом наедине). Экий дока твой Александр Христофорович… О чем мы говорили? Христофор Колумб открыл Америку. И люди помнят о том в веках. Как не забудут и того, что пять лет назад российские мореходы открыли новый материк – Антарктиду! Кто знает, какие богатства скрываются под ее льдами? И кратчайший путь к тому континенту лежит через Персию и Индийский океан. Впрочем, нет смысла тебе советовать. Ты знаешь сам, мечтания мои часто оказывались преждевременны. Как, например, идея Священного Союза – прекрасная мечта о братском единении европейских монархов на евангельских началах… выродилась в грязную кухню дипломатических интриг. Верно, народы Европы не созрели, чтобы объединятся, нужно подождать еще лет сто или двести.

НИКОЛАЙ. Жизни нашей не хватит. Посему я хотел бы сосредоточиться на практический прожектах. Скажем, хочу построить первую в России железную дорогу – сначала от Петербурга до Царского Села. Потом, даст Бог, и до Москвы… Паровые машины – дело новое и перспективное.

АЛЕКС. Пожалуй. Ты молод, дерзай. А лет через сто твой внук, глядишь, дотянет ту дорогу до Китая!

НИКОЛАЙ. Про моего внука – это тебе святой старец предсказал? Ему все известно, что нас ждет в грядущем?

АЛЕКС. Он многое рассказывал. А с тобою он в келье о чем говорил?

НИКОЛАЙ. Мы большей частью с ним молились. Нет, он говорил, конечно, разные слова… да я не понял.

АЛЕКС. Он говорил с тобою не по-русски? (Улыбаясь, обнял брата). Ах, Николь, мне так хотелось бы, чтоб ты понял! В своих бесчисленных поездках по стране я убедился, что не знаю России совершенно. Ведь государи на самом деле управляют карликовым государством, границы коего простираются, пожалуй, лишь от Петербурга до Царского Села. И поданных в том государстве не наберется и ста тысяч – это кучка знатных, образованных, привелигированных. Они носят европейские фасоны, говорят в основном по-французски. По необозримым пространством другой России мы ездим, словно иностранцы. Я это видел, и тебе предстоит… К твоей карете будут сбегаться толпы крестьян, валиться в придорожную грязь, кланяясь до земли. Однако же смотреть они будут на тебя, как на существо чужеродное, спустившееся к ним чуть ли не с небес. В той бескрайней матушке Расее носят другие одежды, говорят на диалектах, образованным людям непонятных, и живут по неписанным дедовским законам – чуть ли не языческим! Мы считаем их дикими азиатами, а на самом деле наши поданные – это другая страна, их больше сорока миллионов человек. И поглотить своей имперской машиной такую глыбу мы никогда не сможем!

НИКОЛАЙ. Зачем же ты ушел в ту дикую страну?

АЛЕКС. По этому поводу Бенджамен Франклин однажды заметил: «Мы называем дикими некоторых людей на том лишь основании, что их занятия не совпадают с нашими». Тебе не приходило в голову, что их древние дедовские обычаи не потому так живучи, что народ темен и невежествен. А оттого что их просто незачем изменять! Как незачем менять внешний вид и назначение ложки и тарелки. Они и в Египте были ложкой и тарелкой, и останутся таковыми еще через тыщу лет!

НИКОЛАЙ. Но самый ход истории заставит…

АЛЕКС. А что такое история? Карамзин всю жизнь писал «Историю государства Российского». И спорил со мной, когда я ему доказывал, что государство – это не вся Россия.

НИКОЛАЙ. Я понимаю, кажется, что есть Империя, а есть Отечество. Понятия сии не совпадают.

АЛЕКС. Но это еще не главное! Открылось мне, есть третья Россия – ее я называю Святая Русь. Она еще меньше, чем наше карликовое королевство. В ней носят рясы, говорят на старославянском, ищут истины в пустыни… Этой маленькой Руси мы, цари, подавно не нужны. У них есть своя Царица Небесная! Представь себе, я ее сам видел, даже в ножки ей поклонился.

НИКОЛАЙ. Кому? Богородице? Тебе было видение?

АЛЕКС. Явление было старцу, а мы оказались случайно свидетелями. Впрочем, не стану тебя пугать. Не то еще подумаешь, что я умом тронулся.

НИКОЛАЙ. Я так не думаю и думать не стану, брат мой. После того, как я видел старца, готов поверить чему угодно.

АЛЕКС. Тогда поверь, что я не просто ушел из Таганрога безвестным богомольцем, оставив трон. Я ушел к нему. Впрочем, тебе пора. Поэтому я буду краток, хотя хотелось обо всем тебе поведать… Об этом старце я услышал от брата нашего Мишеля, он был здесь прошлым летом проездом, заехал получить благословение.

НИКОЛАЙ. А! Помню, он так восторгался… Тогда я в толк не мог взять, но после того, как прочел дневник твоей умершей супруги, то сразу догадался, где тебя искать.

