И ВСЕ ПОЮТ СТИХИ БУЛАТА….

Беседы в Колонтаево

Можно по-разному оценивать творчество Булата Окуджавы, но невозможно не согласиться с тем, что его песни сделали звуковой фон эпохи. Точнее, они имеют свой тонкий, но очень прочный слой в звуковом спектре 60-70-х годов для миллионов россиян. Многие из них продолжают жить с его песнями и в XXI веке, передают их своим детям и внукам. Передают  тихо, естественно, без всякого пафоса – как семейное предание или колыбельную. А те, кто творит сам, вдохновляясь тем, что создал Окуджава, уже шестой раз имели возможность собраться в Доме отдыха «Колонтаево»  в Ногинском районе Подмосковья на Всероссийском отраслевом фестивале авторской песни и поэзии «Песня Булата».  

Поэт пришел в мир 9 мая 1924 года. И фестиваль его имени обычно проходит в преддверии Дня Победы, с которым так символично совпал день его рождения.  С 6 по 10 мая 2016 года в Колонтаево съехалось около двухсот человек, большинство из которых купили путевку за свой счет (8 тысяч р. за проживание в двухместном номере с человека). Я была среди этого большинства. И не прогадала.  Я насладилась майской природой, отдохнула от суеты, искупалась в бассейне, посидела у костра, пообщалась с друзьями и за эти дни услышала около сотни хороших песен в хорошем исполнении.

Сцена, на которой выступали гости и участники конкурса, была оформлена под арбатский дворик со скамейкой и столиком «для домино», на котором стояла бутылка из-под импортного пива с воткнутой в нее красной розой. Начиная первый концерт, директор фестиваля Александр Цилькер зажег на сцене его символ – настоящий уличный фонарь, точно такой же, как на Арбате, недалеко от дома 43, где прошло детство Окуджавы, и где сейчас между двух арок навсегда застыла его изящная фигура из бронзы. Уменьшенная копия этого памятника работы скульптора Г. Франгуляна была вручена на закрытии в качестве «гран-при» автору-исполнителю из Ялты  Константину Вихляеву. 

 Александр Цилькер и Юрий Лорес    Константин Вихляев

Многие окуджавские песни на этом фестивале я услышала совершенно по-новому. Например, знакомую по пионерскому детству «Песню о барабанщике», которую по радио пел хор В. Попова, Александр Евстигнеев (г. Москва) спел по-бардовски интимно и даже с каким-то мистическим оттенком. Два ярко одетых парня из г. Снежинска Челябинской области – Данила Абдракипов и Илья Сергодеев с гитарой и гармошкой представили публике «Ворона», которого  «надо убить, чтобы не было войны» –  вот так в былые века скоморохам удавалось говорить правду в лицо властям предержащим. Наталья Приезжева, учитель этики из Москвы, с античной величественностью исполнила «В городском саду флейты да валторны».  

Вот на сцену, тяжело дыша, взобрался мэтр Михаил Кукулевич и легко, с улыбкой запел «Солнышко сияет. Музыка играет».  Как же точно он поймал интонацию автора!  Он поет, и сердце, действительно, замирает от того, что он слишком много знает.  Окуджавскую иронию я четко услышала и в голосе Владимира Дурденко из г. Воронежа, когда он пел «На фоне Пушкина снимается семейство».

А вот в песне «На площади базарной» на стихи Окуджавы и музыку Андрея Васильева, которую исполнила под его аккомпанемент на бузуки  Ольга Кузьмичева-Дробышевская из г. Набережные Челны, совсем не было характерной окуджавской интонации. Но я совершенно отчетливо представила себе тбилисскую площадь предвоенного времени, по которой с покупками в дом своей тетки шел подросток Булат, потерявший в 13 лет родителей, увидела, как он заслушался игрой базарного скрипача и заплакал…

В числе участников фестиваля «Песня Булата»-2016  был Игорь Симановский. Он известный в бардовской среде человек, выступает с 1986 года, лауреат Грушинского фестиваля 1979 года, лауреат фестиваля им. В. Высоцкого «Русское наследие» (1995), автор 8 поэтических сборников. Игорь Григорьевич 20 лет проработал строителем в Заполярье, строил магистральный газопровод, почетный работник Миннефтегазстроя, имеет звание «Заслуженный нефтегазостроитель России». Это я позже узнала о нем из интернета. А когда он вышел на сцену, я увидела солидного, уже далеко не молодого человека, с мудрым и немного грустным выражением серых глаз и мощной позитивной энергетикой. Это ощущение усилилось, когда он уверенно взял в руки гитару и запел песню. Его голос был хорошо поставлен, богат обертонами и уводил за собой в прекрасный мир весны, о которой он пел. Игорь Симановский в этом году был единственным из дипломантов фестиваля «Песня Булата», который удостоился чести выступить на заключительном концерте вместе с победителями.   А накануне вечером он исполнял свою песню «Перелом» о защите Москвы в годы Великой Отечественной войны.  

Игорь Симановский

– Игорь Григорьевич, вы один из самых первых участников этого фестиваля.   Я вижу, что вы – человек, который прожил очень интересную и большую жизнь. И вы очень сильно чувствуете вот этот «окуджавский дух», ведь Булат Шалвович тоже прошел войну, хотя вы его младший современник. Как война коснулась вашей жизни и как она отразилась в вашем творчестве?

–  Когда началась война, мне шел 7-й год. Я хорошо помню тот день.  Это было воскресенье. Жили мы в двухэтажном бараке на Красноармейской улице.  И в этот день мы с ребятами играли в футбол.   Площадка у нас была между сараями, в которых покоились дрова – мы ими топили печки, тогда у нас в каждой комнате была печка-голландка. Я стоял на воротах – в кепке, в перчатках.  А ворота состояли из стопкой сложенных кирпичей. А мама около подъезда поставила два табурета, корыто. И в красной косынке, со стиральной доской стирала белье. У нее был такой клетчатый клеенчатый фартук. И вдруг я вижу – мама бежит ко мне с таким лицом, которого я никогда в жизни не видал, и кричит новое для меня слово:  «Война! Война, Игорь, война!» Я уткнулся носом ей вот в этот фартук, и все ребята замолчали. И для нас началась новая жизнь. Вот таким было начало войны. Ну, а потом мы со старшими ребятами, когда была тревога, не бежали в метро, хотя нас загоняли в бомбоубежище, мы старались бегать на чердаки и засыпали песком зажигалки, которые пробивали крыши домов.

– А в каком районе это было? 

– Это было в Ленинградском районе Москвы. Около метро «Аэропорт». Мы видели однажды, как сбили «Мессершмитт», он лежал прямо на Ленинградском шоссе.  Вот эти тревоги, окна, заклеенные полосками из газет, синий свет, потому что обычный свет не разрешали включать, и черные шторы опускали такие, из бумаги. А потом уже и света не стало. Появились керосиновые лампы. И вот однажды я потерял карточки на хлеб. Я не мог придти домой без хлеба. И пришлось мне петь около булочной (И.Г. произнес это слово по-старомосковски, через «ш»- А.С.) жалобную песню «Старушка», которую незадолго до этого я услышал на Тишинском рынке. Выучил ее наизусть и до сих пор помню:

   Когда на окопы надвинулась тьма,

   Седая старушка в блиндаж приползла.

   И, чуть приподнявшись, прижалась к груди,

   К  гвардейцу-бойцу, что стоял впереди.

   Увядшие очи, где горе живет,

   Где ужас и слезы застыли, как лед.

   Он понял, что эта незнамая мать

   Не в силах смеяться, не в силах рыдать.

   Как самое лучшее родимой земли

   В землянку старушку бойцы принесли.

   В постель уложили десятками рук,

   А сами гурьбою уселись вокруг. 

   – «Здорово, бабуся. Откуда пришла?»

   – «Из Харькова, милый. Случилась беда!

   Беда не со мною, не с хатой моей,

   А с тем, кто дороже родных сыновей.

   Когда завязались бои у села,

   Бойца рядового к себе я взяла.

   Он тяжко был ранен с обоих боков.

   А звали его Николай Козаков.

   Германец ударил его сапогом:

   «И много ли танков шныряют кругом?»

    А тот отвечает: «Считайте на глаз,

    Когда эти танки поедут на вас».

    От злобы на немце не стало лица.

    Они керосином облили бойца.

    И тут же спалили в хатёнке моей

    Того, кто дороже родных сыновей.

     Когда керосин приносило зверьё,

     Он пел красноармейскую песню свою:

     «Нигде до могилы нет места врагу!»

     И я эту песню забыть не могу.

– Слова народные?

– Народные. Не знаю, чья эта песня. Но я ее несу с тех пор, со времен войны. А потом я уже сам стал писать о войне. Для меня День Победы – самый значимый праздник в моей жизни. И я был на салюте Победы. Я видел, как ликовали люди, плакали и танцевали. И я смотрел на этот салют. Меня на руках нес майор – мне было 10 лет – с Красной площади до Белорусского вокзала! 

 – В вашем творчестве, наверно, много песен о войне?

– Да, конечно. Вот, например «Весна 45-го года», «Перелом» о разгроме немцев под Москвой. Есть песня «Фронтовики, наденьте ордена!» Есть песня «Послевоенное танго» – о том, как ветераны войны встречаются с москвичами и гостями столицы на Театральной площади.  Есть песня… я попал в детский дом, когда…

– Вы потеряли родителей во время войны?

– Нет. Я просто потерялся, когда однажды не успел убежать в бомбоубежище. Меня увезли в деревню Кашино Свердловской области. И там голод был настолько сильный, что, я помню,  стая волков, шесть волков, напали на нашу собаку, ее звали Вета, которая была на цепи привязана к будке, и съели ее! Утащили вместе с будкой в лес. И мы видели только эти кровавые пятна на снегу и шерсть, как они ее драли на куски. И волки были голодные, и люди были голодные. Весь сорок второй год, и до весны сорок третьего, я жил в этом детском доме. А потом мама с бабушкой меня нашли и увезли домой в Москву. И хотя в этом детском доме я уже ходил в первый класс, в Москве, в 1943 году, я снова стал первоклассником. Помню, в школе мы доставали жмых, шелуху от семечек, и жевали на уроке. И для нас это было счастье!..

В этот момент всех участников конкурсной программы фестиваля позвали в зал. Игорь Григорьевич извинился, взял гитару и пошел готовиться к очередному выступлению…

Программа фестиваля была так насыщена, что ее хватило бы на 5 фестивалей – помимо конкурсов, где определялись победители в 11 номинациях, шли авторские концерты, спектакли, мастер-классы, лекции. 

Ирина Алексеева и Игорь Каримов приехали не с песней, а с аудиовизуальной программой «В песнях нам себя оставили…».  В течение двух дней, используя уникальные записи и фотографии, они рассказывали об ушедших из жизни бардах, творчество которых давно покорило сердца слушателей и составило историю авторской песни. У всех, кто побывал на этих лекциях, создалось удивительное ощущение, что великие (Окуджава, Высоцкий, Визбор, Галич, Берковский, Матвеева, Дулов, Якушева, Луферов, Клячкин, Кукин и др.) тоже присутствуют на фестивале и поют свои песни вместе со всеми участниками. Конечно, я не могла не поговорить с Игорем Михайловичем, единственным в своем роде историком жанра, стоявшим у истоков Московского КСП, председателем Совета учредителей Центра авторской песни в Москве.                           

Во время лекции Ирины Алексеевой       Игорь Каримов

– Вы, наверно, не первый раз сюда приезжаете? 

–  Мы шестой раз на фестивале. Первые годы мы с Ириной Алексеевой были в жюри. А сейчас и в последние годы мы приезжали с программой  «Биографии».

– Как вы оцениваете этот фестиваль?

–  Нам кажется, что это один из добрых, хороших фестивалей и по организации, и по всему.  Но сейчас, в этом году, он видоизменился. Уже второй год на средства Росатома делается еще один фестиваль –  и все атомные предприятия поехали туда. Поэтому здесь, в этом году, не было такого обилия представителей атомной промышленности. А на предыдущих фестивалях и народу было больше, и выбрать было из чего больше. И вообще было более интересно в художественном плане, может быть.

–  Но какие-то преимущества у этого фестиваля остались?

– Доброта. Почему все говорят о нем «добрый фестиваль»? Витька Попов, Юля Зиганшина, тот же Юра Лорес – они едут сюда, потому что здесь какая-то хорошая атмосфера. Поэтому я могу сказать о фестивале только доброе. После первого фестиваля я его раскритиковал, написал большое письмо организаторам – что вот это надо бы сделать вот так, а вот так было бы лучше. Правду надо говорить. И я на это имел право, как любой человек. Второй, третий, четвертый фестивали были такие мощные. А сейчас …ну, где-то 200 человек.  Но основное всё-таки осталось.

– Как ветеран авторской песни вы знали многих наших знаменитых бардов, не считаете ли вы, что золотое время авторской песни прошло?

– Нет, нет!  Сказка о том, что авторская песня умерла – это старая сказка. История московского КСП ведется с 1959 года. И я помню, как  еще в 1967-м году тоже люди говорили: «Всё. Городницкий уже есть.  Визбор, Якушева есть. Высоцкий и Анчаров есть. Ну, появился Вадим Егоров. Ну что еще? Вот и всё. Больше ничего не будет». А в 1968-м году вышли Никитин с ансамблем, Александр Дулов, Виктор Берковский. Потом появились и Луферов, и Мирзоян, и Лорес. В 79-м году на нашем московском конкурсе лауреатами стали Суханов, Вероника Долина.  В  84-м году появилась Галя Хомчик (Мартынова).  А в 86-м стали лауреатами Иващенко и Васильев.  В 90-е стал выступать Михаил Щербаков. А потом, а потом… это я могу говорить долго. Вот, по-моему,  в 97-м году лауреатом стал Сергей Труханов, очень интересный автор. Затем о себе заявили своими песнями Ольга Чикина, Тимур Шаов, Саша Щерби́на. Я сейчас не могу перечислить  всех достойных, но главное, что всё  это продолжается. В этом году тоже был конкурс. И хотя сверхновых звезд не появилось, но авторская песня  живет и набирает свежие силы. В этом году через первые туры у нас в Москве прошло 150 человек! И потом было 5 концертов вторых туров, где выступило 90 человек.  А из них выбрали 30 наиболее ярких и интересных.  Параллельно с этим у нас проходят детские конкурсы где-то с 1997 года. Так что жизнь идет.  

–  По-вашему, как дальше будет развиваться этот фестиваль?

–  Этот фестиваль может быть закрыт и быть последним.

–  Почему?!

– Потому что не будет денег. На любое мероприятие нужны деньги или энтузиасты, которые сбрасываются. А на такое масштабное мероприятие не сбросишься.

– Но все-таки шесть лет он уже прожил.

– Он прожил, потому что было финансирование Росатома. А теперь под эгидой Росатома проводится еще один фестиваль!  А здесь же надо пригласить гостей, членов жюри, оплатить им дорогу, проживание. Требуются большие деньги.  Будем надеяться, что на следующий год их найдут.

– Дай Бог.

Человек, от которого напрямую зависит финансирование фестиваля «Песня Булата» – Анатолий Кириченко, директор Департамента международного и внешнеэкономического сотрудничества ОАО «Концерн Росэнергоатом». Он – один из учредителей компании «ТриА» – главного организатора фестиваля. Анатолий Михайлович вел концерт-знакомство в первый день фестиваля, сам прекрасно выступил со своей песней и  нашел много хороших слов о каждом из представляемых им участников. Именно от него я узнала об этом фестивале, познакомившись с ним в г. Обнинске на Сретенском православном фестивале «Встреча» в феврале 2016 г., одним из спонсоров которого тоже является Росатом.

Анатолий Кириченко

 – Вы стояли у истоков фестиваля «Песня Булата» в Колонтаево, были автором его идеи и нашли для него средства. Как вам пришла в голову идея проведения такого фестиваля? И какие самые интересные вехи в его истории? 

 –  Об истоках. Не «Я», а «МЫ». Специфика, особенно авторского жанра такова, что там все – «Я», потому что там творчество. А когда получается некое событие, некое мероприятие, то это всегда – «МЫ». Что касается именно этого фестиваля  «Песня Булата», то было удивительно, что такого фестиваля у нас нет.  Булат – это величина, Булат – это гений,  Булат – это достояние, Булат – это уже наше внутреннее, национальное. А вот не было такого фестиваля Булата, за Булата, о Булате.  

Мы проводим разные фестиваля. Мы – это Росатом. Вообще на постсоветском пространстве  в год проводится несколько сот фестивалей авторской песни, до 400 (!). Это явление не разовое, не редкое, не случайное.  Этим состоянием общество, народ живет.  Из этого количества несколько десятков больших фестивалей. На слуху такие, которые много лет уже существуют.

 В системе Росатома проводится целый десяток фестивалей – потому что это атомные города, это научная среда,  это физики, это традиция, это как бы естественное состояние для этой отрасли. И в Ростатоме проводится несколько фестивалей. Один из них – на Кавказе, в Ессентуках – «Поющий источник».  И на этом вот  «Поющем источнике», 7-м или 8-м по счету,  мы, как всегда,  общались, пели, думали.  И пришла идея. Она пришла Саше Цилькеру, который является директором этого фестиваля. Эта идея ему приснилась, как он рассказывает. И я думаю, что так и было. Он эту идею озвучил: «Послушайте, это же рядом. Ну почему у нас нет фестиваля Булата?  Он же звучит на этом фестивале – и в поэзии, и в музыке?  Мы подхватили эту идею, стали обсуждать, дискутировать.  И разъехались с чувством, что надо действовать. 

– В каком году это было?

– Кажется, в 2010 году. Нам понадобился буквально год на раскачку. И  мы провели наш первый фестиваль здесь, в Колонтаево,  в 2011 году.

– А почему вы выбрали Колонтаево?

– Потому что на том, Ессентукском, фестивале принимал участие генеральный директор Дома отдыха «Колонтаево» Алексей Николаевич Шанаев. Он поэт,  член Союза, у него стихи. И на нашем Ессентукском фестивале он был членом жюри,  вёл поэтическую мастерскую. Он тут же сказал: «Да, именно у меня! Ведь Булат – он же поэт, писатель».  И тут же сложилось. Понимаете, когда что-то хорошее – оно складывается.  Это именно тот случай, когда идея воплощается быстро, потому что «в точку», в «десятку», в «тему».  Поэтому он и  пригласил к себе. И мы на следующий год подготовились – любой фестиваль требует подготовки организационной, тематической, творческой, методологической и т.д.   Это серьезное мероприятие.

