|
Очередь. Ленина я мог увидеть в 1965 году. Мы с отцом приехали в Москву. Замысел отца был грандиозен: показать мне Ленина и Пеле. Сборную Бразилии пригласили испытать СССР на прочность перед чемпионатом мира. Послезавтра футбол. Завтра Мавзолей. Остановились у родственников. Родственники были близкие, но не теплые. Москвичи. Их до нас успели достать визитами и проездами. На все про все у нас было два дня. К Ленину отец поехал заранее, даже не разбудив меня, хотел удивить билетами. Оказалось, что билеты в Мавзолей не продают. На следующий день мы оба проснулись рано. Куда? – спросил таксист. В Мавзолей, - констатировал отец. Не торгуясь, водитель, включил счетчик, «Волга» гордо шла по Москве. Асфальт стелился пол колеса, шурша водой от поливочных машин. Дыша прохладой, мы, счастливые, успели примкнуть к живой очереди. Вдоль кремлевской стены люди вдохновенно ждали встречи, вдруг перед вечным огнем кто-то невидимый, но осязаемый вежливо сказал: «Извините». Его не был, но он был. Я позже встречал их в самых неожиданных ситуациях. Он есть, но его нет, у него есть голос, у него есть воля, он корректирует толпу, рассекает, выдворяет. Вот такие появились среди нас и, как-то быстро объяснили, что все мы опоздали. Нас получился целый хвост. Хвост роптал. - Как вам не стыдно? Мы в Мавзолей! Безликим не бывает стыдно. - Пошли отсюда! – брезгливо сказал отец, и мы вышли из хвоста. Отцу тогда было 33 года. И я увидел, что кто-то здесь не должен касаться его кожи. Он куда-то спешил из этого пространства, крепко держа меня за руку. «Сталина на них не хватает!» – поддержал я его. «Ты что?!» – зашипел на меня отец. «Ты сам так говоришь»,- обиделся я за неудачную попытку показаться умным. «Не важно, что говоришь, важно, где говоришь», – оглядываясь, прошептал отец. Я чувствовал себя уходящим партизаном. - А мы куда? -В Лужники – сказал отец. Лужники звучало, как что-то островное, скрытое зеленью ото всех. Но вместо Лужников мы снова поехали на проспект Ленина, там жили наши родственники на улице Крупской. Там покормили нас обедом. И я убежал не куда-нибудь, а в самую третью комнату, где стоял, выдвигающийся от стены диван, не смея выдвинуть его, я прилег отдохнуть. Отец присел рядом. Он дремал недолго. По крайней мере, мне так показалось. «Поехали» – вдруг сказал он. «Куда?» «В Лужники». Самые лучшие Лужники были диваном подо мной. «А что в Лужниках?» «Там Пеле». Это было второе магическое слово нашего путешествия. И я встал. Мы вышли из вагона метро на платформу, где лицом к нам стояли какие-то люди, мешали нам идти и о чем-то спрашивали. «Что им надо?» – спросил я отца. Он вытягивал меня за руку к эскалатору и уже по-бакински, раздраженно говорил: «Па-нимаешь? Идиоты-да!». Мы выбрались на поверхность. Лужники оказались не лесом, идиотов здесь было еще больше. Они спрашивали: нет ли у нас лишнего билетика? - «Если у нас нет билетика, давай станем, как они», – предложил я отцу. - «Подожди, сейчас станем». Как настоящий бакинец он просто поднял над головой десятирублевую купюру. Билет на стадион стоил один рубль. Все, кто шли на стадион, проходили мимо нас. Вдруг рядом зазвучал абсолютный идиот. «Возьмите, возьмите за билет!» – кричал он, растягивая над головой балониевый плащ! Даже я знал: эта вещь стоит сорок пять рублей! «Пол зарплаты за говно!» – говорил отец, когда у нас собирались гости. И вот за ползарплаты моего отца, как за настоящее говно никто не давал билета. «Пошли» – сказал отец. И мы пошли к метро. «А что случилось?» «Ошибся-да», – ответил он, махая перед моим носом красным червонцем, наверное, надеялся, что кто-то еще заметит его цену. На купюре был изображен Ленин. «Он нам опять не помог?»- спросил я. «Кто?» – удивился отец. «Он»- ткнул я пальцем в купюру, – «Ленин». «Замолчи!» – закричал на меня отец, – «Как ты вообще жить будешь?». Я не знал, как я жить буду. Тем более, что Пеле оказался негром. Это было видно на черно-белом экране телевизора наших родственников. Телевизор стоял напротив дивана, который раздвигался от стены – это были мои долгожданные Лужники. Негр Пеле забил нам красивый гол, другие бразильцы забили еще два. К Ленину в мавзолей я попал, уже став взрослым человеком. Случилось это действительно по блату.