АЛЕКС. По дороге из Петербурга в Таганрог я тайно от свиты сделал крюк в арзамасских лесах – и два часа проговорил наедине с Саровским чудотворцем. Покаялся в грехе отцеубийства, поплакался о смерти дочери Софи… И вдруг в ответ услышал, что старец может мне устроить с ней короткое свидание!

НИКОЛАЙ. Как! С умершей Нарышкиной?

АЛЕКС. Однако цену за него назначил страшную, немыслимую – отречение от имени, от царства. Он предсказал в деталях, как удастся мне обставить мнимую свою смерть. Найдется, дескать, в моей свите офицер, похожий на меня лицом, и по своей неосторожности погибнет от несчастного случая. Я не представлял, кто мог бы это быть… Как тут вдруг вижу в свите прибывшей поздней меня императрицы некого Мацкова, которого я даже в списки отъезжающих в Санкт-Петербурге не включал. Из Таганрога я поехал в Крым, туда мне государыня послала Мацкова гонцом с бумагами. Я снова отослал его от себя, и тут он разбивается – прямо на моих глазах! Представь, мне показалось это нелепое событие жутким и нереальным! А тут и донесение Шервуда подоспело, с доказательствами о тайном обществе, которое ищет меня убить… Как и предсказывал мне старец!

НИКОЛАЙ. Он предсказал, что ты умрешь?

АЛЕКС. Если не смогу обмануть смерть, разыграв мнимую кончину, то меня должны были убить. Впрочем, ты убедился сам, слова старца трудно воспроизвести нашими словами. Он говорит, казалось бы, по-русски, но речь как будто иностранная. Нельзя перевести…

НИКОЛАЙ. Я понимаю. Но все это не укладывается в сознании. И что еще он предсказал?

АЛЕКС. Предрек мне жизни в молитвенном затворе без малого лет сорок. Ты представляешь, если бы я отказался? А что, если меня бы не убили? Еще лет сорок царствовать? Как только я узнал, мороз по коже! Нет, государем должен быть молодой и сильный человек, как ты. Что толку правил Иоанн IV Грозный полвека? Ведь собирался он уйти в монахи, оставил трон, сокрылся в Александровскую пустынь. Да на свою беду бояре уговорили его вернуться – и все почти сложили голову…

НИКОЛАЙ. А бабка наша Екатерина сколько правила?

АЛЕКС. И тоже отошла от правила – на троне нужно оставаться двадцать-тридцать лет, пока есть силы что-то изменить. Мне после взятия Парижа можно было смело уходить – я выполнил свою задачу, освободив Европу от владычества Наполеона и учредив Союз Священный. Что еще? В самой России мне преобразовать что-либо оказалось не под силу.

НИКОЛАЙ. Следственной комиссии по делу 14 декабря я приказал составить кратко свод требований, выдвигавшихся восставшими. Получилось очень интересно!

АЛЕКС (читает бумагу). Ничего нового. Освободить крестьян. Даровать конституцию. Укротить своеволие чиновников и ввести долженствование закона. Если бы все это было осуществимо! С самого начала царствования я хотел того же самого, однако не нашел поддержки ни в ком.

НИКОЛАЙ. Я хотел бы сделать все пункты этой описи планом своего царствования.

АЛЕКС. Очень хорошо! Но прежде чем освободить крестьян, подумай, куда они пойдут, свободные и нищие? В стране нет ни промышленности, ни торговли, ни спроса на рабочие руки.

НИКОЛАЙ. Я говорил о паровых машинах и железных дорогах.

АЛЕКС. Что ж, верно, ты уже сам все обдумал. Что я могу тебе советовать? Живи своим умом. Ищи себе верных помощников во всем. Увы, мне не на кого было опереться. Вокруг меня были одни военные, которые умели только красоваться на парадах и погибать в сражениях. Для мирной рутинной работы они непригодны. Один Сперанский был умен и образован, но и его меня заставили убрать подальше. Он губернаторствовал в Сибири, набрался опыта и может весьма полезен быть…

НИКОЛАЙ. Его я попросил составить Свод законов российских, начиная с Полного собрания всех уложений и указов. Хочу издать.

АЛЕКС. Да, это будет лучше, чем конституция. Еще бы всех заставить по тем законам жить! Военные, особенно гвардейцы, всегда готовы предать. Для них закона нет, они ведь служат чести и выполняют приказы командира. Окружи себя штатскими чинами. Надеюсь, тебе хватит тридцать лет правления, чтоб выросло в России поколение университетски образованных чиновников.

НИКОЛАЙ. Тридцать лет правления? Это тебе тоже старец предсказал? Выходит, ты меня переживешь на десять лет?

