Архив рубрики «АВТОРСКИЕ СТРАНИЦЫ»
|
Сборник стихотворений Казань, Таткнигоиздат, 2005, ISBN 5-298-04140-x
Памяти моего отца Тузова Виктора Васильевича
Предисловие
Перед Вами, уважаемый читатель, третья книга стихов известного казанского поэта Михаила Тузова, стихов столь же емких, многозначимых, так же берущих за душу, что и стихотворения его первых двух книг. Но время диктует свое. И потому новая книга поэта значительно строже, сдержаннее, мудрее. Главный лейтмотив стихотворений - это боль утраты: утраты родных и близких, утраты собратьев по перу, утраты безвозвратно ушедших годов юности. Но, вместе с тем, это и непреходящий для поэта мотив борьбы: борьбы за справедливость, за торжество правды, за победу трезвого разума над «визгами расплодившихся кликуш». Впрочем стихи не пересказать, их надо читать самому. И, право же, они этого стоят. Пока готовилась к публикации эта книга Михаил стал членом Союза писателей Республики Татарстан и членом Союза российских писателей. С радостью поздравляю поэта! Член Союза писателей РТ, заслуженный работник культуры Татарстана, лауреат премии имени Г.Р. Державина Владимир Корчагин
Об авторе
Михаил Викторович Тузов родился 29 июля 1945 года в Казани в семье профессионального военного. В 1962 году после окончания средней школы поступил в общевойсковое военное училище в Саратове, а потом служил в различных офицерских должностях, затем академическая учеба в Москве и снова служба. В 1975 году, при исполнении обязанностей, капитан – инженер Тузов получил тяжелую травму, повлекшую за собой ампутацию ноги и отставку по инвалидности. В последующие годы автор работал инженером на предприятиях Казани. Поэзией Михаил Тузов увлекся со школьной скамьи, но публиковаться начал довольно поздно. Первый сборник стихов – «Раифа» вышел в 2001 году, второй -«Сиреневый сон», в 2002. В них вошло более ста стихотворений, две поэмы - «Раифа» и «Век венцепада», венок сонетов, посвященный дню рождения А.С.Пушкина, под названием «Арпеджио». Прошел еще один год, и передо мной лежит распечатка новой книги Михаила - «Моя линия».Поэт работает много и плодотворно. Его лирика рождается из опыта, который был накоплен в довольно сложном течении жизни. Переживания детства, коллизии юности, перетянутой армейским ремнем, раздумья, связанные с вечными темами любви, жизни, смерти в его осмыслении. Автор обращается в своем творчестве к различным формам стихосложения, не боится экспериментировать даже с довольно устаревшими, по нынешнему мнению, каноническими, такими, как сонет. В третьем сборнике уже три венка сонетов. В них совершенно новый подход к написанию. Если классический сонет это любовная песня по своей сути, то Михаил наполняет эту форму гражданственным, философским, а иногда и сатирическим содержанием, вместе с тем, удерживая произведение в строгой классической схеме. Среди множества разнообразных тем и мотивов есть у поэта излюбленные, близкие его душе. В каждой его книге можно встретить стихи, связанные с армей ской службой. Бывший военный, он с душевной теплотой вспоминает годы прожитые под офицерскими погонами, и это , несмотря на то, что именно при исполнении службы в армии он стал инвалидом. В стихах, посвященных этим нелегким для него дням вы не найдете сетований на судьбу, скорее они пронизаны добрым юмором, правда не без некоторой горчинки. Частым мотивом в произведениях Михаила Тузова звучит тревога за страну и народ, за близких и родных ему людей. Ему не свойственно рефлексировать по поводу собственной судьбы, он достаточно реалистичен и по-военному прям, но при этом раним и чуток, некоторая бескомпромиссность в суждениях компенсируется в нем искренним неравнодушием к происходящему в наше сложное время, отсутствием при этом излишней патетики. Стихотворения выглядят цельными, интересны по сюжету, ироничны, выверены лексически, поэтика Михаила Тузова импонирует мне намеренной классичностью, полным отсутствием эпатажа, открытостью и откровенностью. Третий сборник автор посвятил памяти своего отца, скончавшегося чуть более года назад. Боль утраты сквозит в стихах, не только включенных в цикл «прощание с отцом». Здесь же несколько стихотворений, посвященных, недавно ушедшим из жизни, коллегам по перу - Марку Зарецкому, Юрию Макарову, Сергею Золотусскому. Памяти этих поэтов посвящается и венок сонетов с названием «Все уходит…», написанным с несвойственным для канонических сонетов направлением реквиема, с неожиданным переходом от трагичной жесткой гражданской направленности в первых стихах венка к несколько гротесковой, в общем, оптимистичной концовке в последних сонетах, что, впрочем, свойственно Русским стихотворцам с их резкими перепадами настроения, неожиданными для рафинированного европейца и утонченного азиата. Я недавно предложил Мише рекомендацию для вступления в Союз писателей республики Татарстан, не зная, что он уже принят в состав русскоязычной мастерской, состоящей при этой писательской организации, что отрадно. Думаю, что от притока в союз литераторов республики таких поэтов, как Тузов, Казанская школа поэзии явно не потеряет, а, скорее, приобретет. Успехов тебе Михаил! Ветеран Великой Отечественной войны. поэт-фронтовик, Заслуженный работник культуры РСФСР. Член Союза Писателей СССР с 1957г., Член Союза журналистов СССР с 1956г Геннадий Паушкин
И В ШУТКУ И ВСЕРЬЕЗ Ко дню Защитника Отечества
Мы не привыкли слишком пышно Армейский праздник отмечать, Вот выходной добавлен лишний, А нужен он бойцу?.. Как знать!.. Вот если б в танки депутатов, А всех чиновников на флот, А руководство аппаратов Послать крепить границ оплот… Пусть хоть один денек февральский Бесплатно задницы встряхнут, Ну, а солдаты, мало-мальски, От службы тяжкой отдохнут:
Попарятся в духмяной баньке С чайком и чаркой в красный день, Сгоняют к девкам на свиданки Поспят подольше, теша лень. А может, мамино письмишко Перечитают в тихий час, А мы помолимся, мальчишки, Чтоб сохранил Всевышний вас! И офицерам не из лести «Отрубим» четким жестом «честь» За то, что служат братством Чести Тому Отечеству, что есть!
15 февраля 2002
О ЖЕНСКОЙ ПОЭЗИИ
Эстетству в стихе не радею, Изяществом рифм не грешу, От стонов метресс не балдею И стансов для них не пишу.
Кой ляд мне влезать в лесоблудье Силлабо – тонических схем, Коль дарит округа подспудье Сюжетов разрывных и тем.
Поэзия прет выше крыши Без слезно – сопливых эклог. Самих фригантин лишь колышет Бермуднозанудный их слог.
15 апреля 2002
ЭПИКРИЗ
Полнации в синдроме абстинентном, А проще, с «бодуна» иль «похмела». И в этом состояньи перманентном Нас водка, как метлою подмела. Течет ее поток неумолимый, Все больше подмывая берега, И вслед за жаждой в нас неутолимой, Миазмом преисподней перегар.
21 апреля 2002
* * *
Трудна у мудрого стезя, И от иных всегда в отличьи: Идти по жизни, не скользя, И не менять свое обличье, В ухмылке губы не кривить, Себя считая гениальным, Себе подобных не травить, Презреньем не давить кабальным, Не пресмыкаться перед тем, Кто поднят над тобой судьбою, Не быть всегда удобным всем, Не лить елей перед толпою И от себя не отгонять Того, кто вам не льстит лукаво, Пытаться каждого понять, Быть справедливым не для славы…
1 мая 2002
МУДРЕНОЕ
Говорят, что с возрастом мудреют, Но подозреваю, не всегда. Многие седеют, матереют, А вот с мудростью, увы, беда. Я и сам такой, а что поделать, Мне привычно шишки набивать, Мчать через ухабы оголтело, Лбом чугунным стены пробивать. Наступать всю жизнь на те же грабли, Из следа копыта воду пить, Битым быть в конце истошной травли, И, при том, смеяться и шутить. Все растрачу враз и все утрачу, Ни к чему жилетке рукава, Под мотив шутливой «кукарачи» Гикнусь, коль планида такова…
18 сентября 2002
* * *
У нас, что не поэт – эстет (с самим собою тет-а-тет), Он гениален в каждой строчке, Жаль не дойдет никак до точки…
7 июня 2002
ДИЛЕММА
Вот хвалишь ты Есенина, Тебе сказал я то же. За что же в ночь весеннюю Ты бьешь меня по роже?
8 мая 2002
МАНИЯ ВЕЛИЧИЯ
И ремеслухой был и ФЗУшкой, теперь себя Лицеем Я зову. Не зря когда-то сам товарищ Пушкин учился в Царскосельском ПТУ…
6 июня 2003
ПО СПИРАЛИ
С рожденья ненависть лелея, От злобы черной сатанея, Привычный жить в гнилом бараке, В готовности к жестокой драке, К гульбе в конце разбойной ночки И к свисту дружеской заточки, Ничтожный в мыслях и сужденьях, Скоропродажный в убежденьях, Сын шлюх, воров и прочей шатии, Ублюдок псевдодемократии… Вот он твой будущий «мессия», Моя немытая Россия. Ты из ему подобных масс Рождаешь в муках Высший класс, Но слово «высший» только марка, И снова точит нож КУХАРКА…
19 сентября 2003
ТАНГО
Рыдающий надрыв банданиона И россыпь легких всплесков концертино То в ярости, то в неге утомленной Сливаются в напеве Аргентины. Вращается в пленительном изгибе Оливковая плоть под черным шелком, Даря партнеру счастье иль погибель, Танцует кареокая креолка Танго, Аргентинское танго, Что ты вытворяешь над нами? Сжаты тонких пальцев фаланги. Острый стилет каблучка… Та-Та…
Не нужно им никчемных разговоров, Когда в едином огненном порыве, Не отрывая друг от друга взоров. Вдруг замерли в объятьях над обрывом. И снова в невесомом променаже Поплыли томно, не касаясь пола, И в изощренном медленном пассаже Слились устами под смычок виолы. Танго, своенравное танго, Радость перемешана с болью, Сжаты тонких пальцев фаланги. Острый стилет каблучка… Та-Та…
Пьянит мотив волшебный и ласкает. Качает в упоении планету, Сплетенье тел оливковых мелькает И щелкают лихие кастаньеты. Подхваченный мелодией экстаза, Я задыхаюсь в аргентинском зное, Но утопаю в танго раз за разом В неизъяснимо сладкой паранойе. Танго, сладострастное танго, Терпкий аргентинский напиток. Сжаты тонких пальцев фаланги. Острый стилет каблучка… Та – ра – та, Та – та – та, Та -та…
8 ноября 2002
ГРУСТНАЯ ПРИТЧА
Скупец, скопивший кучу злата, Ограблен был в глухую ночь. И стала жизнь ему невмочь, И потянулся он к булату.
А сталь заветного кинжала, Войдя в дряхлеющую плоть, Сумела сердце уколоть, Хоть слабая рука дрожала.
Прошамкал рот его убогий: «Жена, умолкни! Не кричи! По мне поставь лишь две свечи, Всего два глаза есть у Бога…
13 ноября 2002
МОЯ ЛИНИЯ
О, параллельность брусьев жестких над помостом: Перевороты, сальто, мах, соскок. Наивность юности. Как просто все, как просто: Учеба, служба и в любовь бросок. О, параллельность рельсов железнодорожных: Разбег, прыжок, паденье, ужас, боль И параллельность незнакомых глаз тревожных… Палаты госпитальная юдоль. О, параллельность жизней в хаосе безбожном, Неверье, переохлажденность душ, И злоба тяжкой отчужденности острожной И визги расплодившихся кликуш.
Я слово «параллельность» ненавижу страстно, Неискренней его не отыскать, Оно бесцельно, безысходно, несогласно. Хочу пересекаться и пересекать!!!
15 ноября 2002 (за день до кончины папы)
НОЧНОЕ ПУСТОСЛОВИЕ С ПОСЛЕСЛОВИЕМ
Горит ночник у изголовья. Уткнувшись носом в пустоту, В свое вступаю послесловье От предисловья за версту. А между ними все условно: Наметка точек и тире… И я в сюите родословной Всего лишь тон меж «до» и «ре». Кой ляд взялся сводить итоги?.. Боль на боль – боль. Голь на голь – голь. Про – логи – логи… Эпи – логи… Коль на ноль ноль, и будет ноль. ……………………………………. И все ж оставлю, хоть немного, Хоть пару искренних словес, Хоть трижды-три приличных слога, Но после, после,.. Как «P. S.»
2 января 2003
СТРАДАНИЯ
Волком вою – не слышится, Не всплескнет, Не всколышится, Не твориться, Не пишется, Не живется, Не дышится. Мысль моя безобразница, Как ведьменка-проказница, Все метет несуразицы, Пустословит и дразнится. Мне бы душеньку грешную Да под грозоньку вешнюю, Да под солнышко майское, Да под пение райское… Помолю-ю-сь!!!
19 января 2003
НЕЖНОСТЬ
Я вдумываюсь в слово «НЕЖНОСТЬ» И познаю, что безнадежность – Мура, в которую вгоняю Себя, Не на себя пеняя. Я вчувствываюсь в слово «НЕЖНОСТЬ», как в бесконечность, как в безбрежность, и безыскусным поцелуям пою я славу: «АЛЛИЛУЙЯ»! Я впитываюсь в слово «НЕЖНОСТЬ» и обретаю безмятежность, влекомый страстью негасимой в объятья женщины любимой. я забываю о напастях, я утопаю в волнах счастья, бессмертен я, как неизбежность, пока бессмертно слово «НЕЖНОСТЬ»!
31 января 2003
ПРЕДВКУШЕНИЕ
Накапливая чистые, как слезы, Живые соки в жилочках своих, Дрожат ветвями юные березы, Хоть день безветрен, безмятежен, тих. И я дрожу, дрожу от искушенья Прижать уста к древесной белизне И сладкий сок испить, как подношенье Весны, опять вернувшейся ко мне. А почки сладострастно набухая, Вот – вот бериллами осыпят лес. И грудь мою покинет боль глухая, И ангел улыбнется мне с небес.
1 февраля 2003
ЭСТАМП
Раздолбанная улица. Лачуга. Согбенный тополь. Сваленный забор. По центру композиции пичуга Расклевывает прошлогодний сор. Ползет трамвай. Замшелая старуха с ведром К колонке сбитой семенит… Разруха… Черно-белая раз-ру-ха, А в левом ухе тоненько звенит, Быть может, К исполнению желанья, Быть может, К пробуждению весны?.. Да что там ухо?.. Предо мной посланье Из прошлого В день нынешней страны, Где мы, как эта глупая пичуга, Перебираем Прошлогодний сор, Все ищем деньги На ремонт лачуги, И ждет нас, ждет Рогатый кредитор.
10 февраля 2003
РИФМЫ
Рифмы перекрёстные, смежные, охватные, Бабы вы стервозные, злыдни непонятные, Верные прислужницы старой дуры Лирики, Хитрые двурушницы – мед для панегириков. По мозгам вы скачете мушечками шпанскими, Головы корячите глюками шаманскими, Но, как успокоитесь от игры несносной вы, Под мой серп построитесь словно травы росные.
11 февраля 2003
НЕТ ПРОБЛЕМ
Мне хочется понять сейчас, А не тогда, когда сподоблюсь, В какой я вхож отряд и класс, Коль день за днем впустую гроблюсь, Тону бездарно без воды – Дрянной аппендикс дарвинизма, Творю мартышкины труды И подвергаюсь остракизму. Мне очень хочется понять, Один такой я или кто – то Пытается на жизнь пенять С упорством полуидиота, Несостоятельность тая На дне души под кровом ночки, Манером тем же, что и я, Глотнув водчонки в одиночку. Ну отчего я не могу, Барьером пренебречь условным, Сорвать хомут, сломать дугу И гаркнуть с хрипом уголовным (Не бередя душевных ран, забыв злокозненность простаты), С улыбкою во весь экран: «Акуна, мать твою, ма-та-та!»
23 февраля 2003
ЦИКЛ «ПРОЩАНИЕ С ОТЦОМ»
НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Отмерен каждому свой век: Кому в сто лет, кому короче, И безупречный человек, Увы, конечен и непрочен.
Ты, Смерть – Вершина бытия, Подножье долгого отрога, Но грустно, что коса твоя Стоит у нашего порога.
Незваной гостьей в дом отца Войдя негаданно, нежданно, Четыре восковых светца Зажгла над телом бездыханным.
С тобой вдвоем ведем в ночи Безмолвный разговор печальный, И скорбный огонек свечи Меж нами теплится прощально.
Я не могу тебя корить В своих стенаньях непрестанных, Жизнь слишком тоненькая нить И рвется, рвется, как не странно.
Готовлю к вечному пути Отца, и вместе с ним услышит Мое последнее «прости» Лишь свечка, что огонь колышет.
Ночь с 17-18 Ноября 2002
ПЕРВОЕ ПОСЛАНИЕ ОТЦУ
С тобой мы часто потому Стремились к жаркому застолью, Что было тесно твоему Уму в житье благопристойном.
Отменной дозой растворив Привычный ток адреналина И уловив его прилив, Блистал ты, как Баян былинный.
Порою злился я, увы, Когда своим хитрющим взглядом Из - под склоненной головы Ты допекал меня изрядно.
Презрев риторику ослов, Ты был полемики властитель, Непревзойденный острослов И прирожденный ПОБЕДИТЕЛЬ.
А наш обычный диалог, Разыгранный на грани фола, Оттачивал, крепил мой слог, Не доводя нас до раскола.
Жаль, не могу я утонуть В твоих словесных экзерсисах, Со сцены жизни за кулисы Шагнув, ушел ты в вечный путь.
16 января 2003
ВТОРОЕ ПОСЛАНИЕ ОТЦУ
Чаек прихлебывая, жмурясь от лимона, Ты извлекал меня из ватного тепла Словами гувернера Клода Сен-Симона: «Вставайте, Граф! Вас ждут великие дела!» Я слышал эту фразу школьником курчавым Тягучим темным утром позднею зимой, И отпускным курсантиком лощеным, бравым, На отсыпание притопавшим домой. И ранней стопкою позвякивая тихо, На даче, этой фразой ты будил меня В том возрасте, когда уже немало лиха Испил я, но не стопкой, а ковшом звеня. О, знал бы ты, родной мой, как мне не хватает Сейчас вот этих слов, когда глаза продрав, С трудом встаю с постели, дни свои листая, И сам себе бурчу: «А ну, вставайте, Граф…»
16 февраля 2003
ГОРЬКОЕ ВОСПОМИНАНИЕ
В сердце атропин и внутривенно… Поздно, жизнь не вырвать из провала, Ну, а дальше все обыкновенно: День, другой, и крест землей привален.
А потом негромкие поминки, Тусклый блик окна в ночи бессонной. По щеке невольная слезинка Тянет след тоски неугомонной.
А потом… А что потом - неважно, Нет тебя и нет душе покоя, Вянет на столе листок бумажный С ЗАГсовской нашлепкой голубою.
5 июля 2003
ЗАВСЕГДАТАЮ ТУСОВОК
Привычный к шумным юбилеям И презентациям фуршетным. Он сам себя в себе лелеет В богемном мире многоцветном. А самомненье застилает Глаза, туманя суть событий, И под желудком зависть злая В сальерьевом панкреатите Все режет болью и корячит, И душит, душит бесконечно, И лживое бесчестье прячет Под флердоранжем подвенечным. И тает тайная цикута Сливаясь с искристою влагой, О, если б смог он перепутать Бокалы те себе во благо.
10 мая 2003
ПОЭЗОАРХИТЕКТУРНОЕ
Я Монферран Растрелли-ный в Росси – и, Расстрелянный, но, к счастью, недобитый. Верчусь под гнетом краснокорой ксивы, Но, все же, вне объявленных событий. Под старость мне не стыдно признаваться В никчемных днях, промчавшихся угарно, И пусть дворцам случилось создаваться Без дара, что во мне погиб бездарно.
И гимны понаписались и сдались В редакции страны и очевидно, Без моего участия издались, Переписались вновь и не обидно, Что позабылось имя Регистана, А моего не знают и не надо, Скрываюсь от дострела в Татарстане, Живу хламидой и чуть-чуть монадой…
21 мая 2003
МЕНЯ НЕ СТАНЕТ
«Когда меня не станет, исчезнет Все…» Кир Булычев
Меня не станет и не станет мира, Вселенная исчезнет навсегда. Зачем мне создавать других кумиров, Коль сам себе Я небо и вода, И твердь, и солнце, дождик и травинка, Я жизнь сама, покуда я живу, Пускай тонка она, как паутинка И призрачна, как сон, но наяву…
30 мая 2003
ШУТКА . . . . .
Во мне сполошит Божьим светом, Во мне набатит Божий зов, В палитре Божьей многоцветной Я – гений Михаил Тузов. Я грешен, как любой мирянин, Я – раб страстей, что есть, то есть, Маэстро Игорь Северянин, Позвольте рядышком подсесть!
Смотрел Всевышний исподлобья В глубь зеркала, людей творя, Отсюда Образ и Подобье, Чего уж тут лукавить зря. По разному поэты шутят. Я, как бесхитростный лубок, Весь в имени своем, по сути, Что в переводе – «Кто, как Бог».
7 июня 2003
МОЯ КИРИЛЛИЦА (шутка)
Люди! Всяк для себя Азъ, Хоть Онъ Буки и Фертъ весь, А Глаголь и Добро в Вас, Знать и Мыслете Вы в честь.
Ну а коли и Слово Твердо, То обрящет Покой Земля, И Зело будет Отъ и до, А чего ж ещё надо, мля?..
24 мая 2003 в день Равноапостольных Кирилла и Мефодия учителей Словенских
МИНУС ТРИДЦАТЬ (к тридцатилетию академического выпуска)
Я лежу на полке сандуновском, Набухаю разжиженной кровью, На одну четвертинку хаймовской, При отменном российском здоровье.
Надо мною мудрует Виталя, Рядом стонет Бориска Степанов, Мнутся мышцы из крупповской стали, Ненадорванны и неустанны.
И не в тягость нам «ерш» после баньки Под хрусточек дешевых креветок, А на Икше нас ждут Марьки -Таньки, И сердчишки колотят у Светок.
Скоро мы проскрипим сапогами По брусчатке у главного склепа, И покатятся годы, как гаммы, монотонно, фальшиво и слепо.
А пока под березовый веник Подставляю я плоское пузо, Не гастритник и не неврастеник, Верный страж дорогого Союза.
8 июня 2003
ДРИАДИЧЕСКОЕ Сергею Есенину
Ну что ты раскачалась надо мною, Ну что ты расшумела непонятье, Сияя первозданной белизною, В Эдемском непорочии зачатья?
Ну как же так случилось что Россия, В разбойном раскопытии беспечном, Питается твоею нежной силой, Весенней, сладкоструйной, скоротечной?
Ты звонкое созвучие согласья, Ты просветь во дремучии таежья, Ты робкая любовь сквозь седовласье, Ты нить из лабиринта безнадежья.
Примерь же подвенечныя сережки, В беспечности одноминутья счастья, В поэтьем скоротечии Сережки, С нежданным ожиданием причастья…
Утро 29 июля 2003 в мой день рожденья Казань (Зеленый бор)
ОСОЗНАНИЕ БЕЗ СОЗНАНИЯ
Мне сложно житие твоё: Сплошной пассаж виолончельный, Непредсказуемый, качельный Из бытия в небытиё, Раскаты ревности взрывной И фанаберии инфанты, Миг ласки, исполненьем фанта, Чухонский хлад, кенийский зной.
В твоей словесной молотьбе Стрихнин и мед, коса и камень. Ты мой пожизненный экзамен, Но без тебя не по себе!..
4 сентября 2003
ЭКЗЕРСИС С КОНЦОВКОЙ ОТ ОСТУДИНА
“Эта жизнь, зависшая, как Windows, Заслужила “ctrl, alt, delеte”!² Алексей Остудин
Кучу слов, как на часы минуты, Я хочу на строчки нанизать, Выдать суперстих, но почему-то Трудно стало мысли увязать, Расцветить их ангельской палитрой, Искупать под струями дождя, Знать, настал, настал черед пол-литры, Что сховал за принтер загодя. Хлопну кряду троечку рюмашек, Выручай, стеклянный Айболит. Хорошо что можно в жизни нашей Шелкнуть слева “сonrl, аlt, delete”.
9 сентября 2003
Я НЕ СТЫЖУСЬ
“Я всегда пишу или от переполняющей меня любви или от стыда за что – то…” Евгений Евтушенко
Я не стыжусь прошедших дней И не стыжусь любви своей, Я ей живу, любя – любим… Тому, кто смеет упрекнуть За то, что я стремлюсь вдохнуть В мой каждый миг тот пряный дым, Который ведовской кальян С медовых сладостных полян Струит, и юным, и седым, Тому в глаза я рассмеюсь, Опять влюблюсь, и разлюблюсь, И возрожусь, и повторюсь, И повторю: “Я не стыжусь! Я не стыжусь! Я не стыжусь!
Июль – сентябрь 2003
ОКСИМОРОН
В любви моей тебя я ненавижу За то, что ты лишь отдаешься мне Всевластным телом, а душою, вижу, Ты жрица при владычице Луне, В неистовстве приливов и отливов Ты маятник в небесной суете. И все таки я дьвольски счастливый В своей непредсказуемой мечте, Зажжённой, Словно высветь Божьей свечки, Случайной, неожиданной, как дар, Чтоб притворилась ты на час овечкой В закланье, но воскресни Super star.
12 сентября 2003
ОБИДА-БЕДА
Я ухожу в себя опять, Захлопнув двери за собой. Не повернуть обиду вспять, Она, как пенистый прибой, Накатит и наотмашь бьет По сердцу злобною волной И намерзает горький лед Корою на душе больной, Змеею к нам вползла беда И стал очаг ее гнездом. Ужель надолго, навсегда Обида нам остудит дом…
14 сентября 2003
* * *
Скажи мне, кто твой друг и я скажу тебе кто ты… Библейский постулат, не вдруг, и не от суеты. Мой друг лишь тот, кто близок мне - (святая простота) В разгуле, в горе, в странном сне, где грезит суета. Мне друг, что брат, я с ним пройду сквозь адские врата, Не числя денег и утрат… Bibamus суета!
15 сентября 2003
АНЕСТЕЗИЯ
Лежу и в потолок гляжу В стерильном мареве палаты, В ночных минутах сторожу Приход дежурного халата С символикой его ночной, Естественной в июльском зное, Подлуненной голубизной Морфинной полупаранойи.
Вошел, склонился, одарил Двух полусфер прикосновеньем, Сиреневым дыханьем влил Желанье до окостененья. Эх, молодость, тестостерон Бурлящий под броней лангетов, Несущий, сквозь фантомный звон, На крыльях эроса к рассвету.
В гробу я видел эту боль (Простите прямоту солдата), Когда от капли пота соль Из под казенного халата Вдруг обожгла мою губу И бальзамической отрадой Внесла коррекции в судьбу Любимца золотых парадов.
11 октября 2003
АРСКОЕ КЛАДБИЩЕ
Вхожу я на кладбище «Арское» - На русско – еврейско – татарское, Мещанско – купеческо - барское, Обкомовское, пролетарское.
Здесь столько судеб остановленных: Прославленных или прохлопанных, Задавле – ограбле – угробленных, И в Бозе – почивших, и в хлопотах.
Под серую стенку гаражную В аллею гранично – овражную, Дешевую, многоэтажную Схоронены люди неВажные.
Лежит среди них родный дедушка, Что кровушку лил за победушки В трех войнах бесовских - трех оргиях, Носитель трех «Слав» и «Георгиев». Василий Иваныч Тузов.
25 октября 2003
СТИХОТВОРЕНИЕ В ОДНО ПРЕДЛОЖЕНИЕ
Опять копаюсь я в душе моей, о чем – то для чего – то с ней гутарю, и жизнь свою задерганную тарю в картонную коробку нудных дней, которая, свалилась как – то раз в поток, замшелый, заклюяченный в русло, сопливое, осклизлое, как сусло из надоевших, отболевщих фраз, ночей, дарящих радужные сны герою из весны, немного странной, в засраной и совсем не иностранной пространно не описанной страны, внезапно из небытья восставшей, отставшей от истории земли, бомжихою, такое в жизни знавшей, что ей армагеддон - плевок в пыли…
27 октября 2003
ЕЩЕ РАЗ ПРО ЛЮБОВЬ
Видно я совсем с приветом, Коль буравит до рассвета Мне башку дурацкий этот Риторический вопрос: Ну на кой нам ляд устройство (Миль пардон за беспокойство), С раздражающим нас свойством Воротить в гордыне нос От философа, поэта, Музыканта и атлета, И при всем, при том, при этом Слезы лить за дурачка, За пропойцу и засранца, За бродягу – оборванца, За лимитного засланца, За иссохшего стручка?.. Констатирую в печали, Знал ответ я изначально И зазря мозги мочалил Под секвенции сверчка.
1ноября 2003
КАК У ТЕЗКИ
Только я возмечтал насладиться, Вбившись зубом пластмассовым в гузку, Как гнусавит мне в ухо: «Брось птицу!» Кто-то с мерзким прононсом французским. Паникуя, как тезочка славный, Порожденный тандемом одесским, Продираюсь сквозь роздрыг, шалавный, Недоделком страны постсоветской. С «раньшим временем» плача прощаюсь Ошалевший, уставший, разбитый, Отломить от ватрушки пытаюсь, Испеченной на противне Шмидта…
23 ноября 2003
Я - ПОЭТ
«Для меня одиночества нет, Я - поэт» Леонид Топчий
Одноглазый, сухой, узловатый, Как седой буковинский тис, Ты по осени топал поддатый От Кремля вдоль Казанки вниз За белесой накидкой рассвета. Лишь по книжкам я знаю тебя, Ты ушел и повинно в этом Наше время, что, судьбы дробя, Их, порою, уносит в Лету, А, порою, смесщает в веках, Но не важно, где я и, где ты, Пересечься должны мы в стихах. И тогда наши души, рифмуясь, Заведут разговор тет-а-тет. «Для меня одиночества нет, Я - поэт!»
1 – 17 декабря 2003
ЗИМНЯЯ НОЧЬ
Как славно, в буквицы играя, Собрать их в горсть, рассыпать вновь, И ждать, в волненьи замирая, Рожденья виршей, где ЛЮБОВЬ Из этих черненьких значочков В слова вплетется, в гроздья строк И в многоточье послестрочья… О, как же сладок этот рок: Корпеть за письменным рыдваном, С подсветкой белого листа, В соседстве древнего дивана, Где дремлет «Муза» неспроста И улыбается в томленьи, И выдыхает тихий стон… Страшась нарушить чуткий сон, Ее целую в умиленьи…
14 декабря 2003
ПРЕДНОВОГОДНЕЕ
Всего в неделе от рожденья года, С демисезоньем тягостным смирясь, Зима в грязи елозит, матерясь, И сетуя на происки погоды. С надеждой я раскидываю шторы, Смотрю на обнаженный волжский лед, На галочий прерывистый полет, На стынь берез, склонившихся в укоре. И зреет вера, что декабрь, прощаясь, Тулупчик сбросит с царского плеча На землю, лишь затеплится свеча, В бокалах новогодних отражаясь, А мы в конце застолья встанем дружно И выпадем в январский первый день, Оставив в прошлогодье дребедень Забот никчемных и обид недужных.
Ночь с 23 на 24 декабря 2003 (Казань, Адмиралтейская слобода.)
ПОЭЗО- ЭКЗЕРСИСЫ
ТРИ РИФМЫ (Вне канона)
Не совпало, не сбылось, не сталось, Не отлилось и не отковалось, Навалилась нудная усталость И душа, придавленная, сжалась.
Вновь тащусь я следом за рассветом, К дедовскому старому буфету, Что запрятал в темных недрах где – то Тихое спасенье для поэта.
Вот те хрен! Лишь парочка глоточков И рука уже ползет к листочкам, А перо крючочек за крючочком Исподволь выскрипывает строчку, Вслед еще, и на исходе ночки, Я в конце сонета ставлю то-о-о-чку.
19 октября 2003
ТРИОЛЕТ
Два уголька очей твоих, Мерцая под вуалью ночи, Как будто что-то мне пророчат Два уголька очей твоих. Я молча заклинаю их, Чтоб мучали меня не очень Два уголька очей твоих, Мерцая под вуалью ночи.
29 октября 2003
РОНДО
Уснуло лето. Дни во мрак одеты. Воруют время у рассветов Что осень рыжая, что серая зима. Тоска… Ну как тут не сойти с ума?.. А, впрочем, я давным-давно с приветом, Как, верно, в большинстве своем поэты, Которым дня милей ночная тьма И тишина, объявшая дома… Уснуло лето… От жизни мне осталась четверть где-то, Коль верить генетическим приметам - Скудеет календарная сума, А Муза дарит ласки мне сама, Уже не требуя в ответ обета. Уснуло лето…
30 октября 2003
СЕКСТИНЫ ПО РУССКИ
1. Летят, как пули день за днем, Ничтоже не считаясь с нами, А мы под жестким тем огнем Бессильно шевелим крылами, В попытках встать и улететь, Но лень командует: - Не сметь!..
2. Порой мы силимся ползком Забраться в щелку, в сень покоя, А жизнь опять под зад пинком Толкает в мир, в скотье людское: - Прочь депрессивное нытье! Сознаньем правит битие!..
3. Извечно ждем, придет тиран С прозванием «отец народа», Гнием в охвостье «глупых» стран «Наиумнейшие» уроды. Те жрут от пуза калачи, Мы - замерзаем на печи: Трепачи; Портачи; Сволочи!
31 октября 2003
ПУАНТ
Я есть или я нет? Ну кто подскажет Из вас застольновольные друзья Мне - пасынку райка над бельэтажем От травести и много-то-чия… Я расцветал за шторой «бенуара», Не Пирр; не Гамлет; даже не Парис, Шлифуя на козетках дортуаров Зады, уставших навсегда, актрис, Безвозрастно до пенсии салонных, Без грима плоских в профиль и анфас, Ползущих на флюиды феромонов, Влетевших в ноздри в неурочный час, Непредсказуемых, расхристанных гормонов, В свиней нас превращающих подчас…
31 октября 2003
ПОСВЯЩЕНИЯ
Памяти Сергея Золотусского
«Поэт в России - больше не поэт А без него Россия - не Россия.» Сергей Золотусский
Мы бьемся в толчее безумных лет, Все время что-то наши души гложет, Надеемся на случай: вдруг поможет, Но меж десяток вечно прет валет. В Отечестве своем пророков нет – Банальна истина, банальна, ну и что же? Не каждый жечь сердца глаголом может, Но в каждом теплится своей лампады свет. По разному мы рвемся из тенет, Прости меня, но вышло так, Сережа, Своим уходом доказал ты тоже, ПОЭТ в России БОЛЬШЕ, чем поэт!
4 ноября 2002
Памяти Марка Зарецкого
СВЕТЛОМУ ЧЕЛОВЕКУ
На музейной скромной сцене, От владык в одной версте, Не оценен, но бесценен В стихотворной простоте, Бессеребренник Зарецкий, Безбилетная душа, Без твоей улыбки детской Мы не стоим и гроша.
В мутный Стикс литературный Утлый челн направил ты И помчал в потоке бурном, Расшибаясь о мосты Опостылевших, пристойных, Надоевших аксиом, Надиктованных, застойных, Не воспринятых умом.
Но воспеты Ваня Ленкин, Бог кузнечный, из калек, И романс в трамвайной сценке, И сюжет из века в век, Где готова «Афродита». Настирав «Монблан» белья, Оснастить устои быта Парусами бытия.
Не в мечтах о теплом месте Ты искал десятки лет Вывеску в печатном тресте: «Требуется нам ПОЭТ»… Он не нужен и сегодня, Мир, сейчас, как дважды – два: Копит шекели негодник, А Евтерпа вновь вдова.
Март 2003
Памяти Юрия Макарова
ТОПОЛИНЫЙ БЛЮЗ
Я опоздал понять твой ангельский полет. Успел ты крылья снять и отойти «в улет». Душа твоя молчит и замерли глаза. Бесчинствует в ночи бесшумная гроза. Июньский серый снег на горле у двора Опять полозит след, пришла его пора. Поземкою метут седые тополя. Снежинки прорастут, коль примет их земля. Устала ворожить премудрая змея, Отбросив кожу-жизнь, А эта жизнь твоя! Пусть тополевый снег растает во вчера, Но не замоет след от твоего пера!
15 июня 2003
Вилю Мустафину
ШУТОЧНЫЙ СОНЕТ
Мы делом занимаемся одним: Словоплетенью служим фанатично, Но у него все тонко и прилично, А у меня сермяга и кильдим.
Он мастер изощренного стиха, Изящный, куртуазный и эстетный, Он Боттичеллевый, а я вот, Тинтореттный… Наглею, знаю… Все не без греха.
Поэзия, - она из добрых баб: Избранника всегда одарит нишей… Для Виля есть, найдется и для Миши, Но Виль, как Миша – тоже рифмы раб. Ошейники навек закреплены, Они нас и спасут от сатаны.
10 апреля 2003
ПО МОТИВАМ СТИХОТВОРЕНИЙ ЭЛИЗАБЕТ КОАЦВОРТ И РОБЕРТА ФРОСТА
Элизабет Коацворт
БЫСТРОЕ ПРЕКРАСНО (первый вариант)
Скорость, как ты прекрасна, Жаль только, скоротечна: Посвист крыла касатки, И оленихи скок, Взброженный в день ненастный Рек водосброс, беспечный, Метеоритов краткий, Падающий поток. И ветерок, коснувшись Спутанной пегой гривы, Не разбудил бегунью В кляче, живой едва, Но разбросал пшеницу, Сбросив с нее укрывы, Так и поэт в безумстве Сбрасывает слова…
Есть и другая милость – Прелесть покоя, неги: Дня увяданья летом, Солнечный диск в волне, В той, что остановилась В долгом своем разбеге, Чтоб подождать рассвета В краткой мольбе луне; Тающий жар кострища, Тлеющий угольками, Пряное благовонье – Дар полевых цветов… К тем, кто беды не ищет, Радость течет веками В медленном многозвонье Быстрых колоколов.
2 апреля 2003
ВСЕ БЫСТРОЕ КРАСИВО?! (второй вариант)
Красиво то, что быстро: Стрижи в полете летом, Олень в летящем скоке, Гремящий водопад, Метеоритов искры, И молнии в просветах Чернильных туч глубоких, И звезд алмазный град… Но - медленная прелесть В размеренном покое, Что не дает сломаться Прекрасному цветку, И вырваться на волю, Сорвав ярмо глухое, Вспахавшему полмира Усталому быку?!
Но - старая кобыла, Бегущая трусцою, Поутру к водопою, Вдогонку ветерку, Но - тихое кострище Под прелою листвою, Курящее с ленцою Дымком в мою строку?!
Я в терпкое до боли Вино твое сухое Добавлю каплю миро И изгоню тоску.
2 апреля 2003
Роберт Фрост
НЕВЫБРАННАЯ ДОРОГА (первый вариант)
Две дороги разветвились в просеках осенней рощи, И одна другой прекрасней, и одна другой светлей, Я бы мог пройти вслепую по любой из них наощупь, Не измяв опавших листьев и не поломав ветвей, Но нельзя одновременно и с открытым настежь взглядом Прошагать по двум дорогам, нужно топать по одной… И стою я на распутье перед ярмарочным рядом, разбирая все, что Осень разложила предо мной, на прилавках золоченых в честь предзимнего обряда, освященного веками и взращенного весной… До Весны еще дожить бы, а Зима строчит наряды К новогодним карнавалам из мережки расписной… Мне б шагнуть четыре шага сквозь открывшуюся просинь, И в зеленых изумрудах засияет Летний лес… Задала ж ты мне задачку, разбитная моя Осень, Вот стою и жду подсказки вместе с дождичком с небес.
2апреля 2003
НЕВЫБРАННАЯ ДОРОГА (второй вариант)
Вот две дороги, две сестры Пересекли замшелый лес, От листьев пурпурных пестры, Прямы, как стрелы, и остры Летят к подножию небес.
Своей осенней красотой Они влекут меня к себе, И сделать выбор непростой: Пойти по этой или той, Мне нужно так же, как в судьбе.
Покину ль завтра дом родной, Чтоб повторить поутру путь Уже дорогою другой, Как неприкаянный изгой?.. Ответит вряд ли кто-нибудь.
Я, выбрав ту, что потрудней, Иду, усталый пилигрим, Чтоб внукам рассказать о ней, Быть может через сотни дней,.. Жаль, не ведет дорога в Рим!..
18 мая 2003
СОНЕТНЫЕ ВАРИАЦИИ
ЦЕПОЧКА СОНЕТОВ (без магистрала)
1. Любовь в любые времена Давала крылья созиданью, Взошли на ниве мирозданья Её хмельные семена.
По волнам творчества несла Она поэтов и артистов, Будя в них дух авантюристов Под всплески легкого весла.
Когда мы любим, что – то значим, От провиденья ждем удачи И потому не зря живем. В порывах ревностных дерзаний, Не оставляя притязаний, Златою чашей счастье пьем.
2. Златою чашей счастье пьем, Когда сливаемся с дыханьем Из уст небесного созданья, С которым гимн любви поем.
Ах, как нам хочется тогда Излиться в пламенном сонете, Прекрасно все на белом свете, И в окна не стучит беда.
Скажи, Пегас неугомонный, Гонитель снов в ночи бездонной, Куда стило мое ведешь? Туда ли, где курится ладан И кружит голову усладой, Иль в дебрях мыслей пропадешь?
3. Иль в дебрях мыслей пропадешь Ты, обозлившись на бездарность Иль на мою неблагодарность, Другого седока найдешь.
А он под белые крыла Тебя ударит стременами, И вот уже над временами Счастливца Слава понесла.
А я, небритый и кудлатый, Покинутый и небогатый, Над тусклою свечей сижу. Пытаясь выдавить мыслишку Из замутненного умишка, Над пустолистьем ворожу.
4. Над пустолистьем ворожу, Слова вворачиваю в строчки. В безумии, дойдя до точки, Пером неистово вожу.
Неисправимый графоман Запутался, как шмель в тенетах. Пишу в придурочных сонетах: «Храни меня мой талисман…»
Тут понял, что украл я эту Строку великого поэта, Как шизофреник – клептоман. А сделана она отменно И в жизни, даже современной, Отводит порчу и обман.
5. Отводит порчу и обман, Служа, как оберег наперсный, Свой двухсотлетний след инверсный Ведя уже сквозь наш роман. И я тащу свою строку Путаной из облыжной mini. Ужель иссякли чувства ныне, Пришла пора считать «ку – ку»? Нет, рано баловать утробу. Вот раскачаюсь, влезу в робу, Себя настрою на борьбу. Взнуздаю пегого конягу, Чтоб в стойле не жирел, бедняга, Поставлю в строй словес гурьбу.
6. Поставлю в строй словес гурьбу, Подам команду на равненье. К чему ввергать стихотворенье В пустую глупую борьбу.
Меня богемная среда Совсем не балует признаньем, Однако шепчет подсознанье, Что это лишь ее беда.
Она в тусовке непрестанной, В самопродаже неустанной Под пузырящийся стакан, В неистощимом словоблудьи С непререкаемостью судей, Непревзойденный критикан.
7. Непревзойденный критикан, Но лишь сейчас, не в перспективе, А я всегда в альтернативе, Как на две четверти «аркан».
Мне вкусен твердый русский ямб В стихе романского сонета С кислинкой волжского ранета Во вставках из дворовых «блямб».
И можно прославлять любовь Так что взлетит в восторге бровь У самой утонченной дамы. Простые четкие слова Воспринимает голова Без пасторальной криптограммы.
8. Без пасторальной криптограммы Построю свой стишок сермяжный, Пытаясь в нем залезть отважно В хитросплетенья Русской драмы.
Возможно, прост его мотив, Но, знаю, крепок, не подделка, Как самогонка-самоделка Стакашком на аперитив.
Опять ушел я от любви, Ну что ж, такая «се ля ви». Не раз еще вернемся к теме. В почти законченный сонет Увы, пока концовки нет… Сижу, деру ногтями темя.
9. Сижу, деру ногтями темя, Аж за ушами льется кровь, Ну, чтоб еще мне про любовь Родить в ночное это время.
По – бабьи сделать «у-сю-сю»? Попробовать состряпать стансы – Постдекадансы-сублимансы?.. Нет, братцы, тут я попросю!..
Накапать что ль сто пятьдесят… В башке стихи давно висят… Их надо выдернуть оттуда! Поднимем крышку черепка, И изольется рифм река, Освободившись из – под спуда.
10. Освободившись из-под спуда Недавних тягостных минут, Что так калечат нас и мнут, Давайте отойдем покуда От продолжения трепни На опостылевшие темы О деградации системы, О мерзостях, куда не ткни.
Сплету цепочку эту я, Мои любезные друзья, Из строф беззлобных и нейтральных, Не осуждая, Не браня, Колоколами не звеня, Не подрывая норм моральных.
11. Не подрывая норм моральных Вернемся на круги своя. По сути, не опасен я В характеристиках астральных, Хоть и рожден под знаком льва… Легко узрите в гороскопе, Что мне любезней спать в окопе, Чем воевать, как лжет молва.
Лежу, не поднимая попы, А рядом бродят антилопы, Мной управляет аппетит: Охочусь редко, с отвращеньем, Лишь с голоду, прошу прощенья, Монарху промысел претит.
12. Монарху промысел претит, Охота – это дело львицы, Пускай красавица резвится, Ей званье «бизнесвумен» льстит.
Властитель брачных отношений Любовь добытчице дарит, Порядок в прайде их царит Не на основе подношений.
Рычанье льва лишь для острастки, Мурлычь подруга без опаски, Коль не выходишь из границ. Семьи основа – уваженье, Я ж приступлю без небреженья К стихам последних трех страниц.
13. К стихам последних трех страниц, Точней, к оставшимся сонетам, Придется приступить с рассветом В кровавых сполохах зарниц.
Уже валюсь невольно ниц На нерасстеленную койку, За длинный день устав настолько, Что давит веки вес ресниц. Еще сломалась авторучка, Не буквы пишет, закорючки, И не работают мозги. Из них полезла ахинея, Все верно, утро мудренее, А за полночь не видно зги.
14. А за полночь не видно зги Ни в стихоплетстве, ни в дороге. Во тьме, споткнувшись на пороге, Башку расколешь до лузги, Рассыплешь рифмы под ногами, Не соберешь потом в три дня, И будет лезть одна фигня Из тыквы с мятыми мозгами.
Ну вот, я, отдохнул, проснулся, К столу родимому вернулся, Сажусь на мягкий табурет. Беру чистейший лист бумаги И, преисполненный отваги, Пишу очередной сонет.
15. Пишу очередной сонет И тут невольно замечаю, Что он собой всю цепь венчает, Жаль только, магистрала нет.
Стихосложения каноны Мы соблюдаем не всегда, Зато, заметьте, никогда Не рушим с постаментов троны.
Поэт затем живет на свете, Чтоб с целым миром быть в совете. Коль эта миссия важна, Она дана ему на счастье, А он сквозь жизнь несет со страстью Любовь в любые времена!
С 1 по 4 мая 2002 (Закончена за два часа до Пасхи Христовой)
Памяти поэтов Сергея Золотусского, Марка Зарецкого и Юрия Макарова
ВСЕ УХОДИТ… (венок сонетов)
1. Снегопады, ледоходы, Разбитной поток без брода. От заката до восхода Разгуляи у погоды.
Эх, рассейская харизма, Удивление планеты: Держим зад готовым к клизме, А мозгов под шапкой нету.
Наплевав друг другу в души, Все и вся вокруг порушив, Напрочь загубив природу, Вдохновенно бьем баклуши, Делим нефть, моря и сушу, Самолеты-звездоброды.
2. Самолеты, звездоброды - Гордость бывшего союза. Заграничные подводы Ноне возят толстопузых: Олигархов-шалопутов, Президентов-суверенцев, Депутатов-проститутов, Прокуроров-извращенцев.
На экранах веселуха: Бойни, «феня» и кликухи… Что с Отчизной происходит?.. Умирает Мать старуха И в агонии разрухи Все уходит!.. Мы уходим!..
3. Все уходит. Мы уходим… И в беспамятстве бесславном Утешение находим Или в храмах разно-славных. Но, увы, и те в откупе Джентльмена от удачи, С золотым крестом на пупе И в тельняшке от Версаче.
Бьемся в стенки головою, Днем скулим, а ночью воем, Как собаки без породы… Молча с тупостью немою Мрем и летом, и зимою, И красавцы и уроды.
4. И красавцы и уроды Непутевую Россию Растлеваем год от года И, при этом, ждем Мессию.
Бесконечные раздоры, Катаклизмы и обвалы, А вокруг жируют воры, Болтуны и подпевалы.
В жерле рыночной стихии Страсти вспенились лихие, А князья летят в Барвихи…
Водка плещется в стакане, Ноги вскинули в канкане Развеселые чувихи.
5. Развеселые чувихи, Лесбиянки, педерасты, Хиромантк-охмурихи, Тут, как тут, приперлись… Здрасте! Наркоманы, трансвеститы, Садо-мазо-сексуалы, Расплодились паразиты… Всех их терпим, всё нам мало. Насосавшись алкоголя, В злобной зависти до боли, Мать готовы сжить со света. Лишь одни с душою чистой: Забубенные артисты Да безумные поэты.
6. Да, безумные поэты Золотусский и Зарецкий Не жильцы на свете этом С их душою полудетской. Этот сам порвал оковы, Тот не удержал бечевку… Затерялись их подковы Средь живучей мелочевки.
Не кончаются поминки. За одним другой уходит Без оркестров, тихо, тихо, А в фуршетных вечеринках Под текилу колобродят Болтуны, зануды, психи.
7. Болтуны, зануды, психи Изгаляемся в похабстве И прислуживаем лиху В сатанинском сытом рабстве Или в гадостных бараках, Искореженных проказой, Мы сидим, гнием во мраке, Что навечно нам предсказан, И несем в себе заразу, Перед совестью своею Оставаясь без ответа. Нигилисты по приказу, Постепенно костенеем, Сластолюбцы и аскеты.
8. Сластолюбцы и аскеты, Все равны перед Всевышним. Нет бездарного поэта, Есть в колоде козырь лишний. Под крестом лежит Макаров И в стране пиитов горней, Прекратив на время свары, Обсуждают «некросборник», Врут про спонсоров, ресурсы, Держат «властьимущих» в курсе (И с Зарецким то же спето). Согребая крохи с блюда, «Как нам быть?..» – орут повсюду, И вопрос извечный этот.
9. И вопрос извечный этот, И – Что делать?.. - Здесь же тоже…
Призадумались эстеты: «Что же так живем негоже?»
Если быть! Так делать дело Бескорыстно, с Верой в Бога. А не быть − стонать несмело, Подло гнить в стране убогой.
С наших «ханов» взятки гладки, Их халявит на запятках Всепланетная карета. Огород всегда в порядке, Коль свинья сыта без грядки (Всем известно без секретов).
10. Всем известно без секретов Что людей ведут к согласью Труд за честь, не по декрету, И отсутствие безвластья.
Безответственность и леность Губят страны и народы, А мздоимство и растленность Порождают лишь невзгоды.
Не бывать благополучью У людей породы сучьей, Беспредельной и алкашной. Незачем себя им мучить, Хоть всегда вопрос едучий: Быть, не быть?.. волнует страшно.
11. Быть, не быть?.. Волнует страшно Тех, кому мозгов хватает Помнить о пути вчерашнем, На сегодняшний вступая.
«Опыт – сын ошибок трудных», Говорил наш Русский гений, Даст нам сонм открытий чудных Без порожних словопрений.
Но великих забываем И с упорством наступаем Вновь на грабли те, что метят, По физическим законам, Недоумков, пустозвонов: Ноев, Хамов и Гамлетов
12. Ноев, Хамов и Гамлетов (Только в нашем переводе) Черенок привычный этот Из дремотности выводит. Без ведра воды студеной, Без дубины над затылком Наш дурак, не заведенный, Будет век сидеть с ухмылкой. Эти Муромцы Ильюхи На печи вальяжат брюхо, Давят нары Пересветы, Брагой тешатся хмельною, Починая жбан весною, С «бодуна» в начале лета.
13. С «бодуна» в начале лета?! Если честно? Распрекрасно Сунуть морду беззаветно В ковш с холодным русским квасом. Потечет не кока – колом, А вольется плавно в глотку И загасит алкоголь он Не насильно, а в охотку… На бруснике и хреночке, На смородинном листочке, Разядреный центр брашна - Ничего прекрасней нету, С ледничка, в момент рассвета, После оргии вчерашней.
14. После оргии вчерашней На фиг аспирин шипучий, Если в жбане квас куражный, Звонкоструйный и могучий, А за ним горячих щишек Со сметанкою, да в плошке… И… Слетает хмель с мальчишек Сразу после первой ложки. И уходят мысли злые, Что тащил я по сонетам, И в окно стучат восходы… Россияне дорогие, В дар примите от поэта Снегопады, ледоходы!
15. (магистрал)
Снегопады, ледоходы, Самолеты-звездоброды, Все уходит… Мы уходим, И красавцы и уроды, Развеселые чувихи И безумные поэты, Болтуны, зануды, психи, Сластолюбцы и аскеты.
И вопрос извечный этот (Всем известно без секретов): Быть, не быть?! Волнует страшно Ноев, Хамов и Гамлетов С «бодуна» в начале лета После оргии вчерашней.
Март 2003
ПРЕДОСЕННИЕ ДИАЛОГИ (венок сонетов)
1. Недолго топал в эполетах И тридцать лет на костылях В плюгавых отставных валетах, Не побывавших в королях.
Себя не числю в фаталистах, Но офицерский мой полет Окончен был башкой об лед, (наверно, потому, что быстрый).
Ланцет хирурга, стынь палаты, Из гипса обливные латы, - Безгрешный воробей в снегу.
Все так: судьбу не выбирают… Свой взгляд в былое простирая, Во снах то время берегу.
2. Во снах то время берегу, Неистовое и простое, Как чашка с горкой творогу В избенке сельской на постое, Как чистый искристый ручей С харюзом крапчатым в засаде, Как острый вспых из палисада Лазурных с золотом очей.
Немного мне пришлось пожить Той жизнью, но к чему тужить И холить боль зимой и летом.
Прощай, мой китель, и прости, Что звезд больших не смог нести! Теперь кочую в поле этом.
3. Теперь кочую в поле этом: Чудес, а может, дураков, Возможно, то и то - ну, где там Мне выскочить из сих портков.
Прости за термин, моралист, Житуха прелесть на «гражданке». Ты понял правильно? Ну, danke! Тогда откроем чистый лист. Подмоем все и поменяем, Пером мыслишки погоняем, Шугнем словесную пургу, Встряхнем житейское лукошко, Откроем из дому окошко На древнем волжском берегу.
4. На древнем волжском берегу Нахлынули воспоминанья, А отогнать их не могу, Сижу с придавленным сознаньем. В тумане вязком голова, В мозгу былая боль вспухает, Выдрючивает, не стихает, Жива проклятая, жива. Паскудно нервы теребя, Везу ее внутри себя, Как, трижды списанный «Икарус», Тут, умножая цепь утрат, Пусть не на много, ни стократ, Примчался смерч, порвал мой парус.
5. Примчался смерч, порвал мой парус И завертел пробитый челн (Стащу у классика хоть малость, Продолжив мысль: «по воле волн»).
Ну что ж ты так, дитя разбоя, Жестоко шутишь надо мной И, завывая сатаной, Лупцуешь кулаком прибоя. О, как же я устал сражаться, Ругаться, льстить и унижаться, Хоть битой мордой в слань ложись! Но ты, не вняв моим стенаньям, Лодчонку, что за наказанье, О скалы шваркнул. - «Эй! Держись!!!»
6. О скалы шваркнул - «Эй держись!» Скривил волну ухмылкой злючей… - «Жить хочешь?» - Очень! - «Побожись!» - Клянусь!!! - «Так не жалей уключин! Какой ты офицер к шутам, Когда согнулся, как лозинка? …Протез? Жить можно без лезгинки. Привыкнешь! Было б тут и там… Наплюй на козни, ложь и дрязги, Зубами злобными не лязгай, Напрасно в драки не вяжись, Забудь про прошлые обиды, Отринь все страхи инвалида И вновь в незнаемую жизнь!»
7. И вновь в незнаемую жизнь, Не ту, что выбирал когда-то, Вступаю я без укоризн С привычной прямотой солдата. Тонуть в вине познав предел И волком выть с тоски и горя? Загнуться в пьяном подзаборье?.. Шалишь, рогач, - не мой удел!
К чему заигрывать с судьбой? Бывает временами сбой: Частенько не по делу ярюсь. Борясь в себе с самим собой, Порой с ненужною пальбой, Взбраюсь с яруса на ярус.
8.
Взбираюсь с яруса на ярус По поэтической стезе. (Вот дурость выперла под старость В какой не знамо железе.)
В стихах, что формою простой И неприятием цинизма, Зовутся верхом архаизма У молодежи «золотой», Эквилибристике лихой С ее словесной шелухой, До срама нижнего раздетой, Я не хочу махать клюкой. Пишу классической строкой, А в ней порой лучи рассвета.
9. А в ней порой лучи рассвета, Пробившись через щелку штор, Кольнут зрачки своим приветом: «А ну-ка, вылезай из шор, Успеешь строчку допахать… Шагай на реку, хватит киснуть, …Что Windows? Хрен с ним! Пусть зависнет! Поверь Остудину… Начхать! Возьми каникулы, чудак, Забрось словесный кавардак, Пойми, не вечно наше лето! Примчат сентябрьские деньки И мысли, светлы и легки, Позолотят перо поэта.
10. Позолотят перо поэта, Как солнце мётлышки сосны, В янтарной гамме желтоцвета, Беспечно разгоняя сны, Близняшки-рифмы, славя слог, Хозяйки Музы сладкоречной. Еще успеешь ручкой вечной, Увековечить диалог Со мной, но только не петитом! Владыка движется к зениту… Боюсь отстать… Прощай!.. Прости!.. И знай, дружок, со мною встречей Из тысяч одного отмечу: Счастливчика, как ни крути…
11 Счастливчика, как ни крути, Всевышний по Парнасу водит. Шути над этим, не шути, Но только так и происходит. В довольно бойком стихоплетье, Любой бы смог понатореть, Но чтоб над рифмой умереть - Судьба поистине поэтья!..»
Не будем называть имен, Ушедших не под всплеск знамен, У нас в России, а не где – то.
Фу, так и тянет в черноту… Уж лучше строчки я сочту, Бежит к концу венок сонетов.
12. Бежит к концу венок сонетов, Сплетённый на такой манер, Что разобрать сумеет это Лишь только бывший офицер. Какое бредоохрененье! Ну надо ж, что понакрутил, Как будто бражку «замутил» Из полускисшего варенья. Сварганил чтиво полупсих, Но хорошо от сих до сих! Сейчас меня счастливей нету! Запрячу огниво и трут, Какой ни труд, а мысли прут. Быть может, и прочтётся где-то.
13. Быть может, и прочтётся где-то Мой нетипический венок, В котором смерчи и рассветы Со мной вступали в диалог, Где чуточку в жилетку нюнил Зачем - не помню - и кому, И на фига, и почему, не знаю, Капельку похрюнил. При этом хочется признаться, Что не пришлось мне напрягаться, Заплел я без труда почти Пятнадцать четырнадцатьстрочий… Опять вам голову морочу… Ну, с Богом! Доброго пути!
14. Ну, с Богом! Доброго пути! - Нет в мире лучше пожеланья, Способного в любви нести Людское славное прозванье. Оно условно, безусловно, Известно из глубин веков, Как «Не сносить тебе подков, Пегас, на ниве многословной!»
А я тащу в своем мозгу Муштру, тупую не в дугу, На строевых «кордебалетах».
Пускай ушло то время в даль, Но всё равно его мне жаль! Недолго топал в эполетах.
15. (магистрал)
Недолго топал в эполетах… Во снах то время берегу. Теперь кочую в поле этом, На древнем волжском берегу.
Примчался смерч, Порвал мой парус, О скалы шваркнул - «Эй! Держись!!!»
И вновь в незнаемую жизнь, Взбираюсь с яруса на ярус.
А в ней, порой, лучи рассвета Позолотят перо поэта, Счастливчика, как ни крути!
Бежит к концу венок сонетов. Быть может, и прочтётся где-то. Ну, с Богом! Доброго пути!
Сентябрь 2003
= наверх =
|
|
Сборник стихотворений Казань, АССОЛЬ, 2002
Моей жене Валентине посвящаю
СИРЕНЕВЫЙ СОН
Стихотворения
СЧАСТЬЕ
Затихла вечности река, Объятая июльской негой, И, кажется, под звездным снегом Жизнь бесконечна и легка.
Ночного неба глубина Беззвучной растеклась сюитой, Руками Господа разлитой. Меня к себе манит она.
Скользит неторопливо взор, Любуясь млечной серпантиной, А мысли, словно в паутине, Дневной остановили хор.
Щекочет ухо локон твой. Ночной прохладой упиваясь, Душа моя, с твоей сливаясь, Трепещет робкою листвой.
Но вдруг, оранжевый удар, И я зажмурился невольно, А ночь походкой недовольной Ушла, отдав бесценный дар.
7 ноября 2002
ПРЕДУТРЕННЕЕ
Чтоб не нарушить твой покой Страшусь я даже шевельнуться, Но как мне хочется коснуться Тебя губами иль щекой.
Меня волнует в тишине Беззвучное твое дыханье, И я тону в благоуханьи Волос, распущенных во сне.
Ладошка чудная лежит, Раскрывшись на моей подушке, Сережки блеск в прелестном ушке, А от меня мой сон бежит.
Я не пытаюсь удержать Капризного слугу Морфея, Когда с тобою рядом фея, Бессонницы не избежать.
12 ноября 2001
ПОЧТИ ПО ЕККЛЕСИАСТУ
Все проходит: за годом год, Вслед за веком уходит век, Исчезает за родом род ─ Кратковременен человек.
Очи зреньем насытить нельзя, И всего не воспримет слух, По поверхности жизни скользя, В глубь миров не проникнет дух.
Невозможно кривое спрямить И бесследно заштопать дыру. Было все и опять может быть, Даже если я сам умру.
Там, где мудрость, всегда печаль. Скорбь умножит познанья суть. Даль за далью влечет нас в даль Вечный в вечности млечный путь.
Сын Давидов напомнит вновь: Все проходит с теченьем лет. Искушенья, мечты, любовь – Суета ─ суета сует…
Можно все изменить, сменить, Все проходит, всего не счесть. Бесконечность, как чести нить, У того, у кого есть честь!
5 января 2002
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ СОЧЕЛЬНИК
Когда пред образом стою, Простыми вечными словами, Что нас объединяют с вами, Молитву я творю свою.
А Вифлеемская звезда Горит у нас над головами, Как над Библейскими волхвами, И будет, будет так всегда.
Мы понесем свои дары, Сыны заснеженной России, Новорожденному Мессии Сквозь муки, время и миры.
И вновь Спасителя ответ Через десятки поколений В распев Рождественских молений Прольет в людские души свет.
6 января 2002
ЭТЮД
Как рапсодия в стиле блюз, Бесшабашная жизнь моя, То, крича, то, рыча, то, звеня Или плача, влечет меня Многозвучная жизнь моя, Как рапсодия в стиле блюз.
Ту рапсодию в стиле блюз Переплел я из многих тем, И любовью связал их так, Что уже не порвать никак Гармоничнейшую из систем – Ту рапсодию в стиле блюз.
От рапсодии в стиле блюз Я уйти не хотел, не мог, Даже если от счастья балдел И менял много разных дел Видно нет для меня дорог, От рапсодии в стиле блюз.
О, рапсодия в стиле блюз, Будь со мной до последних дней, Будь со мной и любимой моей, С каждым днем, становясь стройней, Мелодичнее и нежней. О, рапсодия в стиле блюз!
7 января 2002
ПОСЛЕ ОБСЛЕДОВАНИЯ
Что там, в зубцах кардиограмм? Последствия семейных драм, С начальством склоки, спор с самим собою И недовольство собственной судьбою. Что там, в зубцах кардиограмм? Любовь к гулянкам и пирам, Соблазны разные, недолгие романы. Предательства и подлые обманы. Что там, в зубцах кардиограмм? Весь наш житейский стыд и срам, Готовность рабская к мученьям и несчастьям, Исповеданья редкие и редкие причастья. Что там, в зубцах кардиограмм? Виденья райских панорам, Успокоенье и приход к согласью, И легкая, даст Бог, кончина в одночасье.
12 января 2002
ОФИЦЕРСКИЕ ПОМИНКИ
Зажал стакан в ладонях я, Совсем не пьется, в горле ком. Уходят добрые друзья, А я шепчу себе тайком: Судьба, что ветер на юру, Всегда ведет свою игру».
И мне все чаще снятся сны, Где мы веселые, шальные, В курсантской форме пацаны, Бесхитростные, шебутные, Любовью связаны одной К своей стране ─ стране родной.
В мазурках офицерских балов Никто не мыслил о бесчестье, Предательстве, вранье, провалах И о фургонах с «грузом двести». О, Братство гордое мое! На наших звездах ─ воронье…
19 января 2002
СИРЕНЕВЫЙ СОН
Я спиною лежал на рядне деревенском, мне лицо осыпало сиреневым снегом… Вдруг забылся в истоме в колодце вселенском, одурманен медовою сладкою негой. Прилепился к губам лепесток окрыленный ─ вкус прохлады ─ едва уловимой горчинкой. Щеку мне щекотал паучок несмышленый чуть заметной своей золотой паутинкой. Еле слышно листва в вышине шелестела, тонкой нотой звенела цикад унисонность. Растворилось само ощущение тела, я бесплотным фантомом поплыл в невесомость. Захотелось упиться дыханьем сирени, но исчезли виденья ─ внезапно очнулся… Этой ночью январскою в стихотворенье дальний майский денек сном из детства вернулся.
25января 2002
ПОЖЕЛАНИЕ
Коль предназначено судьбой Оставить что – то за собой На поколенье иль на век, Исполни это, человек! Оставь хоть толику добра Сегодня, завтра и вчера, При этом не считай затрат, Добро воздастся во сто крат.
26 января 2002
ЗАРИСОВОЧКА
Девчушку-подростка На водные лыжи Поставил так просто Папашенька рыжий. В распашку глазенки, Схватилась за леер, А над головенкой Оранжевый веер. Ножонки, как палки, И попка гвоздочком За катером салки, За папкою дочка. Летящие лыжи По волнам грохочут, А парочка рыжих От счастья хохочет.
29 января 2002
ЗИМНИЙ ТРИПТИХ
1. МОКРОТЕНЬ
Не закрылась в осень дверца, Сквозь нее вползает хворость, Не выдерживает сердце Эту сырость, эту морось.
Где зима твои сугробы? Вся в соплях сидишь, чихаешь, Как старуха перед гробом, Жизнь зачуханную хаешь.
Где ты, белое раздолье? Где проказница-поземка? Вместо шумного застолья Капли в рюмочке с каемкой.
Мне б закаты и рассветы, Видно так уж я устроен, Мне б с жарой хоть месяц летом И с морозцем два зимою.
31 января 2002
2. ПРОСВЕТЛЬ
Удивительное дело! Написал о мокротени, И февраль, едва родившись, Ярким солнцем озарил. Он покрыл фатою белой Наготу ветвей в сплетеньи И смущенно спохватившись, Нас морозцем одарил.
Я из дому выйду смело И по хрусткому снежочку Стану с милою моею Стежку свежую торить. Удивительное дело! Пролетела только ночка, И хандра ушла за нею… Надо б дверцу затворить…
1 февраля 2002
3. НОВОМОКРОТЕНЬ
Лишь денек хрустел морозом, А второго снова слякоть, Хрипы, сопли и хандрозы – Есть опять, о чем калякать. Вероятно, в поднебесье У привратника получка, Двери настежь, и, хоть тресни, Он валяется в отключке.
Не пора ль тому швейцару Прекратить давать зарплату? Пусть потрудится «на шару», Не за мантию и злато, Только рюмку и котлету, А другого пусть не просит… Будет и весна и лето, И зима заменит осень.
2 февраля 2002
ДВА НОЛЬ И НОЛЬ ДВА
Второго второго две тыщи второго… Ужель ничего не случиться такого?.. Такого духмяного, вкусного очень, Как мамою к завтраку поданный сочень, Как девичий взор, промелькнувший украдкой, Как слезы за первую двойку в тетрадке.
А скоро двадцатое, кодом астральным С симметрией парной, повтором зеркальным: Два ноль и ноль два, вновь два ноль и ноль два, Пытаясь решить, не свихнулся едва: В двоичной системе шифруется строчка, Какая запрятана в ней заморочка?
И тройки с нулями в двойном повтореньи Придут через тридцать и три поколенья, Те странные числа грядущему ГОМО Мозги заморочат, свернут до излома… А мистики нет ─ здесь шифруется вновь Простое и вечное слово ─ЛЮБОВЬ! ─ Тут магия сдвоенных троек проста: В ней возраст земного Иисуса Христа.
2 февраля 2002
СЕМЬ СМЕРТНЫХ ГРЕХОВ
«Я самый умный, самый сильный, И мнение мое ─ твердыня»,─ Погряз в речах, словообильный, Запутался в сетях гордыни. А от неё недалеко До необузданных желаний, И совесть брошу на закланье, И зависть съест меня легко. И алчно я хочу объять И поиметь все блага мира, Из злата выковать кумира, За божество его приять, При этом избегать трудов, Вальяжно в праздности валяться, Бесстыдным телом умиляться И ясть не от своих плодов, Все насыщать и пресыщать Свое раздувшееся чрево, От злобы лопаться и гнева, Не покоряться, не прощать. И в этих мерзостных грехах Я ежечасно, повсеместно, И трудно в том признаться честно: Сидит гордыня в потрохах.
Больница. Первая ночь с 11-12 февраля 2002
ЧТО ЕСТЬ, ТО ЕСТЬ…
Я насаживаю ложь На гайтан из сладкой лести, Укрываясь от бесчестья, Лезу в бархат царских лож. Трудно быть самим собой, Не теряясь в объясненьях И не дергаясь в сомненьях В споре со слепой судьбой.
Постоянною борьбой Сразу от рожденья, в муках, И стенаньями в разлуках, И неистовой гульбой Я терзаю и себя, И идущего со мною, Бьюсь, как пена над волною, Ненавидя и любя.
12 февраля 2002
БЫВАТ
В кабак с названием «Маяк» ─ Приют бичующих гуляк, Вползал я, словно баржа в порт, В компании не первый сорт. Один из нас, стакан налив, Смутил прокуренный уют, Спросив кабацкий коллектив: «И как ее татары пьют?»
Тут незнакомый нам алкан, Курсируя промеж столов, Схватил наполненный стакан ─ И водку в пасть без лишних слов. «Не понял», ─ медленно сказал Хозяин опустевшей тары… «Вот так ее и пьют татары!» ─ Ответил ржаньем дружный зал.
2002
СОВСЕМ НЕ СМЕШНО
Смешная штука жизнь: мы, корчась от мучений, Беспомощно стремимся что-нибудь понять, Со всех ее траги- комических явлений Пытаемся рывком завесу тайны снять. И хлюпаем в нытье, и в лености стареем, Лелея осужденье в сморщенных устах, От недо-удовле-творения звереем, Кусаем мертвых львов и прячемся в кустах. Сгибаем выю, покоряясь чуждой воле, Тупому, злобному, развратному уму. Погрязшие в грехе, выклянчиваем долю, Крестясь не с той руки, ползем в глухую тьму. Подсказки ищем в пред- сказаньях гороскопов, Под Кашпировскими «рассасываем швы», Дипломами прикрыв нутро свое холопье, Мы каждый шаг сверяем с мнением молвы. И сотворяя все- народную растрату, На злате голодая, дохнем день за днем, И жжет нас изнутри неистовым огнем Неистребимый, подлый комплекс Герострата!
3 марта 2002
СОСНА
По друидскому календарю Кипарис ─ оберег мой лесной, Но зарей я себя одарю В светлой роще под рыжей сосной. Что-то стало под сердцем колоть, Отрешусь от всего наотрез, Пусть вольется в усталую плоть Горьковатый зеленый Шартрез. Разрыдаюсь, как глупый школяр, В этом мареве пряном, густом, Да простит меркантильный столяр Мне катарсис в бору золотом. Поднебесную вечность ствола Обниму на прощанье сильней, Крепко пальцы мне склеит смола, Чтоб разлука казалась больней. Я хочу услыхать по весне Сосен стон с неизбывной тоской В неизбежном моем смертном сне, Как моление за упокой. Нет, уйти навсегда не спешу, Грех напрасно тревожить судьбу, Просто загодя близких прошу: Схороните в сосновом гробу. На мое ледяное чело Протечет ароматный бальзам, Янтарем бы им стать повезло ─ Поминальным горючим слезам…
6 марта 2002
ДВУЛИЧИЕ
В наших душах живет безразличие, А наружностью лучше нас нет, Аверс с реверсом ─ лишь у монет, А людей отличает двуличие. Раболепные и эксцентричные, Пред князьями и хамами ─ ниц, Хоть и любим себя без границ, Продаемся, как девки публичные. Благонравные, внешне приличные, В воскресение шествуем в Храм, А по будням нас тянет в бедлам, Даже в вере своей мы двуличные. Неприкаянные, бессловесные Неизвестно куда попадут Наши души, уже бестелесные, Как минуты кончины придут…
9 -10 марта 2002
К ПРОЩЕНОМУ ВОСКРЕСЕНИЮ
Если б только Любовь воцарилась, На планете бы зло не творилось От наветов, бездарных витийств, От раздоров, от войн, от убийств, От погромов, от смут, извращений, От бесовства коварных отмщений, Беззаконий властей и судилищ, От позора сумы и узилищ. Но добиться гармонии трудно, Коли в нас единятся подспудно Чувства добрые вместе с дурными, И живем мы с сердцами смурными. Славолюбием болен патриций, Гордый в бедности плебс многолицый, А смиренного губит надменность ─ Первородна в нас несовершенность. И в стремлении к преображенью По наитью идем на сближенье С тем, кого обижали случайно, А, возможно, и в злобе отчаянной. Просим мы друг у друга прощенья, Одаряя себя очищеньем, И негромко в ответ вновь и вновь: «Бог простит!» ─ отвечает Любовь.
17 марта 2002
КОШМАРИКИ
Ночь разодрана в клочья, Душно, давит в груди, Прет в башку бестолочье, Сна сегодня не жди. Растекаюсь в постели Медузьим шлепком, Под бесформенным телом Простыни влажный ком. Ужас глотку сжимает: Вдруг, уснув, не проснусь? Хоть душой понимаю: Так с ума сковырнусь. Черных мыслей порханья Не хочу. НЕ ХО-ЧУ! На отрыве дыханья Беззвучно кричу. Самодельной молитвой Отгоняя грозу, Как по лезвию бритвы, К рассвету ползу. А всему-то причиной Простуда была, Напугала мужчину. Такие дела…
19 марта 2002
ЖЕНСКАЯ ЛОГИКА
Нанизываешь наши дни На нитку из сплетенных жизней, Но в большинстве своем они Полны твоею укоризной. Безденежье ─ моя вина, Дуэта нету ─ я причина, И не могу я без вина, И ненадежный я мужчина, И вечно порчу все вокруг, И не слежу за чистотою, И не любовник, не супруг, И вовсе ничего не стою. Ленивый, толстый, как сурок, К тому же дерзок и несдержан, И вряд ли есть один порок, Которому я не подвержен… И на пределе сил своих Ты дом наш тащишь, как улитка… Коль стал он тесен для двоих, Чего ж не расплетёшь ты нитку?
30 марта 2002
НЕПОНЯТОЧКА
Что-то не стыкуется, Что-то не смыкается, Целый день тоскуется, Целый день икается. А о чем тоскуется И о чем икается, Все не вспоминается И не понимается.
Может, засклерозило Или затормозило, Или затупозило,─ В общем, заморозило. Не солидно, въюноша, На шестом десяточке Вам валять Ваняточку, Строить непоняточку!
31 марта 2002
ВКУС ДЕТСТВА
Несет мне кружку молока С густой пузырчатою пеной Святая добрая рука Крестьянки, старицы степенной, На ней ─ одну из двух краюх От молодого каравая, А я, грачонок-голобрюх, Навстречу бабушке слетаю.
Тогда обычай был простой: Из керогазных коммуналок В деревни к бабкам на постой Свозить на лето Мишек, Галок ─ Детишек новых горожан, Удравших из пенатов предков, Фабричных полукаторжан, Избою грезящих нередко.
Ах, «Сидорова пустошь», где ты, Деревня с шуточным названьем? Теперь слова я слышу эти Лишь в устных дедовских преданьях. Из всех желаний непомерных Под городским жестоким небом Одно сильнее всех, наверно, ─ Хоть раз поесть из детства хлеба.
1 апреля 2002
КАРТИНКА С НАТУРЫ
Апрель в начале. Холодно и сыро. Народ ─ кто в чем, но хохлится ещё. По центру города к престижному сортиру Бредём мы с другом под одним плащом. И тут навстречу странная фигура: По пояс голая, с банданой на башке, Босая, но с заросшей мехом шкурой, С хурдой какой-то в плисовом мешке, В штанах китайских с лейблом Адидаса, Гнуся фальшиво «Yellow Sabmarine», С большой наперстною иконой Спаса Шагает мимо «шоповских» витрин. Продукт затурканной, заученной прослойки Идет в пока еще холодный день весны, Свихнувшийся в процессе перестройки Такой же, как и он, свихнувшейся страны.
10 апреля 2002
НОРМАЛЕК
Ах, какая лихая судьбина У соседки по лестничной клетке: Муж ─ алкаш беспросветный, дубина, Не подходит по месяцу к Светке, Сын ─ студент, но с эпитетом “вечный”, Дочка ─ стерва, типичная шлюха, И сама в суете бесконечной Превратилась давно в развалюху.
Лишь одно хорошо в жизни бабьей,─ Что повсюду в ближайшей округе Точно так же с покорностью рабьей Бьются в вечных мученьях подруги. И у них под глазами синюшность, И у них подбородки в морщинах, И такая ж в квартирах конюшность, И мужья в пятьдесят ─ не мужчины.
11 апреля 2002
ДОБРАЯ ПРИМЕТА
Я к Причастию с волненьем Собирался на рассвете. Загоралось Воскресенье Чистых красок многоцветьем. Первозданной белизною Ослепляет Храм Успенский С колокольнею резною, Устремленной в путь вселенский.
В мирозданье вместе с нею, Все отбросив, не верстая, От восторга цепенея, Я душою улетаю. Странный наш полет былинный Вслед за лезвием рассвета Прерван был гусиным клином,─ Это добрая примета!
14 апреля 2002
МОЛИТВА
Добрый Господи, Всеблагий, Сохрани его, помилуй, Дай ему душевной силы И от долгих мук избави! Знаю, в Храме не бывал он, Не рыдал пред образами, Плачу я его слезами, Каясь и в большом, и в малом. За него, Создатель, сердцем И нелегкою судьбою Дам ответ перед Тобою, Мы с отцом ─ единоверцы!
24 апреля 2002
СОНЕТ
Вокруг стоит такая тишина, Как будто не случилось нас на свете. И в этой безупречности планеты Вдруг мысль рождается порочна и грешна:
Дни, ночи и закаты, и рассветы. За что вся эта радость нам дана? Берём, не рассуждая, раз нужна, Без страха за расплату, без совета.
Вот мне бы так, любовью одаряя, Не ждать, не требовать, ни в чем не укоряя, Не клянчить ничего себе в ответ,
Отдать себя другому безвозмездно, Не следуя за логикой железной, Лишь запросто сказав: «Да будет свет!»