И снова была Москва.
Я перешел на пятый курс Литературного института Союза писателей СССР. Четыре года счастливой учебы меня мрачно сопровождал Владимир Васильевич Мальков, тот самый «В.В. Мальков», автор и соавтор учебников по истории СССР для старших классов советской школы. Благодаря ему, я точно знал в ночь на какое марта царь отрекся от престола, и какого апреля Ленин влез на броневик. Гордо изложив свои знания на вступительном экзамене, я был уверен, что больше никогда не прикоснусь к этим мучительным учебникам, от которых разило идеологией, но не наукой. Так и случилось, эти учебники ушли из моей жизни навсегда, но сам «В.В. Мальков» вошел в нее живьем в образе заведующего кафедрой марксизма ленинизма, и главы парторганизации Литературного института. Тем летом его заслали из МГУ повышать идеологию в ненадежном ВУЗе. - Догнал! – шутили однокурсники. Во плоти он был худощавый, невесомый, светло-серый от одежды, до кожи лица. Голос его командно скрипел. - Та-ак! Вы, почему здесь курите?- вопрос пронзает молодого длинноволосого человека. Ответ звучит раздражающе спокойно: - Так вот, окошко, открыто. - Я спрашиваю: почему в коридоре курите? - А у нас на кафедре не курят. - Вы что, преподаватель? - Простите, так вышло. - А почему волосы длинные? - Я завтра обязательно постригусь. - Вот-вот, постригитесь, и джинсы смените, а-то они у вас какие-то затрепанные для преподавателя, – пригвоздил Мальков и тут же поперхнулся. Молодой человек расстегивал молнию на ширинке. - Господин парторг, будьте так любезны, – говорил он подчеркнуто дружелюбно: Вы трусы мои, пожалуйста, оцените, а то не дай Бог, что-то недозволенное ношу. Малькова с первых дней прозвали «Фюрер», но реального вреда он никому не приносил. При всей его агрессивной строгости он рубил саблей воздух. Воздух свободы, наполнявший дом, в котором родился сам Александр Герцен. В наше время там читали лекции Константин Кедров, Михаил Еремин, Мариэтта Чудакова, Владимир Куницын, Владимир Смирнов… А еще у нас были мастера, живые классики советской литературы. Лично я учился у Виктора Сергеевича Розова. Если мастер считал, что ты талантлив, никто не смел тебя «обидеть». Совершено спокойно можно было переходить с курса на курс, не посещая лекций или, наоборот, просиживать по два года на каждом курсе, чтобы подольше пожить в Москве. В общежитии селили нас не более двух в комнате, а дипломникам вообще полагалось жить по одному. Вот таким воздухом дышал вместе с нами В.В. Мальков и постепенно оттаивал, по крайней мере, так казалось. На старших курсах он читал нам историю права. И вот, однажды, сердясь на невнимательных слушателей, он как-то содержательно замолчал и ни обращаясь, ни к кому тихо, но уверенно произнес: «Вот вы в свои двадцать с лишним лет ищете себя в литературе. А я в двадцать два начал служить в военной прокуратуре, и за три года подвел под высшую меру 12 сталинских следователей!». Последние слова он произнес резко и безапелляционно, как приговор. Наступила тишина. И в этой тишине стало ясно, что у «В.В. Малькова» своя серьезная история жизни, где были, возможно, долги, выросшие в один конкретный долг, и он его честно исполнил. Перед нами стоял человек, совершивший поступок. Лично я показался себе в тот момент каким-то неприлично маленьким со всеми своими свободами. Которые все равно оставались, любимы, желанны и вели меня за собой и привели в город Люберцы, где работал Серега.