И на первом фестивале мы это увидели, попробовали, мы это воплотили. Конечно, мы сразу стали думать, каким должен быть фестиваль.  Потому что это – Булат, это высокая мерка.  Это стандарт. Это то, на что не просто надо равняться, а быть в этом состоянии.  Это не вылазка где тоже хорошо и поют песни.  Естественно, мы связались с Ольгой Владимировной Окуджавой, посоветовались, пригласили в жюри. Первым председателем жюри был Вадим Егоров. Но главным мотором этого проекта  был, конечно, Саша Цилькер, который не только прекрасный автор-исполнитель, но замечательный организатор. А мы – Анатолий Кириченко и Александр Ефремов – договорились разделить обязанности. Поэтому наша фирма, которая всё это организует, называется «ТриА» – Анатолий, Александр, Александр. Саша Цилькер, как директор, взял на себя всю организационную часть.  Ефремов – всю творческую, программную, содержательную  часть.  А у меня – финансы, деньги, связи – общие подходы. И первый фестиваль у нас получился такой стартовый, показательный. Он был большой,  с палатками – на нем было до 700 человек. В нем участвовали представители Росатома, председатель ЦК профсоюза Ростатома Фомичев Игорь Алексеевич. То есть мы показали, как это может быть вообще по большому счету. Но потом, за несколько фестивалей, он сложился так, как это может быть в жизни. Так всегда бывает. Вот таково было начало. 

Имя Булата Окуджавы сразу привлекло внимание всех. Булат, как по нотам, ложился на сердце. Как только я говорил: «Фестиваль Булата», мне отвечали: «Да. Хочу! Поеду! Почему не раньше?» Везде был Булат. Но не было фестиваля. Поэтому состоялся этот первый фестиваль его имени. И в ходе первого фестиваля все те мысли, идеи, созревшие в процессе подготовки, стали воплощаться, потому что особенность этого фестиваля в том, что он должен быть многообразным, разносторонним, многоплановым. 

Мы задумали его как фестиваль, дающий возможность  быть серьезными, быть творческими. И не уходить от серьезного жанра – авторской песни. Кто-то, возможно, до сих пор считает этот жанр несерьезным, хотя на тему авторской песни защищены десятки диссертаций. Есть кандидаты наук и доктора, исследовавшие авторскую песню с разных сторон. В 2013 году состоялась конференция «Авторская песня: вчера, сегодня, завтра» в Государственном институте искусствознания.  Через авторскую песню можно передать всё многообразие нашей российской многонациональной культуры, говорить о патриотизме души, о внутреннем понимании происходящего. Это жанр личности.  Жанр творчества. Жанр свободный, не заорганизованный. Это народный жанр. И он должен во всей полноте быть представлен на нашем фестивале. Это первое и самое главное.

– Какая замечательная традиция запускать в небо воздушные шарики в первый день фестиваля!

– Она родилась уже на втором фестивале вместе с идеей Аллеи Булата.  Эта аллея сделана, на этой аллее мы всегда собираемся. Мы организуем там субботник, как в те былые времена.  Мы там поем песни и запускаем шары. 

Там же родилась идея проводить митинг у памятника Ефиму Славскому. Это министр Среднего машиностроения, трижды Герой Советского Союза, Герой социалистического труда. Легендарнейший человек, который дожил почти до ста лет и тридцать  из них возглавлял министерство. Он легендарен, как и само министерство. Славский – это второе из того, что составляет дух фестиваля, его традиции. Третье – то, что фестиваль проходит  в канун Дня Победы – у нас здесь ветераны, военные песни,  ведь день рождения Булата – 9 мая. Поэтому все эти составляющие – Славский, аллея Булата, 9 мая – они дали возможность создать особую атмосферу, которая привлекает всех, кому это дорого, и делает фестиваль  комфортным, понятным  и желанным для всех.

Мы сразу стали думать, что это обязательно должен быть высокопрофессиональный фестиваль. Поэтому у нас тут есть двухступенчатая  линия конкурсов, отборов и выбора лауреатов. Это одна линия. Вторая линия – это Ирина Алексеева и Игорь Каримов. Это обязательное условие: они здесь или нет фестиваля! Потому что они – носители жанра в истории, в идее, в лицах, в развитии.  Они проводят лекции, семинары, где мы обсуждаем и слушаем о жанре авторской песни, о ее кумирах, о тех, кто был, есть и будет. И разбираем этот материал с радостью и со слезами на глазах  – со слезами, потому что  мы всё чаще говорим о тех, кто ушел.  Третья составляющая – обязательные мастер-классы у высокопрофессиональных людей. Если это класс гитары – это Михаил Барановский, Игорь Дацык и другие. Если это вокал – то это настоящий мастер-класс вокала: вот Зиганшина Юлия проводила сейчас. 

Следующая составляющая,  так сказать, – горизонтальная. Это дети, это ветераны, это семейные пары. Всем им в дни фестиваля обеспечено поле для демонстрации своих творческих достижений. Никто не скучает и не думает, чем себя занять. Кстати, вы видели за все время фестиваля хоть одного пьяного человека? У нас пьяных не бывает, хотя алкоголь свободно продается. Никому это здесь не нужно. 

Еще одна линия по содержательной, творческой, программной части ¬ – это театрализованные концерты, которые проводят Крамаренко, Дурденко и другие. Поэтому фестиваль наполнен многообразием того, что есть в этом жанре. 

И в конце фестиваля все обязательно едут на могилу Булата на Ваганьковском кладбище. Затем все выезжают в Переделкино, туда, где Булат жил последние 10 лет. После этого вечерний концерт  или в «Гнезде глухаря», или в доме Окуджавы на Старом Арбате. Вот это завершение фестиваля помогает каждому участнику глубже понять его творчество, пропитаться его духом, «взяться за руки», как он призывал.   

– А что принципиально поменялось за 6 лет проведения фестиваля?

– В нем стало участвовать много стран: Украина, Белоруссия, Литва, Германия, Америка, Молдавия. Как правило, из  10 разных стран приезжают на наш фестиваль. В прошлом году из Грузии были, из Армении.   И из разных городов России. Притом, мы никого не пытаемся вытянуть или затянуть. Люди сами приезжают. Мы спрашиваем: откуда: «Из Челябинска!», «Из Иркутска», «Из Анадыря», «Из Архангельска». Почему?! Потому что это Булат. – А как вы узнали? – Через интернет. Некоторым «друг позвонил». 

– А из каких стран приехали в этом году?

– В этом году было мало стран. Из Германии, из Казахстана, из Литвы. Не скажу, что это из-за санкций, но что-то, наверно, повлияло на то, что меньше зарубежных участников. 

Еще одно важнейшее отличие этого фестиваля – то, что это фестиваль атомной отрасли.  Это фестиваль Ростатома. И на этом фестивале всегда  есть представители наших атомных станций, наших научных центров, наших закрытых городов – Сарова, Снежинска, Озерска. И именно из них больше половины становятся лауреатами и обладателями гран-при. То  есть там таланты! Там вот эта составляющая творческая, умение быть поэтом, умение интонировать стихи под гитару очень сильно развита.  Вот такой у нас фестиваль. 

– Что бы вы отнесли к недостаткам фестиваля?

– Фестиваль  не массовый. Хотя это, наверно, его особенность. А не недостаток. Он не такого формата, как, допустим, Грушинский.  Но это и не кухонный формат, конечно. Скажем,  домашний. У нас, как правило, 200-300 человек. В этом году 180 участников. Нет аудитории. Ведь это Дом отдыха, поэтому не многие могут придти на этот деликатный, тихий, особый  доверительный разговор. Но отсутствие массовости нас нисколько не огорчает. Массовость есть в других местах – например,  на концертах по Визбору в Кремлевском дворце, на фестивале имени Валерия Грушина, еще где-то. У нас же  более камерный фестиваль. Что касается финансовой стороны, то на первый фестиваль 50 процентов командировали с предприятий, а 50 приезжали сами. Сейчас пропорция изменилась: 25 на 75.  Люди заранее готовятся провести праздники в Колонтаево, играя и слушая песни Булата. 

Отдельно надо упомянуть о крыльях нашего фестиваля. После первого фестиваля мы сделали выездной фестиваль в г. Улан-Удэ, потом второй и третий раз – в Чебоксарах. Проводили выездной фестиваль на Украине – в Вилково, а также в Польше, где тоже знают и любят Окуджаву.  Вот такие у нас выросли «Крылья Булата», – завершил свой рассказ Анатолий Кириченко и поспешил на очередную встречу. 

Участники фестиваля поют «Виноградную косточку» Б. Окуджавы на всех языках

На фестивале «Песня Булата» в этом году было много крепких и талантливых авторов-исполнителей, которые мне особенно запомнились.  Например, дважды лауреат этого фестиваля Дмитрий Курилов, сценарист по профессии, может и рассмешить своими шуточными песнями о маньяке и тараканах, и заставить плакать о судьбе украинца Петра и русского Ивана, столкнутых лбами. Молодой преподаватель МИФИ Петр Цветков до кончиков волос перевоплотился на сцене в Сергея Есенина, песню на стихи которого он пел – «Мне осталась одна забава».  Потрясла великолепно исполненная автором песня Виктора Попова на стихи Игоря Хариса «Молитва десятого» – от лица воина из войска римского полководца Марка Красса, который после поражения от Спартака велел обезглавить каждого десятого в строю.  Запала в душу «Случайная босса-нова» Марины Носовой – разговор с застывшей подо льдом рекой, которую автор исполнила в дуэте с Михаилом Барановским. Сам же Барановский спел очень драматичную песню от имени быка во время корриды, во время которой у меня несколько раз пробежали мурашки по коже… 

Несомненным открытием этого фестиваля была автор-исполнитель из Набережных Челнов Ольга Кузьмичева-Дробышевская, приехавшая на него впервые и ставшая одним из его лауреатов.  Ольга спела две песни на свои стихи  и музыку – «Стежок за стежком» и «Маленькое скерцо», а также песню на стихи Б.Окуджавы и музыку Андрея Васильева «На площади базарной».  Стиль ее исполнения нельзя однозначно  назвать «бардовским» – он ближе к городскому романсу начала ХХ века, который смело вышел из аристократических салонов подышать раздольем народной песни.  Ольга окончила музыкальное училище по классу виолончели, профессионально занималась вокалом – ее голос приятно удивляет и серебряными нотами чуть ли не в третьей октаве и бархатным грудным контральто.  

Выступает Ольга Кузьмичева-Дробышевская. Концерт ведет Анатолий Кириченко

– Ольга, чем этот фестиваль, на Ваш взгляд, отличается о тех, на которых Вам приходилось раньше бывать? 

– Впервые на фестиваль авторской песни я, будучи в «камазовской» команде авторов-исполнителей, попала в 2001 году, сразу – на самый главный фестиваль страны – Грушинский. На первом же прослушивании меня «срезали». Помню, Дмитрий Бикчантаев мягко так заметил: «Вы – камерная певица, вам нужен уютный зал, а не поляна с костром…» На гитаре я тогда вовсе не умела играть, хотя песни уже сочиняла, мне подыгрывал один из участников нашей команды. В общем, к соперничеству на творческой стезе была не готова, ко двору не пришлась, но впечатлений получила море, а главное – опыт. В те времена по инициативе профкома КамАЗа и Завода микролитражных автомобилей в Набережных Челнах затеяли свой региональный фестиваль авторской песни памяти Олега Белоненко, первого директора ЗМА, трагически погибшего в 2000-м.  В 2001-м я как раз получила предложение стать руководителем художественной самодеятельности на этом заводе и войти в команду организаторов фестиваля авторской песни имени Белоненко. 

Наш Белоненковский фестиваль по сути, наверное, мало чем отличался от Грушинского, разве только более скромным масштабом. Так же искались таланты, давалась возможность им как-то проявиться (даже диски с песнями победителей, помнится, записывали и распространяли). Так же горели костры, так же работали площадки, только на базе отдыха «Лазурная», которая раскинулась на живописном берегу Камы и вмещала иногда до 2000 отдыхающих. Правда, предварительные прослушивания мы проводили на заводах «КамАЗа»; но мы тоже приглашали звёзд авторской песни для проведения мастер-классов и выступлений. Не раз у нас бывали и Дмитрий Бикчантаев, и Юлия Зиганшина…

Вот и фестиваль «Песня Булата» продолжает добрую традицию передачи опыта состоявшихся авторов-исполнителей молодым. На мой взгляд, основным отличием  этого фестиваля является то, что программы – и конкурсные, и концертные, и даже музыкальные спектакли – проводятся в большом концертном зале Дома отдыха «Колонтаево», и любая непогода не страшна. Оформление, свет, звук, даже видеосъёмка, – всё на высшем уровне. Участники и гости живут в уютных гостиничных номерах, а не в палатках, и никакого тебе дыма, от «романтики» которого к вечеру не знаешь, куда деться. Питание организовано централизованно, в столовой, а не на кострах и «кто во что горазд». Пьяных людей за все пять дней, несмотря на праздничные дни и самую что ни на есть неформальную творческую атмосферу, я не встретила, хотя спиртное в гостиничном буфете продавалось. Традиционные песни у костра пелись только в первый вечер, как дань традиции бардовского движения. Конечно, за комфорт участникам приходилось платить, но и на Грушинском, по-моему, уже давно всё не бесплатно. Кстати, выражаю сердечную благодарность моим друзьям, оказавшим мне финансовую поддержку, без которой я вряд ли поехала бы за 1200 километров на этот фестиваль. Увы, мы живём в непростое время, когда любая культурная инициатива, если так можно выразиться, финансово наказуема. Хвала и честь, низкий поклон тем, кто проявляет такую инициативу и берёт на себя ответственность за организацию и проведение подобных мероприятий. 

– Какие встречи на «Песне Булата» Вам запомнились? Чье выступление вызвало состояние катарсиса?

– Рада была встрече с земляками – Сергеем Сушковым и Натальей Покаржевской. Они приехали из Казани, показали интереснейший музыкальный спектакль «Ах, что-то мне не верится, что я, брат, воевал». Не забуду, как рядом с Натальей на заключительном вечернем концерте первого дня пела на татарском языке строчку из «Виноградной косточки» Булата Шалвовича. Организаторы придумали символичный финал, когда известнейшая песня Окуджавы сначала отдельными строчками прозвучала на разных языках –  русском, украинском, татарском, чувашском, польском, английском, немецком… – а в какой-то момент и на всех одновременно. И в этой языковой «какофонии» остро ощущалось гармоничное единение всех, кому близка философия песни Булата, кто живёт любовью и творчеством.

Яркое впечатление на меня произвели выступления дуэта мамы и дочери Ирины и Татьяны Радченковых из Старого Оскола. Песня «Люби меня…» Марины Носовой из Москвы просто запала в душу. Вообще, фестиваль открыл мне много ярких самобытных имён: Константин Вихляев из Ялты, Ирина Вольдман и Андрей Колесников из Самары, замечательный коллектив студентов из МИФИ «Quanto di Stella». Кстати, впервые с хором МИФИ и многими авторами-исполнителями старшего поколения этого «творческого» вуза я познакомилась в 2012-м на Фатьяновском фестивале, отрадно, что любовь к авторской песне в МИФИ передаётся от поколения к поколению. Сердечно рада была встрече с Михаилом Кукулевичем, с которым не так давно в Москве мне посчастливилось участвовать в одном концерте-«квартирнике». Счастлива была общению с Юлией Зиганшиной. Признаюсь, один из секретов, подаренный ею на мастер-классе, я тут же использовала в своём выступлении на конкурсе. А концерт Юлии Зиганшиной и Романа Ланкина ¬– это удивительное, не побоюсь сказать божественное сотворчество двух великих талантов! Поклонницей творчества Юлии являюсь давно, но то, что я увидела, услышала, прожила во время совместного концерта Юлии и Романа, заставило меня забыть о притяжении Земли. 

Неизгладимое впечатление осталось от выступления квартета из Сарова «4/17». Ребятам, кажется, не больше 25 лет, но их две гитары, аккордеон и голос солиста погрузили меня в атмосферу конца 60-х (если уж быть точной, в моё раннее-раннее детство, когда мои родители слушали магнитофонные любительские записи песен), и заставили волноваться моё сердце очень сильно… Сейчас, отвечая на ваш вопрос, думаю, что, наверное, именно выступление этих ребят из «4/17» вызвало ощущение катарсиса. 

– Каждый фестиваль для исполнителя – это источник новых песен, которые хочется выучить. Была ли для Вас на этом фестивале такая песня?

– Да, была. И я её выучила. И спела. Может, это прозвучит нескромно, но такой песней стала для меня песня на стихи Булата Окуджавы «Над площадью базарною…», музыку к которой написал мой друг Андрей Васильев, московский учёный-химик, и которая в нашем исполнении – Андрей аккомпанировал на бузуки – стала лауреатом фестиваля. 

Благодарю судьбу за все открытия и подарки на этом фестивале. Желаю всем, кто встал на творческую стезю, вдохновения и удачи!

В последний вечер фестиваля, после выступления лауреатов, на сцену вышла Ольга Владимировна Окуджава-Арцимович, вдова Булата Шалвовича, директор его музея в Переделкино, почетный гость и «живой талисман» фестиваля с момента его основания. Однако на прошлом фестивале ее не было из-за ее плохого самочувствия, поэтому ее появление вызвало нескрываемую радость и даже эйфорию всего зала. Ее  короткое выступление было наполнено благодарностью организаторам фестиваля и всем, кто приехал поделиться своим творчеством, вдохновленным именем Окуджавы. 

Ольга Окуджава-Арцимович 

После концерта я попросила Ольгу Владимировну ответить на несколько моих вопросов.

– Как вы считаете, какое место  занимает этот фестиваль среди других фестивалей авторской песни?

–  Я совершенно ничего не понимаю в фестивалях. Я никогда ни на одном фестивале не бывала, кроме этого. Но здесь я как бы заинтересованное лицо. Это мой родственник, в некотором роде.  Поэтому я здесь. Я не знаю, каким должен быть образцовый фестиваль авторской песни. И отношусь к этому весьма скептически. Хотя я понимаю, что это – сборище единомышленников, компания  людей, которые заняты каким-то общим делом.  Они знакомы друг с другом. Встречаются, как друзья. В общем, это встреча друзей.  Поэтому дай им Бог.  Но я никогда никакого отношения не имела к этому, поэтому  я отношусь ко всему этому …почти равнодушно. Я не хочу судить о том, чего я не знаю. Не знаю, зачем это, и кому это нужно. Наверно, это нужно самим этим людям, которые снова и снова встречаются с друзьями.

– Но ведь сегодня день рождения Булата Шалвовича. И вы, как близкий человек, наверно, ощущаете его присутствие. На ваш взгляд, есть здесь дух Окуджавы или нет?