АЛЕКС. Не стоит, брат, загадывать вперед. Что проку будущее знать? Ведь всем заранее известно, что рано или поздно любого ждет один конец…

НИКОЛАЙ. Ты прав, смерть предсказать не трудно. И даже срок, наверное, возможно предугадать. Представь, благословение на царство из уст твоего старца меня гораздо более воодушевило, чем при коронации под руководством митрополита Серафима в Успенском соборе московского Кремля. Там было много злата и была там шапка Мономаха, там били пушки и колокола… А тут хибарка тесная заставлена огарками свечей возле иконки Богородицы. Зато какие ясные голубые глаза! Какая святость и благость!

АЛЕКС. Дай Бог, чтоб у тебя не проходило никогда это состояние умиротворения, единства с миром и человечеством. Увы, неумолимая логика обстоятельств часто будет вынуждать тебя действовать и принимать решения, исходя из так называемых «высших государственных соображений». Поверь, я не случайно сделал тебя главой инженерных войск, чтоб ты семь лет томился в приемной графа Аракчеева. Там ты наслушался такого, чего мне в молодости знать не довелось – теперь ты знаешь изнутри, как вертится та государственная машина, как в ней обделываются дела. Старайся не попасть в зависимость той мясорубки политических взаимостолкновений. Будь выше интересов и необходимости, и помни, что цари такие же игрушки в борьбе Добра со Злом.

НИКОЛАЙ. Нам пора идти.

АЛЕКС. Я провожу вас до монастыря.

НИКОЛАЙ. В Москве сказал, что еду в Троице-Сергиеву лавру, потом, может, в Оптину пустынь. А сам рванул сюда. Коронационные торжества закончатся 23-го… Как я от всего устал!

АЛЕКС. Тебе рано уставать. Прощай, брат Николай! Спасибо, что приехал. Теперь ты знаешь, что я тебе ничуть не опасен. Никто не узнает обо мне. Мы никогда не встретимся. Отсюда, когда не станет старца, я уйду в Сибирь, буду жить один в тайге. И молиться за весь наш род, да будет так!

НИКОЛАЙ. Да, хорошо бы… Знаешь, сейчас я вспомнил, когда шел Наполеон, ты говорил, что хочешь уйти в Сибирь, отрастить бороду и питаться картофелем. Мне тогда было четырнадцать лет.

АЛЕКС. Теперь тебе тридцать, полжизни прошло. И еще полжизни впереди. Трудись каждый день, неустанно. И не забывай своего бедного несчастного Александра… Впрочем, теперь меня зовут Федором Кузьмичем.

Братья обнимаются, старец выходит на крыльцо келии и осеняет их крестом. Александр машет на прощание Волконскому. Тот кланяется в ответ до земли. Бенкендорф и Соломко отдают честь. Уходят вслед за Николаем.

СТАРЕЦ. Какой хороший, славный, молодой наш царь! Благослови его на радость, Царица Небесная!

АЛЕКС. На неокрепшие плечи его взвалил я свою непосильную ношу.

СТАРЕЦ. Оставь сие на Промысел Всевышнего. Сказано, заботься лишь о духовном бдении. И проходя своим путем внутреннего внимания, не преставай молиться. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Аминь…

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Санкт-Петербург, 23 ноября 1836 года

Зимний. Вечер. Кабинет. За огромным столом при свечах НИКОЛАЙ разбирает бумаги. Из папки для доклада, что держит в руках, БЕНКЕНДОРФ подкладывает царю на подпись следующий документ.

НИКОЛАЙ. Некогда, Александр Христофорович, поздно уже. Только самое существенное – и о делах, не терпящих отлагательств. Давай сюда тезку твоего…

БЕНКЕНДОРФ (подает донесение). Извольте, ваше величество.

НИКОЛАЙ. Что это? Я же говорил про Пушкина… (Читает). «Задержан под Красноуфимском… Назвался Федором Кузьмичем, беспаспортным, не помнящим родства».

БЕНКЕНДОРФ. Я думал, вы про этого Александра, ваше величество…

НИКОЛАЙ. Так вот он где объявился. Три года не было вестей. Саровский старец ведь почил в начале тридцать третьего? Он тогда ушел из монастыря… Где же все это время обретался?

БЕНКЕНДОРФ. Надзирать за странником, зовующим себя Федором Кузьмичем, вы запретили, государь.

НИКОЛАЙ. А то вы сами не следили?

БЕНКЕНДОРФ. Мы наказали справляться о нем в придорожных кузнях. Должен же он был где-нибудь остановиться, чтобы подковать коня.

НИКОЛАЙ (читает донесение). «Местным судом приговорен к двадцати ударам кнутом и высылкой в Сибирь на вечное поселение»?

БЕНКЕНДОРФ. Обычная мера за бродяжничество.

НИКОЛАЙ. И что же должен я с этою бумагой делать?