Май 2002
ЭТЮД В ФОРМЕ ФРАНЦУЗСКОГО СОНЕТА
Любовь в любые времена Давала крылья созиданью, Взошли на ниве мирозданья Ее хмельные семена.
По волнам творчества несла Она поэтов и артистов, Будя в них дух авантюристов Под всплески легкого весла.
Когда мы любим, ─ что-то значим, От провиденья ждем удачи, И потому не зря живем.
В порывах ревностных дерзаний, Не оставляя притязаний, Златою чашей счастье пьем.
Май 2002
ВТОРОЙ ЭТЮД Ко дню рождения А.С. Пушкина 2002 год
1. Мы сетуем, что нет культуры, Она-де в «бозе отошла», Особенно литература – И бездуховна и пошла. Кругом развалы детективов И россыпь мелодрам слезливых, И спрос на комиксы растет, И глупый анекдот цветет, И прославляется бездарность, И пред талантами стена… Мораль с подмостков сметена, А Музу бьет неблагодарность: Обманута, оскорблена, Навек от нас ушла она.
2. Все ложь, друзья! Неправда это! Не стоит руки опускать! Всегда есть дело для поэта, А Музу можно приласкать. Она, как всякая фемина, Отзывчива к амбре жасмина, К корзинам, полным алых роз, И скромным птенчикам мимоз. Спасибо, Александр Сергеич! Наука Вами нам дана: Всегда есть добрая волна И остров – лишь бы был царевич! «Благословен и день забот, благословен и тьмы приход!»
23 мая 2002
ПОСЛЕ ШЕСТОГО ИЮНЯ
Вчера мы тусанулись очень круто: От дома Боратынского в разгон Поперлись мы к театру, баламуты, Устраивать литературный сгон.
Набычившись, глядит угрюмый Пушкин, Скрестивши длани выше живота, Как квакает стишата-нескладушки У постамента эта мелкота, Как давят стон в потугах поэтессы, Пытаясь в мир излиться новизной, Как пялятся прыщавые балбесы На «декольте» и «мини» в летний зной.
А нужно ли великому поэту Терпеть у ног своих такую блажь?─ Скорей всего необходимо это, Чтоб не угас в нас рифмоплетства раж.
7 июня 2002
СОПРОМУТЬ
Закон простой: где тонко,там и рвется ─ Изысканный, извечный сопромат. Обычно, если что-то раз сорвется, То вслед спонтанно вылетает мат; Но если рвется к разу раз за разом, То тут уж матерись, не матерись… Чтоб не дойти до полного маразма, Налей стаканчик, хряпни и утрись! Закон сопротивленья матерьялов Не писан для таких, как мы людей: Такая прочность в нас во всех застряла От плеши на макушке до м…й.
Июнь 2002
КИРОВСКИЙ САДИК
Отчего вспоминается мне Это, в общем, обычное место, Что в Булачно-Островской стране Было всем пацанятам известно. Три атланта в клешёных штанах На руках держат сферу земную,─ Ах, как жаль, что теперь только в снах Прохожу сквозь ограду резную.
Недосуг тормознуть на часок, Сесть на лавочку рядом с фонтаном, Каждый день, как в атаку бросок, Жизнь летит в суете непрестанной. А смешливая бабка с косой Ждет меня, затаившись в засаде, Иль крадется неслышной лисой Пред рывком через Кировский садик.
7 июня 2002
Булату Окуджаве
ПЕСЕНКА
Кружит потертая бобина На старой «Неринге» у бати, С негромкою тоской глубинной Выводит песню об Арбате, Выводит песню об Арбате…
Давно сгорел солдат бумажный, Троллейбус укатил полночный, Сквозь лабиринт многоэтажный Взмыл в небо шарик долгосрочный, Взмыл в небо шарик долгосрочный…
Растиражировались песни В надменных лазерных дискетах, В аранжировках бестелесных Они летят по белу свету, Они летят по белу свету…
Под перебор простой гитары, Плывущий над седым Арбатом, Заходят люди в дворик старый На встречу с бронзовым Булатом, На встречу с бронзовым Булатом…
* «Неринга» ─ название одной из первых отечественных ламповых магнитол.
12 июня 2002
ПОТОП
Злые вихри с кручи горной Сволокли в долины тучи, Грохот колесницы чёрной Слился в грозный рев могучий. Исступленно взвыла буря, Волны вздыбила стеною, До неистовства, до дури Завизжала сатаною. Разлился поток тяжелый, Разодрал речные русла, Потащил сквозь адский жёлоб Грязевой лавины сусло. Но двуногие букашки В вечной глупости без срока, Чуть обсохнув, снова в тяжких Изгаляются пороках. Значит, вечно лить потокам Через край небесной чаши, Неизбывны их истоки ─ Это слезы предков наших.
24 июня 2002
ОДНОКЛАССНИКАМ К сорокалетию нашего выпуска (школа № 2, Казань)
Немолоды, немного смущены, С невольным затаенным восхищеньем, С любовью мудрой и со всепрощеньем, Друг к другу душами обращены, Естественной разделены судьбою (Непредсказуемой, увы, ворожеями), Заботой, службой, женами, мужьями, Сошлись мы поредевшею гурьбою.
Друзья мои, промчались сорок лет Неистовой, разбойной чередою… Кто с лысиной, кто с гривою седою – Мы составляем вновь кордебалет На сцене пред фасадом нашей школы, Забыв болячки и в сердцах уколы, Обиды детские, беззлобные расколы… Как жаль, что очень многих с нами нет!..
Могли ли мы тогда предугадать, Когда прощались утром у причала, Как наша жизнь пойдет с того начала, Которое смогла нам школа дать. Начало ж было только первым классом, А школа продолжается поныне В житейской непрестанной мешанине Под строгим недреманным оком Спаса.
20 июня 2002
БЛАЖЕНСТВО
Морит июльская жара, Манит на ласковый песочек, Пришла блаженная пора И с ней клубники туесочек.
Я толст, ухожен и ленив, Лежу, урча набитым брюхом, И сладкий сон, меня пленив, Ладошку стелет мне под ухо.
Прошу, не трогайте меня! Обрыдла мне активность мышья, Уйдите, тихо семеня, Я ─ Лев, хоть и зовусь я Мишей…
29 июля 2002 (Мой день рожденья)
СЕНТЯБРЬСКИЕ НОЧИ (триптих)
Ночь первая
Завершая свой день суетной, Безалаберный и скоротечный, За порог вышел в ночь я беспечно и столкнулся с алмазной стеной. Водопады мерцающих звезд, ниспадая в сплошном ореоле, Изливаются сладкою болью из своих галактических гнезд. Я под осень сверзаюсь с ума под неистовой этой лавиной, Стомильонной от той половины, что просыпала Вечность-сума.
4 сентября 2002
Ночь вторая
Разорвав небес подпругу, Звездный дождь залил округу, Раззвенелся, Рассмеялся, Раскипелся, Рассиялся.
Ох ты, небушко-раздолье, Ох ты, волюшка до боли, Ох ты, ноченька-зазноба,
Божий дар, А, может, случай, ─ Жизнь сродни звезде падучей, Жизнь ─ укол хрустальной спицы, Не успеешь ей упиться!!!
7 сентября 2002
Ночь третья
В темноту ныряют звезды, небосвод курчавят тучи, их, как брови, хмурит грозно заполошный гром дремучий.
И, прощаясь с летом жарким, он в литавры колотушит, Горизонт зигзагом ярким хлещет, как бичом пастушьим.
Растревоженно Свияга волны тяжкие колышет, а несносный дождь-бродяга прогоняет нас под крышу.
Молний взблеск, дождя стаккато, грохот скрябинских аккордов Льют сентябрьскую сонату из вселенских клавикордов.
10 сентября 2002
ПОСВЯЩЕНИЯ
А.Г. Агееву
ХИРУРГ
В ручищах сила кузнеца, А в пальцах чуткость ювелира, В глазах горит огонь творца, И сердца хватит на полмира. Но рядом бьется боль чужая, И в бесконечной схватке с ней Порой ты так себя ломаешь, Что боль становится твоей. И после боя с этой болью, Когда спасенный ─ в сладком сне, И всё прошло, и все довольны, Душа твоя ещё в огне. Динамик блюз качает томный, Как пастораль, в окне видок, А пальцы чувствуют фантомно Ланцета жесткий холодок.
14 февраля 2002
Лилии Газизовой
КЛИП
На рубеже тысячелетий Подхлестнутый лихою плетью Разъяренный скакун чубатый По старым дворикам Арбата Булгарскую княжну промчал, Раскосоокую смуглянку, Из дальних, дальних лет беглянку, И над посадом москворецким Напевом дивным половецким Негромкий голос зазвучал, Овеянный степной полынью, Окутанный ночною синью. В моей душе он, не стихая, Запел волшебными стихами, Мелодия его нежна… Замолкло дерзкое стаккато, Процокав по дворам Арбата… Отмеря клипа скоротечность, Опять умчалась в бесконечность Раскосоокая княжна.
21 марта 2002
Сестре Людмиле
ПРОЩАЙ!
Всю жизнь горбатясь, до финала, Не жалобилась, не стонала, Свой дом тащила торбой тяжкой Без понуканий, без поблажки;
Любя до умопомраченья, Шла сквозь обиды и мученья. Все претерпела, испытала,─ УС-ТА-ЛА!!!
И вот в последнем злом подвохе Еще один удар на вздохе ─ И пеплом с кончика окурка Угасла от ножа придурка…
19 сентября 2002 (в день гибели)
АРПЕДЖИО в стиле венка сонетов (ко дню рождения А.С.Пушкина)
1.
Июньским светлым днем спешу к тебе, волнуясь, словно юноша кудлатый, что бегал на свидания когда-то к единственной, как думалось, в судьбе, читал твои стихи молодцевато, был склонен к пустословью и гульбе… Тот, прошлый, я кажусь сейчас себе, сказать помягче если, странноватым.
Но часто ли берем удачный старт, Когда выходим из-за школьных парт?! Мной избранна была стезя солдата, увы, недолог воинский разгон, живет носитель золотых погон не как богемных сходок завсегдатай.
2.
Не как богемных сходок завсегдатай, сосущий отфуршеченный «Моэт», работает над рифмами поэт бессонной ночью в келье небогатой. Когда-нибудь, какой-нибудь эстет на рауте у ньюаристократа или в лонгшезе где-то в Эмиратах от скуки прочитает мой сонет, соседку приобнимет за плечо и скажет ей: «Послушай, а ниче… Совсем недурно пишет бородатый…» Кто обожает вальс, а кто канкан… Ты не трудись впустую, критикан, чужих успехов томный соглядатай.
3.
Чужих успехов томный соглядатай богаче тех, о ком строчит порой. Не зря вокруг маэстро вьется рой из братии подлизо-плутоватой.
Сравнима лишь с азартною игрой работа у журнального пирата: оправдывает многие затраты и компенсирует в валюте геморрой. Здесь можно расхвалить или испачкать. иль компетентно провести накачку в многозначимой менторской нутьбе.
Пройдется по стихам и переписке. надергает штук сто цитат по списку специалист в словесной молотьбе.
4.
Специалист в словесной молотьбе, литинститутских степеней искатель, авангардистских мод законодатель, готов всегда примазаться к судьбе того, кто вовсе не предприниматель, не мастер в андеграундной борьбе, кто, спрятавшись в словесной городьбе, корпит, коль дал талант ему Создатель.
Шаркун паркетный, библио-доцент всегда готов с творца слупить процент. Что делать с этой сворой вороватой? В их уши комплименты верещать, им прописные истины вещать, не мне с солдатской рифмой простоватой.
5.
Не мне с солдатской рифмой простоватой соваться в куртуазный маньеризм, сюрреализм, кубизм и модернизм, набивши рот и мозг словесной ватой, влезать во всякий новомодный «изм», нося на заднице заплату на заплате, и на тусовках средь юнцов патлатых оспаривать наличие харизм.
Хард-року предпочту раскат органа иль импровиз джазмена-хулигана, исполненный на помповой трубе. Пусть нынче стало модным рушить нормы и выгодно под видом новой формы, драть лиру на парнасовом горбе.
6.
Драть лиру на парнасовом горбе иронией манерных одностиший (какая специфическая ниша: два раза «ме», четыре раза «бе»)– все на потребу наших нуворишей, несущих доллар на своем гербе.
И вот уж слава притекла к тебе и особняк под черепичной крышей.
Но, лексике служа «ненормативной», вертя хвостом пред кодлой дефективной, ты – пыж бумажный в холостой пальбе, и знай, пролаза, что твой стих расхвалит, эпитетами лестными завалит лишь тот, кто мадригалов ждет себе.
7.
Лишь тот, кто мадригалов ждет себе, поддерживает бездарей в их раже проехаться на гребне эпатажа и отличиться в самопохвальбе.
Но вкус всегда находится на страже, а музы не равняют всех в борьбе, и не помочь мошне и ворожбе, поэт—смесь гениальности с куражем.
Иных читаешь, с первых строк восторг: какой же мозг подобное исторг? О, Боже, до чего замысловато! И вдруг открытье делаешь, скорбя: рифмач здесь, одного себя любя, другому одой льстит витиеватой.
8.
Другому одой льстит витиеватой, натужною фанфарою трубя, порой презрением облив себя за мелкую душевную растрату.
Подхалимаж всегда сродни разврату… Постыдно отдаваться, не любя, всего за тридцать сиклей оскорбя талант святой в угоду плутократу.
Любовью только можно оправдать элегии разлив и благодать, как в древних гимнах, славящих Астарту.
И я хотел бы, как любой из нас, по совести прожить свой каждый час, не ставя честь на крапленую карту.
9.
Не ставя честь на крапленую карту, Не навлекая на себя позор, И с совестью не затевая спор, И ты ловился на крючок азарта, И гнал тебя лукавый кредитор. Певец, курчавый обладатель фарта, как дрозд из форточки, открытой в марте, вдруг вылетал на творческий простор, который и не снился до сих пор всем тем, кто гонит в строчку чушь и вздор, включая нынешних птенцов поп-арта.
А я пишу классический сонет сегодня не для сайта в интернет… Ты тоже не любил писать в in-quarto.
10.
Ты тоже не любил писать в in-quarto, хоть получалось это не всегда. Бордо, конечно, лучше, чем вода, но можно пить и пиво, если квартой, а на Руси и водка – хоть куда: и под удачный шарик на бильярде, и с новогодним выстрелом петарды, и, просто, чтоб не мерзнуть в холода. Совсем не жалуя горячечного лета (причуды есть у каждого поэта), любил пройтись по Болдинским садам и в них-то за кусточками густыми позабывал с крестьянками простыми изысканных полуэфирных дам.
11.
Изысканных полуэфирных дам найти, конечно, трудно в наше время, увы, увы, серебряное стремя. я нынче к легкой ножке не подам.
Остаться нежной – это ли не бремя, когда полжизни отдано трудам… В сонетах славу женщинам воздам, расцветшим в нашем славном «соцгареме».
О чем бы здесь не начиналась речь, от вечных тем меня не уберечь, стопу в строке гоняя за стопою, отрекшись от наветов и интриг, остановлюсь я, вряд ли хоть на миг, шагая поэтической тропою.
12.
Шагая поэтической тропою, сквозь тернии, колдобины и рвы, не слушая шипения молвы, в погоне за фортуною слепою нередко не жалею головы, в чем очень часто сходен я с тобою.
А муза не была твоей рабою, Скорей любовники с ней были вы, И под пастуший жалобный рожок Измяли сена не один стожок В безумствах под луною голубою.
В траве душистой где-то в сентябре Разбужен быть на утренней заре Хочу цыганской шумною толпою.
13.
Хочу цыганской шумною толпою быть увлеченным в бесконечный путь, увидеть в конокрадстве жизни суть, слетать на аргамаке к водопою.
Как хорошо с краюхою ржаною игривого Пегаса обмануть, дать нежным языком ладонь лизнуть, взнуздать и ускакать на нем в ночное, и, Музу посадив перед собою, прижаться к волосам ее щекою! Промчаться б по лугам, полям, садам Осеннею порою золотою И, размахнувшись щедрою рукою, Стихи рассыпать по твоим следам.
14.
Стихи рассыпать по твоим следам любому графоману будет лестно и мне, конечно, признаюсь я честно, особенно среди десятка дам, прелестных и известных повсеместно. А, может, часть тех виршей и издам, не следует лежать в столах трудам поэтов, даже и мелкопоместных. Вполне возможно, эти вот изданья облегчат мне мое существованье в извечной нудной жизненной борьбе.
Ну, а сейчас, одевшись, как на праздник, уже седой, но внутренне проказник, июньским светлым днем спешу к тебе.
15. (магистрал)
Июньским летним днем спешу к тебе не как богемных сходок завсегдатай, чужих успехов томный соглядатай, специалист в словесной молотьбе.
Не мне с солдатской рифмой простоватой драть лиру на парнасовом горбе, лишь тот, кто мадригалов ждет себе, другому одой льстит витиеватой.
Не ставя честь на крапленую карту, ты тоже не любил писать в in-quarto изысканных полуэфирных дам.
Шагая поэтической тропою, хочу цыганской шумною толпою стихи рассыпать по твоим следам.
23 мая 2002
ВЕК ВЕНЦЕПАДА
Поэма
Держись же, Россия, твердо веры своей и Церкви, и Царя православного…А если отпадешь от своей веры,.. то не будешь уже Россиею или Русью святою, а сбродом иноверцев, стремящихся истребить друг друга… Святой Праведный Иоанн Кронштадтский
ВСТУПЛЕНИЕ
Двадцатый век, крамольный, злой, Век дерзко попранных законов, Век смуты дикой, удалой, Век разрушенья славных тронов, Век прожектеров и невежд, Бандитов у кормила власти, Век неоправданных надежд, Век войн кровавых и напастей, Годов голодных и смертей Повальных, многомиллионных, Век необузданных страстей, Век разрушенья вер исконных!
Ты плоть моей земли родной На клочья рвал, безбожно рушил И, устремясь за сатаной, Поганил ей святую душу. Над нею надругавшись всласть И истерзав её в несчастьях, Ты веку новому во власть Страну ввергаешь без участья.
А наш покорный человек, Привычно истекая кровью, Что в прошлый век, что в этот век Впрягается в ярмо воловье. Нет у него царя в башке, Нет у него царя на троне, Стоит от пропасти в вершке, Куражась в пьяном выпендроне.
Забыты песни во дворах В веселых праздничных гуляньях, Сидим по норам, пряча страх, Иль тонем в бурных возлияньях. Безропотно, как мухи, мрем И вырождаемся бесславно За поруганье над царем И нашей верой православной.
И оттого сто лет война, Что нами названа гражданской, Идет, раз правит сатана В моей державе арестантской. Приход семнадцатой весны Того двадцатого столетья Призвал клевретов сатаны Открыть эпоху беспросветья.
НИКОЛАЙ
Я имею твердую и полную уверенность, что судьба России, точно так же, как судьба Моя и Моей семьи, находится в руках Бога, который поставил Меня на Мое место. Что бы ни случилось, Я склоняюсь перед Его волей, полагая, что никогда Я не имел другой мысли, как только служить стране, управление которой Он Мне вверил. Николай II
Победоносную войну На самом финише успешном, Слагая с плеч своих вину, Предатели кончают спешно. Идет братанье на фронтах, И полупьяные солдаты, Забыв присягу на крестах, Бесстыдно лижут супостата.
Россия, в мартовских страстях, В кровавых бантах и гвоздиках, На тризне собственной в гостях Пируешь ты в разгуле диком! А добрый император твой, Уже отрекшись от престола, Стоит с поникшей головой Пред образами, очи-долу.
Миропомазанник святой Неблагодарному народу Своей молитвою простой Желает счастья и свободы. Рожден он теплым майским днем, Как Иов святой многострадальный, Страданье вечным жжёт огнем Государя с душой хрустальной. Великий сын, Великий Росс, Великий князь порфироносный Благочестиво, тихо рос, Омытый чистотою росной. Любил церковной службы чин, И в детстве, подпевая хору, Он плакал, будто без причин, Не от обид, не от укоров, А оттого, что всей душой Он чувствовал людское горе, Что ярилось в стране большой, Как растревоженное море. Мальчонка светлый Николя Всегда открытым был к познаньям,─ Писали так учителя О нем в своих воспоминаньях.
Еще в отроческих годах, Как раб, покорный Высшей воле, В учебе, в чтении, в трудах Себя готовил к Высшей доле. И в двадцать семь он дал обет Священной Церкви православной Пред Господом держать ответ За праведный Престол державный.
За два десятка трудных лет Его монаршего служенья Ни разу тот святой обет Он не нарушил в небреженьи. А ношу тяжкую несла Его усталая десница, И мощь Отечества росла, И раздвигались вширь границы.
Рубился уголь, сталь лилась, Торговля шла со всей планетой, И борзой тройкой Русь неслась К богатству, славе и расцвету. И хлеб засыпал закрома, И пополнел кошель доходный, И труд из тяжкого ярма Преображался в труд свободный.
А взлет культуры и искусств, А устремленность к просвещенью, А тяга в апогее чувств К религиозному общенью! За эти два десятка лет Взошло созвездие поэтов ─ Литературы русской цвет ─ Зенит серебряного века.
Увы, увы, грядет конец Наследной дщери Византии, Упал империи венец, Ликуют подлые витии. Цареубийцы пули льют, Готовятся к кровавой бойне, Смеясь, на Образа плюют, непристойным.
А думские говоруны, В своей державе ─ иностранцы, Позоря герб родной страны, Готовят Брестский мир германцу ─ Позорный мир, бесовский пир, Мир без аннексий, контрибуций, И новый на Руси кумир ─ Певец плебейских революций.
К припасам общим рвется вор, Толпа возжаждала раздела, И кровью опьяненный хор Поет «осанну» беспределу. Летят с церквей колокола, Горят в кострах святые лики… Себя Россия вовлекла В неистовый разор великий.
А император, сжав виски, Забыв о пище и постели, Безмолвно стонет от тоски В далекой могилевской келье. И в Александровский дворец Летит из северной столицы Корнилов, мятежей творец, Спешит свершить арест царицы.
О, венценосная семья! К ступеням страшного подвала Свернула вдруг стезя твоя Крутым зигзагом небывалым. Свернула, как твоя страна, Но ты пошла путем Господним, Её же тащит сатана В горнило пещи преисподней.
И я, молитву сотворя, Ту мысль, что высказал Бехтеев * Про православного царя, Вновь повторю для фарисеев:
«Голгофа царского страданья Была тобою пройдена, И злоба буйного восстанья, Твоим крестом побеждена».
* С. Бехтеев – Ницца, 1938 г.
АЛЕКСАНДРА
Никогда не думала, что на свете бывает такое счастье, такое чувство единения двух земных существ. Я люблю тебя, в этих трех словах вся моя жизнь. Из дневника Александры Федоровны (26 февраля 1894 г.)
Злословит о девчонке рыжей: «Робка уж слишком, шарма нет, Одета, явно, не в Париже, Дармштадский герцог слишком скуп, Принцессу держит в «черном теле», Присох к спине у дочки пуп, Ножонки носит еле-еле».
Недобро, мягко говоря, Аристократия России Встречала крестницу царя В снобизме ханжески спесивом. Но что для девочки молва? Злословье тает в дымке зыбкой, Ах, кругом, кругом голова От цесаревича улыбки.
Алиса, не тревожь себя, Взрослей в неведеньи беспечном, Но знай, посеет Русь в тебя Зерно любви бесценной, вечной! Пока утенком гадким ты Явилась на Неву от Рейна, Неброско чудо красоты В тебе цветет благоговейно.
Прошло пять лет. Принцесса вновь Гостит в заснеженной России. Взрослеет девичья любовь, О, Боже, Боже, дай ей силы! С ней рядом милый Николя, Морозец, санные катанья. В снежки играя и шаля, Забыта близость расставанья.
И вновь пять долгих зим и лет, И в Кобурге, на свадьбе брата, Опять недолгой встречи свет В преддверии большой утраты. Последний год российский трон Последний Александр венчает. Ну, а пока со всех сторон Суровый Рейн гостей встречает.
Алиса скоро перейдет Из лютеранства в православье, Любовь к решению ведет, А не корысть и не тщеславье. Смирился непреклонный царь С сыновним выбором отчаянным, Готовят свадебный алтарь, Определяя день венчанья.
Монарх, красавец, полубог В Крыму, в Ливадии, страдает, Неизлечимо занемог, Со смертью встречи ожидает. Алису просит он позвать, Чтоб цесаревича невесте Успеть благословенье дать, Исполнив долг отцовской чести.
Влюбленных он не разлучил В своей гордыне своенравной, На их родных руках почил Великий царь, Отец державный И именем, что сам носил, Он, в знак отцовского признанья, Наречь невестку попросил В обряде миропомазанья.
А шторм, бушуя за стеной, Рычал и выл, как будто море С осиротевшею страной Стенало в неизбывном горе. И вот гигант недвижим, слеп, В теснине смертного убора Навеки лег в семейный склеп Под Петропавловским собором.
Через неделю Русский двор Обрядит бракосочетанье, Невесело церковный хор Восславит торжество венчанья. Не правя свадебных пиров, Глубоким трауром ведома, Проехала сквозь град Петров Чета до Аничкина дома.
Напишет Ники в дневнике О светлой радости в печали, В увядшем траурном венке Они ее в дверях встречали, А с ней Надежда и Любовь Пришли с подругой верной Верой, И чаша счастья вновь и вновь Семье вручалась полной мерой.
И чувства были так нежны, Что с промежутками в два года Четыре славные княжны Родились их любви в угоду: Вот Ольга ─ дар их первых дней, Татьяна (как в романе славном), Затем Мария, а за ней Анастасия Николавна.
Еще трехлетье… Град Петра Фейерверками под небо взвился, И триста залпов, и «Ура!» – На свет монарший сын явился. Страна защиту обрела. Царевич назван Алексеем, Отныне вражия стрела В державе горя не посеет.
И потому вся Русь в цветах, И звон колоколов в столицах, И солнце плещет на крестах, И свет любви на добрых лицах. Но зреет нечестивый план В мозгу симбирского вампира, И создается красный клан, Сожрать готовый четверть мира.
А через год Великий князь Погибнет от юнцов бомбистов Так недоученная мразь, Укрыв под маски террористов Прыщавый лик «революнца» В сопливых сгустках кокаина, Решилась с царского венца Сбить крест в неистовстве змеином.
* Алексий – Защитник (греч.)
ГРАЖДАНЕ РОМАНОВЫ
Мама, я хочу умереть, я не боюсь смерти, но я боюсь того, что они с нами сделают. Царевич Алексей. Март 1918 г.
За отречением ─ арест. Весна семнадцатого года… «Царя на крест! На крест! На кр-р-рест!!! Свобода, граждане! Сво-бо-да!!! Монарх?! И что!.. Один закон ─ Закон всемирных революций! Под корень всех! В расход! В полон!» – Короткий росчерк резолюций.
В затворе Царского села Семья упрятана от света. Буржуазия расцвела, Керенский в «Бонапарты» метит. А кайзер, спрятав пятый туз В игре с растерянной Россией, Под пломбами, как тайный груз, Везет марксистского «мессию».
Ульянов десять сладких лет Прожил в Швейцарии с присвистом. От вин, фондю и от котлет Стал самым ярым пацифистом. Сменив на кепку котелок, В среду рабочих он ввинтился И на волне кадетских склок В верхушке власти засветился.
И снова царская семья Готова в дальнюю дорогу. Прощай, дубовая скамья У царскосельского порога! В Тюмени ждал их пароход С названьем «Русь», почти в полборта, На нем к Тобольску переход Прошел без пышного эскорта.
У революций опыт есть Держать монархов в заточеньи, У нас ─ особенно. Не счесть Углов для царских злоключений. Сибирь, Камчатка, Сахалин ─ Куда ни ткни на карте пальцем, Найдется строгий равелин ─ Покруче, чем для «Корсиканца».
Народ в заштатных городках Пока еще царю был верен. В Тобольске так же: «Ох да ах!»,─ Все сострадали в полной мере, Несли нехитрую еду И кланялись императрице, Не ведали пока беду, Что в центре начала твориться.
В патриархальной тишине Молились, засыпали рано, Имели денежки в мошне, Порой большие, как ни странно. И в двадцати пяти церквах, Как не одно уже столетье, От всей души, не на словах, Царю желали долголетья.
Начало марта. Скоро год, Как венценосцы в заточеньи, И в довершенье всех невзгод Алеше новое мученье: В канун тринадцатой весны Царевич юный обезножил И, не имея в том вины, Страдания родных умножил.
А тут еще один удар ─ Позор России в Брест-Литовске, Врагу державы щедрый дар, Как сдача на ковре борцовском. И снова дальний путь грядёт Семье, судьбиной злой ведомой, Прабабкин град сурово ждёт Её в Ипатьевском спецдоме.
Вот их встречает у ворот Один из новых атаманов, С издевкою картавит рот: «Входите, ггажданин Гоманов!». Здесь юбилей последний свой Отметит император бывший, Развенчанною головой Склонясь под неродною крышей.
Уже сменили караул, На стражу выставив чекистов, Они не разжимают скул, Строги, бесцветны, неречисты. Контроль придирчивый всегда, Повсюду рыщет глаз бесовский, А главный ─ сущая беда ─ Палач с фамилией Юровский.
Готов Уральский облсовет Принять кровавое решенье, И тут Москва даёт ответ: «Всё, приступайте к завершенью!» Затем, в ипатьевский подвал ─ Наследник плах и эшафотов, Юровский свой «спецназ» созвал, Как псов на царскую охоту.
Легко, без траты лишних сил, Свершили каты злое дело, Тогда впервые вождь вкусил Плодов от древа беспредела. А коммунисты целый век, В их фарисействе сладкоречном, Вещали: «Этот человек Был самым, самым человечным…»
И по сей день дурят людей, Рядятся в тоги гуманизма, Не зря «добрейший» их злодей Внедрял идеи коммунизма. И к власти рвется до сих пор Их большевистская порода, Лелея расстрелять в упор Теперешних «врагов народа»…
ЭПИЛОГ
Конец! Я не хочу влезать В узду банальных аналогий, Все, что хотел, сумел сказать И просто подведу итоги, Итоги тяжкого труда, Ночей бессонных и молений. Взяв эту тему, никогда Не испытаю сожалений.
Я русский, и в моей крови, И в генетической программе Не может быть сильней любви, Чем к Родине моей и маме. Их боль, их горе, их печаль Мне сердце жгут, терзают душу, Лишь в них начало всех начал. Пишу о них, а слезы душат…
А государь в стране моей Был истинным Отцом народов, Увы, отцеубийство в ней Из братьев сделало уродов. И не в чести здесь слово «Честь», Её мы, походя, мараем, Не можем «Отче наш» прочесть, Вот потому и вымираем!!!
А что про век? Да что про век! Прочти, мой друг, опять вступленье, Подумай, добрый человек, И от души отринь сомненья. Не нам винить своих отцов И не судить нам наших дедов, Но никогда свести концов Не сможем, правды не изведав.
Май 2002
= наверх =
|
|
Сборник стихотворений Казань, Ассоль, 2001
Переиздавая эту книгу, автор намеренно не включил в нее некоторые произведения. Но те, что остались в сборнике особым правкам не подверглись. «Что написано – то написано, каждому груздю – свой кузов», – утверждает поэт, и продолжает, что тот, кому съесть грибочки и похвалить их всегда найдется. На здоровье ему! А у кого они вызовут расстройство пищеварения, пусть употребят «Мезим».
МОИМ РОВЕСНИКАМ стихотворения
НЕЗАКОНЧЕННАЯ АВТОБИОГРАФИЯ
Все было просто у меня, Ну, не сказать, чтоб очень гладко, Еще точней, ─ совсем несладко, Все гадостней день ото дня. Прошла вся юность в напряженьи В погонах младших офицеров, В служебных нудностях без меры И в постоянном униженьи. И, как отдушина, женитьба Без всяких «охов» на скамейке: Пиф-паф ─ и создана семейка, Лишь только напряженье слить бы… Академические будни ─ «Москва, как много…» и т.п.─ Мы на охотничьей тропе, Где в радость нам гульба и блудни. Учеба сил не отнимала, А времени ─ вагон огромный, И нас, при средствах самых скромных, Столица страстно принимала. Семья уже тогда по швам По непростроченным трещала И лучших дней не обещала, Всё это так знакомо вам… Распределение, как ссылка, В сибирский дальний гарнизон, Был лишь карьерный в том резон Иль на квартиру предпосылка. И снова гон командировок И жены, злобные мегеры, Жують «савейских ахвицеров» ─ Рабоч-крестьянских полукровок.
Меня судьба окоротила: На самом взлете из засидки Из двух стволов ─ «шарах» навскидку И в топь пинками покатила. И не осталось ни хрена, Лишь комнатенка с подселеньем, Стихи и джаз под настроенье, Пол-литра водки иль вина. А часто даже «бормотуха» Идет в залив души кричащей И злобы, в глубине урчащей,─ Вот и пришла моя поруха. Родной корабль с побитым дном Цепляется килем за мели, Все страсти напрочь откипели, И думы только об одном: «О, как вы все мне надоели!»
Май 1980
МАРТОК Моему деду Тузову Василию Ивановичу
Всегда я быстр был на подъём, Мне темп замедленный претил, Во двор летел весенним днём, А вслед мне дедушка шутил: «Смотри, внучок, пришёл марток, Чтоб без потомства не остаться, Ты трое надевай порток!»─ И звонко начинал смеяться. Он был простой мастеровой И изумлял меня, мальчишку, Афористичностью живой И нежною любовью к книжкам. При всей наивной простоте На удивленье был начитан, Им в коммунальной тесноте И книгою я был воспитан. Мы с дедом в очередь читали Толстого, Пушкина, Дюма, Рабле… Журналы мы листали, От сказок я сходил с ума. Под одеялом с батарейкой, Пока в лампешке тлел накал, Я на мустанге на индейском В пампасах с Купером скакал.
Гранит наук я грыз зубами Впоследствии немало дней, Знаком со многими «дубами» С ромбами. ─ Их мой дед умней. Хоть он всего лишь в ЦПШа Побегал в голопузом детстве И не скопил он ни гроша, Но нет ценней его наследства.
Недаром дедю вспомнил я: Марток он кликал интриганом, Лихим беззлобным хулиганом, С которым, впрочем, мы друзья; Последний у него денёк Сегодня полночью наступит, Врублю электрокамелёк, Пусть энергетик много слупит. Я за ночь просушу портки, И утром на себя навздрючу, Эх, марты, мартики, мартки, Кончайте вьюгами нас крючить! И вовсе не в упрёки вам Пишу сегодня эти строки, Зачем поэтам, месяцам Между собою ладить склоки?!
30 марта 2001
* * *
Я с детства в гуще быть привык, Веселый шалопай, бретер, И на язык всегда остер, И ко всему готов, как штык. Но часто затихал над книжкой, Хоть на учебу слыл ленивым,─ Обычным, в общем, и счастливым, Вполне нормальным был мальчишкой.
Летели годы. Мне семнадцать. Я с аттестатом недозрелым Пошел, наивный, неумелый, По трактам жизненным скитаться.
Привет, Саратов обожженный,─ Незнаемый мой первый фант! Романтик, сосунок-курсант, Я здесь пружиной напряженной, Стянувши юность под ремень, В строю железном, четком, дружном Постиг азы армейской службы, Принадлежа ей ночь и день.
Лишь с делом мы всегда считались И по приказам пульс сверяли, Сквозь смех подругам доверяли, Недолюбивши, расставались.
Но, как неверная жена, В отставку вывела до срока, Как из лимона, выжав соки, Меня неверная страна.
Я не хочу ее хулить И не хочу таить обиду, Но чем, скажите, индивиду Боль горькую в душе залить?
И лишь в Господне Воскресенье Я сердцем верю и молюсь За то, чтоб возродилась Русь, Тогда и к нам придет спасенье!
2001
АЛЛЕРГИЯ
Что случилось с моею шкурой? Я чешусь, как собака блохастая, По врачам всевозможным шастаю И крапивой хлещусь, придурок. Может, стерва какая-то сглазила, Может, гадость я слопал в столовке, Красным стал, как с нитратом морковка, И прыщи кое-где повылазили.
Познакомили с кожным профессором, Он признался за рюмочкой вермута В том, что мы нападенью подвергнуты Аллергенов, иль биоагрессоров. То нюхнёшь ты пыльцу разнотравную И соплями зальёшься, дитятею, Или вермут свой хряпнешь с приятелем Ну, а он и послужит отравою.
«Что же делать?» ─ спросил эскулапа я. Он ответил: «Кончай болтологию, Всё равно не сечёшь в биологии! И не лезь ты за пазуху лапою! Положу, если хочешь, обследуем, Отдохнешь на казенных харчишечках, Почитаешь, сгоняешь в картишечки, И давай, наконец, пообедаем».
Взял рецепт и потопал в аптеку я, Супрастин, как всегда, был последним, Ощутил я себя чем-то средним Между шавками и человеками. Аллерготики ─ люди с приветами, Вечно с комплексами и диетами, Озаботятся близких советами И не спят…Может, станут поэтами?
3 апреля 2001
* * *
Я рожден под победный салют, Я под марши победы взрослел, И полжизни во мне проалел Крепко вбитый в башку абсолют.
Не могу я поверить никак, Что в стране моей в нынешний век Наш «совковый» во всем человек На тельняшку напялил вдруг фрак.
Я виниться ни в чем не хочу Пред сегодняшним временем, но Если, сердце скрепя, промолчу, Значит, я не мужик, а …..!
Говорят мне: « Пиши о любви, О природе метафоры взвей, И поярче, и повеселей, Аллегорией славу лови».
Лизоблюдов полно без меня, На поверхности нынче оно (То, что в третьей строфе названо), Нет, уж лучше пойду я на дно…
МОЙ ГОРОД
Что с родословною моей? Ого, кого в ней только нет! Коктейль из четырёх кровей Намешан в ней за сотню лет. Наш род, как будто куст малины, Куда не ткни, он приживётся: В Прибалтике, на Украине, Но из Казани корень вьётся.
Невесты из различных наций С любовью в семью к нам входили, А скольких женихов, признаться, Девчата наши приводили! И от кровей таких различных Родился батальон детишек: Здоровых, умных, симпатичных ─ Родных девчонок и мальчишек.
Я на шестом десятке лет Почувствовал нутром своим, Что этот город мне ─ весь свет, И до конца я буду с ним. Здесь я, урус, пацан Булачный, Рос в тюбетеечке татарской, Играл в «орлянку», дрался смачно В своей слободке пролетарской.
Мой город, как моя семья, Вобрал в себя от всех племён Всё лучшее, и, знаю я, Что этим мудр он и силён. И пусть в веках свой плов варит Надёжный, крепкий наш КАЗАН, Для всех людей добро творит И прославляет Татарстан!
2001
МОИМ РОВЕСНИКАМ
Мы, пацаны-сорокапятки, Ровесники конца войны, Мы матерями без оглядки Отцам в подарок рождены. Но многие отцов не знали Могилы их в чужих полях, А многих грешно зачинали В прифронтовых госпиталях. Росли дворовою оравой, Глазасты, вечно голодны, С горшка с табачною отравой, И все равны, и все бедны…
Я помню школу на Булаке, Тарзанок взлёт на тополях, И как, прильнув к пивнушке, плакал Солдат-юнец на костылях. Оркестр выпускного бала, Порханье шелковых «бабетт», Как пароходик от причала Повез созревших нас в рассвет…
Любили джаз и рок «лабали» На танцплощадках, сбившись в круг, А Бэ-Ка-Дэшники сгребали В штабы и нас и танцподруг. Высоцкий, Окуджава, Бах, Есенин, Пушкин и Ларни ─ Окрошка в буйных головах… Прекрасные, святые дни!
О, юность звонкая, шальная, Тебя, как вешнюю зарю, С грустинкой лёгкой вспоминая, Я ни за что не укорю. Мои ровесники седые, Мой добрый поредевший класс, Пусть наши годы золотые До самой смерти свяжут нас!
Ноябрь 2000-сентябрь 2001
О ГЛАВНОМ В ПОСЛЕДНЕЙ СТРОФЕ
С рожденья до последних дней Всегда живём мы в ожиданьи: Что завтра? Радость иль страданье, Иль нас одарит Гименей? Одни, построив жизнь свою Добротно от крыльца до крыши, Сидят тихохонько, как мыши, В уютном собственном раю; Другие в полымя и в воду, Им только б самоутвердиться, Что вверх взлететь, что вниз свалиться,─ Пустяк им такова природа. Когда же разберусь в себе? Я в первых иль в других? Не знаю… Хоть, может, ввысь я не взлетаю, Особых счётов нет к судьбе. Претит мне изнывать от скуки, Пишу, когда уж тут скучать? Недавно стал я замечать: Перо невольно ищут руки. Взрываюсь часто не по делу, Могу обидеть не со зла, В груди огонь, но и зола, И шевелюра поредела. Но как бы ни кипела кровь, Живу я с женщиной такою, Что усмирит и успокоит Любовью тихой вновь и вновь. Я Бога об одном молю: Пред тем, как призовёт к ответу, Чтоб дал в последний раз на свете Беззвучно выдохнуть «Люблю»!
3 декабря 2000
БАТЯ
Елшанка… Тактика в степи. Траншея, пыль на автомате… И вдруг, как шелест по цепи Неуставное слово: «Батя!».
«ГАЗон» на самом пике сил Перевалился через кочку, И кто-то с хрипотцой спросил: «Ну как. Запарились, сыночки?» Слова «ОТЕЦ» и «КОМАНДИР» У нас по смыслу однородны, Недаром воинский мундир Есть символ чести благородной.
И, даст Господь, моя страна Вновь обретёт родного Батю, Воспрянет от дурного сна И вспомнит о своём солдате!
1965- 2004 г.г.
«КУРСК » (диптих)
1. В ДЕНЬ ТРАУРА
Моя безбожная Россия, Священная моя страна! Игорь Северянин
Ну, почему у нас всегда Огонь погубит иль вода, Иль мор повалит все стада, Какая б не пришла беда,─ Нет виноватых никогда, А на погостах ─ лебеда… Начало августа. Страда. Смерть вновь вспотела от труда: Косою вспорота вода,─ И «Курск» загинул навсегда. Вновь в сотню хат стучит беда, А на погостах ─ лебеда… Во вдовы сразу из невест ─ Таков у женщин тяжкий крест. Куда не кинешь взгляд окрест, Повсюду ржа Россию ест И безысходность, и беда, И на погостах ─ лебеда… Вот потому у нас всегда Привычной спутницей беда, Что тащим души, господа, Всесветной ложью в никуда, Живем без Бога, без стыда, И на погостах ─ лебеда…
23 августа 2000
2. ГОДИНА
Мы в панихиде непрестанной Тебя никак не отпоем, Копаясь в теле из титана Обезображенном твоем. Отмечена враньем бездарным Година августовским днем Из уст властей неблагодарных, А мы ту ложь ковшами пьем. В стране преступной, алкогольной Гниет и чистая вода, Там, где живет народ безвольный, Привычна всякая беда. Ты, извлеченный из могилы, Поставлен будешь в тайный док, Потом ─ в металлолом, под пилы, Как отработанный «вещдок». Привычны и обыкновенны Слова «несчастье» и «беда», Во времени попеременны, И на погостах лебеда…
23 августа 2001
К РОССИИ
Моя ползучая Россия, Крылатая моя страна! Игорь Северянин
Умом Россию не понять, И понимать её не надо. К чему аршином измерять? Воруй не меря, ─ «Эльдорадо»… Прут газ, при этом заявляют: «ТО долг Союза, москали». Алмазы для «Де Бирс» таскают, А Русь в исподнем, на мели.
Чиновники плодят законы, В Госдуме чешут кулаки, В деревне на земле исконной Растут воров особняки. Пьёт гегемон, стоят заводы, Студенты «сели на иглу», Кругом бандиты и уроды ─ Летит страна в глухую мглу.
Тяжка Россия на подъём, Сопит медведицей в берлоге И ждёт, что кто-нибудь копьём Ей зад подколет, недотроге. Что толку лёжа манны ждать? Что толку от замены строя? Очнись скорей, Россия-мать И нам роди Царя-героя!
17 октября 2000
ИДЕАЛ
Вопрос нам часто задавали: «Скажите, кто ваш идеал?» И всякий голову ломал, А находил ответ? ─ Едва ли.
«На модном слове «идеал» Тихонько Ленский задремал…» Хоть по утру дуэли ждал… Такого мы не испытали.
Однако испытать позор Моей стране пришлось досыта За то, что Вера в ней забыта Была с Гражданской до сих пор.
Кумиров новых создавая, Библейский предали Завет, Вождей-вампиров воспевая, А идеала нет и нет…
И вот властители народа Вновь стали шастать по церквам. Знать так опять диктует мода… Не тщитесь, не зачтётся вам!
Богатства, что века копили, Трудясь, российские народы, Чиновники за грош скупили, Иль криминальные уроды.
«Народ безмолствует…» Нет слов… Жрёт водку, тихо подыхает И «идеальных» выбирает Во власть волков или ослов.
Сижу, печально размышляя Над смыслом слова идеал И грусть водчонкой разбавляю, Как весь российский ареал…
18 октября 2000
МОЕМУ ХРАМУ
Случилось это перед Днём Победы ─ Последним Днём Победы в этом веке: Я чувства незнакомые изведал, Как будто стал другим я человеком. Услышав рано утром во дворе, Что монастырь воссоздан по-соседству Здесь рядом, на Зилантовой горе… «Не может быть! Тюрьма там! Помню с детства!..»
я удержать себя уже не мог. Скорей! Скорей! И покатил из дома, Так, будто кто-то близкий занемог, Спешу, одним наитием ведомый. И вот он белым облаком плывёт На нежно-голубом небесном фоне И без колоколов к себе зовёт, Душой лишь слышным, Райским перезвоном.
Пусть в Храме этом нет пока икон, Вокруг лишь чистых белых стен сиянье Сливается со светом из окон, И я в восторге стал, как изваянье. Собор Успенья Матери Христовой, Вернувшийся из глубины Преданья, Зовёт нас к Причащению Святому И покаянию в исповеданьи…
Когда и кем был монастырь построен Игуменья рассказывает нам, А голос Матушки певуч, спокоен, Уводит нас он к древним временам. Какое счастье, что простой народ Не предал на Святой Руси Державной, Из сердца твёрдой веры Православной!
Какое счастье, что я смог понять Всю радость Веры новообретенья! Какое счастье, что я смог объять Очами и душою Храм Успенья! Владычице пою я благодать, Сорвав с себя неверия оковы, Прошу её мне очищенье дать, За всё простить и сотворить мя нова!
5 ноября 2000
ДУАЛИЗМ
По воле Высшей человек Замыслен центром мирозданья, Растит же он из века в век Лишь свой тираж в переизданьях.
Проект его задумал Гений, Но вот исполнил, к сожаленью, Совсем не так, на удивленье, И не оспорить это мнение.
Он вождь и он же раб ведомый, Одна лишь радость, что он «гомо», Он сам себе всегда вредитель… Прости за правду, Прародитель!..
23 ноября 2000
БОЛЬНИЧНЫЙ ИМПРОВИЗ
Лежу, имею бледный вид: И здесь болит, и там болит… Ну, просто полный инвалид ─ индивид. А через метр сосед лежит И всё брюзжит, брюзжит, брюзжит, А от него мочой разит ─ паразит… А третий у окна сидит И томным взором вдаль глядит: Жена с пельменями летит ─ вот фартит. В палату входит главный врач ─ Сурьёзный дядька, не тряпач, Готовит к выписке этап эскулап. А в процедурной медсестра С фигуркой просто на «ра-ра», А мы ─ ни два, ни полтора ─ фраера. А в голове такая муть… Вот жизнь: не п….ть, не вздохнуть, А задница, как Млечный путь, жуть!!! До стен больницы сужен мир… Поход в сортир ─ через клистир, И опускает душу вниз эпикриз. И так за днем проходит день, Я зарастаю мхом, как пень, И даже в руку взять стило чи-жа-ло-о-о…
5 декабря 2000
ЖИВУЩИМ НЫНЕ
Я, как и все по жизни странник, Но о других я не сужу, Уверен в том, что я избранник, Коль пересек веков межу.
Из поколенья в поколенье В течение двух тысяч лет Нам светит каждое мгновенье Иисуса Священный свет.
В истории прошедший год И даже целое столетье, Увы, всего-то эпизод, Знак препинанья, междометье.
И в это Рождество, друзья ─ Мои соседи по планете, Скажу вам: «Мы ─ одна семья, Хоть в верах разнимся и в цвете!»
14 декабря 2000
ЗАМЕТОЧКИ
1. Дурак не страшен, если он один, Но коли над тобой он господин, Не надо полагаться на Аллаха… Власть у всевышнего, конечно, велика, Но не спасет и он от дурака: Дурак ─ топор… Всегда с ним рядом плаха!
2. Стократ быстрей ума у женщины язык, Известно, он не друг ей, а, скорее враг, Но коли ты, мужчина, спорить с ней привык, Ты от природы, братец,─ конченый дурак.
3. Смотрю топ-модели я… Charmante!.. Какая грация1.. Но рук не дотянуть, друзья К плодам акселерации.
4. Прапращур наш Адам Был самым верным мужем: Не шастал никогда налево. Но, к сведению дам, Там блуд совсем не нужен, Где женщина одна лишь Ева!..
5. Чем дольше выбираешь ты арбуз, Тем хуже он на цвет да и на вкус. Женись, пока не тяжек жизни груз, Не то не хватит сил и на укус.
6. Он в борьбе с самим собою, Смотрит на стакан горилки: «Выпью, так жену расстрою, Нет,─ зачем купил бутылку?!
ПЕРВЫЕ АПРЕЛЯ
Ох, эти первые апреля С лихими заморочками, Я не скажу, что надоели,─ Читайте между строчками. Уж эта «белая спина» ─ Всегда сегодня белая, Достала ты меня до дна, Подколка переспелая. «Смотри, на шее синячок!» ─ Сто лет назад с мадамой был, А попадаюсь на крючок, Знать, о грешках не позабыл. Ба, что-то начал я брюзжать В День смеха. Не старею ль я? Привычный в этот день поржать, Я хмурюсь… Не болею ль я? А может, скучен сей «вигвам»? Тогда пойду по городу. «Подкольщики, вот фига вам!» ─ Я хитро хмыкну в бороду. Ты безобразник шебутной, Денёчек хулиганисты! Ой, что там вновь с моей спиной? А-а-а!!! Снова балаганишь ты!
1 апреля 2001
СТОН
Ой, как заапрелено, Ой, как зоосклязено, Было все забелено, А теперь загрязено. Эх, моя сторонушка, Эх, Рассея-матушка, Черна, как воронушка, Бела, как хохлатушка. По полгода белая, По полгода черная, Белая ─ дебелая, Черная ─ проворная. Ну, а ноне красная От горячей кровушки, Той, что понапрасному Истекает хворушка. Сынушки-робёнушки Снова режут матушку Чёрную воронушку ─ Белую хохлатушку, Моют руки сынушки В материнской кровушке, Сынушки-детинушки, Глупые головушки…
6 апреля 2001
ПЕРВЫЙ МАРШРУТ
В трамвае позднем три девицы: Одна дымит и матерится – У пигалицы мат матёрый, Как у таксиста иль шахтера; Вторая чавкает «Диролом», Вид, не поймешь, какого пола, В глазах бесцветных пустота, В движеньях ─ лень и маета; А третья ─ на коленях первой (У той, что матерится нервно) «Кумарит», как обмякший куль, И речь бессвязна: буль да буль… Маршрут трамвая до вокзала, Но пассажиров очень мало. Профессия девиц ясна, Им ночь, конечно, не для сна. Их цель проста ─ всего лишь «доза». Маршрут один в зной и в морозы. Не вытащить соплюх со дна, Для них спасенье ─ смерть одна.
Пятница 13 апреля 2001
БРАТУ МУСУЛЬМАНИНУ
Ты Мусульманин, я Христианин, Мы разных вер, но душами родня, И праотец у нас с тобой один, И без молитв мы не проводим дня. И если вдуматься в молитвы суть, Всевышнего мы просим об одном: Чтоб он простил нас, указал нам путь, Спасенье дал… О чём просить ином?!
Нам предками дана одна Земля, Зовём её мы Матерью родной, И за стенами одного Кремля Стоят, как братья, Храмы твой и мой. Нам меж собою нечего делить, Меж братьями размолвка ─ тяжкий грех, Любовью мы должны определить Всё то, что Свято на Земле для Всех!
2001
* * *
Зачем зачеркивать слова? Исправить можно опечатку. На то дана нам голоава, А слово может быть негладко. Оно, как жизнь: порою зло, Как кузнеца ладонь, щершаво, Сладко, как мед, и вдруг ─ отрава, Порою скользко, как стекло.
А люди?.. Те, при всех грехах, При жизнях, как мгновенья, кратких Свой след оставят и в веках, И в миллионах лет негладких! Бог нас прекрасно сотворил ─ Себе подобно, без ошибки,─ Ошибся тот, кто духом хлипкий, Кто Господа в себе убил!
16 апреля 2001
НА ДАЧУ
Прекрасный день! Лови удачу! Вставай пораньше и на дачу! Конец асфальта. Дело ─ швах! И отовсюду: «Ох да Ах!» Вот всё с машины разгрузив, Себя в ослов преобразив, Идем мы длинною цепочкой: За дедом бабка, мать и дочка, Еще бы Жучку и кота… И так все лето маета… Ух, наконец, окончен путь, Одна мечта ─ чуть отдохнуть, Но надо браться за лопаты, Как за оружие солдатам, И в бой, чтоб было чем кормиться, Ну, а «покой нам только снится!»
23 апреля 2001
РАЗМЫШЛЕНИЯ перед празднованием Дня Победы
Ушел от нас, ушел двадцатый век, Оставив не одну большую дату, Но наши даты все на кровь богаты, Боль в сердце носит каждый человек. Рубились деды на войне Гражданской, Отцы в Отечественной не считали ран, Мы интернационалили в Афганской И прочих войнах новых соц-дем-стран.
Теперь сыны у нас в горах Кавказа Льют кровь свою, а подрастают внуки… Война неизлечима, как проказа, Знать, сатанинские в ней правят руки. Как вырваться из этих чёрных рук? Как вымолить у Господа прощенье? Коль человек ─ Всевышнего творенье, То Братья мы и Сестры все вокруг!
Я так хочу, чтоб в этот майский день Для нас Святой, Великий День Победы ─ Навечно прекратились наши беды И чёрных войн с Земли исчезла тень! И чтоб героев помнила страна Везде, не только в золочёных залах. А чтобы совесть в нас не замерзала, ФРОНТОВИКИ, наденьте ордена!!!
2001
НАКАНУНЕ ПЕТРОВСКОГО ПОСТА
Беру бумаги белый лист, Пишу свои стихи на нем Июньским теплым светлым днем, А лист, как был, и бел, и чист. От страха сам я побелел, Дрожу осиновым листом. Проснулся… Знать, перед постом Изрядно выпил, много съел…
10-11 июня 2001
«ЭВРИКА»
Если б дружеским советам Стали вдруг внимать поэты, То тогда на свете этом Не родились бы поэты.
«БОМЖ»
Газон больничный, а на нём Большой тряпичный ком дрожащий Лежит, бесформенный, смердящий, На изумруде белым днём. Какая страшная беда В начале нынешнего века В мразь превратила человека, Смешала с грязью навсегда! Он раб судьбы немилосердной, Отрыжка общества, изгой, Не я, не ты совсем другой, Но человек с душой бессмертной. Как все, он матерью рождён, А не сучонкой подзаборной, Позорный сын страны позорной Бесследно сгинуть осуждён…
26 июня 2001
О НАС ─ «СОВОЧКАХ»
Романтики, авантюристы В мечтах или во сне глубоком, В душе ─ поэты и артисты, Но к жизни вечно полубоком. И как коснется нам не в грезах, А наяву принять решенье, По телу дрожь, как от мороза, В мозгах туман и мельтешенье. Ко всем суемся мы с вопросом, Повсюду просим мы совета, Боясь остаться с длинным носом, Готовы сжить других со света. Своею трусостью кичимся, Её за мудрость выдавая, И задом на ежа садимся, Поскольку, пятясь, мы шагаем.
27 июня 2001
КАНАЛ
Стою на палубе под тентом, Чу, рядом говорок с акцентом: «Служил я здесь… Теперь? ─ Доцентом!. С каким мы шли тогда процентом!!! Отличный «зеки» матерьял…» Вдруг изнутри он засиял Откормленный холуй холеный, Весь габардиново-зеленый, В чиновьей сталинке аляпой, С пришлепнутой к макушке шляпой, И спичкой зубы ковыряя, В процентах жизни измеряя, Под компартийный интерес Он смерть подвел, тупой балбес.
О, ужас! Над волной канала Вдруг мрак лубянского подвала И «тройка» ─ этот суд неправый: Циничный, и всегда кровавый, Бездумный, бессердечный, скорый, Тирана злобного опора. Так ясно все представил я, Что содрогнулась суть моя, Здесь цвет державы убивали Винтовкой, голодом, киркой И совесть водкой заливали, Всегда текущею рекой. Нет, пили не за упокой, А кровь с поганых душ смывали.
Скажите, кто из нас не знал, Кем создан Беломор-канал, Народ наш, к лагерям привычный, Да «зек» был не совсем обычный… Ломал артистов, офицеров Труд каторжный до смертной меры. Здесь ─ в русле физик молодой Рвал жилы тачкой одноосной… Лежит смиренно под водой, Задавленный судьбой несносной. Погиб комбриг, угас поэт… Их молох с пачки папиросной Сожрал, народ сводя на нет, В расцвет эпохи бедоносной.
Наш лайнер, проходя сквозь шлюз, Восславил ревуном союз Людей святых, погибших там, Где негде вырасти цветам. Над палубой мурлычет блюз, Скребет буксирный трос о клюз, Спустился вечер на канал, Танцует два десятка пар, А «габардинца» доконал Застывший клейкий летний жар,─ Сидит в каюте, пиво жрет И, осовев, прохладу ждет… А я на палубе стою И беломорину жую…
Май 1981 ─ август 2001 г.г.
ЧЕЛОВЕКУ
Любое из созданий в этом мире Запрограммировано Господом так мудро, Что от рождения до полного взросленья Меняется лишь статью и повадкой, При этом все повадки рефлекторно Идут от поколенья к поколенью.
Лишь человек никак не поддаётся Программам, как бы Дарвин не кумекал, Не тужился в попытках привязать К мартышке гениальное творенье. Велик Адамов сын, рождённый Евой, Непредсказуем и неповторим, И посему он первый среди равных Созданий Божьих, оттого всех выше Его предназначение святое, И лишь единому ему в прекрасном мире Дан дух, как дар бессмертный, вечный, Отмоленный распятием Христа!
15 августа 2001
11. 09. 2001.
Меня гипнотизирует экран Весь вечер повторяемой картиной, Знакомой из фантастики рутинной В сюжетах телефильмов разных стран.
Эй, Стивен, перестань людей пугать, Брось эти виртуальные проделки! Увы, не Спилберг нынче крутит стрелки, Реально всё, себе не надо лгать!
Жестоко плоть мою колотит дрожь, Схватив меня за горло, ужас душит, Невидимой рукою прямо в душу Мне сатана всадил сегодня нож.
Убийц спасает либералов ор… Манхеттен ранен! Не пора ль заткнуться? Мы все однажды можем не проснуться, Покуда правит на земле террор.
Фанатик зверь, его не убедить Риторикой библейских постулатов, Бандит творит молитву автоматом, И ладаном свинец не остудить.
11 сентября 2001
ПЕРВЫЙ ЭТЮД К ШЕСТОМУ ИЮНЯ
1. О, Александр Сергеич, где Хоть день, когда б я был не с Вами? С рождения всегда, везде Пронизан Вашими словами, И Ваш трехтомничек неновый Листаю снова я и снова: Здесь каждое стихотворенье – Плод волшебства и вдохновенья. А вы сверхвысшим пилотажем В полетах с музою игривой, Своею абиссинской гривой, Шампанским искристым куражем Волнуете людскую кровь Почти два века вновь и вновь.
2. Но Вам не поднесет альбом Теперь блистательная дама, И не черкнет Ваш «паркер» в нем Изящную эпиталаму В честь свадьбы дочери ее, Эх, время смутное мое… Не просто быть сейчас поэтом, Когда сближенье с «интернетом» Важнее книг живых порой Для тех, в ком и любовь живая, Одну лишь скуку вызывая, Подменена телеигрой. Лениво спит малыш Эрот, Наев на «сниккерсах» живот.
3. Певец любви, простите нас, Своих потомков бестолковых, На «бартер» крылья сдал Пегас, Зато с телегой и в подковах, И лишь фрагмент стихотворенья «Я помню чудное мгновенье…» В день юбилея прозвучит Разок, другой и замолчит В насквозь откупленном эфире, И снова сонмы мелодрам, Что так волнуют наших дам, Реклама, стрельбы, словно в тире, И пули в лоб без политесов, Без сатисфакций и Дантесов.
4. Но время перемен не вечно – Слова Конфуция не лгали, Поэзия жива, конечно, Причем не только в мадригале. Мы ненадолго сковырнулись, Не отупели, не свихнулись, И не желаем быть скотом, Бредущем в стаде под хлыстом. А Пушкин нам всегда поможет, Эрота спрыснет он вином, Сластена справится со сном, Стрелу любви он в лук свой вложит, Встряхнет курчавую главу И звонко спустит тетиву!!!
Апрель – июнь 2001
ТРИ ЦВЕТА
Крылатки чёрные и белые лосины, И в белой шубе лес со всех сторон. Взлетел «Лепаж», спустил курок барон Хлопок и чёрный дым, и запах псины. Опал с хрустальным звоном белый иней, Уж и мольбы поэта не спасут, Следы дуэли чёрной занесут Метели белые из тучи тёмно-синей. О, речка Чёрная, ты в памяти людей Навечно в белом саване осталась, Какой бы синевой не расплескалась, Тебя похоронил барон-злодей.
3 июня 2001
УТРЕННИЙ РОМАНС
Зазвенела заря. День проснулся. Тонкий лучик в окно просочился, Прядки милой легонько коснулся И с улыбкой на ушко спустился. Ну, открой же глаза, дорогая, Что к подушке щекой прижиматься? Вместе с солнцем тебя ожидаю, Чтоб в любви к тебе снова признаться.
Знаю, милая, знаю: не двадцать И не сорок, а больше намного. Несолидно в любви признаваться? Но ведь лето стоит у порога. Мы с тобою и встретились летом, В жизни все происходит циклично. Есть резон свой, конечно же, в этом. А вот долго так спать неприлично!
Схулиганю сейчас и водою Прысну прямо тебе под простынку, Нет, не буду шутить я с тобою, Золотая моя половинка! Знаю, любишь понежиться утром, Но рассвет-то уж больно прекрасен: Небо ‒ радужный скол перламутра, Край восхода кораллово-красен.
Ну, открой же глаза, встань с постели, Ты увидеть всё это успеешь… Впрочем, зря я с тобой канителюсь, Знаю, быстро вставать не умеешь. Будешь ты притворяться луково, Сладко нежась под лаской Морфея. Что ж, тихонько сварю я какао, Покуражься немножечко, Фея!
Ты, как мягкий персидский котенок, Любишь выгнуться и потянуться, Коготочки расслабить спросонок, А потом лишь на четверть очнуться, С томной грацией поупражняться, Не вставая с широкой кровати, Извернувшись вальяжно, подняться: «Здравствуй, милый! Не видел халатик?»
Ну и пусть упустила рассвет ты, Что тебе эти перлы, кораллы? Важно то, что я видел все это И все то, что ты мне показала. Я мечтаю, чтоб каждое утро, Не завися от шуток погоды, Начиналось с твоей кама-сутры В сладкой неге, природе в угоду.
ПРИЗНАНИЕ
Уходят годы день за днем, И это грустно, без сомненья, Но каждый миг с тобой вдвоем Мне как судьбы благодаренье! Я болен, если ты не рядом, Что не спроси,─ один ответ: «Мне плохо, ничего не надо… Лишь ты в моем окошке свет!» Прошу, мой друг, меня встречая, Не жадничай, дари улыбку! Поверь, наш возраст, дорогая ─ Всего лишь в паспорте ошибка. Мне каждый день с тобой, как час, А без тебя мне жизни нет, И повторю сто тысяч раз: «Лишь ты в моем окошке свет!» Чем зрелей ягодка, тем слаще,─ Есть смысл в пословице крылатой… Вот так и счастье,─ в настоящем, Не в календарных круглых датах… И прежде чем навек уйти И пред Всевышним дать ответ Я прошепчу: «Прощай!.. Прости!.. Лишь ты в моем окошке свет!»
ЮНОШЕ
В одном из модных заведений Я как-то наблюдал приватно, Смешную, в общем-то, картину, Что видели наверно все. И в множестве произведений Она описана стократно ─ У Беранже, у Ламартина, У Пушкина и де’Мюссе…
Мальчишечка завороженный, Желанью не сопротивляясь, Раскрывши клюв, как у грифона, К гетере тянется невольно, Когда пупочком обнаженным В нимфейском танце извиваясь Под стон и всхлипы саксофона, Она его влечет фривольно.
Тебя прекрасно понимаю, Мой юный друг нетерпеливый, О, как доступна эта киска, Лишь руку протяни ─ твоя. Но я не молод и уж знаю, Опасен этот лик смазливый: Хитра, коварна одалиска, И в жизни хладная змея…
Я не хочу ханжой казаться, Вдаваясь в предостереженья: Любой из сыновей Адама Запретный плод когда-то съест. На вкус чудесный плод, признаться, Нет в мире слаще наслажденья, Но пить вино любви без срама Божественней из уст невест!
Прекрасно чувство молодое, Но только с возрастом, мой мальчик, Вино приобретает крепость И неумеренность простит. Запомни правило простое: Не суй в бутыль до срока пальчик… Поверь, дружок, одна нелепость Напиток в уксус превратит!
Февраль 2001
ВАЛЕНТИНКА ВАЛЕНТИНКЕ
О, Дорогая Валентинка! Осознаю, увы, с грустинкой: Хоть я не тонок, как тростинка, Но весь в твоей я паутинке… И рад бы лапками взбрыкнуть, Но не могу я и вздохнуть, Под милым недреманным оком Лежу и наливаюсь соком, И знаю, что в одну из ночек Вонзишь в меня свой хоботочек…
13 февраля 2001
ВОЗМОЖНО
Вся наша жизнь ─ театр! ─ Возможно… Возможно все мы в нем актеры: Любовники да резонеры И травести, когда возможно. Порой трагичны, как Отелло, Изысканны, как Сирано, Но истину всегда на дно Души своей кладем умело. А скрытны все мы потому, Что жизнь ─ театр, где все возможно, И что для нас, порой, так сложно ─ Не интересно никому…
19 апреля 2001
ВЕСЕННЯЯ ЭЛЕГИЯ
Март, а мороз разрисовал Окно серебряной искринкой, Гравюра тоньше паутинки,─ Чуть волшебство не прозевал, Боюсь дохнуть: растает льдинка.
Поставлю старую пластинку, В хрусталь вина чуть-чуть плесну, Встречая новую весну. Навеет Стрейзанд мне грустинку. Гравюра скатится слезинкой…
Опять сегодня не усну…
Март 2001
МОЕЙ СТРЕЛЬЧИХЕ
Дороги нам свои даны, Хоть вместе мы с тобой идём, И разные нам снятся сны, Хоть спим давным-давно вдвоём.
Ты мучаешь себя желаньем Переиначить суть мою. Оставь бесплодные старанья И лишний раз шепни «люблю»!
Я не Сивилла и не Мессинг, Чтоб с полуслова понимать, Меня лишь озлобляет прессинг, Вот так-то вот, едрёна мать!
Прижмись и начинай мурлыкать, И потихоньку гни своё… Я ─ лев! Я сам умею рыкать! Ужель не ясно?.. Ё-моё!..
29 марта 2001
ИГОРЮ СЕВЕРЯНИНУ
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! Удивительно вкусно, искристо, остро! Весь ты в чем-то испанском! Мы ж в бейсболочках шпанских Надуваемся пивом в самопальном бистро. Как ты, сын капитанский, весь салонный, манерный, В ландолетах вдоль пены морской ─ и на Марс, В увертюрах и стансах, в группе девушек нервных, В остром обществе дамском строил свой грезо-фарс? Ах, как хочется, Игорь, послушать Шопена, Чтоб сама королева сыграла пассаж, Чтоб кружок ананаса, шампанского с пеной В старом замке у моря тихо внёс робкий паж…
Март 2001
БЗИК
Я стишочки кропаю на бумажных клочках, Долго не засыпаю, рифмы бьютсяв висках. И такую заразу, скажу вам, друзья, Раньше в жизни ни разу не подлавливал я. Заболел ею сразу, в одночасье добыл, Так, как будто бы сглазу подвержен я был. Эй ты, девка Эрато, дай перо из крыла Или мудрость Сократа! Была-не была!
Март 2001
Времена года
НЕВАЖНОЕ ЛЕТО
Темнота за окном. Нудный дождик деревья полощет. Я смотрю на пустынную площадь, Видно, ночь перепуталась с днем. Темнота за окном…
Темнота за окном. Весь июль протянулся в ненастье. Эта сырость сулит мне несчастье, Но не хочется думать о нем. Темнота за окном…
Темнота за окном. Ну и месяц! ─ Зануда унылый, Как соитье с подругой постылой, Затянулся, томит полусном. Темнота за окном…
ОСЕНЬ ─ ЕЩЁ ХУЖЕ
Небо чёрное, и ночь черным-черна, В венах кровь от скуки загустела. Долбану-ка я стакан до дна И ещё… Кому какое дело? Всё равно в душе полынно-гадко… Хлопну целый литр и взятки-гладки. Толку нет играть с собою в прятки, Так обрыдло всё, друзья, ребятки… Знаю, знаю, жизнь всего одна, Но уж слишком много в ней …..!
ЗИМА ─ ХУЖЕ НЕКУДА
Пришел чуть позже. Что такого? В глазах укор и льдинки снова. «Замерз, чуть выпил разливного… Ведь я не мальчик, право слово! Трамваев нет, народу тьма. Не лето красное ─ зима… Ну, это слишком! Что?.. Прощенье?.. Я вызываю отвращенье?..»
Одно нечаянное слово - И покатился шарик злобы, А вкруг него снежища ком, И вдруг лавина зла кругом… В порывах ярости готовы Втоптать святые чувства в грязь, За гадким словом мерзость-слово, И вы ─ законченная мразь…
У одного лицо такое ─ Увидишь лишь в каприччос Гойя, Другая, взвивши голос в визг, Раздалбывает счастье вдрызг… Сложили стену отчужденья: Он одинок, она одна… Два обречённых на мученья ─ Жестоко шутит сатана!
ВЕСНА! СЛАВА БОГУ!
В трещине асфальта рано утром Я увидел зелени дымок ─ Призрачный, тонюсенький росток, Искристый осколок перламутра. А вокруг него лавина стали, Скрежет тормозов, бензина хмарь, Но продрался он сквозь чад и гарь, Тянется упрямец, не сломали.
И на сердце стало так прекрасно, Что мне вся годичная тоска! Эх, сейчас бы с пятки да с носка В пляс бы рубануть в рубахе красной! А потом бы взять в конце апреля Лечь на землю вверх лицом ─ И вот, Удалившись от мирских забот, Утонул в небесной акварели!
Июль 2000 – апрель 2001
* * *
Накопилась усталость, Растеклась и осталась Навсегда. Всё… Пружинка сломалась, Развилась, размоталась ─ Не беда. А душа, словно плёнкой, Маслянистой и тонкой, залита, И лежит переходом От заката к восходу Темнота. Всё рассыпалось прахом, Нет во мне даже страха ─ Красота! Впереди бесконечность, Неизвестность и вечность… Пус-то-та…
19 апреля 2001
НЕОЖИДАННЫЙ ПОДАРОК
По Волге «Омик» бултыхался, Плюх, плюх, и вот Зеленый бор. Тот пароходик набивался, Как бочка сельдью, полный сбор. Не знаю, как, но оказалось, Одно местечко у окна Само собой образовалось Пустотка только мне видна. И я без умысла, невольно, Одной попутчице случайной То место предложил, уж больно Сдавили бедную отчаянно. Она протиснулась смущенно: «Спасибо Вам»,─ и замолчала, А я трепался увлеченно И в этом преуспел немало. К подружке ехала, понятно, Был в тесте гусь, запас вина, Но более всего занятно Был я один… Она одна… Прелестна и миниатюрна, Так идеально сложена, Как всплеск блестящего ноктюрна, Но, главное, она одна!.. Вот и родительская дача. Повсюду искристый песок. Спросил её я на удачу, Чтоб выкроила хоть часок, На бережок сюда вернулась, Но без подруги, если можно. Она, стесняясь, улыбнулась, И искорки в глазах тревожных…
Интуитивно понял я Ненужность пошлых уговоров, Почувствовав: моя, моя, Душой, дыханьем, каждой порой! По гороскопу подходящий (Узнал я позже) наш союз, Но в миг, случайно приходящий, Не стал искать я близких уз. Через неделю день рожденья Я отмечал на той же даче, Подарком лучшим, без сомненья, Мне ты была, цветы ─ в придачу. Мы очень разные с тобой, Адреналин рекою льется, То там, то здесь за сбоем сбой, И первым вряд ли кто уймется. Мы в напряжении всегда, Мы синкопированны, странны, Мы, как бурлящая вода В воронке в центре урагана. Пусть мой характер ─ заводной, Шумливый, в общем-то, фиговый,
Стрелец родной, колчан закрой, Тебе не нужно Льва другого!
Апрель 2001
ОСЕННИЙ БЛЮЗ
Стекло окна весь день в слезах, Октябрь под одеялом туч, А для меня, как солнца луч, Янтарный блик в твоих глазах, в твоих глазах. Пришли осенние года, Пришли, на что уж тут пенять… Я должен просто их принять, Жизнь протекает, как вода, как вода. Весной она родник с гульбой, А летом реченька горда, Зимой заснёт под коркой льда, А осенью полна тобой, полна тобой! Пускай окно моё в слезах, Не видно солнца из-за туч, Напрасной ревностью не мучь, Люблю янтарь в твоих глазах, в твоих глазах, глазах…
12октября 2001
ПОСВЯЩЕНИЯ
Елене Бурундуковской
ТОККАТА
Зал в ожиданьи,без движенья. Трепщет воздух в напряженьи… Вдруг рокот, сдавленный стенами, Всё возрастающий над нами, И рёв ужасной пасти львиной Обвалом, снежною лавиной Внезапно покатился с гор Токкатой Баха «Ре-минор». А ты сомнамбулой металась, И пальцы тонкие ломались На жёстких клавишах органных В твоих пассажах филигранных. Всё кончено… Зал встрепенулся, Вперёд в овациях качнулся И встал пред Бахом и тобой ─ Пред Властелином и Рабой!
21 апреля 2001 БКЗ Казань
Алене Каримовой
* * *
Счастливица, Живи с любовью бедной, Которой склянки бьют… Невелика беда. Счастливица, что грусть твоя безвредна, Прекрасно, право, коли так всегда. Что значит прок от жизни человека? Живи и все! Люби! Пиши стихи! Как не крутись, на всё не хватит века… Целую ручку! Ба-а! Кажись, простыл?.. А-а-ап-чхи!!!
9 июля 2001
Маэстро Голощёкину
* * *
Сейчас стило в руке моей, А завтра я за кисть хватаюсь, И вечно чем-то увлекаюсь, Беда, что не на много дней. Но сколько помню жизнь свою, Всегда тонул я в волнах джаза, Навек в него влюбившись сразу, Вино хмельное это пью. Ты душу рвёшь смычком летящим И подсурдиненной трубой, Импровизацией пьянящей Качаешь в дымке голубой. Ты ─ воплощение экстаза, Бурлящий, огненный расплав, Ты ─ больше, чем маэстро джаза, Ты в нём Давид и Голиаф!
12 октября 2001
Леониду Сонцу
ЭПИТАФИЯ
Как будто в пьесе небольшой, Сорвав на взлете флажолет, Ушел от нас в расцвете лет Маэстро с солнечной душой.
Прощай, блистательный скрипач, И знай: с молитвою отходной Взовьется в муке безысходной Осиротевшей «Симхи» плач.
Артист воистину народный, Лежишь сейчас передо мной, Устав от суеты земной, От всех и от всего свободный…
1 ноября 2001
РАИФА ПОЭМА
Твое созданье я, Создатель! Твоей премудрости я тварь… Гаврила Державин
ВСТУПЛЕНИЕ
Во все века в любой стране Дома возводят для молений, Не жив народ без поклонений, Потребна Вера вам и мне. От Бога нам дана душа Со дня рожденья по природе, Вот так и храм в любом приходе, Где ж и часовня хороша.
Я был в Соборах многих стран С готической их четкой вязью, Но мне претит однообразье Фасадов плоских, как экран. Взять Дрезденский иль Нотр Дам ─ Они бездушны, как проценты, Архитектурные акценты, А внешность ─ как у классных дам.
У нашей церкви облик свой: Всегда в гармонии с природой Явленье гения народа, Он пестротканый и живой. Где б ни был я, всегда ищу Глазами нашу колокольню, Увижу и спешу невольно, Душой при этом трепещу.
Вот Кижи деревянные, Рубились топором они, На целый свет всего одни, Для иностранца странные. А тот, что на Нерли стоит ─ Храм Покрова изысканный, Он ─ как в Раю отысканный, Такой лишь Русич сотворит.
А что в Казани, хочешь знать? Вот Храм Богоявления ─ До умопомрачения Прекрасна колокольни стать! А Петропавловский Собор Стоит, как дымковское чудо… И множество таких повсюду! Ну что?.. Продолжим разговор?
ОБИТЕЛЬ
Есть Богородицкий в Раифе Любимый мною монастырь. От стен леса уходят вширь, Как будто прячут апокрифы. Здесь озеро с водой хрустальной В себе Обитель отражает И всех невольно поражает Своею первозданной тайной.
Стоит часовня на понтонах. Смиренно утром тут, покойно, Пока чуть слышно и нестройно Коленце в птичьих перезвонах. И всюду кошки ─ мир особый ─ Вальяжны, сами по себе, Давно не ходят в голытьбе, Спокойны или злы, но снобы.
Стоп! Что со мной? Чуть не забыл… Здесь уникальные лягушки, Но не квакушки, а молчушки: Во время службы гасят пыл, Молчат, как в рот воды набрали, Боясь, молебен заглушить. Придется Лондон тормошить, Чтоб в книгу Гиннеса вмарали.
Жена французского посла Поверить в это не хотела, С парижской парой прилетела Квакух. В Раифу принесла, Всем показала: «О, ла-ла!». Пустила в озеро…Бедняги ─ «Ква-ква»… И замолчали ляги, Здесь демократия была.
Стремлюсь сюда в любое время: На Пасху, под конец поста, На Воскресение Христа, Отбросив все мирское бремя. «Христос Воскресе» ─ крик издать Средь православных беспечальных И наменять яиц пасхальных, Как чудно, мне не передать!
И на Крещение сюда, Скорее к иордани чистой, Омыться радостью лучистой, Восторг ─ Раифская вода; А в Троицу мы отмечаем Рожденье славной Церкви нашей, Причастием Раифской чаши Трехсвятье Божье величаем.
Атлашкинская колокольня, Под нею монастырский вход. Между Архангелов народ Проходит, кланяясь невольно. Сквозь арку в монастырь войдя, Я понял: Божий просветитель ─ Для нас Раифская Обитель. Живи и здравствуй, нас ведя!
Когда б еще, в какие веки Могли б вернуться к Богу мы? Святые стены ─ для тюрьмы, Как всё ─ « во имя человека». Повсюду в Храмах видел я Разгром, паскудство, вандализм ─ Ковала свой социализм Безбожно Родина моя.