Серега.
Он работал главным режиссером Народного театра в городском Дворце культуры. Мой однокашник Дик, ироничный немец из Саратова помогал ему ставить спектакли с народом и для народа. Толи в шутку, толи всерьез Дик предложил Сереге принять меня на работу. Серега принял, одарив должностью заведующего постановочной частью, и доверив производство декораций, при условии, что я «буду играть роли по необходимости». За декорации платили неплохие для студента деньги, а за роли обещали славу и любовь. Со временем все заладилось по уму, и трудились мы дружно во благо народного искусства. И вот, в день своего тридцатилетия, собрав коллектив, Серега сам произнес первый тост: - В восемнадцать лет я начал строить дом. Я его построил. Я полюбил самую красивую девушку на нашем курсе. Она моя жена. Постигая театр, я понял, что должен поставить три пьесы, и я их поставил: «Эшелон», «Дракон», «Утиная охота». Теперь каждый выпивает до дна за меня, а дальше все пьют, за что хотят и сколько хотят. Так и понеслось. Но, в разгар размашистого веселья Серега подсел за наш столик и очень трезво сказал: - Мужики, вы какие-то другие. Вот, вроде бы, как все, но все равно, Другие! Откуда такие берутся? Таких, в литинституте делают? - Сначала откуда-то берутся, а институты – это уже потом…, – попытался отшутиться я. А Дик, ехидно хихикнул: - Хочешь, мы тебя туда поступим? Серега протянул нам обоим свою уверенную ладонь и сказал: - ДА! Случилось все быстро. Серега за две недели сочинил пьесу и сдал ее в приемную комиссию на творческий конкурс. Я, на правах старшекурсника, сотворил рецензию. Виктор Сергеевич Розов, прочитав рецензию, поверил мне на слово и оценил Серегину пьесу в пять баллов. Так был пройден творческий конкурс. Но впереди ожидало самое страшное испытание: экзамен по литературе письменно. К счастью, на этот экзамен была назначена ассистентом Маринка Карпова, аспирантка и просто красавица. Она вынесла Серегино сочинение в женский туалет и исправила там все сто тридцать три ошибки. Ну, а далее Серега расправил крылья. Литературу устно сдал одним взмахом, околдовав экзаменаторов режиссерскими интерпретациями сюжетов и характеров. Историю – уверенно. Иностранный – твердо. А на заключительном собеседовании с преподавательской элитой ВУЗа так обаял всех жизнеутверждающей позицией, так уверенно протянул всем свою, внушающую доверие ладонь, что первым схватился за нее сам Юлиуш Эдлис и потребовал отдать Серегу в его семинар. «Он поступил» – телеграфировали мне. Это означало, что первого сентября прямо с вокзала я должен был успеть в институт. Поздравить Серегу с получением студенческого билета и вместе с подельниками по сотворенному поступлению отправиться к нему домой в Удельную. Мы очень любили бывать у Сереги. Просторный двухэтажный дом, вокруг сад с яблонями, под тремя вековыми соснами стол, мангал, душ, всегда обилие закусок, приготовленных его мамой, свежие овощи прямо с грядки, в пятнадцати минутах ходьбы через лесок Малаховское озеро. Густой запах вечерней листвы Подмосковья. Но на моем пути стоял вождь.
Вождь.