БЕНКЕНДОРФ. По предписанию, волостные приговоры по бродягам высылаются на утверждение во вверенное мне Третье отделение Вашего императорского величества канцелярии. Таков порядок. Я не посмел…

НИКОЛАЙ. Хитришь, Александр Христофорович. Небось, нарочно приберег, чтобы подать бумагу ко времени. Если я отменю приговор, то сразу вызову в Красноуфимске толки… Что за бродяга такой, участие в коем принимает Санкт-Петербург! С другой стороны, бродяге, может, и тридцать ударов нипочем…

БЕНКЕНДОРФ. Бывает, что здорового детину десятью ударами до смерти убивают.

НИКОЛАЙ. Ему сейчас, должно быть, лет шестьдесят?

БЕНКЕНДОРФ. Пятьдесят девять исполнится в декабре.

НИКОЛАЙ. Задали вы мне задачку, Александр Христофорович! А там еще Пушкин ждет… Вот что, дайте мне подумать. А пока зовите первого моего поэта.

БЕНКЕНДОРФ. Слушаюсь, ваше величество. (Выходит, возвращается с Пушкиным, представил громко, официально). Камер-юнкер двора Вашего императорского величества Пушкин Александр Сергеев сын просил аудиенции по личному делу.

НИКОЛАЙ. Да какое уж личное. Весь Петербург о дуэли говорит.

ПУШКИН. Я оскорблен, мой государь! Но не титулом рогоносца и даже не запятнанной честью своей супруги. Пасквилянты дерзнули сделать намек на самого императора…

НИКОЛАЙ. И ты решил вступиться за честь государя? Похвально! Жаль, не умел дождаться, когда я сам об этом попрошу. Александр Христофорович, дайте нам пошептаться. Да не уходите, все равно ведь станете подслушивать! Шучу, шучу… Посидите, что ли, в стороне. Вдруг понадобится ваша справка.

БЕНКЕНДОРФ. Слушаюсь, ваше величество.

Отходит к дверям, но не садится, стоит почтительно. Николай выходит из-за стола. Пушкин подходит нерешительно.

НИКОЛАЙ. Помнишь, Александр, наше знакомство в Чудовом монастыре? О чем мы говорили? Какою мечтали видеть Россию? Ты говорил, что вышел бы на Сенатскую площадь, окажись тогда в Петербурге.

ПУШКИН. К несчастью, там находились все мои друзья.

НИКОЛАЙ. Я не к тому, чтобы дурное помнить. (Подводит его к окну). Просто хотел показать тебе то самое место, откуда я в то утро, десять лет назад, глядел на площадь, где собрались неприсягнувшие мне полки… И я тогда молился за Россию. Исаакий тогда еще был недостроен и не было перед дворцом Александрийского столпа. Так вот, на этом самом месте я молился за заблудших… Впрочем, Пушкин не усерден в вере Христовой?

ПУШКИН. Перелагаю иногда псалмы стихами, библейские сюжеты.

НИКОЛАЙ (оборачивается к столу, к белеющей на зеленом сукне бумаге). Я мог бы тебе такой сюжетец преподнесть, что-то вроде новой евангельской притчи… Да не время теперь. Вот закончишь «Историю Петра Великого». Иль ты еще не начинал?

ПУШКИН. План готов, весьма подробный. Материала довольно. Засесть на год в деревню – и написать.

НИКОЛАЙ. Стало быть, дуэль – это предлог сбежать из Петербурга? Иначе не уговорить супругу оставить свет? Ведь при любом исходе дела, останься даже ты в живых – я принужден буду выслать тебя из столицы.

ПУШКИН. Я понимаю, государь. Однако мне не оставляют выбора. Я не осмелился бы беспокоить тебя пустяками, прося аудиенции по делу, касающемуся лишь одного меня либо задевающему честь моей супруги.

НИКОЛАЙ. Смерти ищешь? Это, кажется, уж третья дуэль за этот год?

БЕНКЕНДОРФ. Осмелюсь доложить, четвертая, государь. Александр Сергеевич изволил вызвать Семеновского, Соллогуба, Хлюстина, Репнина по разным пустяковым поводам … Все отказались, ссылаясь на значение Пушкина для России и ее будущной славы.

НИКОЛАЙ. Еще бы, первый поэт Отечества! Властитель дум. «История Пугачева» показала, что со временем ты можешь затмить Карамзина. Если не дашь втянуть себя в темную историю. Долго продержал тебя в приемной тезка Александр Христофорович?

ПУШКИН. Право, безделица. Его превосходительство всегда относятся ко мне с крайней благосклонностью.

НИКОЛАЙ. Александр Христофорович принимает в тебе живейшее участие. Не только в качестве шефа жандармов и моего доверенного лица. Он знает, как обоих вас, тезок, я люблю. Верно ли тебе приписывают в свете авторство каламбура, дескать, в России две беды – дураки и дороги?

ПУШКИН. Господи, меня опять хотят выставить в дураках! И кому, ей-богу, я перешел дорогу?