СОБОРЫ ОБИТЕЛИ
К Святой воде нас путь ведет, Лишь только минуем ворота, Он, как стрела, без поворотов, Так, будто нас источник ждет. А вдоль пути стоят Соборы, Погост у входа в ближний Храм. Читатель, обещаю Вам, Везде мы побываем скоро.
Направо Троицкий Собор Стоит, красавец многоглавый, С отделкой строгой, величавой. Какой поет в нем чудный хор! Мужской, но очень органичный, Хоть мал, но с ангельским звучаньем, Своим хоральным величаньем, Своей гармонией отличной.
Собор ─ страдалец безответный (Был цех здесь, и станки стояли, До боли стены сотрясали), И вот освобожден заветный. Творенье Малиновского Ведёт сквозь время линию От добиблейской скинии До зодчества московского.
Я в бандитизме свой народ Винить не в праве. Он не рад, Что на Руси был создан ад, Что обезбожил Русь урод, Почти сто лет он не отпет ─ Вандал, пропитанный бальзамом,─ Народ мой покрывает срамом, Знать, век его ещё не спет.
Но вновь Всевышний возвращает Державу на круги своя. Воскреснет Родина моя, Коль душу к Вере обращает. Добр православный человек, Ему покаяться бы надо, И снова сердце будет радо, Тогда наступит добрый век.
И с этой мыслью я иду, Иду Святой воды напиться. Хочу я низко поклониться Раифских иноков труду. Не оценить ваш подвиг, Братья! Суметь за десять лет создать Чудесных Храмов благодать, Не вознося при сем проклятья…
Что вижу? ─ Очередь стоит Довольно длинной чередою, Стоит за чистою водою, О чем-то тихо говорит. Здесь вместе люди разных вер, И это радует, признаться. Чтоб всем нам только мирно знаться, Крутых совсем не надо мер.
Нам надо лишь разговориться О близких наших и друзьях, О школьных и армейских днях И рядышком воды напиться. А после тихо посидеть На озере иль пред Собором, Увидеть небо чистым взором, В глаза друг другу поглядеть.
А этот древний Храм, мы знаем: Отцев в дни оно избиенных В далеких странах незабвенных ─ В другой Раифе и Синае… В мельчайшей сеточке морщинок Его священное чело, Молельной бледностью бело, И сам он строг, как схимный инок.
В нем часто крестят малышню, И это очень символично, Обряд сей не ведут публично, А допускают лишь родню. Совсем недавно понял я В старинном этом Божьем доме, Что жизнь моя прошла в содоме, Лишь здесь очищусь я, друзья!
А мимо всё идут, идут К часовне люди за водою И разговоры чередою Меж тем, не торопясь, ведут. И сколько в их глазах добра! Тут не услышишь голос злобный, Ну, что ж, мой друг, и мне подробный Рассказ мой продолжать пора.
А вот любимый мой Собор Я напоследок оставляю, Миг нашей встречи отдаляю, Любуясь на его убор. Вот он, с кем встречи этой жду, С его Грузинской Чудотворной, Склонюсь я головой покорной И с крестным знаменьем войду.
Всегда он в праздничном убранстве, Как горница, уютен, светел. Пять тысяч человек приветил, Хоть невелик на вид в пространстве. В других церквях ты не найдешь На подоконниках цветы, А здесь их всюду видишь ты, Как только в Храм любой войдешь.
И живописные сюжеты Кругом по сводам и стенам – Библейский путь показан нам, Вневременный, новозаветный. Возможно, будет осуждать Ту роспись критик за манеру: «Мирская-де она не в меру»… Не будем переубеждать!
Воссозданный иконостас Из липы выточен обычной, Затейливостью непривычной И красотой пленяет нас. От роду лишь шестнадцать лет Тому, кто резал это чудо, Трудился, знать, не из причуды, Горел в душе таланта свет.
И мастер-отрок год работал Над этим дивом благородным, Знать, было Богу так угодно О парне проявить заботу. С улыбкой Господу воздать Хочу я в православной Вере: Пусть мало дней осталось в мере, Я буду, веря, вечность ждать!
Пришел сентябрь. День четвертый. Пред Чудотворной литургия. Молюсь в слезах, как все другие,─ И горечь вся из сердца стёрта. А путь из городов и сёл Своих и иностранных, дальних, Сюда паломников печальных К Святому Образу привел.
И все в дыхании одном Акафистом Икону славят И свечи перед нею ставят, И каждый просит о родном. И Богоматерь исцелит Тех, кто Ей душу доверяет, Кто Ей судьбу свою вверяет И о спасении молит.
Но вот закончился молебен, Но Храм не покидают люди, Как будто ожидают чуда, И очи всех чисты, как небо. Мы все одарены судьбою Причастием, что дал ты нам, Наш самый добрый светлый Храм, Склонюсь в прощании с тобою.
Здесь всевозможные цветы, Что ароматными коврами Кругом расстелены у Храмов, Как в сказку попадаешь ты. Погост ─ цветочное творенье, На нем усопших поминают И нежно службу овевает Цветов природное кажденье.
О, поднебесный Божий Храм С крестом над братскою могилой! Мы полнимся духовной силой Всех тех, кто захоронен там. И эти клумбы перед нами На кладбище монастыря, Живую красоту творя, Нам говорят: «Их души с вами!»
Монахи церковкой владеют: Из четырех имен названье В честь женщин, кои за страданья Прозванье мучениц имеют. В ней службы иноки ведут, Когда в том есть необходимость. Увы, мала её вместимость: Лишь семеро в него войдут.
Надежда, Вера и Любовь Пусть нас всю жизнь сопровождают, И мать их Софья ожидает Нас всех в Раифе видеть вновь. Пешком Россию обойди, Да что Россию! Нет такого Малышки-храма голубого,
МАЛЬЧИКИ
Привычно нам в монастырях Детишек видеть средь народа, Но все они иль из прихода, Иль при отцах и матерях. Есть и приюты, но они За монастырскими стенами, И дети ходят временами В Обитель ─ в праздничные дни.
Здесь мальчиков все замечают: В подрясничках, без суеты, Сажают разные цветы, Паломников в церквах встречают И с Братиею наравне Они все службы исправляют, Всё чистят, мусор убирают ─ Приятно это видеть мне.
Да, беспризорники, бродяжки Наместника старанием, Его душевным пожеланием Избавлены от жизни тяжкой. И пацанам не нужно нянек, Они прекрасно понимают, Что тут им дело доверяют, И трудный хлеб вкусней, чем пряник.
Мальчишки учатся, живут, Как дома, в монастырских стенах И вырастут в людей отменных ─ И в этом тоже чудо тут. И в выборе их не неволят: Всегда открыты в мир ворота, Монашество ль влечет кого-то, Кого ─ наука или поле.
И все они себя найдут. Коль с детских лет душа под Богом, Она не может быть убогой, Успехи к мальчикам придут! С какой доверчивостью льнут К опекунам своим монахам, Здесь места нет сиротским страхам, Здесь черных нет для них минут.
Обитель нам напоминает, Что Мир лишь красота спасёт, Что тот нам доброту несёт, Кто Бога часто вспоминает. И мальчики монастыря Средь иноков в добре мужают И мир в душе своей стяжают, Сторицей в Мир его даря.
Так будь ты, Братия, всегда, Молитвой жизнь нам облегчая, Даря добро и просвещая ─ Нет благодарнее труда! А человек, попав сюда, К вам в Православную Обитель, Поймет, что Бог лишь ─ избавитель Его от всех грехов всегда.
И чем скорее мы поверим, Что можем жизнь свою исправить, Её на верный путь наставить, Лишь только приобщившись к Вере, Тем раньше мы изменим путь Своей страны неблагодарной С ее безбожностью бездарной, Ввергающей народы в жуть.
Монастыри помогут нам, И все мечты осуществятся, И те, кто в будущем родятся, Пойдут, как в дом свой, в ближний Храм. И станет Вера естеством У всех грядущих поколений, И люди в святости молений, Скрепятся ею, как родством!
ЭПИЛОГ
Уж поздно, и пора прощаться, Но к озеру я возвращаюсь, В часовне кружевной качаюсь, Давая мыслям устояться. Все меньше вкруг меня народа… Ну, все! Пора! Спешим мы вечно, Но я вернусь сюда, конечно, Вернусь в любое время года.
Я понял истину простую, Что все здесь для меня ─ родня, И не проходит даже дня, Когда по ним я не тоскую. Нет сердцу ближе уголка! И я, хоть и теплолюбивый, В Раифе и зимой счастливый. Ну, все! Молчу! Пока! ─ Пока!..
А в августе, в конце, ─ цветы! И воздух чистый, сладкий, пряный! Тут без вина хожу, как пьяный… Чего сижу?.. Жду темноты?.. Всё, встал… Вот открываю дверцу, Сажусь в машину, взвыл стартер, Уж и очки свои протер… Но что ж так вязко давит сердце?..
Вот наконец я отъезжаю, Весь Девяностый прочитав, * Тебе рукою помахав, Прощай, Раифа, дорогая! Обитель, я всегда с тобой, Многострадальная, Святая. Любовь к тебе родник питает Своей Божественной водой!
*Псалтирь, Псалом 90 – «Живый в помощи Вышняго…»
Март – август 2001
= наверх = |
|
От автора
Многие из стихотворений, представленных читателю в этой книжке, в том числе и первое, я не думал где-либо публиковать, а тем более куда-либо включать. Они просто отсеивались в процессе работы в папки с названием «руда». Но однажды, готовясь произвести очередное аутодафе, я решил перечитать всё, что накопилось в этом терриконе, и понял, что правы современные экологи, с придыханием называющие недавнее хозяйствование в нашей стране вопиющей бесхозяйственностью, в результате которой в отвалах оказалась колоссальная масса ресурсов (материальных, энергетических и прочая, и прочая). И, дабы не оказаться в числе проклятущих безхозяйственников, я решил пустить в дело эту «руду» в надежде на то, что обогатительный комбинат в лице редактора не скинет выданную мной «на-гора» породу обратно в отвал. Поэтому первую часть моей книжки я запустил под общим заголовком «Серьёзно и несерьёзно о серьёзном». Ну а потом сами собой сложились циклы из стихов, хоть и датированных не всегда в хронологическом порядке, но близких по смыслу. ISBN 5-88846-007-9 ©Тузов М.В. 2005 ©РИЦ «Щкола», 2005
I. СЕРЬЕЗНО И НЕСЕРЬЕЗНО О СЕРЬЕЗНОМ
СТЮАРТУ ГОЛДБЕРГУ
« Не верь! Не верь! И будет по-другому. Рассудок грубый не спеши включать…» Стюарт Голдберг
Не верь, не верь, что будет по-другому, Рассудок трезвый не спеши включать, От ложа отогнав любви истому И разломав сплетенных рук печать… Не торопись к привычному содому И турке с кофе, дабы день зачать. Чуть слышно в час рассветный в окна дома Шалуньи-рифмы могут постучать…
Июнь-сентябрь 2003-март 2004
Начал с Кедрова, осилил пять страниц… Что сказать по-первости? ─ Не клево! От вторых ─ хоть падай на пол ниц, Ну, а дальше ─ просто гнусь от блёва… Отложил журналец на два дня, Но толкает в спину любопытство К этой околесице меня, Выдранной из ново-русско-бытства.
Хоп! – Остудин.., с ним ещё пяток Иль чуть больше… Здравствуйте, курилки! - Истинной поэзии глоток Капнул в интернет-авто-поилке.
Март 2004
AB OVO
Сижу, строгаю по строчке книжку, А по Гондване бегут детишки, Девчонок тянут в лесок мальчишки, Процесс замыслив не сложный слишком. Пыльца на пестик летит с тычинки, В молочном дыме плывут икринки, И зреет сочная яйцеклетка В роскошном лоне моей соседки, Что, притулившись в углу трамвая, Индифферентно на мир зе-е-ва-а-ет…
25 сентября 2003
СТЕНЫ (шутка)
Когда в конвульсиях нирванных Лианно переплетены, Вы вдруг сверзаетесь с дивана, То дай вам Господи стены, Восставшей противо- положно, Кирпично-прочно, навсегда, Чтоб в о- гол- телости балдежной Вы не скатились бы туда, Откуда нет, увы, возврата (Коль счесть деяния этаж), А нет расплаты ─ нет разврата… Нехай растет любовный стаж!
18 марта 2004
МОИМ «ЛИТОВЦАМ»
«Ценю высокие болезни, хотя, признаться, в мире нет людей для жизни бесполезней, чем потаскушка и поэт…» Сергей Кудряшов
Как волны, мы гулливы и вольны, В энергии писучей бесполезны, Все, как один, на голову больны И разнимся лишь в степени болезни. Нас жжет неутолимая любовь К маранью цело- мудренной бумаги… (Вот здесь я присобачу рифму «кр-р-р-овь» ─ Стереотип поэзо-бурдо-маги.) По первой строчке этого стиха Диагноз мой «vulgaris plagiatum», Как следствие банального греха С кокоткой музой… Тьфу!.. Почти что матом Я завернул в неистовой строке Очередного моего «шедевра», Того, что в обозримом далеке Увы, увы, не притаранит «евры»…
31 марта 2004
БЕССОННИЦА
По пояс выдравшись в окошке, Сметаю ночью предвоскресной Тенета с маковки небесной В почти истлевшее лукошко.
В морзянке звездных пересказов Планиды шифр прочесть пытаюсь И окончательно сдвигаюсь По амплитуде и по фазе.
Мозги лущу о бесконечность, С бессонницей воюю сдуру, Но трехпальцовую фигуру Мне лихо под нос тычет Вечность.
20 марта 2004
«МНОГОЧЛЕН»
В ушах звенят хвалы слова, И я иду за ними следом… Что вытворяет голова В раздрызг банкетного обеда В честь дня вступленья моего В число «творителей с признаньем», Живущих в рамках «status kvo», В естественности осознанья Того, что выгодно трубить В когорте тех, кто власти служит С собачьей прытью, чтобы сбыть То, что башка в ночи «биндюжит», В харизматизме пьяном прет, В неистовом благодареньи, В навзрыд разодранном «в улёт» Расхристанном стихотвореньи?.. И для того, чтоб в руки взял Мое распятие читатель, Я душу Вскрыл, Разъял, Размял… Прости мне этот грех, Создатель!
1 апреля 2004
ЗАНУДНО- НУДИЗ- МИЧЕСКОЕ
Давным-давно не верю веснам. Топчусь в их слизистой грязи, Давлюсь хандрою вредоносной, Глазами лгу: «Все на мази!»; С изысканностью бакалейной, С манерностью не по годам Дарю улыбкою о-кейной Расхристанных бомондных дам.
Не без претензий на взаимность Комплиментарен, сладкольстив; Порой скрываясь за наивность, В речах туману напустив, Пытаюсь выловить рыбешку В круговерченьи мутных вод, Забыв, что вскоре подзавод Закончится не понарошку…
21 апреля 2004
«ОКА» шуточный сонет
Скачу на дикой табуретке, От тракта зад в полувершке, Меж крышей и башкой ‒ беретка И хлопотье в прямой кишке.
Летит моя полумашина - Полувенец полуидей, Обув полукултышк-шины, Пугая автолебедей.
Ужель, как швабская букашка, Окушка-получебурашка Полвека будет «дуру гнать», Чтоб только в Гиннесову книгу Впереть, полмиру сунув «фигу» Под нос. Вот, так вот! Вашу мать!
23 апреля 2004
2. МОИ МАЛЕНЬКИЕ ТРАГЕДИИ
1. ВОДКА И АРБУЗ
Сели как-то с другом за стол порой осеннею С жидкою подпругой под брюхом настроения, Но без закусона нам литр поднять не ё-моё, И пришлось персонам забыть на время питиё. В дикую «Окушку» я влез (хозяин ей не в груз), Как ядро из пушки, пустился покупать арбуз, Ровно на полсотни поперла эта ягода, Но пошла бесплотно за рюмочкою, как вода. Не додул, что водка в арбузе растворяется, И труба из глотки с п…ркой получается. Истина из пуза исходит полновесная: Водка и арбузы две вещи несовместные!
25 сентября 2003
2. ПИР ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ
Было время, процветала наша славная страна; В воскресение, бывало, сеть пивных была полна, И креветки с сухарями рупь за ворох на столах, Пили мы под «Ильичами» в постный день, прости Аллах! И, конечно, председатель был началом всех начал, Он в замызганном халате лихо пиво нам качал. Каждодневно пировали, выйдя в князи из дерьма, Пили дурни и не знали, что в дому царит чума.
23 января 2004
3. ЗАЗЕРКАЛЬЕ
Смотрю в настенное стекло И вижу сквозь башку затылок. Кто скажет, сколько же втекло В меня вчера из двух бутылок?.. Пардон, а, может быть, из трех, Коль зенки я продрал на кухне? Дорвался старый пустобрех… О, Боже мой, как тыква пухнет, Как мерзко булькают мозги Иль то, что там от них осталось; Там, как в ночной степи, ни зги не видно… И гнетет усталость От гравитации земли Мой ишиасный позвоночник… Мои промилле промели Мой путь последний, и звоночек Выбрякивает жизни жуть… Скорей под душ исповедальный!.. И ─ кофе!… Чтобы смыть всю муть, Что выперла из зазеркалья.
27 апреля 2004
3. ЧТО ЕСТЬ, ТО ЕСТЬ
Памяти Э.А. Данюшевского
ОТСТАВКА
Всегда считаем мы не то, Не то, что есть и что осталось, А в результате лишь усталость, За ней ‒ сто грамм, ешё раз сто… Бежим по жизни за мечтой И пробегаем мимо жизни, Спешим на собственную тризну, Не слыша оклика: «Постой!!!» Воюем с собственной судьбой, Сгребаем «звезды» на просветы, И вдруг толчок вод вздох к рассвету Звоночком первым в сердце сбой, Вслед телефонные звонки: ‒ Как?.. Умер Эдик?! Ах ты, сука!!! - Как рано отставная скука Нас тащит в ящик, мужики…
25 января 2004
КТО ОНА?.. (НОРД-ОСТ)
Кто она гурия в черных одеждах, С жаждою смерти во имя Аллаха, С верою жесткой, неробкой надеждой В то, что одарится Раем за плахой?
«Пояс шахида» под девичьей грудью, Чётки контактов в молельном движеньи, Знамя Пророка избравши орудьем, Лишь с Азраилом готова к сближенью.
Кто она ─ та, что стремится растаять Облачком дыма в горниле джихада, Прахом осыпаться, не расцветая, Кто она, как не исчадие ада!
Октябрь 2002 – январь 2004
ЛЮБИ
Я ждал от женщин каждый раз Чего-то нового, но, право, Не сплетен грязных, не отравы Из мести за число проказ. И в череде своих побед Я не хотел считать повестки, Что тянут в суд меня на леске, Как будто карпа на обед. Простите, милые, прошу, За страсть, за сладость вожделенья, За ожиданья, треволненья, За то, что жив, пока дышу. Вонзите взор в самих себя, К чему сушить напрасно душу, Когда любовь прошла, не руша Любви, Любовь в любви любя.
9 мая 2004
Фариду Фахрутдинову
ШКОЛЬНОМУ ДРУГУ
Меж нами нет корысти никакой, Ни в чем мы друг от друга не зависим, А в жизнях ─ и духовной, и мирской, - Бредем по разным тропам к разным высям, Но не разделят нас ни верст чреда, Ни козни, ни сума, ни даже плаха, Мы будем друг для друга навсегда Мишелем Тузиком, Фаридом Фахой.
В воспоминаньях юность бережем, При встречах редких резко молодеем, Хоть в рюмках наших явно не Боржом, Мы вовсе не от этого балдеем, Балдеем от разверзнутых очей, От радости безгрешного общенья, Что дарит нам скареда-казначей По имени Судьба как поощренье.
12 марта 2004
САРА-ТАУН (сонатина – реминисценция)
1. Не зря прабабку звали Сарою ─ Был в имени Библейском царском Местечковой Одессой старою Замешан лихо цвет татарский. Недаром дочь её фартовая, Росток от розы с Молдаванки, Привилась крепкой веткой новою К шиповнику с брегов Казанки.
2. А коль фортуна ─ так уж долгая: Отец в фуражке с жёлтым крабом Под Сара-тау, что над Волгою, Гонял буксирный свой кораблик, В котором я почти с рождения Дышал коктейлем кислородным В бесстыдно-полном оголении, Сиречь, беспамперсно- свободным.
3. Семнадцать мне… Несу под кителем Нимфеткам городским угрозу, Струясь от воинской обители По спуску Бабушкина взвоза, ─ Взбивайте букли золотистые, Слетайте стаей к полубогу, Неотразимому, лучистому! Банально?.. ─ Не судите строго!
4. Эк, закрутил воспоминания От самого царя-Гороха. Знать, разродилось подсознание, Что, в общем-то, не так уж плохо. Переваливши гору трудную, Увы, совсем иного цвета, Плетусь походкой сына блудного Из архаичного сюжета…
5. Я в сновиденьях над Саратовом Витаю часто в белой дымке, И восстаёт из зыби матовой С форматностью аэроснимка Символика архитектурная Четвертой пограничной школы С условной аббревиатурою В кубизме из бетонных сколов.
6. Ужели явь не даст мне встретиться Хоть разик с юностью военной В канун шестидесятилетия, Как с розой необыкновенной, Что в самом первом увольнении Не проросла в ограде Липок? Но холит память настроение В калейдоскопе сотен клипов.
7. И все ж, пока живу, надеюсь я, Что жёлтый колер от прабабки В моей фортуне не развеется, Найдутся «тугрики» и «бабки», Покину на день и так далее Придуманный свой андерграунд И, отряхнувши пыль с сандалиев, Вновь обниму мой Сара-таун!
1 марта 2004
4. О ВРЕМЕНИ И …
ПОЭТ
Поэт в словах искать себя привык, Ему противны рамки силлогизмов, Его мозгам не нужно ставить клизмы, Хоть в них хватает разных закавык.
Ход мысли часто вовсе вне путей, Она кейфует в сложных лабиринтах, А на прямой, как марокканский спринтер, Летит без выпендронов, без затей,
Порой, увы, неведомо куда, В какой совсем незнамо пункт конечный, И в этой неизвестности извечной Поэт находит счастье, господа!
26 февраля 2004
КОЩУНСТВЕННОЕ
Всё пытаюсь понять, ну, зачем я живу На ничтожном клочке богоданной планеты, Увязая в условных тенетах, В райских кущах ─ лишь в грёзах, в аду ─ наяву. От рожденья впряженный в хомут ветхих дрог, Жилы рву в бесконечьи никчемных мучений На ухабинах из разночтений И колдобинах гнусных бытийных дорог. Все пытаюсь понять, ну, зачем я всю жизнь, Перед всеми и вся и всегда виноватый, Прячу душу под прелую вату Оправданий своих от кнута укоризн. Наконец-то я понял, зачем я живу, И неважно совсем ─ в тамаше иль в смиреньи, Отдаваясь лишь стихотворенью, Я свою благодать получил наяву!
27 января 2004
К ЗЕМЕЛЬКЕ ПОТЯНУЛО
Тропинки и стёжки лесные пути Куда вы ведёте, зовёте куда вы? Быть может, к церквушке, где слово «Прости» Невольно звучит вслед за «Господу Слава!».
Сельцо православное ─ вечный исток Святой чистоты для души христианской, Здесь счастьем колышется каждый росток, Как будто возрос он в саду Гефсиманском.
И так захотелось недолгий свой век В простом благолепии этого рая Закончить, но я ─ городской человек Из многоэтажных бетонных сараев.
4 июня 2004
DE FACTO
Я в личностях числюсь не самых существенных, Скорее, в безденежных и безответственных, И держит меня на отроге естественном Лишь то, что вещественно в бане общественной: Наличие мыла, мочалочки, шаечки, Крючочков и полок внутри обечаечки, Решётки под пяткой с мозолью отмоченной И кружечки, смушкой пивной отороченной… В банальности банной сомлев без сомнения, Я как-то не очень спешу к посинению.
Январь2004-апрель 2005
DE JURE
Небо, глуби твоей не знаю, Да и знать я о ней не хочу. Бесконечность твоя сквозная Засосала, и я лечу Над под-Солнечно-Лунным миром Малым спутником звёздных сфер, Поддуваемый астроэфиром, Неприкаянный, как Агасфер.
Ну, конечно же, паранойя (Лишь апрелем всплакнет весна) Непременно опять со мною. И, нырнув под накидку сна, С ней обнявшись, ныряем в небо И беспечно меж звезд летим В бесконечную млечно-небыль, О которой и знать не хотим…
Январь 2004 апрель 2005
О ВРЕМЕНИ И …
Время вечный Судия Никогда не мелочится, В нем, как старая ладья, Мир к ближайшим рифам мчится. Мир лишь мой, а может, твой, Но не обще-чел-овечий, В нем живу, пока живой, И палю над строчкой свечи. Быть так быть, страдать, любить, Ждать Христова Воскресенья, Зная, что в бессмертье нить Не спрядешь без Вознесенья!
14 марта 2004
Я (триптих)
ЭТО Я?
В этот миг, в этот час, в этот день, В предрассветьи рожденья столетия, Разгребаю в мозгах дребедень, Удивляясь её многоцветию, Многосветью попутных зарниц, Пулеметности верст неизмеренных И ланцетности из-под ресниц Глаз неистовых, властных, уверенных. Да, неужто же был я такой, Раскурчавленный весь и развеянный, И в страстях, и в гостях неумеренный, В обезверенном мире мирской?..
2 июня 2004
И ЭТО Я?
Полвека с гаком я лечу В погоне за синицей счастья Через ухабы и ненастья… Всё!.. Баста!.. Больше не хочу!.. Самим собой за всё плачу: Душу я душу, трачу тело В коловерченьи оголтелом… Всё!.. Баста!… Больше не хочу!.. Возможно, скоро замолчу От безнадёжья и обиды ─ Недолго у творца либидо… Всё!.. Баста!.. Больше не хочу!.. Весь изорвался… Ё-моё!.. Зачем и для чего ─ не знаю, Забыв, что жизнь ─ дыра сквозная Из небытья в небытиё… И обращусь, как всё, я в прах, Для вечности ж я прах и ныне ─ Молекулярная гордыня Смешна в бесчисленных мирах.
4 июня 2004
И ЭТО Я!
Я представить себя пытаюсь В этом мире наивном, странном, Разветвленном, случайном, пространном, В том, в котором так долго маюсь… Маюсь?! – Боже! Какая глупость! Я живу! В этом – суть вселенной! Я душою своей нетленной Разрываю бессмертья скупость. Я?!! Я ─ микронейтрон мирозданья, Я ─ корпускула в вечном бореньи, Я ─ мгновение в минус мгновеньи, Я ─ Вершина Господня созданья!!!
6 июля 2004
5. В ТОТ ЖЕ ЦИКЛ
МАЛО «ТАЙМУ» И НЕТУ « МАНЕЙ»
В счастье есть предательское что-то… Горе человека не предаст. Е. Евтушенко
Бог мой, сколько раз влетал я в жизни? Вряд ли дам ответ наверняка. Потому гундю о разных «измах», И река течет издалека… Реченька моей скабрёзной речи, Изощрённой, злобной и густой, Часто извращённо-простопечной, Матерно-сермяжной и пустой. Для чего сердчишко рву на части И сгораю в пламени дурном, На фига в ненастье жажду счастья, Забываясь полупьяным сном? На фига выпендриваюсь смачно, Позабыв, что мне под шестьдесят, Дёргаюсь в тусовках полуфрачных ─ Волк среди акбарсов и барсят? В болтовне густой, желеобразной, Утопая, расползаюсь я, В старости постыдно несуразный, Господи, ответь мне: на фига? И грешно мне рассуждать о счастье, Лучше с Евтушенко соглашусь, Мне привычны горе и напасти, Хохмы их я знаю наизусть…
10 июля 2004
«ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ» (диптих)
1. Если
Утро придет завтра и на заре проснется, Если в саду астры, если июль смеется, И посреди лета жарко палит солнце, И на земле где-то есть и мое оконце… Если бежит к речке девушка-босоножка Весело и беспечно по луговой стежке, Если росой сладкой ополоснусь с рассвета, Значит, живу ладно я на моем свете.
29 июля 2004
2. 29 ИЮЛЯ
Я не хочу, чтоб уходило лето… Я так люблю, когда звенит жара И можно без счастливого билета Сидеть над светлой речкою с утра, Поднявшись раньше самого рассвета.
Как хороши тапчонки и штанцы Из невесомой тоненькой перкали, Картошка с постным маслом, огурцы, Краюха черная, ядреный квас в бокале И сеновалы ─ сельские дворцы!
С пиитом главным спорить не желаю Насчет несносных комаров да мух, Согласен с ним: мешает мелочь злая И вместе с нею тополиный пух, Но он покружит и, как снег, растает.
Жаль только, сократил еще на год Цепочку лет моих на этом свете Июль ─ бухгалтер строгий… Он по смете фиксирует рассчитанный расход, А я грущу об уходящем лете…
29 июля 2004
ДОМОЙ
Судьба меня свела с полсотней городов. В одних когда-то жил, с другими мог встречаться. В одних дома, как яхты, по волнам садов Под свежим легким бризом к горизонту мчатся, В других эскадрами в кильватере идут, Бетонно-серо-буро окаймив проспекты… А третьи ─ близнецы, но что поделать тут, Коль зачаты они по типовым проектам. Но всюду было как-то неуютно мне, Быть однолюбом, видно, тоже наказанье, Всегда из дальних далей в яве иль во сне Тоскующей душой летел к моей Казани. Быть может, у нее чудная красота, По мне, так чудная, с хитринкою метисской… Но вот разменяна последняя верста… Под марш сайдашевский въезжаю в пункт прописки. И соком губы жжёт хрустящий оч-поч-мак От славной фирмы Амины с перрона, Даря божественный родной татарский смак И мне, и всесезонным городским воронам.
5 августа 2004
ПОСЛЕ ПРИЧАСТИЯ
Осенний лист бесстрашно Слетает в никуда, И я, как день вчерашний, Истаю навсегда. Все в мире скоротечно, Все тлен и все тщета; Увы, не пропуск в вечность Надгробная плита… Прощенья бестолково У Господа прошу И неизменно снова Неистово грешу В неведеньи, без смысла, Невольно или зло, И опадают листья Моих ничтожных слов…
28августа 2004
ОДА НОЧИ
Мне день не в радость днем я устаю От пустоделья и пустодорожья. Ночами песни я свои пою В раздолье слов и мыслей многосложьи И познаю, какой подарок жизнь, Непрошенный, нежданный, безвозвратный. А днем опять в потоке укоризн Тонуть я буду, суетясь отвратно… Пускай противоречу я себе В сегодняшнем моем стихотвореньи, У каждого из нас свои сомненья, У всех свои претензии к судьбе. Доволен всем, наверное, дурак, А недоволен всем брюзга дремучий… Вот здесь перекрещусь на всякий случай: Хвалю я ночь, но в ней таится мрак!
31 августа 2004
РАХМАНИНОВ
Эти руки пианистовы, Эти руки непонятные, Непривычные, невнятные, Внеобъёмно-необъятные, Искореженно-суставные, Иссушённо-длиннокостные, Раскукоженно-наростные, Развееренно-неистовы…
Эти руки многоречные, Истуманенно-разбродные, Внезаёмно-безысходные, Сверхдержавные, Свободные… Эти руки-вневозмездные, Безгреховно-Богоданные, Странно-нервно-первозданные, Эти руки безупречные!
24 октября 2004
* * *
Мой нос фактурой корочка лимона, Хоть колер у него ─ скорей, оранж, И с рюмочкою я бесцеремонно Справляюсь, в общем-то, Pardone меня, mon ange! И ни к чему трепать напрасно нервы, Когда, хоть кол теши, всё трын-трава… Прости меня, дражайшая Минерва, Садись!.. Не будь занудой!… Наливай!!!
9 ноября 2004
МИШУТКИНА ШУТКА
Я добрый и смешной Мишутка. Люблю куриную лапшу, Полнею с нею не на шутку и, словно бегемот, дышу. Тарелку макарон по-флотски А следом ─ под сметанкой клёцки и ситничка примерно с фунт, Подовый пирожок с капустой, с икоркой паюсной блинки… Ах, чтоб мне было пусто! Опять не сходятся портки…
16 ноября 2004
* * *
Господи Боже, Отче всеблагий! Снова обманут народ-бедолага. Верить хотелось бы клеточкой каждой, Верить всевременно, а не однажды, Верить в разгуле грехов повседневных, Верить в объятьях лягушки-царевны,
Верить, как древняя верит старушка В то, что набьют ей деньгами подушку, В то, что лекарством зальёт фармацея, В то, что умрёт голливудской Церцеей В новых зубах, в крепдешиновом платье, В царских палатах, а не на полатях.
Верить, ханжами прослыть не рискуя, Тем, кто нам райские кущи рисует, Верить с доверчивостью идиотов В то, что во благо отобраны льготы…
Скоро ты встретишь нас сирых и нагих, Господи Боже, Отче всеблагий!
19 ноября 2004
СОМНЕНИЯ
Вновь раздираю ночи на клочки Получасовий, десятиминутий, Врубаю в потолок свои зрачки В бессонной жути предрассветной мути. Все выплески поэзии моей Размазались бесплотно по бумаге… Что критика? Мне самому видней, Как вынырнуть из этой бурдамаги.
Так хлопотно, задравши хвост, бежать За нынешним ЛИТО-шным комсомолом, * Без толку сеять, без прибытку жать, Царапать стол своим пером комолым, В венках сонетов шлифовать размер, А рифмы в силлабических этюдах, Когда любой постмодернистский ..р Всё это, ухмыляясь, опаскудит.
В «серебряный» попасть я не успел И не вписался в «брюликовый», новый, В тот, что верлибро-репово запел… Сижу и штопаю строфой суровой Сюртук рифмованный, а может, фрак, Побитый молью, из былого света, А Муза терпит перезревший брак С когда-то заарканенным поэтом.
* комсомол – компьютеризированный союз молодежи
29 ноября 2004
ЗИМНЕЕ ПРЕДРАССВЕТНОЕ
Зима не мой сезон, хотя её засилье меня совсем не злит, я равнодушен к ней; Немного раздражает снега изобилье, бураны колкие, сквозюга из сеней. Но вот сегодня я, себе противореча, троплю сквозь сумрак утра ранний свой маршрут к приходской церкви, завершая вечный надрывный спор с собой во тьме душевных смут. Хрустальный перезвон позёмки предрассветной негромким благовестом стёжку порошит… «Ну, здравствуй! Здравствуй, светлый Храм заветный», выстукивает сердце в голубой тиши. Себя не узнаю: ужель зима мне в радость, ужель мне так легко, что я почти парю? За то, что захмелел, испив морозца сладость, за то, что протрезвел, декабрь благодарю!
4 декабря 2004
ЧЕРЕЗГОДНЕЕ ПРЕДНОВОГОДНЕЕ, НО, КАК И ПРОШЛОГОДНЕЕ, НЕ БЕЗЫСХОДНОЕ
Как год назад, зима демисезоньем затянута в занудливую грязь И в ней опять елозит, матерясь, как год назад, в капельном пустозвоньи. Опять бесстыдно закрутил шутиху декабрь несносный – хитрый печенег, с дождем засимбиозив липкий снег, Россию лихо сотрясает чихом.
И точно так же ровно год назад про то же я кропал стихотворенье, хватнув чайку с малиновым вареньем и отогрев у батареи зад. И так же я в январский первый день шагну, закончив жаркое застолье, забыв про тяготы, интриги, боли и прочую пустую дребедень.
Ночь с 10 на 11 декабря 2004 (Казань, Адмиралтейская слобода)
РЕНИКСА
Ясно всё на белом свете: Отчего родятся дети, Почему идут дожди, Для чего нужны вожди, Для кого восходит солнце, У кого звенят червонцы, Как, когда, в чьих интересах Нагло колобродят бесы, И во всех газетах враки, И дороги в буераках, И зачем в концах времён Мы меняем цвет знамён, Отчего моя страна Не вылазит из ….., От потуг её могучих Лишь растут объёмы кучи… Отчего и почему?.. Оттого и потому!!! Вот!..
13 декабря 2004
ПРЕДНОВОГОДНИЙ СОНЕТ
Под белою ангорской шалью Объята вдовьею печалью, Простясь с почившим годом, ночь От декабря уходит прочь.
А новорожденный январь Ей стелет скатертью дорожку, День подрастает понемножку (На птичий клюв, шутили встарь).
И я, про возраст позабыв, Поймать пытаюсь хвост жар-птицы, Но та коварная шутница Меня заводит в глубь стиха… А что там может сотвориться?.. Избави, Боже, от греха!..
25 декабря 2004
6. И СНОВА ТУДА ЖЕ
ЖЕЛАНИЕ
Что жизнь моя?.. Нежданная награда, глоток нектара на чужом пиру, Канкан у рампы бесовской эстрады и плач в молитве на святом юру?.. Чего хочу?.. ─ С открытостью сердечной, с любовью искренней на данном мне пути, нелегком и совсем не бесконечном, успеть промолвить: Господи, прости!!!
22 января 2005
НА РАССВЕТЕ
Как хорошо, когда душа светла, Когда живешь в гармонии с собою, Когда над Волгой старая ветла Просыплется пыльцою золотою, Когда в весеннем мареве густом Вдруг проблеснет нетерпеливый лучик И разольет куинжевым холстом Передо мною день мой самый лучший!
Я жить хочу, завидуя себе, Забывшему про то, что рядом старость, Про то, что я пенял своей судьбе На то, что мало мне чего досталось От манны, осыпающей с небес… Всё! Замолкаю… Не надейся, бес!
5 февраля 2004
ДВА СОНЕТА
1. О чем бы ни вещал поэт, Одна над ним всевластна тема: В шестнадцать или-надцать лет Он славит радостное бремя Любви и как певец её В трудах апостольских библейских Предназначение свое Несёт над пеною житейской.
Без мадригалов или гимнов Найдет признанье или нет Неважно… В сладострастьи дивном Рассвету дарит он сонет, Псалмом возвышенным и строгим Поёт Благодаренье Богу.
2. Поёт Благодаренье Богу Поэт за то, что озарён Талантом редким, Но так много Харизматических имен В истории родной планеты, Обширен список и глубок, Однако лишь рукой поэта, Как говорится, водит Бог.
Во искупление грехов Звучат мелодии стихов, Порой негромко, но услышат Их обыватель и эстет И примут откровеньем свыше, О чем бы ни вещал поэт.
16 февраля 2005
ВЕСЕННЕЕ ПУСТОСЛОВИЕ
Опять талдычу о любви… Да что ж это такое? О, Господи, благослови Житьё моё мирское! Вновь за строкой ползёт строка, И нет перу покоя, Всё, как всегда, во все века, Да что ж это такое? Всего два слога в слове том, Оно совсем простое. Вот знать бы, что за ним потом?.. А просто будет суп с котом, А может, с кошкиным хвостом, Потом букет левкоев…
5 марта 2005
* * *
Веревки нынче вьют не из пеньки, Не надо мылить их, по крайней мере. Одна беда ‒ на наши пятаки Не снимешь даже угол в «Англетере».
7 марта 2005
ХАНДРОВЫЙ СОНЕТ
Читаю постранично жизнь свою, Пытаясь зацепиться хоть за что-то, С усилием натужным мысли вью В сизифовом упорстве идиота. В башке закоротило провода И, раскалясь до белого каленья, Они бабахнут скоро, и тогда Начну свое бессмысленное тленье Подобием льняного фитиля, Который по длине не самый долгий… А за окном заснеженная Волга, Погода в странном стиле мартобря Хандрой подвздошной разлилась надолго. Знать, за стило сегодня взялся зря…
27 марта 5 – апреля 2005
АНАФЕМСКОЕ ВРЕМЯ
Под старость ненароком отстраняясь От драм сегодняшних и проходных обид, Я из всего и вся искореняюсь, Запрятавшись в сермяжный тихий быт. И в этом самом полутемном быте, Прижав к щеке обыденный стакан, Никем не потревоженный, забытый, Последний из последних могикан, Пытаюсь под трухой версификаций Вновь откопать затоптанный родник, К которому когда-то я приник, Глотну ещё разочек, может статься…
29 марта – 4 апреля 2005
НИКОГДА
Уже не будет никогда Звенеть в колодезе вода За садом на краю села, Где за плетнем сирень цвела.
Не будет никогда уже Босого взлета по меже Над остробритвенной стерней За дымкою в июльский зной.
И нет деревни, нет пруда, Они исчезли навсегда, Среди невспаханных равнин Погост заросший, сгнивший тын.
И никогда, и никогда Я не избавлюсь от стыда. За что? Увы, не знаю сам, Но разберутся в этом там, Где нет присяжных, Судия Один решит, что жизнь моя Дороже, а быть может, ─ нет Тех самых тридцати монет.
25 апреля 2005
ГРУСТНАЯ ЗАЗДРАВНАЯ
Ладони ваши невзначай утрут Слезинки на щеках и на ресницах… Увы, ничем не сможет окупиться Ваш горький рядовой окопный труд.
Вы не стыдитесь в этот день святой Шестидесятой годовщины Славной Взгруснуть над чашей скорбной и заздравной И выпить с фронтовою простотой.
Какое слово долгое война, Хоть в нём всего – то два невзрачных слога… Давайте стоя помолчим немного, Ну, а потом не чокаясь, до дна!
К 60 годовщине Великой Победы
ПАМЯТЬ (диптих)
1. Тяжелая работа на войне: без выходных и праздничных застолий, с коротким сном в тревожной тишине, нависшей над прострелянным раздольем, и отдыхом, что дарит медсанбат, ─ коль всё на месте, жизнь вполне терпима, ─ подштопают, и ну писать солдат свои посланья маме и любимой… Я помню, хоть и не был на войне, все тяготы её и День Победы, с отцовской кровью эта память мне влита, чтоб я в стихах о них поведал в шестидесятый юбилейный год и о героях, что уже не с нами, и тех, кто в сонме нынешних невзгод возносят над страной Победы Знамя.
2. Добавит ли ещё одна глава Заслуг тому, кто носит ордена? К чему бесстрастно рассыпать слова О славных и геройских временах, О четырёх годах, порвавших век На «ДО» и «ПОСЛЕ» термина «война», О том, как самый мирный человек Идёт на подвиг, коль в беде страна?
Об этом понаписано давно Романов многотомье и стихов. Но отчего так стыдно всё равно Смотреть в глаза седых фронтовиков? Они не ропщут в святости своей На ложь бесстыдную беспамятных сынов, Они живут воспоминаньем дней ─ Победных дней, вернувшихся из снов.
САМОНАДЕЯННОСТЬ
Я оставляю за собою право Терпеть себя таким, как я хочу, Глотать свою дешевую отраву, Сдавать себя себе, как палачу. Я оставляю за собою право Судить себя в пространстве просто так, Начхав на разномнения оравы С наивной миною «а-ля-простак». Я оставляю за собою право Чуть-чуть быть инфантильным в шестьдесят, Чуть-чуть качаться телом влево-вправо, Косить чуть-чуть глазами, коль хотят. Я оставляю за собою право Шарахнуть дверью входа в мир иной, Но коли обо всем помыслить здраво, Я жить хочу подольше, аки Ной!
7 мая 2005
ЖИТЕЙСКОЕ
Рука моя свихнулась оттого, Что, намертво связав себя с карманом, Она мечтает в ритме чумовом Побольше заарканить мани-мани… Но это левая… А правая рука, Вцепившись рьяно в пластик авторучки, Настырна, не по возрасту легка, Рифмует в строчках буквиц закорючки. Совсем неважно, выльется во что Капель шальная с кончиков нейронов, Когда по плешке лупит долото Из ниоткуда в ритме камертона… А что до денег? Есть они иль нет Неважно от заката до рассвета, Тогда, когда рождается сонет… А утром сварит суп жена поэта.
18 мая 2005
ТАРАБАРЩИНА
Тары-бары-раста-бары! Нынче снова я в ударе: В ночь по два стишка строчу, Будто гвозди колочу. Не засалился умишко ─ Скоро снова будет книжка.
Тары-бары-раста-бары! Я кропаю не задаром, Не зазря мозги верчу ─ Тити-мити молочу На краюшку с молочишком… Ай, да сукин сын ты, Мишка!
31 мая 2005
НЕ ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА (Дружеский шарж на стихотворение Евгения Евтушенко «ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА»)
Любинушки – что за словечко.., На посиделках у крылечка Шепнула ты: «Смелее будь. Зайди под кофту, там , как печка», И пригласила руку в грудь… Евгений Евтушенко
Ты пригласила руку в грудь, А там, етит твою, как печка… Причём тут «будь» или «не будь»? На посиделках у крылечка Любинушки ништяк словечко…
Шипит в брезентовом ведре Янтарной злобой медовуха… В избе кедровой в январе Тепло, как в гнёздышке из пуха. И средь зимы, набравшись духа, Вдруг муха, хитрая старуха, Проснётся, задудонит глухо, Как цепь с медведем во дворе…
Я в семьдесят, любить спеша, Поверх овчинной сизой шубы Хватнул медовой из ковша С морозу, аж завыли зубы. Взмывая в ангельскую высь, Забыв про возраст, задохнулся Тогда, когда не отвернулся На тихий выплеск: «Отвернись!..»
Став нежным ангелом тайги, Снял трусики сквозь сапоги, Перекусил на бёдрах юбку, Врубив на левый клык зарубку. Вот ноги!.. Блин!.. Хоть не моги, Но пестик должен брякнуть в ступку!..
Во благость малость подмогла: Меня раздела, как ребёнка, Душой бела, Лицом смугла И, Слава Богу, не девчонка! Как во Вселенную, вошёл, От радости дрожа и счастья, Как будто свой последний гол Забил себе в алтайской чаще На шубе возчицкой овчинной, Вдруг вспомнив то, что я мужчина…
А ты, представив, может быть, В случайной близости невольно, Что муж давным-давно убит По пьянке (но, однако, больно!), Завыла: «Мне прощенья нет!». А я искусом был искусан Пред тёмным ликом Иисуса Аж на восьмом десятке лет…
Меня вцарапала в себя Перстом под мужниным колечком, Но не меня во мне любя, Но гения во мне, конечно… И, чтобы я любил в других Тебя, ты истовостью тела, Что пёрла из грудей тугих, Всю ночь хотела и хотела.
P.S. Думал похохмить, а получилось, как мне кажется, достаточно трагическое стихотворение, благодаря идее Е.А.Евтушенко.
12 июня 2005
СЛОВО
В опустошенности какой-то, Как продранный ненужный куль, Шестидесятый свой июль Встречаю, лёжучи на койке. И тянется за тёмной шторой Паденье в черный потолок, Где от Вселенной уголок, Возможно, оторву я скоро. И в мусор, отметя полову Бессмысленных бесполых фраз, На тот клочок в последний раз Попробую вписать я слово, В котором станет каждый слог Краеугольною основой, незыблемой… Но вспомнил снова, Что слово есть и слово БОГ!
Канун дня Святой Троицы 18 – 19 июня 2005
ПРИЛАГАТЕЛЬНЫЕ
Что же делать нам? Мы не вечные. Не безгрешные, не безупречные… Не впервые любовью меченые, Слава Богу, в соборе венчанные… Неприкаянностью зараженные, Запредельные, заовраженные, Неупивною жаждой слаженные, Осчастливленные, как скаженные… Оба жизнью не слишком ласканные, Несовместные и несогласные, С каждым часом разнее разного, По заслугам друг другом наказанные.
19 июня 2005 (День Святой Троицы)
7. ПОСТШАШЛЫЧНЫЕ ВАРИАЦИИ В РАЗЛИЧНЫХ НАСТРОЕНИЯХ 1. ПРЕДВАРИТЕЛЬНАЯ
Не страшен холод замогильный, Когда в стене камин жарит, Не страшен голод замангальный, Когда в руке шашлык парит. Не страшен кошелек субтильный, Коль рядом друг деньгой сорит, А в спальне, как в исповедальне, Давным-давно покой царит…
27 июля 2005
2. ПОСЛЕЮБИЛЕЙНАЯ
И вот моё шестидесятилетие Отыграно негромкою мелодией. Без всяких «ах» и прочих междометий я Отпраздновал в столице нашей Родины Сей грустный, в общем-то, рубежный день рождения В компании жены с её сестрёнкою, Наелся шашлыка до опупения И до икоты налился водчёнкою. Ну, что ж… Кому чего, а мне до фени всё, Пусть жизнь вокруг волнуется и пенится, Пусть даже шар земной с орбиты стронется, Теперь я в речку влезу лишь до «тенниса».
29 июля 2005
3. РЕСТОРАННО - КАЙФ-ЕЙНАЯ
Бесстенное в Останкино кафе, Таких не счесть в Казани иль даже В Одессе, в Сочи, где всегда в продаже Останки после аутодафе… Надсаженно Киркоров голосит Известный шлягер, стыренный у турка, Официантка с шахматной фигуркой В нескромной позе над душой висит…
Удачно то, что не случился в пост Мой нынешний столичный день рожденья, И можно на пластмассовом сиденьи Расслабиться под дружелюбный тост. Когда ещё придётся кайфануть От снеди закавказского мигранта В сомнительно «лэгалном рэсторантэ», Бюджет семьи отправив в вечный путь…
30 июля 2005
4. ЭПИ-КУР-ЕЙНАЯ
Две курицы распластаны вконец, Изрублены, заквашены заранее, И вот застолья дачного венец Мы с вертелов снимаем с замираньем. Шашлык из птицы, чудо из чудес, Субстанция богов жевать не надо, Для челюстей искусственных отрада, ─ С такою пищей на хрена СОБЕС! Накапав граммов так за пятьдесят В рюмашки нестандартного калибра За здравие противника верлибров, Бабенки милые стоустно голосят. Эх, братцы, что нам годы сторожить, Подсев на водно-кашные диеты, Коль радуют закаты и рассветы, Коль, Слава Богу, жив и надо жить!
26 августа 2005
8. ПЕРЕВОДЫ С АНГЛИЙСКОГО
1. Из Роберта Фроста
CAME IN (ВОЙДИ)
Краем леса проходит мой путь. Дрозд залился… Постой! Здесь в округе лишь сумерек муть, Там сквозит темнотой.
Страшно птице, расправив крыла, Взмыть во мрак, улететь, Коль ночлег обрести не смогла, Так хоть песню допеть.
Запад солнце хоронит, но блик Не исчез без следа, В птичью грудь на излёте проник, Греет сердце дрозда.
Дрозд во тьме свою музыку льёт Средь замшелых колонн, Словно грусть разделить он зовёт И невольный полон.
Под надгробный полог не хочу, Буду звёзды искать, Станут звать ‒ отвернусь, промолчу, И не думали звать…
30 ноября 2004
NOTHING GOLD CAN STAY (ЗЛАТО НЕ ВЕЧНО)
Зелень вначале, золото после, То побежалость в природном каленьи:
Сень бирюзовую поздняя осень Златом венчает на пике цветенья.
Листья спирали вьют друг за другом, Ризой парчовой ложатся беспечно,
Райский покров, но травинки упруго Рвутся к весне, злато тоже не вечно!
20 января 2005
STOPPING BY THE WOODS ON A SNOWY EVENING (В СНЕЖНЫЙ ВЕЧЕР ПЕРЕД ЛЕСОМ) (Свободный перевод)
Владелец леса мне знаком. Он в деревенском доме рядом Сопит, не ведая о том, Что пред моим открылось взглядом, Когда остановил я бег Моей лошадки между лесом И озером, – а то был снег, Струящийся сплошной завесой. И колокольчик зазвенел, Будя темнейший вечер года, И тихий ветерок запел, Сметая прошлые невзгоды. Приятно будет мне взгрустнуть, Тот вечер вспомнив, и уснуть. Но много миль, пока усну. Но много миль, пока усну…
26 января 2004
OCTOBER (ОКТЯБРЬ)
Октябрь – особенный месяц для меня не потому, что это месяц моего рожденья, но потому, что он подарил мне мою прелестную старшую дочь и моего лучшего друга. Оба они – истинные Ангелы! Роберт Фрост
Неслышно слетает листва, А лес настороженно ждет, Что ветер-сорви-голова Примчит и покровы сорвет… Обманы осеннего дня Нежнейшим рассветным теплом Поутру нас в путь заманя, К ночи проберут холодком И солнце запрячут в туман, Обманный, как суть бытия, И сладкий любовный обман Вольют в нас порой октября. Обман, словно первый мороз, Сожжет на лозе прошлый лист, Подрежет созревшую гроздь, Застудит ей кровь в аметист. Прихваченный возрастом сок Забродит меж крышкой и дном, А после ударит в висок, Воскреснув бесценным вином.
5 февраля 2005
2. Из Роберта Бернса
THE JOYFUL WIDOWER (ВЕСЕЛЫЙ ВДОВЕЦ) шотландская песенка
I. Соединился я с женой Ноябрьскою порою, С болтливой бабою и злой, Со стервою, не скрою. И это тяжкое ярмо Влачил я в адских муках, Оно свалилось вдруг само Скончалась… Вот так штука!
II. Глупцом прожил я двадцать лет Под жениной пятою. И вот, покинув этот свет, Ушла… Грустить не стоит! Она в раю или в аду, Открой мне тайну, Боже! Ужели к ней я попаду, Когда преставлюсь тоже?
III. С почётом проводил её, Достойно и солидно, Но ад сокровище моё, Страшась, не примет, видно. Ужель на небесах жена?.. Порой в раскатах грома Я слышу, как орёт она, И дрожь идет по дому…
18 мая 2005
A RED RED ROSE (АЛАЯ ЛЮБОВЬ)
Любовь мою средь алых роз Зажёг июнь в саду, Мне с ветерком её донёс, И с ней я в путь иду.
Пускай дорога далека, Любовь, в душе горя, Не даст покоя мне, пока Не высохнут моря.
Не высохнут моря, мой друг, Гора не рухнет ниц, Пока любовь во мне, мой друг, Нет для меня границ.
Прощай, любовь! Не позабудь: Разлука дань судьбе, И десять тысяч миль – не путь, Коль этот путь к тебе!
20 мая 2005
THERE WOS A LAD (РОБИН) шотландская песенка
Рождён был в Кайле паренёк, Но людям было невдомёк Крестом пометить тот денёк, Когда родился Робин.
Был он славным малышом, Был он просто бесподобен, Даже в люльке нагишом Веселился Робин.
Но полистайте календарь, Узрите вы, что в тот январь Был именинник Государь, Когда родился Робин.
На ладошке у него Знак гадалка увидала: «Будет парень О-ГО-ГО, Пусть зовётся Робин!».
Потом вещунья говорит, Что он нередко будет бит, Немало стерпит он обид… Но веселился Робин.
И девицам угодить Сможет он в любовном деле, Значит, так тому и быть, Коль родился Робин.
От блудни скромниц не спасти, Хоть прячь-ни прячь их взаперти, Но этот грех Господь простит, Таким родился Робин…
Был он славным малышом, Был он просто бесподобен, Даже в люльке нагишом Веселился Робин!
22 мая 2005
MY HEART’S IN THE HIGHLANDS (Я СЕРДЦЕ ОСТАВИЛ В ШОТЛАНДСКИХ ГОРАХ)
В горах моё сердце ─ в Шотландских горах, По ним я взлетаю, неведом мне страх. Несусь я за серной, взмываю к орлам… В горах моё сердце, но сам я не там…
Прощай же, Шотландия, северный край, Отчизна Святая, вересковый рай! Клянусь, покидая тебя поутру: Рождённый шотландцем, шотландцем умру!
Прощайте, вершины в уснувших снегах! Прощайте, долины, цветы на лугах! Прощайте, дубравы в седых волосах! Прощайте, студёных ручьёв голоса!
В горах моё сеордце в Шотландских горах, По ним я взлетаю, неведом мне страх, Несусь я за серной, взмываю к орлам… В горах моё сердце, но сам я не там…
25 мая 2005
I’M O’ER YOUNG TO MERRY YET (МНЕ РАНО ЗАМУЖ ВЫХОДИТЬ шотландская песенка
Признаюсь, мамина я дочь, Боюсь чужих до смерти, Сэр! Жениться Вы на мне не прочь, Но я свихнусь от страха, Сэр!
Припев: Я так юна, я так юна, Я так юна, чтоб дамой стать; Я так юна, а Вам вина И грех меня от мамы брать…
Мне изумительный наряд Купила мать к Всесвятью, Сэр! Боюсь, что в свадебный обряд Вы кружева порвете, Сэр! Припев:
Гулять люблю на свадьбах я, Но на моей не рано ль, Сэр? Ужасны ветры января, Побережём же платье, Сэр! Припев:
Когда весенние цветы Вплету я в косы, милый Сэр, Пред алтарём свои мечты Соединим мы счастьем, Сэр! Припев:
23мая 2005
COMIN THRO’ THE RYE (ВО РЖИ)
Если кто-то звал кого-то, Вынь тут и положь… Значит, есть тому охота Мчаться через рожь.
Припев: Вымокла до нитки Дженни, Ночь вгоняет в дрожь, Надо ж девице скаженной Мчаться через рожь!
Если обнял этот кто-то, Что с него возьмёшь? Но к утру опять забота – Мчаться через рожь. Припев:
Кто-то слился в поцелуе, Ну, а вам-то что ж? Грех судить влюблённых всуе, Пусть их судит рожь… Припев:
26 мая 2005
АМБИВАЛЕНТНОСТЬ (венок сонетов)
Словно Мёбиуса лента, Наша жизнь амбивалентна… Лиахим Возут
1. Запутан я, как всё вокруг, Дитя России и эпохи, Они судьбой замкнулись в круг, Который мой, хорош иль плох он.
Коль для рождения страну И времена не выбирают, И в них живут и умирают, Спасибо, классик! Но весну Воспринимаю так, как осень, И грязь её не скрасит просинь Небес умытых; но предвижу, Что буду бит и оскорблён За то, что хоть и убелён, Живу, люблю и ненавижу.
2. Живу, люблю и ненавижу Себя за то, что мой синдром, Гад абстинентный, хитрый, рыжий, Меня чубайсит, словно ром Ямайский, и по пищеводу Под вечер разливаясь в кайф, Поутру в драный «суперрайфл» Оденет зад мой в непогоду, Погонит к ближнему маркету, Где сочинителю сонетов, Чтоб отогнать его недуг, Отмерят капель сто отравы Рукою левой или правой И ближний враг, и дальний друг…
З. И ближний враг, и дальний друг Не всё ль равно когда заметят, Что тонет мой житейский струг Уж лет пятнадцать по приметам, Как «Отче наш», известным всем От православного крещенья. Банально? Но, прошу прощенья, Хандра она из вечных тем (Возьмите Пушкина роман, Где светский лев и бонвиван Тяжелым сплином обездвижен). Не вырвут из её тенет Ни гром мазурки, ни брегет, И нежный вздох, и взгляд бестыжий.
4. И нежный вздох, и взгляд бесстыжий От первородного греха Приёмы действенные… Ниже Опишем их мы, но лиха Другая сущность индивида: Двойное дно его и цвет, Которому названья нет, И что уж тут таить обиду…
Свободы жаждем, но холуйством Страдаем и в похмельном буйстве Надеемся: вернётся вождь, Всё конфискует и поделит… И нам, как на башку Емели, Вдруг в ясный день прольётся дождь.
5. Вдруг в ясный день прольётся дождь, Скользнет прозрачною стеною, На паутинках капель гроздь Развесит, смыв остатки зноя, Умоет ненароком лик У слободы Адмиралтейской, Прогноз поправив по-третейски, По крышам пустит жёлтый блик.
И запарит асфальт седой, Халявной спрыснутый водой (И недозированно, вдосталь), И с подсинённого холста Улыбкой Господа Христа Зарадужит в краю погоста.
6. Зарадужит в краю погоста, Они у нас в стране везде… Под каждым домом чьи-то кости Мы строим счастье на беде. Зорим могилы наших предков И прём кресты в металлолом. Пустив историю на слом, Вернёмся вскорости на ветки.
Я, может, слишком жёстко?Пусть! В недавнем прошлом звали Русь На глиняных ногах колоссом, И в битвах нас спасал лишь вес, А в мире нами правит бес. Так сложно всё и всё так просто.
7. Так сложно всё и всё так просто: Любовь, соитие, дитя… Измена ‒ в сердце ножик вострый, Обида походя, шутя… Божба: «А! Чтоб мне провалиться! Ей, Богу! Матерью клянусь!..» И тут же ловко извернусь, Чтоб только своего добиться.
Содом замешан на Гоморре. Из полымя в огонь и горе, В бесчестьи пред иконой ложь. Но «От работы кони дохнут!», Но «Руки от труда отсохнут!», Но «Сладок хлеб, хоть горька рожь!».
8. Но сладок хлеб, хоть горька рожь! Не позабыли люди в мире: «Работай! Малое умножь!». А мы лишь мочим всех в сортире И всюду зрим одних врагов. А враг свернулся в чреве нашем, Как цепень свинский, жаждет каши, Пивца, подовых пирогов.
И я, как все, брюзжу повсюду, Особенно когда посуду Под зелье ставлю и калач Свой, зачерствевший, крупно режу, И сыр грызу давно несвежий, Мне радость плач и горе плач…
9. Мне радость плач и горе плач. Сижу, обвешанный соплями, А где-то мир несётся вскачь. Покуда в постсоветской яме ─ В недавнем «ре-се фе-се ер» ─ Мы, бедолаги, гоним дуру, Сдирают с нас седьмую шкуру Наш президент, парламент, мэр, Плодятся архиалигархи… Откуда этот термин «архи» В России, где простой «ширмач» Всегда в фаворе был у «бана», И на «кичмане у Ивана» Защитник сам и сам палач?
10. Защитник сам и сам палач, Не то, что нынешний вельможа, Такой же, как и в прошлом рвач, Но с беспредельно наглой рожей. Ужасно то, что не один, Плодливо дьяволово племя, В грабительское наше время Как казнокрад так господин.
Увы, но в том, что наша власть Сосёт из нас кровишку всласть, Виновны сами мы отчасти: Живём в надежде, что хлеба Для нас притащат в коробах, И в вечном ожиданьи счастья.
11. И в вечном ожиданьи счастья, Мы строить не хотим его, Лишь наблюдаем без участья За тем, кто воза своего Не растерял на полдороге, А тащит, приумножив кладь, И лишь у самого порога Он позволяет благодать Отдохновенья от работы, В наследство передав заботы, Все силы исчерпав до дна.
Тогда как наш лентяй безбожный, Зациклясь в зависти ничтожной, Забыл, что жизнь всего одна.
12. Забыл, что жизнь всего одна, И что уже маячит точка В конце пути, и седина Побила у меня височки… И потому спешу к тетрадке Последней радости моей, Чтобы успеть на склоне дней Хоть что-то посадить на грядке Из зарифмованных словечек, При этом не жалею свечек И капель зелена вина… А то, что Муза стала реже Дарить меня мыслишкой свежей, И вовсе не её вина.
13. И вовсе не её вина, Эпохи той, что мне досталась, И ни причем совсем страна, Что слишком ранняя усталость Корёжит душу и гнетёт, И что впадаю я в унынье, И что давно небесной синью Не заманить меня в полёт. К тому ж на лайнере вояж На пенсию на нашу блажь, «Старперам» нынче не до сласти. И рупь давно у нас ни в грош… В кармане на аркане вошь, Коль «прикуп прикатил не к масти».
14. Коль «прикуп прикатил не к масти» Иль «подлетел на мизерах», Вполне возможно, цепь напастей На этом кончится… Тарах! Разбилась чашка… Это к счастью! Крутнул Господь земли волчок… Пойду молиться. И молчок! Пора готовиться к причастью… К чему посуда при пощеньи? Поможет получить прощенье Хранитель Ангел верный Друг. Хоть понимаю, безусловно, Что по уши в сетях греховных Запутан я, как всё вокруг.
15. (магистрал)
Запутан я, как всё вокруг, ─ Живу, люблю и ненавижу… И ближний враг, и дальний ─ друг, И нежный вздох, и взгляд бесстыжий…
Вдруг в ясный день прольётся дождь, Зарадужит в краю погоста… Так сложно всё и всё так просто, Но сладок хлеб, хоть горька рожь.
Мне радость плач и горе плач, Защитник сам и сам палач. И в вечном ожиданьи счастья… Забыл, что жизнь всего одна, И вовсе не её вина, Коль «прикуп прикатил не к масти».
10 июня 2005
= наверх =
|
|
Начальник оперативно-следственной группы встретил на улице женщину, над задержанием которой совсем недавно он и его подчиненные долго работали не покладая рук. За совершение преступления суд приговорил обвиняемую к 12 годам тюрьмы. Но спустя всего шесть месяцев бывшая подсудимая на свободе! Мило улыбаясь сыщику, она как ни в чем ни бывало проходит мимо. А он ошеломленно смотрит ей вслед… Это только один яркий факт из множества приведенных руководителем пресс-службы ГУ МВД по Приволжскому федеральному округу Василием Кучераком на семинаре «Противодействие коррупции силами СМИ», который провели в Нижнем Новгороде Фонд поддержки региональной прессы (ФПРП) при содействии Альянса руководителей региональных СМИ России (АРС-ПРЕСС) в рамках проекта «Стоп, коррупция! Защита прав граждан от процессов коррупции усилиями организаций гражданского общества и СМИ». Оказалось, осужденную на 12 лет преступницу освободили по документам, из которых следовало, что она приемная мать двух детей-сирот. Документы сделаны, естественно, задним числом. В сложной процедуре оформления детей к каждому был найден индивидуальный подход. В итоге в длинной цепочке ответственных за судьбы сирот преступникам никто не смог отказать. В современной России таким примерам нет числа. Свежие примеры из жизни Приволжского федерального округа. Руководитель налоговой службы вместе с подчиненными организовал перевод бюджетных денег на личный счет. Таможенники, работники ГИБДД, бизнесмены, владельцы автосалонов договорились и создали империю по продаже иномарок с темным прошлым. И хотя время от времени в отношении оборотней свершается правосудие, как в вышеперечисленных случаях, все больше людей преступает закон, вливаясь в ряды коррупционеров. Группы, команды, кланы выстраиваются в коррупционные структуры, рискуя свободой и всем чем только можно, ради собственной выгоды. Почему это происходит?
Главный вопрос Почему коррупция в нашем обществе приобрела невиданный масштаб? Одна из причин – в последние годы в обществе круто поменялись приоритеты, ценности, идеалы. В центре внимания – люди, обладающие властью, богатством, положением, которые часто живут по принципу «законы пишутся для дураков». Такой человек рискует всем, зато сейчас он живет богато и счастливо. А вот честный врач, учитель, инженер, милиционер и прочие рядовые труженики ведут жизнь, полную труда и лишений. И ломают голову: как свести концы с концами на бюджетную зарплату? Где взять деньги на лечение, образование, отдых? Честный человек терпит нужду, равнодушие, а то и хамство по отношению к себе в госучреждениях, больницах и других местах, где вовсе не рады безденежному посетителю. Государство унизительно мало платит тем, кто учит, лечит, охраняет. Отсюда вывод: ряды коррупционеров будут не уменьшаться, а расти. Так уж устроен человек: ему хочется жить достойно. Иметь дом и квартиру, хороший автомобиль. А еще модный гардероб, качественное медицинское обслуживание, интересный досуг и отдых за границей. Как на все это у нас можно заработать честным трудом? А коррупция пахнет большими деньгами, заграничным отдыхом, шикарными авто… И вот уже врач, преподаватель, гаишник протягивает к вам руку за вознаграждением. Кого толкает нужда, кого – желание жить комфортнее.
Коррупция бессмертна? Сегодня мы живем в обществе, где жизнь честных людей непривлекательна. Особенно для молодежи. Молодые люди видят, что состоятельный человек может купить все! В том числе и уважение, отмазаться от наказания, даже сбив пешехода насмерть. Пока правила таковы – коррупция бессмертна и привлекательна для тех, кто стремится к легкой жизни. Конечно, ни одна страна в мире не считает себя застрахованной от коррупции. Другое дело, что в России мы позволили двум понятиям – «коррупция» и «сытая жизнь» – сплестись в тесном объятии. И если в благополучных странах население уверено, что коррупция – это зло, а карьера самого высокопоставленного коррупционера обрывается навсегда, если его ловят с поличным (на Западе это подкрепляется убедительными примерами ареста высокопоставленных чиновников), то у нас единого мнения нет. Мы не стыдимся брать и давать взятки. Наши граждане не считают зазорным предложить взятку сотруднику ГИБДД, врачу, чиновнику и т.д. Жизнь доказывает: «Не подмажешь – не поедешь». Конечно, риск угодить за решетку у крупного коррупционера есть. Но как цинично сказал один из осужденных на три года за кражу… 90 миллионов рублей: «Неплохо за каждый год отсидки иметь 30 миллионов».
«Шумим, братец, шумим!» Вести борьбу с коррупцией, конечно, надо. Но как мы ее ведем? Телевидение время от времени показывает испуганных преподавателей, хмурых гаишников, растерянных врачей, которых обвиняют в «коррупции». Но все знают, что это стрельба по воробьям, и усмехаются. На крупные мишени никто не посмеет нацелиться. Одним словом, как всегда: «Шумим, братец, шумим!» Власти регулярно призывают СМИ бороться с коррупцией. Сверху спускается требование: для эффективного противодействия коррупции все сферы госуправления должны стать для общественного контроля открытыми, включая деятельность органов госвласти и судов. Что на деле? Все ведомства обзавелись пресс-секретарями и отделами по связям с общественностью, в обязанности которых входит создание положительного образа ведомства и его руководителя. В итоге информация в СМИ идет дозированно, фильтруясь самим ведомством, сотрудники которого убедительно просят журналистов до публикации или эфира «прислать материал на сверку».
Чиновник хочет пиар Более того, каждое СМИ ежедневно получает огромное число пресс-релизов от различных чиновничьих структур, сотрудники которых всегда рады рассказать о своих успехах. А попробуйте напрямую обратиться к ответственному лицу, если случилось ЧП или вы проводите журналистское расследование. Руководитель ведомства и любой его подчиненный ответят: «Все вопросы только через пресс-службу. Сотрудникам категорически запрещено общаться с журналистами!» Если в пресс-службу послать запрос для руководителя с острыми вопросами, то гарантирован безликий и сглаженный ответ. По большому счету в лице СМИ властные структуры хотят иметь пиар, а не четвертую власть, контролирующую их действия. О том, что такой подход в отношениях власти и СМИ ведет в тупик, говорят следующие факты. Население все меньше и меньше читает и выписывает газеты, не видя в них принципиального выразителя общественного мнения. А большинство чиновников и вовсе газет не читают. Зачем? Для них там нет никаких открытий. Российские эксперты, такие как главный редактор журнала «Журналистика и медиарынок» Владимир Касютин, признают, что из региональной прессы исчезли «непричесанные» новости, аналитические статьи и журналистские расследования. Но этот скудный информационный ландшафт всех устраивает. Ведь в такой среде коррупционеры неприкасаемы.
Выход есть На семинаре «Противодействие коррупции силами СМИ» прозвучало горькое признание первого заместителя главного редактора «Новой газеты» Сергея Соколова: «Если раньше мы боялись посылать журналистов на Северный Кавказ, то сейчас боимся Подмосковья…» Свежи в памяти убийства многих российских журналистов, проводивших свое расследование. Несладко и тем, кто только начинает карьеру в журналистике. Молодой стажер, проработавший в «Новой газете» всего год, получил от рьяных сотрудников правоохранительных органов сотрясение мозга с частичной потерей зрения и анонимные угрозы по телефону. Как в таких условиях СМИ бороться с коррупцией? Ведь журналист профессионально нацелен на то, чтобы служить обществу. И среди работников СМИ много честных, принципиальных людей, идущих на риск ради общественных интересов. Выход есть, пришли к выводу участники нижегородского семинара. Вот совет от одного из авторитетных экспертов российской журналистики Владимира Касютина. Прежде чем идти в бой с коррупцией, редакции и журналисту не грех посмотреть: а что у них в тылу? А в тылу должны быть поддерживающие позицию газеты читатели, эксперты, известные люди, общественные деятели. Одним словом, все, кто составляет активную часть гражданского общества. Без этой поддержки «забрало» поднимать вряд ли стоит: современные реалии не потерпят донкихотства. Но когда на борьбу с коррупцией вместе со СМИ включится и общество, эффект будет другим. Тогда неприкасаемыми будут не коррупционеры, а те, кто борется с коррупцией. Общество научится их защищать.