Первого сентября я подходил к литинституту. Людей загружали в два новеньких «Икаруса». «Мы здесь!» – Серегин голос вился над машущей из окошка рукой. «Вы куда?!» – выкрикнул я из гущи общего гвалта. «Давай сюда или прямо в Удельную!». Прямо в Удельную, без Сереги, на электричке трястись не хотелось, я решил «сюда» и с двумя большими сумками втиснулся в автобус. Они все были здесь: Серега, Дик, Маринка. Я протиснулся к ним. После утомительных дней и ночей в летнем поезде, споткнулся и, ткнулся головой в Маринкину грудь. Едва не задохнувшись, выдохнул: «Извини». Отвалился, свалился на колено Дику, прошептал: « Маринка, я тебя люблю». «Поздно»- хихикнул в бородку Дик, и получил от Маринки ласковый подзатыльник. «Икарус» начал восхождение по Большой Бронной к улице Горького. Заваливаясь, на спину с Дикова колена в надежные руки Сереги, я спросил у потолка: «Куда везут?». «К вождю», – с неопределенной торжественностью в голосе ответил Серега и крепкой рукой восстановил меня к равновесию. Мы плыли тихо вниз по ул. Горького. Я сел на свои дорожные сумки в проходе между кресел, Маринка поглаживала меня по голове. На нашу дружбу с тихой завистью смотрели глаза новых первокурсников очного и заочного отделений Литературного института. «Куда такую толпу везут?» – ничего не понимая, спросил я. «В Мавзолей», – вздохнул Дик: «Первокурсников причащать едем». «Какой Мавзолей? Через час полдень!». «Это для всех полдень»,- сочувственно произнес Дик и гордо добавил: «А у Малькова там блат!». Мне так захотелось невероятного: чтобы в эту минуту, оказался рядом со мной в этом автобусе, отец. И пока я всерьез переживал невозможность такого свершения, Дик поведал мне о том, что отныне не только первокурсников будут причащать в Мавзолее, но и пятикурсников в общежитии селить строго по двое. - А это вдруг с чего? - Ректорат решил, чтобы из окон реже прыгали. - Так ведь чаще будут. - А в этом надо убедиться. «Икарусы» остановились у подножия красной площади, зашипели двери, вещи велено было не брать с собой, народ высыпал на улицу, перед нами расступились турникеты, кто-то невидимый приостановил движение самой великой очереди в мире и мы стали вливаться в нее сбоку. «Как не стыдно?! В мавзолей по блату!», – роптали люди за нашими спинами. Гордый Владимир Васильевич уверенно пояснял: «Спокойно, товарищи, спокойно. У нас все запланировано. Эта группа прибыла ко времени и по плану». «У вас все ко времени и по блату», – отвечали ему из честной очереди. Но, вновь, появились безликие и, как-то негромко и быстро навели тишину, соответствующую торжественности момента. И вдруг, среди наших, я увидел Бируту Зуяне. Эта тихая, добрая латышка училась в ГИТИСе, а еще успевала посещать наш творческий семинар в литинституте. - Привет, Бирута! Откуда ты здесь? - Я поступила к вам. Буду изучать драму. - Поздравляю. Так ты же ее и так изучаешь. -Драма с позиции режиссера – это одна система, а с позиции автора – совсем другая. - Рад за тебя. Будем чаще встречаться. Маринка взяла меня под левый локоть, чтобы отвлечь от Бируты, и только успел я повернуть к ней голову, как рядом с нами возник Он. Его голос не допускал возражений. - Девушка, пуговку застегните. - Что? – не поняла Маринка. Его уверенный указательный палец мелькнул над верхней пуговкой Маринкиной кофты. - Пуговку застегните. Пока Маринка молча застегивала верхнюю пуговку, а я лишь на мгновенье отвлекся ее красивой грудью, Он исчез. Его нигде не было. Мимо Исторического музея мы уже прошли, до ГУМА расстояние в ширину Красной площади, между нами и Кремлевской стеной плотная