– Ну, что касается именно этого фестиваля, тут я, конечно, больше могу что-то понимать. Это фестиваль, название которому я сама придумала. Он должен был называться «Песни Булата». А я предложила именно «Песня Булата». Это другое, более широкое понятие. И как заинтересованное лицо я понимаю, конечно, что это имеет отношение к Булату. Для меня это очень ценно. Для меня это большая честь. И я на него езжу. Я ни за что не поехала бы ни на какой другой фестиваль, Боже упаси – я занятый человек. И не молодой. А вот на этот фестиваль я езжу, и мне интересно. И я постепенно, благодаря присутствию именно на этом фестивале что-то начала для себя понимать в этом. Для меня это вот такая маленькая школа. Потому что я узнаю механизм существования подобных каких-то культурных мероприятий. Я поняла на этом примере и узнала, как это происходит, что происходит на фестивале и ради чего это создается. Конечно, это создается ради атмосферы, которая присутствует на подобных сборищах. Это люди, конечно, необычные. Немножко сумасшедшие. Эти люди – безумцы в некотором роде. Это люди, которые объединены вот такими ценностями, не всем доступными – такими, как музыка и поэзия. Это люди, у которых есть иммунитет против очень многого зла в этой жизни, такое противоядие, потому что они люди одаренные, и у них вот эта отдушина, которой у простых смертных нет. Их объединяет музыка и слово. И великая поэзия. И великая музыка – они и ее привлекают, и ее используют. И сами они, встав на цыпочки, тоже стараются быть достойными этих примеров. И они что-то творят, не спят ночами, сочиняют, потом соединяются, показывают друг другу. Нет, это очень славное, конечно, очень чистое какое-то действо. И, повторяю, благодаря именно этому фестивалю я стала много чего нового узнавать и понимать. А уж за то, что это связано с Булатом, (как сказал бы сам Булат Шалвович) – для меня это большая честь и большая радость.

К нам в Переделкино, в Музей Булата Шалвовича, привозили  детей, больных аутизмом и говорили, что «Булат целебен». Так вот, для меня этот  фестиваль тоже целебный. Бывали фестивали более высокого уровня, более обнадеживающие, бывали ниже уровнем. Но все равно, здесь неповторимая атмосфера, которая для меня лично целебна.  Она меня вдохновляет. И когда меня, как говорят в храмах, вот это «обстояние» вокруг меня как-то угрожающе давит и душит, здесь я отдыхаю душой среди вас, среди них, среди этих поющих безумцев, которые поют про свои чувства, про свое благородство. И у них нет никакого зла. И я сегодня со сцены позволила себе вспомнить эти прелестные стихи  Юнны Мориц:

 «На этом береге туманном, 

Где память пахнет океаном, 

И смерти нет, и свет в окне,

Все влюблены, и все крылаты,

И все поют стихи Булата…»

Вот такой островок, такой берег! Для избранных, конечно. Я не большой ценитель, и не лезу в знатоки. Кое-что мне безумно нравится. Кое-что совсем не нравится, расходится с мнением знатоков.

– Вы имеете  в виду оценку исполнителей?

– Да, да. Меня обычно включают в жюри, а у меня какое-то другое мнение может быть в результате моей некомпетентности. Но мне здесь комфортно. Мне кажется, что это очень хорошее место – вот такой фестиваль.  

Участники фестиваля на даче Б.Окуджавы в Переделкино

Беседы вела Аида СОБОЛЕВА.

УКУС ТРУСЛИВОГО ШЕРШНЯ 

(ответ на анонимную критику)

<<< назад

"КЛАКА" ИЛИ АНОНИМНОЕ «ТВОРЧЕСТВО» «КАЗАНСКОГО АЛЬМАНАХА»

Александр Блок в своем дневнике писал некогда: «Минимум литературных дружб: там отравишься и заболеешь». Не знаю, как насчет «дружб». Но от литературных склок уж точно следует держаться подальше. Ибо ничто так не развращает, ничто так не убивает писательское ремесло, как окололитературное склочничество, ханжество и публичное «полоскание белья». Конечно, проще поизощряться в остроумии и заклеймить тебе неугодного, чем сделать серьёзный аналитический разбор произведений писателя, отметить своеобразие, не только слабые, но и сильные стороны его творчества.  Однако для этого надо быть самому умным, добросовестным критиком и, прежде всего, честным человеком.

Последнее время на страницах респектабельного издания «Казанский альманах» пошла череда публикаций, в которых издевательскому шельмованию подвергаются литераторы, члены Секции русской литературы и художественного перевода Союза писателей Республики Татарстан. Особенно изощрённы нападки на руководителя нашей секции. Под нехитрыми псевдонимами — Вася Татарский (№ 10 за 2013г., «Охота на графоманов») и еще Сергей Квасин (или Квасов?) (№ 11 за 2013г., «Чучело кукушки»). Кто они, авторы, и кто их заказчик (если это не есть одно лицо) — можно только догадываться.

Разумеется, каждый волен иметь свое мнение и его излагать. Устно и печатно. И вопрос, даже не в том, правда содержится в этих выпадах или злонамеренный вымысел. Вопрос в их анонимности и очевидной целенаправленности. Что-то плохо верится, что они есть — вопль души оскорбленного вкуса. Тем более что материалы эти активно и целенаправленно «пиарятся» на страницах социальных сетей.

Тем более странно, что вал этот кляузный катит не со страниц частного издания, с коего взятки гладки, а со страниц издания государственного, существующего за счет бюджета. Пусть даже снабженного лукавой припиской «Мнение автора может не совпадать с мнением редакции»…

Когда-то в театральном мире существовало такое явление, как «клака». Это группа лиц, которая за определенную (скорее всего, невысокую) плату являлась на спектакли и свистом, нарочитым шумом, срывала спектакли, бенефисы кому-то, чем-то не угодивших актеров. Клака… Занятие малопочтенное. Да и словцо само весьма неблагозвучное…

Рустем Сабиров, Нонна Орешина, Алексей Остудин, Наиль Ишмухаметов, Татьяна Пашагина, Айрат Бик-Булатов.

 ———————————————

ПРИЛОЖЕНИЕ:  ИЗ ПЕРЕПИСКИ ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА ЖУРНАЛА "АРГАМАК"

<<< назад

Известный актер Стивен Сигал подчеркнул заслугу Путина в благосостоянии россиян

- Я сам видел, как Россия разрушается, – открылся актер Стивен Сигал в интервью Ксении Собчак, – и сам видел, как Владимир Путин принял страну, которая была просто в катастрофических условиях, и сделал из нее страну с великой экономикой, где практически нет безработицы. Надо сказать, что россияне – процветающая нация, люди здесь действительно хорошо живут. И это заслуга Путина.

Не знаю, как вас, а меня наполнила законная гордость. И за Россию, воскресшую из пепла, аки Феникс, и за ее Спасителя. Даже захотелось в нее съездить, в Россию эту, честное слово! Посмотреть хоть одним глазком на настоящее экономическое чудо. А в другой глазок – на безудержно процветающих россиян. А то ведь меня угораздило родиться совсем в другом государстве, мнимом. Где стабильный процент граждан процветает, не отходя от мусорных баков. Где близость к газовой трубе дает практически полную вседозволенность, а депутатский мандат есть форма ухода от уголовного преследования. Не помню, как оно зовется, государство мое родное. Кажется, просто Родина.

Однако зоркий Сигал разглядел подлинную Русь. Со стороны-то виднее. Тут все дело в зрении. Или – в окулисте. Окулист Сигалу попался не просто хороший – замечательный. Прямо скажем, звезде Голливуда посчастливилось угодить в матерые руки звезды офтальмологии. Таким образом, говорят, еще светлейший князь Потемкин корректировал диоптрии государыне императрице.

Надел Сигал очки – и увидел настоящую Россию. Что примечательно, без всяких наркотиков. Посмотрел раз – и узрел медведя в бочке с красной икрой. Посмотрел другой – и аж голова пошла кругом: вдалеке уходила в небо блестящая колонна – и это была, без сомнения, русская экономика. А внизу, у ее основания, вжималась в землю едва заметная без микроскопа черточка -  уровень безработицы. Выпучил Сигал глаза от восторга -  и заметил благодарных мужиков на кисельных берегах. Мужики в красных шелковых рубахах танцевали от счастья барыню под плакатом «Ой, как было плохо, а стало хорошо!». Вокруг мужиков хороводили стройные русские девки с его, Сигала, лубочными портретами в руках.

Зажмурился Сигал от удовольствия, а когда опять прозрел, перед ним стоял Жерар Ксавиевич Депардье, житель Мордовии. Бывший француз громко что-то кричал своему коллеге, тыкал грязной татуированной пятерней  в колючую проволоку и вышки, стоящие вокруг него по периметру. Но звука не было, только картинка. И понял тогда Сигал, что Жерар снимается в каком-то замечательном блокбастере и приглашает его принять  в этом участие. И жуть как захотелось Сигалу приобщиться на старости лет к настоящему искусству. И полюбил он Россию так, как никто до него. И захотелось ему бросить все и пойти пешком в одних лаптях в прекрасную дикую Сибирь убирать снег. Потянулся он к бумаге, чтобы написать заявление на высочайшее имя, попросить российского подданства. Но тут, на его счастье, пришла пора лететь домой – и оказался Сигал в Шереметьево. И услышал он далекий, ласковый голос офтальмолога: «Сорвался, падла! Придется теперь Сталлоне кадрить…» Говорил доктор на непонятном русском языке, но настолько тепло и дружелюбно, что Сигал чуть не заплакал от умиления. «I’ll be back, Russia!» – шептал старый киноактер, глядя в иллюминатор, – I’ll be back…»

Нури Газиев, хронический комментатор triboona.ru 

<<<назад

Перевернуться на машине — не процесс. Мгновение. Я была пьяной. Поэтому ничего не почувствовала. Звук разбивающихся стекол? Нет. Но помню, как тащили меня чьи-то жесткие руки через окно. Там, видимо, и потеряла платиновый перстень от “Тиффани”. Он был мне великоват. Как странно, что, говоря об аварии, я вспоминаю прежде всего о какой-то, пусть даже дорогой безделушке. Может быть, организм таким образом пытается защититься от осознания беды. Почему Лев Толстой заставил Вронского мучиться зубной болью? Чтобы притупилось чувство безысходности после гибели Анны Карениной?

В институте травматологии и ортопедии мне сделали кучу снимков головы и шеи. Выписали шину Шанца. Это то, что носится на шее. Тут же в магазине можно было купить, выбрав цвет. Понравился черный. На вопросительный взгляд приятелей почти гордо заявляла: “Это шина Шанса!”

Меня лишили автомобильных прав. Подключилось множество моих друзей, друзей и знакомых моих родителей, а также знакомых моих знакомых. Ничего не помогло. В Татарстане начался рейд по ужесточению нарушений, произошедших по вине пьяных водителей. В общем, все совпало, и мне не повезло.

Алкоголизм подбирался ко мне медленно. Я не видела, как он плел искусно свою паутину. Я жила, то радуясь, то огорчаясь жизни, бывала счастлива. Алкоголь периодически сопровождал меня то в светлые, то в темные моменты мой жизни. Постепенно сопровождение стало носить дежурный характер. И сама не заметила, как барахтаюсь в его липкой паутине. Я оказалась мухой, которая не может выбраться из почти невидимой, но плотной сети.

Я помню, как мы дома отмечали очередной Новый год. Мне было шестнадцать лет. Кажется, тогда папа впервые налил в мой бокал не лимонад, как раньше, а шампанское. При этом он значительно смотрел на меня. Наверное, хотел сказать, что я становлюсь взрослой. Нет, мне не понравился вкус шампанского, и не в тот день возникла эта склонность или болезнь, можно назвать как угодно. А лучше сказать прямо — алкоголизм.

В медицинском институте, как и в школе, я была белой вороной. Я ощущала свою инакость. Слишком часто задумывалась над какими-то вопросами, связанными со смыслом жизни. К окончанию первого курса все уже разбились на группки, сдружились. У меня тоже появилась подруга Таня. Мы всегда ходили вместе, пока она не вышла замуж за Ильдара, будущего капитана команды КВН “Четыре татарина”.

К тому времени я уже писала стихи, которые читала однокурсникам. Кто-то подсмеивался, кто-то серьезно относился к моим немедицинским занятиям. Наконец, папа позвонил известному в республике писателю, который подсказал, что мне нужно ходить в литобъединения. В нашем городе их было три: при Казанском университете, при редакции “Комсомольца Татарии” и в литературном музее имени А.М.Горького.

Тот, кто прошел школу литературного объединения, знает, какая там царит атмосфера. Во-первых, все считают себя гениями, во-вторых, все беспощадны к чужим творениям, в-третьих, заседание заканчивается в ближайшем кафе либо у кого-то на квартире. Там продолжаются разговоры под выпивку.

Я обрела свою среду. Нет, пока еще не алкоголиков. Выпивка, хотя и присутствовала в моей жизни, была не определяющим началом. Я стала общаться с людьми, которые так же, как и я, мучились всевозможными вопросами бытия, пытались выразить себя посредством слова. Мы спорили о различных литературных течениях, о месте поэта в современной жизни. Мы любили Артюра Рембо.

Говорят, творческий человек проходит три стадии развития. На первой он говорит: “Только я!”, на второй: “Я и Моцарт!” На третьей стадии признается: “Только Моцарт!” Тогда я находилась явно на первой. Была красивой, высокомерной, хоть и талантливой дурой.

Что такое алкоголизм? Это когда алкоголь начинает заменять радости и горести жизни. Когда пьешь в одиночку. Когда не можешь остановиться и не важно, какая это рюмка — вторая или двадцать вторая.

Я долго не хотела признавать свой алкоголизм. Я не считала нормой, когда, возвращаясь навеселе с каких-то посиделок, заходила в продуктовый магазин около дома и покупала две бутылки полусухого красного вина. Две — потому что боялась, одной не хватит. Наконец, мужу это надоело. Господи, как он был всегда терпим! Я могла рассказать глупейшие ситуации своей жизни и попросить совета, он всегда был готов проанализировать их так, как он умеет один, и дать мне советы. Сколько он видел от меня вместе с хорошим также отвратительного и гадкого. Но разве алкоголик думает о близких? В обычном состоянии мне всегда были интересны рассказы мужа о работе. О его сотрудниках. О забавных случаях на работе. Но ведь и терпимость имеет свои пределы. Вадим отвел меня к психотерапевту.

Поначалу Виталий Вадимович мне понравился. Он был чуть постарше меня, изрядно толстоват. Как-то в шутку сказал, что он — самый толстый психотерапевт в мире. Я возразила, что найдутся и потолще. Мы оба сидели в чересчур глубоких креслах, расположенных напротив друг друга. Трудно было поменять положение. Я не знала, с чего начать. Он стал задавать вопросы о детстве, о взаимоотношениях с родителями. Я стеснялась.

Сейчас я приобрела такой большой опыт общения с психотерапевтами, что с ходу могу начать говорить о волнующих меня вещах.

Как убедил меня Виталий Вадимович, алкоголизм не существует и не возникает сам по себе, это лишь следствие какого-то разлада, который может иметь корни и в детстве. В моем случае, наверное, это так.

Сказать, что у меня были строгие родители, — ничего не сказать. Я их боялась. Они могли накричать за то, что я что-нибудь случайно выронила из рук. Они редко хвалили меня. Мои успехи в учебе считались нормой, за которые поощрять не обязательно. Если на родительском собрании Олю Ищук, другую отличницу, хвалили больше, чем меня, мама возвращалась домой с поджатыми губами и весь вечер не разговаривала со мной. Я знаю, что меня недолюбили в детстве. Родительской нежности мне и сегодня не хватает. Говорят, что дети сначала родителей любят, потом дети родителей судят, затем дети родителей прощают и снова любят. Конечно, я простила родителей. Хотя одна женщина-нарколог сказала, что алкоголем я подменяю свою маму. А перед этим она спросила, какого рода для меня слово алкоголизм. Я ответила, что как для грамотного человека алкоголизм, естественно, мужского рода, а в метафорическом смысле — женского. По ее словам, я жду от него — алкоголя любви. Странно.

Среди моих друзей — поэтов и художников — каждый второй алкоголик. Только они не знают об этом. Или не задумываются. У кого-то нет жены, которая пилила бы за это. Кто-то выпивает вместе со второй половиной. Запои — явление обычное. Для большинства людей я — не пьющий человек. Я, действительно, редко выпивала. Но, увы, метко. Находилась часто за рулем. Встречала детей после школы, ехала с ними в кружки, художественную школу, шахматную школу, поликлинику — и все такое. Поэтому отдаться целиком алкоголизму времени не было.

Хороший поэт Тимур А. пьет часто, почти каждый день. Раньше мы выпивали вместе. Нас познакомил Гарик Ч., с которым мы женихались. Гарик оказался скудоумным и бесхребетным. Зачем-то он собирался вывезти меня в Израиль. Мы расстались. А дружба с Тимуром сохранилась. Большая дружба возникла между ним и моим мужем. Часто встречались. Когда он был пьян, говорил моей дочери, что он ее принц. Сейчас он пьет с другими.

А ведь алкогольные напитки не очень-то вкусные. В компании с художниками где-нибудь в мастерской, тогда мне было лет двадцать, чтобы не отставать от других, я залпом выпивала стакан водки. Понятия о норме не было никакого. И никто не удерживал, не объяснял, какова моя доза. Последствия: я шла в туалет, где меня нещадно рвало. Возвращалась и продолжала пить, пока не засыпала.

И все-таки еще не было болезненной тяги к вину. Как вспомнить, когда она началась. Может быть, когда у меня дома были очередные посиделки? Был Марк Давидович Зарецкий, руководитель литобъединения при музее Горького, был итальянец, изучавший зачем-то творчество Аксакова (его я курировала по просьбе участницы Международных Цветаевских чтений, где сама выступала). Может быть, после ухода гостей остались напитки, и я попробовала их допить, и мне понравилось?..

Алкоголь, как ржа, разъедает душу. У тебя словно две жизни. Одна — обыденная, в которой количество забот и проблем преобладает над радостями, и часто бывает тоскливо. Во второй жизни, алкогольной, радостей больше. Но, увы, это только поначалу. После чувства подъема и эйфории почему-то быстро наступает тоска. И хочется позвонить всем-всем, чтоб почувствовать, что где-то есть люди. Хочется понимания. Хочется уважения. Это не смешно, когда пьяный задает вопрос: “Ты меня уважаешь?”

Я знаю, что нравлюсь мужчинам. А когда пьяна, могу спровоцировать мужчин на любой поступок. Я читаю стихи на столе. Обычно это бывало в мастерских у художников. Первый раз об этом много говорили. Потом все привыкли. После очередной презентации выставки двух художников, один из которых был из Питера, мы продолжили общение дома у художника А. Миновали первые тосты, наступал обычный в таких случаях период разброда и шатания. Я попросила слова и стол. Читая стихи, заметила, петербуржец спрашивает, что сейчас будет. Она ответила, что это традиция такая — Лилечка всегда читает стихи на столе. Это — обычно.

Эдит Пиаф и Анна Франк — мои собутыльники. Когда я достигаю определенного алкогольного уровня, я слушаю песни Пиаф, думаю о ее жизни, заполненной мужчинами и песнями, о ее разбитом сердце, мне становится тепло-тоскливо. Я плачу.