Кстати Свыше 600 преступлений коррупционной направленности выявлено в минувшем году в Татарстане. Практически расследовано 90 уголовных дел, сообщил вчера замминистра внутренних дел по РТ, начальник Главного следственного управления при МВД по РТ Андрей Вазанов. 18.02.2010 «Казанские ведомости» № 25 |
|
- Эх, зря Петр I разбил шведов под Полтавой! Жили бы мы сейчас при шведском социализме, – грустно шутит мой попутчик, профессор-москвич. Мы летим в Швецию. Яркое солнце, сверкающая под снегом земля где-то далеко внизу, белоснежные крылья "Боинга"… Почему-то в голову приходит ассоциация со сказкой Сельмы Лагерлёф "Удивительное путешествие Нильса с дикими гусями по Швеции". Мы (небольшая группа редакторов и издателей из России) те еще гуси – шумим, галдим, разглядывая в иллюминаторы незнакомую землю. Различия между Швецией и Россией видны и с высоты. Здешние дороги, строения и даже леса – как на картинке. Все очень ухоженное, все радует глаз. А вот в салоне радостно не все: непривычно, что в самолете шведских авиалиний не принято бесплатно кормить пассажиров. Даже за минералку надо платить. Хотя для многих из нас понятие "социализм" ассоциируется со словом "бесплатно". (А в моей памяти воскресает другой "соцреализм": пустые полки в магазинах, длинные очереди за самым необходимым, престарелые вожди, строгая цензура… Семьдесят лет мы прожили под лозунгами социализма в СССР и ничего кроме разочарования не испытали. Удивит ли нас чем-то шведский социализм?) Кстати, зачем нас пригласили к себе шведы? Семинар "Менеджмент в региональных печатных СМИ" организовал шведский Институт повышения квалификации журналистов Фойо (Fojo) в сотрудничестве с Союзом журналистов России. Все затраты на учебу профинансировало шведское агентство международного сотрудничества в области развития СИДА (SIDA). Мы откровенно спросили у принимающей стороны: зачем вы на россиян тратите деньги? Ответ удивил не свойственной нам логикой и практичностью: "Нам, шведам, спокойнее, когда в России все хорошо. Если люди неплохо знают друг друга, то воевать им не хочется". Это говорят граждане страны, не воюющей с 1814 года! "Русобоязнь" у шведов началась с поражения под Полтавой. В сознании многих поколений шведов Россия всегда угрожала независимости Швеции – россияне не раз посягали на шведские территории. Сегодня Россия вызывает страх по другому поводу: что творится в нашей стране, нам сложно понять самим, куда там разобраться шведам с российской коррупцией, мафией и хаосом. Нас поселили в маленьком городке Кальмар на юге страны, создав замечательные условия для занятий. Остроумная и веселая руководитель проекта и переводчик Вероника Менжун, ведущие семинара – добродушный Ханс Монсон и внешне суровая Агнета Седерберг – по ним видно, что работать журналистом в Швеции престижно и комфортно. Российского же редактора видно за версту: лицо настороженное, замкнутое, усталое (попробуй расслабься – сразу проглотят). Агнету больше всего заботит гендерный фактор в журналистике. Российская периодика переполнена фотографиями мужчин, где же фото женщин? Ее вопросы нас загоняют в тупик. Вопрос равноправия полов россиян давно не волнует, а в Швеции это актуально до сих пор. По сравнению с мужчинами женщина здесь получает значительно меньше, хотя кабинет министров на 50 процентов состоит из женщин. В Швеции никто не пропустит даму вперед. Помогать нести ей тяжести, уступать место в транспорте не принято. Зато принято наравне с ней делить домашние обязанности. В выходной день, гуляя в знаменитом музее Астрид Линдгрен, мы то и дело встречали молодых пап, которые весело резвились со своими чадами. В Институте повышения квалификации журналистов Фойо просвещают практиков, давно работающих в медиаиндустрии. При знакомстве с нами шведы подчеркивают: "Вы приехали к нам не учиться, а знакомиться с нашим опытом работы в СМИ". Такое отношение к нашим персонам подкупает. А оно у шведов в крови. Здесь из века в век уважают личность: королю и бедняку шведские законы гарантируют неприкосновенность внешнего и внутреннего мира. Правда, если тот же король нарушает общепринятые нормы, от общественного контроля, порицания ему не уйти. Например, король Густав V, отец нынешнего правителя страны, был человеком нетрадиционной ориентации. Узнав, чем развлекается король на досуге, некто написал книгу об этом. Запретить публикацию такой книги по местному законодательству нельзя (кстати, закон о свободе печати был принят в Швеции аж в 1766 году). Поэтому дворцовое управление поступило таким образом: просто выкупило весь отпечатанный тираж. В итоге ни одна книга о проделках короля в продажу не поступила. Вот как цивилизованно шведы регулируют конфликты, даже если речь идет о царствующей персоне. Общеизвестно, что шведы – большие трудяги (лень – неотъемлемая черта русского характера, здесь считается большим грехом). Неофициальный символ Швеции – ежедневник с запланированными и выполненными делами. Но комфорт – важная составляющая шведской жизни. В институте Фойо прямо за порогом аудитории можно отдохнуть в гамаке с чашкой кофе. Бесплатно кофе, какао, чай в любом количестве. Повсюду свежие газеты и вазы с фруктами. Общежитие, в котором мы проживали, иначе как гостиницей не назовешь. Не пять звезд, но все так здорово, особенно то, что на кухне вечером ты полный хозяин – кулинарничай на здоровье. Узнав, что у коллеги из Перми Василия Мосеева день рождения, наши женщины сварили имениннику борщ. Этим подарком были потрясены все, а не только именинник. Потому что кухня в Швеции, прямо скажем, весьма специфическая. Правда, вне критики хлеб и селедка. Нация, которая умеет печь такой вкусный хлеб, конечно могла справиться с ролью строителя социализма. Вместе с ключами от комнат нам выдали и ключи от велосипедов. Вечерами мы отправлялись на велосипедные прогулки в Кальмар. Удовольствие от прогулок получали огромное. Велосипеды у шведов изумительные по качеству – ехать на них легко и приятно. По русской привычке со страхом оставляли велосипеды на стоянках, но Бог миловал – криминальных происшествий с нами не случилось. Хотя шведы предупредили: берегите свои сумки – кражи у нас не редкость. И повсюду мы могли любоваться лебедями, которые спокойно плавают в городских водоемах; а дикие утки – так те просто бегали за нами по всему парку. Город хоть и мал, но гулять по нему одно удовольствие. Можно полюбоваться древним замком, от которого просто веет шведским духом. Поражает воображение гигантский мост длиной более 7 км, который соединяет крошечный Кальмар и остров Эланд. Кругом заливы, реки, острова, разнообразие водоплавающих, морских, болотных, перелетных птиц. Кто же не захочет жить в таком раю? Самые дорогие квартиры расположены в старой водонапорной башне – в ней селятся тонкие знатоки местного ландшафта. А кальмарские дачи! Ни одной грядки, ни одного саженца! Зато рядом с крылечком – машина, лодка, велосипед, барбекюшница. А сам дачный домик такой славный, такой бравый, что залюбуешься. Тем более что заборов на дачных участках нет – так, только невысокие ограды. Что в Кальмаре напоминает о России? Куча неубранного снега перед муниципалитетом. Сюда мы заглянули на встречу с вице-мэром Юнасом Лёном. Молодой мужчина в спортивной куртке, джинсах и кроссовках рассказал нам, как органы местного самоуправления работают со СМИ. В Швеции торжествует принцип свободного доступа всех граждан к официальным документам. Ряд шведских законов поддерживает средства массовой информации в их роли общественных контролеров. Власти стараются ничего не скрывать от населения: люди должны знать, что происходит за стенами бюрократических учреждений. Ежедневно местные журналисты приходят в мэрию и просматривают всю входящую документацию. Если надо донести до населения важное решение городских властей, мэрия покупает рекламное место в двух конкурирующих газетах (своей газеты у мэрии нет), чтобы не было предпочтения какому-нибудь СМИ. Официальные документы публикуются на сайтах, можно с ними познакомиться и в библиотеках. Мои коллеги спросили у Лёна: - Власти в России не любят журналистов. А как у вас? - У нас в Швеции есть выражение "люблю и ненавижу", – ответил Юнас, – но это слишком сильное выражение. А поляризация мнений вредит делу. Вот такие они, шведы: на дух не переносят конфликтов, а просто молча делают свое дело. Кстати, сказка у них живет и на денежных купюрах. На купюре в 20 крон изображена, не поверите, писательница Сельма Лагерлёф – первая женщина, получившая Нобелевскую премию в области литературы. А на обратной стороне купюры летят гуси… А вот любимой в России детской писательнице Астрид Линдгрен, автору мирового бестселлера "Малыш и Карлсон, который живет на крыше", Нобелевскую премию так и не дали. "Почему?" – поинтересовалась я у ведущей семинара Агнеты Седерберг. Та смутилась: "Потому что она… шведка". Объяснение здесь простое. В шведском обществе очень ценится скромность. Быть скромным красиво. А некрасиво – выпячивать себя, хвалиться положением в обществе, связями, деньгами и даже талантом. В общем, система ценностей в Швеции прямо противоположна системе ценностей в России. Какое чудесное зазеркалье… По прилете в Стокгольм нас встретила экскурсовод Соня Сидоров (отец у Сони русский, а мама – шведка, в итоге получилось смешное сочетание женского имени с мужским вариантом русской фамилии). По дороге из аэропорта в столицу она нас ввела в курс дела: Швеция уже не благополучная страна. В Швеции после войны была введена система социального обеспечения и защиты граждан. Суть ее – в полной занятости населения, выравнивании доходов, равенстве шансов для всех. С этой целью государство предоставляет обширный пакет услуг, оказываемых каждому гражданину. При этом все шведы платят высокие налоги. Средняя зарплата – 23 тысячи крон, налог с нее – 33 процента. Если зарплата 25 тысяч крон – налог 40 процентов. В зависимости от доходов налоги достигают 70 процентов! После вступления Швеции в Евросоюз социальная защита шведов начала трещать по швам. К тому же спад производства в 80-е годы вынудил государство уменьшить объем социальной защиты, поскольку налоги повышать дальше некуда. Из-под крыла государства ушло, например, пенсионное обеспечение – его доверили различным фондам. В итоге многие пенсионеры оказались в проигрыше. - Наши пенсии государство проиграло на бирже, – заявила Соня, чья пенсия оказалась в два раза ниже, чем могла быть. Хотя о таких пенсиях россиянам остается только мечтать. Шведская домохозяйка, которая всю жизнь отдавала только поддержанию семейного очага, получает минимальную пенсию – более 5 тысяч крон в месяц, а это почти 500 евро (в рублях – примерно 18 тысяч). Когда-то в Швеции гордились самой низкой смертностью новорожденных. Сегодня этот показатель растет, а медицинское обслуживание дорожает. Ликвидированы психбольницы, а их пациенты отпущены на свободу, что привело уже не к одному криминальному происшествию. Да, жизнь в Швеции недешевая. Надо много трудиться, чтобы свести концы с концами. Та же Соня работает переводчиком спикера парламента – второго лица в государстве, а денег, по ее признанию, на жизнь не хватает. Приходится подрабатывать экскурсоводом, театральным критиком. Средняя зарплата у Сони – 23 тысячи крон. Из этой суммы почти 5 тысяч крон уходит на оплату снимаемой квартиры площадью 48 "квадратов", а если вычесть налоги… Словом, шведу, чтобы жить достойно, надо крутиться как белка в колесе. Уважающий себя швед планирует все мероприятия и расходы заранее. В этой стране нельзя по-соседски одолжить соли. Швед, к которому обратитесь с такой невинной просьбой, решит, что вы человек ненадежный. И тем не менее "шведская модель социализма" очень привлекательна для жизни. Судите сами. Каждая пятая женщина в Швеции отмечает свое 90-летие! Средняя продолжительность жизни у женщин – 81 год, у мужчин – 79 лет. В центре Стокгольма можно из-под крана пить воду без всякой обработки. Жизнь в стране течет плавно, спокойно, размеренно. Показательны в этом плане стокгольмские магазины – они закрываются в 18 часов, а в воскресенье – в 16 часов. По вечерам шведы сидят дома – шопинг им не интересен. В Стокгольме нет той ночной жизни, которая кипит в российских городах. Вечером улицы полупустые, на них безопасно и никто не шумит. Не видно ни распивающих алкоголь молодых людей, ни пьяных, ни бомжей. Спокойствие, порядок – неотъемлемые черты Швеции. Даже полицейских на улицах не видно. Когда гуляешь по Стокгольму – этому райскому местечку, невольно задумываешься: "И как шведам удалось построить такую комфортную жизнь?" Как? Начать хотя бы с того, что около двух веков эта страна не участвовала ни в одной из войн. В 1818 году взошедший на шведский престол Ж.Б.Бернадот объявил: "Мир – вот благороднейшая цель всякого мудрого и просвещенного правителя". В центре Стокгольма в обычном дворе располагается самая маленькая городская скульптура – "Железный мальчик". Скульптор Лисс Эриксон сделал ее для того, чтобы шведы не забывали, что на этом месте в XVII веке был приют для детей-сирот. Существует поверье: если "Железного мальчика" погладить по голове, то вернешься к нему еще раз, потому что он мысленно просит тебя об этом. Шведы нередко плачут у этого необычно крохотного памятника. "Железному мальчику" вяжут шапочки, шарфики. Вот так малая форма воспитывает большое чувство! Великая княжна Мария Павловна, вышедшая замуж за шведского принца Вильгельма, писала в 1908 году, что в Швеции всем так хорошо, что она не может здесь посвятить себя любимому делу – благотворительности. Получается, и до эпохи "шведского социализма" в этой стране заботились о сирых и убогих. Такое, значит, было королевство, такие были короли! А нынешний король Швеции Карл XVI Густав на работу ездит не только без "мигалок" – его величество сам за рулем! Депутаты на работу добираются на велосипедах, а служебные кабинеты у них не более 12 квадратных метров. - У нас скромный король. Он просто одевается. Я работаю у спикера парламента – он тоже скромный. Мы к нему обращаемся на "ты", он разговаривает даже с уборщицей, – рассказывает Соня Сидоров. А мы ей – про своих депутатов, для которых дорогие машины, дорогое жилье – это норма. - Как так? – возмутилась Соня Сидоров. – Почему они должны жить лучше нас? В Швеции депутат ведет себя скромно, иначе его не выберут. Если у него появится дорогая машина, мы будем изучать его доходы и в другой раз не выберем. У депутатов не должны быть дорогие квартиры, машины – мы будем осуждать их за это. Конечно, шведские парламентарии не святые. К неудовольствию рядовых граждан они смогли обеспечить себе старость – у них высокие пенсии. Но можете ли вы представить себе велосипеды около Госдумы? А социализм, я думаю, начинается и с этого. Если бы на каждого россиянина тратилось столько, во сколько обходится каждый народный избранник, каждый чиновник на Руси, глядишь, и мы бы жили с комфортом. Впрочем, дело не только в верхах. Разводят в стороны шведов и русских разные традиции и особенности национального характера. Мы были неприятно поражены одной встречей. Нам случайно встретилась русская, живущая в Швеции с 1975 года. Как она поносила шведов! Называла их "отмороженными" из-за их апломба, сдержанности, чувства собственного достоинства. А у самой муж-швед, двое детей. - Вернитесь в Россию, если вам не нравится здесь, – посоветовали мы ей. – Узнаете, что означает слово "отмороженный" у нас… Вот оно, проявление нашего характера: и свою страну ругаем, и чужая нам не мила. Швеция за последние десятилетия приняла огромное количество иммигрантов. На улицах шведских городов много людей с другим цветом кожи. И они не хотят уезжать из страны с высоким уровнем жизни и терпимым отношением к иностранцам. Здесь вам никто не скажет: "Швеция – для шведов". Еще один важный штрих: в этой стране многие рядовые граждане искренне считают, что налоги надо платить, поскольку каждый должен внести свой вклад в создание всеобщего благополучия. А вспомните наш фольклор: "Своя рубашка ближе к телу", "Работа не волк, в лес не убежит"… И уже можно понять, почему шведы построили социализм, а мы нет. Интересно, что многие представления о Швеции, бытующие в России, абсолютно не соответствуют действительности. Здесь, например, обижаются на разговоры о "шведской семье", называя это российской выдумкой. А наш "национальный" герой Карлсон у шведов малопопулярен. В Стокгольме даже не найти сувениров "имени его". Они в отличие от нас любят не Карлсона, а Пеппи – Длинный Чулок. Им нравится независимость, самостоятельность девочки, живущей с обезьяной и лошадью на вилле "Курица". А Карлсона они считают очень вредным типом. Чувствуете разницу в выборе сказочных кумиров? Нам нравятся проказы Карлсона, прогулки с ним по крышам, а шведам – девочка-фермер. В музее Юнибаккен, где дети знакомятся со сказками Астрид Линдгрен и традициями шведского народа, многие участники семинара чуть не плакали – ну почему у нас нет такого?! Как хорошо там детям! Они бегают вверх-вниз по многочисленным лесенкам, крутят руль трактора, ловят рыбу, сидя в настоящей лодке, ножовкой работают на верстаке. Но больше всего им нравится парить над землей в сказочном поезде, который путешествует из одной книги Линдгрен в другую. А в нашей стране таких поездов нет. Поездов, которые мчат нас в сказку… В начале XVII века шведы спилили тысячу дубов, чтобы построить королевский корабль. Король Густав II Адольф лично руководил строительством, желая превзойти лучшие европейские корабли. Монарху никто из корабельных мастеров не смел возражать: в нарушение мореплавательных канонов на корабле "Васа" установили 64 пушки, 500 скульптур, 200 резных декоров. 10 августа 1628 года это произведение "корабельного искусства" торжественно отправилось в свое первое плавание. Проплыв 300 метров, корабль внезапно перевернулся и затонул. Не подчинились королевской воле незыблемые законы кораблестроения! Наверное, с тех пор шведы научились разделять: что делает король, а что его подданные. 333 года пролежало судно на дне морском. В 1961 году шведы все-таки извлекли чудо-корабль из небытия и открыли музей "Васа", где всего один-единственный экспонат – но какой! Дух захватывает при виде многометровых матч, грозных пушек, восхитительных скульптур ангелов, демонов, львов… Несложно представить, какие чувства испытывал король, став очевидцем кораблекрушения своей мечты. - Сейчас у нашего короля никакой власти нет, – жизнерадостно сообщила группе российских редакторов и издателей встретившая нас в Стокгольме экскурсовод-переводчик Соня Сидоров. – У него только представительные функции. У кого же реальная власть в Швеции? У парламента, правительства и СМИ. Журналистика в Швеции является противовесом политическим структурам, миру чиновников, различным организациям, промышленным группам и бизнес-элитам. Как рычаг демократии шведское общество рассматривает возможность людей выступить с обличениями в прессе, на радио, телевидении (при этом законы в случае необходимости гарантируют анонимность разоблачителей). Местные политики и чиновники боятся попасть на страницы газет и телеэкраны в неприглядном свете. В этом случае их карьера может закончиться, поэтому многие правонарушения этими людьми не совершаются только из-за боязни, что об этом пронюхают журналисты. В Швеции считают, что независимость СМИ нужна для того, чтобы сохранить демократические устои общества. Прессе как бы поручена роль общественного контролера, а доступ к информации гарантируется и регулируется Конституцией. В Основном Законе имеются положения о свободе передачи информации, анонимности источника и свободном доступе граждан к официальным документам. В Швеции не только журналист – любой гражданин имеет право знакомиться с зарегистрированными в учреждении документами, письмами, даже не называя своего имени. Все письменные входящие и исходящие документы правительственных и муниципальных учреждений доступны общественности. (Принцип гласности в Швеции ввели в 1766 году, именно тогда был принят первый закон о свободе печати.) Создав условия для свободы печати и свободы выражения мнений, шведские законодатели позаботились и о защите прав личности. В 1969 году в Швеции создали институт омбудсменов по делам прессы для широкой общественности. Все жалобы на действия прессы первоначально рассматривает омбудсмен. Как правило, это человек, хорошо знающий вопросы журналистской этики, – бывший издатель, журналист или юрист. Он может отклонить жалобу, а может и обязать газету напечатать опровержение. Если омбудсмен придет к выводу, что редакция нарушила этические правила, то он передает дело в Совет по делам прессы. А дальше грядут карающие меры: изданию выносится порицание, которое газета должна опубликовать на видном месте, ей также придется уплатить штраф. Кстати, в стране существует кодекс журналистской этики, принятый еще в 1923 году. Такой системе саморегуляции, защите гласности может позавидовать любая страна. Чему еще можно поучиться у шведов? Хотя бы тому, сколько внимания и ресурсов они уделяют переподготовке уже работающих журналистов-практиков. Для этого даже более четверти века назад создан Институт повышения квалификации журналистов Фойо (Fojo). А теперь о ценностях шведского медиа-сообщества. Главный капитал любой редакции – это доверие со стороны читателей. Если вы что-то утаиваете от своей аудитории, она вправе отвернуться от вас и обратиться к более правдивому источнику. Владельцы газеты не могут влиять на ее содержание, за это отвечает главный редактор. Давление на главного редактора со стороны владельцев и издателя по шведским понятиям немыслимо: хозяева газеты по отношению к главному редактору делают только две вещи – принимают его на работу и увольняют. Опять же, если газета поддерживает определенную партийную силу, то на все политические симпатии отводится только одна передовая статья в номере, да и то на второй полосе. Остальные 30, 40, 50 полос "не окрашены" в определенные политические тона. В Швеции, как и в России, государство выделяет значительные дотации прессе, иначе бы многие газеты просто закрылись. 70 процентов шведов привыкли по утрам вместе с завтраком "поглощать" и содержание утренней газеты, которая, кстати, доставляется не позднее шести утра. Как с этим справляются почтовые службы Швеции – для нас так и осталось загадкой, но за свои услуги со СМИ они имеют право брать не более 30 процентов от цены газеты. К тому же государство оплачивает газете за каждый доставленный экземпляр 11 эрэ (по-нашему – чуть больше 40 копеек). Труд шведского журналиста весьма хорошо оплачивается. В типичной шведской редакции 50 процентов всех расходов занимает оплата труда сотрудников. В среднем журналист получает в месяц 3,5 тысячи евро (119 тысяч рублей), звезда СМИ – 11 тысяч евро (374 тысячи рублей): доход, сопоставимый с зарплатой премьер-министра Швеции. В Швеции крайне сложно уволить с работы журналиста, так он защищен от работодателя. А если снимают с работы главного редактора, то, по словам Леннарта Хольмерина (газета "Эстран", Кальмар), владелец издания будет выплачивать ему зарплату в течение 18 месяцев. Стены института Фойо украшает барельеф дракона – символа прессы в Швеции - Пресса как дракон должна защищать интересы читателей, – пояснила нам организатор семинара Вероника Менжун. Ну что ж, я возвращаюсь в город Казань, символом которого является дракон Зилант. У нас другая история, другие законы, но вот читатели, которые хотят доверять прессе, те же. Казань – Кальмар – Стокгольм – Казань
|
|
ДНЕВНИК ВИЦЕ–ГУБЕРНАТОРА
Из цикла «Приключения отставного поручика Кекина»
Глава 1
Визит действительной статской советницы Амалии Ивановны Романовской к отставному поручику Кекину. – Антигубернаторская фронда. – Первое упоминание о дневнике вице-губернатора Чернышева. – Приглашение Кекина на спиритический сеанс.
– А я ведь опять к тебе с поручением, Фанечка, – Амалия Ивановна, шурша платьем, прошла в гостиную и села в кресла. Несмотря на преклонный возраст, одета она была по последней моде, которая ее вполне устраивала: белое шелковое платье, вышитое золотом, плотно обхватывало шею и, тем самым, скрывало дряблость ее кожи. Подобную же функцию выполняли и длинные лайковые перчатки выше локтя, аккурат доходившие до коротких, с буфами, рукавов платья. Остроносые матерчатые башмачки без каблуков были удобны и не обременительны, а широкополая шляпа с цилиндрической тульей весьма выгодно оттеняла лицо и совершенно скрывала мимические морщины. – Ты, конечно, помнишь, мой друг, о трагической гибели нашего вице-губернатора Ивана Николаевича, – начала Романовская, и ее глаза сделались глубоко печальными. – Конечно, – ответил отставной поручик Кекин, усаживаясь против Амалии Ивановны и всем своим видом показывая готовность слушать. – И тебе, конечно, известно, что дознание по этому делу уже прекращено, поскольку господин полицмейстер Поль считал и считает смерть Ивана Николаевича ненасильственной. «Самоубиение в результате крайне нервического возбуждения, усугубленного возлиянием алкоголя», – процитировала она с сарказмом строчку из медицинского заключения. – Я хорошо знала Ивана Николаевича, была дружна с его семьей, да и сейчас поддерживаю дружеские отношения с Анастасией Львовной, и смею тебя заверить, что более спокойного и уравновешенного человека, нежели Иван Николаевич, я не встречала в своей жизни. У него не могло быть никакого «крайне нервического возбуждения». Я так и сказала еще в начале дознания Полю. Поверь, Фаня, – заерзала она по-девчоночьи в креслах, – это смертоубийство. Страшное и изощренное. – Но вскрытие в Анатомическом театре не нашло никаких признаков насильственной смерти, – неуверенно произнес Кекин. – И констатировало наличие в желудке алкоголя… – Весьма малое количество, – перебила его Романовская. – Что же касается признаков насильственной смерти у Ивана Николаевича, то их вполне могли скрыть эти страшные ожоги. По крайней мере, даже профессор Фукс, бывший при вскрытии, не отрицает, что они могли бы быть. – Однако это не помешало ему подписать медицинское заключение, – заметил отставной поручик. – Да, – печально качнула головой Амалия Ивановна. – Но ты ведь знаешь, Карл Федорович Фукс всегда имеет мнение, сходное с губернаторским. Конечно, Нафанаил Филиппович Кекин это знал. Это знали все в городе. Будь иначе, Фуксу, этому местному Ловеласу весьма крепкого разливу, его любовные проказы с замужней англичанкой Гаттон, сожительство с известной в городе блудницей Татьянушкой-солдаткой и греховные кунштюки с сестрами Мячковыми вряд ли сошли бы с рук. Его сиятельство губернатор граф Толстой считал, что Иван Николаевич сам наложил на себя руки и хотел, чтобы так считали и другие. И это настораживало многих. Самые смелые шептались в своих гостиных, что вице-губернатор Иван Николаевич Чернышев вовсе не покончил жизнь самоубийством, а пал жертвой заговора против него, во главе коего стоял не кто иной, как сам губернатор граф Илья Андреевич Толстой. Говорили, что будто бы у Ивана Николаевича Чернышева имелись какие-то бумаги, изобличающие графа в казнокрадстве и мздоимстве. И Толстой, мол, просто убрал своего вице с дороги, как опасного свидетеля его преступных деяний. Против губернатора составилась фронда, куда деятельными членами вошли губернский предводитель дворянства старый служака Григорий Никифорович Киселев; бывший при наместнике генерал-майоре князе Баратаеве вице-губернатором князь Дмитрий Васильевич Тенишев; комендант города полковник барон Федор Федорович Пирх; дочь бывшего коменданта кремля Шарлотта фон Баннер, большая приятельница Амалии Ивановны; сама госпожа действительная статская советница Романовская; отставной генерал-майор Лев Николаевич Энгельгардт; чиновник особых поручений при губернаторе титулярный советник Максимилиан Фомич Заруцкий, глаза и уши фронды и, конечно, вдова погибшего вице-губернатора Анастасия Львовна. Это она рассказала о дневнике покойного мужа, который видела лишь единожды и из которого успела прочитать лишь крохотную толику, ибо Иван Николаевич, узнав об этом, спрятал дневник так, что более она его никогда не видела. Но и то, что она смогла прочесть, указывало на весьма неблаговидные деяния их сиятельства господина Толстого на посту казанского губернатора. А это, в свою очередь, указывало на то, что губернатор Толстой, ежели он, конечно, знал о существовании такого дневника у Чернышева (что более вероятно, чем не знал), вполне имел мотив к устранению своего помощника раз и навсегда. – Вот я и прошу тебя, Фанечка, разобраться в этом деле, – просительно улыбнулась Романовская, заглянув ему в глаза. – Ведь мы все, и Григорий Никифорович, и барон Пирх, и Лев Николаевич, и я помним, кто спас наш город два года назад от этой маниачки Косливцевой. Тебе, – она коснулась руки Кекина, – мы верим, это будет под силу. Романовская легко поднялась и пошла к дверям. – Когда ты намерен отдать мне визит? – полуобернувшись, спросила она провожающего ее Кекина. – На днях непременно, – ответил он. – Завтра, – голосом, не терпящим возражений, произнесла Амалия Ивановна. – Завтра в одиннадцать вечера я устраиваю у себя спиритический сеанс. Мы будем вызывать дух Ивана Николаевича, чего мы ждали целых сорок дней. И вот теперь, когда отлетело в иной мир его астральное тело, мы, наконец, сможем поговорить с ним… – С кем? – не понял отставной поручик. – С духом Ивана Николаевича. И мы напрямую спросим о виновнике его смерти. Поэтому ты должен также быть на этом сеансе. Если ты, конечно, принимаешь мое предложение найти и изобличить убийцу Чернышева. Она молча и пристально посмотрела в глаза Кекина. – Что? – спросил ее Нафанаил Филиппович. –Да нет, это я спрашиваю: «Что?» – строго промолвила Романовская. – Ну, конечно, я буду завтра у вас, – ответил как само собой разумеющееся Кекин. – Вот и ладно. Рада, что не ошиблась в тебе. Она улыбнулась и благосклонно подала руку для поцелуя. – Прощай, мой друг. До завтра. – Прощайте, сударыня, – улыбнулся Нафанаил и коснулся губами лайковых пальчиков Амалии Ивановны.
Глава 2
Именины статского советника Блюма. – Ужасная смерть Ивана Николаевича Чернышева. – Вскрытие трупа вице-губернатора в Анатомическом театре. – Просьбы и умозаключения губернатора Толстого. – Дознание полицмейстера Поля. – Второе упоминание о дневнике вице-губернатора Чернышева. – Чем был недоволен подполковник Поль.
То, что случилось около полутора месяцев назад, потрясло всю Казань. Июня 29 числа 1819 года, в день святых апостолов Петра и Павла, вице-губернатор Иван Николаевич Чернышев, в числе прочих, был приглашен статским советником Петром Ивановичем Блюмом на именины. Был Иван Николаевич на торжестве сем весел, с дамами учтив, с супругой внимателен и о ней не забывчив, хотя на пирушках и вечеринах с женатыми долго мужчинами происходит тому часто противуположное. Тост, коий говорил Чернышев за столом во здравие Петра Ивановича, был добр и умен, а пожелание о скорейшем пополнении именинником малочисленных рядов статских генералов в городе вызвало искренние аплодисменты присутствующих гостей. С именин Чернышевы вернулись в первом часу пополуночи, а утром, часу в восьмом, хозяйку разбудил дикий женский крик, шедший со стороны кухни. Страшно и безысходно голосила кофешенка Федора. На крик сей сбежались камердинер Ивана Николаевича, два его лакея и личная горничная барыни Мавра Фомина, которая тотчас рухнула в обморок. Рыданиями, воплями и стенаниями встретила Анастасию Львовну на кухне господская челядь. А когда вице-губернаторша прошла к камину, то ничего не поняла, а может, и отказывалась что–либо понимать, ибо представшая ее взору картина совершенно не укладывалась в сознание. Да и не удивительно. Ведь в камине, просунувшись в него мало не по пояс, лежал человек. От талии и ниже он был совершенно цел, и полотняные исподники на нем прямо-таки сияли белизной, а вот от талии до головы… Словом, верхняя половина тела его представляла совершенно обгоревший остов человека, похожий на черный, только что вывороченный корень столетнего дуба или карагача. И этот человек, или то, что от него осталось, был надворным советником Иваном Николаевичем Чернышевым, вице-губернатором и кавалером ордена святого Станислава второй степени. Анастасия Львовна узнала его по кистям рук, совершенно нетронутым огнем, резко контрастирующими с тем, что осталось от верхней их части, покрытой угольной коркой; по этим исподникам и нитяным карпеткам, что надел он на ее глазах, собираясь на именины Блюма. Она прерывисто вздохнула, шумно, с шипящим свистом, но вместо оглушительных рыданий послышался тонкий жалобный вой. Ноги перестали держать, и Чернышева опустилась на пол, неловко подогнув их под себя. Принесли стул, подняли Анастасию Львовну под локотки, усадили, будто куль с крупой неполный на место поставили, еще чуть – и сползет на пол. Очнулась и зарыдала в голос горничная Мавра, продолжала голосить, методично и звучно стукаясь о дверной косяк, кофешенка Федора, беззвучно плакали оба лакея Ивана Николаевича. Чернышева, стараясь не смотреть в сторону камина, беспомощно оглянулась, увидела мужнина камердинера, слегка качнула головой. Он подошел – дряблые щеки в мокрых от слез дорожках, – склонил голову, дескать, слушаю вас, сударыня, приказывайте. – Послушай, голубчик, – слабым голосом произнесла Анастасия Львовна, – надо бы, верно, как–то убрать из камина, – она запнулась, – Ивана Николаевича. – Это никак не можно, барыня, – извинительным тоном произнес камердинер. – До приезду полициантов, извиняюсь, конечно, при сего рода нещастливых происшествиях, трогать, а паче двигать с места на место не полагается. Таков порядок. – Да? – неопределенно спросила Чернышева. – Ну, хотя бы прикройте его… А когда приедут полицейские? – Я уже распорядился и послал в участок поваренка. Он шустрый, да и участок наш совсем близко. Чай, вот-вот прибудут. А камер-лакея Прошку отправил к самому господину полицмейстеру. Ведь случай-то вона какой… Прибыли и вправду, скоро. Центральной фигурой среди полициантов, до прибытия начальственных чинов, покуда был пристав Ковалев. С ним пришли капитан Семин, два нижних чина и доктор Эраст Аронович Гельман с пузатым саквояжем свиной кожи. Постояв над обгорелым трупом вице-губернатора, Семин под диктовку пристава Ковалева записал ими увиденное и, наконец, бывшего надворного советника и кавалера извлекли из камина. – Ну, что вы скажете на это? – спросил Ковалев доктора. – Да вы и сами все видите, – произнес Гельман в свойственной ему манере уходить от прямых ответов. – Смертоубийство, самоубиение? – продолжал допытываться пристав, стараясь не смотреть на бывшего вице-губернатора. – Вы слишком много хочите из-под меня, – вновь ушел от ответа Эраст Аронович. – А что я могу? Если это убиение, то убивец – большой оригинал. Даже маркиз де Сад не позволял себе таких крайностей. Да! А если это самоубиение, то Иван Николаевич оказался весьма достойным последователем нашего незабвенного поэтического эротомана господина Баркова. Так или иначе, вскрытие что-нибудь да покажет. Бедного Иван Николаевича свезли на дрогах в Анатомический театр и положили покуда в холодную, на ледник. А ввечеру профессор императорского университета Лентовский со своим коллегой доктором Фуксом в присутствии судебного медика Гельмана и уголовного стряпчего Мосолова произвели вскрытие вице-губернаторского трупа. Долго, очень долго затем трое эскулапов толковали меж собой на латыни, время от времени подходя к препарированному Чернышеву и тыча пальцем то в одну, то в другую из его частей тела. Мосолов, помня из гимназического курса только розги да стояние на коленях на горохе, делал вид, что все же кое-что понимает, время от времени согласно кивал головой и отпускал короткие фразы: – Да… несомненно… именно так. Потом Лентовский написал заключение по результатам вскрытия, и его подписали присутствующие. Причиной смерти могло послужить как убиение господина вице-губернатора (чему не обнаружилось никоих явных признаков в связи с сильным обгоранием верхней половины тела), так и самоубиение его в результате алкогольного опьянения или же внезапного помутнения рассудка в связи с крайне нервическим возбуждением. Затем все отправились по своим надобностям. Профессор Лентовский взял извозчика и поехал домой, где его ждала сварливая жена и нескончаемый шум и гвалт в детской, соседствующей с его кабинетом. Эраст Аронович, в целях экономии, потопал пешочком на Покровскую, где находилась полицейская Управа, неся в кармане врачебное заключение. Стряпчий Мосолов отправился на доклад в крепость к губернскому прокурору, коллежскому советнику и кавалеру Василию Никитичу Овцыну, тоже пешочком, благо от университета до крепости было всего ничего. Ординарный же профессор Фукс, подумав малость, двинул на Вознесенскую, где снимали его иждивением небольшой аккуратный домик с садом барышни Мячковы. От сегодняшних треволнений он был немного не в себе, и ему было просто необходимо, как решил он, некоторое женское участие. Врачебное заключение, принесенное в Управу Гельманом, на следующее утро стало известно полицмейстеру Полю. Ничтоже сумняшеся, он так и доложил его сиятельству господину губернатору Илье Андреевичу Толстому, дескать, вице-губернатор либо убит, либо сам лишил себя жизни, находясь в подпитии и крайне нервическом возбуждении. Илья Андреевич поохал, покрутил круглой, как мяч, и голой, как коленка, головой, потряс розовыми щечками, складочками лежащими на жестком воротнике сорочки и наполовину прикрыл веками умненькие глаза. – Что вы намерены предпринять в связи со случившимся? – спросил он. – То же, что и в остальных случаях. Проводить дознание и доискиваться причин, – ответил Поль. – Но, дорогой Иван Иванович, – прошелся губернатор по кабинету на своих коротеньких ножках, – разве заключение наших медиков не ясно глаголет нам о крайне нервическом возбуждении, внезапно постигшем покойного? Вот, несомненно, настоящая причина, приведшая к сим трагическим событиям. Или вы думаете иначе? – Я думаю совершенно так же, господин губернатор, – бодро отозвался подполковник Поль. – Однако, – осторожно заметил он, – может случиться, что нервическое возбуждение, бросившее господина вице-губернатора в камин, есть следствие, но не причина. Ведь что-то же ввело его в это ужасное состояние? – А имеется ли необходимость выяснять сии причины? – душевно произнес Толстой. – Мало ли чего не случается в благородных семействах. И думаю, не гоже выносить на публику частную жизнь высокопоставленных особ. Впрочем, вам виднее. Только прошу: не тяните вы с этим делом. Наверху, – губернатор закатил у потолку глаза, – этим довольны не будут, смею вас уверить. И еще, – уже настойчиво подчеркнул Толстой, – прошу постоянно информировать меня о ходе вашего дознания. Поверьте, – сделал он паузу, – это крайне важно и для меня, и для вас. Похоже, нужного эффекта этой своей фразой граф все же добился, ибо проведение дознания по факту смерти вице-губернатора Чернышева Иван Иванович возложил на себя. Начал он с того, что опросил всех участников празднества по случаю именин господина статского советника Блюма. И все они в один голос утверждали, что был Иван Николаевич на сем празднестве безмятежен, весел, в поведении и общении с собравшимися ровен и обычен и что выпил он за столом самую малость, что, собственно, всегда за ним наблюдалось. Затем полицмейстер приступил к допросу домашних покойного, но и здесь ничего, что могло бы ввергнуть усопшего в состояние «крайне нервического возбуждения» выявлено не было. Иван Иванович как мог дольше оттягивал разговор с вдовой, но дошла очередь и до нее. Разговаривали они в кабинете бывшего вице-губернатора, сидя против друг друга за письменным столом черного дерева со звериными лапами вместо ножек. Анастасия Львовна казалась спокойной, на вопросы Поля отвечала полно и искренне, однако всем своим видом показывала, что не верит в самоубиение мужа. Это не явилось неожиданностью для полицмейстера, но все же он не мог не признать, что говорила вдова о сем весьма убедительно и достойно внимания. – Я хорошо знала своего супруга, – после вопроса Поля о причинах неприятия его версии о самоубийстве, начала она. – Это был спокойный уравновешенный человек, на моей памяти никогда не повышавший голоса не только на меня, но и на своих дворовых людей и лакеев. Был случай, когда его камердинер сбежал с деньгами, ему порученными, и его нигде не могли найти. А через год он вернулся с повинной, и Иван Николаевич вместо того, чтобы отдать его под суд или упрятать в самую отдаленную деревню, принял его, выслушал и оставил при себе. А через несколько месяцев опять сделал своим камердинером. Он был добр к людям. – И к вам? – осторожно спросил Поль. – Да, – просто и искренне ответила Чернышева. – Он любил меня, а я его, и с этой стороны у нас все было безмятежно. Я понимаю, что вы хотите спросить меня, – она смело глянула в глаза полицмейстера, – что за столь длительный срок замужества с Иван Николаевичем могло и, верно, должно было бы накопиться недовольство друг другом, которое когда-нибудь нашло бы выход наружу, взорвалось, но, поверьте, у нас этого не было и близко. Мы даже ни разу не испытывали друг к другу, – она снова посмотрела на Поля, – как это, новомодное словечко… ах, да… раздражения. Меня все устраивало в нем, его – во мне… – Простите меня за столь откровенный вопрос, – произнес несмело Иван Иванович, – но я должен его задать… – Ради Бога, господин Поль, задавайте, мне нечего скрывать, и я, как и вы, хочу выяснить истину. – Хорошо. У вас разные спальни? – Да, – спокойно ответила Анастасия Львовна. – Как долго? – Уже два года. Просто я… – она слегка замялась, – словом, причина во мне. – Понятно, – посмотрел мимо нее Иван Иванович. – Денежных затруднений у вас тоже не было, – скорее констатировал, нежели спросил Поль. – Абсолютно. – Тогда я ничего не понимаю, – бессильно развел руками полицмейстер. – Зачем лишать себя жизни, да еще таким изощренным способом? – Вы очень правильно поставили вопрос, господин подполковник, – пронзительно посмотрела на него Чернышева. – Действительно, зачем? И ответ на него есть. Один единственный. – Какой? – Незачем. Ему вовсе незачем было сводить счеты с жизнью. Совершенно и абсолютно. Его просто убили. – Насильственных признаков смерти на нем не обнаружено, – устало произнес Иван Иванович. – Да, я знаю это. Но вы не допускаете, что они могли бы быть? Что убивец, сунув бедного Ивана Николаевича в камин, просто хотел освободиться от этих улик? – Но… – Его могли оглушить, не знаю, ударить по голове и лишить сознания, а потом… – она всхлипнула и поднесла батистовый платочек к глазам. – Простите. – Однако я не могу приложить ума, что кто-то мог быть заинтересован в смерти господина Чернышева, – откинулся на спинку кресел Иван Иванович. Всем нам известна его деятельность на благо города и всей губернии, и… – Толстой, – перебила его Анастасия Львовна. – Губернатор Толстой мог быть вполне заинтересован в этом. – Илья Андреевич? – сделал круглые глаза полицмейстер, разыгрывая крайнее удивление, ибо такой поворот в беседе с вдовой он предполагал тоже. – Но отчего же? – У Ивана Николаевича были данные, компрометирующие Толстого, как губернатора. Он вел дневник, куда записывал все сведения о его «коммерческой» деятельности в собственный карман с указаниями дат, сумм и копиями некоторых документов, неопровержимо изобличающих в этом Толстого. – И вы читали этот дневник? – тихо спросил Поль. – Половину странички. Иван Николаевич как-то оставил его вот на этом столе, – она чуть погладила край столешницы, – и я невольно прочитала несколько строк. А потом пришел муж, закрыл дневник и увел меня из кабинета. Больше я этот его дневник никогда не видела. – А после … гибели Ивана Николаевича вы не пытались найти дневник? – Пыталась, – вздохнула Анастасия Львовна, и ее губы скривились в подобие улыбки. – Еще как пыталась. Но, тщетно. – Ну, хорошо, – раздумчиво произнес Поль. – Однако вы, надеюсь, не полагаете, что губернатор, – он немного замялся, но через мгновение продолжил, – лично участвовал в убиении вашего мужа? – Конечно, нет, – зло усмехнулась Чернышева. – Этот жирный коротышка и не управился бы с ним. Поль кашлянул и уставился в пол. Положение его было аховое. С одной стороны в доводах Чернышевой доля правды, несомненно, имелась. Он это чувствовал кожей. И ему, служителю порядка и благочиния, отмахнуться от сего было никак не можно, – долг обязывал. С другой стороны никаких прямых доказательств против губернатора не имелось да и, верно, вовсе не существовало в природе, а мифический дневник Чернышева, коего никто не видел, кроме его жены, ежели и существовал, то имел улики против Толстого только в его должностной нечистоплотности, но уж никак не относительно его, пусть и косвенного, участия в убийстве своего помощника. А, стало быть, поведи Поль дознание в этом русле, он ничего не добьется, кроме того, что его сиятельство сотрет дознавателя в порошок, и кроме досрочной отставки без пенсиона господину полицмейстеру ничего не светит. Единственно правильным решением было провести дознание формально, после чего согласиться с версией самоубиения и сдать дело в архив. Без дознания обойтись было не можно: Иван Николаевич был племянником всесильного некогда генерал-фельдмаршала графа Захария Григорьевича Чернышева, с чем тоже надлежало считаться. Иван Иванович оторвал глаза от пола. Все же он был настоящим полициантом, и это было у него в крови. Посему и не удержался от вопроса: – А что вы успели прочесть в дневнике мужа? – Извольте, – ответила Анастасия Львовна, все время наблюдавшая за Полем во время его раздумий. – Там было написано, то, что я неоднократно от него слышала. Что губернатор Толстой совершенно распустил все отрасли управления, довел администрацию вверенной ему губернии, и раньше не отличавшуюся порядочностью, до положительно хаотического состояния. Что губерния наша сделалась очагом злоупотреблений, упущений, бездействия и превышения власти, вымогательства и казнокрадства, почти не поддающихся ни вероятию, ни описанию. Из дневника узнала я, что губернатор Толстой самолично своим распоряжением отнял у обывателей Дальне-Архангельской слободы всю выгонную землю и передал ее под загородную усадьбу Богородицкого девичьего монастыря, поимев от игуменьи монастыря Назареты двести рублей, кои она передала Толстому в присутствии монастырской казначеи Мавры (сии сведения получены от последней). Но это все мелочи. В месяце мае сего года губернатор Толстой присвоил себе из Приказа Общественного Призрения 5 тысяч казенных денег на собственные потребности, чему были свидетелями два человека… Покидал вдовий дом на Покровской Иван Иванович с чувством досады и крайнего неудовольствия. На губернатора Толстого, на вдову Чернышеву, на свою собачью службу, на сей неухоженный город с его оврагами, буераками и отсутствием мостовых, но, главным образом, на самого себя…
Глава третья
Спиритический сеанс в доме Романовской и его участники. – Что отвечал дух вице-губернатора Чернышева на вопросы медиума. – Третье упоминание о дневнике. – Мертвенная бледность Шарлотты фон Баннер, чиновника особых поручений Максимилиана Заруцкого и Нафанаила Кекина.
Романовские жили на Поповой Горе близ Театральной площади, в двухэтажном деревянном особнячке с галереями и переходами, делающими его похожим то ли на крохотный замок, то ли на небольшое аббатство где-нибудь в Португалии или Испании. Впрочем, следовало бы сказать так: «Романовская жила на Поповой Горе…», ибо ее дочь Лизанька, два года назад вышедшая замуж, мало того, что перестала быть Романовской и стала княгиней Болховской, так еще переехала с князем в Москву. А посему жила Амалия Ивановна со своей дворовой челядью одна и даже без приживалок из дальней родни, коих не выносила на дух. Кекин приехал к ней без пяти минут одиннадцать, когда гости уже рассаживались вокруг небольшого стола в малой гостиной. – Прошу тебя, mon cher, ничему не удивляться, помалкивать и следить за происходящим, – быстро зашептала ему Романовская. – Тебе нельзя вмешиваться в ход сеанса, прерывать медиума, задавать вопросы присутствующим, жестикулировать, кашлять, чихать и шумно сморкаться. Все это может спугнуть дух и навредить нашему медиуму. Так что, сиди, смотри и слушай. Ты все понял? – Да, – тоже шепотом ответил отставной поручик. За столом собралась почти вся антигубернаторская фронда. Во главе стола, подавляя как бы всех своей тучностью, сидела, прикрыв тяжелые веки, госпожа Шарлотта фон Баннер, девица годов под пятьдесят, она же spiritus medium, то есть посредник между мирами людей и духов. По правую ее руку сидел губернский предводитель дворянства статский советник Киселев, старик с плешивой головой и выцветшими глазами под пушистыми седыми бровями; по правую – титулярный советник Максимилиан Заруцкий, молодой еще человек годов тридцати двух с брюшком и умным взглядом. Рядом с ним примостилась Амалия Ивановна, а около предводителя Анастасия Львовна. Меж ними и аккурат напротив медиума оказался Нафанаил Кекин. В гостиной было довольно сумрачно; люстра была погашена, и горело лишь два напольных жирандоля в углах да длинная свеча посреди стола. Рядом со свечой стояло блюдце с нарисованной на нем стрелкой, на столе же против медиума было написано «да», а против Нафанаила Кекина «нет». – Соедините ваши руки, – произнесла грудным голосом Шарлотта фон Баннер, не открывая глаз. Присутствующие положили руки на стол, слегка соприкасаясь друг с другом пальцами. То же сделал и Кекин. Пальцы вдовы слегка подрагивали. Затем фон Баннер открыла глаза и обвела взглядом всех присутствующих, задержав взор на Заруцком и Кекине. – Это хорошо, что у нас за столом двое молодых людей. Легче будет снестись с тем миром, – сказала она и взяла блюдце. – А у вас будут вопросы к духу Ивана Николаевича? – Н-нет, – неуверенно ответил Заруцкий. – Да, – сказал Кекин. – Я бы хотел задать вопрос: куда он спрятал свой дневник. Промолвив это, Нафанаил почувствовал на себе взгляды всех присутствующих. Ему показалось, что на него смотрят слишком долго. – Следует ставить вопросы так, чтобы на них можно было ответить односложно, «да» или «нет», – наставительно произнесла медиум. – Впрочем, подобный вопрос заявили трое участников сеанса, так что он непременно прозвучит. Больше у вас нет вопросов? – Нет, – ответил Кекин. – Хорошо, – произнесла фон Баннер и, слегка нагрев донышко над свечкой, поставила блюдце на середину стола. – Тогда, начнем. После этих слов все участники прикоснулись к блюдцу кончиками пальцев. – Я вызываю дух Ивана Николаевича Чернышева, – начала медиум. – Дух господина Чернышева, приди к нам! После этих слов Нафанаил Филиппович почувствовал странное пульсирующее тепло, исходившее от блюдца. – Дух господина Чернышева, приди к нам! – произнесла фон Баннер громче, и, как показалось Кекину, блюдце немного шевельнулось. – Дух господина Чернышева, приди к нам! – уже прокричала заклинание медиум, и по гостиной пронесся вдруг ледяной ветерок, качнув пламя свечи. – Он с нами, – торжественно констатировала медиум. – Дух нашего Ивана Николаевича с нами! Анастасия Львовна слегка шмыгнула носом и уставилась на блюдце немигающим взором. А затем все присутствующие явственно услышали тройной стук. – Дух Ивана Николаевича ответит сегодня только на три вопроса, – твердо заявила медиум. – Итак, вопрос первый. Она немного помолчала и прикрыла веки. Затем, открыв их и уставившись в одну, только ей различимую точку, спросила: – Вы покончили с жизнью самоубиением? Снова качнулось пламя свечи, и в лицо Кекина пахнуло холодком. А затем у всех на глазах блюдце стало медленно поворачиваться, пока стрелка на нем не остановилась против отставного поручика. – Нет! – выдохнули разом Анастасия Львовна и Амалия Ивановна. – Вопрос второй, – произнесла фон Баннер. – Вы спрятали ваш дневник в вашем кабинете? Блюдце качнулось, словно раздумывая, отвечать или нет, а затем сделало пол оборота вокруг своей оси и остановилось, указывая стрелкой на ответ «да». – И последний вопрос, – повысила голос фон Баннер. – В вашем дневнике содержатся улики против вашего убийцы? Неожиданно блюдце заколотилось о стол, затем катнулось в сторону и упало бы на пол, не придержи его медиум пухлой ладонью. Она вернула блюдце на середину стола, подождала, пока пораженные буйством блюдца присутствующие не прикоснуться к нему кончиками пальцев и повторила вопрос. На сей раз блюдце повело себя спокойней: повернувшись несколько раз вокруг своей оси, оно остановилось, указывая стрелкой на «да». – Мы благодарим тебя, добрый дух, за твои ответы, – торжественно произнесла фон Баннер. – Теперь, ступай с миром. И снова ледяная струя ожгла холодом лица сидящих за столом и качнула пламя свечи. А затем Нафанаил почувствовал во всем теле такую легкость, что вздумай он сей час воспарить под небеса, это у него получилось бы без всякого труда. Расходились гости молча, каждый переживая внутри себя увиденное и услышанное. Только Амалия Ивановна попросила присутствующих помалкивать покуда об этом, да Чернышева несколько раз повторила, ни к кому конкретно не обращаясь: – Я же говорила, что его убили, я же говорила… Самыми бледными были чиновник особых поручений Заруцкий и мадмуазель фон Баннер. Последняя, потому что spiritus medium – занятие, при котором весьма сильно расходуются жизненные силы и крайне велико нервическое напряжение, а титулярный советник Максимилиан Заруцкий оттого, верно, что присутствовал на спиритическом сеансе впервые. Собственно, не лучше выглядел и Нафанаил Филиппович Кекин, идиллический пиит, время от времени разрешающий уголовные головоломки, заводящие городских полициантов в тупик. Ну, а чем еще заниматься молодому человеку годов двадцати пяти, купецкому сыну, получившему по завещанию доброе состояние и не пожелавшему предаться фамильному занятию? Конечно, поэзией и разрешением кровавых загадок. А то, знаете ли, скучно… – Ну, как тебе? – полюбопытствовала Амалия Иванона, когда ее гости, кроме Чернышевой, разошлись, предупрежденные о следующем сеансе, должном состояться послезавтра. – Поразительно, – отозвался Кекин. – Никогда не думал, что возможна такая… метафизика. – Жаль, что дух Ивана Николаевича разрешил задать только три вопроса, правда? – Правда, – согласился Кекин. – Надеюсь, в следующий раз удастся спросить его об убийце? – Ага, значит, ты тоже теперь не веришь в его самоубийство? – Да я, в общем, не очень-то верил в это и ранее. – Рассказывай, – усмехнулась Романовская. – Еще как верил. С чего ты намерен начать свое расследование? – С поиска дневника – ответил Нафанаил. – Что ж, удачи тебе. Я предупрежу об этом Анастасию Львовну.
Глава четвертая
Что рассказала вдове Чернышевой кофешенка Федора про свою беременность, и чем все это кончилось.
Утренний кофей ей всегда подавали в постелю. Вот и сегодня, через минуту-другую после того, как она дернула кисть звонка у своего изголовья, обозначив пробуждение, кофешенка Федора уже внесла в ее спальню поставец с подносом, на коем дымилась чашечка черного кофею. С удовольствием втянув носом густой аромат, Анастасия Львовна сделала первый, самый приятственный глоток. И тут ее взор упал на статную, пополневшую фигуру Федоры. – Ты чего это так раздалась? – спросила Чернышева, отпив еще глоток. – С каких это таких харчей? – Вашими благодеяниями, барыня, – не нашлась более ничего ответить кофешенка. – Уж мы вам все так благодарственны, так благодарственны… В ее словах Анастасия Львовна уловила явную фальшь и замешательство. Это поневоле насторожило. Чернышева пристально взглянула на Федору, но та отвела взгляд. – В глаза мне смотри, когда со мной разговариваешь! – строго произнесла она. – А ну, подойди ближе. Федора несмело подошла. Теперь Чернышева увидела, что живот кофешенки уж слишком кругл для рядовой сытости. – Э-э, девица, – протянула Анастасия Львовна, догадавшись, в чем тут дело. – А ну-ка, поди еще ближе. Когда Федора уперлась в постелю, барыня положила ладонь на живот и слегка надавила. В ответ она почувствовала легкий толчок. – Кто? – сузила глаза Чернышева. Виданное ли дело: прелюбодейство среди челяди. Чего-чего, а этого Анастасия Львовна в своем дому терпеть не собиралась. – Кто?! – повторила она уже зловеще-ласково, что предвещало большую бурю. – Отвечай! Федора молчала. Пунцовая краска залила ее щеки и уши. – Еще раз тебя спрашиваю: кто тебя обрюхатил? Говори, паскудница! Остатки кофею из чашки выплеснулись в лицо Федоре. Она ойкнула, но утереться не посмела. – Волочайка, прелюбодейка, блудница, – продолжала сыпать ругательствами разъяренная Чернышева. – Вертеп в моем дому? Кто позволил? Она вскочила с постели и подлетела к Федоре. Под ночным пеньюаром просвечивало желтым дряблое тело. – Спрашиваю тебя последний раз: кто? Степка-конюх? Евсей? Кто? Федора клацнула зубами от страха и снова смолчала. Было заметно, что у нее трясутся коленки. Барыня обошла постелю и резко, едва не оторвав, дернула кисть звонка. Через мгновение в дверной проем спальни просунулась голова конфидентки Мавры. – Звали, госпожа? – Степку-конюха ко мне, сей же час. После Евсея приведешь. Ступай. Запыхавшийся Степка встал перед метавшими молнии очами барыни скорее скорого. Коли она кого звала, сполнять надлежало немедля. – Твоя работа, ирод? – кивнула она в сторону Федоры. – Чево? – непонимающе сморгнул конюх. – Я спрашиваю, ты эту дурочку обрюхатил? – Чево? – опять сморгнул Степка. – Я вот сей час покажу тебе «чево», – грозно стала наступать на него Чернышева. – А ну, отвечай, скот безрогий, ты с кофешенкой моей прелюбодействовал? – Никак нет, – вытянулся в струнку Степка. – Врешь, – недобро усмехнулась Анастасия Львовна. – Запорю! – Истинный крест, не вру, – истово перекрестился Степка. – Христом Богом клянусь! Он бухнулся на колени и уронил голову на грудь, ожидая расправы. – Встать, – вскричала Чернышева, и Степка мгновенно поднялся, словно в коленках у него были спрятаны пружинки. – В глаза мне смотри, скотина! Степка послушно вперил в нее лучистый взор, в коем, как в зеркале отражалась его добрая и непорочная душа великого праведника. – Селадон сермяжный, – констатировала Анастасия Львовна, отведя от Степки взгляд. – Чево? – с опаской спросил тот. – Дурак, говорю, – отошла от него Чернышева. – Ступай. Коли соврал мне – отдам в солдаты. Я ведь все равно до правды докопаюсь. – Барыня, Христом Богом… – Все, ступай. И скажи Мавре, пусть Евсея ведет. Дворовый Евсей был вторым из челяди Чернышевой, весьма охочим до женского полу. В отличие от балагура Степки, он слыл молчуном, а, стало быть, был себе на уме. Брал девок он своим взглядом, откровенным, горячим, крепкой ладной фигурой, кудрявыми волосами и тем еще, что на все руки был мастер. Когда он предстал перед барыней, то взгляду не отводил, смотрел спокойно и – быть того не может – насмешливо. – Ты Федору обрюхатил? – без всяких прелюдий строго спросила Чернышева. – Нет, – ответил Евсей. – Не ври мне, запорю. – Воля ваша, – спокойно произнес Евсей. – Ага, значит, признаешь за собой вину? – обожгла мужика взглядом Анастасия Львовна. – Вины за каженным из человеков имеются, – ответил Евсей. – Что? Мы еще и философствуем, значит? А плетей не хочешь отведать? – Не надо, барыня! – вскрикнула вдруг Федора. – Не он это. – А кто? – Пусть он выйдет. – Это зачем это? – Повиниться перед вами хочу. – Скажешь на конюшне, что я приказала выпороть тебя, – не глядя в сторону Евсея, буркнула Чернышева. – За дерзость. Пятнадцать ударов плетьми. Нет, двадцать. Я потом проверю. Пошел вон. – Ну, слушаю тебя, – уселась на кровать Анастасия Львовна, отдуваясь. – И чтоб – правду. – Чистую правду, барыня, как на духу, – повалилась ей в ноги Федора. – Ребеночка я вынашиваю от… барина покойного. От Иван Николаевича, то есть, Царствие ему Небесное. Обливаясь слезами, кофешенка стала целовать ноги Анастасии Львовны в синих старческих жилах. – Не могла я ему отказать, – шептала она меж лобызаниями ног барыни. – Ведь он – господин… Да и жалко его… Сильный толчок ногой опрокинул Федору на пол. Так вот почему так убивалась по Чернышеву кофешенка! Анастасия Львовна посмотрела на распростертую на полу Федору. «Что ж, – подумалось ей, – ты хотела правды? Ты ее получила. И у этой потаскухи будет ребенок. Его ребенок… А муженек-то? Ай, Иван Николаевич, ай да примерный супруг. Не зря сказывают, в тихом омуте… Впрочем, все они такие, мужчины, даже лучшие из них. Да и ты сама; что ты могла ему дать в последние годы? То–то…» – Встань, – приказала кофешенке Чернышева. – И прекрати лить свои крокодильи слезы. Значит, говоришь, ребеночек у тебя будет от Ивана Николаевича? – Да, – тихо ответила Федора, не поднимая глаз. – Будет, – согласилась Анастасия Львовна. – Только не от моего мужа. Скажешь про это кому – голову оторву. Поняла меня? Федора кивнула. – Поедешь в деревню, самую дальнюю, самую захудалую… – Барыня, помилуйте, – опять повалилась ей в ноги кофешенка. – Не отсылайте меня в деревню, пропаду я там. – Не пропадешь, – усмехнулась Чернышева. – Мужчин, значит, любишь, жалеешь их? Так в деревне таких много найдется, когда узнают, что ты ребеночка без мужа приблудила. Будет, кого пожалеть. – Барынька, миленькая, сживут ведь меня со свету… – Вопрос решенный, – властно произнесла Чернышева. – Будешь перечить, велю тебя розгами в задние ворота угостить. Ребеночку-то, чай, сие не на пользу будет… Мавра! Через три четверти часа дорожный тарантас с зареванной Федорой и двумя узлами в ее ногах выехал из ворот усадьбы на Покровской улице, заставив посторониться молодого человека выше среднего роста, безбородого и безусого на англинкий манер. Тарантас, поднимая колесами густую пыль, поехал прямо, держа путь на Сибирский тракт, а молодой человек, проводив его взглядом, решительно вошел в раскрытые ворота усадьбы.
Глава пятая
Как отставной поручик Кекин искал дневник. – Обед в обществе вдовы вице-губернатора и ее заплаканный вид. – Таинственный старик. – Подозрения Нафанаила и его решение не покидать кабинет покойного Чернышева. – Обнаружение тайника с револьвером. – Сон Кекина. – Человек в маске. – Что было нужно ночному гостю. – Как Нафанаил Кекин едва избежал смерти, а потом убедился, что лошади бегают быстрее его. – Что бывает, когда влезаешь без спросу в дыру чужого забора.
Отставной поручик решил начать осмотр кабинета с его двери. Дверь была толстенная, дубовая, никаких выемок в ней, конечно, не было, как не было их в косяках и под ними. Прощупав и простучав все самым тщательным образом, Нафанаил решил исследовать стены кабинета, обитые штофом ручной работы. Дюйм за дюймом он простукивал южную, а затем западную стены кабинета, но никакого, даже малейшего намека на тайник он не обнаружил. Прошло три часа, четыре, была исследована северная стена кабинета, почти сплошь увешанная портретами предков Чернышева и Анастасии Львовны, урожденной Ворожцовой. Но ни за портретами, ни где бы то ни было, тайника с дневником не имелось. Кекин сел в кресла прямо против портрета знаменитого Захария Чернышева, Президента Военной Коллегии при императрице Екатерине Великой. Граф стоял у окна, за коим в дымке от пушечных выстрелов неясно вырисовывался город Берлин, коий он брал в 1760 году. Военный мундир его весь был усыпан крестами и звездами орденов, и даже на полах его висели на лентах ордена с брильянтовой осыпью. Взор графа был строг и устремлен в даль, видимую ему одному; туда же указывал и фельдмаршальский жезл. Нафанаилу показалось даже, что жезл генерал-фельдмаршала указует прямо на него, и ежели он, Фаня Кекин, не найдет злосчастный дневник, то увенчанный славой дядя в отместку за своего убиенного племянника восстанет из праха и ударит его этим самым жезлом по бестолковой башке. Еще через час, когда была исследована почти вся восточная стена, его позвали обедать. Отнекиваться Кекин не стал, паче что кушать хотелось, как из пушки. Горничная проводила его в столовую, которая, как и кабинет, находилась на первом этаже, где его встретила Чернышева. Вдова была чем-то расстроена, а ее покрасневшие глаза и вспухший нос вполне красноречиво указывали на то, что первую половину дня она провела в слезах. – Прошу прощения за мой вид, – произнесла она, усаживаясь во главе стола, где ранее, верно, было место хозяина дома. – Кушайте на здоровие. – Благодарю вас, – произнес Кекин, принимаясь за закуски. – Я тоже не так давно схоронил отца, и воспоминания нет-нет, да и потревожат мою душу. – Значит, вы меня понимаете, – благодарно посмотрела на отставного поручика Анастасия Львовна. – А как ваши успехи? – Пока никак, – ответил Нафанаил. – Я осмотрел стены кабинета, но тайника с дневником в них нет. – Необходимо терпение, Нафанаил Филиппович. Его так не хватает вам, молодым. Как ушица? – Царская, – похвалил Кекин, с удовольствием пробуя уху. – Вы его найдете, – твердо произнесла Чернышева, отправив в рот кусочек парового судачка. – Я уверена. Не сегодня, так завтра, не завтра, так после завтра… – Постараюсь, – сказал Кекин. – Да уж постарайтесь, голубчик. В этом дневнике теперь – вся моя надежда… – А вы сами пытались его искать? – Да, я осмотрела стол мужа и книги, всю его библиотеку. Смею вас заверить, среди книг его нет. – Благодарю вас, – произнес Нафанаил, цепляя серебряной вилкой соленый рыжик. – Однако полагаю, будет не лишним осмотреть все еще раз. – А вы что не пьете? – спросила Анастасия Львовна. – Вот мадера, в графинчике возле вас – прекрасное вино мальвазия… Или вы предпочитаете водку? – Благодарю вас, сударыня, но выпитое вино будет рассеивать внимание. – Похвально, – взглянула на Кекина Чернышева. – Весьма похвально, молодой человек, что вы относитесь к нашей с Амалией Ивановной просьбе так серьезно. – А ежели я не найду дневник? – спросил Нафанаил. – Тогда, – она отпила из бокала вина и помакнула губы салфеткой, – мы спросим о дневнике на следующем спиритическом сеансе. Уже более конкретно. Я приготовила для этого специальные вопросы. Она посмотрела в раскрытое окно и, ойкнув, опрокинула бокал. Кекин проследив за ее взглядом, успел увидеть в окне, выходящем в сад, лицо старика. Через мгновение лицо скрылось. Нафанаил с шумом отодвинув стул, стремительно подошел к окну и выглянул в сад. Конечно, там уже никого не было. Он опустил взгляд вниз. Под окном были следы. – Прошу прощения, сударыня, – произнес Нафанаил, и одним рывком перебросил свое тело через подоконник. – Эй, кто там? – закричала Чернышева, побледнев. – Тимошка, Евсей! Где вы, чтоб вас! – Слушаю, госпожа, – появился в дверях камердинер в ливрее. – Там, – указала она в окно, – кто-то ходит. Чужой. Камердинер прошел к окну, выглянул и покрутил головой. – Никого нет, госпожа. Окромя молодого барина. – Конечно, теперь там никого чужого нет, – язвительно сказала Анастасия Львовна. – Потому что он убежал. – Но никто не входил во двор, сударыня. Привратник бы мне доложил. – Не знаю, – отрезала Чернышева, – входил или не входил. Но я собственными глазами видела, что это был старик. Почему это какие-то старики разгуливают по моему саду? – Хорошо, я проверю, госпожа, – почтительно поклонился камердинер. – Да уж, сделай одолжение, – в сердцах бросила она салфетку на стол. Тем временем, оказавшись снаружи дома, Нафанаил присел на корточки и стал осматривать оставленные стариком следы. Под окном примятая трава составляла целую площадку. Это означало, что старик не просто остановился у окна, а стоял здесь, переступая с ноги на ногу какое-то, не столь уж малое время. – Ну, что там? – выглянула в окно Анастасия Львовна. – Он стоял здесь, верно, во все время нашего обеда, – ответил ей Кекин. – И слушал. Точнее, подслушивал. А потом направился вон туда, – указал он в гущу сада. – Простите… Нафанаил, пригибаясь, дабы не потерять след, последовал в сад. Старик, как показалось Нафанаилу, шел уверенно, а точнее, бежал, ибо размер шага для пешей ходьбы был слишком короток. И он не ошибся. Следы неизвестного привели к забору с двумя выломанными досками, в отверстие коего могла пролезть даже Шарлотта фон Баннер. Выглянув в дыру, он увидел чей-то деревянный флигель и часть улицы. – Что вы еще нашли? – спросила Чернышева из окна, когда Кекин вернулся к дому. – Он ушел садом на Большую Казанскую, как, верно, и пришел. И проделал он этот путь, возможно, не в первый раз. – Что вы хотите этим сказать? – подняла брови Чернышева. – Я хочу сказать, что он, скорее всего, уже бывал возле вашего дома до сегодняшнего дня. – Вы думаете, это как-то связано с… гибелью Ивана Николаевича? – сама поразилась собственной догадке Анастасия Львовна. – Я не исключаю этого, – отозвался Кекин. – И мне это весьма не нравится. Он снова присел под окном столовой, хмыкнул и, согнувшись, пошел вдоль дома, куда тянулся еще один едва видимый след. Следы обрывались, когда он, повернув за угол, оказался возле окон кабинета. – А сначала он следил за мной, – сказал сам себе Нафанаил, поглядев через окно в кабинет. – Точнее, за моими поисками дневника. И он тоже знает, что в стенах кабинета тайника нет. Нафанаил вернулся в дом в крайней задумчивости. – Вы обнаружили еще что-то? – с тревогой спросила Чернышева. – Да. Он наблюдал за моими поисками дневника, – стал ходить по комнате Нафанаил. – А потом прошел под окна столовой, чтобы подслушать наш с вами разговор. По всему вероятию, ему тоже нужен дневник вашего покойного мужа. – Его послал Толстой! – без тени сомнения произнесла в возбуждении Чернышева. – Сначала граф подослал его убить Ивана Николаевича, а теперь – забрать его дневник. – Не знаю, – раздумчиво произнес Нафанаил. – А как Толстой узнал, что столь опасная для него улика спрятана в кабинете вашего мужа? Я, к примеру, узнал это на спиритическом сеансе. А вы? – Я тоже, – ответила Анастасия Львовна. – Вы хотите сказать… – Да, я хочу сказать, что все, кто знал, что дневник спрятан в кабинете – это участники спиритического сеанса. И никто более. – Это Заруцкий, – безапелляционно заявила Чернышева. – Он чиновник особых поручений при губернаторе и его агент. Толстой нарочно заслал его в наш кружок, чтобы узнавать все наши действия и намерения. Он глаза и уши не наши при губернаторе, а губернаторские при нас. – Но в саду-то был не Заруцкий! – А это его сообщник. Заруцкий все ему рассказал про сеанс и поручил добыть дневник, что, в свою очередь, ему приказал Толстой. – Каждый из нас мог кому-то рассказать про сеанс, – заявил Нафанаил. – Заруцкий рассказал про дневник старику, а я, скажем, своему приятелю. – А вы говорили кому-нибудь про сеанс? – подозрительно спросила Чернышева. – Нет, не говорил, – твердо ответил Нафанаил. – И я не говорила, – сказала Анастасия Львовна. – Значит, сведениями о сеансе, а, стало быть, о дневнике, могли поделиться с кем-то… – Нарочно или не нарочно… – добавил Кекин. – Да, вы правы, нарочно или не нарочно… Заруцкий, предводитель и Амалия Ивановна, – закончила Чернышева. – Но я думаю, уверена просто, – это Заруцкий. – А медиум? – напомнил Нафанаил. – Вы забыли про мадмуазель фон Баннер. – Вы думаете? – А почему нет? Каждый мог сболтнуть кому-нибудь про сеанс, в том числе и она. – Да, пожалуй, вы правы, – согласилась Анастасия Львовна. – И что мы будем делать? – Я предлагаю вот что: никому ничего покуда не говорить, никого не расспрашивать, рассказывал ли он кому о спиритическом сеансе, дабы не провоцировать губернаторского засланца на более решительные действия. А я, с вашего позволения, останусь у вас до тех пор, пока не найдется дневник вашего мужа. Его кабинет теперь ни в коей мере нельзя оставлять без присмотра. Вы не возражаете? – Помилуйте, Нафанаил Филиппович, какие могут быть возражения? Делайте все, что считаете нужным, – тут же согласилась Чернышева. – К тому же и мне будет гораздо спокойнее. Поиски после обеда тоже ни к чему не привели. Досмотрев восточную стену кабинета, Кекин принялся за стол. Это было скорее произведение искусства, нежели функциональная вещь. Массивный, с богатым орнаментом древнегреческой архаики, он был исполнен из черного дерева, но не из мореного дуба, а настоящего эбена. В его полированные поверхности можно было смотреться, как в венецианское зеркало. Ножки стола были выполнены в виде могучих лап хищных птиц-исполинов с огромными когтями, упирающимися в пол в новомодном стиле ампир. Очевидно, стол, как, впрочем, и остальная мебель кабинета, были куплены или изготовлены на заказ совсем недавно. «А ежели это так, и если мебель была изготовлена на заказ, то, вполне вероятно, вице-губернатор мог попросить изготовить себе в столе небольшой тайничок, дабы было куда прятать свой дневник», – подумал Кекин и отнесся к осмотру стола весьма скурпулезно. Он вынул все ящики и ящички, но они оказались лишь таковыми и не более, без всяких претензий на особенность и без двойного дна. Он прощупал всю столешницу вдоль, поперек и по периметру – ничего. Когда он принялся за ножки-лапы, надежды на тайник в столе уже не оставалось… Он осматривал последнюю ножку, что была рядом с хозяйским креслом, когда вдруг, на что-то нажав, сначала услышал, а потом и увидел, как пружинисто откинулся на бок огромный коготь исполинской лапы. Под ним, в отполированном до блеска углублении, лежал небольшой револьвер на четыре заряда. Нафанаил видел такие: английского производства, они изготавливались на заказ и были, скорее, оружейным курьезом. На вооружении русской армии таких револьверов не было. Нафанаил взял револьвер, подержал в руках, – почти два года он не знал оружия. Рассеялись последние сомнения относительно гибели вице-губернатора Чернышева: ну, зачем кончать жизнь, бросаясь в камин и страдать от страшных мук, ежели можно просто застрелиться, приставив револьвер к сердцу либо виску, и совершенно не почувствовав боли? Он положил оружие в углубление лапы и опустил коготь. После щелчка, он встал на прежнее место, ничем не отличаясь от остальных когтей-лап. Нафанаил внимательно осмотрел то место, куда он случайно нажал, и увидел на лапе небольшой выступ. Он надавил на него, и коготь вновь встал на попа, обнажив углубление с револьвером. – Понятно, – произнес Нафанаил и закрыл тайник. Но сколь бы он затем не нажимал на всякие неровности и выступы, другие лапы стола тайников не имели. А он мог находиться где угодно: в полу, в потолке, таких же массивных ампирных креслах, в подоконниках двух окон, кожаном диване, который с наступлением вечернего времени все более манил Кекина отдохнуть, растянуться на нем во весь рост, ибо ежели самое трудное в жизни ждать и догонять, то самое муторное и выматывающее занятие – искать. Когда он вернулся в кабинет после ужина, снова проведенного в кампании с Анастасией Львовной, вожделенный диван был застелен пуховой периной, белоснежной простыней, легким стеганым одеялом и массой подушек и подушечек разного размеру. А поскольку был Нафанаил Филиппович еще не в том возрасте, чтобы подкладывать под различные части тела для удобства оных всякие подушечки, то все их, кроме одной большой, он сложил в кресла, разделся и с удовольствием растянулся на диване. Он уснул сразу, даже не успев задуть свечу, и ему снилась Лизанька Романовская, бал в Дворянском Собрании по случаю их возвращения из похода и победоносного окончания заграничной компании, и ее дружеский поцелуй. – Здравствуйте, поручик! – воскликнула она весело и тут-то и чмокнула его в щеку, чем вызвала зависть не одного из присутствующих на балу мужчин. – Здравствуйте… Лизавета Васильевна, – не нашелся более ничего сказать он, пораженный изменениями, произошедшими с нею за два года. Лизанька, как ему разрешалось звать ее на правах старшего друга, только-только начала выезжать в свет, и из девочки отроковицы, каковую он знал, превратилась в красавицу, став одной из лучших невест города. А потом она танцевала, нет, порхала по бальной зале, почти не касаясь своими атласными башмачками паркетного пола, и он не сводил с нее восхищенного взора, как, впрочем, не он один. Страшно ревнуя к этим взглядам, он почувствовал себя нехорошо, и прилег на пол тут же, у мраморных колонн, прикрыв глаза. – А вы крепко спите, отставной поручик, – сказала почему-то мужским голосом подошедшая к нему Лизанька и пребольно пнула его остроносым башмачком в плечо. – Просыпайтесь! Нафанаил открыл глаза и увидел в неверном пламени свечи направленное на него дуло пистолета. – Просыпайтесь же, ну! Некто в маске снова больно ткнул его пистолетом в плечо. – Вы слишком крепко спите для человека, вменившего себе в обязанность сторожить кабинет покойного вице-губернатора, – насмешливо произнес он. – Вы не находите? Нафанаил сморгнул и мотнул головой. – Нет, это не сон, – усмехнулся под маской ночной гость. – Не сон, – машинально повторил Кекин и поднял голову: – Кто вы? – Для вас это не имеет значения, – ответил человек в маске. – Вы нашли дневник? – Нет, – ответил Нафанаил. Неизвестный гость взвел курок и направил своего «Кухенрейтера» прямо в лоб Кекину. – Спрашиваю вас еще раз, и заметьте, последний: вы нашли дневник? – Да, да, – быстро ответил Нафанаил, стараясь не смотреть в холодный зрачок пистолета. – Где он? – В тайнике стола, – ответил Кекин, стараясь напустить в голос дрожи, что, впрочем, не потребовало особых усилий. – Где тайник? – Вы сами не найдете, – сказал Нафанаил и просительно посмотрел на гостя: – Позвольте, я вам покажу? – Показывайте, – спокойно произнес человек в маске и равнодушно добавил: – Только без глупостей, иначе я вас убью. – Я понял, понял, – пробормотал Нафанаил, медленно поднимаясь с дивана. Ночной гость отошел от Кекина шага на два, продолжая целиться ему в голову. Нафанаил подошел к столу и медленно присел у ножки. – Вот здесь, – произнес он медленно, стараясь поймать взор незнакомца в вырезах маски. Когда это ему удалось, он вдруг отвел свой взгляд за его плечо и просиял, словно увидел лучшего друга. Простой армейский трюк, применяемый в рукопашных схватках на шпагах или саблях, возымел ожидаемое Нафанаилом действие: незнакомец, проследив за его взглядом, скосил через плечо глаза и невольно повернул голову. Этого Кекину хватило, чтобы нажать на выступ ножки-лапы и выхватить из открывшегося тайника, револьвер. Зато следующий миг мог оказаться для него последним. Человек в маске выстрелил, и если бы Нафанаил не прыгнул в сторону, то имел бы сейчас дырку в голове. Приземлившись метрах в двух от стола, Кекин, не целясь, дважды выстрелил по ногам незнакомца. Вскрикнув – что означало пусть одно, но попадание в цель – тот, все же стремглав пробежал расстояние до окна и вывалился в него, со звоном разбив стекла. В доме уже слышался шум и приближавшийся топот ног. Недолго думая, Кекин последовал за ночным гостем, сиганув следом за ним в окно. Почти тот час из сада громыхнул выстрел, и пуля, обдав ветерком лицо Нафанаила, впилась в оконную раму. Кекин, пригибаясь, кинулся на выстрел. Он бежал и слышал, как впереди, саженях в семи, хрустели ломающиеся ветки яблонь. Ночной гость бежал той самой тропой, что приходил к дому Чернышевой таинственный старик. Кекин тут же отметил про себя, что и сей незнакомец в маске здесь не впервые, коли знает эту дорожку. Добежав до лаза в заборе, Нафанаил остановился, потом резко выглянул и сразу отпрянул. Тот час следом прозвучал выстрел, и пуля звучно чмокнулась в ствол яблони прямо против лаза. После этого, Кекин буквально влетел в заборную дыру и побежал дальше, прислушиваясь к быстрым шагам впереди себя. Он уже миновал деревянный двухэтажный флигель, как услышал перестук конских копыт. Прибавив шагу, он выбежал на Большую Казанскую улицу и увидел быстро удаляющийся фонарь на задке городской коляски. Он побежал было следом, но весьма скоро убедился, что лошади бегают быстрее человеков. Коляска с ночным гостем свернула в Театральную улицу, и звук копыт затих. Нафанаил остановился, и только тут до него дошло, что стоит он на одной из центральных улиц города босиком в одной рубахе, исподниках и револьвером в руке; что уже светает, и ежели он будет стоять на сей улице в таком виде и дальше, то вскорости за ним приедет специальная карета с крестом на дверцах, и его увезут в Дом Скорби, где на дверях пудовые засовы, а на окнах – крепкие кованые решетки. И Кекин, ежась от утренней прохлады, потрусил обратно, оглядываясь и уже выбирая, куда ступать босой ногой. Когда он пролезал в заборную дыру, с той стороны его уже ждали. Чьи-то руки накинули ему на голову мешок, крепко связали веревкой по рукам и ногам, а когда он стал брыкаться и возмущаться таким непотребным к нему обращением, его просто тюкнули по голове чем-то тяжелым. И он затих.
Глава шестая
Как отставного поручика Кекина хотели проткнуть вилами и даже полоснуть серпом по одному месту, но ограничились ударом полена по голове. – О комическом и трагическом отношении к жизненным ситуациям. – Нафанаил Кекин борется, и что из этого выходит. – Обещания господина Кекина. – Не состоявшийся спиритический сеанс. – Подозрения отставного поручика. – Предложение Максимилиана Заруцкого. – Доктор Фукс и его диагноз Шарлотте фон Баннер.