очередь, но его в ней не было. И тут я понял: они среди нас! Они притворяются нами, но в нужный момент преобразуются в себя, раздвигают турникеты, останавливают очередь, успокаивают недовольных, а здесь в непосредственном приближении к вратам, выправляют последние штрихи нашего внешнего вида. «Ни фига себе профессия!», – подумал я. Они нас не только видят, они нас еще и слышат. Мне стало жутковато, и в эту минуту меня осенил коварный план. Нет, он не касался нашего присутствия на Красной площади, план был перспективный. Но возник он, как протест этим всевластным невидимкам. Я знал, что Бирута вскладчину с подругами снимает в Москве квартиру. - Бирута, Бирута – зашептал я, склоняясь над ее ухом: Ты же не будешь селиться в общежитии? - Нет, нет, мне это не надо. - Тогда я запишу к себе в соседи по комнате первокурсника Бирута Зуяне. - Но я женщина? – весело возразила Бирута. - А я им не скажу, что ты женщина. Когда меня в студкоме спросят: кого к тебе подселить? Я им отвечу: Бирута Зуяне. - Нам за это ничего не будет? – - Так это же я тебя подселю. Буду жить один, а ты со своими подружками там, где живешь. - Ну, подселяй,- согласилась Бирута. - Я буду за тебя вносить твою долю квартплаты. - О! Этого не надо! – строго сказала тихая Бирута: Давай лучше останемся друзья. Мы приближались к вратам Мавзолея. Я даже успел подумать о том, что вот, наверное, это наполненное мистической энергетикой место позволило мне в одно мгновенье угадать: где и как обитают таинственные поводыри, и тут же найти выход из безрадостной перспективы подселения соседа. Нас повернули влево, темным коридором мы ступали вниз по почти невидимым ступеням. В глубине пространство наполнилось тяжелым желтым светом. Вождь лежал в стеклянном саркофаге в классической позе покойника. - Не задерживайтесь. Не задерживайтесь,- тихо подсказывали нам от темной стены. И вот ступени вверх, к дневному свету, на свежий воздух. Мы вышли к кремлевской стене, нам показывали какие-то могилы под аккуратненькими елками, подводили к мраморным доскам с именами и датами, но я ничего не воспринимал. Во мне в полную силу зазвучали простые вопросы, на которые я не находил ответа: зачем он там? Почему его могила открыта? Для чего через нее прогоняют всю страну? Мы молча встретились глазами с Бирутой. - Жуть,- тихо выдохнула она. Владимир Васильевич гордо выхаживал среди первокурсников. По большому счету я понимал, что сегодня мне перепала солидная подачка с его барского плеча, от его возможностей, связей, от его судьбы, сложившейся в системе координат этой эпохи. Но отсюда хотелось скорее в Подмосковье и мы, в конце концов, оказались там. Под тремя соснами щедрый Серега большим половником из огромной чаши, отливающей серебром, разливал в бокалы домашнее вино. Дик наполнял стопки водкой. Над обильным столом пахло мангалом и шашлыком. - Ну, что? – улыбнулся Серега: За мой второй студенческий билет! - Тем более, что он почти партийный, – съязвил Дик. - Да, ладно вам! – отмахнулся Серега: Зато Ленина повидали. Мы выпили за билет. Закусив водку шляпкой гриба-боровика, зажаренной целиком по секретному Серегиному рецепту, я сказал: - Ну и денек сегодня! С поезда в Мавзолей, да еще и сделку заключил на Красной площади, почти у гроба вождя. - Ну, чтобы все у всех сбылось! – подвел итог Серега, поднимая перед собой вторую стопку. Так оно и было. Серега стал учиться на заочном отделении литинститута и продолжал ставить свои яркие спектакли с народом и для народа. Я прописал с собой в комнате общежития мифического первокурсника Бирута Зуяне и в атмосфере полного