НИКОЛАЙ. Экспромт! Сказано изрядно, за то и ценю вашего брата.

ПУШКИН. Это не я, государь, сказал. Кажется, это Гоголя острота.

НИКОЛАЙ. И Николай Васильич твой хорош. Как в «Ревизоре» он всем всыпал! И мне досталось. Ведь это ты ему сюжетец подарил?

ПУШКИН. Я не одному ему рассказывал. Подобное происшествие случилось со мной в Нижегородской губернии. Все местное начальство приняло меня за важное лицо из Петербурга. Ведь в подорожных бумагах моих предписывалось оказывать всемерное содействие. Забавно! Хотел сам черкнуть комедию, да недосуг… А Николай Васильич чудо сотворил! Теперь на Москве ее и Щепкин ставит.

НИКОЛАЙ. И где сейчас твой Гоголь? Уехал за границу… Обиделся на весь свет. Разве так делается?

ПУШКИН. В Париже, говорят, засел за «Мертвых душ».

НИКОЛАЙ. Опять по твоему наущению? Щедр же ты на сюжеты.

ПУШКИН. В Кишиневе, пятнадцать лет назад, слышал я анекдотец, как некий пройда скупал у местных помещиков умерших крестьян, значившихся в ревизской сказке, а потом заложил купчие на них, будто живых, в Опекунском совете, чтобы получить изрядную ссуду. Каков?! Я бы никогда за поэму такую не принялся бы, лень-матушка! Гоголю же под силу.

НИКОЛАЙ. И опять про нас. Едко, но метко! Ай да Пушкин, тебе бы еще пару-тройку таких гоголей – ты бы потеснил кукольников. Хоть не пристало мне по чину публично одобрять ваших сатир, но ведь и не препятствую же, верно?

ПУШКИН. Истинно, государь! Талантам помогать не надо, лишь бы не мешали. Вон Гоголя заклевали, оттого и сбежал…

НИКОЛАЙ. А сам отчего просиживаешь ночи за карточной игрой да шампанским? Отчего всех вызываешь на дуэли? Тоже хочешь меня покинуть? Сам видишь, как много дел. Тебе в словесности российской, мне – в государственном устройстве. Я буду вести железные дороги, как бы светская чернь не возмущалась по поводу «стальных коней». Ты – биться за умы, чтобы поменьше оставалось дураков… Но не на дуэли, смотри!

ПУШКИН. Дуэли не будет, государь. Мнимый граф фон Геккерен испугался – я заставил Жоржа жениться на сестре моей жены.

НИКОЛАЙ. Говорят, что младшая Гончарова дурна собой и матушка в приданое не дает за ней ничего. Тем паче – поделом французскому повесе.

ПУШКИН. Катенька влюблена в Дантеса. Она умна, к тому же состоит при дворе.

НИКОЛАЙ. Да, кажется, Екатерину Николаевну взяла к себе во фрейлины моя супруга Александра Федоровна.

ПУШКИН. Благодарю, государь! Только Геккерен не остановится. Не могу же я тягаться с голландским послом, к тому же другом моего непосредственного начальника графа Нессельроде.

НИКОЛАЙ. Министра моего не трогай. Вряд ли Карл Иванович самолично участвует в интриге.

ПУШКИН. Тогда Нессельродиха старается, злая бабенка. В ее салоне Геккерен – главная фигура.

НИКОЛАЙ. Все они фигуры, коими двигают неведомые шахматисты. Александр Христофорович, продвигается расследование о происхождении анонимок?

БЕНКЕНДОРФ. Слух о причастности к их изготовлению молодых Гагарина и Долгорукова не подтвердился.

ПУШКИН. Да им и незачем. Тут старый волк Геккерен постарался.

БЕНКЕНДОРФ. Бумагой, на которой писались пасквили, действительно, пользуются дипломаты и посланники. Такую поставляют и в Министерство иностранных дел. Но авторство не принадлежит ни Нессельроде, ни его супруге. Я не о почерке. Текст взят из распространенных по Европе дипломов, в частности, ныне они стали модными в Вене.

НИКОЛАЙ. Теперь и к нам доставили? Уж не торчат ли тут уши Миттерниха? Может, тайная дипломатия?

БЕНКЕНДОРФ. Отрицать нельзя. Впрочем, как и утверждать. Конверт запечатан особым знаком, вряд ли изготовленным для разового употребления. Изображения циркуля, ока в треугольнике – характерные масонские символы.

НИКОЛАЙ. Тайные общества руку приложили? Пушкин, кажется, давал подписку, что не будет состоять в означенных организациях?

БЕНКЕНДОРФ. Александр Сергеевич по молодости лет имел неосторожность в Кишиневе вступить в ложу «Овидия». Но тот шаг не можно зачесть ему в вину теперь, пятнадцать лет спустя. На следующий год тайные общества в России были запрещены указом августейшего императора Александра Павловича.