– Ну, Слава Тебе, Господи, – было первое, что услышал Нафанаил, придя в себя. А первое, что он увидел, был старческий пушок на верхней губе и сеть морщинок под бывшими некогда карими глазами склоненного над ним лица: не иначе Анастасия Львовна слушала, дышит ли он. – Как вы нас напугали! – Что это было? – спросил Кекин, приподнимаясь с подушек. Тот час ему на глаза сполз дурно пахнущий компресс, а в голове больно застучали своими остриями десятки молоточков. Нафанаил поморщился и уронил голову на подушки. – Больно? – участливо спросила Чернышева. – Да, – ответил тихо Кекин. – Что это было? – Мои люди приняли вас за грабителя, – виновато начала пояснять Анастасия Львовна. – Ну что вы хотите: ночь, выстрелы. Вот они и похватали все, что попало под руку. И по началу, как вы только полезли в дыру забора, хотели просто проткнуть вас вилами. Но камердинер решил захватить вас живьем, дабы передать затем полиции, и накинул вам на голову мешок. Поверьте, вы должны быть благодарны Фадеичу, ведь все могло закончиться значительно хуже для вас, – произнесла она со значением и посмотрела в сторону двери. Нафанаил глянул туда же и, увидев стоящего у дверей камердинера, улыбнулся ему через силу. – А потом вы стали кричать, брыкаться и едва не вырвались, и Фадеич легонько ударил вас по голове поленом. – Поленом? – переспросил Кекин. –Да, только поленом, – улыбнулась Чернышева. – А могли быть и вилы, – раздумчиво произнес Нафанаил. – Именно, – воодушевилась Чернышева. – Вилы еще ладно, – подал от дверей голос камердинер. – Прошка, тот, поперву, вообще хотел полоснуть вас серпом по… – Фадеич, ступай, – не дала договорить камердинеру Анастасия Львовна. – Слушаюсь, барыня, – буркнул тот и прикрыл за собой дверь. Поежившись от мурашек, стайкой пробежавших по спине после последней фразы камердинера, Нафанаил уже с искренней благодарностью произнес: – Ваши люди ни в чем не виноваты, сударыня. Виноват я сам, ибо должен был предусмотреть подобный исход. Что ж, – улыбнулся он, – сие будут мне наука, а за науку, как известно, надобно платить. Он легонько потрогал шишку на голове, которая могла быть много больше, не будь вовремя поставленного компрессу, верно, с коровьей мочой. В конце концов, он жив, относительно здоров, и, ежели посмотреть на все случившееся с ним с комической точки зрения, то, собственно, ничего страшного не произошло. Ведь в жизни на все про все существуют только две точки зрения: комическая и трагическая, и ежели во всем видеть трагедию, то, пожалуй, и легкий порез на пальце можно воспринимать с масштабом мировой скорби, а сие, как считал отставной поручик Кекин, есть большая ошибка. Да и не такого характеру был Фаня, чтобы воспринимать все, произошедшее с ним, в трагедийном свете. Посему он хмыкнул, снял с себя двумя пальцами компресс, оделся и пошел умываться. Когда он, чистый и свежий, вошел в кабинет, там уже было полно полициантов. Свеча, догорев, поморгала немного, и умерла, испустив прощальный дымок. В ней уже не было необходимости, ибо пришел рассвет, принеся с собой краски дня, так необходимые для не трагического восприятия мира. Словом, не так уж было все и плохо, а точнее, все было ладно и хорошо: солнечные лучи, высветив луковицы куполов колоколен и церквей, спустились на землю, согревая ее своим теплом, доказав в очередной раз, что день по-прежнему сменяет ночь, трава была зеленой, небо голубым, а подарок, поднесенный Божиим провидением под названием жизнь – желанным и бесценным. – А, вот и господин Кекин собственной персоной, – иронично произнес подполковник Поль, самолично возглавивший полицейский наряд. А может, его попросила подойти Анастасия Львовна, желавшая вернуть из архива дело мужа – это было не важно. Важным было то, что с Кекиным беседовал сейчас человек, два года назад подозревавший его в серии кровавых убийств молодых красивых женщин города, а ныне спустивший на тормозах в угоду губернатору дело об ужасном убийстве Чернышева, пытаясь выдать смертоубийство за самоубийство. И Нафанаил приготовился бороться. А сил и желания для этого вполне доставало. – Присаживайтесь, Нафанаил Филиппович, – произнес примирительным тоном Иван Иванович, сам усаживаясь в кресла напротив. – Вот ведь оказия какая: вы у нас опять оказываетесь главным свидетелем. Ну что ж, побеседуем? – Я бы желал, чтобы это была не беседа, а дознание, – твердо произнес Кекин. – По всей форме, под протокол. – Вот как? – скрыв некоторое замешательство, спросил полицмейстер. – Как вам будет угодно. Поль кивнул помощнику пристава, и тот, усевшись за вице-губернаторский стол, приготовился записывать. Удостоверившись, что все происходит по должным правилам, Нафанаил произнес: – Слушаю вас, господин полицмейстер. – Да нет, это я вас слушаю, господин Кекин, – поправил его Поль. – Но для начала ответьте мне: как вам удается быть всегда рядом с преступлением? Это вы притягиваете его или преступление притягивает вас? – Помилуйте, Иван Иванович, – вступилась за Кекина Анастасия Львовна. – Ведь Нафанаила Филипповича едва не лишили жизни. В него стреляли! – Я именно про это и говорю, – отозвался с вежливой улыбкой полицмейстер. – Ну, в кого еще можно стрелять, как не в господина Кекина! Итак, – Поль повернулся в сторону Нафанаила, и в руках его оказался револьвер из тайника, – это ваш револьвер? – Нет, – ответил Кекин и посмотрел в сторону помощника пристава, дабы удостовериться, записывает ли он его показания. Тот записывал. – Нет, повторил Нафанаил и продолжил: – Это револьвер покойного вице-губернатора. Я нашел его в тайнике в ножке стола. – Вон в том? – указал Поль на раскрытый тайник. – Так точно. И прошу вас, господин полицмейстер, обратить внимание на сей факт. Господину вице-губернатору совершенно незачем было бросаться в камин, дабы свести счеты с жизнью, имея под рукой такую машинку. Этот револьвер делает вашу версию о самоубиении несостоятельной. И в этот злополучный камин господин Чернышев не бросился, а бросили его. – Ну, во-первых, версия о самоубиении не моя, – парировал выпад Нафанаила Поль, – таково заключение врачебной комиссии, делавшей вскрытие господина Чернышева и не нашедшей ни единого признака насильственной смерти. А во-вторых, наличие револьвера у вице-губернатора еще ни о чем не говорит. Револьвера просто не было с собой в момент внезапного помешательства Чернышева. Ведь он был на кухне, а револьвер в кабинете, в ножке стола. Что вы на это скажете, господин Кекин? Могло быть такое? – Могло, – честно ответил Нафанаил. – И вам очень хочется, чтоб все было именно так. А теперь вы мне ответьте: что делал ночью на кухне вице-губернатор? – Ну, мало ли… – А главное: что он там делал один? Кекин пытливо посмотрел в глаза полицмейстера. – Вы правы, делать там ему одному было совершенно нечего. Но зачем-то он все же спустился на кухню. Вопрос – зачем? Нет. Точнее будет задать вопрос: к кому? Ведь совершенно очевидно, что в момент смерти он был не один. – Это вовсе не очевидно, – буркнул Поль. – Хорошо. Я выскажусь иначе: незадолго до смерти Чернышев был на кухне не один. Такое возможно? Например, у меня это не вызывает никаких сомнений. – Ладно, допустим, вице-губернатор был на кухне не один, – принужден был отступить, правда, на заранее подготовленные позиции, полицмейстер. – Я даже допускаю, что этот некто его сильно расстроил. Ввел в крайне нервическое возбуждение. И Иван Николаевич, в припадке этого возбуждения, бросился в камин. Все равно это самоубиение, и человек, что был с ним на кухне – не подсуден. Нам никогда не доказать, что он намеренно довел господина Чернышева до самоубиения. – Так может, это стоит спросить у него самого? – задал весьма неудобный вопрос Кекин. – А для этого просто попытаться его найти? – А вы полагаете, что мы не искали? – с нотками раздражения спросил Поль. – Да даже если мы его и найдем, человека, говорившего последним с Иваном Николаевичем, то это ничего не изменит. И нового расследования не будет. – А как же нападение на меня?– начал закипать Нафанаил. – В меня стреляли. И одну из пуль вы можете найти здесь, у ножки стола. – Пулю мы нашли, – спокойно ответил полицмейстер. – И конечно, по факту нападения на вас будет произведено дознание по всей форме, ведь была угроза убийством. Для этого прошу вас прибыть завтра утром часиков в десять к приставу первой части господину штабс-капитану Ковалеву для дачи показаний. Так, Савелий Николаевич? – Так точно, господин подполковник, – ответил пристав, до этого осматривавший разбитое окно. – Покушение на вас будет выделено в отдельное делопроизводство, и, поверьте, мы приложим все усилия… – Почему в отдельное делопроизводство? – перебил полицмейстера Кекин. – Ведь человек в маске, что держал меня на мушке, требовал отдать ему дневник вице-губернатора? И здесь видна явная связь с гибелью господина Чернышева. – Вы видите связь? – делано удивился Поль. – А я – нет. Покушение на вас ни коим образом не связано с самоубиением господина вице-губернатора. Это ясно, как день. – Как день? – саркастически усмехнулся Кекин. – А если я найду дневник? – А там будет написано рукою вице-губернатора: меня убил господин N или S? Нет, сударь мой, даже если вы и найдете этот мифологический дневник, таковой записи в нем не будет, ежели, конечно, Иван Николаевич не восстал из гроба и не вписал в него имя своего убийцы ослабевшей рукой… – Господин подполковник, – послышался исполненный гнева голос Чернышевой, – мне кажется, вы забываетесь! – Прошу покорнейше прощения, сударыня, – поднялся с кресел полицмейстер. – Я и вправду, сказал лишнее. А все нервы и ипохондрия. Знаете ведь, как у нас в России: сапожник лучше пекаря знает, как печь пироги, а статский учит солдата, как надо воевать. Совсем дилетанты замучили. Все то они знают, про все ведают. И деваться от них – некуда. Честь имею. Иван Иванович тяжело пошел к выходу. – А если я найду убийцу? – бросил ему вслед Кекин. Поль остановился и медленно обернулся. – Вот тогда и поговорим, – невозмутимо ответил он. – Я найду убийцу, – твердо произнес Нафанаил, и их глаза встретились. Первым отвел взор подполковник Поль.
На спиритический сеанс Кекин с Чернышевой приехали вместе. У Амалии Ивановны уже были предводитель дворянства господин Киселев, чаявший своей общественной службой получить все же до окончания дней своих чин действительного статского советника, и девица Шарлотта фон Баннер. Она, как и прошлый раз, сидела за столом, прикрыв веки и готовясь к общению с миром духов. – А я говорю вам, что пора написать про все его художества! – волновался предводитель, обращаясь к Романовской. – И не куда-нибудь, а лично графу Алексею Андреевичу Аракчееву. Пусть знают в Государственном Совете, что это за прескверная личность – наш губернатор. Щечки предводителя пылали, на лбу выступила испарина. – Я решительно с вами согласна, Григорий Никифорович, – успокоительным тоном произнесла Романовская. – Вот и Анастасия Львовна с Нафанаилом Филипповичем совершенно разделяют вашу точку зрения, – призвала она в свои союзники входящих в гостиную Чернышеву и Кекина. – Ведь так? – Несомненно, – подтвердил Нафанаил, хотя совершенно не ведал, о чем шла речь. Просто он очень хорошо знал Амалию Ивановну, чтобы хоть в чем-то перечить ей. – Вот видите? – заглянула она в выцветшие глаза предводителя. – Мы все на одной стороне. Только не стоит торопиться. Вошел чиновник особых поручений Заруцкий. Обжегшись о взгляд Чернышевой, он притулился в уголке, бросая на окружающих виноватые взгляды. – Ну что, за стол? – скомандовала Романовская, и тут в гостиную вошел отставной генерал-майор Энгельгардт. Он явно прихрамывал на левую ногу. – Не ждали? – бодро спросил он, оглядывая присутствующих. – А я – вот он. – Весьма рады вашему появлению, Лев Николаевич, – произнесла Амалия Ивановна. – И вынуждены попенять вам за ваше отсутствие на давешнем сеансе. – Приношу за то свои извинения всему благородному собранию, – с легким поклоном произнес Энгельгардт. – Дела, знаете ли, дела… – А что это вы хромаете? – с плохо скрываемым подозрением спросила Чернышева, взглянув на Нафанаила. – Пустяки, – непринужденно ответил отставной генерал-майор. – Открылись старые раны. – Это вовсе не пустяки, – заметил Кекин. – Вот именно, – сузила глаза Анастасия Львовна. Повисла пауза, которая была разряжена словами Шарлотты фон Баннер. Медиум, не открывая глаз, произнесла: – Я готова. Все расселись по своим прежним местам. Энгельгардта посадили между предводителем и Амалией Ивановной, и он был хорошо виден Нафанаилу, сместившемуся влево. Теперь против написанного на столе слова «нет» оказалась Романовская. – Руки, – произнесла медиум каким-то потусторонним голосом. Все положили руки на стол, соприкасаясь друг с другом пальцами. Медиум открыла глаза и, подержав донышко блюдца над огоньком свечи, положила его в центр стола. – Я вызываю дух Ивана Николаевича Чернышева, – произнесла фон Баннер, выкатив и без того выпуклые глаза. – Дух господина вице-губернатора Чернышева, приди к нам! Приди к нам!! Приди к нам!!! Пламя свечи заколыхалось, и Нафанаил, как и в прошлый раз почувствовал ледяное дуновение. – Дух Ивана Николаевича с нами! – торжественно объявила фон Баннер. А затем явственно послышались пять коротких ударов. – Сегодня дух господина Чернышева готов ответить на пять вопросов. И мы, наконец, узнаем имя убийцы нашего дорогого Ивана Николаевича… Итак, – медиум повысила голос, – вопрос первый. Вас убили по приказанию губернатора Толстого? Блюдце дрогнуло и стало медленно вращаться вокруг оси. Вот стрелка на нем очутилась между словами «да» и «нет». Куда она двинется дальше? Все затаили дыхание, и даже Нафанаил оторвал свой взгляд от Энгельгардта и перевел его на блюдце. И тут, в наступившей тишине, глубокой и жуткой, послышалось мяуканье. А затем на столе, невесть откуда, появился котенок. Попискивая тонким голоском, он двинулся прямо на блюдце, грациозно переступая пушистыми белыми лапками. – Уберите животное, – еще пуще выкатила глаза фон Баннер. – Ему здесь не место. Уберите кошку, она сторожит врата… Договорить она не успела. Блюдце, заметавшись при появлении котенка, вдруг скользнуло по столу, пролетело несколько саженей и, ударившись о стенку гостиной, разбилось на мелкие кусочки. Резко дунул холодный ветер и потушил свечи. Когда зажгли свечи, котенок сидел в центре стола и умывался. А потом подошел к руке Амалии Ивановны и потерся о нее круглой головой. – Это не мой котенок, – с испугом произнесла Романовская и отдернула руку. – Я вообще не держу дома животных. Затем все взоры устремились на двери гостиной. Но они оказались плотно притворенными. Окна тоже были закрыты и даже зашторены. – Откуда он здесь взялся? – глухо спросила фон Баннер. Ее била дрожь, а руки до самых буфов коротких рукавов были покрыты гусиной кожей. Но ее вопрос остался без ответа. –Что случилось? – тихо спросил Нафанаил, вплотную приближаясь к Амалии Ивановне. – Во время сеансов присутствие животных недопустимо, – ответила ему Романовская почти одними губами. – Особенно кошек, ведь они сторожат врата потустороннего мира. Духу Ивана Николаевича, пришедшему к нам, очень трудно было вернуться назад. И он метался между нашим миром и миром иным. Ему было больно, а, стало быть, больно и нашему медиуму. Еще не известно, – участливо посмотрела Романовская на Шарлотту фон Баннер, – чем все это для нее кончится. – Я подтверждаю, что Амалия Ивановна не держит у себя никаких животных, – громко нарушила вдруг наступившею тишину Чернышева. – Как мы видели, двери и окна во все время сеанса были закрыты, из чего следует, что котенок появился в этой комнате немного раньше. – Что вы хотите этим сказать? – спросил, нахмурившись, Энгельгардт. – Я хочу сказать, – бросила на него испепеляющий взгляд Анастасия Львовна, – что кто-то из здесь присутствующих принес этого котенка с собой. Нарочно. Чтобы сорвать сеанс и не дать нам узнать имя убийцы Ивана Николаевича. – Ну, это уж слишком, – подал голос Заруцкий и тут же получил свою порцию уничтожающего взгляда Чернышевой. – А может, котенок просто материализовался, и его появление есть перевоплощение чьего-то духа? – подала мысль Амалия Ивановна. – Когда госпожа Шарлотта фон Баннер установила связь и вызвала дух Ивана Николвевича, то вместе с его духом увязался и чей-то другой? Просочился к нам, так сказать? И перевоплотился в котенка? – Но как мы можем это узнать? – спросил предводитель. – Только на следующем сеансе, – констатировала Романовская и обратилась к Шарлотте. – Я верно говорю, госпожа фон Баннер? Медиум хотела что-то ответить, но вдруг громко охнула, закатила глаза и бесформенной массой стала сползать с кресел. Позвали лакеев. Один принес о-де-колон, которым Амалия Ивановна стала тереть виски фон Баннер. Второго послали в университетские квартиры за доктором Фуксом. Покуда ждали медицинское светило, не расходились, разговаривали вполголоса, будто при покойнике в доме. Анастасия Львовна о чем-то шепталась с Амалией Ивановной и продолжала время от времени испускать огненные взгляды в сторону отставного генерал-майора и чиновника особых поручений, заставляя их ежиться и чувствовать себя неуютно. Нафанаила тоже занимала персона Энгельгардта. Зачем он хромает? Может, это он и есть, тот человек в маске, что приходил давеча за дневником Чернышева? И это его он легко ранил в ногу, и слова генерала, что открылись старые раны, еще не факт? Но с другой стороны, котенка, скорее всего, принес не он, ведь Кекин во все время сеанса не спускал с него глаз. Тогда кто? – Простите, но я тоже не приносил этого котенка… Нафанаил вздрогнул и обернулся на голос. Рядом с ним стоял Максимилиан Заруцкий и принужденно улыбался. – Что, прошу прощения, вы сказали? – Я сказал, что этого котенка принес не я, – ответил Заруцкий. – После сеанса я наблюдал за вами, но вы были слишком заняты господином Энгельгардтом. Вы полагаете, что это он хотел сорвать сегодняшний сеанс? – Почему вы думаете, что я так думаю? – заинтересованно спросил Кекин. – Потому что вы последние четверть часа пытаетесь решить для себя вопрос, кто принес сюда этого злосчастного котенка. Я решил немного помочь вам и говорю: это не я. – Я и не думал про вас, – признался Нафанаил. – Зато об этом думает вдова, – вздохнул Заруцкий. – Скоро ее взгляды прожгут во мне дырку, а мне бы очень не хотелось снова идти к этому французу Бушу на Воскресенскую и опять заказывать себе новый сюртук. Он чертовски дорого берет за свою работу. Нафанаил улыбнулся. Чиновник особых поручений ему нравился, да и он чувствовал расположение Заруцкого к себе. – Ну, я думаю, до этого не дойдет, – произнес Нафанаил. – Однако мне весьма неловко, и я бы хотел, чтобы все это поскорее закончилось. Поэтому я и подошел к вам, – Заруцкий немного смутился, но быстро овладел собой, – чтобы предложить свою помощь. – Помощь в чем? – осторожно спросил Нафанаил. – В вашем расследовании убиения господина вице-губернатора Чернышева. Иван Николаевич мне очень был симпатичен своей честностью, неподкупностью, отношением к порученным обязанностям. Это был человек долга и чести. И мне бы очень не хотелось, чтобы вдова господина Чернышева думала, что я как-то замешан в этом. – Значит, вы тоже полагаете, что Ивана Николаевича убили? – Конечно, – без тени сомнения ответил Заруцкий. – Зачем же бросаться в камин, имея под рукой револьвер… – Откуда вы знаете про револьвер? – быстро спросил Кекин. – Полноте, Нафанаил Филиппович, – улыбнулся чиновник особых поручений. – Об этом уже весь город знает. Все знают, что вы ищете дневник покойного Ивана Николаевича, и что именно в связи с этим фактом сегодня на рассвете в вас стреляли. Наш город – он ведь как большая деревня… Нафанаил посмотрел в глаза Заруцкого и покачал головой. Конечно, в городе уже знают обо всем. Ничего удивительного нет, ведь Романовская и Чернышева – суть женщины, а женщины есть такие существа, язык коих совершенно без костей. Доверять что-либо этим существам да еще надеяться, что они будут помалкивать, значит ничего не понимать в человеческой природе, вернее, в их, женщин, природе… – И в чем будет заключаться ваша помощь? – спросил Кекин. – Это полностью на ваше усмотрение, – произнес Заруцкий. – Вы можете давать мне какие-нибудь, – он засмеялся, – особые поручения, ведь я чиновник особых поручений, которые я бы для вас исполнял. Вам одному трудно, а я просто хочу, чтобы скорее нашелся истинный виновник всех несчастий, – закончил он. – Я вас понял, – произнес Нафанаил, – и весьма вам благодарен. Полагаю, я не премину воспользоваться вашим предложением, как только случится в том надобность. Максимилиан Заруцкий, в знак окончания беседы, склонил голову и отошел, как показалось Кекину не очень довольный результатом разговора. Но Нафанаила это уже занимало постольку поскольку, ибо в гостиную вошел со своим неизменным пузатым саквояжем городское медицинское светило: Карл Федорович Фукс. Это был подвижный смешливый человек весьма небольшого росточка, с коротенькими полными ножками и матовой плешью на большой голове, познавшей, верно, немало подушек в чужих постелях. Специалист же в городе он был первейший, и даже мордовские панки и, особливо, татарские мурзы, не позволяющие своим женам казать посторонним даже носа, охотно дозволяли Карлу Федоровичу щупать, надавливать, сжимать, простукивать и, вообще, медицински пользовать как части, так и в целом, своих супруг. К тому же они платили за это неплохие гонорары и обеспечивали собственными транспортными средствами, что позволяло профессору с годовым жалованием в две тысячи рублей экономить еще пару гривенников на извозчиках. – Ну-с, – произнес Фукс и первым делом велел перенести госпожу фон Баннер на диван. Этим занялись все мужчины, и даже старику Киселеву, досталась нога девицы, неся которую он, согнувшись под ее тяжестью в три погибели, немедленно вспомнил о своем застарелом почечуе. Все же мужчины с делом справились, положили под голову Шарлотты подушку и отошли в сторону, доброжелательно посматривая друг на друга, ибо ношение одной женщины на руках, несомненно, сближает. А затем Карл Федорович безапелляционно прогнал всех, оставшись с больной наедине. Колдовал он над ней долго. Когда вышел из гостиной, лицо его было озабоченно и хмуро. – Ну, что с ней? – подалась вперед Романовская. – Горячка, – изрек профессор и вздохнул. – Настоящая горячка, вскрывшаяся в результате нервического возбуждения и ипохондрических процессов, вошедших в сношение друг с другом. Крайне опасная форма заболевания… – Госпожа фон Баннер больна ипохондрией? – удивленно спросила Романовская. – Вот бы никогда не подумала. – Вы зря так удивляетесь, – живо обернулся к ней Фукс. – Мы все, живущие в крупных городах, в большей или меньшей степени, ипохондрики. Я имею в виду людей, конечно, благородного происхождения. А у госпожи фон Баннер ипохондрическое заболевание еще усилено, как бы точнее выразиться, затянувшимся состоянием девственности. И хоть ипохондры живут в верхних боковых частях живота, а не в нижних… – И что же делать? – продолжала волноваться за подругу Амалия Ивановна. – Лишение девственности благоприятно сказалось бы на ее общем состоянии. В дальнейшем… – глубокомысленно изрек профессор. – Понимаю вас, – отвела глаза в сторону Романовская. – Но… как ей сейчас помочь? – Да, господин профессор, вы беретесь излечить нашу милую Шарлотту? – тронула его за рукав сюртука Чернышева. – Понимаете, она нам так дорога… – Что касается нервической горячки, то, несомненно, да. Ведь сие есть мой врачебный долг, – посмотрел он на присутствующих снизу вверх, но всем показалось как раз наоборот. – А как долго будет идти процесс излечения? – спросил Заруцкий. – О, это зависит от многих обстоятельств, – ответил Карл Федорович. – Ежели ледяные ванны помогут сразу, то далее можно будет переходить к нервам: отвары, прогулки с приятным собеседником, разные игры, не требующие работы ума. – Стало быть, не скоро? – попробовал уточнить Энгельгардт – Не могу ответить вам точно, Лев Николаевич, – отозвался Фукс. – Все зависит от того, насколько действенным будет курс лечения. Далее профессором завладел предводитель. Отведя его в сторону, он долго и нудно стал жаловаться на свой почечуй, доставивший ему в последнее время множество неприятностей. С их стороны то и дело слышались вздох и аханья Киселева и рассудительный голос светила с менторскими нотками. – Ну, все, это надолго, – произнесла Чернышева. – Да, собственно, все уже и закончилось. – Да, душечка моя, – отозвалась Амалия Ивановна. – Шарлотту, слава Богу, пристроили в надежные руки. Будем надеяться и молиться, что она скоро поправиться. Как это случиться, я вам сообщу первой. – Благодарю вас, дорогая, – улыбнулась Чернышева. – А теперь, разрешите мне откланяться. – Прощайте, Анастасия Львовна. – Прощайте, Амалия Ивановна. – Она повернулась к Кекину. – Вы еще не раздумали, сударь, заниматься поисками дневника? – Ни в коей мере, – отвечал Нафанаил. – Тогда я жду вас в карете. – Да, сударыня… – Ну, что ты надумал, Фаня? – спросила Романовская, когда за Анастасией Львовной закрылись двери. – Продолжать искать дневник. Коли из-за него меня едва не убили, значит, он содержит, действительно, важные сведения. И еще, – он слегка помедлил, – я теперь совершенно уверен, что вице-губернатор умер насильственной смертью. – Я рада, что именно ты занялся этим делом, Фаня. Только будь осторожен… Карета Анастасии Львовны, вернее, ее покойного мужа, была рессорной, удобной и легкой. Одно слово – венской работы. Небось, Иван Николаевич за такую тысячи две отдал, не менее. Лошади, запряженные цугом, – свежие, ливрейный форейтор на переднем черноголовом моренкопфе – удал да опытен, так что до усадьбы Чернышевой доехали менее, чем за четверть часа.
Глава седьмая
Кто ищет – находит. – Вояж отставного поручика. – Странная старуха с котом. – Что поведала Федора.
Ночь Нафанаил спал крепко и без всяких сновидений. Поутру, испив кофею, сходил в полицейский участок, и по событиям давешней ночи и раннего утра дал приставу Ковалеву исчерпывающие показания. Вернувшись, весь остаток дня простукивал и прощупывал пол в кабинете, и к ночи осмотрел его более половины. Спал снова крепко, правда при затворенных, на всякий случай, окнах. Впрочем, сие было лишнее, ибо вокруг дома ходили снаряженные камердинером Фадеичем сторожа из дворовых мужиков, постукивая время от времени колотушками и отпугивая тем самым возможных злоумышленников. К середине следующего дня Кекин закончил обследование пола. Тайника в нем не было. Мало верилось в то, что потаенный схрон находится в потолке. Нафанаил сел в кресла, дабы собраться с мыслями, и тут в кабинет вошла Анастасия Львовна. – А у меня радостные вести, – сходу выпалила она. – Да? – вежливо промолвил отставной поручик. – Дела госпожи Баннер пошли на поправку. Ледяные ванны доктора Фукса возымели весьма положительный результат. Горячки уже будто и не было! – Я очень рад, – отозвался Нафанаил, думая о своем. – Вы чем-то озабоченны? – спросила Анастасия Львовна. – Нет, ежели не считать того, что я не нашел дневник. – Не расстраивайтесь, Нафанаил Филиппович. Еще несколько дней, и мы сможем повторить сеанс. – Замечательно, Анастасия Львовна… Когда Чернышева ушла, Кекин невольно поежился. Ледяные ванны – бр-р-р. Он представил госпожу фон Баннер, сидящую в чугунном корыте, всю обложенную льдом. Надо же: ее мощная конституция не только выдержала сию пытку, но и излечилась от горячки. Верно, холод не только понижает телесную температуру, но и благотворно действует на нервы. Впрочем, он имел возможность убедиться в этом осенью восемьсот тринадцатого года, когда, попав в окружение в местечке Ворлиц, их отряд решил пробиваться к Эльбе. Опрокинув два эскадрона неприятельских драгун, они вышли к реке и начали переправляться вплавь. Дул сильный северный ветер. Бросившись в воду, люди и лошади сбились в одну кучу, кричали и топили друг друга. Саженей за двадцать от берега его отбили от лошади, за гриву которой он держался, и тут-то он в полной мере ощутил на себе благотворное влияние ледяной воды. Ибо, выбравшись на берег и попав в лапы злобным ляхам, ему было совершенно безразлично, что с ним будет дальше; посадят ли его в каземат, начнут пытать либо вообще поставят к стенке. И даже когда их, офицеров из разбитого полка генерала Сакена и летучего отряда полковника Фигнера забрали к себе французы и повезли в крепость Витемберг, что означало плен, но не смерть, Кекин, конечно, не огорчился, но и не возрадовался… Все, довольно воспоминаний. Пора продолжить поиски дневника, ибо кто ищет – находит. Нафанаил решительно хлопнул по подлокотникам кресел, собираясь подняться, и тут одно из них вдруг подалось вперед. – Вот оно! – воскликнул Кекин, и обеими руками стал двигать массивный подлокотник. Выдвинувшись на две пяди, подлокотник встал, и из него выпала перевязанная в трубочку тетрадь. Когда Нафанаил освободил ее от тесьмы и развернул, исчезли последние сомнения: это был дневник вице-губернатора Чернышева. Нафанаил Филиппович вернул подлокотник на место, уселся в кресла и открыл тетрадь.
– И когда вы намерены отъехать? – сухо спросила Анастасия Львовна. – Завтра поутру, – решительно ответил Нафанаил. – И прошу вас на меня не сердиться. Эта поездка крайне важна для меня. – Да я не сержусь, поступайте, как знаете. В конце концов, вы не обязаны находиться в кабинете моего мужа круглые сутки… Чернышева, конечно, сердилась. Это было заметно по ее глазам и движениям, ставшим резковатыми, как у девицы, которую свалившаяся на нее череда обстоятельств только что разуверила, что она знает жизнь. Анастасия Львовна хмуро посмотрела на Нафанаила, хотела что-то сказать, но промолчала. – Я вернусь и найду дневник, – твердо сказал Кекин и честно посмотрел ей в глаза, что оказалось, в общем, не трудно. – Обещаю вам. Она нехотя кивнула. – Я бы хотел попросить… – неуверенно начал Нафанаил. – Слушаю вас. – … не проводить без меня спиритического сеанса. – А вы надолго? – На два-три дня. – Хорошо, мы вас дождемся. – Благодарю. – Может, вы возьмете мой дормез? Дорога будет легче и приятней. – Благодарю, но я поеду на почтовых. Иначе моя поездка может затянуться на неделю. – Понимаю вас, – несколько мягче произнесла Анастасия Львовна. – Тогда возвращайтесь скорее… Он бы, конечно, мог сказать, что нашел дневник. И отдать его. Как бы поступила Чернышева? Рассказала бы о нем. Показывала бы его всем и каждому. Он был бы в ее руках знаменем борьбы против губернатора. И еще одного человека, которого он, Нафанаил Кекин, никак не ожидал встретить в записках покойного вице-губернатора. Необходимо было все проверить. Тайно, без огласки, чего невозможно было бы сделать, отдай он Чернышевой дневник. Да и не давали записи в дневнике ни одной улики в том, что сей человек совершил убийство господина вице-губернатора. Их должен был раздобыть он, Нафанаил Филиппович Кекин. Молодому человеку собраться легче легкого. Тем более, что нет еще покуда ни привязанности к вещам, ни многолетних привычек, без которых чувствуешь себя в дороге неуютно. Да и сама дорога ничуть не в тягость и более желанна, чем, скажем, стояние за конторкой в каком-нибудь присутственном месте или перекладывание с места на место казенных бумаг в канцеляриях. Посему, выправив на почтамте подорожную и оплатив прогоны, отставной поручик Нафанаил Кекин взял извозчика, заехал в свою усадебку в Собачьем переулке, оделся в дорожное платье, взял саквояж из свиной кожи, заполненный разной снедью, и через четверть часа уже подъезжал к городской заставе. Там, показав пашпорт и пересев на почтовую тройку, он двинул по Мамадышскому тракту, держа путь в одноименный уезд, в коем, вдали от трактов, шоссейных дорог и прочих большаков, стояла меж сельца Мочалкино и аула Нижний Кузгунча благоприобретенное имение Чернышевых, деревенька Сухая Шия. Путь был длинный, сто двадцать две версты, тракт – одно название, а на самом деле проселок, хоть и мерянный, ибо верстовые столбы, окрашенные в государственную трехцветку, все же время от времени попадались. Ямщики хоть и гнали лихо и отчаянно – ведь от быстроты езды зависело количество пятаков в их кошелях, – а все же более четырех прогонов в один день сделать не удалось. Пришлось Нафанаилу, наскоро перекусив пастетом из гусиной печенки, куском подового пирога с вязигой и запив сей ужин полубутылкой малаги, заночевать на станции, устроившись на лавке в «покоях» – комнате, смежной с жильем самого станционного смотрителя и назначенной для проезжающих. Смотритель сей, в отличие от предыдущих трех, оказался хватом и выжигой, и поутру, отдав, верно не за просто так тройку толстопузому купчине, что приехал часом позже Кекина, заявил, что более казенных лошадей нет, но ежели барин спешит, то у него есть лошади вольные, за кои, дескать, надобно платить вдвое. Кекин согласился, и покуда смотритель переписывал его подорожную, лошадей запрягли. Расплатившись по гривеннику за версту, Нафанаил доехал до последней станции, от коей следовал поворот с «тракту» на такую разухабистую дорожку, что не приведи Господь. Кое-как, через пень колоду, дважды едва не опрокинувшись, доехал отставной поручик до покосившегося двускатного голубца с медной иконкой, обозначавшего начало деревни Сухая Шия и как бы защищавшего ее от нечистой силы. Но до первого деревенского дома на самой околице пришлось проехать еще с треть версты, ежели не более. Срубили сию избушку если и не во времена царя Гороха, то, несомненно, еще тогда, когда по глубокому оврагу, над которым она стояла, несла свои воды в Вятку быстрая речка Шия. Речка эта давно заимела иное русло, а избушка продолжала стоять, врастая в землю и дряхлея. Такой же дряхлой, верно, была и старуха, что глянула с полатей совиными глазами на Кекина, когда он, пройдя сени, вошел в избу. – Здравствуйте, бабушка, – произнес он и перекрестился на образа в красном углу. Старуха молчала. – Здоровы будьте, бабуля, – громче повторил он. – Ась? – шамкнула та в ответ. – Я говорю, здравствуйте! – гаркнул он так, что старуха вздрогнула и бутькнулась головой о потолок. – Чего же ты так орешь, касатик? – буркнула она, потирая ушибленный затылок. – Чтобы вы услышали, – сказал Нафанаил. – Я и так слышу, не глухая, – поморгала она круглыми глазами без ресниц. – Нет ее. – Кого? – не понял Нафанаил. – Я, собственно, хотел спросить вас… – Нет ее, – повторила старуха. – На огородах она. – Кто? – Та, к которой ты приехал. – А откуда вы знаете, кто мне нужен? – Прочла по глазам, – криво усмехнулась старуха. – Что, и имя ее вы прочли в моих глазах? – Верно. – И какое оно? – ехидно спросил Нафанаил. – Да уж известно какое, – не менее ехидно промолвила карга. – Ну, какое, какое? – продолжал допытываться Кекин. – А Федора, – ответила старуха и сморгнула одним глазом. – Вы колдунья? – оторопел Нафанаил. – Не-а, – усмехнулась карга. – Я – Параскева. А до этого меня звали Изольдой. – Значит, вы все-таки колдунья, – констатировал Нафанаил. – Нет, – ответила старуха и снова сморгнула. – Я – Верпея. – Изольда, Верпея, – пробурчал Нафанаил, – выходит, при вас должен быть черный кот. А где он? – Здесь, – ощерилась старуха и тоненько позвала: – Мося! Из недр полатей вышел здоровущий черный кот, сел рядом со старухой и уставился на Кекина желтыми круглыми глазами. – Вот теперь все понятно, – произнес Нафанаил, не сводя глаз с кота. – Ну, а коли понятно, – промолвила Верпея, – так давайте пить чай. Вам с дороги это будет пользительно, да и нам не лишне. Правда, Мося? Кот повернул круглую башку, посмотрел на хозяйку и кивнул. Верпея, крякнув и проигнорировав протянутую руку Нафанаила, довольно ловко слезла с полатей. Следом за ней, в два прыжка, на полу очутился и Мося. – Проходьте в комнаты, – пригласила Верпея. Пригнувшись, Кекин вошел в чистенькую горницу: лавки с вышитыми полавочниками по стенам, занавеси на окнах, домотанная дорожка на дощатом полу. У дальней стены – постеля, верно, для Федоры, в ближнем углу – древняя прялка-копыл с рунической росписью, вырезанная из комля дерева вместе с корневищем, посередине горницы – стол под вышитой скатеркой с дымящимся самоваром, чашками, блюдечками с разным вареньем и румяными бубликами. – Ого! – воскликнул Нафанаил. – У вас прямо как в лучших домах… Ждали, что ли, кого? – Ага, – подтвердила старуха. – Выходит, я не вовремя? – Отчего же, аккурат вовремя, – странно улыбнулась Верпея. – Присаживайтесь. – Но, к вам же, судя по всему, кто-то должен вот-вот прийти, – вопросительно посмотрел на нее Кекин. – Уже пришел, – сказала старуха. – Кто? – спросил Нафанаил. – Ты, – ответила старуха и хрипло рассмеялась – А, ну, да, конечно, – кивнул неопределенно Кекин и присел. Рядом села Верпея, а прямо против него взгромоздился на высокий стул Мося. Он сходу залез в блюдечко лапой и принялся слизывать с нее капающее на скатерть варенье. – Ты ведешь себя крайне неприлично, Моисей, – сделала замечание коту старуха, после чего тот сел смирно и принялся наблюдать за происходящим. Чай у Верпеи был превосходным. С мятой, шиповником и еще какими-то душистыми травами. Уже после первых глотков Нафанаил почувствовал, что усталость прошла, и тело его становится каким-то звонким и легким: еще несколько глотков, и оно воспарит меж полом и потолком, слегка покачиваясь, будто бумажная лодочка на водной глади лужи. – Какой чудесный чай, – произнес он заплетающимся языком. – Что такое вы кладете в него, сударыня? – Ничего особенного, – ответила Верпея, пытливо глядя ему в глаза. – Немного мяты, шалфея, тертых листочков шиповника… Она не договорила, потому что гость, сомкнув веки, вдруг уронил голову на грудь. – Отравительница, – успел пробормотать он, и шумно засопел…
Когда Нафанаил открыл глаза, то поначалу даже не понял, где он. Увидев склоненные над собой морду кота и старушечье лицо с кустистыми бровями и большой бородавкой на носу, он еще находился во власти сна, в коем по улицам Казани ехали друг за дружкой самодвижущиеся экипажи, ходили хмурые озобоченные люди в странных заношенных одеждах и разговаривали меж собою на каком-то варварском языке, лишь отдельными словами напоминающем русский. Сам себя он видел седым, в короткой бородке, что обычно носят шкиперы морских бригов и шхун, курящим трубку с изогнутым мундштуком и держащим за поводок пса Вову, который некогда был поэтом и сочинял имажинистические стихи. Словом, сон был весьма странный. Приподнявшись на локтях – а он лежал на лавке, застеленной периной, – он мотнул головой, прогоняя остатки сна, и спросил: – Я что уснул? – Уснул, касатик, – просто ответила старуха. – Прошу прощения, – виновато промолвил Нафанаил, принимая сидячее положение. – Ну, что вы, – учтиво произнесла Верепея. – Дорога была длинной, вы уморились, так что это вполне извинительно. – Благодарю вас. Федора еще не вернулась? – Уже идет. Ага, – приставила ладонь к уху хозяйка, – вот и ее шаги. Нафанаил решительно не слышал никаких шагов, но не удивился, когда через малое время в горницу и впрямь вошла девица, которую можно было охарактеризовать одним словом: ладная. – Вы – Федора? – поздоровавшись, спросил Нафанаил, глянув на круглый животик молодки. – Да, – ответила та. – Вы служили кофешенкой госпоже Чернышевой? – Да. – А за какие грехи она сослала вас в эту глушь? – снова невольно посмотрел на ее животик Кекин. – В вы кто, полицейский?! – с вызовом произнесла Федора. – Нет, – ответил Нафанаил. – Тогда чево спрашиваете? – Ты, милочка, не ерепенься, – встряла в разговор Верпея. – Человек из такой дали несусветной к тебе приехал, а ты все «кто» да «чево» заместо того, чтобы ему на его вопросы просто и честно ответствовать. Зла он тебе не желает, так что волком на него смотреть не след. Верно, Нафанаил Филиппович? – обернулась она к Кекину. – Верно, – ответил Нафанаил, вспоминая, когда это он успел назвать себя старухе. Не вспомнил. Видно, ведунья знала, как его зовут еще до того, как он ступил в ее избу. Стало быть, это правда, что его тут ждали. – Я, действительно, не желаю вам зла, – обратился он к Федоре. – Просто, обстоятельства одного дела, которое мне поручили выполнить, вынудили меня приехать к вам. Понимаете, – он немного помолчал, – я, как и многие уважаемые люди в Казани, не верю, что господин Чернышев ушел из жизни по доброй воле. Его убили. Люди, которым этот человек был дорог, попросили меня найти убийцу. И я приехал к вам за помощью. Неужели вы не хотите наказать человека, убившего отца вашего будущего ребенка? Лицо Федоры пошло красными пятнами. – Вам об этом рассказала моя барыня? – тихо спросила она. – Нет, – честно ответил Кекин. – А кто же? – Сам господин Чернышев. – К-как это? – опустилась бессильно на лавку Федора. – Так случилось, что у меня на руках оказались его записи. И там он пишет, в том числе, и о вас. – А кто сказал вам, что я здесь? – спросила Федора. – Один добрый человек, – ответил Нафанаил. – Только он просил держать его имя в тайне, иначе его ждет такая же участь, как и вас. – Будет тебе задавать Нафанаилу Филипповичу вопросы, – снова встряла в разговор Верпея. – Он ведь приехал к тебе не отвечать на твои вопросы, а задавать их. Верно ведь, господин Кекин? «Ну вот, – подумал Нафанаил, – ей известна и моя фамилия. Ай да старая карга». – Хорошо, – смиренно сложила руки на коленях Федора. – Хорошо, – повторил за ней Нафанаил. – Итак, в закрепление уже известного: вы… понесли от господина Чернышева? – Да, – тихо ответила Федора. – Как долго вы с ним …встречались. – С полгода. – Где проходили ваши встречи? – Барин сам назначал мне где. – То есть, о месте и времени ваших встреч вам говорил Иван Николаевич? – Да. – Ваши встречи происходили ночью? – Да. – Как долго? – С четверть часа, – опустила голову на грудь Федора, и Кекин заметил, как сочувственно покачала головой старуха. – А ваши свидания случались на кухне? – осторожно спросил Нафанаил. – Случались. – И в тот роковой день, вернее, ночь, когда произошло убийство господина Чернышева, он вам назначил встречу именно на кухне? – Да. – А кто знал об этом? – быстро спросил Нафанаил. – Никто, – совсем тихо ответила Федора и прикусила губу. Кекин находился от Федоры в двух саженях, но даже на этом расстоянии почувствовал, как напряглось тело девушки. «Осторожно, – сказал он самому себе, – осторожно. Вот оно, главное, из-за чего ты тут». Он замолчал и прошелся по горнице под пристальным вниманием двух пар глаз: старухи Верпеи и кота Моси. Федора же сидела, не поднимая головы. – Знаете что, – присел Кекин рядом с ней, – давайте далее буду говорить я, а вы меня только поправлять: правильно я сказал, или не правильно. Вы согласны? Федора неопределенно пожала плечами. – И все же я, с вашего позволения, начну, – продолжил Нафанаил. – Итак: в ту злосчастную ночь ваш барин назначил вам свидание на кухне, скажем, в два часа пополуночи… – В час, – еле слышно промолвила Федора. – В час, – повторил за ней Кекин. – Но придти вы на эту встречу не смогли, ибо вас в ту ночь в усадьбе Чернышевых не было. Так? Федора согласно кивнула головой. – А не было вас там потому, что были вы совершенно в другом месте, на свидании с другим человеком, коего, действительно, любили не в пример Чернышеву, которого просто жалели и не могли отказать ему в его притязаниях потому, что он ваш барин. Нафанаил немного помолчал и, не услышав от Федоры возражений, продолжил: – Человек же, с которым вы встречались в ту ночь, молод, из вольного сословия. Он, вероятно, говорил, что любит вас, что будущий ребенок ему не помеха и, может, даже обещал на вас жениться, выправив на вас вольную, то есть, выкупив вас и отпустив потом на волю… Кекин пытливо посмотрел на Федору, ожидая хоть какой-то ее реакции на его слова. И она выдавила из себя еле слышно: – Не молодой… – Как вы сказали? – слегка опешил Нафанаил. – Не молодой, в годах, – чуть громче повторила Федора. – Что, одного возраста с господином Чернышевым? – задал наводящий вопрос Кекин. – Нет, моложе, – ответила девушка. – А старше меня? – начал нервничать Нафанаил. Она кивнула. – Значит, в годах, – скорее констатировал, чем спросил Кекин. – Просто пожилой. Федора снова кивнула. – Ясно, – буркнул Нафанаил. – И каков он из себя? В усах, бороде? Цвет глаз? – Он симпатичный, – произнесла Федора. – И добрый. Конфекты мне дарил в бонбоньерках… – Симпатичный, добрый, бонбоньерки… – машинально повторил Нафанаил. – И все? – Все, – ответила Федора. – А цвет глаз, – продолжал настаивать Кекин. – Каков у него цвет глаз? – Когда серый, когда голубой, – улыбнулась девушка, верно, представив себе его лицо. – Все не слава Богу, – произнес Нафанаил в сердцах, отметив про себя, что, по сути, Федора так и не сообщила ему ничего путного, кроме того, что ее любовник нумер два пожилой господин, обещавший выкупить ее на волю и жениться. В отличие от любовника нумер один, господина Чернышева, любовника положительно старого и ничего ей не обещавшего. Что же касается цвета глаз, так, скажем, у барона Пирха, коменданта города такие глаза: серые, даже стальные, когда он в комнатах, а когда на улице, да ежели солнце светит ясно, так, положим, голубые. Серые глаза у генерала Энгельгардта, так что из того? Кроме того, ни Пирх, ни Энгельгардт уже не молоды, под «пожилых» людей вполне подпадают и, кроме того, оба привлекательны и имеют средства дарить девицам конфекты в бонбоньерках. Вот только, станут ли они это делать? Впрочем, ежели имеется серьезная цель, к примеру, убийство вице-губернатора, то почему бы и нет… – Хорошо. Как зовут этого вашего поклонника? – Алексей Яковлевич, – последовал ответ. – Он дворянин? – Да. – Род занятий? – Чево? – Он военный или статский? – Не знаю. – В ту злосчастную ночь он все время был с вами? – Да. – И никуда не отлучался? – Нет. Только ездил в Дворянское Собрание. – Минутку, минутку, – заволновался Нафанаил. – Так он отлучался или нет? – Ну, да. Сказал, что забыл трость и съездил за ней. – Значит, он забыл трость в Дворянском Собрании, съездил за ней и вернулся, так? – Да. – Как долго его не было? – С полчаса. – И уехал он в половине первого или чуть позже, так? – Так. – Когда вы сказали ему, что у вас… встреча с вашим барином? – Сразу, как к нему пришла. – Мол, не можете остаться на ночь, поскольку вас будет ждать барин? – Да. – И сказали во сколько и где? – Сказала. Я и собиралась идти, но он меня не пустил. Сказал, что больше такого никогда не будет, и завтра он пойдет к Чернышевым, чтобы выкупить меня… Глаза Федоры наполнились слезами. – Последний вопрос, – быстро произнес Кекин, совершенно не могущий переносить женских слез. – Где вы встречались с… Алексеем Яковлевичем? – У него на квартире. – А где его квартира? – В доме Мергасова на Черном озере. – То есть, в двух кварталах от усадьбы Чернышевых? – Да. Федора хлюпнула носом раз, другой и заплакала. Тоненько, по-девчоночьи. Кекин вздохнул, поднялся, достал из портмоне сотенную ассигнацию. – Вот, возьмите. Федора отрицательно мотнула головой. – Возьмите, – обернулся он к старухе. – И-и, касатик, – протянула она. – Что мы с этой денежкой делать-то будем? Кто нам ее здесь поменяет? Еще, неровен час, под подозрение подпадем, что обчистили кого. Ты бы нам помельче дал. Нафанаил пошарил по карманам, вынул все серебро, несколько зелененьких. – Ну, вот, – обрадовалась Верпея. – Серебро и трешницы аккурат будут, благодарствуй. – И вам, бабушка, спаси Бог, – поблагодарил Нафанаил. – Пойду, пора мне. Всего доброго вам. Может, свидимся еще когда. – Может, и свидимся, – промолвила старуха неопределенно. – Ступай, касатик, сейчас подвода по большаку пойдет. И правда, как только Нафанаил вышел из избы, с ним поравнялась крестьянская подвода. На ней он добрался до первой станции и двинулся в обратный путь. Он показался Кекину, как это обычно бывает, много короче, и в Казань отставной поручик прибыл в хорошем расположении духа. Однако здесь его ожидали худые вести.
Глава восьмая
Убиение госпожи фон Баннер. – Взгляды на произошедшие события полицмейстера Поля и отставного поручика Кекина расходятся, но… – Кекин признается Полю, что нашел дневник вице-губернатора Чернышева. – Нафанаил Кекин хочет организовать еще один спиритический сеанс. – О том, что молодые и старые смотрят на мир разными глазами.
– Как это случилось? – вскочил с кресел Нафанаил, едва не пролив чашку с чаем. После его возвращения в город, первое, что он предпринял, так это визит к Амалии Ивановне, дабы спросить совета и поделиться кое-какими сомнениями, и вот – нате вам. Еще одно убийство. Наглое, вызывающее, без всяких попыток завуалировать его под самоубийство или несчастный случай. – Вчера ночью некто проник в покои Шарлотты и одни выстрелом в голову нанес смертельную рану. Она умерла через несколько минут на руках своей компаньонки, – дрожащим голосом сообщила Амалия Ивановна. – Она что-нибудь сказала? – продолжал допытываться Нафанаил. – Ну, хоть что-то? – Человек в маске, – ответила Романовская. – В маске? – похолодел Кекин. – Да в маске. – И все? – Все. Потом она умерла. Амалия Ивановна всхлипнула и достала из рукава вышитый платочек. – Ко мне тоже приходил некто в маске, – раздумчиво произнес Нафанаил. – Ты думаешь, это один и тот де человек? – Не сомневаюсь, – засобирался Кекин. – Ты куда? – В Управу. – Прошу тебя, Фаня, как освободишься, заедь ко мне. Расскажешь, что думает обо всем этом полицмейстер. Мне это важно, ведь Шарлотта была моей подругой. Романовская снова всхлипнула и приложила платочек к глазам. – Хорошо, – ответил Нафанаил и вышел из гостиной.
Полицмейстер Иван Иванович Поль только что закончил принимать рапорты от приставов, как ему доложили, что его хочет видеть отставной поручик Нафанаил Кекин. – Просите, – сделав кислую мину, произнес подполковник. Нафанаил вошел, поздоровался, присел в кресла возле стола, за которым восседал Поль. – Слушаю вас, господин Кекин. – Я по поводу убийства госпожи фон Баннер, – поерзал в креслах Нафанаил, поглядывая на Благословенного в золоченой раме за спиной Поля. Император был исполнен в рост и всегда встречал взгляд смотрящего на него. Сидеть в его присутствии было неловко. – А что такое? Вы имеете какие-либо сведения по сему происшествию? – Я имею по сему происшествию личные соображения, – ответил Нафанаил. – И если вам угодно их выслушать, я вам сей час их доложу. – Извольте, – откинулся на спинку кресел полицмейстер, всем своим видом показывая готовность слушать. – Насколько мне известно, человек, стрелявший в фон Баннер, был в маске, – начал Кекин. – Совершенно верно, – подтвердил Поль. – Я думаю, что это тот самый человек, что стрелял и в меня. – Потому что был тоже в маске? – с долей иронии спросил полицмейстер. – Потому что преследовал ту же цель: не дать обнаружить истинного убийцу вице-губернатора Чернышева. – Ну, хорошо, – подался вперед Поль. – Допустим, – он посмотрел в глаза Нафанаилу, – и это я говорю только ради вас, ибо сам я этого не допускаю ни в малейшей степени, так вот, допустим, что вы правы, и злоумышленник стремиться не дать обнаружить, как вы говорите, убийцу господина вице-губернатора. С этой целью он проникает ночью в дом госпожи Чернышевой, где, и он это знает, находитесь вы, дабы отобрать у вас дневник покойного, ежели вы его, конечно, нашли. Я правильно излагаю вашу версию? – Да, – ответил Нафанаил. – По вашему и по его, злоумышленника мнению, в дневнике содержатся сведения, косвенно изобличающие убийцу вице-губернатора. Так? – Совершенно верно. – Допустим, я повторяю, допустим, что это все так, – произнес почти без иронии Поль. – Но зачем ему убивать госпожу фон Баннер? Ведь она никакого касательства к расследованию убийства вице-губернатора, каковое ведете вы – в чем законность, скажу я вам, весьма сомнительна – не имеет? Посему совершенно очевидно, что человек, стрелявший в вас, и человек, стрелявший в госпожу фон Баннер – разные люди. И то, что они оба были в масках, говорит единственно о том, что они просто опасались быть узнанными. – А мотивы убийства госпожи Шарлотты фон Баннер? – спросил Кекин. – Каковы тогда они? – Мотивы эти, скорее всего, связаны с ее сомнительными занятиями. Спиритические сеансы, гадания и прочее – вот причина ее гибели. И наше дознание по сему делу идет именно по этому пути. Впрочем, мотива может и не быть вовсе. Какой-нибудь маниак… – Простите, – перебил полицмейстера Кекин, – но в ваших рассуждениях есть одна неточность. – Какая же? – нахмурился Поль. – Вы сказали, что госпожа фон Баннер никакого касательства к расследованию убийства господина Чернышева не имела. – Да, сказал, – подтвердил подполковник. – Но на обоих ее последних спиритических сеансах вызывался дух именно вице-губернатора Чернышева. Вопросы, что задавались ему, касались его гибели и места нахождения дневника. И убийство Шарлотты фон Баннер, несомненно, связано с тем, чтобы не допустить нового сеанса, должного состояться на днях, где предполагалось выяснить имя убийцы. – Вы так полагаете? – с явной насмешкой спросил Поль. – Вы, фронтовой офицер, здравомыслящий, как мне казалось, человек, верите всем этим медиумам, гадалкам и магнетизерам? Да будет вам. Не серьезно все это. – Возможно, это все не серьезно, – поднялся с кресел Кекин. – Для вас, для меня. Но, – сделал многозначительную паузу Нафанаил, – не для убийцы. Почему он боится, что я найду дневник? Потому что там есть его имя. Почему он боится нового спиритического сеанса? Потому что на нем будет названо его имя. Или, может быть названо. Это ему равнозначно, ибо если имя в дневнике и имя на сеансе будет одно и то же, ему конец. – Кстати, как идут поиски дневника? – спросил полицмейстер с напускным равнодушием. – Неужели вам это интересно? – искренне удивился Нафанаил. – Ведь прямых улик, изобличающих возможного убийцу там нет и быть не может. – Это верно, – подтвердил Поль. – К тому же дело по самоубийству господина Чернышева уже закрыто и сдано в архив. – Верно, – улыбнулся полицмейстер. – Стало быть, как представителю власти он вам не нужен… – И это верно. – … И вами движет простое человеческое любопытство: существует ли вообще сей дневник, и ежели существует, что там все-таки написано? – Вы удивительно проницательны, господин Кекин, – заметил подполковник. – Вам бы в полиции служить. – Благодарю, ваше высокоблагородие, – усмехнулся Нафанаил. – Я, пожалуй, подумаю над этим. – Подумайте, подумайте. Готов вас взять в помощники пристава, а там, глядишь… – Я нашел дневник, – просто сказал Нафанаил. – Нашли? – округлил глаза Иван Иванович. – Нашел, – подтвердил Кекин. – Вы спросили – я ответил. – И что там? – уже с неподдельным интересом спросил Поль. – Да много чего, – уклончиво ответил отставной поручик. – И там есть имя? – Есть. – Кто еще знает о том, что вы нашли дневник? – Никто, – ответил Кекин, пристально посмотрев в глаза полицмейстера. – Даже вдова? – Даже вдова. И я бы попросил вас оставить это покуда в секрете. – Разумеется. Поль откинулся в креслах и задумался. – Вы, верно, намерены провести еще один спиритический сеанс? – наконец, произнес он, испытующе глядя в глаза Нафанаила. – Вот теперь настала и моя очередь сказать вам, что вы удивительно проницательны, – с нотками восхищения произнес Кекин. – Да, намерен. – Это опасно, – предостерегающе произнес Иван Иванович. – Опасно, – согласился Нафанаил. – Но на этом и будет строиться мой расчет. – Возможно, вам понадобится помощь, – раздумчиво произнес Поль. – Возможно, – снова согласился Кекин. – Вы не откажете? – Это наша обязанность, – слегка прищурился полицмейстер и протянул Кекину руку: – Желаю удачи…
Амалия Ивановна сама встретила его в передней и провела в малую гостиную. – Ну, что он сказал? – спросила она, заглянув Кекину в глаза. – Что покушение на меня и убийство госпожи фон Баннер никоим образом не связаны. – Боже, как он близорук. Не видеть очевидного. И это начальник нашей полиции! – возмущенно промолвила Романовская. – Увы, но это так, – с преувеличенной патетикой произнес Нафанаил. – Он не видит дальше собственного носа, – добавил он, глядя мимо собеседницы. – Но нужно же что-то делать, как-то бороться! – заходила по гостиной Романовская. – Я буду писать министру. – Не надо никому писать, сударыня. По крайней мере, пока мы не провели еще один спиритический сеанс, – поспешил успокоить слишком деятельную старушку Кекин. – А как ты себе это мыслишь? – с сарказмом произнесла Амалия Ивановна. – В городе нет больше ни одного медиума. – Они есть в столицах, – парировал ее замечание Нафанаил. – К примеру, у меня имеются приятели в Москве. Они наверняка смогут порекомендовать мне хорошего медиума, и мы выпишем его к нам… – Хорошая мысль, – согласилась с доводами Кекина Романовская. – Впрочем, я всегда знала, что у тебя светлая голова. И если бы ты согласился поступить на службу, то весьма скоро мог бы… – Амалия Ивановна, – мягко перебил Романовскую Кекин, – эту тему мы затрагивали уже не раз, и вы знаете мой ответ. – Знаю, Фаня, знаю. «Служить бы рад, прислуживаться тошно», как любил говаривать твой армейский товарищ, а ныне поэт и комедиограф Александр э… – Грибоедов, – закончил за Романовскую Нафанаил. – Да, Грибоедов. Однако теперь он служит в русской миссии в Персии, не так ли? И делает прекрасную дипломатическую карьеру. – Он вынужден служить, ибо не получил такого наследства, как я. Иначе бы его ни за какие коврижки не принудили бы поступить на службу. Прошу вас, Амалия Ивановна… – Все, Фанечка, молчу, – сдалась, наконец, Романовская. – Прости, ради Бога, старую дуру. Значит, сеанс будет, и мы все же сможем узнать имя убийцы Ивана Николаевича? – Думаю, да, – ответил Нафанаил. – Тут, покуда тебя не было, барон Пирх приезжал с визитом. – И что ему было нужно? – Извинялся, что не мог присутствовать на спиритических сеансах, соболезновал мне по поводу кончины Шарлотты. – Вот старый лицемер, – заметил Кекин. – Лицемер – да, но почему старый? – взглянула на Нафанаила Романовская. – Ему всего-то пятьдесят лет. – Всего-то? – повторил за ней Кекин. – Уже! – Ну, это как посмотреть, – не торопилась соглашаться с ним Амалия Ивановна. – Это с точки зрения твоего возраста он – старик. А с точки зрения моего – мальчишка! – Как вы сказали? – застыл, пораженный неожиданной догадкой Нафанаил, и холодные мурашки побежали по его спине. Он даже на время перестал дышать и стал похож на соляной столб с открытым ртом. Вот теперь сходилось все: и имя в дневнике, и человек в маске, и возлюбленный бедной кофешенки Федоры. Котенок на последнем спиритическом сеансе тоже, верно, его рук дело. В общем, круг замкнулся… – А что ты замер, будто статуй какой? – удивилась Романовская. – Я сказала, что это для тебя барон Пирх старый, а для меня – молодой человек, почти вьюноша. Так оно всегда бывает, потому как молодые и старые смотрят на мир и на людей не одинаково, и глаза у них разные. – Вот именно! – воскликнул, пришедший в себя, наконец, отставной поручик и, не удержавшись, расцеловал Амалию Ивановну в обе щеки. – Вы чудо!
Глава девятая
О пользительности и даже необходимости планов для разных начинаний и дел. – У Кекина почти не остается сомнений относительно личности убийцы. – Иллюзион-театр на Кузнечной площади. – Два естества, одно тело и никакого подвоха. – Как чародей Бен Али аль Багир разные предметы отгадывал. – Утка из желудка, дух Праджапати и чудеса «черного кабинета».
План, судари мои, есть вещь весьма пользительная, а в иных случаях и крайне необходимая для многих дел и начинаний. Собираетесь ли вы совершить государственный переворот, отравить собственную супругу, овладеть состоянием двоюродного дядюшки или лишить девственности ладненькую ключницу Марфутку – всякий раз план необходим. Если бы вы знали, какой детальный план был разработан иллюминатами по подготовке Французской революции 1789 года. Он охватывал целых 50 лет! Просто произведением искусства можно было назвать совершенный план «Святейшего Великого Совета» английских масонских лож и братьев–банкиров Мейера и Натана Ротшильдов по столкновению лбами Франции и России. Только часть этого плана по ликвидации российского императора Павла Петровича, задумавшего сделаться гарантом мира в Европе, содержала четырнадцать страниц весьма убористого текста. Сия часть, переданная английскому посланнику в Петербурге лорду сэру Чарльзу Уитворду и подданному английского короля генералу Беннигсену, и составила основу заговора против императора Павла 1, окончившегося, как известно, избиением его табакеркой и смертоубийством посредством удушения гвардейским шарфом. А не будь детально проработанного плана и ротшильдовых миллионов, убиения российского государя, верно, могло и не случиться. Да, милостивые государи, план в осуществление задуманных предприятий решительно нужен. Как нужен он и для написания верноподданнических од по случаю рождения наследника-цесаревича, сочинения семейных и готических романов, исторических трудов, поэм, пиес и даже прощальных заупокойных речей. Вы думаете, Гете писал своего «Вертера» без загодя подготовленного плана? Или госпожа де Сталь обошлась без него, сочиняя свою «Дельфину»? А Лувет Кувре – разве он мог бы не заблудиться в своей многотомной саге о коварном соблазнителе женщин Фобласе, не будь у него заранее составленного плана? Нет, господа, и еще раз нет. Для изобличения и поимки убийц, злоумышленников, громил и прочих мазуриков тоже нужен план. И таковой у Нафанаила имелся, правда, возросший не на бумаге, но в его голове. Окончательные же и детальные формы план сей обрел после того, как Амалия Ивановна Романовская в их последнем разговоре «открыла» Кекину глаза, и у отставного поручика почти не осталось сомнений, кому обязан город уходом в мир иной вице-губернатора Ивана Николаевича Чернышева и мадемуазель Шарлотты фон Баннер. И это «почти» должно было превратиться в неопровержимые улики против сего злоумышленника, весьма ловкого и хитрого, на новом спиритическом сеансе. Однако, одно дело было составить план, а совсем другое – осуществить его выполнение. Перво-наперво, надлежало найти подходящего исполнителя на роль медиума, ведь не в Москву же, в самом деле, ехать. Нафанаил начал с газет, вернее, одной, что имела быть в губернской Казани – «Известий».
«Сегодня и только одну неделю. Этого вы еще никогда не видели! В самом большом иллюзион-театре на Кузнечной площади ОТДЕЛЕНИЕ ПЕРВОЕ – арлекинада, как на итальянских площадях; –ученые канарейки артиста и дрессировщика Арнольда Штуцера; его пернатые ученицы танцуют, маршируют, мечут артикул, стреляют, умирают, оживают и проч. точно люди, только что не разговаривают; его же – собачий балет; – пляски на канате, эквилибристические шутки и пантомимы с возможным разнообразием; – атлетические номера первого геркулеса Сардинии сеньора Мачито; – загадка природы, муже-женщина Матильда Полуянц; андрогин или два естества в одном теле; ОТДЕЛЕНИЕ ВТОРОЕ – живая утка из желудка; – чревовещание и угадывание предметов на расстоянии; – оживление скелета; – манипуляции с духами, индийские и египетские чудеса в черном кабинете. Все означенные чудодейственные номера выполняет непревзойденный магик и чародей Бен Али аль Багир, сын авгура Али-Бека, внук Брахмана и потомок божественного Бхригу, сына Праджапати, владыки сущего. Начало представления в 7 час. вечера.
И Кекин вечером того же дня отправился на Кузнечную площадь. Время до начала представления еще было, посему Нафанаил Филиппович решил наведаться в дом Мергасова, угловое здание на Черноозерской улице. От хозяина дома он услышал то, что и ожидал: человек, представившийся Алексеем Яковлевичем Козицким, потомственным дворянином, надворным советником, находящимся в данное время не у дел, будучи в городе проездом, около месяца снимал у него квартиру в семь комнат, но уже съехал, и довольно давно. Конечно, ежели господину отставному поручику будет угодно, то он, Мергасов, может посмотреть в домовой книге соответствующую запись, на что Кекин коротко ответил: – Не стоит. – А кто вам этот господин? – поинтересовался по простоте душевной Мергасов. – Фронтовой товарищ, – не сморгнув глазом, ответил Нафанаил. – Давно не виделись. – А что же он к вам не зашел? – Верно, не знал, что я в городе, – ответил Нафанаил. – Ну, и как вы его нашли? – То есть? – не понял домовладелец. – Как он теперь выглядит? – Хорошо выглядит. – Пять лет назад, когда мы с ним последний раз виделись, ему на вид нельзя было дать больше двадцати лет. Что, он так же моложав? – Не сказал бы, – задумчиво произнес Мергасов. – Он, конечно, еще молод, но за тридцать годков, положим, ему перевалило. – Понял, – сказал Нафанаил. – Благодарю за помощь. – Да, не за что, – добродушно ответил домовладелец. – Вы не печальтесь, авось, свидитесь еще… «Свидимся, – подумал отставной поручик, попрощавшись с домовладельцем, – непременно свидимся». Самый большой иллюзион-театр стоял в конце Кузнечной площади, за коей саженях в пяти стеной высился камыш и начиналось Черное озеро. Сей театр, действительно, был самым большим среди еще нескольких подобных заведений, имя которым было балаган. И возле каждого из них развеселые деды лужеными глотками зазывали к себе публику, коей на площади было предостаточно. То тут, то там толпы людей взрывались смехом от раешников этих балаганных зазывал, отпускавших очередную шутку-прибаутку. Офени тоже не молчали, ловко дефилируя меж зевак, предлагая со своих лотков калачи, бублики, дешевую галантерею и сладости. С балкончиков балаганов гремела разудалая музыка – бубны, тарелки, рожки. Повизгивали на качелях девицы; горластый ражий дядька в фартуке и с ручищами палача предлагал горячий сбитень. Словом, площадь кипела веселием и шумством. Нафанаил не без труда прошел к нужному ему балагану. Здешний зазывала-дед не орал на всю площадь, не хохотал натужно до кашля и хрипоты, не скакал козлом и не строил обезьяньи рожицы – он показывал лубочные картинки, негромко комментируя их. Толпа вокруг него перед каждой новой картинкой притихала, и после его очередной прибаутки взрывалась смехом. – Вот город Париж, как приедешь, так угоришь, – говорил дед, демонстрируя какой-то вид города Рима. – А вот, хранцузская амператрица; такая краса, что в окно глянет – конь прянет, на двор выйдет – три дня собаки воем воют. Но это все прилюдь, – добавлял дед после каждой своей шутки, стреляя глазами по толпе. – Хотите увидеть вещи невиданные, речи услышать неслыханные, чудо чудное, диво дивное, спешите, господа хорошие и мил человеки, на наше представление. Купите билетик: входные места – семь копеек, в парадисе – пятачок, сидячие – гривенник, ну, а партер – пятиалтынный. Спешите, барин, – обратился уже непосредственно к Нафанаилу дед, – без малого все места заняты. Кекин усмехнулся и выдал пятиалтынный, получив синенький квиточек. Внутри балаган оказался довольно вместительным. Он, и вправду, был почти заполнен людьми, а парадис – подковообразный раек под самой крышей, просто ломился от публики. Цеховые, мастеровые, крестьяне, солдаты, лакеи, горничные и прочая пестрая публика шумела, смеялась, жевала калачи и сайки и лузгала семечки. Сидячие места занимала публика почище, а в партере на скамьях можно было узреть и канцеляриста из крапивного семени, и приказчика, и щеголеватого купецкого сынка в казимировой жилетке поверх поддевки и сапогах гармошкой под ручку со своей мамзелькой. Кекин присел на краешек скамьи во втором ряду, откинулся на жесткую спинку и принялся ждать. Скоро балаган заполнился публикой под самую завязку. И представление началось. Первое отделение Нафанаил смотрел вполглаза. Пляски на канате и ходьба на руках занимали его мало – на руках ходить он и сам умел не хуже представлявших арлекинаду паяцев. Мечущие артикул и марширующие под барабанную дробь канарейки были любопытны, но не более, собачий балет, кажется, был не очень удачен, а ловля чугунных шаров атлета Мачито была нумером почти обязательным для театральных дивертисментов и не единожды виданным. Пожалуй, искренне проявил интерес отставной поручик к чуду природы, андрогину Матильде Полуянц, вышедшей в черной полумаске и надетом на голое тело маскарадном домино. Когда она распахнула его, публика ахнула, ибо наряду со всем, положенным женщине, достоянием, болталась пониже пупа вполне приличная мужская уда. Пара соленых шуток с парадиса не смутили Матильду. Она закрывалась и открывалась несколько раз, становясь перед публикой не только своим фасадом, но и боком, давая убедиться зрителям в подлинности своих естеств. Аплодисменты после ее выхода и гул голосов не стихали довольно долго. Второе отделение, ради которого, собственно, и пришел в балаган Кекин, началось с выхода Бен Али аль Багира. Сын авгура был черноус и черноок, и голову его венчала атласная чалма с осыпанной блестящими каменьями брошью и воткнутым в нее страусиным пером. Под бархатным архалуком была надета длинная шелковая рубаха золотистого цвета, из-под которой виднелись синего шелка шальвары. На ногах были парчовые туфли без задников и каблуков с загнутыми носами. На чистом русском языке он громко произнес: – Я Бен Али аль Багир, сын авгура из рода Бхригу покажу вам сегодня то, чего вы никогда не видели. Вашему удивлению не будет границ. Прошу сохранять спокойствие и тишину в зале, чего бы вы здесь не увидели. Итак, – он возвел руки к потолку и закатил глаза, – я начинаю. Затем он дважды хлопнул в ладоши, и на сцене появился ассистент в чалме без броши и султана и полосатом азиатском чекмене. Он показал публике большой креповый платок, сложил его в несколько раз и завязал глаза Бен Али. – Сейчас я буду угадывать предметы, – властно произнес сын авгура. – Вы показываете всей остальной публике какую-либо вещь, думаете о ней. И я назову сей предмет безошибочно. – А повязка у вас на глазах не просвечивает? – раздался веселый голос из публики. – Желаете проверить? – быстро среагировал на голос внук Брахмана. – Да хотелось бы, – последовал ответ. – Извольте, – сорвал с глаз повязку Бен Али, отдал ее ассистенту и вслед за ним спустился со сцены. Они подошли к Фоме неверующему, и ассистент завязал ему глаза крепом. – Ну, видите что-нибудь? – насмешливо спросил сын авгура. – Нет, не вижу, – признался тот. – Кто-нибудь сомневается еще в нашей честности? – спросил Бен Али. – Нет, никто, – раздалось несколько голосов. – Это хорошо, – примирительно произнес чародей. Ассистент снова надел на него повязку и, взяв под локоть, повел по залу. – Что у меня в кулаке? – вдруг раздался голос щеголя в казимировой жилетке. – Покажите это публике, – обернулся на голос магик. – А вы отвернитесь, – произнес, щурясь, купецкий сын. – Вот еще один Фома неверующий, – с ноткой обиды в голосе промолвил Бен Али и отвернулся. – Так хорошо? – Хорошо, – согласился щеголь и показал публике империал. А потом снова сжал ладонь. – У вас в кулаке золотая монета достоинством в десять рублей, – не поворачиваясь, громко сказал чародей. – Вы зовете ее империалом. Зал ахнул. – И я хочу… А вот у меня! – послышалось в зале. – У вас кисет с нюхательным табаком, а у вас часовая цепочка из дутого золота без часов. Кто-то хохотнул, но на него зашикали. – А что у меня? – робко спросила девица из дворовых, показав на мгновение вышитый платок с инициалами Ф.М. – Платок, – просто ответил магик. – А что на нем вышито? – неожиданно для всех и, верно, для себя спросила девица и зарделась, запылав ушками. Зал замер, уставившись на магика. Стало тихо даже в парадисе. Чародей на мгновение задумался, потом решительно произнес: – Две буквы, Ф и М. Это ваши инициалы, так ведь? – Так, – тихо ответила девица. – И хоть сие не входит в мои кондиции, обещанные публике, я могу назвать ваше имя. – Назовите, – опустила головку девица. – Феврония, – сделав паузу, произнес Бен Али. – Так ли это? Ответьте! – Так, – подтвердила девица и для убедительности кивнула головой. Зал взорвался аплодисментами, но магик властным движением руки остановил рукоплескания. – Я могу расшифровать и вторую букву на вашем платке, – многозначительно произнес он. – Желаете? Девица молчала. – Да желает она, желает, – ответил кто-то за девицу. Сын авгура обхватил ладонью подбородок и застыл. Публика тоже. Стало слышно, как за дощатыми стенами балагана скрипят качели. – Мокеева, – произнес, наконец, он. – Так звали вашего батюшку. – Правда, – выдохнула девица и подняла на магика глаза полные растерянности и восхищения. – Воистину, чародей. Клервоян. Ясновидящий. Публика была в полной ажитации. Шум, крики, топот ног. Кто-то из партера даже крикнул «браво!» Возможно, это был сам отставной поручик Кекин. Впрочем, кто что кричал в зале, разобрать в общем гуле было решительно невозможно. Тем временем чародей, поддерживаемый ассистентом, вернулся на сцену и снял повязку. Он смотрел в публику и улыбался, и его белые зубы, контрастируя со смуглым лицом и черными аспидными усами, матово светились. Когда шум стих. Бен Али заговорил снова. – Уважаемая публика! – начал он. – То, что вы увидели, была лишь, – он на короткое время замолчал, верно, подбирая слово, – training, тренировка ума и мысли. Настоящее волшебство впереди… Чародей вдруг схватился за живот, изобразив на лице муки боли. Затем просунул пальцы в горло, словно желая вызвать рвоту, и вытащил изо рта… живую утку средних размеров. Облегченно выдохнув и подержав немного в руках утку, дабы публика успела убедиться, что увидела очередное чудо, магик опустил ее на пол, и та, переваливаясь с боку на бок, самостоятельно продефилировала по мосткам сцены и скрылась за кулисами. – На чем мы остановились? – как бы растеряно спросил Бен Али зал. – Вы сказали, что настоящее волшебство еще впереди, – выкрикнул кто-то из публики, пораженный явлением живой утки из человеческого рта. – Ах да, благодарю. Итак, сейчас вы увидите мои опыты, подобно которым еще не смог повторить ни один гальванист и даже магнетизер. Они пытались, но у них ничего не вышло. В целом мире лишь я один могу сделать это. И я вам это сей час покажу. Напоминаю, в зале должна быть полная тишина и абсолютное спокойствие. Чародей поднял руки и дважды хлопнул в ладоши. На сцене тотчас сами собой погасли несколько светильников. Затем сын авгура пробормотал несколько заклинаний на индийском диалекте и возвел руки к небу. – Дух великого и всемогущего Праджапати, владыки всего сущего, приди к нам! – громко воскликнул он. Сцена вдруг вспыхнула ярким светом, ослепившим на мгновение публику, и тут рядом с Бен Али, зрители увидели покачивающееся в воздухе человеческое тело в белом саване. Это и был дух владыки сущего. – Приветствую тебя, дух великого Праджапати! – произнес чародей, сложив ладони друг к дружке и склонившись в почтительном поклоне. Дух кивнул головой. Нафанаил подался вперед, не сводя глаз со сцены. Это было то, что он ждал. Бен Али совершенно подходил для роли медиума. Но согласится ли он? Тем временем, повинуясь движениям рук магика, дух плавал по воздуху, размахивая саваном, поднимался, опускался, исчезал и вновь появлялся уже в новом месте. Когда чародей прошел сквозь него, публика в зале разом выдохнула, сотворив легкий эфир, от коего задрожали на сцене огни оставшихся гореть светильников. Оставив в покое дух Праджапати, Бен Али снова дважды хлопнул в ладоши, занавес закрылся, а когда открылся вновь, взору публики предстала совершенно темная комната, где за письменным столом сидел и что-то писал, поскрипывая пером по бумаге, магик и чародей. По углам комнаты стояли вазоны с цветами, рядом с письменным столом находилась жардиньерка, полная книг, а у входа в комнату высился двухметровый человеческий скелет, держа в руках поднос для визитных карточек. – Это мой черный кабинет, – взглянул на публику Бен Али. – Здесь я и работаю. Он поднялся и показал залу бумагу и перо. И они исчезли прямо на глазах зрителей! Затем он подошел к жардиньерке, сотворил несколько пассов руками, и книги поднялись в воздух! После какого-то весьма сложного раппорта книги стали летать по воздуху, повинуясь жестам магика. Время от времени он проводил над зависшей в воздухе книгой рукой, демонстрируя тем самым отсутствие веревок и нитей, которыми могли быть привязаны книги. – Как видите, никакого обмана, – громко провозглашал в публику сын авгура. – Только одно простое волшебство. А далее вещи в комнате и совсем взбесились. Под воздействием раппортов и пассов чародея цветы из вазонов стали меняться местами, сами вазоны то исчезали, то появлялись в самых разных местах, а жардиньерка, переваливаясь с боку на бок, как до того утка, самостоятельно пересекла кабинет и удалилась за кулисы. Не давая публике опомниться, магик вводил в оборот все новые и новые предметы. Невесть откуда появились вдруг разноцветные шары. Они стали скакать по комнате, сталкиваясь, исчезая и появляясь вновь. Совершенно чудесным образом в руках магика оказалась шкатулка, полная сверкающими драгоценностями. Он поднял ее над столом и перевернул; драгоценности посыпались вниз, но ни одна из них не достигла поверхности стола – они просто исчезали. Как бы раздосадованный этим, магик швырнул пустую шкатулку на пол, но и она исчезла, как будто ее и не было на свете. – Мацанг! – громко произнес Бен Али и хлопнул в ладоши. Тот час в середине сцены появились ноги в шальварах. – Цангпо! – воскликнул магик, и ноги на сцене подросли до пояса. – Диханг! – выкрикнул чародей, и тело на сцене еще приросло. – Джамуна! – продолжал нагнетать железа в голосе сын авгура, и у тела появились руки и плечи. – Мегхна-а!!! – протяжно закричал магик, и у тела появилась голова с вытаращенными глазами и открытым ртом. Бен Али сложил руки на груди и отошел от сотворенного по частям человека, словно любуясь работой. Человек сморгнул, закрыл рот и задвигал руками и ногами. Публика в зале неистовствовала. В руках чародея появилось большое шелковое покрывало. Опять ниоткуда, чего никак не мог понять Нафанаил, увлеченный, как и все, творимым на сцене действом. Бен Али подошел к сотворенному им человеку и накрыл его покрывалом. Когда он сдернул шелк, человека уже не было. Вместо него на сцене сидела большая печальная дворняга и с укоризной смотрела в зал. Чародей закрыл ее, а когда убрал покрывало, вместо пса публика увидела прежнего ассистента в полосатом чекмене со сложенными перед собой ладонями. Магик прикрыл магическим покрывалом и его, а когда открыл – там, где только что смиренно стоял ассистент, было пусто. – Господи Боже мой, – услышал Кекин бормотание соседа слева. – Да как же может быть такое? – Все они просто проваливаются под пол, – тоном знатока прошептал кто-то сзади. – В полу дырка, вот они туда и падают. – Да какая дырка, какая дырка, – послышался новый голос, полный негодования. – Нет там никакой дырки. – А ты что, глядел что ли? – Глядел. Утром еще. – А куда драгоценности проваливались из шкатулки? – не унимался сердитый голос. – Тоже, что ли, в дырку? – В дырку! – убежденно прошептали сзади. – А дух этого, Пражапати, тоже в дырку ушел? – В дырку! – И пришел, стало быть, из дырки? – Из дырки! – А летал он по воздуху как? – На веревочках… – Дух, и на веревочках? – Ну да. – Но магик же показывал нам, что нет никаких веревочек?! – А ты разевай свою варежку шире, он тебе еще и не то покажет… Как бы в подтверждение этих слов, Бен Али сложил шелковую накидку раз, другой, третий, а затем она исчезла прямо у него с ладоней. Медленно, очень медленно, вглядываясь в зал и недобро усмехаясь, чародей двинулся в сторону скелета. Остановившись саженях в двух, он вытянул ладонь в его сторону. Скелет дернулся. Бен Али стал проделывать новые пассы, и скелет то поднимал руки и ноги, то прыгал, то вертел головой. Кончилось тем, что чародей заставил его сплясать трепака, после чего скелет исчез из черного кабинета вместе с подносом. – Чо, скелет, тоже, что ли, провалился под пол? – ехидно спросил давешний голос. – Под пол, – согласились сзади. – В дырку, – продолжал ехидничать голос. – Ага, в дырку, куда еще, – не уступали сзади. – Ну, ща выйдем, я тебе покажу дырку, – давешний голос уже был зловещ. – Такую дырку тебе покажу, век не забудешь. – Покажешь, значит? – Покажу, вот увидишь. – Ладно, поглядим еще, кто кому покажет. – Поглядим… Публика была в восторге. Ажитация достигла такого накала, что, верно, рухни раек на головы публики в зале, этого не заметили бы ни те, ни другие. – Благодарю, – раскланялся Бен Али, – благодарю вас. Он поднял руки и круговым движением опустил их вниз. Шум постепенно стих, и в зале снова сделалось тихо. – А сей час я покажу вам то, что я делаю очень редко, ибо это весьма опасно для жизни. Одно неверное движение – и я уже на небесах. Чародей замолчал, оглядывая зал. А затем, дико вскрикнув «Брахмапутра!», рывком оторвал себе голову и поставил ее на стол. Зал замер в безмолвии. Публика неотрывно смотрела на застывшее тело чародея и голову, покоящуюся на столе. Когда голова несколько раз сморгнула, у Нафанаила по спине и рукам побежали холодные мурашки. Исступленно завизжала щеголева мамзелька. Сосед слева как-то странно булькнул и кулем стал сползать со скамейки. Несколько мгновений на сцене ничего не происходило. Затем тело магика ожило, руки Бен Али схватили голову и ловко насадили на место. Сами собой загорелись все светильники в зале, и публике предстал живой и невредимый, с улыбкой на устах великий магик и чародей, сын авгура и внук Брахмана из рода Праджапати Бен Али аль Багир. Представление закончилось.