одиночества сочинял свою дипломную пьесу. Но наступила весна, и ко мне в комнату кто-то постучал неожиданно строго. - Входите, открыто! – вдохновенно пригласил я. Порог переступил мой однокурсник, председатель студенческого комитета, коммунист, но в целом очень порядочный парень адыгеец Ширхан. Он был одет в костюм, при галстуке, его всегда аккуратные усы, казалось, немножечко дыбились. - Володя, ты меня обманывал! – подавляя обиду в голосе, жестко произнес он. - Ну вот, и тебя тоже… – попытался отшутиться я. - Зуяне – это женщина, – наступал Ширхан. - Это факт. Она женщина. Красивая. - Меня к ректору вызывали. Теперь вызывают тебя. Все может очень плохо кончиться. И я предстал перед ректором. Владимир Константинович Егоров пришел к нам из самых верхов комсомола. Он был молод, интеллигентен и, как-то, по-своему демократичен. - Вызывали, Владимир Константинович? - Да, да, проходите. Он не предложил мне сесть, но сам поднялся с кресла. - Так! Ну что? Говорят, вы с женщиной живете? - Правду говорят. Так это же естественно. - Естественно, когда оно естественно, а здесь речь идет об общежитии. - Владимир Константинович, если я сейчас дам вам клятвенное обещание, что с завтрашнего дня, начну жить с мужчиной, это будет нормально? - Хороший юмор. Но в институте организовались некоторые личности, которые требуют не допускать вас до защиты диплома. - Честное слово, я в своем поступке никакого криминала не вижу. Обычный прикол. Мне кажется, его бы даже Мальков оценил. - Владимир Васильевич как раз на вашей стороне. - Вот видите и партком на моей стороне, – цеплялся я за последнюю соломинку. - Ладно, идите, считайте, что я ваш юмор оценил.
Отец.
До защиты диплома меня допустили. Отец приехал в Москву. Я первый из наших обозримых родственников получал высшее образование. В аудитории литинститута отец сидел за последней партой и гордо слушал больших людей, которые хвалили его сына. - А почему она сказала, что ты честный человек?- спросил отец, когда мы вышли на улицу, он имел в виду выступление Инны Вишневской. - Она говорила о моем творчестве. - Хорошо говорила – согласился отец: Диплом, когда дадут? - Через месяц. Сегодня мы его защитили. - А сейчас куда? - Водку пить. Слушай, а сам-то ты Ленина видел? - Давно. Я в подмосковном санатории был, нас туда на экскурсию свозили. - Меня тоже свозили по блату. - Понимаю. Ты сейчас сам большой человек, – согласился отец: Ну и как он там? - Хреново. Сына я туда не поведу. - Вот так не надо. Ты должен знать: лес рубят, щепки летят. Так было всегда. - А ты сыроежку помнишь? - Какую еще сыроежку? - Поехали, отец, водка стынет.
Сыроежка.
В то лето 1965 года, когда мы пытались повидать Ленин и Пеле, на утро третьего дня родственники пригласили нас на дачу. Они уехали очень рано. Мы с отцом догоняли их на электричке. От станции путь лежал через лесок. Мы шли по хорошо протоптанной тропинке. - Смотри! – сказал отец. - Куда? – спросил я. - Гриб. У тропинки стоял гриб с бледной шляпкой и белой ножкой. - Съедобный, – с долей сомнения сказал отец. - Отнесем. Пусть приготовят. - Нет,- сказал отец: Хорошо стоит. - Хорошо,- сказал я. - Сыроежка,- сказал прохожий, за нашими спинами. - Сыроежка, – передал я отцу информацию, когда прохожий удалился. - Вижу, – сказал отец. Мы молча смотрели на сыроежку. Солнечный луч, проскочив сквозь листву, погладил ее шляпку. - Не надо трогать, – сказал отец. - Не надо, – подтвердил я. И мы пошли к родственникам. Из того далекого 1965 года, когда нам не удалось увидеть Ленина и Пеле, так и осталась в памяти эта простая теплая сыроежка.
|