НИКОЛАЙ. Братец мой тебя не жаловал.

ПУШКИН. Видел я трех царей. Папенька ваш, Павел Петрович, рассказывали, велел снять с меня картуз и попенял няне… Я был тогда младенец. Вы заковали в камер-пажи. Однако четвертого не желаю. От добра добра не ищут.

НИКОЛАЙ. Правда ли, Пушкин, ты нарочно укатил из Петербурга, когда два года назад мы освящали сей Александрийский столп? (Указывая в окно, но глядя на стол с бумагой). Не можешь забыть Александру ссылки?

БЕНКЕНДОРФ. Александр Сергеевич памятник себе воздвиг повыше сего столпа. Я представлял его новые стихи вашему величеству.

НИКОЛАЙ. Читал, но хотел бы послушать в исполнении авторском.

ПУШКИН. Всего лишь подражание горациевой оде «К Мельпомене», начало коей звучит: «Exegi monumentum». Если угодно, государь, слушай…

«Я памятник воздвиг себе нерукотворный.

К нему не зарастет народная тропа.

Вознесся выше он главою непокорной

Александрийского столпа».

НИКОЛАЙ. Едко, зло, но хорошо! А как же «чувства добрые я лирой пробуждал»?

ПУШКИН. «И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал».

НИКОЛАЙ. Ты падешь! Если не оставишь в покое Геккерена и салон графини Нессельроде.

ПУШКИН. Не могу же я оставить без последствий преследований своей супруги, которая не давала к тому никаких поводов. Тем более она только сейчас начала выезжать в свет, окончательно оправившись после четвертых родов.

НИКОЛАЙ. Как, кстати, новорожденная? Сколько ей уже?

ПУШКИН. Нынче как раз полгода. Наташенька вся в мать.

НИКОЛАЙ. Поклон нижайший Наталье Николаевне. Ты знаешь давно, как я ее люблю и уважаю. А то, что с ней вальсировал у Нессельроде на балу, не ревнуй, на то она и фрейлина.

ПУШКИН. Тем более, не могу оставить без ответа грязных намеков тех анонимов, кои намеревались выставить нас соперниками. Государь, меня просто травят, хотят столкнуть нас лбами. Вряд ли мой выдержит…

НИКОЛАЙ. Ты все понимаешь, и все же идешь на поводу у интриганов. Неужто не видишь, что целят в вас с Натальей Николаевной, а на самом деле метят в меня?

ПУШКИН. Но законы высшего света не оставляют мне выбора! Дуэль меня погубит, но ничего другого, как только вызвать обидчика, тут сделать невозможно.

БЕНКЕНДОРФ. Выбор всегда есть. Я предлагал господину Пушкину помощь со стороны моего ведомства.

ПУШКИН. Стать агентом Третьего отделения?

НИКОЛАЙ. Об этом речи не идет. (читает). «Зачислить Александра Пушкина почетным диктором Ордена рогоносцев»! Какая мерзость… В конце концов, я устал за Пушкина вступаться! А еще хотел его пожаловать в камергеры… Впрочем, в последнее время, кажется, его больше занимало звание предводителя словесности Российской? Что «Современник»?

ПУШКИН. Журнал идет плохо. Устал я. Стихов почти не пишу.

НИКОЛАЙ. Твое призвание – история! После «Годунова» с «Пугачевым» могу предположить, какова будет направленность «Истории Петра Великого». Потому и враги наши общие торопятся помешать. Это ясно… Как не хватает умных людей, которые могли бы стать помощниками в преобразовании России! А тут еще Пушкин жаждет крови, ищет погубить себя. Вот как это выглядит на поверхности, хотя в глубине спрятаны причины гораздо серьезнейшие. Ведь ты не пощадишь моего прапрадеда?

ПУШКИН. Историю люблю такой, какая есть. Не дело историка раскрашивать ее по своему усмотрению или по требованию сильных мира.

НИКОЛАЙ. Верно, потому «Пугачева» я разрешил печатать, несмотря на сопротивление (глядит на Бенкендорфа многозначительно) со всех сторон. И о Петре Первом жду от тебя неприкрытой правды. Надо работать, как бы тяжело нам не жилось. Как бы нас ни травили… Быть первым в государстве или первым в литературе – одинаково тяжко.

ПУШКИН. Одинаково одиноко.

НИКОЛАЙ. Вот и рифма готова! (Смеется). Люблю поэтому поговорить с поэтами. Как ты писал? Давно, усталый раб, задумал я побег? (Смотрит на бумагу, оставленную на столе). В пустыне… Как там дальше?

ПУШКИН. Изволь… «На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля –

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальную трудов и чистых нег».

НИКОЛАЙ. Вот-вот! В обитель… (Указывая на бумагу). Знал бы ты, какие порой грандиозные сюжеты попадаются на моем столе! Возможно, после Петра Великого, ты и о нем напишешь!