Глава десятая и последняя
Как Нафанаил Кекин познал тайну пляшущего скелета. – Две головы Бен Али. – Народный способ излечения от чесотки. – Чародей соглашается на роль медиума. – Донос предводителя и отстранение Толстого от губернаторства. – Кекин сообщает фрондерам о нахождении им дневника вице-губернатора. – Коварство Нафанаила. – Изобличение убийцы и его арест. – Что обещал Кекин Бен Али. – Предложение полицмейстера Поля. – Конец – всему делу венец.
Первое, что увидел Нафанаил, пройдя за кулисы, это как скелет ест калач. Держась за его дужку костяшками пальцев, он открывал то, что было когда-то ртом, и откусывал от калача кусок за куском, которые тотчас пропадали из виду. – Чего вам? – не очень вежливо спросил скелет, глянув пустыми глазницами на отставного поручика и дематериализовав последний кусок калача. – Я бы хотел увидеться с господином аль Багиром, – не очень решительно произнес Кекин. – Зачем? – поднялся с плетеного стула скелет, и тут, наконец, Нафанаил увидел, что человеческий остов просто нарисован на внушительных размеров господине, одетом в черный бархатный костюм. При скудном освещении это было едва различимо, поэтому нечего и говорить, что в «черном кабинете» Бен Али бархатного одеяния высокого господина не было заметно вовсе. – Мне необходимо переговорить с ним, – ответил Нафанаил. – Зачем? – снова повторил человек в бархатном костюме и добавил: – Великий маг ни с кем не делится секретами своего волшебства. – Я не собираюсь выпытывать у него его секреты. Я хочу предложить ему выступить в частном доме, – произнес Нафанаил. – Надеюсь, подобного рода вопросы он решает самостоятельно? – Хорошо, – промолвил после некоторого раздумья высокий. – Я скажу ему о вас. Как прикажите доложить? – Кекин, Нафанаил Филиппович, отставной поручик. Исполин скрылся за портьерой. Прошло не менее двух минут, покуда он вернулся: – Великий магик и чародей просит вас, – торжественно произнес он. Кекин кивнул и прошел за портьеру. Сын авгура сидел в креслах, смотрелся в венецианское зеркало и вытирал лицо фланелевой тряпочкой. Черные усы и парик лежали на столике. Рядом с ними покоилась вторая голова аль Багира, исполненная из папье-маше. Несколько ниточек, выходящих из нее, оканчивались колечками, в которые легко можно просунуть пальцы. – Слушаю вас, – повернул по-актерски начисто бритую голову Бен Али и пытливо взглянул на Нафанаила. Глаза его, действительно, были черными. – Я к вам с предложением, – начал Нафанаил, присаживаясь на предложенный жестом магика стул. – Рассказывать обо всем долго, поэтому скажу суть: я хочу, чтобы вы провели в одном частном доме спиритический сеанс в качестве медиума. – Как уже и в вашем городе известен спиритизм? – Известен, – ответил Нафанаил. – Верно, его вывезли в качестве духовного трофея из Парижа. Вы были в Париже? – Приходилось, – неопределенно отозвался Нафанаил. – Ах да, вы ведь бывший военный. – Именно так. – А скажите, как может быть, чтобы в одном человеке сочетались воин и поэт? – спросил Бен Али и с любопытством посмотрел на Нафанаила. – Выходит, бывает, – пожал плечами Кекин и подумал про себя: « Что за черт! То какая-то полоумная старуха в тьмутаракани знает про меня всю подноготную; то заезжий престидижитатор осведомлен о моих поэтических опытах. Эдак скоро все, кому не лень будут копаться в моей частной жизни…» – Да вы не удивляйтесь, – мягко улыбнулся чародей. – Просто я читал ваши вирши в «Благонамеренном», журнале господина Измайлова. Даже помню из вас кое- что. Он как школяр закатил глаза под лоб и процитировал: – Творец! В душе моей дух гордости смири, Веди меня к добру священными стезями, Дай силу брань вести с коварными врагами И благости твоей достойным сотвори. Весьма, надо признать, талантливо. – Благодарю вас, – немного смутился Нафанаил. – Ну, меня благодарить не за что. А вот вас за такие стихи – вполне стоит. Знаете, – Бен Али слегка задумался, – ведь именно такие строки делают их автора бессмертным. Он вдруг чертыхнулся и с остервенением зачесал живот и грудь. Продолжалось это довольно долго. – Прошу прощения, – сказал, наконец, магик, перестав скрести себя. – Так на чем мы остановились? Ах, да, на стихах. Знаете, – он снова вскинул глаза на Кекина, – ваша манера стихосложения очень схожа с манерой моего друга Иоанна Каподистрия… – Статс-секретарь государя императора ваш друг? – удивился Нафанаил. – Друг, – подтвердил Бен Али. – Причем давнишний. Мы с ним вместе учились в Падуанском университете. Это на севере Италии. Потом он сделался министром иностранных дел Республики Ионических Островов, а меня назначил своим товарищем. – Вы были товарищем министра? – опешил Кекин. – Да, а что вы так удивлены? В отсутствие Иоанна я замещал его, и меня называли господин исправляющий должность министра. Потом его назначили послом, а меня статс-секретарем миссии. А когда он перешел в русское подданство и стал служить в Коллегии иностранных дел, я оказался не у дел. Такой вот каламбур. Да и душа влекла меня к иным занятиям. Правда, мне предлагали стать секретарем русской миссии в Персии, ведь помимо французского, итальянского, немецкого, английского, арабского и прочих языков я владею и персидским, но я отказался, и мое место занял один молодой человек, тоже, кстати, поэт. Теперь Иоанн Каподистрия статс-секретарь императора Александра и дважды в неделю входит к нему с докладом, а я, – без всякой горести добавил Бен Али, – стал магиком и чародеем… – А почему вы отказались стать дипломатом? – спросил Нафанаил. – Знаете, этот молодой человек, что занял мое место – а когда мы с ним познакомились поближе, то он оказался многоталантлив и большим умницей, – любил повторять одну фразу: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». И эта его фраза как нельзя полно отражала мое отношение к службе и деланию статской карьеры. Зовут этого человека… – Александр Грибоедов, – закончил за магика Нафанаил. – И это мой армейский товарищ. – Ба, как тесен мир, – начал было Бен Али, но вдруг снова истово зачесался со страдальческой гримасой на лице. – Что с вами? – спросил Нафанаил. – Вероятно, чесотка, – жалобно ответил чародей. – Ничего ее не берет, никакие мази и примочки. И в баню хожу каждый день, а все без толку. – Скажите, а вы настоящий сын авгура? – осторожно поинтересовался Нафанаил. – Настоящий, – ответил магик. – А кто вы по роду-племени? – У-у, – протянул Бен Али, продолжая чесать живот. – Кровей во мне понамешано, просто гремучая смесь какая-то. На четверть я русский, на другую четверть – грек, еще на четверть француз и на последнюю четверть саксонец. А также я маратх, пенджабец, бербер и китаец. Ужасная смесь. – Но вы же чародей и магик. Неужто, вы не можете вылечить себя сами? Заклинаниями, там, пассами, раппортами всякими магическими? – А, – отмахнулся сын авгура. – Будто вы не знаете, как бывает в России: сапожник без сапог, крестьянин без хлеба. Обычное дело. – Я знаю один народный способ излечения от вашей напасти. Хотите его узнать? – предложил Нафанаил. – Он осечек не дает. – Что за способ? – Очень простой, – ухмыльнулся отставной поручик. – Вы с ног до головы обмазываетесь чистым дегтем. И на полчаса садитесь в печь. – В печь? – переспросил магик. – В печь, – подтвердил Нафанаил. – Надобно только, чтобы печь уже остыла от утренней топки, и было бы не слишком жарко в ней сидеть. Белье переменять не следует, пусть с вас хоть семь потов сойдет. И операцию сию повторить следует три дня сряду. – Способ, вы говорите, осечек не дает? – Не дает, – твердо заверил чародея отставной поручик. – Благодарю вас, – с чувством произнес Бен Али. – Ну, а теперь, что касается вашего предложения, – он пристально посмотрел на Кекина. – Поначалу, признаюсь, я хотел вам отказать, но после того, как вы приняли во мне участие и мы нашли с вами общих знакомых, я уже не могу сказать «нет». Но мне отчего-то думается, что спиритический сеанс, который вы мне предлагаете провести в качестве медиума, не просто сеанс, и с ним у вас связано еще что-то. Какой-то план. Ведь так? – Так, – согласился Нафанаил. – Вы мне расскажете? – Конечно, – с облегчением произнес Кекин. – Слушаю вас…
Покуда Нафанаил совершал вояж в Сухую Шию и обратно, в городе случилось еще одно событие. Подзуживаемый своими клевретом князем Тенишевым, губернский предводитель старик Киселев все же написал на губернатора Толстого пространное доношение, адресованное лично Председателю Департамента Военных Дел Государственного Совета империи графу Алексею Андреевичу Аракчееву. Начиналось оно следующими словами: «Простите смелость старику, – писал Григорий Никифорович, – посвятившего себя на службу казанского дворянства, окончившего сряду третье трехлетие в звании губернского предводителя. Усердие ваше к Отечеству, преданность Монарху и Его к вам доверенность известны России. Вы, может быть, один, который будут иметь способ прекратить все отягощения, падающие на поселян Казанской губернии и водворить правосудие…» Далее перечислялись все «художества» графа Толстого со времени вступления на должность губернатора, в том числе и из той части дневника Чернышева, что успела прочесть Анастасия Львовна. Не трудно было предвидеть, что граф Аракчеев немедля представил доношение предводителя Кабинету Министров, а те, испросив Высочайшего повеления, командировали с ревизией в Казань двух сенаторов империи, тайного советника Сергея Сергеевича Кушникова и графа Петра Львовича Санти. Они прибыли в город на второй день сидения чародея в печи и тот час приступили к ревизии. Буквально через день было выявлено следующее. Губернатор не следил за исполнением указов Правительствующего Сената и даже не вносил их в реестр, игнорировал жалобы горожан на разного рода притеснения, не смог ответить, куда были израсходованы суммы, выделенные на мощение городских улиц и устройство освещения их фонарями с сальными свечами, и лепетал нечто совершенно невразумительное относительно пяти тысяч казенных денег, исчезнувших из Приказа Общественного призрения. С приездом сенатских визитеров полицмейстер подполковник Поль перестал вдруг отрицать версию насильственной смерти вице-губернатора Чернышева и достал его дело из архива. Обнаружилась и идентичность выпущенной в Кекина и извлеченной из головы Шарлотты фон Баннер пуль. В городе снова плотно поползли слухи о причастности графа Толстого к гибели вице-губернатора. Граф был отрешен от должности с запрещением выезда из Казани, что было равносильно домашнему аресту. Нафанаил, по возвращению в город, продолжал большей частию находиться в доме Чернышевой, имитируя поиски дневника. «Исследовав» пол в кабинете, он принялся за потолок, но с каждым днем тянуть время становилось труднее. – Не нашли еще, Нафанаил Филиппович? – с надеждой спрашивала Анастасия Львовна. – Не нашел, – отвечал Кекин и смотрел мимо нее. Каждый день он наведывался в иллюзион-театр повидаться с магиком и справлялся о ходе его лечения. После трехкратного сидения в печи чесотка у него прошла, но нужен был еще день, чтобы у присутствующих на сеансе не появилось сомнения в том, что медиум приехал из Москвы. Путь от первопрестольной до Казани был трудный и долгий даже на перекладных, и все, конечно, об этом знали. Накануне сеанса Нафанаил зашел в полицейское управление и имел довольно долгий разговор с подполковником Полем. О чем они говорили, отставной поручик не поведал ни Амалии Ивановне, ни Чернышевой, как, впрочем, и о самом визите к полицмейстеру. Наконец, наступил вечер сеанса. Пришла вся противугубернаторская фронда, включая и коменданта города полковника Пирха, которого через Амалию Ивановну упросил сделать это Кекин. Не было только князя Тенишева, но его отсутствие извинялось нахождением его в данный момент в городе Астрахани по служебным делам. Барон Пирх смотрел на присутствующих своими серыми, навыкате, глазами и, похоже, нервничал. Впрочем, нервничали многие, включая и самого отставного поручика. Покуда совершались приготовления, Нафанаил глазами отозвал в сторону Максимилиана Заруцкого. – Помните, вы предлагали мне свою помощь? – заговорщическим шепотом спросил его Кекин. – Да, конечно, – бледнея, ответил чиновник особых поручений. – В сей вечер она может мне понадобиться. – Отчего вы так думаете? – Этот человек из Москвы, – кивнул Нафанаил в сторону неподвижно сидящего за столом Бен Али, – лучший медиум во всей Европе. Он обучался искусству общения с духами двадцать пять лет у великих магов и чародеев Индии и Египта. Его сеанс ничего не сможет нарушить, ни кошки, ни петухи, – ничего. Его сила невероятно огромна. А что это значит? – спросил Нафанаил и в упор посмотрел на Заруцкого. – Что? – выдохнул тот. – Это значит, что сегодня на сеансе мы непременно выявим убийцу господина Чернышева. Кекин сделал многозначительную паузу, неотрывно глядя прямо в голубые глаза Заруцкого. – А в чем будет заключаться моя помощь? – первым нарушил молчание чиновник особых поручений. – Вы должны будете следить за определенными людьми и в случае необходимости принять решительные меры. У вас есть пистолет? – Есть, – после некоторого колебания ответил Заруцкий. – Он заряжен? – Да. – Покажите, – почти приказал Нафанаил. – Но чтобы никто не видел.
Заруцкий полез во внутренний карман сюртука и, закрывшись от присутствующих спиной, достал пистолет. – Разрешите? – протянул руку Кекин. – Извольте, – отдал ему оружие Заруцкий. – Армейский «кухенрейтер», – покрутил в руках пистолет Нафанаил. – Отличная вещь. Действительно, заряжен. Нафанаил еще немного и с явным удовольствием подержал пистолет в руках и вернул его Заруцкому. – Вы не сказали, за кем я должен следить, – спросил тот, пряча оружие. – Разве? – удивился Кекин. – За Энгельгардтом и Пирхом. Особенно за Пирхом. – Вы подозреваете их? – Ну… – неопределенно пожал плечами Нафанаил, и тут медиум громко произнес: – Махатма! – Что он говорит? – обратилась к Кекину Романовская через гостиную. – Он говорит, что пора начинать, – обернувшись в сторону Бен Али, произнес Кекин. – А он что, не говорит по-русски? – спросила его Анастасия Львовна. – Нет, – просто ответил Нафанаил. – Как же мы узнаем имя убийцы? – спросила Чернышева. – За него будет говорить дух вашего мужа, – обернулся к ней Нафанаил. – Господин медиум превосходный проводник духов. Лучший, из всех ныне живущих. – Да, что-то мне говорит, что сегодня мы узнаем имя преступника, – буркнул себе под нос Лев Николаевич Энгельгардт, усаживаясь за стол. За ним стали рассаживаться остальные. Когда свет был потушен, и на столе осталась гореть единственная свеча, Кекин вдруг произнес: – Господа! Перед тем, как начнется сеанс, я хочу сделать заявление. Когда все взоры устремились на него, Нафанаил, встретившись с каждым из обращенных на него взглядов, спокойно сказал: – Я нашел дневник Ивана Николаевича. – Что же вы молчали! – с обидой в голосе воскликнула Анастасия Львовна. – С вашей стороны это, по крайней мере… – Я прочел его, – не дал договорить Чернышевой Нафанаил. – И ежели дух Ивана Николаевича назовет нам сегодня имя человека, убившего его, и оно совпадет с одним из упоминаемых в дневнике имен, – произнес Кекин, решив скрывать до самого апогея, что имя в дневнике всего одно, – развеются последние сомнения. У вас всех. У меня таковых уже нет. Прошу простить меня, сударыня, – посмотрел он на Чернышеву, – но в интересах разоблачения погубителя вашего мужа говорить ранее о нахождении мной дневника значило бы спугнуть злоумышленника. Он мог попытаться еще раз убить меня. До сегодняшнего вечера говорить, что я нашел дневник, было бы глупо и опасно и для меня, и для вас, Анастасия Львовна. Как, верно, известно всем, здесь сидящим, одна попытка овладения дневником уже была предпринята злоумышленником. Он проник однажды ночью в дом госпожи Чернышевой, пробрался в кабинет, где я искал дневник, и потребовал его у меня, угрожая пистолетом. Тогда все обошлось, и в перестрелке я даже легко ранил его в ногу. Левую. Нафанаил перевел взор на Льва Николаевича. Энгельгардт встретил его взгляд с недоумением, потом нахмурился и отвернулся. И это заметили все. – Зная, что я нашел дневник, – отвел, наконец, свой взор от отставного генерал-майора Нафанаил, – и совершенно верно полагая, что его прочел я и Анастасия Львовна, злоумышленник убил бы нас обоих и, вероятно, овладел бы дневником. И нам, точнее, вам, здесь собравшимся – ведь ни меня, ни госпожи Чернышевой уже не было бы с вами, – вряд ли удалось бы узнать это имя. – Я прошу прощения, мой друг, за мои скоропалительные выводы, – умоляюще глянула на Кекина Анастасия Львовна. – Ради Бога, простите меня и не держите зла. – Я не держу на вас зла, – мягко произнес Нафанаил, – и ваши извинения совершенно излишни. Забудемте об этом. – Благодарю вас, Нафанаил Филиппович, – произнесла Чернышева и достала вышитый платочек. – Ах, Иван Николаевич… – То, что я до сего дня утаивал, что дневник найден, – уверенно продолжал Нафанаил, – не только помогло сохранить жизни мне и Анастасии Львовне, но и удержало преступника в городе. Более того, он среди нас… – Вы хотите сказать, что человек, совершивший убийство Ивана Николаевича, сидит вместе с нами за этим столом? – промолвила в крайнем изумлении Романовская. – Именно, – подтвердил Нафанаил. – Человек, убивший Ивана Николаевича и госпожу Шарлотту фон Баннер, присутствует в этой комнате. Кекин замолчал и пристально посмотрел на Пирха. – А почему вы смотрите на меня? – возмутился барон. – Потому что у меня есть глаза, – не очень вежливо ответил отставной поручик. – Я прошу не смотреть так на меня после ваших последних слов, – привстал с кресел комендант города. – Иначе все могут подумать на меня. – А вы этого боитесь? – с недоброй интонацией спросил Нафанаил. – Не боюсь! – почти выкрикнул барон. – К тому же меня не было на предыдущих сеансах. – Это ничего не значит, – отрезал Кекин. – Ну хорошо, – произнес молчавший до сих пор предводитель. – Тогда почему этот убийца пришел на сегодняшний сеанс, зная что его, возможно разоблачат? – Вот именно возможно! – воскликнул Нафанаил. – По моему настоянию, на этот сеанс все присутствующие были приглашены лично Амалией Ивановной. Отказаться участвовать в нем, значило просто указать на себя пальцем и сказать: «Я – убийца». Сеанс состоялся бы без него, и если бы дух Ивана Николаевича назвал имя убийцы, и оно сошлось с именем не пришедшего на сеанс, какие бы могли быть еще сомнения в личности преступника. Нет, не придти было нельзя, и он пришел. Ведь это еще возможно, что дух Ивана Николаевича назовет его имя. А вдруг дух не пожелает разговаривать с нами? Или вообще не захочет приходить? К тому же всегда есть возможность что-либо испортить, и сеанс не состоится вовсе. Нет, во втором случае у него есть хоть какой-то выбор. Потому он здесь. – Значит губернатор Толстой не при чем? – спросила Амалия Ивановна. – Не при чем относительно убийства господина Чернышева и мадемуазель Шарлотты фон Баннер, – ответил Кекин. – Что же касается остального: казнокрадства, взяток, то, мне думается, очень даже при чем. Однако, – он посмотрел на Бен Али, – пора начинать сеанс. Словно поняв слова Кекина, медиум вдруг возвел руки к потолку и громоподобно воскликнул: – Брахмапутра! Тот час раздулась пузырем тяжелая портьера. Послышался тихий свист, и стол, за которым сидели участники сеанса, медленно приподнялся, повисел немного в воздухе и с грохотом опустился на пол. – Я пришел, – раздался приглушенный голос, исходящий со стороны медиума. Однако он сидел молча, прикрыв глаза и не раскрывая рта. – Я слушаю вас, – донеслось из чрева медиума. – Это его голос, – прошептала Анастасия Львовна и во все глаза уставилась на словно спящего медиума. – Иван Николаевич, это вы? – Да, это я, – послышался ответ, – ибо все мы не есть наша телесная оболочка, но есть то, что внутри нее. – Можно задавать вопросы? – обратился предводитель к медиуму. Тот молчал. Киселев выпрямился в креслах, кашлянул и нетвердо произнес: – Ответьте, пожалуйста, на вопрос, нас всех волнующий: вас убили по наущению губернатора Толстого? – Не всех, – ответил из утробы Бен Али дух вице-губернатора. – Не понял, простите, – пролепетал предводитель. – Сей вопрос волнует не всех, – повторил утробный голос. – Двоим из вас ответ известен наверное. – Ну, конечно, – произнес Нафанаил, не сводя взгляда с магика. – Ответ известен мне и убийце. – Да, – громко произнес голос. – Ваш губернатор не причастен к убиению моего тела никоим образом. Меня лишил земной жизни другой человек. По собственному разумению. – Кто? – резко спросил барон Пирх. В центре стола вдруг появилась кисть руки, затянутая в белую лайковую перчатку. Затем она сжалась в кулак, оставив вытянутым лишь указательный палец. – Следите за указующим перстом, – торжественно произнес из утробы медиума дух вице-губернатора Чернышева. Рука в перчатке вдруг завертелась волчком, притягивая взоры присутствующих. Через несколько мгновений вращение замедлилось. Кисть с вытянутым вперед пальцем опустилась на стол, образовав своеобразную стрелку. Она вращалась все медленнее и медленнее и, наконец, остановилась. Указующий перст показывал прямо на чиновника особых поручений. – Вот он, убийца, – прозвучало из утробы медиума. Затем Бен Али открыл глаза и повернул лицо в сторону Заруцкого. Как и остальные присутствующие. – Т-ты, – зарычал Заруцкий и резко поднялся из-за стола, яростно сверкая глазами на Кекина. – Я, – спокойно произнес Нафанаил и сложил руки на груди. – Дамы и господа, представляю вам человека, совершившего убиение нашего вице-губернатора и мадемуазель Шарлотты фон Баннер. Прошу не любить его и, естественно, не жаловать. – Жаль, что я тебя не прихлопнул тогда ночью, – произнес Заруцкий, сверля взглядом Кекина. – Ну ничего, я исправлю свою ошибку. С этими словами он выхватил из внутреннего кармана свой «кухенрейтер» и направил на Нафанаила. – Сидеть! – рявкнул он в сторону Энгельгардта, сделавшего попытку встать. – Сидите, Лев Николаевич, прошу вас, – произнес Кекин, благодарно посмотрев на отставного генерал-майора. – И прочих присутствующих я прошу оставить все попытки каким-либо образом помешать действиям господина чиновника особых поручений. – Я убью тебя, как тех двоих, – злорадно усмехнулся Заруцкий и взвел курок. – А вот это я прошу запомнить всех, – обвел взглядом участников сеанса Нафанаил. – Это фактическое признание в обоих убийствах. Ну, и покушение на меня. Вас, – он посмотрел куда-то за плечо Заруцкого и улыбнулся, – я особо прошу все запомнить. – Второй раз этот номер у тебя не пройдет, – зловеще произнес титулярный советник и нажал на спусковой крючок. Раздался щелчок и только. Он взвел и еще раз спустил курок. Выстрела не последовало. –Да вы не волнуйтесь так-то, – душевно произнес Нафанаил, глядя в упор в голубые глаза Заруцкого, в коих полыхала безграничная ярость. – Ваш пистолет я давно разрядил. – А-а, – взревел душегуб и размахнулся, чтобы запустить пистолетом в Кекина. Но едва он отвел назад руку, как ее ловко завернули ему за спину. Согнувшись от боли, он повернул голову и увидел позади себя холодный взгляд пристава Ковалева. Рядом с ним с презрительной гримасой на лице стоял сам полицмейстер Иван Иванович Поль, только что покинувший свой секрет за портьерой. – Этот господин вам более не нужен, Нафанаил Филиппович? – вежливо осведомился Поль. – Нет, Иван Иванович, он нам не нужен, – с учтивой улыбкой ответил Кекин. – Тогда, с вашего разрешения… Уберите…этого. Ковалев и еще двое полициантов, сидевших в секрете за портьерой, вышли, уводя Заруцкого, а полицмейстер уселся в его кресло. Зажгли огни, и в гостиной, наконец, стало светло. Нафанаил поглядел на вытянутые лица присутствующих. Все они, в том числе и подполковник Поль, смотрели на него. – Вы ждете от меня объяснений? – догадался отставной поручик. – Именно, – буркнул по своему обыкновению Поль. – Как вы догадались, что это Заруцкий? – Во-первых, о нем писал в своем дневнике Иван Николаевич. В самом конце. Оказывается, за многими хищениями из государственной казны стоял Заруцкий. А подводил все так, чтобы подозрения падали на господина губернатора. Граф Толстой, конечно, не ангел и на руку не чист, но это именно Заруцкий его именем собирал, так сказать, откупные с инородцев за освобождение их от казенных работ в Адмиралтействе и именно Заруцкий присвоил весь прошлогодний доход от казенных лавок Гостиного двора. А это восемнадцать тысяч целковых серебром! Толстой по сравнению с ним невинный младенец. Иван Николаевич сам узнал об этом сравнительно недавно. А Заруцкий сведал о том, что вице-губернатор в курсе его махинаций и убил его. Знал он также о существовании дневника и, переодевшись стариком, стал следить за домом Чернышевых и за моими поисками. И, как вы помните, проник в кабинет, дабы силой овладеть дневником. Кстати, он легко ранен в правую ногу… – Вы же говорили, в левую, – вмешался в разговор отставной генерал-майор. – Это я нарочно, чтобы усыпить бдительность преступника, – виновато посмотрел на Энгельгардта Нафанаил. – Простите меня за сей афронт. И у вас я прошу прощения, барон, за то, что разговаривал с вами столь неучтиво, – слегка склонил голову Кекин, переводя взгляд на Пирха. – Делал я это с той же целью, чтобы раньше времени не спугнуть Заруцкого. Дело в том, что перед началом сеанса я призвал его в помощники себе и намекнул, что подозреваю вас, господин Энгельгардт и вас, господин Пирх. А заодно и разрядил его пистолет. – Вот оно что! – воскликнул барон. – А я-то думал, с чего это вы держите со мной такой тон. Я даже обиделся на вас. Но, теперь, когда все так благополучно разрешилось, ваши извинения, конечно, приняты. – Я тоже на вас не сержусь, – произнес Энгельгард. – Благодарю вас, господа, – с чувством произнес Нафанаил. – А еще я хочу поблагодарить Амалию Ивановну. – А меня-то за что? – улыбнулась Романовская. – За то, что вы втянули меня в это дело, оказавшееся весьма и весьма занимательным, – улыбнулся в ответ отставной поручик. – А еще за то, что именно вы вывели меня на правильный след. – Ну, это ты преувеличиваешь, Фаня, – махнула ладошкой в его сторону пожилая дама. – Нисколько, – не согласился с ней Нафанаил. – Помните, – перевел он взгляд на полицмейстера, – в дневнике фигурировала одна девица, имени которой я называть не буду, ибо это не моя тайна, – он не удержался и все же бросил взгляд в сторону вдовы. – У этой девицы был ухажер: человек с серо-голубыми глазами. Девица сия имела касательство к дому Чернышевых, и, используя ее, убийца проник на кухню этого дома, где имел встречу с господином вице-губернатором, роковую для последнего. Однако она утверждала, что этот ее ухажер человек не молодой. Вернулся я от нее весьма озадаченный: кольцо вокруг преступника не хотело сжиматься. Ведь не подозревать же мне, действительно, господина Энгельгардта или барона Пирха из-за цвета их глаз? К тому же, ни тот, ни другой не фигурировали в найденном мной дневнике. – Что-то я все же не пойму, чем я тебе помогла, – произнесла, воспользовавшись возникшей паузой, Романовская. – Мы с вами говорили об одном человеке, которому пятьдесят лет. Я назвал его стариком, а вы мальчишкой. Помните? – Помню, – ответила Амалия Ивановна. – Получается, что он старик только с точки зрения моего возраста. А с точки зрения возраста Амалии Ивановны, да простит она меня за сию фразу, он вовсе не старик. Вот тут-то меня и осенило. Ведь девице, с которой я имел беседу, восемнадцать лет. И человека возрастом за тридцать она не считает молодым. Всем восемнадцатилетним, верно, люди, старше их лет на десять, кажутся уже не молодыми. Ведь и я сам, будучи девятнадцати лет, считал своего командира майора Тауберга пожилым человеком. А ему в ту пору шел всего тридцать второй год. И все. Круг замкнулся. Оставалось лишь вынудить преступника проявить себя. Чему все вы были свидетелями. – Браво! – воскликнул склонный к театральным эффектам Пирх. – Вы настоящий Видок. – Барон прав, – поднялся из-за стола Энгельгардт. – Вы избавили общество от большого мерзавца. – Благодарю вас, благодарю, – только успевал говорить и жать протянутые руки Нафанаил. Правда, ему показалось, что предводитель слегка расстроен, что граф Толстой не замешан в обоих убийствах, но сие обстоятельство никак не сказывалось на всеобщем удовлетворении в окончании столь запутанного дела. Особо благодарила Кекина Анастасия Львовна. Она поцеловала его в лоб, для чего Нафанаилу пришлось почти присесть, и испросила у него разрешения называть его Фаней. – Или Фанечкой, – добавила она и промокнула глаза вышитым платочком с гербом и вензелями. – Я пока отдам дневник вашего мужа господину Полю, – как можно мягче произнес Кекин, – хорошо? – А мы, как только окончится следствие, вернем его незамедлительно, – добавил Иван Иванович. Чернышева согласно кивнула и пошла к выходу, сопровождаемая Амалией Ивановной. – А вам особая благодарность, – обратился Нафанаил к магику, сидевшему с задумчивым видом. – Если бы не вы… – То был бы кто-то другой, – не дал ему договорить Бен Али. – Нет, все сделали вы, и вам одному честь и хвала. Вот уж не думал, что в губернских городах бушуют такие страсти. – Думали только в столицах водятся умные и хитрые душегубцы? – вскинул на чародея глаза Поль. – Нет, и у нас, брат, бывают крупные дела. – Ну, тут хвалиться нечем, – парировал слова полицмейстера сын авгура. – Впрочем, то ли еще будет. – А вы что и провидец? – слегка обиделся Иван Иванович. – Есть немного, – согласился магик. – Мой дед был ясновидящим. Он предсказал появление нескольких душегубцев, от коих содрогнется весь мир. Но это будет еще не скоро. В следующем веке. – Вот, возьмите, – протянул Нафанаил Бен Али три сотенных. – Триста рублей, как договаривались. – Это ваши личные деньги? – спросил чародей. – Мои, – ответил Кекин. – Не возьму. – Отчего же? – удивился отставной поручик. – Вам кажется этого мало? – Нет, вполне довольно. – Отчего же вы не берете? – От вас не возьму. – Да отчего же? – не мог понять Нафанаил, в чем же он провинился перед магиком. – Вы будете смеяться, – тихо ответил Бен Али. – Ну, не вы, так другие. – Все равно скажите. А то мне покоя не будет. – Неловко, – тихо произнес чародей и посмотрел в глаза Кекину. – А обманывать людей своими фокусами вам ловко? – встрял совсем некстати Поль. – Ну-у, – обернулся в его сторону Бен Али. – Это мое ремесло. И я делаю его лучше других. Многих. Кроме того, люди сами хотят, чтобы их обманули. А тут… Человек сделал доброе дело, рисковал жизнью, хотя совершенно не обязан был этого совершать, а я за то, что помог ему, буду брать деньги? Не буду. У меня есть встречное предложение. – Слушаю вас, – с готовностью произнес Кекин. – Вместо денег пообещайте мне, что если я когда-нибудь обращусь к вам за помощью, то вы не откажите мне. Пообещайте, и все. – Хорошо, обещаю, – сказал Нафанаил. – Теперь мы в расчете, – поднялся из-за стола магик. – Не совсем, – остановил его отставной поручик. – Сделайте одолжение. – Какое? – С ладонью в перчатке мне более-менее ясно, – начал Нафанаил. – Третья рука и все такое, верно? – Верно, – чуть дрогнули веки у магика. – Но, как вы подняли стол? – Ногой. – Так просто? – Так просто. – Благодарю вас. – Теперь мы в расчете? – спросил с улыбкой Бен Али. – В полном, – ответил Нафанаил. – Тогда, прощайте, господа. – Прощайте… – Ну, пойду и я, – буркнул Поль. – Благодарю вас за все и… Помните, я предлагал вам место помощника пристава? – Помню, – ответил Кекин, догадываясь, к чему клонит полицмейстер. – Теперь я предлагаю вам место своего помощника. Полторы тысячи годового жалования, столовые, казенная квартира. Со временем займете мое место. С вашими-то способностями. А? – Благодарю вас, но я вынужден отказаться, – ответил Кекин с легким поклоном. – Почему? – искренне удивился Поль. – Знаете, один мой товарищ любил говаривать: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». Теперь это и мое кредо. – Понял, – произнес Поль и весьма сухо попрощался. Когда он вышел из гостиной, Нафанаил огляделся и сел за стол. Носком сапога он уперся снизу в столешницу и попытался поднять стол. Но стол не шелохнулся. Кекин ухмыльнулся и сосредоточил свое внимание на свече, стоявшей на медном подсвечнике в центре стола. Затем он дважды хлопнул в ладоши и свеча… погасла. И то, что, вероятно, погасил ее ветер, влетевший в комнату из растворенных в ночь окон, а вовсе не хлопки в ладоши, было совсем не важно. Ибо в каждом деле самым главным является конечный результат.
|
|
СЫН КАЗАНСКОГО ДВОРЯНИНА
На Поволжье «шалили» шайки разбойников, шишей и прочей гулящей вольницы, нападали на барские усадьбы, воровали имущество и скот, жгли помещичьи дома, и горе было тем дворянам, что попадали им под руку. Вполне возможно, что маленького Дмитрия могла постичь та же участь, что и его двоюродного брата пятнадцать лет назад, когда пугачевцы напали на имение Блудовых в Чистопльском уезде. Тогда погиб дядя Дмитрия вместе со всем семейством, и только грудного сына кормилице удалось как-то спрятать. Нашлись, однако, «добрые люди», которые доложили разбойной вольнице, что остался еще один из Блудовых. Те вернулись «и один из злодеев, – как писал о том друг и биограф Д.Н. Блудова Егор Ковалевский, – схватив за ноги ребенка, размозжил ему череп о стену на глазах бедной кормилицы». Маленького Дмитрия спасла его мать, Екатерина Ермолаевна. Когда на ее имение в Спасском уезде напали разбойники, она мобилизовала на их отражение дворню и весьма искусно использовала для этого две пушчонки, имеющиеся при барском доме. Кроме того, по прошествии 15 лет после казни Пугачева, наглости у разбойников заметно поубавилось. Посему, собственные жизни и имение были сохранены, однако Екатерина Еромлаевна выехала из Казанской губернии в родовое имение Блудовых Романово, в Шуйском уезде Владимирской губернии, а затем и вовсе перебралась с сыном в Москву… Дмитрий Николаевич Блудов родился в селе Романово 5 апреля 1875 года. Село это было пожаловано некогда первым из Романовых Назарию Васильевичу Блудову, сподвижнику Минина и князя Пожарского и командиру вяземских ополченцев. В память сей царской милости вотчина и получила такое название. А вообще, род Блудовых был древнее не придумаешь. Еще в 980 году Ивещей Блуд, в крещении Иона, будучи воеводой в Киеве, являлся главой заговора против великого князя Ярополка, который окончился воцарением на киевском престоле князя Владимира Крестителя. Сын Ионы Гордон попал в былинные песни в качестве богатыря, несколько Блудовых были послами и воеводами при Иване IV; Игнатий Борисович и его племянник Мина Михайлович брали в 1552 году Казань, и косточки Мины Михайловича Блудова в числе 198 дворян, погибших при взятии Казани, находились в священной раке в подземелии Памятника Погибшим воинам., покуда не пришло время Лицемерия, Беспамятства и Лжи. Один из Блудовых, Юрий Алексеевич, в 1667-1668 годах служил дьяком в Казани, после чего, очевидно, и стали они казанскими помещиками. По крайней мере, в последнее десятилетие правления Екатерины II, два брата Блудовых, Иван и Николай Яковлевичи были казанскими дворянами и владели в Казанской губернии имениями в Чистопольском и Спасском уездах. Николай Блудов и был отцом Дмитрия. Выйдя в отставку в чине прапорщика, он стал жить «открытым домом», и псовой охотой да карточной игрой быстро расстроил свое состояние. А потом, простудившись на охоте, заболел и умер, оставив жену с двумя детьми. Выдав старшую дочь замуж за костромского дворянина Писемского, Екатерина Ермолаевна, перебравшись в Москву, всецело отдалась воспитанию сына. Ее собственный дом на Арбате близ Смоленского рынка стали посещать лучшие ученые того времени, а профессора московского университета нанимались в качестве домашних учителей для Дмитрия. Оказалось, что у него великолепная память. За несколько лет Дмитрий изучил французский, немецкий и итальянский языки. Чуть позже овладел английским и в 1800 году, хлопотами Екатерины Ермолаевны был определен на службу в Московский Архив Коллегии Иностранных дел. С первых же дней службы Дмитрий Блудов поразил старших архивистов своим острым умом, памятью и знанием иностранных языков. Уже через год он был произведен в коллежские асессоры, что равнялось майорскому чину, а по восшествии на престол Александра I перешел на службу в Петербург. К этому времени он сошелся с князем Дашковым, Карамзиным и подружился с Жуковским. Стал увлекаться театром и литературой, писал шутливые стихи и сатирические статьи. Одно из первых его стихотворений «Объяснение портнаго в любви» было наполнено такими оборотами, как:
Нагрето сердце, как утюг. Или:
О ты, которая пришила Меня к себе любви иглой, Как самый крепкий шов двойной.
Стихотворение кончалось весьма печально – в общем, все умерли. А одна из его сатирических статей – «Видение в Арзамасе» – дала название знаменитому литературному кружку «Арзамас», коего Дмитрий Николаевич был одним из учредителей и непременным и действительным членом и собрания которого по четвергам часто проходили на его квартире, покуда он всецело не отдался государственной службе. С 1807 года начинается его дипломатическая карьера: Голландия, Швейцария, Великобритания. «Он часто удивлял меня своим умом, – писал в своих «Записках» Ф.Ф.Вигель, – а после возвращения его из Швеции… начинал он ужасать меня им». Блудов служил делопроизводителем Верховной следственной Комиссии по восстанию 14 декабря 1825 года. В 1826 году Блудов был назначен статс-секретарем и товарищем (заместителем) министра народного просвещения; с 1832 по 1839 годы Дмитрий Николаевич управлял Министерством внутренних дел и параллельно Министерством юстиции, всегда отличаясь доступностью, честностью и блестящей исполнительностью. Император Николай Павлович, по воспоминаниям того же Вигеля, очень уважал и ценил Дмитрия Николаевича. Вполне заслуженно, ему в 1842 году было пожаловано графское достоинство и членство в Государственном Совете. Являясь председателем Департамента Законов, под его руководством и редакцией было разработано «Уложение о наказаниях уголовных и исправительных» и выпущено два Свода Законов от 1842 и 1857 годов. С 1857 года граф Блудов участвовал в подготовке крестьянской реформы, уже являясь Президентом Петербургской Академии Наук, каковую должность он сохранит до самого смертного часа. Дмитрий Николаевич Блудов, потомок былинного богатыря, героя народного ополчения 1612 года и сын казанского дворянина умер 19 февраля 1864 года на посту Председателя Комитета Министров и Председателя Государственного Совета, – первейших должностях Российского государства.
ПРИЯТЕЛЬ ВОЛЬТЕРА
У меня, в моей обители, гостит теперь один из Ваших подданных из Казанского царства – г. Полянский… Это человек очень развитый и добрый, сердце котораго «искренне предано Вашему Величеству». Из письма Вольтера Екатерине II.
Никогда в окрестностях Казани, на дворе загородного Архиерейского дома, слева от входа в тенистый парк, лежала большая чугунная надгробная плита. В верхней ее части, как положено, был изображен восьмиконечный крест. Справа и слева от него располагались симметрично наклоненные копья, а внизу плиты был изображен череп, охваченный с боков лавровыми ветками, а под ним – две скрещенные берцовые кости. В пространстве между крестом и черепом была выбита надпись:
Под сим знаком лежит прах Надворнаго советника Василия Ипатова сына Полянскаго, Возродившагося в 1784 году, ноября 23 дня, А всех лет жития его было 58, 8 месяцев и пять дней. Ты, читатель, вздохни к Вышнему Господу Иисусу Христу. Аминь.
Бросалось в глаза, что крест был назван «знаком», а вместо даты рождения покойного стояла дата его «возрождения», что, несомненно, придумал сам усопший. И действительно, был сей надворный советник Василий Ипатов сын Полянский человеком весьма неординарным… Василий Ипатович Полянский родился в семье казанских дворян предположительно в 1741 году. Получил, по тогдашнему обычаю, неплохое домашнее образование и решил посвятить себя воинской службе. Будучи офицером, сумел, служа в Сибири, отличиться, да так, что об этом узнали при Высочайшем Дворе. Это о нем Екатерина II писала Вольтеру: «Этот молодой офицер отличился честностию в Сибири». Василий Полянский был принят при Дворе, всячески обласкан, а когда императрица узнала, что молодой офицер имеет «сильное желание образовать себя», то устроила ему за казенный счет образовательное путешествие за границу. В мае 1771 года он посетил знаменитого ниспровергателя авторитетов, выдающегося философа-просветителя и писателя Вольтера. Большеголовый, «росту не выше двух аршин и двух вершков» (чуть более полутора метров), живой характером и умный, он очень понравился Вольтеру, о чем последний и отписал российской императрице, своей большой подруге по переписке. Между Полянским и Вольтером завязалась дружба, и последний предложил новому приятелю бывать у него во всякое время, чем и пользовался весьма охотно Василий Ипатович. На обратном пути в Россию, Полянский проезжал какой-то немецкий городок «увидал у одного дома несколько экипажей. – Кто тут живет? – поинтересовался он. – Знаменитая ворожея-предсказательница, – ответили ему, и Полянский, ради интереса, зашел к ней. Старуха-гадалка разливала кофейную гущу и по ней предсказывала своим посетителям будущее. Внутренне посмеиваясь, Василий Ипатович спросил ворожею: найдется ли пропавшая у него вещь? (Незадолго до того у него пропало ружье.) – Найдется, – ответила гадалка, разлив кофе, – но не скорее, чем за три дня до смерти. Василий Ипатович рассмеялся и поехал дальше. И совершенно забыл о предупреждении». В 1812 году Полянскй вернулся в Россию и получил хорошую должность секретаря Академии Художеств и членство в государственной комиссии по составлению законов. В частности, он работал над главой XXV1, называющейся «Учреждения о губерниях». «Видныя способности, – писал биограф Полянского П.А. Пономарев в 1906 году, трудоспособность, солидное образование, дружба с Вольтером, благосклонность Императрицы – все это подавало надежды на быструю и блестящую карьеру». Однако, вышло иначе. И причиной этому была, конечно, женщина. Случилось так, что Полянский влюбился в замужнюю женщину с известной, по всей России фамилией Демидова. И, похоже, взаимно. По крайней мере, она дала согласие сбежать с ним от мужа, и единственным разногласием между ними было то, что Полянский предлагал бежать в кибитке (так быстрее), а она предпочитала ехать в карете. Василий Ипатович согласился, и в одну прекрасную ночь увез ее от мужа. Пусть предстоял долгий; Полянский предпочел ехать с ней в Казанскую губернию, где у него были весьма доходные имения, а в самой Казани – мельница. Кроме того, в Казани проживали его сестра Надежда, вышедшая замуж за представителя казанского дворянского рода Юшковых, которая, несомненно, помогла бы ему устроиться. Но Демидов спохватился быстро и послал за беглецами погоню. Полицейские, ехавшие верхом, догнали карету быстро. Полянский пытался было отбиться от них – встал на запятки кареты и, размахивая, шпагой, какое-то время не давал им приблизиться, но силы были не равны, и их взяли. Василия Ипатовича посадили в караульню при Сенате. И началось следствие по всем правилам. Дознание вел генерал полиции Чичерин; он приходил аккуратно каждый день в определенный час и задавал одни и те же вопросы. Однажды, горячий характером и невоздержанный на язык Полянский заявил Чичерину примерно следующее: – Чего вы ко мне придираетесь, ваше превосходительство! То, что сделал я, увез чужую жену, совершенно пустое, по сравнению с тем, что вытворяет наша императрица. – Что?! – надулся пузырем предок виднейшего большевика и бессменного наркома иностранных дел. – Оскорблять личность государыни? Да тебе, мерзавец, знаешь, что за это полагается? Чичерин ушел и более уже не появлялся. Продержись Полянский еще чуть, и ему все бы сошло с рук, но такую глупость ему простить не хотели, и по решению сенатской комиссии он был приговорен «за оскорбление личности государыни императрицы» к отсечению руки. Когда материалы «дела Полянского» попали к Екатерине II, она только не зло посмеялась над заявлением Василия Ипатовича и отменила приговор, а, генерал-фельдмаршал граф Захар Григорьевич Чернышев взял его на поруки или, как тогда говорилось «под отчет», заявив, что в молодости и сам совершал безрассудные поступки. Граф, оставив должность президента Военной коллегии, служил тогда наместником Полоцкой и Могилевской губерний и определил его советником в могилевское наместническое управление. «Быстро ознакомившись с губернией и местными вопросами, – вспоминал служивший под началом Полянского чиновник Добрынин, – живой и стремительный советник схватил в руки весло управления и следующий 1779 году прошел для него уже в полной славе… Итальянский и французский языки, которые знал он, как свой природный; литература, танцы, карты,.. дар слова, скорая мысль, счастливая память, ловкость в письменном изложении… – все это создавало для него возможность доминировать в губернии, тем более, что губернатор Пассек был человек недеятельный». Василий Ипатович любил блеснуть. В должности губернского секретаря и чине надворного советника он действовал стремительно, не задумываясь о последствиях и не всегда блюдя букву закона. Его не любили, но уважали и побаивались. Потому в городе, да и в губернии порядок при нем был. И все бы ладно, но его опять попутал бес. То бишь женщина: Василий Ипатович влюбился в замужнюю женщину фон-Бинк, а она – в него. Он просто заражал женщин своей энергией, и они совершали то, чего никогда бы не позволили себе с другим мужчиной, пусть и красавцем, но более благоразумным и менее предприимчивым. Фон-Блик согласилась уйти от мужа, и однажды ночью, когда старый генерал спал спокойно в своей опочивальне, она сбежала от него в заранее приготовленную Полянским квартиру в доме одного пастора. Генерал, проснувшись и не найдя в доме супруги, поднял переполох, узнал, где скрывается опозорившая его женщина, но вернуть ее ему не удалось: дом пастора надежно охранялся караулом от наместнического управления, выставленным Полянским. Днем к генералу пришли полицейские и штаб-лекарь, который заявил, что должен освидетельствовать его по приказу наместнического правления на предмет способности его к брачному сожительству. – Что такое?! – заорал вне себя генерал, брызгая слюной. – Что вы себе позволяете? – Прошу прощения, ваше превосходительство, – нимало не смущаясь, ответил штаб-лекарь. – Я только исполняю свои обязанности и приказ наместнического правления… – Это этого сморчка Полянского что-ли? – совсем взбесился генерал. – Да я его, да он у меня… – … А кроме того, это воля вашей супруги, – отступая от генерала, продолжал штаб-лекарь. – Вот у меня и заявление ее на руках. Так что, – и он кивнул полицейским. Те взяли генерала, бывшего в шаге от инфаркта под белы рученьки и сняли с него штаны. Затем произошла процедура «освидетельствования», о коей я сказать ничего не могу, ибо покуда не ведаю, как она производится, после чего штаб-лекарь и полицейские чины, заявив, что дело о разводе пойдет теперь «консисторским порядком», откланялись, и ушли, а оплеванный генерал решил мстить. Вот что рассказал сам Василий Ипатович Полянский могилевскому архиепископу Георгию (Конисскому): «Лишь только въехал я в большой лес, как появился перед моею коляской Фелич, сам-третий верхами. Все были вооружены. Заградив мне дорогу, он закричал: – Ну, герой могилевский, теперь ты в моих руках! Берите его! Я ответил ему: – Барон! Если хочешь быть справедлив, то делай, как принято в Европе: у тебя есть пистолеты, – дай мне один… Не слушая ничего, двое из них соскочили с лошадей, чтобы вытащить меня. Я схватил штуцер и приподнялся, чтобы выстрелить. Но я не ведал того, что за коляскою, по сторонам, стояло еще два злодея. Один из них хватил меня прикладом по руке и штуцеру, а другой – по затылку. В это мгновение показалось мне, что я стою выше леса… Злодеи потащили меня в лес, и там отбили мне толстыми плетьми плечи, руки, спину, а особливо бедра и ноги». На Полянском не было живого места. Он был, по словам П.А. Пономарева, «в самом безнадежном состоянии». По его просьбе ему написали челобитную – он едва ее подписал. Челобитная получила ход, и по решению Сената генерал фон-Бинк, как заговорщик покушения на убийство был исключен из службы и вместе с исполнителем его мести, гусаром бароном Феличем был отослан в Ригу «где над ними наряжена была комиссия военнаго суда». Вот такой расклад: из одной смазливой бабенки пострадало трое хороших мужиков. Явление, надо сказать, повсеместное, печальное и, к сожалению, вневременное. Через несколько месяцев Полянский поднялся, но ноги у него ходили плохо, и даже по дому он передвигался с палкой. Службу, конечно, пришлось оставить, и, выйдя в отставку, Полянский в 1781 году вернулся в Казань. Вместе с ним поехала и бывшая Фон-Бинк. В Казани они обвенчались. Через какое-то время, подлечившись, Василий Ипатович поступил на службу советником Казанского губернского правления, но через год окончательно вышел в отставку и уехал в одну из своих деревень недалеко от Казани. Здесь у Полянских родились двое детей, которые умерли в раннем возрасте, что вместе с потерей здоровья и привело его, в конечном счете, к упоминаемому в начале очерка, «Возрождению». Он поставил где-то в лесу часовенку с гробом внутри, и едва-ли не ежедневно ходил в нее, как он сам говорил, «учиться умирать». К концу жизни религиозно-мистические настроения владели им уже безраздельно. Однажды к нему в деревню приехал один из казанских знакомых, только что вернувшийся с Макарьевской ярмарки. – Вот смотри, что я купил, – сказал он хитро и расчехлил ружье. – Хочу тебе подарить. Василий Ипатович взял в руки ружье и изменился в лице. На стволе ружья было вытравлено кислотой: «В.И. Полянский». Это было то самое ружье, которое было утеряно во время его «образовательного» путешествия по Европе. Ему стало плохо, он слег и через три дня, как и предсказывала старуха-гадалка, он умер. Случилось это в 1800 году. «Я сам всем моим бедам причиной», – сказал как-то своим друзьям Василий Ипатович. И он был прав. «Это был бы великий человек, если б имел столько счастья, сколько ума, или столько терпеливости и осторожности, сколько откровенности и смелости», – говорили про него те, которые хорошо его знали. После смерти Полянского его сестры Надежда Юшкова и Марфа Романова передали его библиотеку и портрет Вольтера, подаренный ему самим философом, Первой Казанской гимназии. А еще они передали в дар гимназии портрет самого Василия Петровича, работы датского художника Дарбса, написанный в 1777 году. Когда гимназия в 1814 году отделилась от университета и переехала в новое здание на нынешней улице Карла Маркса, портрет Полянского забыли, и он нашел себе место на стене университетского «Кабинета изящных искусств». Говорят, он там как и висел вплоть до 1918 года. Василий Ипатович был одет в голубую шубу, из под которой виднелся расстегнутый ворот рубахи, на голове, как и положено, завитый парик. Глаза его, под тонкими бровями на полном лице были очень выразительными, нос нахально приподнят, а тонкие сжатые губы будто едва сдерживали смех. Казалось, еще немного, и он не выдержав, прыснет заразительным хохотом…
ТАЙНЫ ПУГАЧЕВСКОГО БУНТА
Теперь приступлю вывести всю историю и начало самозванца и злодея Пугачева… П.С. Потемкин. Из докладной записки Екатерине II.
ВОПРОСЫ, ВОПРОСЫ… Всю правду о Пугачевском восстании нам уже, наверное, не узнать никогда. А то, что известно официально, о чем нам говорили в школах и на гуманитарных факультетах вузов, есть только наполовину правда, ее надводная часть, к тому же, весьма искаженная. Ведь история – это, скорее, не наука, а точка зрения на те или иные события и явления в определенный отрезок текущего времени. Это Стенька Разин был казаком и разбойником. Пугачев был государственным преступником. Почему он стал выдавать себя за якобы спасшегося императора Петра III? Кто его надоумил? Почему так разнятся Емельян Иванович Пугачев до заключения его в казанский каземат и Пугачев Емельян Иванович после побега из оного? Что сопутствовало его успехам, ведь мятеж охватывал край от Яика до Волги, Камы, Вятки и Тобола? А, как известно, из нескольких десятков самозванцев, бывших на Руси, успехов добивались только те, за кем кто-либо стоял. Кто стоял за Пугачевым? Почему Екатерина II, пусть и с издевкой, называла Пугачева «маркизом»? Как объяснить череду скоропостижных и «странных» смертей Бибиков –Голицын – Михаил Потемкин – Павел Потемкин? Чего «испугался» генерал Кар? Что делали в войске Пугачева поляки, французы, немцы и пастор-протестант? Что было в сундуках в доме «императрицы» Устиньи? Чем так привязала к себе Пугачева дворянская вдова Лизавета Харлова? Почему признанные невиновными обе жены Пугачева, его дети и теща были заключены в Кексгольмскую крепость пожизненно? Почему до сих пор не открыты все материалы по Пугачевскому бунту, в частности протоколы допросов его ближайших сподвижников? Вопросы, вопросы…
ОТВЕТ, НЕ ПОДЛЕЖАЩИЙ СОМНЕНИЮ На последний вопрос можно ответить сразу. Без версий и предположений. Сходу. Итак: почему некоторые материалы по Пугачевскому бунту недоступны? Да потому, что там содержатся ответы на все поставленные выше вопросы. Или на почти все. А это коренным образом изменит наши представления о таком масштабном явлении, как Пугачевщина. И в достаточной степени разрушит официально навязываемую нам схему исторического развития России. Тогда многое придется переписывать заново, а многочисленные труды по «Пугачевскому восстанию» закинуть куда подальше. Поколеблются ученые авторитеты, кормившиеся от этой темы десятилетиями. Рухнет целое направление исторической науки, связанное с так называемыми крестьянскими войнами. Кому это надо? Власти? У нее и так сегодня под ногами весьма зыбкая почва. Ученым? Да кто же рубит сук, на котором сидит? Пусть уж лучше остается все, как есть: «Крестьянская война 1773-1775 гг. в России охватила Приуралье, Зауралье, Среднее и Нижнее Поволжье. Возглавлялась Е. И. Пугачевым…» Так пишут сегодня энциклопедические словари. Кроме того, открытие доступа ко всем имеющимся материалам может обидеть некоторые зарубежные правительства. Франции, например, или Польши. С Францией мы дружим – зачем бросать тень на такие теплые отношения? А полякам и так от нас доставалось на протяжении последних трех веков не мало – зачем усугублять? Словом, пусть покуда будет все так, как есть. Посему мы попробуем сами разобраться с поставленными выше вопросами. Имея на руках те материалы, что имеем.
КЕКСГОЛЬМСКИЕ СИДЕЛЬЦЫ После смерти Екатерины II ее сын, Павел Петрович, в начале своего царствования делал многое принципиально наперекор деяниям своей великой матери. Он менял существующие порядки, законы и уставы, возвращал из ссылок опальных царедворцев и даже освобождал из тюрем преступников, посаженных по специальным указам императрицы. С целью проведения ревизий тюремных сидельцев, в том числе и на предмет освобождения, по крепостям и острогам были командированы чиновники, должные по возвращении предоставить полные отчеты по имеющимся заключенным. В крепости Кексгольмскую и Нейшлотскую был отправлен в 1797 году служивший при Тайной Экспедиции коллежский советник Макаров. В его отчете, частично цитируемом в журнале «Исторический вестник» за 1884 год, содержится следующие строки: «В Кексгольмской крепости: Софья и Устинья, женки бывшаго самозванца Емельяна Пугачева, две дочери, девки Аграфена и Христина от первой и сын Трофим. С 1775 года содержатся в замке, в особливом покое, а парень на гауптвахте, в особливой (же) комнате. Содержание имеют от казны по 15 копеек в день, живут порядочно. Женка Софья 55 лет, Устинья – около 36 лет (в документе, должно быть, описка: 39 лет – Л.Д.)… Присланы все вместе, из Правительствующаго Сената… Имеют свободу ходить по крепости для работы, но из оной не выпускаются; читать и писать не умеют». Вне всякого сомнения, император Павел читал сей отчет коллежского советника Макарова. Но в отличие от государственного преступника Н. И. Новикова, коему Павел открыл ворота из Шлиссельбургского централа, и А. Н. Радищева, того самого, про которого Екатерина II сказала «бунтовщик хуже Пугачева» и коего Павел Петрович вернул из сибирской ссылки, жены и дети Пугачева в крепости БЫЛИ ОСТАВЛЕНЫ еще на неопределенный срок. Очевидно, там они и кончили свои дни, не получив свободу ни при Александре I, ни при Николае I. Чего же так боялись целых четыре царственные особы, начиная с Екатерины II и кончая Николаем I? Почему, признав, согласно пункта 10 правительственной «сентенции», что «ни в каких преступлениях не участвовали обе жены самозванцевы, первая Софья, дочь донскаго казака Дмитрия Никифорова (Недюжина) вторая Устинья, дочь яицкого казака Петра Кузнецова, и малолетние от первой жены сын и две дочери», их указом Сената все же «закрыли» пожизненно в Кексгольмской крепости? Это тоже ясно. Чтобы они не сболтнули чего лишнего там, где не надо, ибо они, в большей степени Софья с детьми, знали нечто такое, что не стыковалось с официальной версией пугачевского бунта. Версия сия была утверждена высочайше и сомнению не подлежала. Устинья это «нечто такое» могла знать, могла не знать, хотя, кое чем Пугачев, конечно, мог с ней поделиться в минуты откровений. Что же такого могли знать кексгольмские сидельцы, из-за чего их до самой смерти держали в крепости? Что могли сболтнуть Софья Дмитриевна и ее дети, чего слышать не дозволялось никому? Полагаю, то, что казненный 10 января 1775 года в Москве государственный преступник Емельян Пугачев таковым вовсе не являлся, имел совершенно другое имя и мужем Софьи, а, стало быть, и отцом ее детям никогда не был. Но об этом – позже.
СОФЬЯ Поначалу для Софьи, дочери служилого казака Дмитрия Недюжина станицы Есауловской все вроде бы складывалось ладно: двадцати годов вышла она замуж за служилого казака войска Донского Емельяна Иванова сына Пугачева и жила с ним «своим домом» в станице Зимовейской. Родила от него пятерых детей, из коих двое померли, что в тогдашние времена было делом обычным, и десять лет прожила мирно и покойно. Правда, муженек ее был довольно буйным и не единожды был бит плетьми «за говорение возмутительных и вредных слов», время от времени впадал в бродяжничество и «по казацким дворам шатался, – писал А. С. Пушкин в своей «Истории Пугачева», – нанимаясь в работники то к одному хозяину, то к другому и принимаясь за всякие ремесла». А в 1772 году, по собственным ее показаниям, муж «оставивши ее с детьми, неведомо куда бежал». По станице пошли слухи, что Емелька «замотался, разстроился, был в колодках и бежал» (А. В. Арсеньев. Женщины Пугачевскаго возстания.//Исторический вестник. СПб., 1884, т. XVI, стр. 612). Где его носило, она не ведала. Только однажды ночью в окно ее избы робко постучали. Софья глянула и обомлела: за окном стоял ее муж. Не сразу она впустила его. – В бегах я, – ответил Емельян на ее немой вопрос. – Хлеба дай. Для Софьи это был счастливый случай отомстить сбежавшему от нее и детей муженьку, о чем она, верно, мечтала со дня его побега. И она – женская месть не знает жалости – как-то изловчившись, смогла на время покинуть дом и донести о сем визите станичному начальству. Пугачев был «пойман и отправлен под караулом… в Черкасск. С дороги он бежал… и с тех пор уже на Дону не являлся». (А.С. Пушкин. Собрание сочинений. М., 1962, т. 7., стр. 53). Зато после очередного побега в мае 1773 года уже из казанского каземата, помещавшегося в подвалах старого здания Гостиного двора, Пугачев в сентябре явился на хуторах близ Яицкого городка уже под именем государя Петра III, мужа «неверной жены», как славил самозванец императрицу Екатерину II, у которой шел отнимать престол. Военные успехи самозванца, распространение невыгодных для императрицы слухов, необходимость «уличения личности Пугачева и несходства его с погибшим Петром III» вызвали арест Софьи Дмитриевны с детьми и брата Пугачева Дементия в начале октября 1773 года. Их всех привезли в Казань, как было велено императрицей «без всякаго оскорбления» для уличения самозванца в случае его поимки. Начальник военных действий против бунтовщиков генерал-аншеф Александр Ильич Бибиков, во исполнение распоряжений Екатерины, писал в Казань начальнику Секретной Комиссии А. М. Лунину: «Привезенную к вам прямую жену Пугачева извольте приказать содержать на пристойной квартире под присмотром, однако без всякаго огорчения, и давайте ей пропитание порядочное ибо так ко мне указ. А между тем не худо, чтобы пускать ее ходить, и чтоб она в народе, а паче черни, могла рассказывать, кто Пугачев, и что она его жена. Сие однако ж надлежит сделать с манерою, чтоб не могло показаться с нашей стороны ложным уверением; паче ж, думаю, в базарные дни, чтоб она, ходя, будто сама собою, рассказывала об нем, кому можно или кстати будет». Позже, когда над Казанью нависнет угроза захвата ее Пугачевым, «пристойной квартирой» ей будет служить тот же каземат Гостиного двора, откуда несколькими месяцами раньше был устроен побег ее мужу, весьма и весьма интересный, коему будет посвящена позже отдельная глава. Время от времени ее водили на дознание в Кремль, и Софья Дмитриевна, как на духу, рассказывала все и о себе, и о муже. Из ее показаний и был составлено «Описание известному злодею и самозванцу» о 14 пунктах, к которому мы еще вернемся. А затем, 12 июля 1774 года, когда самозванец возьмет Казань и даст команду своим «генералам» выпустить всех тюремных сидельцев на волю, последует встреча ее и детей, соответственно, с мужем и отцом. Весьма, надо сказать, любопытная…
«ИМПЕРАТРИЦА УСТИНЬЯ» В 80-е годы XIX столетия по городам и селам Урала разъезжало несколько групп комедиантов, в репертуаре которых было действо, изображающее свадьбу Пугачева и Устиньи Кузнецовой, второй «законной» жены самозванца. Как писали «Оренбургские губернские ведомости» в 1884 году, невесту изображала молоденькая артистка, и представления эти всегда привлекали «толпу зрителей», с любопытством и сочувствием смотрящую на изображение своей «народной героини». Лично у меня, говоря об этой юной казачке, которой крайне не повезло в жизни из-за ее красоты и молодости, появляется образ круглолицей румяной девушки с поднятыми в непроходимом удивлении бровями, полуоткрытым ротиком с пухлыми губами и глазами, в которых застыл немой вопрос: за что? Наверное, она так до конца и не смогла понять, что же такое с ней произошло. И так прожила до скончания своих дней, уткнувшись куда-то внутрь себя и не видя ничего вокруг, измученная вопросом, который она каждый день задавала неизвестно кому: почему я? Вот уж судьба, про которую так и хочется воскликнуть – чур меня… Она, действительно, была очень молода и красива, дочь Яицкого казака Петра Кузнецова. Было ей лет шестнадцать, когда «генералы» самозванного «Петра III» задумали женить на ней своего царя. Собран был казачий круг, который постановил послать к «государю» выборных с этим предложением. Послали. Послал выборных и Пугачев, заявив: – У меня есть законная жена, императрица Екатерина Алексеевна (эх, слышала бы эти слова Екатерина II! – Л.Д.). Она хоть и повинна предо мной, но здравствует покуда, и от живой жены жениться, – мол, – никак не можно. Вот верну престол, тогда видно будет… Конечно, Емельян Иванович был не прочь «жениться» на прекрасной казачке и хотел просто обойтись без венчания, жить с ней, так сказать, в гражданском браке, «но казачий круг, – как писал в позапрошлом веке автор очерка «Женщины Пугачевскаго возстания» А.В. Арсеньев, – решительно этому воспротивился, представил убедительные доводы насчет недействительности брака с Екатериной, и Пугачев согласился венчаться на Устинье Кузнецовой со всею возможною в Яицком городке роскошью, как подобает царской свадьбе». Венчание совершилось в январе 1774 года в Яицком городке, что ныне есть город Уральск в Казахстане. «Молодым выстроили дом, называвшийся «царским дворцом», с почетным караулом и пушками у ворот. Устинья стала называться «государыней императрицей», была окружена роскошью, изобилием во всем и «фрейлинами», набранными из молодых казачек-подруг. «В царском дворце пошли пиры горой и разливанное море, – писал журнал «Исторический Вестник». – На этих пирах «императрица Устинья Петровна» была украшением и принимала непривычныя ей почести и поклонение, от которых замирало ея сердце и кружилась голова. Ей, не разделявшей ни мыслей, ни планов Пугачева, не знавшей – ложь это или истина, должно было все казаться каким-то сном на-яву». Самозванец велел поминать во времена богослужений Устинью Петровну рядом с именем Петра Федоровича как императрицу, что и делалось. Например, в городе Саранске Пензенской губернии, при торжественном въезде в него в конце июля 1774 года, Пугачев был встречен хлебом-солью не только простонародьем, но купечеством и духовенством с крестами и хоругвями, а «на богослужении архимандрит Александр, – писал А.В. Арсеньев, – помянул вместе с Петром Федоровичем и императрицу Устинью Петровну (вместо Екатерины II Алексеевны – Л.Д.)». Но «Петр III» не любил свою «царицу», хоть и была она писаной красавицей. Ума она была недалекого, другом не стала, хорошей любовницей быть не умела. Пугачев же был мужик ума острого и кипел жизнью, и женщина ему была нужна другая. Похоже, женитьба на Устинье не отвлекла Емельяна Ивановича от воспоминаний о Елизавете Харловой, да и в сравнении с прекрасной и умной майоршей, хорошенькая казачка, несомненно, проигрывала по многим статьям. Устинья Петровна по большей части жила с «фрейлинами» и матерью, и Пугачев ездил к ней из-под Оренбурга в Яицкий городок раз в неделю исполнять супружеские обязанности. Более приближать ее к себе «Петр Федорович» не собирался. Примечательно, что позднее, на вопрос следователей «сколько они жили с Пугачевым?» недалекая Устинья ответила буквально, подсчитав только количество его приездов к ней: – Десять дней. Ее взяли 17 апреля 1774 года, когда генерал-майор Павел Дмитриевич Мансуров со своим «деташементом» снял осаду крепости Яицкого городка. Мятежникам было не до «императрицы», «фрейлины» разбежались, и Устинья вместе с матерью была заключена в войсковую тюрьму. 26 апреля 1774 года их отправили в Оренбург, где заседала «секретная комиссия», проводившая следствие, и где их допрашивал сам ее председатель, коллежский советник Тимашев. Летом 1774 года «императрица Устинья» посетила Казань. Визит этот, конечно, не был добровольным; ее с матерью привезли скованными и поместили в гостинодворский каземат, откуда 12 июля 1774 года была освобождена вольницей Пугачева настоящая жена самозванца, Софья, вместе с тремя их детьми и где год назад сидел сам Емельян Иванович. Так что, вся семейка Пугачева в полном составе, включая и его брата Дементия, побывала, а кое-кто и не единожды, в славном городе Казани. Казанской «секретной комиссией» заведовал троюродный брат знаменитого фаворита Екатерины II Павел Сергеевич Потемкин. Он, гвардейский капитан Галахов и майор Рунич допрашивали Устинью. Помимо прочего, она рассказала о сундуках своего мужа в их доме в Яицком городке. За ними спешно был послан нарочный, и сундуки под надежным конвоем были препровождены в Казань. Что было в них, о том бумаги «секретной комиссии» накрепко молчат, но, очевидно, если бы в них находилось только награбленное за Уралом добро, комиссия об этом не преминула бы сообщить: вот, де, истинные цели преступника, назвавшегося государем Российским – грабеж и личное обогащение. В августе 1774-го привезли в Казань и Софью с детьми. И с этого момента обе жены Пугачева были связаны единой судьбой и были вынуждены терпеть одну участь. После ареста Пугачева, Устинью и Софью отослали в Москву для новых допросов. Показания снимал сам начальник московского отделения Тайной Экспедиции обер-секретарь Сената Степан Иванович Шешковский, одно имя которого наводило ужас на всех не совсем законопослушных граждан. После казни Пугачева 10 января 1775 года и приговора «отдалить» Софью и Устинью «куда благоволит Правительствующий Сенат», Устинья была истребована в Петербург: императрица пожелала взглянуть на недолговременную «императрицу». Когда Устинью привели во дворец, Екатерина Алексеевна очень внимательно осмотрела ее и сказала окружающим вельможам: – А она вовсе не так красива, как мне говорили… С этого времени более двадцати лет об Устинье не было никаких сведений. И только после вступления на престол в 1796 году Павла I и ревизии тюрем стало известно, что Устинья и Софья находятся в Кексгольмской крепости, получают от казны содержание по 15 копеек в день и покидать крепость не имеют права. Устинья так и не вернулась в свой Яицкий городок. Да и селения теперь такого уже не было; специальным указом Екатерины он был переименован в город Уральск. Но именно об Устинье еще долго жила в народе, особенно на Урале, память и сочувствие к ее нескладной судьбе. Не случайно представления о свадьбе Пугачева и Устиньи Кузнецовой давало кочующим комедиантам в XIX веке самые большие сборы.
НЕКТО ЕМЕЛЬЯН ПУГАЧЕВ «Пугачев был старший сын Ивана Измайлова, простаго Донскаго казака Зимовянской станицы, служившаго с отличным усердием, храбростию и благоразумием Петру Великому в войне против Карла XII и турок; он попался в плен к сим последним за несколько дней до заключения Прутскаго мира, но вскоре с двумя товарищами спасся, и, при великих опасностях, возвратился в отечество; и по верности и усердию своему искав всегда случая отличаться, пал с оружием в руках во время войны противу Турок при императрице Анне Ивановне, в 1734 годе. Сын его Емельян, родившийся в 1729 годе,… по распутству матери и безпечности опекуна и дяди… предался с самой молодости сварливому, буйному и неистовому поведению…» Это писал сенатор А.А. Бибиков, сын генерал-аншефа А.И. Бибикова, младший современник Емельяна Пугачева. Прошу читатель обратить внимание на год рождения Пугачева – 1729-й. Казак Емельян Пугачев участвовал в Семилетней войне с Пруссией и брал в 1769 году Бендеры у турок, за что получил младший офицерский чин хорунжего. Был на службе во 2-й армии. В 1771 году по причине болезни, называемой черной немочью, был отпущен для излечения. А теперь вернемся к показаниям Софьи Дмитриевны от 1773 года, отправленным из Казани в Военную Коллегию. Название они имели следующее: «Описание известному злодею и самозванцу, какого он есть свойства и примет, учиненное по объявлению жены его Софьи Дмитриевой». И содержали 14 пунктов. «3. Тому мужу ее ныне от роду будет лет сорок, лицом сухощав, во рту верхнего спереди зуба нет, который он выбил саласками, еще в малолетстве в игре, а от того времени и доныне не вырастает. На левом виску от болезни круглый белый признак, от лица совсем отменный величиною с двукопеечник; на обеих грудях, назад тому третий год, были провалы, отчего и мнит она, что быть надобно признакам же. На лице имеет желтые конопатины; сам собою смугловат, волосы на голове темно-русые по-казацки подстригал, росту среднего, борода была клином черная, небольшая. 4. Веру содержал истинно православную; в церковь божию ходил, исповедывался и святых тайн приобщался, на что и имел отца духовного, Зимовейской станицы священника Федора Тихонова, а крест ко изображению совокуплял большой с двумя последними пальцами. 5. Женился тот муж ее на ней, и она шла, оба первобрачные, назад тому лет десять, и с которым и прижили детей пятерых, из коих двое померли, а трое и теперь в живых. Первый сын Трофим десяти лет, да дочери вторая Аграфена по седьмому году, а треть Христина по четвертому году… 7. В октябре месяце 772 года он, оставивши ее с детьми, неведомо куда бежал…» Из показаний жены Пугачева следует запомнить, что ему на 1773-й год «от роду будет лет сорок и «росту он «среднего». Для полноты картины я буду вынужден повториться: муж у Софьи был человеком довольно буйным, на язык невоздержанным, за что не единожды был бит плетьми, имел привычку впадать в бродяжничество и, вообще, не отличался большим умом. Показателем сему может служить его глупая авантюра, когда Пугачев в 1772 году пришел в Яицкий городок и стал подговаривать казаков уйти за Кубань «к турецкому султану, обещал по 12 рублей жалованья на человека, объявлял, что у него на границе оставлено до 200 тысяч рублей да товару на 70 тысяч, а по приходе их паша-де даст им до 5 миллионов». (А.С. Пушкин. Собрание сочинений, М., 1962, т.7, Примечания, стр. 122). Когда Пугачев уже сидел в 1773 году в казанском каземате и приводился на допросы в губернскую канцелярию, казанский губернатор генерал-аншеф Яков Ларионович фон Брант назвал его «вралем», о чем и отписал Сенату в своем рапорте от 21 марта 1773 года. Кроме того, похоже, Емельян Иванович был еще и вороват. Атаман Зимовейской станицы Трофим Фомин показывал на дознании, что, отбыв в феврале 1771 года на излечение в Черкасск, Пугачев вернулся через месяц обратно «на карей лошади», будто бы купленной у одного казака в Таганроге. Но казаки на станичном сходе «не поверили ему», и Пугачев бежал. Емельян Иванович вообще почитался на станице человеком беспутным. Мог ли такой человек поднять семь губерний против дворян, правительства и самой государыни императрицы? Мог ли он стоять во главе столь масштабного движения, названного «крестьянской войной»? Да, причем, в одиночку. Или, пусть даже и со сподвижниками, мало чем отличающимися от него по характеру и способностям. Явно не мог. Запомним и это. Кстати, идея назваться императором Петром III не была оригинальной. Слухи о том, что «государю Петру Федоровичу» чудом удалось избежать смерти, ползли по России с самого года его гибели – 1762-го. В конце 60-х годов они усилились, а в начале 1772 года некто Богомолов, из крестьян господ Воронцовых, беглый солдат 22-й полевой команды «явился близь Царицынской крепости под именем императора Петра III; но быв пойман и посажен в крепостную тюрьму, над коим и произведено было строгое следствие, которое комендант, полковник Иван Еремьев Циплетов с нарочным сопроводил к Астраханскому губернатору Бекетову, от коего получил предписание, отправить арестанта сего за воинским караулом к нему, губернатору, в Астрахань, что комендант и исполнил. Но между получения о том предписания, через неделю времени после следствия над сим злодеем, в самую полночь сделался в крепости бунт и народ собрался у тюрьмы, чтоб оную разломать и самозванца освободить; но расторопный и благоразумный комендант своим присутствием не допустил бунтовщиков разломать тюрьму, разсыпал оных и многих захватил; но во время сего действия брошенным в него кирпичом ранен в голову, о чем также донес г. губернатору. Доставленный от коменданта арестант в Астрахань судился там несколько недель, и определено было возвратить самозванца в Царицинскую крепость для наказания на месте преступления, и быв в оную отправлен. Умер в дороге за 250 верст от Царицына. Неизвестность, куда давался самозванец, возродила в народе мысль, что он точно признан за настоящаго Петра III; после чего, месяцев через семь, явился новый император Петр III в дворцовой волости, села Малыковке – донской казак Емелька Пугачев». («Русская старина», СПб., 1870, т. II, стр. 124-125). Знал об этом своем предшественнике Пугачев, или не знал – не важно. Важно, что об этом знали люди, стоявшие за ним (а что таковые были, я вполне допускаю и попробую объясниться об этом ниже) и вложившие в голову Пугачева № 2 (отныне Пугачев до побега из Казанской тюрьмы в середине 1773 года будет зваться номером первым, а после побега – номером вторым) идею назваться императором Петром III. Конечно, утверждение о том, что вот за Богомоловым никто не стоял, потому-де, он и не состоялся, как самозванец, а Пугачев-де, был успешен потому, что за ним была некая сила, хоть и вполне логично, но всего лишь слова. Нужны факты. И они есть.