Об Анне Франк я узнала из книги, посвященной Одри Хепберн. Вскоре муж купил мне ее “Дневники”. Просто и почти буднично записывала голландская девочка события своей жизни. Не было ни пафоса, ни амбиций, которые так свойственны российским детям. Еще бы! У всех, кто родился в советское время, пафос был в крови. Я хорошо помню, как заучивала стихи о Родине и партии. И ничего. Почему-то мне не резали слух несколько напыщенные и декларативные строки советских поэтов. Нет, если отбросить идеологическую сторону, это были неплохие стихи.

Пью вино. Курю. Сигарет выкуривается при этом вдвое-втрое больше, чем обычно. Думаю об Анне Франк. Перечитываю некоторые особенно дорогие мне места. Мне почти хорошо. Алкоголь дает мне чувство свободы и приподнятости, Анна Франк добавляет необходимую горчинку, когда печаль становится светлой.

В зависимости от времени суток я покупаю разное вино. Если начинаю пить после обеда, беру полусухое красное вино, чтобы быстро не опьянеть. Если уже семь-восемь часов вечера, можно взять полусладкое или даже кагор. Иногда хочется горечи. Тогда покупается водка. Закуски самые незамысловатые. Поскольку, когда пью, есть не хочется, ограничиваюсь фисташками, лимоном, яблоками, шоколадом.

Дома дети — дочь и сын. Бутылки прячу в нижние шкафы кухонного гарнитура. Пью из обычного бокала для чая или кофе. Но в последние годы дети научились распознавать меня пьющую, и им это не нравится. А раньше, поскольку они были маленькие, пьющая я для них была просто веселее и болтливее, чем обычно.

Насчет болтливости. Почему в пьянстве наступает такой момент, когда до боли хочется поговорить с человеком. Нет, не только говорить самому, а выслушивать чужие жалобы, искренне сочувствовать и успокаивать. А при разговоре с мужчинами напропалую кокетничать и куражиться. Сколько звонков за полночь раздавалось в квартирах моих друзей последние десять лет! Надо отдать им должное, обычно они всерьез выслушивали меня. Правда, потом быстро распознавали мое состояние и просили все же не звонить так поздно.

Беседуя с психотерапевтами, я обнаружила в себе свойство быстро вызывать к себе сочувствие. Поскольку приходилось говорить о своих отношениях с родителями, видимо, мой голос начинал звучать жалобно, местами дрожать, они невольно переходили на еще более мягкое общение. Правда, надо признать, что все они были мужчинами. Хотя, как правило, для всех психотерапевтов характерно почти отеческое обращение со своими пациентами. Я говорила о том, что мои родители стали жить отдельно, когда мне было тринадцать лет, и нас с сестрой поделили. Я осталась с папой, а сестра, которая младше меня на двенадцать лет, с мамой.

Был еще Валерий Николаевич, маленький мужчина с хитрыми глазками, который дважды посылал меня на подшивания. Первый раз на два года. Я продержалась год. Но Новый год оказывает на меня пьянящее действие. Тогда и сорвалась. Поехала за полночь на машине к друзьям и перевернулась. Меня тогда это здорово отрезвило. Я подшилась снова. Хватило на два года.

“Продлись, продлись, очарованье!” Так бы я назвала свои отношения с алкоголем. Я очень боялась, что состояние эйфории и гармонии быстро исчезнет, и торопилась принять еще и еще.

“Жизнь в розовом свете” — так называется одна из песен Эдит Пиаф. Но это характеристика моего раннего пьянства, когда оно не причиняло близким столько неудобств и страданий. Неизбежно наступают, говоря языком психологии, вторая и третья стадия алкоголизма. Это уже “черный человек” Есенина. Кстати, по его поэзии легко проследить за развитием алкоголизма. “Москва кабацкая” — это первая стадия и начинающаяся вторая. О третьей стадии хорошо написал Мариенгоф.

“Отчего люди не летают?” Оттого и пьют, наверное, что не летают. Когда же пьян, охватывает естественное чувство полета. Будто паришь над своей жизнью, заботами и проблемами, над скучными людьми. Правда, когда напиваешься, скучные люди становятся интересными.

Однажды, когда дочери исполнился год, мы отправились с мужем в круиз на теплоходе. Исправно работал бар, в котором мы проводили вечера. Иногда мужу надоедало общение, он отправлялся в каюту читать какую-нибудь книгу по философии или психологии, любителем которых он остается до сих пор. А я… позволяла себе выпить лишнее. Когда бар пустел, оставались лишь подобные мне любители спиртного. Среди них преобладали в общем-то не очень образованные и культурные люди. Но мне-то было почти все равно с кем вести пьяные задушевные беседы. Подошедший муж застал такую картину. Я читала стихи. Мои собеседники, точнее, собутыльники с изумлением смотрели на меня. Они к этому не привыкли. Муж вскоре увел меня. А на следующий день, мои вчерашние друзья за руку здоровались с ним, что было ему неприятно. Он не раз вспоминал об этом.

Говорят, Михаил Светлов много пил. Это не помешало, скорее, помогло ему выразить верную мысль: “Пьяный человек — это человек, для которого не существует "завтра". Он должен все высказать сегодня”. Это объяснение и моей пьяной болтливости.

До замужества, живя с папой, бывало, я возвращалась очень поздно, иногда — под утро. Приходилось идти через проходную комнату, в которой спал папа. Он всегда просыпался и сурово спрашивал или бурчал сквозь сон: “Почему так поздно?” Я что-то лепетала, шла аккуратно, пряча в правой руке банку с водой. После возлияний очень хотелось пить. Банку ставила под кровать, чтобы ее не заметил папа.

Я училась в медицинском институте. Подрабатывала ночной медсестрой в больнице. Подрабатывали почти все студенты. Дети профессоров, как и я, не были исключением. Дело было не только в деньгах, хотя и они не мешали, главным было, пожалуй, научиться делать уколы, внутримышечные и внутривенные, ставить системы, то есть капельницы. Хотелось ближе, изнутри узнать больничный мир. Тогда я еще мечтала быть врачом. Кроме того, у мамы был лейкоз, и мне хотелось лучше узнать эту болезнь, от которой нет спасения. Хотела приготовить себя к маминому концу. Звучит жестоко, почти цинично.

Дежурства были удачным предлогом не ночевать дома и продолжать ночные бдения в мастерских у художников или у кого-то из поэтов дома, иногда просто у подруги. Стыдно признаться, но я разбавляла иногда спирт, оставляемый для уколов, водой. Часть его уносила домой. Поскольку это был девяностошестипроцентный спирт, дома я разбавляла его наполовину водой и, чтобы отбить запах резиновой пробки, клала туда горошки перца. Получалась замечательная перцовка, которую мы выпивали в актерском общежитии. Тогда я очень дружила с артистами из Качаловского театра, особенно с Марианной Витавской. Мне нравился мир богемы. Нравились ночные разговоры, стремительно развивавшиеся романы. Не то чтобы я была неразборчивой, но влюблялась часто. Бывало, что один роман начинался, другой еще продолжался, а третий дышал на ладан. Как и для всякого поэта, каждая моя любовь была единственной и последней. Я отвлеклась от алкогольной темы. Хотя прочла у Бунюэля о том, что вино и сигареты — спутники любви. С вина начинается, а сигаретой все завершается. Не очень точно, но по смыслу передаю верно.

Ничто не ново под луной. Вот и Бунюэль до меня сказал о связи алкоголя и любви. А до него об этом тоже немало народу высказалось. Все так. Опять невольно вспомнилась цитата. Толстой о том, что каждая несчастливая семья несчастна по-своему. Так и алкоголизм у каждого развивается индивидуально. Хотя общих примет немало. Это амнезия. Не раз было, что я с интересом, а чаще со стыдом выслушивала рассказы мужа о том, что было накануне. Или подруги пытались продолжить тему, начатую мной по телефону накануне ночью. Я ничего не помнила, но говорить об этом было неудобно. Я пыталась угадать, что могла сказать по телефону, и кое-как поддерживала разговор.

Если бы не было похмелья, наверное, все люди были бы пьяницами и алкоголиками. Эта мысль пришла мне в голову только что. Наверное, она не нова и небесспорна. Зато я ее выстрадала.

Симпатично писал об алкоголиках и о себе Сергей Довлатов. Думаю, что это не есть высокохудожественная проза, но мне интересно читать его рассказы. Это знакомый мир пьющих писателей и просто хороших и разных людей. Чертики и тараканы, оказывается, мерещатся многим. И они, действительно, имеют обыкновение прятаться по углам. Белая горячка.

Я была склонна к запоям. Однажды, выпив утром “после вчерашнего”, мир заиграл для меня невероятно яркими красками. Была необыкновенная легкость в теле и мыслях. А главное, можно было звонить знакомым домой или на работу, не боясь услышать, что мешаю спать. Но приходить в себя после этого было невероятно трудно. Поскольку я начинала пить с утра, достигала пика к обеду, к началу вечера я засыпала. Просыпалась обычно ночью. Полупротрезвевшая. В такие дни муж отвозил детей к родителям, где и сам оставался. Мне становилось страшно. Я звонила ему по телефону, дерзила, хамила. Он отказывался со мной разговаривать. Однажды я вызвала к нему милицию и “скорую помощь” одновременно. Дикие дни. Трудные воспоминания.

Самое странное, что в мои тридцать пять лет алкоголизм не наложил на мое лицо ни единой тени. Может быть, я проспиртована? Мужчины по-прежнему оборачиваются мне вслед.

Когда я напивалась и было поздно, я часто звонила своим приятельницам в Германию, Швейцарию и Израиль. Поскольку это по-настоящему близкие подруги, которые искренне любят меня, они всегда поддерживали мою пьяную беседу. Всегда можно было сослаться на то, что не учла разницу во времени. Через две-три недели, забыв о своих разговорах, удивлялась телефонным счетам.

Еще одно развлечение, кроме разговоров, езда пьяной в автомобиле. Когда я выпивала несколько бокалов вина или рюмок водки, меня всегда охватывало невероятное возбуждение, которое можно было погасить только выходом из дома, точнее, выездом. Если еще был день, можно было поехать на какое-то мероприятие, например, открытие выставки. Там можно было встретить множество знакомых, пообщаться с ними, покуражиться и продолжить общение у кого-то в мастерской.

На открытии выставок меня всегда просили выступить. Еще мне нравится говорить тосты. А говоря о картинах какого-нибудь художника, всегда проводила параллели с поэзией. Например, картина такого-то — это баллада. Потом принималась объяснять почему. Упоминала “Ночного ездока” Гете. Короче, проводила ликбез для художников, демонстрируя при этом, как мне казалось, и свою эрудированность.

Однажды ночью, засидевшись с алкоголем и почувствовав страшное желание выйти из дома, я поехала в центр города, где в переходе продавали цветы. Там я долго выбирала букет, разговаривала с продавщицами, которые охотно рассказывали о своей работе. Они не говорили, что уже поздно. Они скучали. Когда я ехала обратно, меня остановила милиция. Они сразу поняли, что я пьяна. Я долго их убеждала, что выпила чуть-чуть. И, поскольку у мужа день рождения, хотела сделать ему сюрприз. Меня отпустили. Это был первый звонок. Звонок о том, что не нужно ездить пьяной. Я могла лишиться прав. Увы, этот случай только раззадорил меня.

Виталий Вадимович, мой психотерапевт, не раз говорил о том, что удовольствие от алкоголя нужно заменить другим удовольствием. Узнав, что я очень люблю ездить на машине, порекомендовал участвовать в автомобильных соревнованиях. Он дал телефон Володи А., который был близок к этой среде.

Виталий Вадимович выпустил джинна из бутылки. С Володей завязались бурные романтические отношения. Правда, он действительно свел меня с автомобилистами-спортсменами. Олег Ш. руководил центром контраварийной подготовки. У него я прошла зимний и летний курсы. Он также проводил соревнования среди автомобилистов. Особенно было интересно зимой. На ледовой арене нужно было проехать трассу как можно быстрее. Причем стартовали два спортсмена одновременно: на двух противоположных сторонах овала. Катание на льду — дело непростое. На виражах машину сильно заносит, и тех, кто не умеет справляться с заносами, ждет неизбежная встреча с сугробом. Соревнования проходили по воскресеньям. Из пятидесяти-шестидесяти мужчин, участвовавших в соревнованиях, я занимала места в первой шестерке. Однажды попала в полуфинал с Евгением С. Увы, проиграла. Что ж, соперничание с женщиной дает мужчинам дополнительные силы. Стыдно проиграть бабе. Я их понимаю.

Автомобильное братство, действительно, существует. Я с удовольствием сигналю светом встречным автомобилям о том, что впереди их ждет ГИБДД, а проще, гаишники. С удовольствием общалась на соревнованиях с водителями. Это другой мир. Сильных и увлеченных, в чем-то упертых мужчин. Они иногда говорят матом. Это мне тоже нравится. Мне изрядно надоедают вежливые творческие люди с их неврозами и амбициями, вечными поисками себя. На соревнованиях победитель определялся легко. Им был тот, кто быстрее проехал трассу. Как определить победителя в литературе и в живописи? Кто, действительно, лучший? Самое неприятное — общаться с людьми, не имеющего таланта, но с амбициями гения.

1990 год. Мне двадцать, ему семьдесят. Я начинающая поэтесса, он бывший главный редактор одного из литературных журналов. Его близкие считают меня хищницей. А он забавный и умный человек, который так много знает о литературе и писателях. Я остановилась у Анастасии Ивановны Цветаевой, которая нежно относится ко мне. Мы с Мстиславом Борисовичем каждый день обедаем в ЦДЛе, в дубовом зале. Неожиданно мы напиваемся. Обычно мы выпивали по два-три бокала вина, но сегодня опустошили почти две бутылки шампанского. Когда на метро возвращались домой, М.Б. упал. Произошло это несколько комическим образом. Когда мы стояли на эскалаторе, я что-то сказала М. Б., при этом наклонилась к нему. Вдруг я, потеряв равновесие, повалилась на него, он повалился на других. Вся колонна эскалаторных пассажиров попадала, как в известном случае с домино. Эскалатор остановили. К Анастасии Ивановне я вернулась поздно. Она еще не спала. Вообще, там было принято ложиться поздно, что-то в районе двух. Дело было не в том, что я припозднилась. Я была навеселе. Я извинилась, по-дурацки при этом хихикая. Естественно, мое извинение не было принято. Утро было мучительным. Мне было очень стыдно. Я очень уважала Анастасию Ивановну. Не только как автора замечательных “Воспоминаний” и других прозаических произведений, а, узнав ее близко, прежде всего как человека. В юности она напряженно искала ответы на вопросы, которые задавала ее жизнь, была атеисткой. Ее поиски нашли отражение в произведении “Дым, дым, дым”. В двадцать семь лет Анастасия Ивановна безоговорочно поверила в Бога, стала вегетарианкой. Хорошо запомнила часто произносимую ею фразу: “Нельзя говорить про человека, что он плохой, нужно сказать, что он совершил плохой поступок”. А тот поступок — один из тех, за которые мне ужасно стыдно перед собой. Конечно, она меня простила, но утром, когда она поняла, что я по-настоящему раскаялась.

Я проходила кодировки, которые давали временный эффект. Принимала таблетки эсперали, которые вызывают рвотный рефлекс после приема алкоголя и сильнейшее сердцебиение. Но я и с ними справилась. То есть продолжала пить. В психотерапии я почти разуверилась. Возможно, кому-то она помогает. По мне, так это просто уговоры врача не пить.

Был еще Валерий Николаевич, маленький мужчина с хитрыми глазками, который дважды посылал меня на подшивания. Первый раз на два года. Я продержалась год. Но Новый год оказывает на меня пьянящее действие. Тогда и сорвалась во второй раз.

Три года назад я подшилась. Не пью. Слово “подшилась” компьютер подчеркнул красной чертой. Видимо, оно еще не вошло официально в литературный лексикон нашего времени. Все было прозаично. Я легла на кушетку животом вниз. Оголила ягодицы. Хирург с грузинской фамилией (в Татарстане такие врачи почему-то не редкость) сделал мне обезболивающий укол. Повернув голову, я увидела, как он сыплет в рану на ягодицу горсть таблеток. Потом мне наложили три шва, этого я не увидела.

Вышла из кабинета. Меня встречал муж с цветами и всякими маленькими подарками. Когда я рассказала об этом папе, он прокомментировал: “В общем, красиво проводил на тот свет”. Он был против подшивания.

Три года не пью. Иногда очень хочется. Особенно под Новый год. Боюсь напряженных лиц своих детей. Боюсь непоправимых глупостей, которые могу наделать. Боюсь потерять себя. Боюсь, что моя семья потеряет меня.

У Юлиуса Фучика есть “Репортаж с петлей на шее”. Конечно, там все серьезнее. Ведь речь шла о фашизме, жизни и смерти. Но и в моем случае речь идет о жизни и смерти. Я хочу жить. Змеиную петлю алкоголизма я постоянно ощущаю на своей шее. Но все в моих руках. Все в моих силах. Я справлюсь.

Предыдущий абзац — вранье и литературщина. Вранье — потому что женский алкоголизм неизлечим. А литературщина… Слишком много в юности я начиталась произведений советских авторов, зачастую талантливых, где главный герой в конце повествования осознает свои ошибки и начинает новую жизнь. Хорошо или плохо, но не бывает новой жизни. Мой недуг носит хронический характер.

Все зависит от меня.

Опубликовано в журнале:
«Дружба Народов» 2008, №12

       = в начало =

<<< назад

1

Эта статья   о поэзии. И я сразу же хочу предварить ее нижеследующими словами.

Я ни в малейшей мере не отрицаю того неоспоримого факта, что у нашей поэзии есть большие достижения, что поднялась она весьма высоко; я отнюдь не отрицаю и то го, что в нашей стране среди тех, что именуют себя поэта ми (а их, я считаю, чересчур много), есть немало таких, которые действительно являются поэтами отличными, весьма талантливыми, в том числе и такими, которых впо следствии мы с полным правом назовем великими; я ут верждаю, что каждый год у нас выходят замечательные поэтические сборники, которыми мог бы гордиться любой народ и которые все больше и больше обогащают нашу отечественную и международную поэзию.

Я считаю своим долгом сказать об этом, чтобы никто не имел права упрекнуть меня в том, будто в своей статье я зачеркиваю всё. Я собираюсь говорить о том, что есть в нашей поэзии ошибочного, плохого, недостойного, то есть всего того, что мешает, по моему мнению, еще боль шему развитию и расцвету пашей поэзии, от чего нам надо решительно отказаться и, во всяком случае, не поддер живать его.

Таким образом, я стою лишь за искоренение плохого, а не того хорошего, чем мы гордимся и что должно развиваться все больше и больше.