ПУШКИН. Что за сюжет? А то свои я Гоголю раздал.

НИКОЛАЙ. Не настала еще пора… Как там дальше у тебя?

ПУШКИН. «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит –

Летят за днями дни, и каждый день уносит

Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем

Предполагаем жить, и глядь – как раз – умрем».

НИКОЛАЙ. Опять умрем! Что за масонские мотивы?

БЕНКЕНДОРФ. У вас всегда, чуть что, сразу масоны! А вы знаете, к чему они призывают? К всеобщему счастью и гармонии. Франкмасонов сделали эдаким пугалом Европы. Наполеон, между прочим, не был масоном! А император Александр, его сокрушивший, к масонам относился с симпатией, хотя сам не состоял.

ПУШКИН. Масоны – за нравственное самосовершенствование, образование, гуманистические ценности. Но до других-то им что за дело?

БЕНКЕНДОРФ. На них решили отыгрываться, они козлы отпущения.

НИКОЛАЙ. Вы масон?

БЕНКЕНДОРФ (твердо). Нет.

НИКОЛАЙ. Ясно. А по мне это даже лучше. (Пушкину). Не время умирать! И больше никаких дуэлей, обещаешь? Иди, мне надо в самом деле многое закончить.

ПУШКИН. Предан вам, государь! Благодарю за честь…

НИКОЛАЙ. Кланяйся обеим Натальям и всем домашним. Не забывай!

ПУШКИН. Не забуду!

БЕНКЕНДОРФ. Сюда, Александр Сергеевич. (Открывает дверь, сам остается). Ваше величество, какие будут еще распоряжения?

НИКОЛАЙ. Не уходи. Я все решил. Александр не может умереть. Но мы не можем отменить красноуфимского приговора. Пусть будет все, как будет? Он может умереть. И Пушкин вряд ли меня послушает. А мы не можем указать открыто Геккерену, этой старой лисе… Что же делать?

БЕНКЕНДОРФ. Уповать на волю Всевышнего.

НИКОЛАЙ. Странная моя судьба! Мне говорят, что я – один из самых могущественных государей в мире, и надо бы сказать, что все, что позволительно, должно бы быть для меня возможным, что я, стало быть, мог бы по усмотрению быть там, где хочется, и делать то, что мне хочется. На деле, однако, именно для меня справедливо обратное.

Буря за окном крепчает. Огни свечей на столе дрожат, погружая пространство в дрожащие блики. Из Красноуфимска в Петербург, как ни в чем не бывало, входит кат с кнутом через плечо.

ПУШКИН. «Буря мглою небо кроет,

вихри снежные крутя,

то как зверь она завоет,

то заплачет…»

НИКОЛАЙ. Двадцать ударов. А ведь это смерть…

КАТ. Нешто мы не понимаем? Иного я и сам рад зашибить до смерти, таких супостатов видывал! Кнут, он, ить, в руке послушен. Может с трех ударов содрать мясо с костей. А могу и так сделать, что свисту много будет, а человек почувствует разве лишь то, как будто его женка гладит по спине…

Из Таганрога в Петербург приходит Алекс, снимает белую рубаху, оставшись бел и гол.

АЛЕКС. Что ж, перед смертью я, как и в рождении, остался наг… И рад! Кнута не вынесу, да оно, может, и лучше… Не жалей меня, человек, начинай.

Ложится на зеленое сукно огромного стола – и свечи дрожат неровным светом у его изголовья, как в Таганроге возле его смертного ложа.

НИКОЛАЙ. А если меня спросят о причине этой аномалии, есть только один ответ: долг! Да, это не пустое слово для того, кто с юности приучен понимать его так, как я. Это слово имеет священный смысл, перед которым отступает всякое личное побуждение, все должно умолкнуть перед этим одним чувством и уступать ему, пока не исчезнешь в могиле. Таков мой лозунг!

Из пустыни осени выходит старец, медленно несет в гору деревянное ведерко с родниковой водой

СТАРЕЦ. Всякий, кто проходит по пути внутреннего внимания, должен слушать себя, и не должен внимать посторонним слухам, от которых голова может быть наполнена праздными и суетными помыслами и воспоминаниями.

НИКОЛАЙ. Помню, Александр говорил о том видении, когда в пустыни старца к нему пришла умершая дочь Софи… Александр Христофорович, вы считаете, такое возможно в реальной жизни?

БЕНКЕНДОРФ. Все возможно, ваше величество.

Открывается дверь, за которой во тьме скрылся Пушкин. Теперь оттуда хлынул непереносимый свет. В его весенних лучах является Софи.

             АЛЕКС. Доченька! Тебя ль я вижу… Верно, старец обещал, что мы увидимся еще при жизни. Ты улыбаешься?