РАСКОЛЬНИЧИЙ СЛЕД Итак, в октябре 1772 года Емельян Иванович бросает семью, а в середине декабря арестовывается в селе Малыковке за те самые разговоры бежать к турецкому султану. При нем обнаруживается «ложный письменный вид (паспорт – Л.Д.) из-за польской границы». Оказалось, что Пугачев №1 бежал за границу в Польшу и жил там какое-то время в раскольничьем монастыре близ слободы Ветка. Паспорт был ему дан на Добрянском форпосте для определения на жительство по реке Иргизу «посреди тамошних раскольников». Записан был в бумагах Емельян Иванович как раскольник. Он показался подозрительным, был бит кнутом и «пересылаемый для допросов по инстанциям», попал в Симбирск, а оттуда «был отправлен в Казань, куда и приведен 4-го января 1773 года… Через несколько дней губернаторский секретарь Адриан Абрамов потребовал Пугачева в канцелярию и прочитал ему допрос, снятый с него в Малыкове; а когда Пугачев отрекся от взведенных на него показаний, то секретарь, не делая никакого письменнаго допроса, только плюнул и приказал с рук сбить железа. Вообще на этого арестанта не было обращено большаго внимания…» («Журнал министерства народного просвещения. СПб., 1874, ч. CLXXVI, стр.2). Что его понесло в Польшу к раскольникам? Кто выправил ему подложный паспорт? Почему в нем он был именован раскольником? Что за поручение он выполнял, собираясь, как он сам показывал на дознании, «явиться в Симбирскую провинциальную канцелярию для определения к жительству на реке Иргизе»? Может, раскольники уже имели на него виды? Стало быть, версия первая. Пугачев – ставленник старообрядцев-раскольников. Находясь в оппозиции официальной Церкви и правительству, они замыслили поднять в России мятеж с целью ослабить центральную власть, показать свою силу и затем потребовать прекращения гонений и разрешения свободно исправлять их веру. Центр старообрядческой эмиграции близ местности Ветка в Литве на территории Речи Посполитой, вероятно, обладал в России собственной агентурной сетью, одной из точек которой были раскольничьи поселения на Иргизе. Пугачев был выбран как один из подстрекателей или (и) вожаков раскольничьего мятежа, и на Иргизе, скорее всего, должен был получить поддержку деньгами и людьми. Что за ним могли стоять весьма могущественные силы, доказывает побег, устроенный Пугачеву из казанского каземата. После того, как с Пугачева сняли колодки, он был помещен в общий каземат, где содержался вместе с другими арестантами без особых предосторожностей. Его не только посылали на всякого рода казенные работы, но под охраной одного-двух гарнизонных солдат выпускали на казанские улицы да церковные паперти просить милостыню себе на пропитание, а так же, как писал в своих «Записках о Пугачевском бунте» сенатор П.С. Рунич, «посещать в домах купцов и прочих… граждан». Павел Степанович Рунич знал, о чем говорит, ибо в начале 1774 года, будучи майором, был включен в состав особой Секретной Комиссии по делу Пугачева. Знал, о чем говорит и сенатор А.А.Бибиков. «19-го июля, за три дня до получения приговора, утвержденнаго в С.Петербурге, – писал он, – по безпечности и слабому присмотру, с помощью раскольничьяго попа подговорив стоящаго у него на карауле часового Пугачев месте с ним бежал». Историк и бытописатель Казани А.И. Артемьев, служивший библиотекарем Императорского Казанского университета и имевший доступ ко многим материалам, коего не имел А.А. Бибиков, писал совершенно независимо от него следующее: «Пугачева… не только посылали на разныя казенныя работы наравне с простыми колодниками, но выпускали также ходить по городу для сбора милостыни и к разным благодетелям. Благодетелей же он приобрел себе довольно, потому что, как говорил впоследствии, «вел порядочную жизнь, вина тогда не пил и временем молился Богу, почему прочие колодники, также и солдаты, почитали его добрым человеком». От этого и подаяния ему делались значительные: некоторые вдруг по рублю и больше, спрашивали при подаче именно: кто, де, здесь Емельян Пугачев? – вот, де, ему рубль. Таким образом у него постоянно водились и порядочныя деньги. Особенным благотворителем для него был зажиточный казанский купец Василий Григорьев Щелоков, ревностный раскольник приятель Иргизскаго игумена Филарета… Щелоков не только присылал ему неоднократно милостыню, но хлопотал за него у губернатора и давал взятки секретарю. Чрез Щелокова он подбился в милость к другому важному раскольнику, Московскому купцу Ивану Иванову Хлебникову, который также обещал ходатайствовать об его освобождении. Секретарь губернаторской канцелярии даже положительно обнадеживал в этом Пугачева: «Будет, мой друг время» – говорил он ему. Законнаго освобождения не последовало; но льготы и послабления в содержании открыли Пугачеву возможность побега. В числе арестантов был купец из пригорода Алата Парфен Дружинин, содержавшийся по каким-то казенным изысканиям, но ожидавший себе наказания кнутом и ссылки, отчего и поговаривал: «Бежал бы куда ни есть, только не знаю, где скрыться будет». С ним особенно сдружился Пугачев и поддержал в нем мысль о побеге, утешая: «Если бы, де, можно было отсель уйти, как бы я тебя вывел на Дон, а там бы верно нашли место, где прожить». Дело было полажено тем скорее, что содействовать побегу согласился еще один из солдат, в котором Пугачев заметил «малороссийскую наклонность к неудовольствию в его жизни». Дружинин поручил своему сыну приготовить лошадь и кибитку и в назначенное время поджидать их. Утром 28-го мая, Дружинин с Пугачевым отпросились у караульнаго офицера к одному знакомому попу для получения милостыни. Провожатыми их были два солдата, из которых один, как сказано, сам участвовал в замысле. Попа, однако, они не застали дома и потому возвратились в острог, а потом, часа через два, «в обед», опять отправились к нему. На этот раз поп оказался дома, радушно принял колодников и их конвойных и на данныя Дружинным деньги купил вина и меду. Заговорщики пили умеренно, «а более старались подпоить не согласнаго к побегу солдата», и вполне достигли своей цели. Тогда они распрощались с попом, сказав, что идут в острог; поп проводил их за ворота и хлопнул за ними калиткой. Как же скоро вышли, то сын Дружинина на одной лошади, запряженной в кибитку, едет на встречу, к которому Дружинин, хотя и знал, что сын его едет, но чтоб отвесть в смотрителях подозрение, закричал: «Ямщик, что возьмешь довезть до острогу?» А сын сказал: «Много ли вас?» А как ему сказано, что четверо, то запросил 5 копеек, за которую плату все четверо, а сын Дружинина пятый, и сели, и покрыл тот мнимый для других извозчик, привязанною к кибитке рогожкой, и так поехали, говоря несогласному солдату к побегу, что едут в острог. А как закрытые все рогожкою едут долго, то солдат спрашивал: «Что, де так долго едем?» На что ему Пугачев отвечал: «Видно, де, не в ту дорогу поехали». Когда же выехали на Арское поле, то рогожку открыли, и солдат удивился, что за чудо, и спрашивал, зачем выехали из Казани. «Оставайся, де, с благополучием!» А сами в путь поехали; онаго солдата отнюдь не били… Такия подробности о побеге сообщил сам Пугачев, когда его допрашивали 16-го сентября 1774 года в отдельной секретной комиссии в Яицком городе». Другой казанский летописец, Николай Яковлевич Агафонов, сообщал, что после побега Пугачев какое-то время скрывался в приказанских слободах Кирпичной и Суконной у опять-таки купцов-раскольников Крохина и Шолохова (может, Шолохов и Щелоков есть одно лицо?). У Шолохова он посещал мельницу на Казанке, где была тайная молельня, а у Ивана Крохина, имеющего собственный дом с садом прямо под Первой горой, на которую ведет ныне улица Ульяновых, какое-то время даже пожил. Дом Крохина стоял недалеко от Георгиевской церкви, и в его доме так же была тайная молельня раскольников, а в горе за домом купца – оборудованная для жилья пещера, в которой укрывали Пугачева. Отсюда же, смыв в баньке тюремный дух и одевшись в цивильное, Пугачев отправился – куда бы вы думали? – в раскольничий скит на реке Иргиз. Более того, он опять был снабжен письменным видом, сиречь паспортом, добытым, очевидно тем же Крохиным. И не просто отправился, а его отправили тайными отработанными тропами, переправив через Волгу и сдав с рук на руки настоятелю старообрядческого Средне-Николаевского монастыря Филарету. Об этом пишет в своих «Записках» П.С. Рунич. А вот из монастыря вышел уже иной человек, Пугачев №2. Почему раскольники устроили побег Пугачеву? Чем обуславливалась такая забота о нем? Ответ напрашивается сам собой: на Пугачева была сделана ставка, возложена миссия. И он вскоре начал ее выполнять, для чего и были совершены раскольниками все действия, описанные в этой главе: в сентябре 1773 года он объявил себя императором Петром III. Побегом и доставкой Емельяна Ивановича в «Филаретовский монастырь» не исчерпывались благодеяния раскольников. Их усилиями, а, точнее, подкупом должностных лиц, донесение о побеге было составлено лишь 21 июня. И еще семь дней пролежало не отправленным, что дало Емельяну Ивановичу месячную фору. Да и потом распоряжения о поимке беглецов «по ошибке» были разосланы по таким местам, где Пугачев ну никак не мог оказаться… В августе 1773 года из Средне-Николаевского монастыря в сопровождении нескольких монахов тайно вышел человек, получивший напутствие от самого настоятеля Филарета. Вскоре он был переправлен через реку Иргиз в степь и взял путь на Яицкий городок. Был он быстроглаз, проворен, широк в плечах и чем-то походил на беглого донского казака Емельяна Пугачева. Только был человек сей пониже ростом и много моложе…
НЕКТО ЕМЕЛЬЯН ПУГАЧЕВ (Продолжение) Помните, я просил запомнить из показаний жены Пугачева: что росту он был среднего, а возрасту – «лет сорок»? И обратить внимание на год рождения Пугачева, которое совершенно конкретно дает сенатор А.А. Бибиков – 1729? Сын генерал-аншефа самостоятельно занимался изысканиями о Пугачеве (еще до А.С. Пушкина), и о номере первом написал еще кое-что: «Дерзкий же самозванец Пугачев был смугл, довольно велик ростом и весьма крепкаго сложения». А вот что написал академик Петр Иванович Рычков, лично видевший уже арестованного самозванца, то есть Пугачева №2: «… Глаза у него чрезвычайно быстры, волосы и борода черные, росту небольшаго, но мирок в плечах…» Согласитесь, данные Бибикова и Рычкова о Пугачеве совершенно не сходятся: «довольно велик ростом» и «росту небольшого» – совершенно разные вещи. Да и «средний» рост у Софьи и «небольшой» то, есть, малый, у Рычкова тоже не есть одно и тоже. Еще замечание. Официальная версия гласит, что Пугачев родился в начале 40-х годов XVIII столетия. Сегодняшние энциклопедические словари, поддерживающие эту версию, пишут следующее: «Пугачев Ем. Ив. (1740 или 1742-1775)…» Выходит, в 1774 году, когда допрашивали Софью Пугачеву, ему было чуть за тридцать. А она заявила – «лет сорок», то есть, примерно, 38-43 года. Есть разница с возрастом 31-33 года? Есть! Это почти десять лет. Так ошибиться Софья Дмитриевна никак не могла. Бибиков, докопавшийся до отца Емельяна Ивановича и весьма уважительно о нем написавший, сообщает, что казак Иван Измайлович убит турками в 1734 году. Как он мог народить сына в 1740-м? Но главное, Бибиков дает нам точную дату рождения Емельяна Пугачева – 1729 год. Выходит, в 1773 году ему было 44 года, как, собственно, и следует из слов Софьи Дмитриевны. Отсюда, версия вторая. Пугачев до побега из казанской тюрьмы и Пугачев после побега, а точнее, после его выхода из «Филаретовской обители» – разные люди. Пугачев №1, настоящий, довольно высокого роста, и ему за сорок лет. Пугачев № 2, подменный, роста небольшого, и ему чуть за тридцать. Куда подевали настоящего Пугачева – не столь важно. Может, он в последний момент чем-то не устроил своих покровителей, ведь по своим качествам он мало подходил на роль вождя. А может, он уже исполнил свою миссию, и его ликвидировали за ненадобностью. Так или иначе, через три месяца самозванец, объявивший себя государем Петром III поднимает все Яицкое казачье войско, берет одну за другой крепости и города, осаждает Оренбург. Пугачев №2 разительно отличается от Пугачева №1 и по характеру. Это не прежний беспутный казак, а человек острого ума, сумевший заставить поверить в себя и казачьих старшин, и огромные массы народа, ведь в самое «короткое время мятежное брожение умов охватило… край, занимаемый нынешними губерниями Оренбургскою, Самарскою, Уфимскою, Казанскою, Вятскою, Пермскою, Тобольскою. Везде образовались шайки, предводители которых, титулуя себя атаманами, есаулами и полковниками «государя-батюшки Петра Федоровича», распространяли Пугачевские манифесты, захватывали казенное имущество, грабили и убивали всех остававшихся верными законному правительству», – писал «Журнал министерства народного просвещения». «Злодеев-дворян… противников нашей власти и возмутителей Империи, – гласил один из манифестов Пугачева, – ловить, казнить и вешать…» Пугачев № 2 подозрительно легко разбивает посланные против него войска и создает собственные органы управления, наподобие штабов и Военной коллегии, обладающей к прочему еще и судебными правами. В его войске была железная дисциплина. (В «Оренбургских записках» Пушкина есть свидетельство, что «в Татищевой (крепости) Пугачев за пьянство повесил яицкого казака»). Кто надоумил его в этом? Ведь не казацкие же старшины, не его сподвижники типа «генералов» Чики Зарубина, начальника всех яицких казаков хромоногого Овчинникова, Чумакова или Творогова с Федуловым, которые впоследствии и повязали Пугачева? Что они могли знать о структуре той же коллегии? Это могли ведать только профессиональные военные, и только они могли устроить в армии Пугачева нечто подобное. И таковые «советники» у «государя Петра Федоровича» были…
ПОЛЬСКИЙ СЛЕД В ослаблении России больше, чем кто бы то ни было, была заинтересована Польша, Речь Посполитая – объединенное польско-литовское государство, подвергшееся разделу между Россией, Австрией и Пруссией в 1772 году. Поэтому версия третья: за спиной Пугачева № 2 стояла родовитая польская шляхта, крайне желавшая устройства в России смуты для отвлечения внимания и сил от Речи Посполитой и, в конечном итоге, освобождения от ненавистного им короля Станислава Понятовского, ориентированного на Россию. Все началось с сейма в Варшаве, на котором усилиями России был избран в 1768 году королем Речи Посполитой Станислав Понятовский. Оппозиционно настроенные польские вельможи составили в подольском городе Бару конфедерацию – вооруженный союз польской шляхты против короля и, соответственно, России. «Императрица, – писал П.С. Рунич, – повелеть соизволила для усмирения и прекращения возникшей в Польше конфедерации (и волнения) вступить в оную своим войскам; ибо одни королевские не в силах были взволновавшиеся партии конфедераций низложить и прекратить; почему начались с обеих сторон военныя действия…» Вначале успеха в русско-польской войне не было никакого, и императрица ввела в Речь Посполитую новые силы. Это заставило обеспокоиться многие зарубежные правительства, в том числе австрийское, французское, прусское и шведское, из коих «особливо первые два двора все употребляли интриги возбудить Порту, яко соседственную Польше державу, объявить России войну, чтобы тем подкрепить… в Польше конфедерацию». («Русская старина», СПб., 1870, т. II, примечания, стр. 127-128). И это им удалось: в ноябре месяце 1768 года Турция объявила России войну, окончившуюся 10(21) июля 1774 года подписанием выгодного для России Кучук-Кайнарджийского мира. В 1772 году так называемая Барская Конфедерация сложила оружие. Но не сложили оружие конфедераты. Когда Турция объявила России войну, один из главных действующих лиц королевской оппозиции, старший из братьев Пулавских с отрядом «конфедерационнаго войска оставя свое отечество перешел с оным, – как писал П.С. Рунич, – к Порте, находясь при турецкой армии всю войну»; младший Пулавский, сосланный в Казань, как военноепленный в 1772 году, жил в губернаторском доме, был принят фон Брантом, как писал А.С. Пушкин в примечаниях к своей «Истории Пугачева», «как родной» и владел всей информацией по состоянию дел в Казани, очевидно, уже интригуя в пользу Пугачева, когда вдруг скоропостижно скончался 9 апреля 1774 года главнокомандующий военными действиями против самозванца генерал-аншеф Бибиков, и «возникло, – как писал его сын, – разногласие между начальниками и нерадивое исполнение между подчиненными». Пулавский-младший немедленно дал знать об этом Пугачеву и, вероятно, призывал его взять Казань, справедливо полагая это вполне возможным. И самозванец, захватив Троицк и Осу, переправился в июне 1774 года через Каму и, взяв Сарапул, Мензелинск, Заинск и Елабугу, стал подбираться к Казани. После ее взятия 12 июля, Пулавский-младший был принят с почестями в войско Пугачева, где уже находились в качестве советников пленные иностранные офицеры, объединенные ненавистью к России. (Ох, не спроста все таки бежал Пугачев именно в Речь Посполитую. Да и после, на Иргизе, он был привечен настоятелем монастыря Филаретом тоже не спроста, ибо был сей Филарет выходцем из Польши, как и кое-кто из монастырской братии. А не были ли связаны барские конфедераты с раскольниками на почве оппозиционности официальному православию и российскому правительству? Тогда в «деле Пугачева» это многое бы проясняло). Так же другой виднейший конфедерат Потоцкий, разбитый русскими войсками, бежал в Венгрию, и австрийский двор предоставил ему полную возможность интриговать из-за границы в пользу Пугачева. А первый польский вельможа, магнат князь Радзивил, тоже плененный и содержавшийся «с величайшим уважением» под присмотром генерал-майора Кара в Калуге, мог вообще купить пол-России. Скорее всего, начал он с генерал-майора Кара. Этот умный и мужественный военачальник, уже «приобредший, – как писал А.И. Артемьев, – большую известность своими воинскими способностями», был отозван из Калуги и высочайшим указом от 14 октября 1774 года назначен командующим войсками, собранными против Пугачева из Петербурга, Новгорода и Москвы. И сразу же, растеряв вдруг свой воинский талант, повел себя против самозванца нерешительно, стал терпеть одно поражение за другим и в конечном итоге бросил свое войско, под предлогом «во всех костях нестерпимаго лома», вполне отдавая себе отчет, что ему впоследствии грозит. Как гласил Указ Военной коллегии от 30 ноября 1773 года, «в самое то время, когда предстал подвиг должному его к службе усердию и мужеству, … он, о болезненном себе сказавши припадке, оставил известной ему важности пост, сдал тотчас порученную ему команду и самовольно от оной удалился… Почему он из воинского стата и списка выключен». Сбежав от войска, Кар препоручил оное генерал-майору Фрейману, но тот стал повторять все ошибки Кара. Удивляться тут особо было нечему, после Кара именно генерал Фрейман приглядывал за князем Радзивилом в Калуге. Вообще, в главных очагах мятежа – Оренбургской и Казанской губерниях, было много высланных из Польши конфедератов. «Несомненно, – писал «Журнал министерства народного просвещения», – что некоторые из конфедератов чрезвычайно деятельно интриговали в Казани, а другие пристали к шайкам Пугачева и явились ловкими их руководителями». Насколько большое влияние конфедераты имели на самозванца – остается невыясненным, но что таковое имело место, я не сомневаюсь совершенно. Правда, тогда у них получилось не очень, зато приобредшая опыт Польша попыталась повторить это в России в 1863 году, когда в Казани была совершена попытка вооруженного восстания в поддержку Польского восстания 1863-1864 годов. Кстати, тоже неудачная. Ну, не ладились заговоры у поляков, и не они дергали за веревочки Пугачева №2. Была еще одна сила, более мощная, о которой будет рассказано в главе «Французский след». Что же касается командования военными силами, сражавшимися против самозванца, то после генерала Фреймана специальным рескриптом императрицы от 29 ноября 1773 года «начальником военных действий» против Пугачева был назначен Александр Ильич Бибиков, генерал-аншеф, купить коего было нельзя. А вот убить оказалось возможным…
«ОН БЫЛ ИСКУСНЫЙ ВОЖДЬ ВО БРАНЯХ» Человек, о котором пойдет речь, принадлежал к самым выдающимся именам эпохи Екатерины Великой. В блеске деяний, знаменитости подвигов а, стало быть, и славе он уступал многим, но ни один из них не превосходил его в самоотверженности, бескорыстии и любви к Отчизне. Имя этому человеку Александр Ильич Бибиков. Бибиковы происходили по линии мужской от крымских беков, родственных ханам из так называемой Синей Орды. Родоначальник фамилии Бибиковых Жадимир выехал из Орды в Россию еще в начале XIII века. А Иван Григорьевич Бибиков в 1555 году успешно бил шведов, будучи главным воеводой русского 30-тысячного войска. Александр Ильич родился в Москве 30 мая 1729 года в семье инженер-генерал-поручика, который записал его в 1744 году кондуктором в Инженерный Корпус. Саша жил и воспитывался дома, служба шла, но в июле 1746 года он был произведен в инженер-прапорщики и переведен в Санкт-Петербург. «Здесь юность, пылкость нрава, праздность и отдаление от близких родственников, – писал в своей книге его сын сенатор А.А. Бибиков, – вовлекли его в опасныя общества. Он начал было посещать трактиры и картежные собрания…» Отец, узнав об этом, добился разрешения отозвать его в Москву, что и случилось в 1748 году. В 1749-м, после прочувствования им всей неблаговидности его прежнего поведения, он был командирован к строительству Кронштадского канала, в том же году получил подпоручика и был переведен в артиллерию, а в 1751 году был «пожалован порутчиком артиллерии и аудитором». Исполняя волю отца, Александр Ильич в 1751 году вступил в брак с дочерью его друга, княжной Анастасией Семеновной Козловской, которую со временем полюбил и «сохранил во всю жизнь свою, – по словам А.А. Бибикова, – нежнейшую к ней дружбу, доверенность и уважение». С 1752 года он стал выполнять важные поручения за границей так успешно и расторопно, что чины и награды посыпались один за другим: обер-аудитор, обер-квартирмейстер, подполковник, «начальник» 3-го «мушкатерского полка». В таком качестве он и вступил в Семилетнюю войну весной 1758 года. Уже в августе Бибиков отличился со своим полком в знаменитом сражении под Цорндорфом, после которого прусский король Фридрих II изрек следующую фразу: – Русского солдата убить можно, но способа победить и принудить его к отступлению я не нахожу. Сражение под Цорндорфом вошло в историю Семилетней (1756-1763) войны как очень кровопролитное и жестокое. Полк Бибикова потерял убитыми и раненными 60 офицеров и более половины рядовых. Но стоял насмерть. Мужество полка было отмечено самой императрицей Елизаветой Петровной, сам командир был в начале 1758 года пожалован чином полковника. Вторично отличился полк Бибикова 1 августа 1759 года в сражении (победном) при Франкфурте: полк потерял около тысячи человек рядовых, то есть каждого пятого, сам Александр Ильич был ранен, а лошадь под ним убита. Несмотря на ранение, он принял поручение стать комендантом Франкфурта и за короткий срок исполнения этой должности заслужил уважение местного населения гуманностью и бескорыстием своего управления городом. В 1760 году Бибиков командовал уже бригадой, с которой отличился в кампанию 1761 года, состоя под началом генерала графа Петра Александровича Румянцева, уже приобретшего славу знаменитого полководца сражениями под Ларгою и Кагулом. Александр Ильич с двумя батальонами егерей и отрядом кавалерии наголову разбил прусский корпус генерала Вернера, взяв его самого с остатками корпуса в плен. В генерал-майоры его произвел уже Петр III в феврале 1762 года (Елизавета Петровна умерла 25 декабря 1761 года). А Екатерина II, став императрицей, пожаловала его в сентябре 1762 года орденом святой Анны… В Казани, куда генерал-аншефу А.И. Бибикову надлежало прибыть для принятия командования над правительственными войсками после получения рескрипта императрицы, он уже бывал. Первый приезд генерала Бибикова в Казань 4 января 1764 года, был связан с усмирением мятежа приписных к заводам крестьян в Казанской и Симбирской губерниях. Он не только блестяще справился с поставленной задачей, предпочитая увещевание непосредственно наказанию, но и выяснил причины возникновения беспорядков, часто связанные со злоупотреблением чиновников, о чем и было обстоятельнейшим образом доложено императрице. Второй его приезд в Казань состоялся в мае 1767 года, ибо он находился в свите ее императорского величества во время ее путешествия по Волге. Третий приезд Александра Ильича, уже кавалером ордена Александра Невского – первейшего из орденов, в чине генерал-аншефа, не носил характер «визитации», но являлся прямой государственной необходимостью: разбойные действия самозванца выросли до общероссийских масштабов и приобрели характер гражданской войны. Полномочия Бибикова, утвержденные императрицей, были весьма обширны. «Чем более интересует общее империи благо, безопасность, да и самую целость оной скорое и совершенное прекращение сего великаго зла до последних его источников, – гласил рескрипт Екатерины II, – тем надежнее избираем мы вас к тому, яко истиннаго патриота, коего усердие к особе нашей, любовь и верность к отечеству,… способности и дарования испытаны уже нами во многих случаях… Мы вам, с полною и неограниченною доверенностию, вверяем изыскание и употребление всяких средств и мер к прекращению возрастающих теперь безспокойств,… и во всем пространстве государственных наших военных и гражданских законов, уполномачиваем мы вас сверх того делать от себя и собственным вашим именем всякие письменныя и печатныя публикации, если вы когда в том нужду признаете для пользы и поспешествования порученнаго вам дела…» В ночь на 25 декабря 1773 года Бибиков приехал в Казань и нашел ее, как он сам сообщал в своем письме супруге от 30 декабря 1773 года, «в трепете и ужасе: многие отсюда, или лучше сказать большая часть дворян и купцов с женами выехали, а женщины и чиновники здешние уезжали без изъятия…» С приездом в Казань Бибикова и, главное, приходом батальона гренадер и двух эскадронов гусар, «опустевший город… стал оживляться: начали съезжаться дворяне, воротился и губернатор». («Журнал министерства народнаго просвещения». СПб., 1874, ч. CLXXVI, стр. 11). Губернатор, генерал-аншеф Яков Ларионович фон Брант был уже плох и, по выражению самого Бибикова, «насилу уже таскается». Александр Ильич принялся за порученное ему дело с огромной энергией. Его грамотными и точными указаниями без особых потерь была освобождена от бунтовщиков Самара, под его начальственным оком было сформировано казанское ополчение, он перекрыл дороги Пугачеву на Москву, Самару, Уфу и Яицкий городок, который вскоре был освобожден генерал-майором Мансуровым. Пугачев был вынужден топтаться на месте, теряя драгоценное время. «День и ночь работаю как каторжный, – писал Александр Ильич своему другу генералу Михаилу Михайловичу Философу в конце января 1774 года, – рвусь, надседаюсь и горю как в огне адском…» Бибиков оставался в Казани до начала марта 1774 года. «Казань была успокоена, – писал «Журнал министерства народного просвещения», – и разосланные Бибиковым отряды везде действовали с успехом, так что все стали надеяться на близкое окончание дела». Была очень довольна императрица, слала Бибикову благодарственные письма и объявляла ему раз за разом свое «Высочайшее благоволение». 15 марта 1774 года, дабы ускорить военные действия против самозванца, Бибиков перенес свой штаб из Казани в Кучуевскую крепость (между Чистополем и Бугульмой), а затем в Бугульму. Здесь пришло к нему известие об успехах в Башкирии подполковника Ивана Ивановича Михельсона, и о поражении Пугачева под крепостью Татищевой от генерал-майора князя Петра Михайловича Голицына, следствием чего явилось снятие осады Оренбурга. «Богу благодарение! Оренбург освобожден, – писал Александр Ильич дражайшей супруге. – Правда, что и стоило мне это дельце! Много крови испортило…» Об успехах было доложено императрице, и та пожаловала его званием сенатора и кавалером ордена святого Андрея Первозванного, служившего особой степенью награждения. Но Александр Ильич «не получил сих лестных изъявлений монаршей души, с служением его сопряженныя, к тому же небрежение разстроеннаго здоровья, произвели сильную горячку и апостему в груди, которая в несколько дней лишила Россию однаго из усерднейших ея сынов. Александр Ильич скончался 9-го апреля 1774 года на 44-м году, в малом и бедном татарском селении Бугульме». (А.А. Бибиков. Записки о жизни и службе Александра Ильича Бибикова. М., 1865, стр. 141). Он умирал в твердом уме и доброй памяти. Сознавая всю опасность своего положения, он официально передал свои дела старшему после себя по званию генералу князю Ф.Ф. Щербатову. Известны и его последние слова: – Милосердная государыня, конечно, их (его жену и детей – Л.Д.) призрит, но более всего жалею и стражду, оставляя в бедствии отечество… Императрица, конечно, не забыла вдову и детей Александра Ильича: пожаловала им 2500 душ в Белоруссии, старшего сына произвела в полковники и свои флигель-адъютанты, второго сына, возрастом 10 лет пожаловала в гвардейские офицеры, а дочь Елизавету (будущую супругу М.И. Кутузова) сделала фрейлиной. Державин оплакал его в своей оде, последняя строфа которой предлагалась им для надгробной надписи на могиле Бибикова в имении его вдовы, деревне Баршовке в 70 верстах от Казани… Он был искусный вождь во бранях, Совета муж, любитель Муз, Отечества подпора тверда, Блюститель Веры, правде друг; Екатериной чтим за службу, За здравый ум, за добродетель, За искренность души его – Он умер, трон обороняя: Стой Путник! Стой благоговейно! Здесь Бибикова прах сокрыт!
Но не все было так, как описал в своих «Записках» один из сыновей Александра Ильича. Раскрылась тайна смерти Бибикова, тщательным образом скрываемая – Александр Ильич был убит. Молва приписывала смерть его яду, будто бы данному одним из пленных конфедератов. Это раскопал пущенный в архивы Министерства иностранных дел Александр Сергеевич Пушкин. «Я прочел со вниманием все, что было напечатано о Пугачеве, – писал Пушкин, отвечая своим критикам, – и сверх того восемнадцать томов разных рукописей, указов, донесений и проч.» Почему замалчивалась возможная насильственная смерть выдающегося военного деятеля? Да потому, что это противоречило официальной доктрине появления самозванца. «Нет ни малейшего следа, чтобы он был орудием какого-либо государства или чтобы он последовал чьему бы то ни было внушению, – писала Екатерина II в своем письме от 22 октября 1774 года Вольтеру, отвечая на его вопрос от себя ли действовал Пугачев «или кого другаго». – Должно предполагать, что г-н Пугачев сам хозяин-разбойник, а не чей-нибудь холоп». О, как круто завирала государыня! Как ей не хотелось, чтобы за Пугачевым замаячили лица представителей иностранных дворов. Как она не хотела конфликтовать, например, с Францией, искавшей тогда союза с Турцией и раздраженной успехами России. Но не зря императрица называла Пугачева в своих письмах Вольтеру «господином маркизом». Резон хоть и с издевкой, но величать самозванца дворянским французским титулом все же был. Ведь помимо молвы об отравлении А.И. Бибикова, были по сему поводу и «историческия описания того времени, напечатанные в чужестранных землях», подтверждающие причиной «скорой кончины Александра Ильича отраву», причем «данную Французом из конфедератов». (См. примечание указанного сочинения А.А. Бибикова, стр. 141).
ФРАНЦУЗСКИЙ СЛЕД Самым глубоким, на мой взгляд, следом, оставленным в «деле Пугачева», был французский. И версия четвертая звучит следующим образом: Пугачева вылепили французы и они же дергали его за ниточки, причем в данном случае за самозванцем стояли не отдельные лица типа князя Радзивила или младшего Пулавского, как в «польском следе», но целая государственная машина с ее специальными службами. Это был заговор одного государства против другого. И на одно из предположений Вольтера, звучащее в письме Екатерине II от 1773 года, как: «Вероятно, фарсу эту (бунт Пугачева) поставил кавалер Тотт», французский консул, я бы ответил: – Вполне вероятно. Пьеса, по которой был поставлен в России в 1773-1774 годах спектакль-трагедия, была написана во Франции. Первый акт спектакля, корректируемого по ходу действия, начался сразу, как только Петр Великий прорубил окно в Европу. В Россию хлынули толпы авантюристов. «Между ними, – писал «Журнал министерства народного просвещения», – являлись личности способныя и достойныя высокой карьеры, какой оне и достигали впоследствии: большинство же, само собой разумеется, состояло из всякого сброда людей, имевших одно призвание – удить в мутной воде». Особенно много таковых было из Франции, решившей, что наступил благоприятный момент сбросить мешающий ей людской балласт в варварскую страну. Кроме того, была великолепная возможность наводнить развивающуюся Россию разведчиками, ибо она начинала доставлять Франции беспокойство своими успехами. Сии секретные посланцы, используя массу своих соплеменников, осевших в России в качестве домашних учителей детей знатных вельмож и государственных деятелей, могли знать все, что происходит в России, без особых трудностей добывали секретные сведения, являющиеся государственной тайной и могли влиять на всю имперскую политику внутри страны и за ее пределами. Это явление было до того явным, что французское посольство, дабы упредить могущее возникнуть в отношении его недовольство российского правительства, предложило ему обратить внимание на поведение французских эмигрантов в России. В вышедших в Париже в 1803 году мемуарах, де-ла-Мессельер, бывший секретарь французского посольства, прибывшего в Россию в июле 1757 года писал: «Мы были осаждены тучею французов всякаго сорта, из которых большая часть, после разных столкновений с Парижскою полицией, отправилась промышлять в страны северные. Мы изумились и огорчились, встретив в домах многих вельмож дезертиров, банкротов, развратников и множество женщин того же рода, которые лишь потому, что были французы, занимались воспитанием детей в самых знатных семействах. Эта накипь нашего отечества, говорят, распространилась до пределов Китая: я встречал их везде. Господин посланник признал приличным предложить русскому правительству произвести розыски о поведении этих лиц и наиболее вредных из них выслать за границу». Второй акт спектакля произошел уже в 60-е годы XVIII столетия, когда были схвачены французские «секретные посланцы», сиречь шпионы, пытавшиеся уничтожить на одной из российских верфей строящиеся корабли. Французы помогали Турции в ее войне с Россией, и явление в третьем акте этой пьесы Пугачева преследовало несколько целей. Первая и, на мой взгляд, главная, это, собственно, развязывание гражданской войны в России, как для ее ослабления, так и для появления второго фронта уже внутри страны, который бы оттянул воинские части и умных военачальников на себя, тем самым не дав им участвовать на фронте турецком. В этой части имеющийся в «деле Пугачева» ТУРЕЦКИЙ СЛЕД след в след (извините за тавтологию) совпадал с ФРАНЦУЗСКИМ СЛЕДОМ, и проводником общих интересов Франции и Турции и служил вышеупомянутый барон Тотт, заклятый враг России. Венгр по происхождению, в 1757-1763 годах Тотт служил при французском посольстве в Константинополе, в 1767 году был французским консулом в Крыму, где помогал хану Керим Гирею против России. Потом служил (был командирован, как советник?) Мустафе III и улучшал турецкую артиллерию и инженерные части. Затем снова – французский консул в Турции. В «деле Пугачева» он, конечно, приложил руку, но были и более мощные силы, заинтересованные в успехах Пугачева. Прав был Вольтер, признававший Пугачева за орудие турецкой политики. Но прав был только в части совпадения турецких интересов с французскими. Когда же эти интересы расходились, было ясно видно, что Пугачев – французская кукла. Екатерина II, как я уже писал, всячески замалчивала участие иностранных государств в «деле Пугачева». Это было в интересах российской политики. Так же и люди, следовавшие этой политике, умалчивали, а то и специально подчеркивали отсутствие какого бы то ни было влияния на Пугачевский бунт извне. Так генерал-аншеф Бибиков в одном из донесений государыне писал то, что она и хотела слышать, а именно: «Подозрение на чужестранных совсем необосновательно», хотя в одном из писем к Д.И. Фон-Визину и писал, что «Пугачев – чучело, которым… играют». Сенатор П.С. Рунич, оставивший «Записки о Пугачевском бунте», уже в «Преуведомлении» пишет: «… Я со всею смелостью повторяю, утверждаю и доказываю самою истинною событий, что… иностранных дворов политические виды не имели никакого участия в яицком возмущении; ибо мне совершенно известно, что при Пугачеве и его сотоварищах их в какое время не находилось ни одной нации иностранцев…» Таковое заявление, стоящее уже в «преуведомлении» сразу заставляет сомневаться в его искренности. Более правдоподобной было бы поместить его в тело основного повествования, снабдив доказательной базой. Начальник «Секретных комиссий» генерал-майор Потемкин, о котором будет рассказано ниже, подобных заявлений, например, никогда не делал. И участие иностранной политической интриги, и именно французской, в «деле Пугачева» было признаваемо некоторыми государственными мужами, правда, после смерти Екатерины II. Так в одном официальном документе Оренбургского губернатора князя Г.И. Волконского от 1805 года сказано про Пугачевский бунт следующее: «Тогда хитрые Французы не упустили отправить в Уральск (так стал зваться после переименования его по указу Екатерины II Яицкий городок – Л.Д.) своих секретных посланцев, кои, может быть, имели ВЕЛИЧАЙШЕЕ ВЛИЯНИЕ (выделено мной – Л.Д.) на тогдашние кровопролитныя произшествия». Как было уже написано, французский сценарий корректировался по ходу действия пьесы «Пугачев». Одной из таких корректировок было отравление генерал-аншефа А.И. Бибикова конфедератом из французов: талантливое руководство его действиями выделенных правительством войск для подавления мятежа могло раньше времени завершить кровавый спектакль! ПОЛЬСКИЙ СЛЕД тоже какое-то время совпадал со СЛЕДОМ ФРАНЦУЗСКИМ: Франция посылала в ряды конфедератов своих офицеров, которые следили, чтобы действия антикоролевской и антироссийской оппозиции находились в рамках устроенного Францией спектакля в России. Еще одной целью Пугачевского бунта была… репетиция Великой Французской революции 1789-1799 годов. Заговор во Франции зрел давно, и полигоном для отработки тактики и приемов будущей революции была выбрана Россия. Как увидим позже, многое из того, что происходило по ходу «крестьянской войны Е.И. Пугачева» было взято на вооружение силами, готовившими революцию во Франции. Впервые это подметил еще в первой трети XIX века сенатор А.А. Бибиков. «Пугачев… обольстил великое множество народа совершенно непросвещеннаго, – писал он, – загрубевшаго в предразсудках, большею частию рудокопов, подлой черни, посланцев сего обширнаго края и разнаго роду бродяг, для воровства и грабительства готовых на все законопротивные поступки. Начальствуя сею сволочью, он возбуждал к мятежу крестьян против господ, подчиненных против начальников, обещая первым вольность…, поселяя везде неповиновение и ненависть к законным властям; словом употреблял те же меры и шел той же дорогою, коими в последствии времени успевали в действиях своих к пагубе и несчастию своего отечества и ко всеобщему ужасу Мараты и Робеспиеры (выделено мной – Л.Д.)». Как началась Великая Французская революция? Штурмом парижской тюрьмы Бастилии 14 июля 1879 года. Для этого нужны были люди и, как показывал опыт Пугачевского бунта, лучше всего «из подлой черни и разного роду бродяг, для воровства и грабительства готовых на законопротивные поступки.» В Париже таковых было из 800 тысяч едва тысяча. Маловато. И тогда на юге Франции руководители заговора наняли разное отребье, разбойников, бродяг, ту самую «подлую чернь», в том числе искавших во Франции теплого местечка всякого рода авантюристов и уголовников из Италии и Германии. Об этом писала в своей книге «Французская революция», изданной в Лондоне в 1919 году Неста Уэбстер. Но одних только готовых на все бродяг было мало. Чтобы случилась революция, необходимы были определенные условия, то есть, по науке, революционная ситуация. В России таковые условия были: совсем недавно, в 1770-м году по стране прошло, кося людей тысячами моровое поветрие – чума; в связи с Польской и Турецкой воинами подорожали продукты, что вызвало обнищание масс и народное недовольство, плюс слух о чудесно спасшемся от убийц Петре III. Словом, момент для появления Пугачева был выбран крайне удачно. Во Франции таковых условий не было, и именно опыт Пугачевского бунта подсказал решение: надо такие условия создать. Для начала заговорщики спровоцировали обнищание масс, дабы создать народное недовольство и тем самым присоединить достаточное количество людей к уже нанятым головорезам. « За непродолжительное время было напечатано 35 миллионов ассигнатов… В ответ правительство ввело нормирование продуктов и этим далее продолжало вызывать раздражение народа». (Р. Эпперсон. Невидимая рука. СПб.,1996, стр.117). Затем герцог Орлеанский, один из заговорщиков, скупил огромные запасы зерна и спрятал его или вывез за границу, чем и породил дефицит и дороговизну зерновых продуктов. А адепты заговорщиков создали в народе мнение, что это король своими ошибочными действиями (или даже намеренно) создал этот дефицит. Те же адепты на всех углах клеймили «жестокое» правление короля Людовика, замалчивая, естественно, о том, что Франция являлась в то время самой процветающей страной в Европе. Неправда о Людовике была сродни лжи о том, что Пугачев – Петр III. Народ стал роптать. И явился готовым для принятия революции. Так родилась классическая схема революционного заговора, тактика коего зиждилась на примере Пугачевского бунта. Потом эта схема подготовки революций, конечно, поданная здесь в очень упрощенном виде, будет не раз приносить плоды. В том числе и в нашей стране. Применялась она у нас и в 1917-м, и в так называемый перестроечный период прошлого столетия. С большим, надо сказать, успехом. Вот каким образом аукнулось нам Пугачевское восстание.
НЕКТО ЕМЕЛЬЯН ПУГАЧЕВ (продолжение) Есть еще один факт в «деле Пугачева», удивительный и загадочный. Он освещает некоторые личностные качества самозванца, и тоже дает некую пищу для размышлений. Его, оказывается, было за что любить даже женщине, у которой тот убил мужа, отца и мать. Случилось это так. В конце сентября 1773 года Пугачев, двигая на Оренбург, подошел к крепости Нижне-Озерной, комендантом которой был Майор Харлов. Чувствуя, что от разбойных полчищ самозванца крепость ему не удержать, «Харлов, – как пишет А.В. Арсеньев, – заблаговременно отправил свою молоденькую и хорошенькую жену, на которой недавно женился, из своей крепости в следующую по направлению к Оренбургу, Татищеву крепость, к отцу ея, командиру той крепости, Елагину». Пугачев Нижне-Озерскую взял, Харлова, с выбитым копьем глазом и еле живого «судили» и повесили вместе с двумя другими офицерами. Следующей по направлению к Оренбургу была Татищева крепость. Пугачев осадил ее и к концу дня 27 сентября взял крепость штурмом. «Мятежники ворвались в дымящиеся развалины, – пишет А.С. Пушкин во второй главе своей «Истории Пугачева»: – Начальники были захвачены… С Елагина, человека тучного, содрали кожу; злодеи вынули из него сало и мазали им свои раны. Жену его изрубили. Дочь их, накануне овдовевшая Харлова, приведена была к победителю… Пугачев поражен был ее красотою и взял несчастную к себе в наложницы, пощадив для нее семилетнего ее брата». Вскоре Емельян Иванович стал относиться к Харловой иначе, как к простой наложнице, воспылал к ней, красивой и умной дворянке, чем-то похожим на любовь, «и удостоил ее, – как писал журнал «Исторический Вестник» в 1884 году, – своей доверенности и даже принимал в иных случаях ея советы… Она имела право всегда, во всякое время, даже во время его сна, входить без доклада в его кибитку, – право, каким не пользовался ни один из сообщников… Харлова стала около Пугачева не только близким, но и любимым человеком…». Где проводила время майорша Елизавета Федоровна Харлова, дворянка, полковничья дочь, не будучи рядом с Пугачевым? В компании с дворянами, бывшими в войске Пугачева. Но таковых было в армии самозванца раз, два – и обчелся. Больше было советников из французов, – для них появление Харловой было просто находкой, ибо, сдается мне, генералы Пугачева, в отличие от него самого, не жаловали иноземцев и смотрели в их сторону косо. Видя же расположение «государя Петра Федоровича» к наложнице, они, верно, роились вокруг нее, и когда Елизавета Федоровна была призываема к Пугачеву или сама шла к нему, то было ясно, что «советы» принимавшиеся от нее «государем», были нашептаны французами. А вот удивительным было другое. Харлова тоже привязалась к Пугачеву и даже стала испытывать к нему «нечто другое, – как писал А.В. Арсеньев, – противуположное страху и отвращению». Словом, симпатия их была взаимной. Вряд ли красивая и умная дворянка смогла бы ею воспылать страстью к Пугачеву №1. А вот к Пугачеву №2 ее чувства были более оправданы. Конечно, «генералы» самозванца ревновали его к ней. Стали требовать от Пугачева удаления от себя Харловой, но тот не соглашался. В конце концов, Елизавету Федоровну с ее малолетним братом нашли застреленными и брошенными в придорожных кустах Бердской слободы под Оребнургом, где находилась ставка Пугачева. «Пугачев, скрипя сердце, – писал А.В. Арсеньев, – покорился этой наглости своих сообщников и, вероятно, загоревал о потере любимой женщины, ибо мы видим, что вскоре после этого казаки принялись высватывать Пугачеву невесту настоящую, чтобы стала женою, как следует великому государю…» Таковой и стала бедная Устинья Петровна. Кстати, весьма интересный факт: Пугачев приблизил к себе ее брата, «с коим, как писал в своих «Записках» П.С. Рунич, – повседневно переодевался потому, что никто не мог узнавать настоящаго Пугачева». Брат 16-17-летней Устиньи был не намного старше ее – как бы мог Пугачев №1 1729 года рождения, то есть человек 45 годов от роду подменяться с 20-летним (пусть и с 30-летним) парнем? А вот Пугачев № 2 1740-1742 годов рождения – мог. Да, все-таки версия вторая, что Пугачев до побега из казанской тюрьмы и Пугачев после него, точнее, после выхода из «Филаретовской обители» совершенно разные люди имеет больше, чем право на жизнь. Вот еще один факт, работающий на эту версию. Когда 12 июля 1774 года была взята Казань, все колодники были выпущены из тюрем, в том числе и Софья Пугачева с детьми. Узнав об этом, он велел представить ее себе. Дело происходило на Арском поле, куда, спалив и разграбив Казань, отступил к вечеру с добычей самозванец. Ее привели и представили пред «государевы очи» вместе с детьми. (Помните, из показаний Софьи Дмитриевны: «Первый сын Трофим десяти лет, да дочери вторая Аграфена по седьмому году, а третья Христина по четвертому году…»?) Может, ставшие на год старше Трофим и Аграфена и понимали, что происходит; может, они до того были «проконсультированы» генералами и самой Софьей вести себя пред государем сдержанно и спокойно. Но как убедить в том четырехлетнего ребенка? Если бы Пугачев №2 был, действительно, их отцом, в любом случае реакция на это детей была бы заметна особенно у Христины. Что было бы вполне естественным. Но ничего подобного не произошло. София с детьми предстали перед Пугачевым, как другие освобожденные колодники – не больше, не меньше. И он повелел взять их в свой обоз, сказав при этом им и окружающим его «генералам»: – Был у меня казак Пугачев, хороший мне слуга, И ОКАЗАЛ МНЕ ВЕЛИКУЮ УСЛУГУ. Для него и бабу его жалею… (См: «Исторический вестник», СПб., 1884, т. XVI, стр 622; «Журнал министерства народного просвещения», СПб., 1874, ч. CLXXVI, стр. 22). Может, правду говорил самозванец про Емельяна Пугачева? А великой услугой Пугачева №1 тому, кто сидел в бархатных креслах на Арском поле, было то, что он передал свой образ Пугачеву №2, погибнув при этом? Историю про встречу с женой и детьми Пугачева №1 и многое другое Пугачев № 2 расскажет на допросах в сентябре-октябре 1774 года начальнику Секретных Комиссий генерал-майору Павлу Сергеевичу Потемкину…
БРАТ ФАВОРИТА В последних числах сентября 1774 года от Рождества Христова, в присутствии двух членов Военного Суда, какого-то подполковника и майора Зиновьева и начальника охраны Пугачева майора Рунича, Начальник Секретных Комиссий в чине генерал-майора приступил к допросу государственного преступника Емельяна Пугачева. Был генерал-майор молод, имел за плечами 31 год, временно исправлял обязанности генерал-губернатора Казани, являлся троюродным братом всесильного фаворита императрицы и звался Павлом Сергеевичем Потемкиным. А теперь предоставим слово майору Павлу Степановичу Руничу, члену Секретной Комиссии, присутствовавшему на допросе. «Генерал-майор Потемкин сам начал по пунктам допрашивать Пугачева, котораго своими вопросами доводил до крайняго (в ответах) замешательства (так что по допросам сим в пот кидало злодея; но споря и добиваясь он от него признания, что не подкупен ли он был какими иностранцами, или особенно кем из одной, или другой столицы, Петербурга и Москвы, на беззаконное объявление себя императором Петром III); но злодей, хотя сильный пот все лице его покрывал, с твердым голосом и духом отвечал, что никто его как из иностранцев, так из Петербурга и Москвы никогда его не подкупал и на бунт не поощрял и что он ни в том, ни в другом городе никогда не бывал и никого в оных не имеет знакомых. Наконец, сколь ни велико терпение генерал-майора Потемкина около двух часов слушать на все (его) вопросы отрицательные его, Пугачева, ответы; он вдруг с грозным видом сказал ему: «Ты скажешь всю правду». Постучал в колокольчик и по сему позыву вошедшему экзекутору приказал ему вести в судейскую четырех моих гренадеров и с ними палача, тотчас приказал гренадерам раздеть Пугачева и растянуть его на полу и крепко держать за ноги и руки, а палачу начать его дело; который помоча водой всю ладонь правой руки, протянул оною по голой спине Пугачева, на коей ту минуту означились багровыя по спине полосы. Палачь, увидя оные, сказал: «а! он уже был в наших руках». После чего Пугачев ту минуту вскричал: «помилуйте, всю истину скажу и открою». И Пугачев начал говорить, что как-то зашел в одну корчму выпить вина, «в которой двух гренадер (Преображенского полка) в хороших тонких мундирах с галунами на воротниках и обшлагах сидящих за столом увидел». –… А потом оне пригласили меня за их стол и сказали, что я, значит, шибко схож лицом и статью с императором Петром III. А через время.. – Молчать, – остановил Пугачева Потемкин и велел всем удалиться в другую комнату, после чего допрос продолжался еще час. Из дознавательской Павел Сергеевич вышел очень задумчивым и тотчас сел за составление докладной записки императрице. Но донесение это, где содержались откровения Пугачева, было Екатериной по прочтению тотчас уничтожено, и о причинах начала самозванства, и о тех, кто стоял за спиной Пугачева, стало быть, было известно только двоим: Екатерине Великой и генералу Потемкину. Примечательно и то, что, по словам Рунича, «Пугачев с самаго того времени, как оставался у генерал-майора Потемкина на последних допросах, все время, что содержался в Симбирске под присмотром, в крайнем находился унынии и задумчивости, не говорил почти ни с кем ни слова». Что такого рассказал Пугачев Потемкину? Что содержалось в докладной записке Павла Сергеевича Екатерине II, и почему она была так спешно уничтожена? Я полагаю, как раз то, чего так рьяно и последовательно отрицала императрица как до ее появления, так и после: доказательства участия иностранных дворов, в частности, французского, в подготовке и проведении бунта и признательные показания в этом самого Пугачева. Примечательно, что, имея некоторую склонность к литераторству (он, по сведениям Я. К. Грота, переводил Руссо и Вольтера и даже писал пьесы), Павел Сергеевич Потемкин имел на руках более обширное, чем докладная записка императрице, сочинение, которое Дмитрий Николаевич Бантыш-Каменский, российский историк и археограф, назвал в своем «Словаре достопамятных людей Русской земли», представляя в нем П.С. Потемкина, «Историей о Пугачеве». Но сначала – немного о самом Павле Сергеевиче. Павел Сергеевич Потемкин был младшим сыном секунд-майора Сергея Дмитриевича и Анны Михайловны, урожденной княжны Крапоткиной. Он родился в 1743 году, окончил Московский университет. Службу начал в 1756 году в лейб-гвардии Семеновском полку. «Перейдя в действующие войска в первую турецкую кампанию, – писал биограф П.С. Потемкина П.П. Каратыгин, – будучи уже капитан-поручиком и камер-юнкером, он, 22-го сентября 1770 года, получил орден св. Георгия 4-й степени» за оказанную храбрость в сражениях против турок. Благодаря покровительству троюродного брата, Григория Александровича Потемкина, Павел Сергеевич быстро продвигался по службе и был известен Екатерине Великой как храбрый и способный офицер. В начале 1774 года он был произведен в генерал-майоры, отозван из действующей армии и назначен начальником Секретных Комиссий по расследованию Пугачевского бунта. С особой инструкцией, которая состояла из десяти пунктов и давала Потемкину обширные полномочия, Павел Сергеевич был откомандирован в Казань и Оренбург «для изследования причин возмущения, приискания мер к устранению их и установлению прочнаго порядка на Яике». («Исторический вестник», СПб., 1883, т. XIII, стр. 347). Потемкин прибыл в Казань в ночь на 8 июля 1774 года, «из которой ранним утром писал императрице о необыкновенном унынии, – констатирует П.П. Каратыгин, – в котором им найден город». Он изъявлял готовность идти навстречу Пугачеву с отрядом в 500 человек и заканчивал донесение следующими словами: «Боже дай успех в делах моих, соответствующий ревности моей к службе священной вашего величества особе, и не пощажу ни трудов, ни самой жизни моей к приобретению желанного спокойствия в народе». Губернатор фон Брандт был растерян, и Потемкин, как мог, пытался организовать оборону города. 12 июня, в день наступления Пугачева на город, силами в 450 человек гарнизона и конным отрядом чуваш в 200 сабель он пытался остановить разбойную вольницу Пугачева, насчитывающую до 25 тысяч человек и шедшую на Казань четырьмя колоннами, но, конечно, не смог, был смят и едва успел укрыться за стенами кремля, приведя туда 300 человек. «Я в жизнь мою так счастлив не бывал, – писал Павел Сергеевич 12 июля 1774 года Г.А. Потемкину, – имея губернатора ничего не разумеющаго и артиллерийскаго генерала дурака, должен был, по их распоряжению, к защите самой скверной, помогать в семи верстах дистанции. Теперь остается мне умереть защищая крепость, и если Гагрин, Михельсон и Жолобов не будут, то не уповаю долее семи дней продержать, потому что с злодеем есть пушки и крепость очень слаба. Итак, мне остается одно средство – при крайности пистолет в лоб, чтоб с честию умереть…» Думается, крепость не продержалась бы и трех дней. Пушкари у Пугачева были толковые и лупили по Кремлю с Булака, Гостинного двора и с паперти Богородицкого монастыря так, что последствия видны и по сей день: из тринадцати башен Кремля на нынешний день сохранилось только восемь, причем три или четыре из них уничтожил именно Пугачев. Положение осажденных спас подполковник Михельсон, вовремя подошедший к Казани. Потемкин, выйдя из крепости, помог ему вытеснить самозванца из разграбленного и подожженного города, после чего Михельсон 15 июля у села Царицыно, что лежало в семи верстах от города, разбил силами своего отряда в 800 человек карабинеров и гусар более чем 20 тысячную армию Пугачева. Самозванец, потеряв около двух тысяч убитыми, ушел с отрядом в 500 человек по Кокшайской дороге в леса и около Мариинского Посада переправился на правый берег Волги. «Между тем, – писал еще один биограф Потемкина А. Ельницкий, – после разбития Пугачева, его скопища разсеялись по всей губернии и еще более усиливали волнение. Для уничтожения бродячих шаек был сформирован отряд и подчинен Потемкину… Болезнь, а потом и кончина Казанского губернатора Я.Л. фон Брандта заставили Потемкина остаться в Казани и временно вступить в управление губернией. Павел Сергеевич был вынужден посвятить себя деятельности административной. «Всеми его распоряжениями, весьма разумными и целесообразными, – писал «Исторический вестник», – Екатерина была вполне довольна». Перво-наперво Потемкин занялся обеспечением горожан лесом, причем бесплатно, ибо выгорело почти три четверти всей Казани. И каждый день писал рапорты императрице о своих мероприятиях по восстановлению спокойствия и порядка в губернии и, конечно, о своих успехах в этом деле. Не забывал он и о первейшей своей обязанности как начальника Секретных Комиссий – исследования корней пугачевщины. Он же допрашивал «императрицу Устинью», жену самозванного Петра III, венчанную с ним в январе 1774 года в Яицком городке, арестованную в апреле и препровожденную в Казань летом 1774 года. «Императрица» рассказала все, в том числе и про сундуки мужа в их «дворце» в Яицком городке. За сундуками спешно был послан нарочный, и они были доставлены в Казань. Что было в них, о том бумаги Секретных Комиссий молчат. Допрашивал Потемкин и Софью Пугачеву, привезенную в Казань в августе 1774 года, и показания ее, весьма любопытные, опять-таки приводятся в документах Секретных Комиссий не полностью. Из Казани в Москву Потемкин был отозван Высочайшим повелением в ноябре 1774 года. «Деятельность Потемкина в течении пяти месяцев его пребывания в Казани, – писал П.П. Каратыгин, – имела последствием совершенное утешение мятежа до его последней искры, и умиротворение края, разумными и, по возможности, не жестокими мерами». Эта деятельность Павла Сергеевича была оценена императрицей пожалованием золотой шпаги с алмазами. С этого момента он становится помощником своего могущественного родственника, и для него открываются широкие возможности для получения чинов и наград. В 1777 году он получает Анненскую ленту, через год – орден святого Александра Невского и камергерский ключ. В 1783 году именно он приводит к присяге жителей Крыма и именно он, уже в чине генерал-поручика убеждает кахетинского царя Ираклия II принять русское подданство. Он женится в 1785 году на первой петербургской красавице – Прасковье Андреевне Закревской, младше его в два раза. А потом – наместник и генерал-губернатор Кавказа; участие в 1787 году в очередной русско-турецкой войне и в войне с польскими мятежниками в 1794-м под началом Суворова. После взятия Праги и Варшавы Суворовым, Павел Сергеевич получил генерал-аншефа, а с 1 января 1795 года стал графом Российской империи. А потом он заболел и в апреле 1796 года умер. Слухи об этом ходили разные. Говорили, что он будто бы «самоотравился» ядом, опасаясь отдачи его под суд за убийство в 1786 году персидского принца и присвоение его сокровищ. Может, это было действительно так. А может, и нет. Например, «Словарь» Бантыш-Каменского пишет, что граф Потемкин скоропостижно скончался после свидания с небезызвестным мастером заплечных дел Шешковским, будто бы испугавшись и вслед за этим «самоотравившись». Но это неверно. Генерала Шешковского уже в 1794 году не было в живых. Почему-то духовное завещание Павел Сергеевич написал еще в 1794 году, имея за плечами 51 год и находясь в полном здравии и блеске своих успехов. «Чиню на всякий случай сие завещание» – писал он в первых строках этого документа, оставляя все «имение» свое жене и детям, прапорщикам Преображенского полка Григорию и Сергею. Конечно, на войне его могло убить, но он что, первый раз участвовал в боевых сражениях? Вероятно, была еще причина позаботиться о жене и детях. Какая? Ответ напрашивается такой: он знал тайны Пугачевского бунта и, очевидно, обмолвился о существовании своего сочинения «История о Пугачеве». А силы, крайне заинтересованные, чтобы вся правда о Пугачеве никогда бы не стала общеизвестной, были, как внутри России, так и за рубежом. Вероятно, Павел Сергеевич дал слово императрице помалкивать о тех фактах, что были в уничтоженной ею докладной записке и его «Истории». Но после смерти Екатерины II его бы уже ничего не связывало. Именно в 1796 году, в год ее кончины, «странной смертью умер… Павел Сергеевич Потемкин». («Исторический вестник», СПб., 1883, т. XIII, стр. 347). Так, «самоотравился» граф Потемкин, или его отравили? Если отравили – почему? Может, он собирался опубликовать свою «Историю о Пугачеве», ведь в последние годы жизни он очень увлекался литераторством и даже писал стихи? И его просто напросто упредили? До этого, в ночь с 13 на 14-е декабря 1791 года «странной» смертью умер его брат, генерал-кригс-комиссар Михаил Сергеевич Потемкин, коего прочили в государственные казначеи. При жизни светлейшего князя Таврического генерал-фельдмаршала Григория Александровича Потемкина вряд ли были возможными две таких «странных» смерти его троюродных братьев, но светлейший почил в бозе в 1791-м, и эти смерти случились. Возможно, Михаил Потемкин знал секреты Пугачева от своего брата и не умел держать язык за зубами – вот его и убрали? Кто? Свои ли, или чужие – нам уже вряд ли дано узнать.
УБИТ НА ДУЭЛИ Между гибелью генерал-аншефа Бибикова и смертью братьев Потемкиных была еще одна «странная» смерть – генерал-поручика Петра Михайловича Голицына. Полагаю, это была чистой воды месть, подготовленная и проведенная поляками или французами по классическому сценарию, повторенному потом в России неоднократно, когда необходимо было более-менее «законно» разделаться с так или иначе неугодными (опасными, мешающими, ставшими ненужными) людьми. Так произошло с Пушкиным и, возможно, с Лермонтовым. А более-менее «законный» метод – дуэль. Посему версия пятая: смерть генерал-поручика Голицына так же, как Бибикова, Михаила и Павла Потемкиных была «странной» и выполненной по заказу внешних сил, руководящих Пугачевским бунтом. Итак, «Октября 5-го появился он (Пугачев – Л.Д.) в виду Оренбурга, – писал А.А. Бибиков, – и расположился в 5 верстах лагерем». Так началась почти 6-месячная осада Оренбурга, не будь которой, Пугачев, по словам П.С. Рунича, «дошел бы до самой Москвы». То же признавал и нижегородский губернатор Ступишин: «нельзя ручаться за безопасность Москвы». Но Пугачеву был нужен Оренбург, чтобы сделать его своей столицей и надежным тылом перед походом на Москву, куда толкали его иноземные советники. И он бы взял его, если б не умелое руководство А.И. Бибикова и поражение под крепостью Татищевой 22 марта от генерал-майора Петра Михайловича Голицина, закрывающего по поручению Бибикова дорогу на Москву. «Сим поражением, – отмечал в своих «Записках» А.А. Бибиков, – Оренбург был освобожден». 1 апреля Голицин разбил Пугачева при Каргале и отбросил его к уральским горам, после чего вольницей Пугачева вплотную занялся подполковник Михельсон. За эти победы над мятежниками князь Голицин был пожалован чином генерал-поручика, орденом святого Александра Невского и двумя тысячами душ. Примечателен один любопытный факт. Когда Пугачев был уже схвачен, его пожелал видеть князь Голицин. «Став против Пугачева, и постояв несколько минут, кн. Глицин спросил его, Пугачева: «Емельян, знаешь ли ты меня?» (Пугачев) видя пред собою генерала в орденах, поклонился низко и спросил: «А кто ваша милость»? Князь отвечал ему: «Я – Голцин». Пугачев вдруг спросил князя: «Не вы ли князь Петр Михайлович?» «Я», – сказал князь. Пугачев, привстав со всем уважением, сколько мог сидящий на нарах и прикованный к стене, нижайше поклонился князю и громко, чтоб все бывшие в избе слышали, сказал: «Ваше сиятельство прямо храбрый генерал – вы первый сломили мне рог». Князю возданная похвала скоро промчалась всюду, но скоро и обратилась в его погибель». («Записки сенатора Павла Степановича Рунича о Пугачевском бунте», … примечания. Стр. 217). А вот когда пожелал видеть Пугачева Иван Иванович Михельсон, то Пугачев, узнав, кто перед ним, «опустил глаза, ни слова ему не сказал и не сделал Михельсону той похвалы, – писал П.С. Рунич, – какую прежде воздал князю Петру Михайловичу Голицину…», хотя Михельсон бивал Пугачева аж 18 раз! Князь Голицин участвовал в войне с конфедератами, бил их и в хвост, и в гриву, а в «деле Пугачева» его действия были решающими в нарушении всех стратегических планов кукловодов Пугачева. Я думаю, в подготовке ликвидации Князя Голицина, как и в отравлении главнокомандующего Бибикова, ПОЛЬСКИЙ СЛЕД совпал с ФРАНЦУЗСКИМ. Обеим сторонам Голицин был, как бельмо на глазу, и его устранение было бы приятным действом как для французских советников, так и для потерявших все польских конфедератов. И они подстроили дуэль между Голициным и неким Шепелевым, в результате которой 11 ноября 1775 года князь Петр Михайлович был убит. Ходил слух, что Голицин был убит «нечестно». П.С. Рунич приводил в своих «Записках» существовавшее тогда мнение, «что кн. П.М. Голицин был отравлен», что, собственно наиболее часто практиковалось тогда разного рода заговорщиками. Так или иначе, но факт: князь Голицин был устранен и умер насильственной смертью.
НЕКТО ЕМЕЛЬЯН ПУГАЧЕВ (окончание) В сентябре 1774-го Пугачева обложили крепко: «к преследовавшим мятежника Михельсону, Меллину и Муфелю присоединился Суворов (тогда генерал-поручик – Л.Д.); они переправились за Пугачевским через Волгу и там осетили его со всех сторон, отрезав всякую возможность вырваться». («Исторический вестник», СПб., 1884, т. XVI, стр. 623). Ставка самозванца была на реке Узени близ урочища, именуемого Александров гай. Пугачев намеревался, переправившись через Узень, повернуть к Каспийскому морю, овладеть Астраханью, где, умножившись живой силой, соединиться в дальнейшем с яицкими, донскими, терекскими и гребенскими казаками, в чем Пугачев, по его собственным словам, немало не сомневался. Совет «генералов» согласился на это предложение Пугачева 13 сентября. В поход решено было выступить 15-го. «Но образумившиеся Чумаков, Творогов и Федулов, – писал П.С. Рунич, – видя, что они с Пугачевым погибнут, дабы спасти себя, сделали в ночь заговор: на 14-е число Пугачева схватить и предать в руки правосудия: положили нарядить в сей день на караул к ставке своего императора и в конвой к нему своих единомышленников, а к конвойному начальнику приказали, вместо соловаго его коня оседлать ему самую худшую лошадь… Приехав сии три генерала рапортовать своего государя о благосостоянии армии, находят у ставки трех монахов из скитов, кои объявили, что пришли императору поклониться и поднести ему два арбуза, узнав что завтрашний день изволит его величество выступит в поход». Монахов впустили, арбузы у них приняли, и Пугачев, «вынув нож свой, который всегда имел при своем поясе, подал оный Чумакову, сказав ему: «разрежь этого великана, мы его отведаем и поведем к лагерю». Чумаков, приняв нож, мигнул Творогову и Федулову, а сам держа в руке нож, вдруг громким голосом закричал: «мы обманывались – ты не государь, а изменник и бунтовщик!» Пугачев, словно ожидавший подобное, стрелой выскочил из шатра, крича: – Лошадь мне! Измена, измена! Казак подвел ему лошадь худую, и самозванец, не заметив подмены, вскочил на нее и поскакал к лагерю. «Генералы» -заговорщики быстро догнали «государя» (с ними уже было человек сорок казаков) и, изрубив в куски брата «императрицы Устиньи», который бросился было с саблей отбивать родственника, окружили Пугачева. Самозванец, увидев безнадежность своего положения протянул Творогову руки: – Вяжи! Самозванца повезли в Яицкий городок, у ворот коего их нагнал генерал-поручик Александр Васильевич Суворов и «взял Пугачева под свое ведение и распоряжение», приписав поимку самозванца себе. Потом, в деревянной клетке привез его в Симбирск и сдал его главнокомандующему правительственными войсками (После А.И. Бибикова) графу Петру Ивановичу Панину, после чего уже генерал-аншеф Панин приписал себе заслугу поимки Пугачева. Кстати, на ведущую роль в том, что с Пугачевым случилось так, как случилось, претендовали еще генерал-майор Потемкин и, отчасти, гвардии поручик Гавриил Романович Державин, крайне деятельно проявивший себя в подавлении Пугачевского бунта. А потом начались допросы, на одном из которых Пугачев и раскрыл перед Потемкиным тайну своего явления «императором Петром Федоровичем». Кстати, на одном из допросов, он поведал уже графу Панину свое происхождение: родом он был, как и Пугачев №1 донской казак, тоже был женат на казачке, но вот детей у него не было. Об этом граф Панин доложил Екатерине, а императрица не замедлила сообщить Вольтеру (см. письмо Екатерины II Вольтеру от 22 октября 1774 года). Из Симбирска Пугачева 5 ноября повезли в Москву. На 8 или 9-е число, по приезду в Арзамас, случилась попытка отравить Пугачева. Почему – было ясно: самозванец на допросах рассказал не все, что знал. А кто-то из его охранения был уже подкуплен. Странным было и то, что отправляя Пугачева из Симбирска, было нарушено (и ясно почему) предписание иметь в подобных случаях при сторожевой команде лекаря. Кому-то было очень нужно, чтобы Пугачев не доехал до Москвы и замолчал навеки. Когда к самозванцу вызвали Рунича, Пугачев был очень плох («сильно и отчаянно сделался болен») и, увидев Рунича, едва выговорил: – Я умираю. Потом он сказал: – Велите выйти всем вон из избы, я вам одному открыть должен важнейший секрет. «Приказав выйти всем из избы, – вспоминал Рунич, – я приказал позвать к себе гренадера Дибулина; велел ему, как можно скорее, нагреть чайник воды, остался с Пугачевым один, который прерывчивым голосом со вздохом сказал мне: «если не умру в сию ночь или в дороге, то объявляю вам, чтобы доведено было до ея величества государыни императрицы, что имею ей одной открыть такия тайныя дела, кои, кроме ея величества, никто другой ведать не должен; но чтобы был к ней представлен в приличном одеянии донскаго казака, а не так, как теперь одет». Что хотел сообщить Пугачев императрице? Что он – не Емельян Пугачев? Но таковая версия уже официально существовала, и менять ее Екатерина не собиралась. Что он – марионетка в руках французов? Об этом государыне, верно, было известно из докладной записки генерал-майора Потемкина. Что в деле Пугачева замешан ее сын Павел? (Имелось несколько интересных совпадений, могущих подвигнуть Екатерину к сей мысли). Но у Императрицы с сыном и так была взаимная неприязнь, и если бы даже Пугачев представил неопровержимые доказательства участия Павла Петровича в смуте, Екатерина не обнародовала бы их и уж, конечно, не поступила со своим сыном так, как поступили со своими Иван Грозный и Петр I. Посему донесение Рунича о «тайных делах», что упоминал в разговоре с ним Пугачев, ее не заинтересовали, и желание Пугачева было «оставлено без внимания». А потом, когда Дибулин принес горячий чайник, Рунич из кипятка, сахара, чая и французской водки сделал «добрый пунш» и поил Пугачева, промывая желудок до тех пор, пока на лице самозванца не показался «крупный пот». Дав «императору» еще стакан пуншу (кажется, четвертый), Рунич ушел, велев поить Пугачева до тех пор, пока тот не заснет. Очевидно, некто Емельян Пугачев все же рассчитывал на помилование его императрицей. Ведь он все рассказал его превосходительству начальнику Секретных Комиссий Потемкину. Он ведь только исполнитель, чучело, кукла. А главные в этом деле – те, кто все придумал и всем руководил! Они должны быть наказаны. И сильнее его, исполнителя, как всегда и бывало. Но помилования не последовало. Разуверившись в его возможности, самозванец так ослаб, «что принуждены были, – как писала Екатерина II Вольтеру в одном из писем, – с осторожностью подготовить его к приговору из опасения, чтобы он не умер на месте от страха…» Казнь Пугачева и его «генералов» состоялась 10 января 1775 года в Москве на Лобном месте. Пугачева привезли на санях и привели на высокий эшафот. Затем зачитали царский манифест, и экзекутор дал знак палачам. Те бросились раздевать его: сорвали белый бараний тулуп, содрали, разорвав, малиновый полукафтан. Пугачев вдруг всплеснул руками, будто собираясь взлететь, но его опрокинули навзничь, и через мгновение окровавленная голова, схваченная палачом за волосы, уже висела над толпой москвичей. Глаза самозванца были полуоткрыты и смотрели на толпу сверху вниз, как будто ему все же удалось взлететь…
«НАСТОЯЩИЙ ХЛЕСТАКОВ»
1. Екатерина Александровна Сухозанет была из тех женщин, которым до всего есть дело. Она участвовала во множестве благотворительных обществ, попечительских советов и, казалось, знала весь Петербург. Однажды, вызвав к себе на доклад своего управляющего Евстафия Мартынова, она увидела с ним прехорошенького бойкого мальчика. – Неужели это Саша? – всплеснула она руками. – Как вырос! – Дети, Катерина Александровна, они ведь… быстро растут, – смущенно ответил Мартынов. – Да, да. И куда вы намерены его определить? – Пока записал его в Петропавловское училище, а дальше – не знаю. Ему ведь нет еще и десяти… – Эх, господин Мартынов. В наше время чтобы из детей вышел толк, определяться с ними надо очень рано. А отчего вы не отдадите его в какое-нибудь казенное заведение? Например, театральное училище. Там он может выучиться какому-нибудь искусству; сделается танцовщиком, музыкантом или актером. – Вы знаете, ведь у нас происхождение не позволяет учиться в казенном заведении. Да и материальные средства не… – Ну, это все можно устроить, – перебила управляющего Екатерина Александровна. – Знаете что, я похлопочу за вашего сына. Хлопоты госпожи Сухозанет начались с того, что она пригласила на обед самых влиятельных на тогдашнее время членов Театрального комитета: князя Гагарина, графа Виельгорского, графа Кутайсова и князя Долгорукова. Князь А.С. Гагарин, от которого в первую очередь зависело определение Саши Мартынова в театральное училище, почему-то не пришел, но Екатерина Александровна быстро нашла положительный момент и здесь: послала к нему с письмом обоих Мартыновых. «Князь принял их очень ласково и приказал явиться к управляющему императорскими театрами Остолопову, который послал их к члену театральной конторы Гемнигу. Мартынов-отец пошел к нему один и был принят им очень неласково так что решился отказаться от надежды определить сына…» («Русская старина», СПб, 1891, т. 72, стр. 192). Как-то, возвращаясь бегом от своей тетки, жившей близ Казанского моста, Саша услышал за спиной: – Куда это ты бежишь, Мартынов? Александр обернулся и увидел князя Гагарина. – А почему ты не в училище? – Ну-у, – замялся Мартынов. – Отчего ты не в училище? – строго повторил князь. – Меня не приняли, – испуганно ответил Саша. – Как? – удивился Гагарин. – Ведь я же… Повозмущавшись, Гагарин велел придти к нему с отцом на следующий день в восемь утра. «В назначенный час, – писал в «Русском Инвалиде» от 21 августа 1860 года друг Александра Мартынова Василько Петров, – Мартыновы были у князя, который сказал им, чтобы они пришли к десяти часам в училище. В десять часов все формальности были кончены и Александр Мартынов уже зачислен в число казенно-коштных воспитанников». Случилось это в 1826 году. Саша попал в танцевальный класс знаменитого балетмейстера и хореографа Шарля Луи Дидло, преподававшего тогда в Петербурге. Он стал показывать такие успехи, что 57-летний маэстро «поставил его в первую пару», что значило специальную подготовку Мартынова в «первые танцовщики». Он бы и стал таковым, но Дидло через два года получил более выгодное предложение и оставил Петербург. «Место его заступили другие, – писал В.Петров, – далеко не столь знающие и даровитые, и все танцевальное дело пошло на выворот… Мартынов… был отдан в ученики декоратору Конопи», так как был лучшим учеником и рисовального класса. Три года он учился у своего нового учителя, который уже готовил из Мартынова своего преемника. И быть бы Александру хорошим декоратором, но в 1831 году Конопи умер. Ничего не оставалось, как посещать драматические классы и учиться актерскому мастерству, куда его всегда тянуло. Скоро он обратил на себя внимание нового директора императорских театров А.М. Гедеонова великолепной игрой в учебном спектакле «Знакомые незнакомцы». Это был водевиль. Данное направление в театральном искусстве и определило дальнейшую судьбу Мартынова. Гедеонов просто приказал ему готовиться в актеры и отдал его в руки П.А. Каратыгина, бывшего в то время «репетитором» драматического искусства в училище. Играть на Петербургской сцене Александр Евстафьевич начал еще будучи воспитанником училища. Первый его выход случился в 1831 году в роле жокея в пьесе «Дочь волшебного мира», а настоящий дебют – роль Мирошки в водевиле Григорьева 2-го «Филатка и Мирошка, соперники или Четыре жениха и одна невеста» – был в Александринском театре в 1832 году. Затем он сыграл с оглушительным успехом в пьесе «Глухой или Полный трактир», а после пьесы «Жених Лунатик» его в первый раз публика вызвала одного, а не вместе со всеми задействованными в спектакле актерами. А ведь это была знаменитая «Александринка» – старейший столичный императорский театр, где служили лучшие российские актеры. Всего же, будучи еще учеником театрального училища, Мартынов сыграл в нем около 70 ролей, – случай беспрецедентный в истории театра. В 1835 году Мартынов окончил театральное училище и был принят в труппу Александринского театра, правда, пока за «самое незначительное жалованье». Ему приходилось разучивать свои роли при свете луны за неимением даже сальной свечи, ходить на репетиции в истертом сюртуке и в сапогах с заплатками и позволять себе обедать только хлебом и квасом. Публика его любила, но дирекция театра видела в нем только комика, умеющего рассмешить публику, и не баловала драматическими ролями. Кажется, первые разглядели в Мартынове великого актера иностранцы: французский актер Аллан и итальянский бас Луиджи Лаблаш, певший в то время в столичной опере. Алан вообще был самым первым ярым поклонником таланта Мартынова, и когда его спросили, кого из русских актеров он считает лучшими, француз, не раздумывая, ответил: – Господина Мартынова. Таких, как он, нет даже на европейских сценах. А огромный Лаблаш, когда бывал на спектаклях с участием Мартынова, всегда густо гоготал, сотрясаясь всем своим толстым телом и вызывая раздражение у окружающих. – Чему вы смеетесь? Вы разве понимаете? – По-русски я не понимаю ни слова, – отвечал Лаблаш, вытирая платочком слезы, выступившие от смеха. – Но я понимаю Мартынова. Этот случай был описан в «С.-Петербургских Ведомостях» за 1859 год. И он был весьма характерен по отношению к актеру Мартынову в то время. А как он играл Бобчинского в «Ревизоре»! А Митрофанушку в «Недоросле»! Какой виртуозной была способность к перевоплощению, каким неповторимым было мастерство мимики, жеста, любого движения! Уже тогда, в этих ролях «дыхание трагического определяло грустный характер комизма Мартынова, комизма, в котором звучало затаенное страдание». (Театральная энциклопедия. М., 1964, т. III, стлб, 719). Медленно завоевывал Александр Евстафьевич то место, которое принадлежало ему по праву. Только к 40-м годам и зритель, и руководство театра стало догадываться, насколько широко талантлив Мартынов, и как им всем повезло, что они являются его современниками. В 1840-м он поразил публику ролью Синичкина в водевиле Дмитрия Тимофеевича Ленского «Лев Гурыч Синичкин», и Виссарион Григорьевич Белинский, давно узревший в Мартынове великого художника, считал его лучшим исполнителем этой роли. Еще более поразил публику Александр Евстафьевич в 1843 году своим Гарпагоном в «Скупом» Мольера, и зритель, наконец, в сцене потери денег, увидел такой потрясающий трагизм, который заставил их перестать только смеяться над образами, вводимыми Мартыновым. А в спектакле «Не в деньгах счастье», по пьесе Чернышева он уже «заставил несколько тысяч зрителей плакать и тепетать». Сей факт зафиксирован в журнале «Русская старина» издателя М.И. Семеновского за 1891 год. С этого момента публике открылась громадность и всеобъемность таланта этого великого актера, его трагическая сторона, которую, впрочем, Александр Евстафьевич в себе давно вполне сознавал. И пришла слава. А вместе с ней и хороший достаток. В это же время Мартынов женится на Марье Павловне Шелиховой, женщине нежной и доброй, которая подарит ему пятерых детей: трех сыновей и двух дочерей, одна из которых станет впоследствии актрисой.