2

Я со всей серьезностью думаю, что если у нас в стране с такой же интенсивностью и в таком же количестве, как сейчас, будут выходить стихотворные сборники, если в журналах, альманахах, газетах, радио- и телепередачах будет появляться столь же несметное количество стихотворений, если в редакции газет и журналов будет по прежнему поступать много так называемого "стихотворного самотека", от которого работники редакций плачут чуть ли не в буквальном смысле слова, – если подобные явления, повторяю, будут продолжаться и даже возрастать в своем количестве, то все это неизбежно превратится в очень большое бедствие, если оно уже не превратилось в него.

К этому необходимо прибавить и то, что, несмотря на огромное коловращение всевозможных стихотворений, некоторые газеты объявляют еще и стихотворные конкурсы. Правда, конкурсы эти мало что дают, – во всяком случае, при помощи их не было обнаружено сколько-нибудь зна чительных талантов (вообще говоря, талантливых поэтов ищут не путем конкурсов), но количество начинающих писать стихи, количество желающих печататься они весь ма и весьма увеличивают.

Обо всем, что я пишу сейчас, отлично знают и пони мают суть дела очень многие литераторы – издатели, редакторы, критики, рецензенты, драматурги, прозаики и сами поэты. Но никто из них почему-то не говорит об этом вслух, во всяком случае не говорят – и притом полным голосом – в печати.

Я хочу нарушить "обет молчания", хотя знаю, что многие люди, претендующие стать поэтами, начнут метать гром и молнии, обвиняя меня во всех тяжких…

3

В самом деле, что же происходит?

Не нужно прибегать к счетно-вычислительной технике, чтобы прийти к выводу, что у нас в стране ежедневно! (подчеркиваю – ежедневно) выходит пять или даже семь стихотворных сборников или около 1700-2400 сборников год! И это не преувеличение, а скорее преуменьшение: ведь только одно столичное издательство "Советский писатель" "грозится" выпустить в 1968 году 150 стихотворных сборников! А издательство "Молодая гвардия"? А другие московские издательства? А издательства союзных и автономных республик, а также издательства, расположенные во многих краевых и областных центрах?

Одним словом, если бы в нашей стране жили одни только критики, специально интересующиеся лишь поэзией, то и тогда освоить по-настоящему столь огромное количество стихотворного материала они не смогли бы. Для любого, даже самого заядлого стихолюба прочитывать ежедневно пять или семь (а то и больше) стихотворных сборников (при этом главным образом плохих или в крайнем случае средних) – это уже не наслаждение, а пытка. Но, вероятно, с этим можно было бы как-то примириться, если бы не одно обстоятельство: предположим, что в прошлом году вышло около двух с лишним тысяч стихотворных сборников; в этом году их будет не меньше, а скорее больше. Но имейте в виду, что это будут сборники не тех же "прошлогодних" авторов: по крайней мере, одну треть или хотя бы четверть будут составлять новые авторы. Таким образом, количество претендующих на звание поэта только за один год увеличится минимум на одну четверть.

Но это еще не всё. Кроме стихотворных сборников, совершенно неисчислимое количество стихов ежегодно печатается в газетах, в журналах, в альманахах, передается по радио и телевидению. И точно так же, как и в первом случае, число рифмующих или не признающих рифмы увеличивается подобно снежному кому.

И это, повторяю, рост ежегодный, рост, как это понятно само собой, происходящий не в арифметической, а в геометрической прогрессии.

Есть люди, которые говорят, что это хорошо. Но что же тут хорошего, если получается вроде "Демьяновой ухи" Крылова: читатель уже сверх всякой нормы сыт стихами, а ему услужливо подносят "еще тарелочку"…

Я совершенно убежден в том, что если лавина стихов все с такой же силой, как и в прошлые годы, будет нарастать и обрушиваться на читателя, то мы можем отбить всякую охоту у кого бы то ни было читать стихи, даже самые хорошие, которые у нас, несмотря ни на что, конечно же есть, и притом в довольно большом количестве.

4

К сожалению, у нас много людей (в том числе среди поэтов), которые в чрезмерном обилии бумаги, заполненной стихами, видят только рост нашей поэзии и ничего другого: мол, поэзия поднялась на новую ступень, мы стали писать лучше, чем, предположим, до войны, стихотворные сборники расходятся чуть ли не в один день и т.д. и т.п.

Все это было бы просто замечательно, если бы мы порой не обманывали сами себя, если бы в этом была нужная доля трезвой и объективной правды. Но ее-то, этой правды, как раз и нет.

Непомерное обилие стихов – это, к большому моему огорчению, вовсе не рост нашей поэзии. Это инфляция поэзии, ее обесценивание.

Я вполне согласен, что технически наши поэты (хотя далеко не все, конечно) стали писать лучше, чем это было раньше. Но, во-первых, если мы поднялись на ступеньку выше, то и спрос с нас должен стать более высоким: отбор стихов для печати должен производиться более тщательно, более строго, и, уж во всяком случае, нельзя измерять достоинство поэзии количеством пишущих стихи.

Во-вторых, инфляция тоже может быть разной. Что такое инфляция в денежном хозяйстве? Как известно, это такое положение, при котором, в силу известных причин, выпускается в оборот чрезмерное количество бумажных денег, не обеспеченных ни золотом, ни товарами, ни наличием других ценностей. Иными словами, это деньги, которые ничего (или почти ничего) не стоят.

Но может быть и так: пусть какому-либо государству, для того чтобы экономика его процветала, нужно иметь в обращении, предположим, миллиард твердых (золотых) денежных единиц. А теперь представьте, что, исходя из каких-либо соображений, условное государство дополнительно к одному миллиарду выпустило в обращение еще четыре миллиарда тоже твердых (золотых) денежных единиц. Но, несмотря на то, что они золотые, это тоже будет своего рода инфляция, ибо золото немедленно понизится в цене вследствие того, что его выпущено в обращение слишком много.

Примерно то же происходит и со стихами, если их чересчур много, – происходит даже тогда, когда они написаны несколько лучше, чем писались раньше.

Короче говоря, я хочу высказать общеизвестную истину, что людям дорого то, чего у них мало. А к тому, чего у них слишком много, они относятся с величайшим равнодушием и даже пренебрежением. И это касается не только материальных благ, но и поэзии, например, особенно такой поэзии, в которой главенствует не качество, а по большей части количество. Человека можно закормить до отвращения даже самой вкусной едой, если ее непомерно много. А уж о плохой еде и говорить нечего.

5

Говорят, что стихотворные издания расходятся чуть ли не в один день – до такой степени у нас любят поэзию. Поэтому-де и печатать ее нужно все больше и больше.

Это верно, но лишь отчасти. Действительно, довольно быстро расходятся сборники известных советских поэтов, которых наши читатели знают уже давно и любят их. Быстро расходятся стихи некоторых так называемых модных (или даже сверхмодных) поэтов: у них есть немало поклонников, которые не дают залеживаться в магазинах их сборникам.

Но если взять поэтическую продукцию, вышедшую из сотен типографий, в полном объеме, то надо сказать, что расходится она крайне туго, а многие сборники целыми годами пылятся на полках книжных магазинов или на книжных складах и в конце концов идут в макулатуру.

Этим самым наносится огромный ущерб не только поэзии (потому что была напечатана не поэзия, а лишь что-то отдаленно напоминающее ее), но и государственной казне: выбрасываются на ветер многие сотни тысяч, а то и миллионы рублей. Дело в том, что большинство сборников (особенно тех, которые написаны средними по своему дарованию людьми) обычно выпускается небольшим тиражом. А такие сборники всегда бывают убыточными, если даже они расходятся полностью. А уж если не расходятся (что бывает сплошь и рядом), то убыточность, конечно, возрастает.

Поэтому очень непонятно, зачем гнаться за количеством плохих либо даже средних сборников, которые приносят материальный ущерб и в то же время дискредитируют подлинную поэзию? Зачем государство должно платить многим еще не созревшим поэтам за их неумение писать хорошие стихи, нужные читателю?

Во избежание недоразумений необходимо оговориться. Я отлично понимаю, что в иных случаях для издательства, а следовательно, и для государства могут быть убыточными и отдельные сборники отличных стихов. Но всё же такие сборники нужно обязательно издавать, ибо их материальная убыточность с лихвой компенсируется той общекультурной, той духовной ценностью, которую они неизменно несут в себе.

А вот когда речь идет об издании несметного количества стихов, от которых никому ни жарко ни холодно, то тут надо очень строго спросить и с издателей, и с редакторов, и с рецензентов, и с критиков, почему и для чего они рекомендуют к печати, печатают и хвалят подобные произведения – произведения, в сущности говоря, не устраивающие никого, кроме разве их "пробивных" и "непробивных" авторов.

6

Я все время говорю о том, что у нас много печатается слабых либо средних стихов. Дело это настолько известное, что тут вряд ли нужны доказательства. Но все же я хочу привести примеры, из которых хотя бы отчасти было видно, о чем же конкретно идет речь. Хочу сделать оговорку в том смысле, что примеров я приведу лишь несколько, хотя привести их можно было бы не только многие десятки, но даже многие сотни.

В декабре прошлого года в столичной газете появилось стихотворение отнюдь не новичка в поэзии, начинающееся так:

Вижу давних времен опушку.

Плачут кони. Горят дома.

Разрядите меня, как пушку,

А не то я сойду с ума.

(Курсив мой – М. И.)

То, что это не стихи, а пародия на них, видно сразу же.

Как бы там ни было, хочется спросить у автора, как удобней разрядить его? Как "пушку"?

Я уже не хочу распространяться относительно "опушки времен". Конечно, прожитые времена в сознании человека оставляют те или иные приметы. Тем не менее, даже самому большому любителю и знатоку метафор весьма странно читать, что у "давних времен" есть, оказывается, "опушка". Неизвестно только какая: лесная или та, что происходит от слова "опушить" ("опушение").

В следующем четверостишии автор объясняет, чем он так жестоко заряжен. Оказывается, ненавистью к врагам, ненавистью "за смоленцев светлоголовых" (пострадавших от войны.  М. И.).

Я в свое время десять лет прожил в Смоленске и потому могу под присягой засвидетельствовать, что в этом городе ни одного смоленца нет: там живут смоляне, а не смоленцы. Между прочим, меня поддерживают и все белорусские писатели, называя жителей Минска не минцами (по аналогии со смоленцами), а минчанами.

А теперь судите сами: надо ли было это печатать?

Приведу строфы из одного стихотворения. Автор его тоже уже не новичок в поэзии. Стихотворение напечатано в сборнике, который выпустило издательство "Советский писатель":

По трактористско-шоферской привычке

пыряя с головою под мотор,

зажжет,

почти всегда от первой спички,

для обогрева картера костер.

Пока его костер в тумане светит

и искры гаснут,

так сказать, в пути,

пусть на один больной вопрос ответят

сотрудники НАМИ или НАТИ:

Когда же создадите вы приборы,

чтобы шоферы не ломали дров

для запуска застуженных моторов

автомашин,

а также тракторов?

Стихотворение это чересчур уж утилитарно. Оно представляет из себя всего лишь рабкоровскую заметку, переложенную в стихи, и к поэзии не имеет никакого отношения. Весь смысл стихотворения заключается только в том, что должны же наконец появиться приборы для разогрева моторов. Само по себе это заключение правильно и полезно, но оно звучало бы гораздо убедительней, если бы его написать "презренной прозой" и напечатать в газете. А так ведь сугубо деловой, сугубо практический вопрос превращен в пустяк, который автор, видимо, считает иронической поэзией.

Что же касается поэтических произведений, то они всё же требуют более глубокого смысла и, конечно, совершенно другого подхода к темам.

Мне хочется сказать и о нижеследующем. Я никогда не любил и не люблю так называемых новых, этаких вихляющихся и хромающих стихов, в которых нет никакого ритма, где слова и фразы какие-то нелепые, надуманные, неестественные, чаще всего непонятные не только "простому смертному", но и смертному, далеко не простому. Что касается рифмы, то ее в таких стихах или нет вовсе или она такая, что держит строчки – извините за грубое выражение -  как бы "на соплях": до того все неточно, непрочно и вообще произвольно.

Однако ко всякой поэзии я старался относиться честно, и поэтому мне часто казалось, что люди, пишущие столь неудобоваримые для меня стихи, все же, вероятно, хотят добра для родной поэзии: то ли они ищут новых форм стиха, то ли новых средств выражения мысли, новых образов – да мало ли чего можно искать поэту, когда он занят живой, творческой работой!

Но, читая стихи бесчисленного количества все новых и новых "ищущих" поэтов, я пришел к твердому выводу, что на самом деле они ничего не ищут, что просто гонятся за мнимой оригинальностью (хотят быть оригинальней всех и даже "самого" Вознесенского), что нет у них никакой системы, никакой внутренней поэтической дисциплины. Пишут они как попало не в силу каких-то поисков или возможных "открытий", а потому, что лучше писать не умеют. Отсюда и идет всевозможное кривлянье. Поэтому они и прикрываются невообразимой путаницей строк и тем "туманно-неясным", что заключено в строках.

Но я по крайней мере думал, что раз каждый из них старается быть "самым оригинальным", то, наверное, они очень разнятся друг от друга. Увы! Это совсем не так. Они – удручающе однообразны, и их невозможно отличить друг от друга, как это легко сделать, например, с классиками или лучшими советскими поэтами.

Из десятков и сотен возможных примеров приведу лишь один-два. Вот выдержка из стихов одной поэтессы, напечатанных в книге "Из первых уст" ("Советский писатель", 1966). Стихи называются "Я чувствую себя грешно":

Я чувствую себя грешно

И за себя и за столицу.

То наши общие грехи.

И мучает сегодня совесть:

Перевела я на стихи

Уже, наверно, десять сосен.

Одиннадцатую – не тронь!

Найдем еще какой-то выход.

Пенек сосновый – нищий трон,

Последствие нелепых выгод.

(Замечу в скобках: просто "идеальная" рифма совесть сосен!)

Прежде всего я долго решал ребус: о чем написаны стихи, какой в них смысл? Наконец до меня дошло, что поэтесса "чувствует себя грешно" по той причине, что она "перевела на стихи" десять сосен, другими словами, она перевела столько бумаги, сколько ее можно выработать из десяти сосновых деревьев.

Что ж, если иметь в виду такие стихи, которые я привел, то поэтесса действительно должна "чувствовать себя грешно": бумагу (из целых десяти сосен!) она потратила определенно зря. А вот при чем здесь столица, которая тоже как бы виновата "в грехе",- непонятно. Может быть, под столицей поэтесса подразумевает Отдел поэзии столичного издательства, который усердно помогает ни за что ни про что тратить дефицитную бумагу?

Но далее, я все же не могу объяснить себе: если на стихи потрачено ("переведено") уже десять сосен, то почему же "одиннадцатую не тронь!"? Поэтесса, правда, говорит, что "найдем еще какой-то выход". Но какой? Может, она намекает на то, что перестанет писать столь "несъедобные" стихи и одиннадцатая сосна, таким образом, сохранится. Если это так, то можно лишь приветствовать решение поэтессы, ибо ничего лучшего придумать в данной ситуации нельзя. К этому, между прочим, обязывает и то, что когда поэту нечего сказать читателям, то он пишет о своих же стихах, а так называемые поэты-песенники пишут песни о песнях.

Стихи одного из поэтов, живущего в Волгограде и уже успевшего выпустить пять своих стихотворных сборников, не лучше, чем у поэтессы, о которой только что шла речь. С волгоградского поэта спрашивать надо даже строже: в иные времена человек, издавший столько своих произведений, едва ли не становился (а то и вправду становился) классиком. Однако о нашем волгоградце сказать этого никак нельзя, хотя бы потому, что он пишет такие, например, стихи:

Пей до счастья,

                   до песни!

Пей до самого пьяного!

Пей, чтоб слезы из глаз,

Чтобы молодость заново!

Что это – стихи или выкрики чьего-либо собутыльника, который уже почти и лыка не вяжет?

Призывать к тому, чтобы допиться "до счастья" либо до такого состояния, когда "молодость (придет) заново", можно, лишь потеряв всякое представление о реальном.

У того же поэта есть такие строки:

И снова – Волга русская,

Могучая и плавная,

И не пойму, что чувствую,

Но что-то очень главное.

Я не собираюсь острить на тот счет, что поэт сам не понимает своих собственных чувств, так как, наверное, хлебнул "до самого пьяного".

Дело тут гораздо серьезней: вышеприведенные строчки действительно трудно понять. Вряд ли поймет хоть один читатель, в чем же заключается существо того "очень главного", которое якобы чувствует поэт.

В поэзии есть такой прием, когда поэт говорит полунамеками. Однако же читатель великолепно понимает, в чем смысл того или иного полунамека, не говоря уже о самом поэте. А здесь – просто пустые слова, поставленные ради оригинальности. Они не несут ровным счетом никакой нагрузки и потому бесполезны.

Наконец, я просто не могу, просто не имею права не остановиться еще на одном, как мне кажется, из ряда вон выходящем примере.

5 апреля 1968 года "Литературная Россия" напечатала рецензию Л. Латынина на сборник стихов "Девятый горизонт" ("Молодая гвардия", 1967). Рецензент кое за что поругал автора, кое за что похвалил. При этом не преминул отметить, что лучшими стихами сборника являются стихи, связанные с войной. И вот вам выдержка из рецензии:

"Мои друзья в земле лежат", – пишет поэт в стихотворении "Старые шрамы". Их жизнью заплачено, за то, чтобы он "дышал, читал стихи и спорил яро о грядущем". (Курсив мой. – М. И.)

Писать так о тех, кто отдал жизнь за свою Родину, за свой народ, – это святотатство, это оскорбление миллионов тех, что сложили свои головы в Великой Отечественной войне. Я просто не могу представить себе такого экземпляра человеческой породы, который бы серьезно считал и даже заявлял открыто на весь мир, что неисчислимые, поистине страшные жертвы войны наша страна понесла для того, чтобы некий "я" мог читать свои стихи и с кем-то "яро спорить".

Если согласиться с тем, что я процитировал из "Литературной России", то можно зайти очень далеко: иной бездельник может утверждать тогда, что жизнью павших в войне заплачено и за то, чтобы он мог танцевать твист и посещать кабаки.

Я привел лишь очень немногие примеры, и притом не самые худшие, не самые "острые" (за исключением, может быть, последнего), взял лишь то, что оказалось под руками. Но вся суть заключается не в том, что я привел, а в том, что книжек, из которых можно черпать такие (или намного худшие) примеры, существует бессчетное количество. А еще хуже то, что это количество ежегодно увеличивается.

И становится больно за нашу поэзию. Конечно, было бы величайшей нелепостью чисто арифметическим путем подсчитывать и планировать, сколько поэтов должно быть в нашей стране, сколько они должны писать стихов, сколько надо издавать стихотворных сборников и т. п. Надо столько, сколько надо.