ДОЧЬ Моя улыбка будет светить тебе оттуда, где мне так хорошо.

АЛЕКС (поднимается в слезах). Я никогда не слышал, чтобы ты говорила по-русски.

ДОЧЬ. Я всегда буду с тобой говорить, мой отец. Я тебя так люблю!

СТАРЕЦ (поливает его водой). Христос воскресе, радость моя!

            АЛЕКС. Отныне мне ничего не страшно! Начинай, любезный, я готов.

КАТ. А все уже кончилось, мил человек! Разве ж ты ничего не почувствовал? Двадцать ударов как одна копеечка. С тебя бы на полуштоф…

АЛЕКС. У меня нет ничего, извини… Даже карманов нет, не то что в них должно водиться.

ДОЧЬ (надевает на него белую рубаху). Мы обязательно еще увидимся.

БЕНКЕНДОРФ (дает кату денег). Выпей за его здоровье, служивый.

КАТ. Благодарствую, ваше превосходительство, мы не в обиде. Знамо, по этапу человек в Сибирь идет. Откуда у него копеечка.

НИКОЛАЙ. Пусть будет все, как будет.

АЛЕКС. Так Богу было угодно.

СТАРЕЦ. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь!

Свист метели. Свет свечей.

З а н а в е с

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

«…официальная версия о смерти в Таганроге императора Александра крепко вошла в общественное сознание. Немногие посвященные свято хранили тайну: каждый понимал, что приоткрыть хоть крайний уголок ее – значит закончить жизнь в казематах Шлиссельбурга либо в других, еще более скорбных местах. У всех было еще свежо в памяти 14 декабря, и малейший слух, способный посеять сомнение в правах императора Николая на престол, был бы истреблен в самом зародыше. Императрица Елизавета умерла. Новый государь наложил руку на ее письма и дневники, прочитал их в полном уединении и собственноручно сжег в камине.

Но прошло немного времени, и в Саровскую обитель, отстоявшую от Петербурга на 1200 верст, внезапно пожаловал он, государь император… После торжественной службы и не менее торжественной трапезы государь удалился в келью настоятеля. И там в продолжение двух или трех часов длилась беседа троих: Серафима Саровского, Николая I и того, кто теперь трудился в Сарове под смиренным именем послушника Федора.

Что почувствовал Николай, увидев своего предшественника на престоле, родного брата, здесь, в глуши, нарушаемой лишь колокольными звонами, в простой черной рясе? Сколь ни был он упоен всегда собственным величием, но в первую минуту встречи смешанное чувство трепета, ужаса, скорби, преклонения, странной надежды и странной зависти не могло не пройти волной по его душе. В духовные трагедии такого рода, как трагедия его брата, он не верил никогда, все подобное казалось ему или блажью, или комедией. Теперь – может быть, всего на несколько часов или даже минут – он понял, что это не игра и не безумие; и смутная радость о том, что за него и за весь царский род предстательствует этот непонятный ему искатель Бога, в нем шевельнулась».

Даниил Андреев. «Роза Мира».

«Я родился и прожил сорок семь лет своей жизни среди самых ужасных соблазнов и не только не устоял против них, но упивался ими, соблазнялся и соблазнял других, грешил и заставлял грешить. Но Бог оглянулся на меня. И вся мерзость моей жизни, которую я старался оправдать перед собой и сваливать на других, наконец открылась мне во всем своем ужасе…

Бегство мое совершилось так. В Таганроге я жил в том же безумии, в каком жил все эти последние двадцать четыре года. Я, величайший преступник, убийца отца, убийца сотен тысяч людей на войнах, которых я был причиной, гнусный развратник, злодей, верил тому, что мне про меня говорили, считал себя спасителем Европы, благодетелем человечества, исключительным совершенством, un heureux hazard, как я сказал это madame Staёl. Я считал себя таким, но Бог не совсем оставил меня, и недремлющий голос совести не переставая грыз меня…

И все делалось, как бы нарочно, для того, чтобы мое намерение удалось. 9-го я заболел лихорадкой. Я проболел около недели, во время которой я все больше и больше укреплялся в своем намерении и обдумывал его. 16-го я встал и чувствовал себя здоровым. В этот день я, по обыкновению, сел бриться и, задумавшись, сильно обрезался около подбородка. Пошло много крови, мне сделалось дурно, и я упал. Прибежали, подняли меня. Я тотчас же понял, что это может мне пригодиться для исполнения моего намерения, и хотя чувствовал себя хорошо, притворился, что я очень слаб, слег в постель и велел позвать священника…

… исполнение моего намерения оказалось гораздо более легким, чем я ожидал. Намерение мое было такое: притвориться больным, умирающим и, подговорив и подкупив доктора, положить на мое место умирающего… самому же уйти, бежать, скрыв от всех свое имя».

Лев Толстой. «Посмертные записки старца Федора Кузьмича…»

       = в начало =