Определение, конечно, неточное. Но никакой особой, тем более арифметической точности здесь и не требуется. Надо просто установить целесообразность печатания тех или иных поэтических произведений и всегда исходить из этой целесообразности. А установить ее вполне возможно, если все литературные организации и все литераторы подойдут к делу без всякой предвзятости, подойдут разумно, здраво, с душой, с глубоким знанием положения и основываясь на потребностях, на внутренних законах развития общества, для которого наша литература (в то числе и поэзия) и создается. Другого мерила у нас быть не может и не должно быть.

Мы почему-то решили, что поэтические кадры можно воспитывать целыми когортами, подразделениями. Меж тем В.И. Ленин в одном из своих писем говорит: "Насчёт Демьяна Бедного продолжаю быть за. Не придирайтесь, друзья, к человеческим слабостям! Талант – редкость (Курсив мой. -М. И.) Надо его систематически и осторожно поддерживать".

Видите как: "Талант редкость".  И  право же, нам нужно было бы поскромнее и построже оценивать свои и чужие поэтические достоинства.

7

В самое последнее время некоторые товарищи начали разговор о поэзии, – правда, еще весьма немногие, и может быть, не совсем в том плане, в каком это необходимо. Я имею в виду краткие высказывания Е. Осетрова, Е. Винокурова, С. Наровчатова и других (см. "Литературную газету" за 13 марта этого года), а также большую статью А. Лейтеса, напечатанную в той же газете неделей раньше.

Эта серьезная и доказательная статья, в которой автор выступает против невероятно большого количества графоманских и полуграфоманских поэтических сборников, по явившихся и продолжающих появляться у нас, в основном правильно ставит те вопросы, которые сейчас волнуют многих, в том числе, конечно, и меня. Но есть в статье по крайней мере два места, в которых как будто и правильно выражена суть дела, но все же, по-моему, нечто существенное недосказано.

Первое. Процитировав очень плохие стихи одного поэта, выпустившего уже два сборника, А. Лейтес, признавая, что стихи действительно скверные, все же приходит к выводу, что-де профессиональному критику здесь нечего и делать: ясно все само собой. Может статься, отчасти это и так. Но суть заключается в том, что мы (в том числе и критики-профессионалы) так "распустили вожжи", так "размагнитили" некоторых поэтов, стали такими нетребовательными к печатаемым стихам, что дальше и ехать некуда. Следовательно, и исправлять свои упущения должны мы сами, – исправлять и ради читателей, которые далеко не все и не всегда могут отличить хорошие стихи от дурных, и ради самих поэтов, многие из которых не видят, не чувствуют, где проходит граница между добром и злом. И чем хуже пишет поэт, тем резче надо критиковать его, иначе мы вряд ли избавимся от того дурного, что все больше и больше проникает в нашу поэзию.

Второе. А. Лейтес винит в выпуске большого количества плохих поэтических сборников лишь издателей, рецензентов и критиков. Верно, что они виноваты. Они не только выпускают плохие стихи, но часто сопровождают их не в меру хвалебными аннотациями и предисловиями или незаслуженно расхваливают в журналах и газетах.

Однако, обвиняя издателей, рецензентов и критиков, я в то же время хочу сказать слово и в их защиту, ибо я понимаю, что их постепенно как бы приучили к такому "стилю" работы, приучили столь снисходительно относиться даже к явно скверным стихам. Одним словом, виноваты не только они и, может быть, в первую очередь не они. Но тут я должен сделать некоторое отступление.

8

Около десяти лет назад па пленуме Правления Московской организации Союза писателей я делал нечто вроде доклада о воспитании молодых поэтических кадров. В сущности говоря, речь шла примерно о том же, о чем я пишу сейчас, хотя тогда положение было не таким "угрожающим". Я утверждал, приводя соответствующие примеры, что у нас очень много печатается плохих стихов, я говорил, что создание множества литературных кружков и объединений часто бывает ничем не оправдано, что это в известной мере становится похожим на пресловутый "призыв ударников в литературу", который в свое время проводил РАПП и который был затем справедливо осужден.

Я говорил и о многом другом и, между прочим, привел слова Л. Соболева, который возглавлял тогда Комиссию Союза писателей СССР по приему в Союз. Леонид Сергеевич с горечью жаловался на то, что-де очень часто приходится вести трудные, подчас даже трагические разговоры с людьми, которым кто-то когда-то пообещал, что они будут писателями, что у них есть талант. А на деле писательского таланта не оказалось и писателей из них не получилось…

Действительно, таких людей много. И я в своем выступлении предостерегал, чтобы молодые люди, пишущие стихи, не возлагали на эти стихи всех своих надежд: не смотря ни на что, настоящими поэтами они могут и не стать.

Все это мне кажется абсолютно правильным и сейчас. И, грешным делом, я думал, что примерно так все и будет. Будет не потому, что говорил я, а потому, что все это логично и правильно само по себе.

Однако пошло иначе. И это "иначе" привело нас в поэзии к нетерпимому положению, из-за которого я и решил написать настоящую статью.

9

Я не знаю, когда это и с чего началось. Поэтому начнем хотя бы с того, что отделения Союза писателей стали возникать чуть ли не во всех областных и краевых центрах страны. И началась невероятная, непонятная и совершенно неоправданная гонка за количеством членов Союза писателей. И это было большой ошибкой. Областных и краевых центров в нашей республике много, но далеко не всюду есть люди писательской квалификации, хотя бы самой небольшой, самой скромной. Если вы перелистаете "Справочник Союза писателей СССР" 1960 года (другого у меня пока нет), то встретите огромное количество членов Союза писателей, которых не знает не только наш большой всесоюзный читатель, но о них не имеют никакого понятия и читатели тех мест, где эти писатели прописаны. И это уже ненормально. Писателя должны широко знать хотя бы в пределах своей области. Иначе какой же это писатель?

На 20 февраля 1967 года в Союзе писателей СССР насчитывалось 2185 одних только поэтов! Сейчас их, по всей вероятности, больше. И в десятки раз больше тех, которые стремятся попасть в Союз писателей.

Я не собираюсь со всеми подробностями доказывать – много это или мало (лично я думаю, что это очень много даже для такой большой страны, как наш Советский Союз). Дело тут не в этом. Дело в том, что поэзию мы с некоторых пор стали измерять лишь количеством поэтов, а если сказать точнее, то количеством пишущих или пытающихся писать стихи. Между тем, как совершенно правильно написал мне в письме один очень хороший критик, знающий поэзию и тонко разбирающийся в ней, поэзия "измеряется все-таки не количеством поэтов (в кавычках и без кавычек), а качеством произведений, их своеобразием, силой мысли и чувства, которые человек находит в стихотворении" (курсив мой   Л/. //.).

10

Гонка за количеством поэтов (да и не только поэтов) осуществлялась таким, например, образом. Проводится межобластной семинар поэтов: в разных краях и областях отбираются молодые люди, пишущие стихи, и отправляются в заранее намеченный пункт. Разумеется, при этом утверждают, что отобраны только самые талантливые. Но вряд ли этому утверждению можно верить: о тех, кто, в сущности говоря, еще ничего по-настоящему не сделал, никогда нельзя наверняка сказать – талантлив он или нет, тем более что на семинар попадали и те, которые только-только что кончили среднюю школу, и даже те, которые не успели кончить ее.

Но так или иначе приглашенные съезжаются. В этаких санаторно-курортных условиях они читают стихи, ведут беседы с приехавшими из Москвы поэтами, а потом всех их – этих "семинаристов" оптом и чуть ли не под бравурные марши, исполняемые духовым оркестром, принимают в Союз писателей. И к тому же потом хвалятся: вот-де как мы открываем новые таланты, вот как растим молодые кадры поэтов! А ведь на самом деле это пахнет очковтирательством, и тут не радоваться надо бы, а плакать. Вот почему численно ряды членов Союза писателей росли как на дрожжах и даже быстрее того.

Надо полагать, что этот ненормальный рост теперь значительно задержится. По новому уставу, утвержденному Четвертым съездом Союза писателей СССР, сейчас принимать в Союз имеют право лишь писательские организации союзных и автономных республик, и притом только тайным голосованием. Все это безусловно правильно.

11

Но хотя легкомысленная погоня за количеством вместо качества прекратилась или должна прекратиться, последствия ее продолжают оставаться, и сказываются они при самых различных обстоятельствах.

Все еще слишком много появляется плохих поэтических сборников. Короче говоря, люди (издатели, рецензенты и т. п.), очевидно, по инерции продолжают гнаться за количеством, а не за качеством.

Но погоня за количеством может неожиданно сказаться и совершенно в другом плане.

Около полутора лет тому назад я слушал радиопередачу, в которой рассказывалось, что во Владимире, при редакции областной газеты, существует "Клуб интересных встреч". Между прочим, было сказано, что в работе названного клуба участвуют двести (я не ошибся: двести) владимирских писателей. И это не оговорка диктора и не опечатка в дикторском тексте. Этим даже в известной степени хвалились: во Владимире – двести писателей! И никому даже в голову не пришло, что не может быть в областном центре Владимире двести писателей. А если, паче чаяния, они есть, то что же они там делают? И еще: если во Владимире двести писателей, то ведь в других областных и краевых центрах – примерно по стольку же… Но ведь это же безумие! Однако мы так привыкли к количеству, что "двести владимирских писателей" ни у кого не вызвали никакого сомнения…

Иногда бывает и такое. Не так давно я получил письмо от школьников пятого класса, то есть от двенадцати- и тринадцатилетних ребят. Они организовали литературный кружок. Ничего дурного в этом, казалось бы, нет: пусть понемногу изучают литературу, пусть издают свой рукописный журнал, а у кого есть охота, пусть даже пишут стихи либо рассказы. Все это совершенно нормально.

Ненормальным же в данном случае оказалось то, что двенадцатилетние ребята объединились совсем для другой цели: все они решили стать писателями. А почему бы и нет? Вокруг столько литкружков и литобъединений: все хотят быть писателями. Так почему бы не попробовать и школьникам? Вот они и решили попробовать. Свою "писательскую" организацию ребята назвали "Молодые литераторы". Правда, неплохо? И писать еще грамотно не научились, а уже литераторы (хотя и молодые пока).

Тут, конечно, во многом виноваты преподаватели. Но факт остается фактом: не только взрослые, но даже дети начинают думать, что стать, например, поэтом ничего не стоит. И грустно то, что в укоренении этих вздорных взглядов мы виноваты и сами.

Даже многие старики-пенсионеры, жалуясь на свои немощи, пишут так: я, мол, стар и слаб и уже ничего теперь не могу делать. Поэтому я решил писать стихи, чтобы служить родине своим творчеством.

Служить родине до конца дней своих – дело весьма похвальное. И, кстати сказать, оно весьма характерно для советских людей. Однако считать поэзию для служения родине самым легким делом – это, конечно, недоразумение. И очень большое.

Настоящая поэзия – это отнюдь не самое легкое дело. Это, если хотите, своеобразный подвиг. А на подвиг способен далеко не всякий. А точнее, способны лишь немногие.

12

Я почти уже заканчиваю свою затянувшуюся статью. Мне лишь хочется сказать несколько слов о Дне поэзии, который в разное время года проводился сначала в Москве, а теперь начинает проводиться по всей нашей стране.

Относительно этого "дня" у меня есть свои особые соображения, хотя, наверное, многие с ними не согласятся. Поэзия – это, как известно, лишь часть литературы. Почему же тогда День поэзии? Почему не День драматургии, не День критики, не День прозы?

Если уж устраивать какой-то "день", то неизмеримо логичней был бы День литературы или, скажем, День книги, имея в виду художественную книгу.

Во многих районах нашей страны проводится День урожая. Однако же ни одному мудрецу не пришло в голову проводить отдельно День картошки, День яблок (на что уж красиво!), День сахарной свеклы, День пшеницы и т.п. Все виды земледельческого труда соединены в одном "дне", в одном празднике.

А литературу почему-то расчленили. Сейчас проведение Дня поэзии называют и хорошей традицией, и праздником поэзии, и торжеством поэзии, и как хотите, но все это как-то, по-моему, неуместно, несерьезно, надуманно.

Разумеется, нет ничего плохого в том, когда поэты устраивают свои вечера, читают стихи, ведут споры и разговоры со своими читателями. Но ведь для этого не нужно никаких специальных "дней", это можно проводить круглый год. Это даже надо проводить гораздо чаще, чем сейчас, потому что людям нужна поэзия, без нее мир человека стал бы гораздо бедней. Но, видите ли, пришло кому-то в голову проводить именно День поэзии, кто-то выдумал своеобразную догму, которая стала почти обязательной для всех поэтических организаций.

В нашей поэзии есть много недостатков и нерешенных вопросов, нам есть о чем поговорить, поговорить спокойно, серьезно, деловито. Между тем в Дни поэзии мы вольно или невольно внушаем и себе и другим, что-де поэзия – самый передовой участок нашей литературы, что в ней все цветет и благоухает, что она -  это сплошной праздник. А ведь это лакировка, неправда, несмотря на большие достижения отдельных наших поэтов.

Взять хотя бы такое "мероприятие": за прилавки книжных магазинов становятся сами поэты, которые и начинают продавать свои и чужие сборники и давать автографы. Народу в такие магазины сходится видимо-не видимо, и организаторы Дней поэзии всё относят исключительно за счет того, что якобы наша поэзия невероятно выросла и любовь читателей к ней безгранична. Все это больше напоминает рекламное предприятие, чем торжество поэзии.

Я хотел бы привести такое сравнение. Представьте себе, что наша знаменитая солистка Большого театра Ирина Архипова сидела бы в кассе и продавала билеты на свой концерт, ставя при этом автограф на каждом билете; представьте себе, что то же самое делал бы и столь знаменитый Григорий Чухрай, то есть продавал бы билеты на просмотр своих кинокартин. Я уверен, что собралось бы столько народу, что для поддержания порядка пришлось бы мобилизовать всю московскую милицию… Так что напрасно поэты думают, что большое количество людей привлекают их поэтические сборники. Поэтические сборники действительно привлекают большое количество людей, но только в том случае, если они исключительно хороши.

Некоторые наши издания стараются поднести читателю стихи как бы на золотом блюде и печатают их под такой, например, рубрикой: "Знакомьтесь, новые стихи". Прочитав подобное предупреждение, думаешь, что сейчас тебя познакомят действительно с чем-то необыкновенным, выдающимся. А чаще всего тебе преподносят такие банальные строки, "знакомиться" с которыми никак не хочется.

Кто-то выдумал для стихов прямо-таки какую-то сказочно-романтическую рубрику: "В стране Поэзии". Но вся беда заключается в том, что название "страны" почти никогда не соответствует тому, что в ней содержится, а жаль. Очень бы хотелось, чтобы читатель верил, что действительно есть на свете страна Поэзия, к которой рвутся тысячи человеческих сердец, и что соприкосновение с ней приносит человеку большую радость. Но – увы! – романтическая страна Поэзия далеко не всегда оправдывает свое назначение и свое название.

14

А теперь о выводах, которые, как известно, должны быть в каждой статье. Выводы мои будут не столь уж многочисленны и многословны.

1. Первое, что мы должны запомнить раз и навсегда, – это что талантливые поэты не ходят целыми "косяками", что "производство талантов" конвейерным способом, во-первых, недопустимо вообще, и, во-вторых, оно весьма и весьма нерентабельно.

Открывать, находить новые таланты возможно и нужно только так, как в Якутии находят крупные алмазы или как золотоискатели находят где-нибудь на Алдане золотые слитки. Это бывает не часто, но зато если ты нашел, то это уж будет настоящая находка, а не какой-нибудь мыльный пузырь.

Любая писательская организация, и в частности её поэтическая часть, должна состоять из отдельных талантливых людей, а не из той массы "новобранцев", которых почти без всякого разбора принимали в ряды литераторов лишь для того, "чтобы не отстать от других", чтобы, наоборот, "у нас было гораздо больше, чем у вас".

Необходимо еще раз повторить и принять как нерушимый закон ту неоспоримую истину, что литература наша сильна не количеством людей, принятых и принимаемых в Союз писателей, не количеством созданных и все еще создаваемых отделений Союза писателей и литературных объединений, даже не количеством выпускаемых книг, – литература сильна только людьми талантливыми, только качеством созданных этими людьми книг.

2. Людям, от которых зависит как выход в свет поэтических сборников, так и печатание стихов в периодике, а также общественная оценка всего этого, надо как-то по-другому взглянуть на свою работу, и не только взглянуть, но по-другому и делать её.

Есть такое выражение "служить родной литературе". Оно, может быть, несколько архаично для наших дней. Но если раскрыть тот смысл, который когда-то вкладывался в него, то окажется, что оно весьма многозначительно. Служить родной литературе – это значит быть до конца преданным ей, отдавать ей все силы, работать честно, никогда не кривя душой, быть непримиримым ко всякой неправде, проникающей в нее.

Я думаю, что если бы все литераторы именно так "служили родной литературе", то количество плохих стихов, печатающихся сейчас в книгах и в периодике, неизмеримо уменьшилось бы.

1968

       = в начало =

<<< назад

«Московский комсомолец» 29 января 2010 09:25

Немного об интеллектуальной литературе в потрясающие времена

 КГБ поймало диссидента, разбрасывающего листовки.

Приводят его в кабинет и спрашивают:

- А что же вы это разбрасываете чистые листы бумаги?

- Так ведь все все знают, – невозмутимо отвечает диссидент.

              Анекдот времен либерального застоя

Какая страна – такие и теракты, какое время – такая и литература. Мы сегодня (опять, как ни странно) живем в потрясающие времена, когда в доме Облонских все смешалось, встряхнулось, потом достали из блендера и снова наблюдается некоторая нестабильность, хотя ее динамика – уже положительная. Может, поэтому, книг сегодня печатается немало, а интеллектуальной литературы – немного.

Причем, «интеллектуальной» такой, которая заставляет читателя думать. Сегодня очень много развелось книг – причем на любую тематику, – посвященных действию, действию и еще раз действию. Она, они, он – выстрелил, поцеловал, купил, продал, совокупил, отказал, принял. И количество движений всегда обратно пропорционально количеству мыслей. Она, они, он – не чувствовал, не размышлял, не отмечал для себя, не анализировал, не вдохновлялся – словом, не думал.

Спору нет, мысль хотя и материальна, однако, но в сравнении с кольтом 45 калибра, или прямым в печень ее эффективность весьма и весьма оспорима.

И все-таки, dum spiro – spero.

Впрочем, по другую сторону надуманных баррикад все тоже не в лучшем виде. Заумные интеллектуалы далеки не только от народа, а даже от самих себя. Это как выдержать необходимый баланс в употреблении крепких напитков. Чуть-чуть недо – и получается морковный кофе; чуть-чуть пере – и железом по стеклу, а лицом по асфальту. И сплошь и рядом из под пера и клавиатуры наших парниковых интеллектуалов выходят художественные произведения, в которых все действие заключается лишь в открывании и закрывании читателем страницы – а прочее это бла-бла-бла – простите, мысли, мысли, мысли… Которые от напряга не то, что скисли – а протухли и запарились настолько, что в них уже начинает зарождаться первичная форма биологической жизни.

Леонид Девятых – интеллектаул калированный: хорошее, советской закалки высшее образование привито выживанием в непростых посттоталитарных условиях. Успел он и руками поработать, и на ниве бизнеса подвизнуть, однако, в итоге вернулся на гуманитарную стезю. Историк и драматург Леонид Девятых сегодня – журналист и редактор одной из казанских газет.

И слово у него по-репортерски меткое, лаконичное но хлесткое. И при этом – все в меру политкоректно, как сейчас говорят «в тренде». Вот она, мудрость сорокалетних, прошедших огонь, воду и первичное накопление капитала. Их читают и те, кто просто хочет интеллектуального чтива – историю о том, как человек выбирается из трудной (хорошо, хорошо – запредельно трудной) ситуации с помощью мозгов, причем он ими думает, а не использует как метательное оружие. Или мозгов – а потом уже кольта и прямого в печень. Словом, пипл однозначно попробует и останется довольным.

Главное – расправятся и оживятся вкусовые сосочки тех, кто давно не читал ничего «для души». Потому что, как не крути, литература действия – это эмуляция жизни тела, хоть рукопашная, хоть эротическая. А подумать о душе и не как, и некогда.

Но теперь, похоже, такая партия есть. И нашим дикорастущим интеллектуалам будет теперь не так одиноко – и жить и думать. Значит кто-то еще – хотя бы и в книжном мире – может еще цитировать Монтеня и Ларошфуко. Значит можно еще, даже будучи слабым, оставаться сильным – или хотя бы выживать, вопреки обстоятельствам и тем, кто лучше вооружен. Значит люди все-таки разные, и хорошие часто бывают нервными и грустными, а плохих – чтоб совсем плохих-плохих – их, все-таки нету.

Хотя, честно – сначала Девятых шокирует, и совсем не в положительном смысле. И обложка с алкопопсовой банкой, и то, о чем написано под обложкой. Не «как» – слог у него весьма приятный, а именно содержание. Про себя хмыкнешь: тоже мне, интеллектуал на конвейере… А дальше вообще есть моменты откровенные, а местами и натуралистичные. Это как вкус кинзы – кому-то не пойдет ни под каким соусом, а кому-то, даже несмотря на ммм… экзотичность, придется по душе. Это уже потом вспоминаешь, что натуралистичными были Феллини, Мастрояни, Кубрик и даже Тарковский. Уже потом вовлекаешься в сюжет, и какие-то несимметричные вещи начинают скрести меньше и реже. Уже потом начинаешь сопереживать герою и д у м а т ь вместе с ним. Надо сказать, очень неожиданное чувство, очень. Оказывается, это непросто переключится на героя интеллектуала с успешных бизнесменов и шрамированных ветеранов. Подсознательно ожидаешь: ну когда же появится отставной майор, воевавший еще в Пуническую, или элегантный подтянутый сорокалетний, обязательно успешный бизнесмен (в идеале – тоже владеющий каким-нибудь единоборством, или хотя бы умеющий стрелять из пневматики).

Герои в книге Леонида Девятых – не Байроны, а те, другие. В них человеческого больше, чем героического, да и геройского. Спросите себя, как давно вы спасали мир? Вот, то-то и оно. Герои Леонида Девятых – это Молодые Львы, которые повзрослели, стали мудрыми и стильно потертыми. Это послы рок-н-ролла, которые остались жить в неритмичной стране. Они уже давно не стремятся изменить весь мир за один присест, и даже в своей жизни кое с чем смирились. Они вооружены лишь своим образованием, в их арсенале – мудрые слова, унавоженные жизненным опытом. Их жизнь нельзя назвать жизнью, но и существовать они не согласны – вот и ходят строго по границе, как герой Фернанделя в одной славной черно-белой комедии. Они не умеют унывать, они не умеют владеть большими деньгами. Они чувствуют почти физический дискомфорт, когда им приходится распоряжаться суммами с большими нулями: уж лучше всем по чуть-чуть, чем одному над златом; даже если и не чахнуть…

Если бы они умели стрелять из лука, они бы ушли в Шервудский лес, чтобы грабить богатых и отдавать бедным. Если бы они не страдали морской болезнью – собрали бы на необитаемом острове подводные лодки и бороздили бы пучины, чтобы отрешиться от всего земного – любви и ненависти. А так – они живут здесь, просто так – чтобы вы себе не думали.

Пограничный господь

 «Московский комсомолец» 15 февраля 2010 08:12

И обычно я – ни то и ни се,
Но порой я кажусь святым;
А он выглядит чертом, хотя он Господь,
Но нас ждет один конец;

«Аквариум»

Старая сержантская мудрость «Ты не думай, ты делай», рулит сегодня, как никогда. Может и время теперь такое суетное от того, что мы постоянно заняты действием, действием, действием. А думать нам недосуг, вот мы и переложили эту, ставшую для некоторых действительно невыполнимой, миссию на компьютеры, калькуляторы и героев сериалов. И уже успели убедить себя, что интеллектуальный процесс – это неподъемно трудно. И чтобы расслабиться, нам нужно прочесть что-нибудь такое… знаете… ну, чтобы мозги отдохнули. То, что все читают. Чтобы не задумываться особенно.

И читаем. Расслабляемся. Настолько, что любая, хоть сколько-нибудь интеллектуальная литература вызывает идиосинкразию. Не-не-не, дайте что-то такое… чтобы, ну, вы понимаете.

Пусть жизнь повернулась к нам афедроном – зато герои этих незамысловатых книгах идут нам навстречу. Они особенно не напрягают. Вся их многоликая масса поделена строго поровну. Сразу ясно, кто есть кто.

Одна половина – неважно, правая или левая – подкупающе положительная. Нет, они, конечно делают кое-что не так или не туда, но очень дозировано, дабы не портить заявленный имидж. На них так хочется быть похожим, что если почему-то не получается – чувствуешь себя даже где-то виноватым.

Вторая половина – это редкостные сволочи, олигархи и предатели родины с большой буквы. Они иногда пытаются делать добрые дела, но быстро забивают на это: а смысл, если они и так п л о х и е? На них, естественно, не хочется быть похожими ну совсем.

Или патока, или деготь. И идет себе человек в лабиринте отражений, танцуя странный танец с самим собой: перед кем-то ахнет, перед кем-то фыркнет – и так до бесконечности: красота, симметрия и самое настоящее благолепие.

Однако Леонид Девятых внес в нашу литературу некоторую дозу интеллектуальной ассиметрии.

Если попытаться мерилом «положительный-отрицательный» оценить главного героя его нового романа «Шухер!» – есть большая вероятность того, что это мерило сломается, или уж во всяком случае, изначальные настройки сильно расстроятся.

Представьте: человек, цитирующий на память Монтеня и Рабле, работает… где бы вы думали? На конвейере – окрашивает изделие НС-90. И не парится. И не рыпается. Да, разведен. Да, немного денег. Опустился? Вот уж нет. И внутренний стержень у него есть. И человек он обаятельный и добрый. И умный. И вежливый…

Какой он?…

Внимание! Будьте осторожны: как только появляется искушение примерить на себя мегаположительную шкуру персонажа – оказывается, что есть и кое-что еще.

Например, главный герой романа – совсем не герой. Нельзя сказать, что он шугается собственной тени – но и в бой особенно не рвется. Да и вежливый он, большей частью, от безысходности – это такая форма защиты у тех, кто вооружен только высшим образованием. И с деньгами – не ежедневно, а единоразово, с огромным, нереальным количеством налички он справится не смог. Да-да, не из тех он, кто «осваивает» бюджеты. Хоть вроде и руки из того места растут, и язык подвешен…

Так в чем проблема, а?

Он думает. Независимо от того, где находится: в гробу или на пустой троллейбусной остановке. Представляете?

Д У М А Е Т

Что-то не так, что-то неправильно. Совсем как мы, люди. Если подсчитать, сколько мы за один день делаем правильного и неправильного, хорошего и, чего уж там – плохого, выйдет весьма похожая картина. Жизнь – это взлеты и падения, связанные между собой, это ни в коем случае не прямая линия, ее в природе не существует. В идеале – да.

А интеллектуальный, сиречь мыслительный процесс и есть дарованная нам, человекам, возможность кривую своей жизни аппроксимировать максимально к этой нашей идеальной прямой.

Знаете, в чем соль нового романа Леонида Девятых? Нет, не в лихо закрученном сюжете, не реализме описываемых событий (многие ситуации автор описывает, опираясь на личный опыт и свои впечатления), и даже не в потрясающем реализме, выпуклости персонажей.

Все это так, а соль не в этом.

Дело в том, что впервые, наверное, лет за десять нашей отечественной литературы, герой свои действия совершает не безусловно, он, повторюсь – еще и думает. И оказывается, что интеллектуал, это не обязательно нытик-зануда. Не супермен – но и не нытик. Кто-то между ними. Пограничник, который думает.

Задумаемся и мы. Перед тем, как фыркнуть что-то уничижительное герою (раз он такой умный – то чо он работает на лакокраске?) или названию. Мол, тоже мне, подходящее название «Шухер!» для интеллектуального чтива.

А, собственно – что не так с названием? Емкое слово с экспрессивной окраской, которое очень долго использовалось в воровских кругах. Означает оно «опасность», которая в разных ситуациях может интерпретироваться и как «бежим!», и как «внимание!». Снова две стороны, снова выбирать нам.

Потому, что кто-то будет бежать от книг Леонида Девятых, как известный любитель действия от ладана – уж очень дискомфортно думать самостоятельно, так можно докатиться до того, что и решения придется принимать самому, а еще и, не приведи Господь, за свою жизнь отвечать…

А кто-то удивится: отчего это историк, журналист и писатель, автор более 400 очерков, 4 романов и 10 книг, интеллектуал, в лихие 90-е сменивший с десяток всевозможных профессий, осознанно написал книгу с таким названием. Может быть, это не просто «косилово бабла», может быть этот человек что-то хочет сказать и к чему-то хочет привлечь внимание? Удивиться, присмотрится, вчитается…

И задумается.

…А потом, словно дьявол с серебряным ртом,
Он диктует строку за строкой,
И когда мне становится страшно писать,
Говорит, что строка – моя

«Аквариум»

       = в начало =

<<< назад

Александр Эрахмиэлович ЛЕЙФЕР

 сопредседатель Союза российских писателей (Москва),

председатель областного отделения СРП (Омск)

ЭТО БЫЛ НАСТОЯЩИЙ УСПЕХ

В столичном Доме кино состоялся премьерный показ документального кинофильма «Москва придумает меня!», посвященного омскому поэту Аркадию Кутилову.

Каждому литератору время от времени приходится выступать перед той или иной аудиторией – в библиотеках, школах, Дворцах культуры – да мало ли где… Приходилось и мне, и не раз. Но еще никогда я так не волновался, как перед этим трехминутным выступлением.

Знаменитый Большой зал московского Центрального Дома кино недаром называется Большим – в нем 1100 кресел. И  16 января почти все они были заняты – столичный бомонд собрался на творческий вечер поэта Евгения Евтушенко. Вечер был устроен не где-нибудь, а именно в Доме кино не случайно: в его рамках предполагался премьерный показ трех документальных  фильмов о поэте или с его участием. И один из трех – наш –  документальная лента «Москва придумает меня!», снятая по заказу Министерства культуры РФ московской кинокомпанией «Свой почерк» и посвященная омскому поэту Аркадию Кутилову (1940 – 1985). Человеку, которого называют то русским Франсуа Вийоном, то сибирским Венечкой Ерофеевым.

И совершенно неожиданно, буквально перед самым началом  мне было сказано:  выйдешь вместе со  съемочной группой и тоже скажешь несколько слов – как консультант.

Вот тут я и задрожал.

Вначале с неизменным успехом выступал Евгений Евтушенко – просто читал стихи – старые и новые.

Потом начались премьерные показы фильмов: перед  собственно демонстрацией лент на сцену поднимались их создатели, которые вводили собравшихся в суть дела.

Предысторию нашего фильма поведал  выступавший передо мной автор его сценария – кинодраматург-документалист Вилен Визильтер. Оказывается, некий омский журналист лет десять назад подарил ему книгу стихов А. Кутилова. Почитав стихи, узнав из предисловия к книге о трагической судьбе их  автора, Вилен Семенович сразу же  загорелся идеей фильма. А потом, написав сценарий, он долгие семь лет пытался «пробить» его реализацию. До тех пор, пока не вышел на генерального директора кинокомпании «Свой почерк» Альфию Чеботареву – выпускницу  Омского университета.

В своем небольшом выступлении мне прежде всего хотелось поблагодарить главное лицо вечера – Евгения Евтушенко, который последние четверть века не только продолжает писать стихи сам, но упорно,  продуманно и вдохновенно пропагандирует лучшие образцы отечественной поэзии. И еще в  1994 году он включил в свою известную роскошно изданную  антологию «Строфы века» большую подборку кутиловских стихов. (Кстати, она, эта нашумевшая антология, уже мелькнула в тот вечер на экране Дома кино – в показанной первой киноленте «Судьба поэта», посвященной творческому пути самого Евгения Евтушенко). Активное участие Евгения Александровича в фильме о малоизвестном за пределами Сибири омском авторе – продолжение этой  благородной работы по пропаганде российской поэзии.

Я сказал, что фильм о Кутилове подоспел как нельзя вовремя – 30 мая исполняется 70 лет со дня его рождения. Фильм поможет давнему стремлению поклонников творчества нашего земляка – вывести его имя из узких рамок «областного» поэта, сделать его стихи широко известными.

Наш фильм демонстрировался третьим – после уже упомянутой часовой «Судьбы поэта» и короткой, тринадцатиминутной киноленты «Футбол 1955 СССР – ФРГ», снятой по мотивам известного евтушенковского стихотворения  об этом знаковом послевоенном  футбольном  матче между командами двух стран, еще совсем недавно сражавшимися не на спортивных, а на смертельных полях Второй Мировой. И, разумеется, глядя на экран, я пытался наблюдать и за реакцией зрителей. Рядом сидело несколько  коллег по Союзу российских писателей, в том числе и наш первый секретарь – Светлана Василенко. А реакция огромного зала радовала и волновала: несколько раз люди принимались аплодировать (в те моменты, когда с экрана звучали кутиловские стихи), чего не было, когда демонстрировались два предыдущих фильма. Зрители были увлечены и тем напором, той страстью, с которыми говорил о таланте Аркадия Кутилова то и дело появляющийся на экране и цитирующий наизусть эти  стихи Евгений Евтушенко.

Наверняка большинство из присутствовавших на вечере слышали это имя впервые. Наверняка с изумлением узнавали они, в каких условиях создавались его чистые, пронзительные и мудрые стихи – в подвалах и на чердаках, на лагерных нарах и в запертых на ключ палатах психушек…

Мне показалось, что сидящим рядом людям особенно понравилось то, что нравится в фильме и мне – живописные съемки, сделанные на родине Аркадия – в селе Бражниково Колосовского района Омской области, живые и колоритные киноинтервью с его  земляками и одноклассниками – простыми сибирскими мужиками. Я поморщился, когда услышал, что не исправлено неправильно сделанное  ударение в названии «Колосовский»,  зато с удовлетворением заметил, что режиссер фильма Александр Фетисов со вниманием отнесся к другим, более существенным замечаниям и просьбам, которые в свое время прозвучали с нашей, омской, стороны после просмотра первого варианта ленты. Например, достойно представлен теперь в документальном кинорассказе о Кутилове его друг Геннадий Великосельский, который приложил так много усилий для спасения,  сохранения и пропаганды литературного наследия поэта (Геннадий Павлович умер в июле 2008-го, а через полтора с небольшим месяца в Омск приехала съемочная группа фильма, в сценарии которого он занимал ведущее место).

Аплодировали фильму, когда он закончился, долго и искренне (во всяком случае, мне, лицу, разумеется, заинтересованному, показалось, что именно эти аплодисменты были в тот вечер  «самыми-самыми»). А потом десятки знакомых, а больше – незнакомых людей подходили и к Альфие Мансуровне Чеботаревой, и к директору фильма Зинаиде  Максимовне Поповой, тоже специально приехавшей на премьерный показ из Омска, к сценаристу, к режиссеру, ко мне – благодарили, поздравляли, жали руки, задавали вопросы (чаще всего о том, где можно почитать и купить стихи Кутилова)… Это было по-настоящему трогательно и волнующе. И не верилось, что все это происходит не где-нибудь, а в  «не верящей слезам», в, казалось бы, давно уже ничему не удивляющейся и пресыщенной Москве.

Поверьте мне: это был настоящий успех.

Текст Александр ЛЕЙФЕР, Москва – Омск

Краткая справочная информация

Поэт Аркадий Кутилов родился 30 мая 1940 года в деревне Рысьи Иркутской области, провел юность в деревне Бражниково Колосовского района Омской области, а умер в Омске при невыясненных обстоятельствах – найден мёртвым летом 1985 года в сквере возле Транспортного института, место погребения не установлено) . При рождении был наречен Адием. Вот и получился Адий Кутилов из Бражниково. Стихи взяты из книг, изданных ИПК "Платина" (Красноярск, 2000, серия "Поэты свинцового века") и Омским книжным издательством ("Скелет звезды", 1998).

Геннадий Великосельский

ОПОЗНАН, НО НЕВОСТРЕБОВАН…

 (статья из журнала поэзии «Арион» №4'2001)

…Летом 1985 года в одном из центральных скверов Омска был обнаружен труп бродяги в грязной рваной одежде. Смерть наступила в результате невыясненных (да и особо не выяснявшихся) обстоятельств. Труп был опознан, но никем не востребован. Это был один из самобытнейших российских поэтов XX столетия Аркадий Кутилов. Место его захоронения неизвестно…
И сегодня, спустя шестнадцать лет после гибели, его творчество пробивается к читателю по крупицам. Зачастую — из столичного далека. И даже из вовсе далекой Америки… Стихи еще недавно опального, бездомного, никому не известного омского поэта вошли в антологию “Русская муза XX века”, включены в антологию “Русская поэзия XX столетия”, изданную в Лондоне на английском, наконец — в нашумевшую антологию “Строфы века”.
Аркадий Кутилов родился в 1940-м в Иркутской области, в таежной деревне Рысьи. Своей редкой фамилией (зачастую воспринимаемой как псевдоним) он несомненно обязан протекающей в тех местах небольшой речушке Кутил. По его собственному признанию, писать стихи начал поздно, лет с семнадцати — до того едва ли не единственной, всепоглощающей страстью была живопись, отступившая затем на задний план. Начал со стихов, которым сам же и дал определение — “таежная лирика”:

…Встает в тиши холодная заря,
мороз, как бык, вылизывает спину…

К сожалению, этот пласт его творчества наименее сохранился. Уцелел длинный перечень, где рукой поэта выписаны лишь первые строчки стихотворений: “Звенели кони. Ржали колокольни…”, “В синих чащах полно подлежащих…”…
В начале 60-х Аркадий проходил армейскую службу в Смоленске и вошел там в литературный круг: сблизился с местным литературным объединением, участвовал в семинаре молодых писателей — и даже заслужил высокую оценку Твардовского. Он сделался очень популярен в литературных и читательских кругах города, его стихи охотно печатали областные и армейские газеты — он даже стал автором гимна Смоленска! Будущее совсем еще молодого стихотворца обещало сложиться весьма по советским меркам благополучно. Но тут случилось событие, наложившее отпечаток на всю его дальнейшую судьбу. Аркадий и еще пятеро солдат устроили в части выпивку. Пили антифриз. В живых остался один Кутилов. В тяжелом депрессивном состоянии его демобилизовали.
В родную деревню Аркадий вернулся совсем другим человеком, до конца дней затаив в душе вину — за то, что остался в живых. В сохранившихся автобиографических набросках он пишет об этом периоде скупо: “В подавленном состоянии, потеряв интерес ко всему, я жил в деревне, считая, что жизнь прошла мимо. Самое яркое событие того времени — это момент, когда я впервые серьезно оценил водку. Работал корреспондентом районной газеты, неумеренно пил, распутничал и даже не пытался исправить положение”.
Есть сведения, что Твардовский разыскивал внезапно исчезнувшего из поля зрения молодого поэта, но из части, где тот служил, сообщили о… его смерти. Уже в конце 80-х В.Лакшин вспоминал, что автор “Теркина” как-то рассказывал ему об “удивительно талантливом солдатике, насмерть отравившемся антифризом”…
Депрессия длилась около года, затем Аркадий с головой уходит в стихи и пишет невероятно много — пугая родных уже тем, что сутками не отрывается от бумаги. Поначалу это все та же пейзажная лирика, но уже скоро зазвучала и другая струна — стихи о любви:

…Они бескрылы, но имеют силы
нас окрылять, бескрылых мужиков!..

О Кутилове заговорили, заспорили. Ему прочили блестящее литературное будущее. Его стихи, многократно переписанные, начинают ходить по рукам едва ли не по всей Сибири…
После смерти матери в 1967-м Аркадий Кутилов с молодой женой и сыном неожиданно уезжает на почти незнакомую ему иркутскую землю, где когда-то родился — на родину покойного отца. В течение года работал в районной газете, много ездил, взялся за прозу.
Наметившийся семейный разлад заставил вернуться в Омскую область. Некоторое время он вел кочевой образ жизни сельского журналиста, работал в районных газетах, нигде подолгу не задерживаясь…
В конце 60-х, потеряв почти одновременно все — семью, дом, работу, брата, Кутилов окончательно перебрался в Омск и оказался абсолютно никому не нужным. Начинается страшный бродяжий период протяженностью в семнадцать лет: его домом, его рабочим кабинетом становятся чердаки, подвалы, узлы теплотрасс…
Именно в эти кошмарные годы произошло его окончательное становление как поэта. На смену “таежной лирике” пришли совершенно иные стихи:

…Мир тоскует в транзисторном лепете,
люди песни поют не свои…
А в Стране дураков стонут лебеди,
плачут камни и ржут соловьи…

Система отреагировала примитивно и стандартно — принялась прятать его в психушки, “привлекать” за бродяжничество. “Я опять в плену у своих”, — писал Кутилов на волю.
Нет худа без добра. Поневоле лишенный спиртного, он писал “запойно”, почти круглосуточно. Тысячи стихов, десятки поэм, родившихся за колючей проволокой, за больничным забором. Все это периодически изымалось и зачастую просто уничтожалось, воссоздавалось заново и изымалось вновь, и снова выносилось на волю в выдолбленных каблуках зековских ботинок, в переплетах “дурацких” альбомчиков.
Начиная с середины 70-х и до последних дней Кутилов писал без всякой надежды увидеть свои творения напечатанными: власти наложили окончательный запрет на само его имя. И не за одни лишь крамольные стихи. Были шумные литературные и политические скандалы… Были эпатажные “выставки” картин и рисунков прямо на тротуарах, в центре Омска… Было “глумление” над “серпастым и молоткастым”, страницы коего, за отсутствием иной бумаги, поэт сплошь исписал стихами… В конце семидесятых, в самый пик брежневского правления, Кутилов вышел на центральную улицу города, повесив на грудь портрет генсека, вставленный в сиденье унитаза…
Думается, часто он намеренно провоцировал власти, чтоб оказаться снова в тех самых “человеческих условиях” и излить на бумаге то, что накопилось. Некоторые, вспоминая эти “выходки”, и по сей день считают его ненормальным. Но он обладал редкостной психической уравновешенностью. Он всегда был спокоен и убийственно ироничен. Он не способен был поднять руку на человека даже ради самозащиты. А его острого языка побаивались не только власти, но и собратья по перу.
За несколько месяцев до смерти поэта облеченные властью держиморды откровенно его предупреждали: “Не угомонишься — пришьем потихонечку, и никто не узнает, где могилка твоя”. В одном из последних стихотворений Кутилов описал и саму свою смерть:

Меня убили. Мозг втоптали в грязь.
И вот я стал обыкновенный “жмурик”.
Моя душа, паскудно матерясь,
сидит на мне. Сидит и, падла, курит!..

…Еще в начале семидесятых, получив обнадеживающий ответ из одного солидного столичного журнала и уже ожидая публикации, Кутилов писал: “Это и будет Слава! Вот, паскуда, в какое неподходящее время — когда умерла мать, умер брат, умерла надежда и даже Муза Дальних Странствий отбросила хвост!”
Но слава тогда так и не пришла. И по сей день не очень-то спешит…

АРКАДИЙ КУТИЛОВ

. . .

Книга Жизни — мой цвет-первоцвет!
Имена, как цветы на полянке…
В темных чащах — таинственный фет,
на озерах — кувшинки-бианки…

Белый дым, голубой березняк
да подсолнухи ростом до крыши.
Иван-чай, паустовский да мак.
Подорожник, ромашка да пришвин…

. . .

А в детстве все до мелочей
полно значения и смысла:
и белый свет, и тьма ночей,
крыло, весло и коромысло…

И чешуя пятнистых щук,
цыпленок, коршуном убитый,
и крик совы, и майский жук,
и луг, литовкою побритый.

Как в кровь — молекула вина,
как в чуткий мозг — стихотворенье,
как в ночь июльскую — луна, —
в сознанье входит точка зренья.

ОНИ БЕСКРЫЛЫ

Боготворю их, солнечных и милых,
люблю сиянье знойное зрачков…
Они бескрылы, но имеют силы
нас окрылять, бескрылых мужиков!

Границы платьев берегут их прочно…
Я, нарушитель ситцевых границ, —
они бескрылы — видел это точно!
А, впрочем, кто их знает, этих птиц…

. . .

Ей совсем немного надо,
этой женщине в летах:
пудра, крем, духи, помада,
лак бордовый на ногтях…

Да еще кусочек лета,
яркий зайчик на стене…
Да еще чтоб кто-то где-то
увидал ее во сне.

. . .

Сидят в луну влюбленные собаки,
молчат пока, вбирают голоса…
А мимо — шапки, рыжие, как маки,
а мимо — звезды, окна и глаза…

Спешат в мороз одетые подружки,
бредет куда-то сам собой тулуп…
Смешные, чуть усталые избушки,
и вместе с дымом — музыка из труб!

. . .

Идеи дикие глотаю,
читаю Брэма и Дидро…
Всю ночь сижу, изобретаю
тарелку, ложку и ведро…

Мне Джемс Уатт — прямой начальник,
весь мир — не больше, чем товар…
Я изобрел утюг и чайник,
велосипед и самовар…

Я луч звезды разбил на звенья,
открыл породу новых рыб.
В пределах музыки и пенья
я изобрел тележный скрип.

Я с неба звезды не хватаю,
но плещет творческий экстаз…
и я опять изобретаю
топор, пилу и унитаз…

Я — исключенье всяких правил,
с мировоззрением кривым…
Мой мозг трагично неисправен,
и уж ничем не исправим.

. . .

Она ушла, и небо не упало,
и за окошком взрывы не видны…
Держу стакан, а в нем — четыре балла
прозрачной газированной волны.

. . .

. . .

Я не поэт. Стихи — святое дело.
В них так воздушно, нежно и светло…
Мне ж дай предмет, чтоб тронул — и запело,
или хотя бы пальцы обожгло.

(Автомировозрение поэта)

Как объясняется мой взгляд на мир:
1. Мои рисунки и стихи – это откровенная профанация искусства. Еще Вольтер говорил: «Чтобы скомпрометировать нелюбимое дело, нужно довести его до абсурда». Я не люблю все виды искусственности, и как результат – мои дикие матерщинные произведения.
2. Случайно, стихийно у меня иногда появляются вполне осмысленные произведения, с уклоном в современную философию. Но я – действующий философ-анархист и горжусь тем, что меня побаиваются художники-реалисты (соц.)
3. Заглавия в моих произведениях несут определенную нагрузку. Без них – рисунок бессилен. Но и заглавие без рисунка – просто красивая фраза. Вместе же они – деловая пародия на мир.
4. Позиция анархиста в искусстве дает мне полномочия вторгаться во все людские дела, начиная с космоса, кончая спальней. (Обратите внимание на темы, идеи моих рисунков. Это – безграничное поле деятельности!)
5. Абстракционистов я не люблю так же, как и реалистов: в их делах не видно поиска. А мнения зрителей я игнорирую. «Я буду разговаривать с тобой тогда, когда ты рядом с моими произведениями поставишь свои».
6. Моя Новая Система Воображения – это начало новой религии: без бога и других напыщенных авторитетов. Мое поведение в быту является отражением моей позиции в поэзии.
7. Я пацифист, и если рисую какого-то полковника, то не забываю вдернуть ему в нос кольцо (как у людоеда, который съел несчастного капитана Кука).
8. Соцреализм, как мамонт, обреченный на вымирание, и мне не стыдно дать этому животному хорошего пинка! – «Подыхай скорее, а на твоих развалинах взойдет цветок Познания номер 2 (после Ренессанса)».
9. Мое желание – иметь карманную водородную бомбу (я дистрофик, а это невыгодно в том мире, где хозяйничают волосатый кулак и голубой штык).
10. Я полностью верю в то, что 2х2=5, хотя иногда не могу доказать какому-нибудь бюрократу.
11. Главное мое оружие – ирония. Пытаюсь овладеть ею в совершенстве и, возможно, на краю могилы буду таким желчным, что меня не возьмет даже Смерть.
12. Жить без горя не могу!
Вот 12 заповедей, которые навсегда оккупировали мою душу. «Дурак – это надолго!» – говорят врачи. Я под этим щитом живу уже 39 лет. Позиция не совсем удобная, но дает одно преимущество: и с уборщицами, и с министрами я разговариваю одинаково. Если кто-то заметит у меня в поведении хоть намек на подхалимаж, пусть скажет мне об этом, – и сгорю от стыда. Сгорю без остатка!

* * *
… Мое заявление о том, что я сверхчеловек, не совсем беспочвенно. Вот факты.
Меня много били (физически и морально), много обманывали… Я всю жизнь нахожусь в центре облавы и ровно на секунду опаздываю там, где надо быть на секунду раньше. В любви мне всегда достаются объедки, руины женщин, над которыми уже изрядно потрудились офицеры, повара, ответработники и даже негры.
Вот она, хорошо вспаханная почва, на которой должен зачахнуть благородный рыцарь, но непременно взойдет уродливый чертополох – supermen! Человек с ограниченной ответственностью, почти «агент 007» с правом на (логическое) убийство любого из окружающих. Sic!

* * *
Конфликт – боевая пружина независимого мышления, и благодаря ему я ослеп для общественных поручений и прозрел для творчества и преступлений.

ПРОЖИТОЧНЫЙ МИНИМУМ ПОЭТА

 …На причале студентка и юноша

 целовались всю ночь, аж до судорог.

 А когда расставались, несчастные,

 на диване оставили книжицу.

 Прозывалась она "Геометрия",

 а раскрыта была на котангенсах…

 …Выпивали директор с любовницей

 во кустах во густых да неломаных.

 А когда их спугнула малиновка,

 убежали оне и оставили

 на траве ветчину да наливочку,

 да в пакетиках чтой-то малюсеньких…

 …На песочке играла девчоночка.

 Вдруг закаркали черные вороны…

 Испугалась девчушка и скрылася,

 на песочке оставила стеклышко,

 дзинь-фужера зеленый осколочек…

 …На прешпекте туманном на утреннем

 чей-то шаг неуверенный слышится.

 Бродит девушка, вся переплакана,

 кем-то брошена девка, обманута,

 синь-косыночкой горлышко стянуто…

 Лишь смеркло созвездие Рака,

 и мамонт гугукнул вдали, -

 проснулся под лодкой бродяга,

 хозяин рассветной земли.

 Прохладно, – и вывод короткий:

 Ядреная пала роса…

 Бродяга сквозь дырочку в лодке

 на улицу выгнал глаза.

 Бродяжьи метнулися очи,

 кругами обходят рассвет…

 Круги все короче, короче…

 Вернулись. Опасности нет.

 K дивану причальному двинусь…

 Чья книга? У черта спроси!

 "Котангенс", таинственный "синус"…

 Эвклиду – поклон и мерси!

 …Бутылка, закуска, пакеты…

 В пакетах (сто тысяч чертей!),

 в пакетиках этих, ну, это…

 которое против детей…

 …Шагов за четыреста сорок

 таинственный луч замигал…

 Иду. Поднимаю. Осколок.

 Возьму. Хоть недаром шагал…

 …Девчонка на хладном прешпекте, -

 одна – в миллионной стране!..

 Вам что – и повеситься негде?

 Карабкайтесь в сердце ко мне!..

 Ура! Просыпается город.

 Увы! Просыпается город…

 А днем – будет радостей короб

 (но могут и сцапать за ворот).

 …В двенадцать – бродяга на пляже.

 Сидит на песке, как святой.

 Но очи – шпионы бродяжьи -

 летают над людной водой.

 В воде, в первородной истоме,

 народу – почти полстраны…

 И кто-то сегодня утонет,

 оставив бродяге штаны…

 …По-над городом звезды всамделишные –

 вперемежку с неоновым высверком…

 И в неверном таком освещении

 две души обнялись крепко-накрепко:

 та девчонка с прешпекта холодного

 да хозяин отеля подлодного…

 Сверху плотно укрылся смокингом,

 что достался от парня утопшего.

 Пьют наливку, ветчинкой закусывают,

 в дзинь-стекляшку глядят на созвездия…

 И читают оне "Геометрию",

 и хохочут над страшным "котангенсом

РУСЛАН И ЛЮДМИЛА

Поэма

Ревнивец? Разбойник? Садист? Хулиган?

В упор из нагана системы "наган"

в подъезде на улице Мира

убита Смирнова Людмила.

Убийца с клеймом: у него на руках

наколоты сердце и птица.

Убийца на воле, убийца в бегах!..

Товарищи, схватим убийцу!

В телевизоре дама, голубая, как храм,

обращается к мамам и сынам-дочерям:

задержите бандита! задержите бандита!

задержите бандита уголовного вида!

Он типичный острожник, он себе на уме,

он и вас уничтожит, если встретит во тьме…

То не во поле чистом, ах, цветочный пожар,

то дружинников триста оцепляют базар.

То не ветер взвывает да ломает кусты, -

генерал на "Волжанке" объезжает посты.

А на улице Мира – сорок два патруля.

Под убийцей Людмилы запылает земля!

…Пока беготня да гудки, да звонки…

А сердце мое укрупняет шаги.

Достойная тема, трагедия века.

Как кажется просто – убить человека.

Ревнивец? Разбойник? Садист? Хулиган?

И где-то достал настоящий наган…

Убийца на воле, Людмила в раю.

И следствие нужную ищет статью.

Дружинники ищут по черным подвалам,

и нету покоя седым генералам.

Весь город взбодрился торчком на дыбы,

мерещатся людям кресты и гробы.

Мерещатся звезды, часы именные, -

за то, что убийцу узнаешь в лицо.

И весело чакнут браслеты стальные,

и скрипнет разбойной судьбы колесо…

Задержите бандита! Задержите бандита!

Опознайте бандита уголовного вида!

У того у бандюги разрисованы руки,

а надбровные дуги, ах, надбровные дуги,-

будто пара калканов, беспощадно тугих…

У пещерных мужланов не бывало таких.

Это ж сам питекантроп распоследнего сорта!

Атавизмом дремучим этот черт осиян!

И откуда берется уголовная морда

среди наших красивых молодых россиян?

Лейтенанты лихие все бумажки подшили,

и уже на убийцу проливается свет…

Загадали загадку электронной машине,

и машина дает искрометный ответ:

"А преступник типичный, и характер не крут,

знает песни и труд, но бывает и странным…"

"Извините, машина, ну а как же зовут?"

"А Людмила его называла Русланом…

Только он не такой, как рисует молва.

Ведь молва не всегда выбирает слова.

Этот черный подонок белолиц и пригож,

и прическа под солнцем отливает, как рожь.

И надбровные дуги, как у добрых людей…

Восемнадцати лет этот страшный злодей.

Мы здесь строим догадки, а злодей в этот миг

заявился к Людмиле и к могиле приник.

Он двадцатому веку не уступит Людмилу,

и себя не уступит для судейских утех…

Слышишь – выстрел оттуда? Поспеши на могилу,

там Руслан и Людмила обвенчались навек".

…Проиграла машина – тили-бом и там-там,

и рванула дружина по Русланьим следам…

И загадки не стало, мир, покой да уют, -

и уже с пьедесталов гитаристы поют:

"Гитара, придумай мне горе,

красивое горе…

На камушки плещется море,

зеленое море…

Вы послушайте песнь,

в каждом доме ведь есть,

в каждом доме – такая история…

Вот жили на улице Мира

Руслан и Людмила…

Людмила Руслана любила,

отважно любила…

Но злодейка-судьба -

граммофона труба -

им пластинку разлуки включила.

И утром небритые дяди,

что в пьянках погрязли,

Людмилу уводят в детсадик,

а Руслана – в детясли…

Ах, как плачет Руслан, -

та-ра-рам, та-ра-рам -

так звенит их разбитое счастье…

Людмила идет чуть живая,

от слез чуть живая…

Захлопнутся двери трамвая,

как доска гробовая…

И – вокруг тишина,

лишь звенит, как струна,

под трамваем дорожка прямая…"

МОЯ ИЗБУШКА

В общем, так, – попрощайтесь с сестричкой,
отряхните коросту долгов, –
и с последней ночной электричкой
приезжайте в Страну дураков!

       = в начало =