2. В Казань Мартынов приехал вместе с актером Александринского театра А.Е. Смирновым весной 1845 года. Он уже довольно широко гастролировал по России, пользовался огромной популярностью у публики и принял приглашение «держателя» казанского театра Ефима Фомича Стрелкова приехать в Казань на шестинедельные гастроли за гонорар в 5 тысяч рублей. Сумма была оглушительная (на нее можно было купить в Казани, например, парочку двухэтажных домов с 10-15 комнатами, садом и приусадебными службами или 36 тысяч кур), Стрелков оказался, по словам самого Мартынова, «человеком добрым и честным», казанская публика, знакомая с игрой великих Мочалова и Щепкина, вообще была уже избалована знаменитостями, театр, как писал в одном из своих писем из Казани Смирнов был «хорошенький, сцена тоже», так что ударить в грязь лицом никак было нельзя. Да, собственно, Мартынов никогда и не позволял себе несерьезно относиться к гастрольным поездкам. К гастролям в Казани же, по словам историка этого театра И.А. Крути, Мочалов отнесся с «величайшей серьезностью». «Труда много, – писал в одном из своих писем из Казани Александр Евстафьевич, – каждый день с 10 часов утра до 2 часов на репетиции, а в 7 – спектакль…» Он был всегда разным. Превосходно гримировался – его научил этому в театральном училище декоратор Конопи, великолепно двигался – уроки балетмейстера Дидло тоже не прошли даром. В своих ролях был предельно искренен, естественен и точен. Все шесть недель гастролей на его спектаклях был аншлаг. А на первом, когда его встретили бурными аплодисментами – так встречали только великих Мочалова в 1833-м и Щепкина в 1836-м – даже приставные стулья и проходы были заняты публикой. «Прекрасная, отчетливая игра Мартынова, – писали «Казанские губернские ведомости» после его первого спектакля, – с перваго выхода на сцену уже давала нам понятие о его высоком таланте». Исключительным успехом пользовался его Гарпагон в «Скупом» Мольера. Казанская публика помнила, как его играл М.С. Щепкин и имела возможность сравнить. И сравнение это было в пользу Мартынова: он был более реалистичен и трагичен. «Талант Мартынова был необычайно широк по своему диапазону, – писала «Театральная энциклопедия». – От остро сатирического, иногда пародийно-гротескного комизма актер переходил к подлинной трагедии. Его игра, основанная на страстной защите простого человека, на тончайшем раскрытии его душевного мира, глубокой искренности и художественной простоте, оказывала сильнейшее воздействие на зрителей». В Казани в то время был не лучший состав труппы. «Про труппу история умалчивает», – писал из Казани товарищ Мартынова Смирнов. Сам же Александр Евстафьевич, делясь впечатлениями о казанских актерах, выразился более определенно: «Всех их счетом шесть женщин и восемь мужчин. Из женщин одна Новикова имеет человеческую физиономию, а прочие хари на харе». Но даже такой состав труппы не смог испортить публике впечатления о незабываемом искусстве Александра Евстафьевича. В Казани Мартынов впервые показывал своего Хлестакова. В зале прямо-таки неистовствовал в восторге от игры петербургской значимости щуплый юноша в студенческом мундире – студент Императорского Казанского университета по «турецко-арабскому разряду» Левушка Толстой, предпочитавший театральные представления, балы, пикники и дружеские вечерухи с вином и девицами сидению в университетских аудиториях. Он громче всех аплодировал, вскакивал с места после окончания актов и кричал противным голосом подвыпившего подростка «браво». На него обращали внимание. Несмотря на юный возраст, Толстой превосходно разбирался в искусстве. В нем уже просыпался великий художник слова, а художник художника всегда поймет. Понял Толстой и Мартынова, игравшего Хлестакова так, как до него еще никто не играл. Позднее Толстой напишет, что «Мартынов был первым настоящим Хлестаковым, которого до него все изображали или шутом гороховым, или человеком бывалым, себе на уме. У Мартынова… на всем исполнении роли лежала печать искреннего поэтического увлечения ролью, и публика смеялась добродушно, хотя и до слез. Лучшего исполнения и более верного понимания Хлестакова и не представлял и не представляю…» Обе стороны – И Мартынов, и публика, остались очень довольны друг другом. Публика – за великолепную игру и полную самоотдачу артиста, Мартынов – за аншлаги, горячий прием и 5500 рублей гонорара вместо оговоренных с антрепренером 5000 рублей. Прощаясь, казанцы преподнесли актеру золотые часы с надписью: «А.Е. Мартынову. Казань. 1845г». Все остальное, что обычно писалось на подобного рода подарках: «за доставленное несказанное наслаждение от Вашей незабываемой игры», «в знак признательности за Ваш безграничный талант» и прочие сентенции в данном случае отсутствовали. Все это подразумевалось без слов, ибо иначе касательно такого артиста, просто и быть не могло. И еще, к слову. После отъезда Мартынова казанская труппа стала играть лучше, и харь в ее составе значительно поубавилось.
3. «Болезнь… иногда медленно, но всегда верно-действующая, обнаружилась явно три года назад, – писал Василько Петров в 1860 году. – Он захворал летом, в Павловске, так что опасались за его жизнь; но предпринятая им поездка за границу, благословенное небо Италии и эмския воды возстановили его упадавшия силы. Впрочем, он не совершенно поправился; весною 1859 года снова отправился в Германию, снова пил эмския воды, и, на этот раз возвратился в Петербург с запасом новых сил… Всю прошедшую зиму трудился он неутомимо, являясь безпрестанно в наиболее трудных, наиболее требующих физических и нравственных усилий, ролях своего обширного репертуара». Было сыграно уже более 600 ролей. Был Подколесин в «Женитьбе», Фамусов в «Горе от ума» и 8 ролей в пьесах А.Н. Островского. Он сыграл Тихона в «Грозе» – роль, в которой наиболее ярко и выпукло показал громадность своего драматического таланта. И продолжал играть в водевилях, находя в их «призрачной сфере опору для своих реалистических устремлений». (И.А. Крути. Русский театр в Казани. М., 1958, стр. 60). Он уже считался основоположником русской школы сценического реализма. Он достиг высшей ступени своего художественного слова. Но, как Пушкин, Гоголь, Брюллов, Иванов, Глинка и вообще большая часть гениальных русских художников, он не успел сказать своего последнего слова… После ряда представлений в Москве, Александр Евстафьевич вместе с А.Н. Островским летом 1860 года поехал на юг. – Теперь уж я не лечиться еду, а денег добывать, – успокаивал он свою жену, собираясь в путь, из которого ему было не суждено вернуться. «От Москвы до Одессы мы поехали на Воронеж; первая ошибка Александра Евстафьевича была, что он почти не отдохнувши с дороги играл в Воронеже три больших спектакля сряду. (Деньги, заработанные в Воронеже он сразу же отослал жене – Л.Д.) Из Воронежа мы приехали в Харьков, здесь, не смотря на просьбы мои… он не захотел даже отдохнуть и мы поехали в Одессу… Одесса в июне – это печь, – сорока-градусные жары, ни одной капли дождя, адская пыль, – все это едва переносимо и для здороваго, а для больнаго чахоткою убийственно. Влияние одесскаго климата оказалось скоро, – на третий-же день открылись у Александра Евстафьевича изнурительные поносы, – сверх того каждый спектакль добивал в нем последние силы… В Крым он поехал с силами совершенно разбитыми, так-что едва вошел на пароход. В Ялте, – как за последнее средство, он взялся за кумыс… В конце июля он стал собираться домой… Мы ехали опять через Одессу… Выехали из Одессы 2-го августа… Кашель все становился хуже, мокрота увеличивалась, а силы слабели… В Харьков мы приехали 8-го числа и он предполагал пробыть дней 5-ть или 6-ть. К концу болезнь начала развиваться быстро, пропала всякая надежда даже временно возстановить его силы… Он уже не мог сам перейти до дивана… Доктора ничего уже не могли сделать – легких не было. В понедельник (15 августа – Л.Д) Александр Евстафьевич уже не мог сам подняться с подушки. Во вторник был консилиум; но уж кончина приближалась… В 5 часов он еще принял лекарство, в 6 уже не принимал; я спросил у него: «не зажечь-ли огня?» Он тихо проговорил: «зажгите» и это были последния его слова. Часов в 7 он как-то странно обвел глазами комнату… взор его остановился, он глядел, уже не видя ничего. Потом он начал дышать тише и тише и через пол часа жизнь перешла в смерть…» (Из письма А.Н. Островского инспектору Дирекции императорских театров П.С. Федорову от 21 августа 1860 года). Он умер 16 августа, во вторник, в половине восьмого вечера. В среду его положили в гроб и понесли в кладбищенскую церковь, до которой было три версты. Весь путь его несли на руках артисты и студенты. В пятницу его отпели и закрыли гроб… Расходы на отправку тела Мартынова в Петербург взял на себя директор Харьковского театра Иван Александрович Щербина. Гроб с телом великого актера прибыл в Петербург (через Москву, где 5 сентября состоялась панихида в той же церкви, где отпевали Гоголя) 30-часовым пассажирским поездом в понедельник, 12 сентября 1860 года. А в понедельник, 10 октября в Мариинском театре «в пользу вдовы и детей артиста А.Е. Мартынова русскими придворными актерами, при участии артистов: итальянской, русской оперной, балетной, французской и немецкой трупп» представлено было, как гласили афиши, расклеенные по всему Петербургу, три спектакля: «Завтрак у предводителя или Полюбовный дележ», комедия в одном действии И.С. Тургенева, «На хлеб и на воду», шутка в одном действии, и «Старый друг лучше новых двух», премьера «картин из московской жизни в 3-х действиях» А.Н. Островского. Главную роль пансионерки Сашеньки в водевиле «На хлеб и на воду» играла «девица Александра Мартынова»…
«… ОДНА ЛЮБОВЬ К ОТЕЧЕСТВУ ДВИЖЕТ ПЕРОМ МОИМ»
Стояло некогда верстах в семи от уездного города Цивильска губернии Казанской сельцо Мамино. Находилось оно в окружении лесов и разделялось на две неравные части двумя глубокими оврагами, Маминским и Безымянным. Здесь, 1 декабря (12 декабря по новому стилю) 1774 года в семье со старинной дворянской фамилией Арцыбышевы, известной еще с первой половины XVI века, родился первенец, коему родители дали имя Николай. Детские годы Николеньки Арцыбышева прошли в Мамино, насчитывающем чуть более четырех десятков крестьянских дворов. У отца была весьма богатая библиотека, и как только Николай выучился читать, это занятие стало одним из его любимейших. Особенно нравились ему книги исторического содержания, которые, очевидно, и заложили в нем фундамент интереса к прошлому. В 1781 году умер отец Николая, отставной поручик Сергей Абрамович Арцыбышев. Год сирота прожил в Вологде у дяди, Петра Яковлевича Чернявского, а в 1782 году отчим (мать Николая, Олимпиада Яковлевна, урожденная Чернявская вышла замуж за уфимского дворянина Кубицкого) забрал его из Вологды, привез в Казань и отдал на воспитание в пансион немца Вюльфинга, лучшее тогда учебное заведение в городе. В пансионе Николай проучился четыре года и обрел друзей, в том числе Гавриила Петровича Каменева, будущего известного поэта и родоначальника романтического направления в русской поэзии. В 1786 году скоропостижно умерла Олимпиада Яковлевна, и Кубицкий отвез Николая с братом опять в Вологду, передав с рук на руки их деду, Якову Михайловичу Чернявскому. А тот, недолго думая, отдал Николая в Санкт-Петербургский пансион ганбургского уроженца Николая Бамани, заведение «высшаго типа», имеющее превосходную репутацию. В нем Арцыбышев проучился до 1789 года. Затем, очевидно, по протекции дяди Петра Яковлевича Чернявского, служившего офицером в гвардейском Семеновском полку, Николай был зачислен сержантом в гвардию, несшую в годы правления Екатерины II весьма необременительную службу. «Вырвавшись из-под опостылевшей учительской опеки, – пишет в своем обширном «очерке жизни и творческой деятельности Н. С. Арцыбышева» «Цавильский затворник» Ю.В. Гусаров, – юноша с головой окунулся в полную соблазнов и развлечений столичную жизнь». Он был, по сведениям В.В. Аристова, «среднего роста, белокур или рус и очень… ловок и недурен собою». В сочетании с образованностью, эти его качества привлекали к нему многочисленных светских дам, успехом у коих Арцыбышев с удовольствием пользовался. В столице он увлекся театром, в особенности пьесами Вольтера и Расина с античным сюжетом, – сказывался заложенный еще в детстве интерес к прошлому. Вскоре он всерьез заболел историей, и наряду с этим стал делать первые попытки выразить себя в стихах. Сначала он переводил французские поэмы, и две из них анонимно опубликовал в столичном журнале «Приятное и полезное препровождение времени». В 1798 году, под неполной подписью в журнале «Иппокрена, или Утехи любословия» было напечатано уже оригинальное стихотворение Арцыбышева «Скука», гимн чистой, бескорыстной дружбе, которая единственно может спасти человека от пресыщенности и разочарования в мнимых ценностях: богатстве, карьере, роскоши…
Ах! Если б можно нам отраду И бед малейшую преграду Найти хоть в дружестве одном!
А затем, как сообщал сам Николай Арцыбышев, он немало поместил в разных журналах «мелочных и беглых сочинений в стихах и прозе». По воцарении на престоле Павла I вольностям и тунеядству гвардии был положен конец. Новый император вводил в армии дисциплину и порядок и заставил гвардию «забыть, – по словам ученого и писателя, старшего современника Арцыбашева А.Т. Болотова, – все прежние шалости и дури, привыкать к трудолюбию, порядку, добропорядочному поведению и несению прямой службы». Гвардейцы зароптали и стали увольняться из армии. Арцыбышев в январе 1797 года добился перевода в Казанский гарнизонный полк прапорщиком, а в сентябре того же года подал прошение об отставке и уехал в Вологду к деду. В 1799 году он вернулся в Казань, где служил выборным представителем дворянства, а в 1801-м, решив посвятить себя литературе и наукам, вышел в полную отставку и «активно включился, – как пишет Ю.В. Гусаров, – в общественную и культурную жизнь Казани». Николай Сергеевич сразу сделался членом некоего казанского «культурного гнезда», объединявшего лучшие на то время творческие силы города и местных любителей литературы и искусства. В это некое подобие кружка входили его товарищ по пансиону поэт Гавриил Каменев, родственник по матери И.И. Чернявский, литератор И.А. Второв. Лидером кружа был замечательный поэт и переводчик Савва Андреевич Москотильников. Собрания кружка происходили в доме Каменева, где, по словам самого Арцыбышева, «сходилось все то, что со стороны познаний было лучшее» в Казани. «Благодаря кружку, – пишет Ю.В. Гусаров, – прежде спорадические литературные занятия Арцыбышева приобрели систематический характер. Пример товарищей и атмосфера творчества, писал он позднее, «подстрекали меня писать и дали повод к рождению моим стихотворным и прозаическим мелочам». В числе первых был поэтический отклик на воцарение Александра I, которое с ликованием встретили все его друзья. Стихотворение не сохранилось, однако со слов автора известно, что оно вышло «поудачнее первых» и было высоко оценено его казанскими и петербургскими знакомыми». В своей работе «Литературные тропы: поиски, встречи, находки», вышедшей в Казани в 1991 году В.Г. Загвозкина писала, что в центре внимания Арцыбышева-поэта «было обличение царей-тиранов, разоблачение вельмож, ведущих праздный образ жизни за счет эксплуатации своих крепостных, дружба, скрашивавшая человеку жизнь». И еще он писал о Боге, наделившем человека правом выбора.
Виновен ли создатель света, Что гордость здесь, корысть, обман; Что чтут пророком Магомета, На троне царствует тиран? Что ханжества костры пылают, Что мир войны опустошают? Он дал нам жизнь и бытие, Он дал нам часть ума и воли; Зачем же к точке лучшей доли Не правим сами мы ее?
Это из его оды «Случай» («Слепой случай»), одной из лучших в его поэтических творениях. Она написана в 1805 году и долго считалась принадлежащей перу Г.Р. Державина. В 1841 году она была опубликована в журнале «Русская беседа» со следующим примечанием: «Эта превосходная, до сих пор не напечатанная ода великого нашего Державина – едва ли не лучшая из всех его од, после оды «Бог». К тому времени Арцыбышев уже состоял (с 1802 года) членом-корреспондентом Санкт-Петербургского Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, в трудах которого он и стал публиковаться («О первобытной России и ее жителях» – 1809; «Приступ к повести о русских» – 1811 и др.). В 1817 году в трудах Общества любителей отечественной словесности, возникшем при Императорском Казанском университете, была опубликована одна «Бессмертие» – Николай Сергеевич был членом сего общества с 1811 года. Это был гимн человеку-творцу и бессмертию его творений…
По правилам земли законов Давно изтлел уж труп Невтонов; Но что он сделал, то живет И будет жить на свете вечно; Когда ж творенье безконечно, То, как Творец его умрет?
Природы сильный обладатель, Стихий угрюмых властелин, Зверей свирепых обуздатель, Умом и делом исполин; Котораго лишь мановенье Дает перунам направленье, Уставы пишет естеству; Который мыслию единой, Связуя действия с причиной, Себя приближил к Божеству;
Кому прогулкой служат бездны; Кто огнь палящий разделил; Кто смерил верно округ звездный, Кто выше облак воспарил, Отверз природы сокровенность, Постиг порядка постепенность, Познал: что есть добро и зло; Кто в глубь спускался Океана; Кто буйность испытал волкана; В миры проник через стекло;
Кто образ творческия силы, Рожденный светом обладать, – Не может для одной могилы Носить изящности печать – Достоин лучшаго предмета. – Не наша бедная планета Его всех подвигов венец – Все грубо здесь пред ним и мало! Не здесь стези его начало, Не здесь ей будет и конец.
Помимо стихосложения, Арцыбышеву не давал покоя, заложенный еще в детстве интерес, к прошлому. Он постоянно пополнял свой исторический багаж, и настал момент, когда количество знаний достигло критической массы и переросло в новое качество: Николай Сергеевич стал формироваться, как ученый-историк. «Еще в 1802 году, – писал В. Иконников в «Критико-биографическом словаре русских писателей и ученых» С.А. Венгерова, – Арцыбышев задумал составить свод известий о России, на основании летописных и других источников и в течение 30 лет безпрестаннаго труда успел довести его до конца царствования Иоанна Грознаго. Между тем, занимаясь до конца жизни этим главным своим трудом, Ацыбышев напечатал, как в отдельном виде, так и в исторических сборниках и периодических изданиях, ряд статей и изследований, относящихся к области русской истории…» Как и Карамзин, он начал с исторической прозы. В 1804 году в «Северном вестнике» была напечатана его историческая повесть «Рогнеда, или Разорение Полоцка». Отдельной книгой повесть выйдет в 1818 году. Эпиграфом к ней будут служить следующие слова: «…Одна любовь к Отечеству движет пером моим». Повесть была литературно выверена, интересна современникам и рассказывала об обстоятельствах знакомства и женитьбы киевского князя Владимира Святославовича на полоцкой княжне Рогнеде. И как пророчество и предостережение для сильных мира сего звучали в ней слова языческого жреца: «Величество земное – тень одна, оно подобно легким парам, клубящимся над бурным Волховом: подует ветер и они исчезнут. Великодушие одно созидает твердые памятники в сердцах народов». Стихи Арцыбышев стал писать все реже, исторические работы – все чаще. Ради занятий исторической наукой он даже покинул Казань и поселился (с братом Александром) в своем родовом поместье, – большой город отвлекал, а Николай Сергеевич не хотел, чтобы ему мешали. Большую известность принесли Николаю Сергеевичу его критические статьи по поводу «Истории государства Российского» Карамзина, причем первая такая статья появилась в 1822 году в «Казанском вестнике». Затем, в «Московском вестнике» и «Вестнике Европы» появилось еще семь статей, посвященных главному труду Карамзина, в коем Арцыбышев был глубоко разочарован. В одном из частных писем 1818 года он писал: «Третьего дня получил я «Историю» Карамзина, разрезал листы ее с жадностью и принялся читать со вниманием. Что ж представилось глазам моим: Ей-ей не верю еще до сих пор себе: безобразное смешение посторонщины, недоказательности, безразборности, болтливости и преглупейшей догадочности! Думаешь читать о русских, но сталкиваешься с гуннами, готфами, аланами и Бог знает какими еще народами, которых деяния описываются как будто бы они принадлежали к деяниям русских… Тщетно целый век ученые старались очистить историю русскую от нелепостей! Является дурачина и вводит их в еще большем свете… Вот тебе историограф и давно ожиданная история!» В печати развернулась широкая полемика между Арцыбышевым и сторонниками Карамзина, окончившаяся в 1830 году с небольшим, на мой взгляд, перевесом в пользу Николая Сергеевича. Он был более научен, им был поднят и ныне актуальный вопрос политической ангажированности историка в свете «требований текущего времени», а, кроме, того, был исправлен ряд фактологических неточностей в карамзинской «Истории». Более действенным ответом Арцыбышева и пикой знаменитому историографу явился выход в свет в 1838 году первого тома главного и фундаментального исторического труда Николая Сергеевича «Повествование о России». Предваряя его, он писал: «Я сличал слово в слово, а иногда буква в буку все летописи, какия мог иметь, соединял их, дополняя одну другою, и таки образом составлял изложение: после вычищал то от всего именно летописнаго – или занимательнаго только для современников, но совсем не нужнаго для потомства – и от лишесловия, свойственнаго тогдашнему образу сочинений; и наконец переводил оставшееся на нынешний российский язык, как возможно буквальнее, соображал мой перевод с древними чужеземными и архивными памятниками, дополнял ими летописи…» С 1838 по 1843 годы вышли три тома «Повествований» (до 1698 года) – труд поистине титанический, ибо только перечень использованных источников и литературы содержит около 500 наименований. Третьего тома он уже не увидел: 27 августа 1841 года Николай Сергеевич умер от апоплексического удара и был погребен в селе Рындино Цивильского уезда Казанской губернии. Ныне могила его, до того оскверненная активистами-безбожниками в 30-е годы прошлого столетия, срыта, и прах его теперь невесть где. Приказала долго жить и деревня Мамино, где родился поэт и историк Николай Сергеевич Арцыбышев, исчезнув с карт и лица земли в лихие перестроечные годы…
ШЕФ
Весь путь от Санкт-Петербурга до Нижнего Новгорода сенатор, член Государственного Совета и Кабинета Министров, Шеф Жандармского Корпуса, начальник III Отделения собственной Его Величества канцелярии, герой Отечественной войны 1812 года и Заграничных походов 1813-1815 годов, Георгиевский кавалер и кавалер особой степени награждения – ордена святого Андрея Первозванного, генерал от кавалерии граф Александр Христофорович Бенкендорф ехал с государем императором в одной коляске – так захотел сам Николай Павлович. Во время нахождения в Нижнем Новгороде, где государь пробыл до 18 мая 1836 года, испортилась погода: зарядили дожди, солнце не показывалось из-за туч вовсе – осень осенью. «Дождливая погода и топкая грязь, – писал в своих «Записках» сам его сиятельство граф Бенкендорф, – побудили государя продолжать путь из Нижняго в Казань не сухим путем, а Волгою… 18 августа государь сел на… пароход. 20 августа на разсвете, мы завидели берега Казани и, чтобы не приехать слишком рано, уменьшили наш ход…» На берегу их ждали толпа встречающих, губернская и городская верхушка с сияющими лицами во главе с военным губернатором Степаном Степановичем Стрекаловым. Сияли и экипажи, поданные на берег для переезда государя со свитой в город. Государь сел вместе с губернатором, и Александр Христофорович поехал один. Когда въехали в город, граф не узнал его. «Мне, бывшему в Казани 34 года тому назад, она показалась совсем новым городом», – писал он. Впервые Бенкендорф, еще простой дворянин, прадед которого Иоанн, дослужившись до старшего бургомистра Риги, тем самым получил потомственное дворянство, был в Казани в 1802 году. Ему было лишь девятнадцать лет, и визит его в Казань в бытность еще флигель-адъютантом, носил, по сути, курьерскую надобность. Дед его Иван Иванович, генерал-лейтенант и обер-комендант Ревеля, умер в 1775 году, но жива еще была бабка, София-Елизавета, урожденная Левенштерн, взятая в 1777 году ко Двору воспитательницей великого князя Александра. Жив был и отец Александра, Христофор Иванович, старший из четырех сыновей Ивана Ивановича, генерал от инфантерии, несколько лет назад вышедший в отставку и живший под Ревелем. Казань образца 1836 года, действительно, разительно отличалась от той, которую видел Александр Христофорович в 1802 году. Выросло множество каменных домов, многие овраги, испещряющие город, были засыпаны, улицы казались прямее, и те, по которым ехали они, были замощены. Казань удивляла «опрятностию, множеством украшающих ее изящных церквей и других зданий и видом общаго довольства…» (А.Х. Бенкендорф. Записки. // Н.К.Шильдер. Император Николай Первый, его жизнь и царствование. СПб., 1903, т. 2, стр. 733). Другим был и сам Александр Христофорович. После 1802 года произошло в его жизни столько всего, что не измениться было просто невозможно. Начиная с 1803 года, Бенкендорф не пропустил ни одной военной компании, ведущейся Россией. И зарекомендовал себя весьма деятельным офицером, тактически грамотным и отчаянно храбрым. В Грузинской компании в 1803 году он с геройской стороны показал себя при взятии крепости Ганджи, а в 1804 г – в сражении с лезгинами, за что и был высочайше пожаловал орденами Анны и Владимира 4-х степеней. Во французской 1806-1807 годов кампании он, капитан-кавалерист, на самых опасных участках фронта. В 1807 году Бенкендорф уже его высокородие господин полковник и кавалер ордена святой Анны 2-й степени. В Турецкую компанию 1809 года он записался в армию охотником, то есть добровольцем. «Во всю кампанию находясь в авангарде, – писал о нем Русский биографический словарь, – становился всегда во главе самых рискованных и трудных поручений. Особенным отличием, доставившим Бенкендорфу орден св. Георгия 4 степени, были его действия под Рущуком, где стремительною атакою чугуевских улан, он опрокинул угрожавший тылу нашего леваго фланга значительный отряд турок. В 1812 году, Бенкендорф командовал авангардом войск… и в первом же сражении… за блистательную атаку против неприятеля был произведен в генерал-майоры. Вслед затем, на него было возложено опасное поручение – открыть коммуникации главной армии с корпусом графа Витгенштейна. Отправившись с 80-ю казаками, Бенкендорф успел, проходя в тылу и между отрядами французских войск, захватить более 500 пленных. С началом отступления наших сил, Бенкендорф принял начальство над арьергардом… Присоединив к своим силам два казачьих полка, он произвел смелое и искусное движение на Волоколамск, напал на неприятельские партии, разбил их и взял в плен более 8000 человек. Состоя по занятии Москвы командиром столицы, он успел захватить 3000 французов и отбить 30 орудий; при преследовании же наполеоновской армии до Немана, находясь в отряде генерал-лейтенанта Кутузова, взял в плен трех французских генералов и более 6000 разных чинов». В 1813 году Александр Христофорович снова отличился, принудив к капитуляции город Фюрштейнвальд. Он брал Берлин, участвовал в сражениях под Дрезденом, где с ним бок о бок сражался командор Николай Никитич Чичагов, командующий Казанским ополчением. При взятии Бенкендорфом Люнебурга его нашел орден Георгия 3-й степени. Следом за ним он был пожалован «Анной» 1-й степени, а за взятие крепостей и городов Гевель, Мюнден, Роттердам, Дортрехт, Госуворт, Гертрюденберг, Вильгельмштадт и очистку от неприятеля Утрехта и Амстердама ему были пожалованы «Владимир» 2-й степени, Большой Крест Шведского Меча, прусский орден «Pour le merite», шпага от короля Нидерландов, золотая сабля от регента Великобритании и золотая шпага с бриллиантами от императора Александра. Бенкендорф возвратился в Россию только зимой 1816 года – воевал «до полной и окончательной победы», заслужив еще орден святой Анны I-й степени с бриллиантами и чин генерал-лейтенанта. В декабре 1825 года он был пожалован сенатором, что нисколько не повлияло на его воинственный характер: в новую Турецкую кампанию 1828-1829 годов он брал Варну и стал кавалером ордена Святого Владимира 1-й степени. В 1829 году Бенендорф был пожалован чином генерала от кавалерии и стал членом Государственного Совета, в 1831-м – членом Кабинета Министров, в 1832 году был возведен в графское достоинство, а в 1834 году получил орден Андрея Первозванного, награду редкую и особую, которую Александр Христофорович заслужил, главным образом, находясь с июня 1826 года на посту Шефа Корпуса Жандармов и «командующим императорскою главною квартирою», а с июля того же года – начальником III Отделения собственной его величества канцелярии. Относительно образования III Отделения, Бенкендорф писал: «Император Николай стремился к искоренению злоупотреблений, вкравшихся во многие части управления, и убедился из внезапно открытаго заговора (14 декабря 1825 г – Л.Д.), в необходимости повсеместнаго, более бдительнаго надзора, который окончательно стекался бы в одно средоточие; государь избрал меня для образования высшей полиции, которая бы покровительствовала утесненным и наблюдала за злоумышлениями и людьми, к ним склонными… Решено было учредить под моим начальством корпус жандармов. Всю империю разделили в сем отношении на семь округов; каждый округ подчинен генералу, и в каждую губернию назначено по одному штаб-офицеру… Учрежденное в то время Третье Отделение собственной его величества канцелярии представляло под моим начальством средоточие этого новаго управления и вместе с высшей секретной полицией, которая в лице тайных агентов, должна была помогать и способствовать действиям жандармов… Я неотложно приступил к делу, и Бог помог мне исполнить новыя мои обязанности к удовольствию государя и не возстановить против себя общественнаго мнения, открыть много злоупотреблений и, в особенности, предупредить и отвратить много зла». Удивительное дело, но его любили «низшия слои населения». Несмотря на строгие его должности, сам Александр Христофорович был скорее добр, чем строг, и доступен представителям всех социальных слоев. В его кабинете можно было увидеть и мещанина, и купца, и цехового, и крестьянина в лаптях и сермяге, которому он, любезно пригласив присесть, терпеливо разъяснял то или иное положение закона или устава и помогал разобраться в судебных делах. Ненавидели и боялись его только казнокрады, с коими он был непримиримо жесток, несмотря на их чины и заслуги, бюрократы-чинуши, коих терпеть не мог и сам Николай Павлович, да еще всякого рода заговорщики, желающие расшатать или нанести вред монархии и державе в целом. Им от грозного Шефа жандармов и еще более грозного начальника III Отделения дожидаться милости было напрасно. Вот каков был граф Александр Христофорович Бенкендорф, пожимавший руки первой шеренге студентов Императорского Казанского университета в виц-мундирах и при шпагах 21 мая 1836 года. Граф Бенкендорф был с императором всюду; вместе с ним он поклонился раке с костьми в подземелии Памятника Павшим Воинам, участвовал в смотре войск и казанского гарнизона на Арском поле, удивлялся памяти губернского прокурора Солнцева, наизусть перечислившего всех арестантов, когда визиторовался «тюремный замок», побывал в Первой Казанской гимназии и Отделении военных кантонистов и слушал длинную речь муфтия при посещении мечети в Старо-Татарской слободе, «выражавшую, – по его словам, – всю преданность и благодарность его единоверцев, глубоко осчастливленных столь необычною царскою милостию». До полуночи был бал, и его сиятельство «танцевал» с одной из трех губернаторских дочек, без умолку болтавшей какие-то пустые слова и, кажется, весьма глупой. А в полночь, попрощавшись, он с императором и свитой отбыл на коляске до пристани, где их ждал «катер ведомства путей сообщения», чтобы отбыть в Симбирск. Так завершился второй и последний визит Александра Христофоровича Бенкендорфа в Казань. Он умер совершенно неожиданно, в 1844 году. Николай I, стоя у его гроба, сказал: – В течение всех этих лет он ни с кем меня не поссорил, а примирил со многими… Человеку, который не любит людей, такого не дано…
«ПОРНОГРАФИЧЕСКИЙ ПОЭТ»
Тряхни мудами Аполлон, Ударь елдою громко в лиру… И.С. Барков
В отделе редких рукописей и книг университетской библиотеки имени Н.И. Лобачевского хранится несколько тетрадок в 107 архивных листов. Рукописи эти датируются 1760-ми – началом 1770-х годов. Писаны тетрадки разными людьми, носят общее название «Разныя стихотворения» и имеют две части. Первая включает 13 од, 21 басню, 23 эпиграммы, 9 мадригалов, 16 надписей, 6 «портретов», 4 эпитафии, 14 песен и 11 «заготовок». Вторая состоит из од и поэм. Говорят, были еще третья и четвертая части, а общее число архивных листов было далеко за двести, однако они утеряны, скорее всего, безвозвратно. То же, что имеется в наличии и именуется специалистами «Казанский список», есть, «в большинстве своем, никогда не печатанные и «непечатные» сочинения российского поэта Ивана Баркова, причем из всяких известных на данный момент списков его рукописных сочинений наш, казанский, наиболее ранний и, скорее всего, прижизненный. Более того, часть произведений подписаны, что исключает возможность подделки. Как попали рукописи в архив Императорского Казанского университета в XIX веке – вопрос несложный. Еще в 1873 году казанский библиограф П.П. Васильев в своей рецензии на сборник произведений «Сочинения и переводы И.С. Баркова», вышедший в 1872 году в Санкт-Петербурге, первый и единственный после смерти поэта и, конечно, не содержащий «срамных» стихов, писал: «Иван Семенович Барков пользуется на Руси большею известностию как автор многих рукописных стихотворений, проникнутых крайним цинизмом и известных под названием барковщины. И несмотря на то, что со смерти Баркова протекло… сто лет, его рукописныя стихотворения и по настоящее время ходят в множестве списках, возбуждая сочувствие…». Так что факт наличия в Казани одного из многочисленных списков сочинений Баркова не есть из ряда вон выходящий. Иван Барков родился в 1732 году в Петербурге или близ него. Отец его был священником, и различные исследователи называли его по-разному: Семеном, Иваном, Степаном. Поэтому у Ивана Баркова было «плавающее» отчество (например «Русский биографический словарь» называет его Иваном Степановичем, а митрополит Евгений (Болховитинов) в своем «Словаре русских светских писателей» – Иваном Ивановичем). Поскольку же наиболее частым в употреблении было отчество «Семенович», то и мы будем называть Баркова Иваном Семеновичем. В 1744 году Иван был определен в духовную семинарию при Александро-Невской лавре, где, окончив «грамматические классы», стал обучаться пиитике. Небольшое отступление: помните, в школах и вузах в славные времена развитого социализма духовные училища, семинарии, церкви и монастыри назывались не иначе, как рассадниками мракобесия, а священнослужители – душителями просвещения, науки и искусства? И уж конечно нигде и близко не упоминалось о том, что были в духовных семинариях такие предметы, как риторика и стихосложение. Более того, в те времена существовал предмет «комедийных акций и интермедий» и семинаристы даже ставили «пиесы», конечно, духовного содержания, но так или иначе театральные действа, суть которых – искусство. В Казани, например, первые театральные представления ставились семинаристами как в самом Архиерейском Доме, так и в помещениях Федоровского и Успенского Зилантова монастырей. Более того, лицедейство семинаристов поощрялось и казанскими архиереями, и на театральные постановки выделялись из архиерейской казны специальные деньги, именуемые официально «комедийными»… В апреле 1748 года, узнав об открытии при академии наук университета, Барков попросился на аудиенцию к Ломоносову. Тот его принял. – Что вам угодно, юноша? – спросил его помор-академик. – Я хочу обучаться наукам в университете, – без тени смущения ответил Барков. – Кто вас рекомендует? – Я сам себя рекомендую. – ? – Я требую экзаменовки… – Требуете? – Ну, прошу, – ответил Барков, глядя прямо в глаза Ломоносова. Экзаменовка состоялась, и через несколько дней академическая канцелярия получила «Доношение» Ломоносова, в коем выдающийся ученый писал, что Барков «имеет острое понятие и латинский язык столько знает, что профессорския лекции разуметь может». Так Иван Барков был записан весной 1748 года в числе первых 30 студентов в университет со студенческим жалованием в три рубля в месяц, правда, с условием «доучивания» в академической гимназии – ему было только 16 лет. С осени 1748 года он – полноправный студент! Он слушает лекции по философии, математике, физике, истории и классической литературе. Последний предмет ведет в университете Александр Петрович Сумароков, знаменитый представитель русского классицизма, автор многочисленных трагедий, комедий, басен и од. Баркову на его лекциях скучно; он уже переводит с латыни стихи римских поэтов, сам пишет стихи, которые, на его взгляд, тоньше и лучше сумароковских. И однажды, на вопрос Сумарокова: «Кто лучший поэт в России?» Барков, не задумываясь, ответил: – Первый Ломоносов, а второй – я! С этого заявления, собственно, и началась взаимная неприязнь и споры Баркова и Сумарокова. Барков станет писать «срамные, – как еще довольно мягко и, очевидно, блюдя митрополичий сан, скажет архиерей Евгений в своем «Словаре» – пародии на трагедии Сумарокова, а последний, в свою очередь, будет желчно критиковать «порядочные» стихи Баркова. В столицах про их взаимоотношения будут даже складываться анекдоты, один из которых приводит Пушкин. «Барков заспорил однажды с Сумароковым о том, кто из них скорее напишет оду. Сумароков заперся в своем кабинете, оставя Баркова в гостиной. Через четверть часа Сумароков выходит с готовой одою и не застает уже Баркова. Люди докладывают, что он ушел и приказал сказать Александру Петровичу, что-де его дело в шляпе. Сумароков догадывается, что тут какая-нибудь проказа. В самом деле, видит он на полу свою шляпу и – - -». (А.С. Пушкин. Собрание Сочинений. М., 1962, т. 7, стр. 208). Анекдот анекдотом, однако вышеизложенное было вполне в характере Баркова. Надо сказать, что еще учась в университете, Иван имел явно выраженные бражнеческие и буйственные наклонности. Как, впрочем, и иные его товарищи: Николай Поповский, Степан Румовский, Антон Барсов и другие. Примечательно, что все перечисленные студенты в будущем станут выдающимися личностями и попадут во все справочники и энциклопедические словари. Николай Никитич Поповский станет философом, поэтом и известным профессором московского университета; Антон Алексеевич Барсов, выдающийся языковед и автор российской грамматики, по учебникам коего училось не одно поколение российских школяров, также профессор московского университета, войдет в 1783 году в члены Российской Академии наук, а Степан Яковлевич Румовский вообще станет академиком и будет известен казанцам как первый попечитель Императорского Казанского университета и всего учебного округа (уж не он ли привез в Казань «срамные» стихи своего бывшего собутыльника?). Сам Иван Семенович Барков попадет в «Пантеон» лучших российских поэтов, а его имя сделается нарицательным, что за всю историю всемирной литературы было явлением единичным. Напрашивается вывод: поскольку разгульный образ жизни, в том числе и «пианство» есть признак свободы духа, а без него стать выдающейся личностью нечего и думать, то, стало быть, человеку, не потребляющему (или не потреблявшему) вина и водки, не видать памяти потомков, как своих ушей. Естественно, мнение это сугубо субъективно, спорно и не защищено от критики… Вообще, как писал один анонимный автор биографии Баркова, «в то время общий уровень нравственности среди студентов был необыкновенно низок». Студенты часто кутили, нередки были между ними драки, а уж посторонним от них доставалось – дай Бог! А еще, как писал в 1873 году академик петербургской Академии наук Петр Петрович Пекарский в своей «Истории Академии», «в студенческих комнатах находили женщин…» Но Барков выделялся своим «худым поведением» даже среди самых отпетых. Он был, как говорится, «оторви да брось». Успешно сдав, говоря современным языком, курсовые экзамены в 1750 году и представив сверх положенных на экзамене «чтений» французских и немецких авторов дополнительно свое сочинение по латыни, сочтенное «весьма превосходным», он, в то же время, был публично высечен розгами «за его из университета самовольную отлучку и другия мерзкия поступки» по приказу самого президента Академии наук графа Кирилла Григорьевича Разумовского. В 1751 году Степан Петрович Крашенинников доносил в академическую канцелярию, что Барков был посажен «в карцер за то, что отпуском в церковь воспользовался для кутежа». Отсидев в камере на хлебе и воде несколько дней, Иван, злой и взбешенный, пришел к академику и, угрожая физической расправой, при всех обругал его разными поносными словами. Герой-землепроходец, знаменитый исследователь Камчатки, вместо того, чтобы съездить по уху зарвавшемуся студенту, побежал жаловаться, после чего Барков опять, в присутствии всех студентов, был выдран розами. После экзекуции, вместо того, чтобы угомониться и хотя бы какое-то время вести себя «прилично», как это практиковали те же Поповский с Румовским и Барсовым, Иван обиделся и опять загулял, на этот раз крепко. И его из университета исключили. Через какое-то недолгое время, учитывая его острый, все схватывающий на лету ум и прекрасные знания языков, он был восстановлен «с приказанием впредь вести себя скромнее, под страхом жестокаго наказания и отдачи в матросскую службу». («Русский биографический словарь». СПб., 1900, т.II, стр. 509). Продержался он ровно месяц; 25 мая 1751 года Барков был исключен из университета и в качестве наказания послан в академическую типографию «учеником, – как гласило приказание, – наборнаго дела, – с содержанием по 2 р. в месяц». В конце 1751 года он вновь был восстановлен в университете с условием «отработок» в типографии, куда он и ходил после занятий. Целый год он вел себя пристойно, либо просто не попадался на глаза начальству в часы «досуга». Возможно, он усиленно сочинял, ибо в 1753 году выйдет в Москве его первая книжечка с «остроумными и колкими, – как писал его анонимный биограф, – сатирами, написанными прекрасными стихами, направленными против ограниченности тогдашних русских стихотворцов», в первую очередь Сумарокова.
На поясе небесном став; Согласной лирой в небе звукну, И в обе руки шмат мой взяв, Зевеса по лбу плешью стукну…
В 1752 году «за пьянство и за ссору в ночное время» – не выдержала душа поэта – Иван опять был публично выдран, после чего опять последовал период творческого запоя, после коего и вышла в Москве книга сатир. В 1753 году его пьяные выходки, дебоши и связи с непотребными женщинами как-то забылись, или приучил он университетское начальство относится к его проступкам благосклонно, принимая во внимание его несомненный поэтический талант, и он из типографии переводится в академическую канцелярию «для переписки на бело». В эти же годы он сходится с Ломоносовым, коий выпросил его на дом для переписки своей «Российской грамматики». Вначале мэтр относился к Баркову высокомерно, подчеркивая, что он – барин, европейская знаменитость, а Иван – он и есть Иван. Барков, не желая быть униженным даже гением – а авторитетов он никаких не признавал и был свободен от заболевания чинопочитания и лести, – одно время даже избегал Ломоносова, предпочитая заниматься перепиской его трудов в помещениях академической канцелярии. Однако позже академик Михайла понял, что его переписчик – поэт и вообще очень образованный человек, гордый, независимый и готовый воевать один со всем миром, каким когда-то был он сам. Кроме того, у Баркова был веселый нрав и великолепное чувство юмора, что тоже привлекало в нем маститого академика. И они сошлись. Сошлись вплоть до самой смерти Ломоносова, которая случится в 1765 году. Уже в начале 1756 года академический конференц-секретарь, профессор истории Герард Фридрих Миллер, неплохой ученый, но весьма паскудного характера немец, жаловался графу Разумовскому, что переписчик Барков «беспрестанно у Ломоносова находится». Известный же неприятель Ивана Семеновича Сумароков писал доносы, в коих определял Ломоносова и Баркова «как двух известных академических пьяниц». Действительно, когда запивал Ломоносов (а чем дальше, тем приступы «русской болезни» становились у мэтра чаще и чаще), он всегда приглашал к себе Баркова, лучшего собутыльника во всей Академии. Барков читал ему свои переводы сатир Горация, басни Федра и «бакханальныя и эротико-приапейския стихотворения», которые уже во всю стал сочинять в это время. Ломоносов смеялся, отмечал легкий и ясный слог Баркова и хвалил за басни из Федра, которые и доныне читаются понятно и легко.
Из одного ручья для утоленья жажды Ягненку с волком пить случилося однажды: Ягненок ниже был, а выше волк стоял. Тогда, разинув пасть, затеял здор нахал: Я пью: как смеешь ты мутить, бездельник, воду? Ягненок отвечал, бояся, сумасброду: Льзя ль статься оному, пожалуй, рассуди? Ко мне бежит вода, а ты ведь впереди. Опешил грубиян, как правду тут увидел; Потом рек: – Ты еще за полгода обидел. - Я в те поры, – сказал ягненок, – не рожден. Да я отцом твоим злословно обнесен. Сказав, схватил его и растерзал напрасно. Всяк может разуметь чрез оную баснь ясно, Как приобвыкшие невинных подавлять Умеют ложные причины составлять. ( « Волк и ягненок » ) (Федра, Августова отпущенника, нравоучительныя басни с Езопова образца сочиненныя, а с Латинских Российскими стихами преложенныя с приобщением подлинника, Академии Наук Переводчиком Иваном Барковым. СПб, 1787, 2-е тиснение, стр. 5). В подпитии Ломоносов был добр, прост в обращении и часто говаривал Баркову: – Не ведаешь ты, Иван, цены себе. Поверь, не ведаешь… с 1756 года Иван Барков заслужил честь вести переписку бумаг самого Президента Академии, но вскоре был от этого занятия уволен «за пьянство и неправильность». В 50-е года XVIII столетия Барков переводит с латинского, французского, немецкого, шведского, правит, улучшая, уже существующие переводы и пишет «порнографические, – как писали исследователи творчества поэтов XVIII века, – стихи». Вот один из образчиков его стихов, вернее то, что от них осталось, опуская непечатные слова и выражения, из оды « На *** *** *** славного ***», что в переводе на литературный язык звучит примерно так:
«На лишение девушки девственной плевы посредством специально предназначенной для этого мужской части тела одного славного специалиста-практика».
Он жалоб *** не внимает, *** до пупа он ***, Престрашный *** до *** впускает И в ярости ужасной ***. *** не знает, куда деться, *** от робости трясется И устает уж ***; *** наш лишь в силу входит, *** от яру не находит И начинает трепетать…
Со временем запои Баркова стали приобретать все более продолжительный характер. В 1758 году он сорвался на несколько недель, и Академии пришлось разыскивать его через полицию, которая и нашла его в каком-то притоне. Но – его, как поэта, ценят, а кроме того, веселый нравом и беспечный, всегда готовый помочь, он в академии нравился многим, в том числе и самому президенту, тоже слабоватому по части Бахуса и женщин. В 1762 году он получает от академии задание написать официальную оду, и ежели она получиться удачной – говорят ему – мы, мол, подумаем о твоем повышении. Тридцать шесть рублей оклада, кои он получал по своей службе переписчика, конечно, не устраивали Баркова, он соглашается и пишет ко Дню рождения императора Петра III «Оду на всерадостный день», после обнародования коей получает статус-звание «академического переводчика». Он переводит «Житие князя Антиоха Дмитриевича Кантемира», сочиненное аббатом де Гуасио, пишет исторический труд «Краткая российская история от Рюрика до времен Петра Великаго» и продолжает переводить древних римских поэтов. В 1763 году выходит в Санкт-Петербурге книга его переводов басен Федра, римского поэта-моралиста, жившего в I столетии нашей эры. Книга выдержала два издания (тиснения, как говорили тогда) и издание второе, 1787 года, есть в университетской библиотеке имени Н.И. Лобачевского. В «Предъизвещении», то есть вступлении книги, Барков писал:
Что вымыслил Езоп, то скрасил я стихами, Двояку похвалу мня заслужить трудами; Так как и плод сокрыт двоякий в книге сей: Во-первых, баснями смешит она людей, Другое – учит жизнь вести благорассудно.
Когда ж кому смешно покажется и чудно, Что звери и древа имеют разговор, Тот ведал бы, что здесь шутливых басен сбор.
У него был великолепный легкий слог, совсем не похожий на тяжеловесные стихи Ломоносова и Сумарокова, и, несомненно, в технике стихосложения Барков был на шаг впереди своих современников, как Пушкин – своих. Не случайно поэт Андрей Вознесенский, тоже из породы бунтарей, литературных хулиганов и рушителей традиций, какими были и Иван Барков, и Александр Пушкин, и Владимир Маяковский, и Велимир Хлебников, и Виктор Ерофеев, и Владимир Высоцкий, сказал в интервью «Московскому Комсомольцу» в 1992 году, что «Пушкин – это Державин плюс французская культура и Барков…».
Был в брюхе у Лисы от глада зуд жестокий, И прыгая она на виноград высокий, Все силой ягод кисть старалася сорвать; А как не удалось ей оную достать, То с грусти отходя безсчастная сказала: – Возможно ль, чтобы есть незрелую я стала! Как за безделку чтет, что трудно произнесть: То долженствует сей прилог к себе причесть.
(«Лисица и виноградная кисть»)
В этой же книге басен Федра была вторая часть, составленная Иваном Семеновичем из замечательных переводов с латыни двустрочных стихов «О благонравии к сыну» Дионисия Катона.
Честь главна, род держать во обузданьи строгом; С рассудком кто молчит, живет в союзе с Богом.
Откинь, что может вред нанесть, хотя любезно; Дороже иногда сокровищ, что полезно.
И вообще, не обладая философским складом ума, стихи Дионисия Катона перевести было бы очень трудно:
В любви себе давай всех более оброку, И к добрым так будь добр, чтоб зло не льнуло к боку.
Иван Барков, несмотря на легкий и необязательный характер, таковым складом ума обладал, чему доказательством могут служить следующие двустишья, являющиеся весьма актуальными и по сей день, что в свою очередь, служит подтверждением мастерства и таланта и Катона, и его…
Благотворившего дай многим знать услугу, А о себе молчи, добро соделав другу.
Чтоб дух спокойный был, богатства призри многи; Кто ж за велико чтет их, тот всегда убогий.
Вообще, поэт тем более талантлив, чем более живут его стихи. А гениальным, наверное, является тот поэт, чьи произведения никогда не стареют и с течением времени звучат актуальнее и острее. Таковым поэтом, конечно, является Пушкин. Вот его строки, будто написанные к сегодняшнему дню:
Увы! Куда не брошу взор – Везде бичи, везде железы. Законов гибельный позор, Неволи немощные слезы, Везде неправедная власть В сгущенной мгле предрассуждений Восстала – рабства грозный гений И славы роковая страсть…
А вот и про нас сегодняшних:
… Паситесь мирные народы! Вас не разбудит чести клич. К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь, Наследство их из рода в роды Ярмо с гремушками да бич.
Это Пушкин. Однако Александр Сергеевич был во многом подготовлен именно Барковым. Стихосложением Иван Семенович владел как никто в его время, и вся его матерщина была остроумным и веселым (если, конечно, так можно отнестись к мату) способом противопоставления и дискредитации существующих риторически-скучных систем стихосложения, которые впоследствии взорвал великий Пушкин. Барков, собственно, был учителем Пушкина по части разговорной речи в стихах и прозе. Через Пушкина, как считает поэт Андрей Вознесенский, «язык Баркова стал литературной нормой». Сам же Александр Сергеевич в разговоре с Павлом Вяземским сказал как-то: – Вы не знаете стихов Баркова… и собираетесь вступать в университет. Это курьезно. Барков – это одно из знаменитейших лиц в русской литературе… (Александр Сергеевич Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1985, т. 2, стр. 193). «Продуктом низкой культурности эпохи» назвал Ивана Семеновича не подписавшийся даже инициалами автор его биографии, помещенной в «Русском биографическом словаре». Может оно и так. Однако и до Баркова существовало эротико-приапийская литература, в том числе и в древней Руси. Просто он первый отбросил в этом вопросе аллегории и всякие эзоповы штучки. И свои оды он посвящал самым потаенным местам женского и мужского тела и их взаимоотношениям, заставляя эти части тела (весьма изобретательно) жить собственной жизнью без участия своих хозяев и являться, как, например, Нос у Гоголя, «лирическими» героями.
Дела пребодрого героя Потщися, мысль моя, воспеть! Я громкой лиры глас настроя, Прославлю то, что как *** мог***. О ты, пребодра животина, О ты, пречудная шматина, Коликих ты достоин од! Ни рвы, ни камни, ни вершины Ни адски челюсти стремнины Сдержать не могут твой подход…
(«Ода победоносному ***».)
Была ода, которая называлась очень коротко и просто: «***». И содержала такие вот помпезные строки, явно являющиеся пародией на слащаво пафосные оды Ломоносова, Тредьяковского и, конечно, Сумарокова:
… О, витязь! красный и любезный! Героев больше всех помпезный! Без броней и без всяких збруй, Тобой природа вся живится, Тобой все тешится, родится, Тобой, всех благ источник – ***!
Была у Ивана Семеновича великолепная романтическая «Ода кулашному бойцу», на зависть будущим поэтам-романтикам, с минимальным количеством мата и несколькими сентенциями типа:
Скуластое лицо холопа Не стало рожа, стало жопа…
и великолепная по стилю и слогу, будто сегодня написанная «Ода Бахусу»:
… Источник благостный толиких, Вдруг сотавляя брань и мир, Из малых делаешь великих, Меняешь с рубищем мундир. Дородством иногда и туком Или по ребрам частым стуком Снабжаешь всех, кто чтит тебя. В сей краткой песне долг последний Тебе отдавши, всяк безвредный Да будет Бахуса любя.
В вине и пирушках Барков, конечно, толк знал. Он любил погулять, но алкашом, в нашем понимании, скорее не был, хотя и вылетел из академии в 1766-м, через год после смерти Ломоносова, «за пьянство и худое поведение». На что он жил последние два года – известно одному Богу. Скорее, подряжался на какие-либо разовые работы: переводил то, переписывал это… и писал, писал, писал. В его вещах «Трагические безделки» и «Бакханальныя и эротико-приапийские стихотворения» достаточно и ума, и юмора.
Без слез не вспомню прежни веки. Я в юности тогда бывал, Всяк день текли млечные реки, Всяк день я разных баб ***. Всяк день они ко мне стекались, Наперстки на *** мне казались, И я им, сколько мог, служил. Теперь, о лютая судьбина, Уже не хочет не едина, Чтоб *** в нее я свой вложил…
(«Ода на воспоминание прошедшей молодости»)
– Он мог бы быть замечательным поэтом! – говорили про Баркова многие, знакомые с его творчеством. Он здорово слагал вирши «про это», – говорили «любители», запирая в секретер на ключ список его «срамных» стихов. Имя Баркова есть во всех литературных справочниках и энциклопедических словарях. Ф.А. Брокгауз и И.А. Эфрон приводили в своем «Словаре» следующее: «Всероссийскую славу стяжал он себе стихотворениями, но не печатными «срамными сочинениями», в огромном количестве списков разошедшимися среди российских любителей пикантного чтения. Слава эта так велика, что создался особый термин «барковщина»…» Семен Афанасьевич Венгеров, российский историк литературы и составитель многотомных словарей записал, что «в Европе есть порнографы в десятки раз более безнравственныя и вредныя, но такого сквернослова нет ни однаго». Известный русский литературовед Евгений Александрович Бобров писал уже в прошлом веке, что «имя Ивана Семеновича Баркова невольно вызывает в историке русской литературы грустное чувство. Один из даровитейших современников Ломоносова, Барков и свое дарование, и отличное знание русского языка… разменял на писание стихотворных мерзостей, циничных до последнего предела…». Бывший профессор турецко-татарского языка Императорского Казанского университета и редактор «Казанских Губернских Ведомостей» Илья Николаевич Березин, признавая «замечательными» переводы Баркова сатир Горация и басен Федра, писал в своем «Русском энциклопедическом словаре», что «стихотворения его.. не лишены своего рода юмора, особенно в трагедиях и одах, где в строгой классической форме, так называемым высоким слогом, говорится о самых площадных, тривиальных предметах». Писал о Баркове даже наипорядочнейший Николай Михайлович Карамзин. «Барков родился, конечно с дарованием, – менторски вещал знаменитый историограф, зачисливший все же Баркова в свой «Пантеон российских поэтов», – но должно заметить, что сей род остроумия не ведет к той славе, которая бывает целию и наградой истиннаго поэта…». А Ивану Баркову (да извинит меня читатель, но «тема диктует») и на *** не надо было этой славы. Потеряв все, он имел все, что хотел: волю (делаю, что хочу), свободу (она есть только тогда, когда нечего терять) и выбор творчества (пишу, что хочу). И он писал, что хотел. Это были оды, непечатные, конечно, но встречались среди них и следующие строки:
Уже зари багряный путь Открылся дремлющим зеницам, Зефир прохладный начал дуть Под юбки бабам и девицам…
…Это были «срамные» басни, привести хотя бы одну из которых нет никакой возможности (все равно редактора вырежут), «епиграммы»…
Муж спрашивал жены, какое делать дело, – Нам ужинать сперва иль *** начать? Жена ему на то: – Ты сам изволь избрать. Но суп еще кипит, жаркое не поспело…
…Это были так называемые «билеты», состоящие из двух строк:
Между цветов прекрасных роз Собачий *** на грядках взрос.
Я никогда так не грущу, Как долго *** в штанах ищу.
Были «епитафии и сонеты»:
Ах вы, девушки скупые, У вас секели тупые, Вы придите к нам – Мы наточим вам.
Есть ли у тебя ступа, Что пониже пупа? А у меня есть пест Около тех же мест.
Были так называемые «рецепты», весьма юморные, «загатки», притчи… А песни были – чудо, но привести их здесь опять-таки никак не можно, кроме, пожалуй, самого облегченного от специфических выражений четверостишия:
… Ни игра на ум, ни резвость ей нейдет, Што драгун ее не так нынче ***, Как *** прежде боярский водовоз, Поваля ее в конюшне на навоз.
«Наследником удалым пылкого Пегаса» называл Пушкин Ивана Семеновича Баркова. И действительно, Барков в своих стихах был весьма пылок. Поэт-бунтарь, хулиган, «враг Парнасских уз», низвергающий традиции слащавого классицизма, литературный протестант, он, конечно, был законченным циником. Но это еще значило, что он был предельно искренним, что в России всегда было дефицитом, а на настоящий момент и – подавно. Кстати, эротические стихи с матерщиной писали и Михайла Ломоносов, и молодой Гаврила Державин, и Петр Вяземский, коему в этом княжеское достоинство ничуть не мешало, и Иван Дмитриев, и Александр Полежаев, разжалованный в солдаты в том числе и за «порно», и, конечно, Александр Пушкин. Вот одна из его вещичек:
От всенощной вечор идя домой, Антипьевна с Марфушкою бранилась; Антипьевна отменно горячилась. Постой, – кричит, – управлюсь я с тобой; Ты думаешь, что я уж позабыла Ту ночь, когда забравшись в уголок, Ты с крестником Ванюшкою шалила? Постой, о всем узнает муженек! – Тебе ль грозить! – Марфушка отвечает: А сват Трофим, который у тебя И день и ночь? Весь город знает. Молчи ж, кума: и ты, как я, грешна, А всякого словами разобидишь; В чужой *** соломинку ты видишь, А у себя не видишь и бревна.
Писал Барков и крупные вещи: драматические пиесы и поэмы. Действующими лицами в них были князья Мудорваны и Дурносовы; их друзья Долгомуды, Щелкоперы и Фарносы и дамы – Секелии и Миликрисы. Естественно, пьесы тоже были абсолютно непечатны. Поэма «Торжествующая бакханка», представленная в «Казанском списке», имеет следующие строки (слово *** я заменю на «люби»):
… Плача, с радости скажу: Всяк проси: не откажу. Полюби меня боярин, Люби турок и татарин, Люби повар и дворецкий, Всякий русский и немецкий, Люби нищий и чернец, И старик, и молодец, Поп, кузнец, портной, сапожник, Золотарь, резчик, суконщик, Фабрикант, солдат, купец, Дурак, умный, люби вор, Да не делайте в том спору, Люби всякий без разбору. Лекарь, мельник и десяцкий Слесарь, мужик и посадский Целовальник и чумак, И фабричный, и бурлак, Трубочист, профос, погонщик, И подьячий, и извозчик, Вся военная пехота И морскова всего флота…
Следует повториться, что стихи сии были непечатны, да и самому автору их никогда не пришло бы в голову отнести в какую-либо редакцию. Стихи Баркова читались только любителями клубнички, держались взаперти и никогда не были публичными. А вот, для сравнения, образчик части текста песни, поющейся ПУБЛИЧНО на разных FM-частотах. Ключевое слово в них я тоже выделю прописными буквами: Люби меня по-японски, Люби меня по-корейски. Потом четыре минуты Люби меня по-еврейски…
Ну ей Богу, вещь эта более циничная и пошлая, нежели вышеприведенные строки Баркова. Воистину, прав Андрей Андреевич Вознесенский, сказавший, что «в сравнении с тем, что происходит сейчас, это идиллическая, целомудренная порнография…» А ведь Иван Семенович во многом прав, и некоторые его строки бьют в самое «яблочко»: Но льзя ль довольну в свете быть И не иметь желаньев вредных?
Конечно, НЕльзя. Иногда хочется выпить, а иногда съездить по уху какому-нибудь зарвавшемуся Леве Ж., дабы знал, собака, на кого *** ***. А иногда, забравшись на верхотуру, хочется плюнуть на профессорскую лысину или кричать во всю Ивановскую ( ныне это площадь Первого Мая) знаменитые строки «ты целуй меня везде, восемнадцать мне уже», вперив взор в сторону крылатой змеюки на куриных ножках. Ничего не поделаешь…Так что Иван Семенович Барков кое в чем даже о-го-го как прав! Не лишено было логики и его «Предисловие» к полному списку непечатных сочинений, что носил название «Девичья игрушка, или собрание сочинений Баркова», где написав, что «в сей книге ни о чем более не написано, как о п***, х*** и е***», он продолжает: « Благоприятная природа, снискивающая нам пользу и утешение, наградила женщин ***, а мужчин ***; так для чего ж, ежели подьячие открыто говорят о взятках, лихоимцы о ростах (процентах – Л.Д.), пьяницы о попойках, забияки о драках, без чего обойтись можно, не говорить нам о вещах необходимых – *** и ***». Про него и при жизни ходило много легенд. Так, по одной из них, Барковым якобы заинтересовалась сама императрица Екатерина Вторая, и он, по ее приказу, прибыл во дворец, а вышел из ее покоев только через три дня, пошатываясь и еле дыша. Еще одна легенда, скорее всего, рожденная на почве действительных событий жизни Баркова, гласила о том, что Академия как-то поручила еще служившему при ней переводчиком Ивану Семеновичу сделать перевод с весьма редкой и дорогой книги. – Хорошо, ответил Барков, – я буду ее ПЕРЕВОДИТЬ. Прошло время и его спросили: – Переводится книга? Барков ответил: – ПЕРЕВОДИТСЯ. Еще через время его снова спросили: – Книга переводится? На что Иван Семенович, усмехаясь, сказал: – Да переводится, ПЕРЕВОДИТСЯ. Когда же с него стали требовать перевод, Барков ответил: – Господа. Книга действительно переводится. ИЗ КАБАКА В КАБАК. Я, господа, сначала заложил ее в одном кабаке, потом перевел в другой и третий. Так что не беспокойтесь, я завсегда озабочен, дабы книга ваша не залеживалась подолгу в одном месте и ПЕРЕВОДИЛАСЬ по возможности чаще… Его перу часто приписывались похабные вещи, сочиненные кем-то другим, в том числе и знаменитый «Лука Мудищев», весьма популярный и по сей день, как и впоследствии Пушкину вменялось много из стихов возмутительно-антиправительственных, к которым он совершенно не имел никакого отношения. Легендой была и сама смерть Баркова. «Русский биографический словарь» в 1900 году писал весьма осторожно, поведав только о самом факте самоубийства поэта. Остальные же, не стесняясь, смаковали подробности: что, де, в 1768 году пьяный Иван Барков покончил жизнь, уткнувшись головой в пылающий камин и вставив в голую задницу последний свой стих:
Жил грешно, И умер смешно.
Однако, невесть на какие средства живший, Иван Семенович никогда не падал духом, всегда был весел, и все ему было нипочем. Это был неизлечимый оптимист, которому все было по барабану. Посему самоубийство, причем такое изощренное, случиться, скорее всего, никак не могло, хотя сама выходка с предсмертной запиской в заднем проходе была вполне в духе Баркова. Версия, основанная на материалах Центрального Государственного Архива литературы и искусства (ЦГАЛИ), более приемлема для Ивана Баркова: «он умер под хмельком и в объятьях женщины…». Говорят, самая хорошая смерть – во сне. Уснул человек, и больше не проснулся. Смерть в объятиях женщины, пожалуй, получше… Барков, как никто, владел стихотворным слогом, который, несмотря на содержание, был чист и приятен. Иван Семенович знал себе цену и, шутя, называл себя «первым в России стихотворцем, Ломоносова – вторым, а Суморокова – третьим». Впрочем, так оно и было…
ГЕОРГИЕВСКИЙ КАВАЛЕР
На обширном погосте Кизического монастыря, по левую его сторону, там, где ныне асфальт и трамвайные рельсы, лежала некогда, окруженная железной решетчатой оградой, чугунная могильная плита с вызолоченным на ней крестом. Под ней покоился Георгиевский кавалер, гусар, человек «с характером» в чине генерал-лейтенанта – Николай Яковлевич Мандрыка. Происходил он из казаков, и дед его отставной полковой есаул Никита Алексеевич Уж служил лесничим в дважды знаменитой ныне Беловежской пуще: один раз благодаря одноименной песне ВИА «Песняры», а второй раз – событию, превратившему нашу Державу в одну из стран так называемого «третьего мира». В пуще любил охотиться польский Король Владислав IV. Однажды, увлекшись, король едва не угодил в лапы медведя, бросившегося на него, но Никита Алексеевич уложил зверя метким выстрелом. Потом отставной есаул пригласил короля к себе и угостил Владислава мандрыками – польским печеньем особенной выпечки. Король за спасение своей жизни пожаловал Никиту Алексеевича графом Мандрыкой, гербом и поместьем в будущей Черниговской губернии, куда и переехал Никита с семьей и старшим сыном Яковом. Графский титул отпал, но прозвище Мандрыка осталось, превратившись, по обыкновению, в родовую фамилию. Николай Яковлевич Мандрыка родился, как было написано на могильной плите, 7 января 1777 года. Окончив гимназию, поступил в 1793 году на военную службу сержантом в Преображенский полк. Через три года, произведенный в кавалергардские унтер-офицеры, служил в Санкт-Петербурге, а по реформированию кавалергардских эскадронов был переведен в знаменитый Лейб-гусарский полк, где дослужился до чина полковника к 1806 году. Кажется, император Александр Павлович не очень-то благоволил к Мандрыке. Был Николай Яковлевич, по воспоминаниям современников, очень красив собою, прекрасно сложен, высок и строен, а как наезднику – ему не было равных. На парадах и смотрах его фигура привлекала всеобщее внимание, отвлекая взоры даже от государя императора. Кому ж такое понравится? Не нравилось и Александру Павловичу, и это, по-видимому, вкупе с независимым характером, которым обладал Мандрыка, и послужило тому, что так долго оттягивалось производство Николая Яковлевича в генералы. А он этого вполне заслуживал. В 1812 году, исправляя обязанности командира Лейб-гусарского полка, он участвовал во многих баталиях, а за сражение под Бородино был пожалован орденом святой Анны 2-й степени. Не получил он продвижения по службе и после дела при Бар-сюр-Обе, где он отличился личным геройством, и после сражения при Ла-Брюсселе, в котором, командуя эскадроном Гродненского гусарского полка, он отбил у неприятеля множество обозов, орудие и рассеял кавалерию французов, взяв в плен около сотни человек. Правда, он был «высочайше удостоен» ордена святого Георгия 4-й степени, награды боевой, не частой, очень почетной и дающей некоторые важные привилегии ее обладателю. Отличился он со своим эскадроном и в сражениях при Арси, под Фершампенуазом и Парижем, однако «генерала» так и не получил. В 1815 году командиром Лейб-гусарского полка был назначен В.В. Левашов, имеющий меньшую выслугу лет, чем Мандрыка. Обходимый вот уже в течение 10 лет назначениями и чинам, Николай Яковлевич (справедливо) разобиделся и подал рапорт об отставке. Рапорт не приняли. Тогда Мандрыка обрядился в штатский костюм и принялся разгуливать в нем по Фонтанке, где имел обыкновение делать променаж и Александр Павлович. Конечно (на что и рассчитывал Мандрыка), они встретились. – Полковник Мандрыка? – удивился Александр. – Точно так, Ваше Императорское Величество, – поклонился Николай Яковлевич, сняв шляпу. – По какому праву вы в статском платье? – нахмурился государь. – По вольности дворянства, Ваше Императорское Величество, – дерзко ответил Мандрыка. И на следующий день был отставлен от службы «без мундира». В тот же день неугомонный уже отставной полковник надел мундир и явился во дворец, прося доложить государю, что он, как Георгиевский кавалер, должен быть по закону отставлен от службы «с мундиром». Будущий светлейший князь и министр императорского Двора Петр Михайлович Волконский впал в раздумье, после чего произнес, глядя мимо Николая Яковлевича. – Поскольку вы сами дали себе отставку, самовольно надев статское платье, то сами и докладывайте об этом государю… Мандрыка пожал плечами и отправился к императору. – По какому случаю явились? – недовольно спросил Александр, косясь на военный мундир Мандрыки. – Осмеливаюсь доложить, Ваше Императорское Величество, что я получил отставку «без мундира». Однако по закону, я, как Георгиевский кавалер, должен получить отставку «с мундиром». – Ах да, хорошо, что вы напомнили мне, – не нашелся ответить ничего более Александр, и Мандрыке было возвращено право носить в отставке полковничий мундир. Мандрыка уехал в свое имение Кобыщи Черниговской губернии и несколько лет прожил в нем барином. Однако длительное безделье было не в его характере, и когда в 1819 году, представляясь в числе черниговских дворян прибывшему в Чернигов императору, он был узнан Александром и приглашен на службу, Николай Яковлевич охотно согласился. Он был определен в гвардейскую кавалерию по хозяйственной части: ведал приобретением лошадей для гвардейских ремонтеров. Однажды, как большого знатока, его попросил выбрать для него четверку вороных лошадей («да чтобы без отметин») великий князь Николай Павлович. Мандрыка заказ исполнил с блеском, подкрасив у лошадей ноги. Наследник, хоть и узнал со временем об этом, был все равно доволен. – Ничего, лошади, действительно прекрасны. Я будто жених щеголял на них перед иностранцами – спасибо тебе… При жизни Александра, Николай Яковлевич так и не дождался генеральского чина. Лишь в 1826 году, ровно через 20 лет после получения «полковника», Мандрыка был произведен в генерал-майоры уже императором Николаем Павловичем и получил назначение командовать «поселенными» эскадронами Второй Уланской дивизии. В 1830 году состоялось новое назначение – командовать IV Казанским Округом Корпуса внутренней стражи. Вот это было уже «настоящее» назначение. Отдельный корпус внутренней стражи – предшественник нынешних внутренних войск – был создан в 1811 и окончательно сформирован в 1816 году с целью обслуживания гражданской власти. Вся страна была разделена на 5, позже на 8 округов, куда входило несколько губерний. Четвертый округ назывался Казанским, и именно в Казани должен был квартировать начальник округа. В принципе внутренняя стража несла жандармские функции: ловила воров, разбойников, беспаспортных и беглых, помогала взыскивать подати и недоимки с должников, следила за порядком во вверенных губерниях и была совершенно независима от губернаторов, что исключало их давление на действия даже начальников Отделов, на которые делился Округ. Николай Яковлевич приехал в Казань вместе с семьей: женой Марфой Николаевной, двумя дочерьми и малолетним сыном Николаем. Справедливо посчитав это его назначение последним, Мандрыка стал обживаться в Казани с прицелом остаться здесь и после выхода в отставку. Обоих своих дочерей он выдал за богатых казанских помещиков: Катерину за отставного тогда гвардии штаб-ротмистра Василия Николаевича Чемесова (она стала проживать в одной из самых прекрасных городских усадеб, где в 1798 году останавливался во время своего визита в Казань цесаревич Александр, будущий император Александр Павлович – ныне это Школьный переулок, дом № 4); Варвару – за коллежского тогда асессора Эраста Петровича Перцова, поэта, знакомца Пушкина и будущего известного московского литератора. В 1833 году, 7 сентября Варвара Николаевна вместе с мужем принимала в доме своей свекрови в конце Малой Проломной (ныне улица Профсоюзная,25) великого Поэта во время его приезда в Казань для сбора материалов по истории Пугачевского бунта. Несмотря на частые разъезды по вверенным ему губерниям, Николай Яковлевич приобрел большую популярность в Казани. Еще большее уважение и благодарность горожан и вообще всех жителей Казанской губернии генерал-майор Мандрыка снискал взятием в 1846 году разбойника Быкова, наводившего в течение нескольких лет вместе с беглым каторжником Чайкиным (его повязали алексеевские крестьяне в 1845 году) ужас на всю Казанскую губернию. После их казни на Арском поле в 1847 году, скелеты обоих головорезов были выставлены на обозрение публики в Анатомическом театре Императорского Казанского университета, где находятся и по сей день. В 1845 году Мандрыка был произведен в генерал-лейтенанты, что соответствовало чину тайного советника на статской службе и по Табели о рангах равнялось III классу. Выше были только генералы родов войск (например, генерал от кавалерии) и фельдмаршалы. Можно было, очевидно, выйти в отставку и почивать на лаврах, получая немалый пенсион, но Николай Яковлевич продолжал работать. Он так и умер на службе, находясь с визитацией батальонов внутренней стражи в Екатеринбургской губернии. Случилось это в Верхотурье, 6 июля 1853 года, когда Николаю Яковлевичу шел
СОЧИНИТЕЛЬ УМНЫХ КОМЕДИЙ
Наука везде нужна и полезна и способом той просвещенные народы превознесены и прославлены над живущими во тьме неведения людьми… Из Указа Правительствующего Сената об учреждении в Москве университета и двух гимназий от 24 января 1755 г.
21 января 1759 года в Казани состоялось торжественное открытие первой в истории города и губернии и одной из первых по счету в истории всей российской империи государственной гимназии. «Сего дня по утру в семь часов пополуночи, – писал в своем рапорте куратору Императорского Московского университета И.И. Шувалову назначенный «Главным Командиром Казанских гимназий» Михаил Веревкин, – все чины Казанских гимназий собраны были в под гимназии дом… куда скоро потом записавшиеся ученики, числом 14 человек, из губернской канцелярии присланы и, по прочтении Ея Императорскаго Величества указов о учреждении в Казани гимназии, отправлен был о вседражайшем Ея Императорскаго Величества здравии благодарной молебен. После того каждый учитель получил копию из гимназическаго регламента, а также каждому ученику дана была копия о должности учащихся… А следущаго понедельника, сиречь 25 числа сего месяца, открыты будут классы…» Необходимость открытия в Казани гимназии диктовалась следующими причинами: во-первых, с образованием дворян и разночинцев в стране вообще было худо. Их обучением (и воспитанием, ибо эти два понятия тогда были неотъемлемы друг от друга) занимались «на дорогом содержании» домашние учителя из иностранцев, которые, как говорилось в сенатском указе об учреждении Императорского Московского университета и двух гимназий, «не токмо учить науки не могут, но и сами к тому никакова начала не имеют и только чрез то младыя лета учеников и лутчее время к учению пропадает, а за учение оным безполезно великая плата дается, … которые лакеями, парикмахерами и другими подобными ремеслами всю жизнь свою препровождали». Большинство таких учителей «состояло из Цыфиркиных и Вральманов, особенно из последних, так как они были иностранцы…» («Журнал Министерства народного просвещения», СПб., 1874г., CLXXIV, стр. 40). Гавриил Романович Державин в своих «Записках» сообщал, что он «в Оренбурге, при вступлении в отроческия лета… отдан был для научения немецкаго языка, за неимением там других учителей, сосланному за какую-то вину в каторжную работу некоторому Иосифу Розе, у котораго дети лучших благородных людей, в Оренбурге при должностях находящихся, мужеска и женска полу, учились. Сей наставник, кроме того, что нравов развращенных, жесток, наказывал своих учеников самыми мучительными, но даже и неблагопристойными штрафами, о коих разсказывать здесь было бы отвратительно; был сам невежда, не знал даже грамматических правил…» Прорубленное Петром «окно в Европу», впускало не только людей достойных, но, в большинстве своем, искателей счастья, авантюристов, всяких темных личностей с черным прошлым и прочий иноземный сброд, умевший лишь хорошо удить в мутной воде. Секретарь французского посольства де-ла-Мессельер, прибывший в Россию в июле 1757 года вспоминал в своих мемуарах: «Мы были осаждены тучею Французов всякаго сорта, из которых большая часть, после разных столкновений с Парижскою полициею, отправились промышлять в страны северныя. Мы изумились и огорчились, встретив, в домах многих вельмож, дезертёров, банкротов, развратников и множество женщин того же рода, которые, лишь потому что были Французы, занимались воспитанием детей в самых знатных семействах. Эта накипь нашего отечества, говорят, распространилась до пределов Китая: я встречал их везде. Господин посланник признал приличным предложить русскому правительству произвести розыски о поведении этих лиц и наиболее вредных из них выслать за границу». Во-вторых, открытых до сего времени гимназий «было недостаточно для государства столь обширнаго». Уже через год после открытия в Москве университета появился проект директора университета Ивана Ивановича Мелиссино, по коему предлагалось «для размножения наук в империи учредить, кроме Москвы и Петербурга, гимназии, в которых бы молодые люди, оказующие успехи своего понятия и учения, могли выходить в Московский университет и Петербургскую академию, для обучения наук, получив в том месте первыя основания…» Одним и первым из таких «мест» предполагалась Казань. Проект поддержали действительный камергер, генерал-поручик Иван Иванович Шувалов и Сенат. Указом от 21 июля 1758 года он возвестил, что «для размножения наук, о учреждении в Казани гимназии к обучению дворян и разночинцев, с такими-же выгодами, как и в Московском университете, и об отправлении туда из онаго университета учителей и о бытии им на сумме университетской, быть по тому Московскаго университета предоставлению…» Директором Казанских гимназий, ибо таковых, практически, было две (для дворян и для разночинцев) был назначен товарищ куратора Московского университета Шувалова (заместитель, говоря современным канцелярским языком), асессор университетского правления, писатель, поэт и переводчик Михаил Иванович Веревкин. Род Веревкиных был в России весьма древним и как многие российские дворянские роды, имел татарские корни. В роду Веревкиных из поколения в поколение передавалось «предание, что они вышли из Татар, при великом князе Иоанне Васильевиче (деде Ивана Грозного – Л.Д), и что первовыехавший получил от него прозвище «Веревка», когда представлял государю свою дружину, и вытянул ее вдруг в линию, как по веревке». (Энциклопедических лексикон. СПб., 1837., т. 9, стр. 454). Михаил Иванович родился в 1732 году в селе Покровском Клинского уезда Московской губернии. Отец его, Иван Иванович, служил у Петра Великого денщиком, затем проходил службу в знаменитом элитном Семеновском полку. Дослужившись до капитанского чина, вышел в 1728 году в отставку, женился, поселился в селе Покровском и вместе с супругой Авдотьей Ивановной принялся ежегодно плодить детей. Миша был младшим среди трех братьев и двух сестер, и когда в 1739 году Иван Иванович умер, ему едва исполнилось 7 лет. Стараниями Авдотьи Ивановны он был записан кадетом в сухопутный Шляхетский корпус, куда и поступил в 1742 году. «Потом, – как было записано в его «Послужном списке», – в 1743 году написан во флот гардемарином, где и производим в 1748 году Мичманом, в 1751 Унтер-лейтенантом, в 1753 корабельным секретарем, в 1756 в мае месяце взят (по протекции И.И. Шувалова – Л.Д.) в открывшийся тогда Московский Университет Ассесором, в 1758 командирован в Казань в учрежденныя там Гимназии Директором, которыя в начале 1759 года им и открыты…» Прекрасная карьера! Но в ней ему способствовал не только Иван Иванович Шувалов. Князь П.А. Вяземский, величайший знаток русской литературы, писал, что Веревкин «выдвинулся вперед» благодаря собственным блестящим качествам: острому уму, образованности и, конечно, превосходным знаниям иностранных языков. Он даже лично был известен императрице Елизавете Петровне. По словам князя Вяземского, государыня, как-то прочитав немецкую молитву, очень ей понравившуюся, изъявила желание, чтобы ее перевели на русский язык. Тут как раз случился рядом Иван Шувалов. – Есть у меня один человек на примете, – сказал Иван Иванович. – Он вам перевод к концу обеда изготовит. Взял молитву и отослал Веревкину. И еще не окончился обед, как перевод был готов. Он так понравился императрице, что она наградила переводчика 20 тысячами рублей. «Веревкин был умен и остер, считался очень образованным человеком для своего времени и обращал на себя внимание, как литератор. Он отличался способностью блистать в обществе разговором.» (А.Д. Галахов. История русской словесности, древней и новой. СПб., 1880, т. 1, отд. 2, стр. 240.). Когда, будучи директором гимназии и товарищем Казанского губернатора, коим Веревкин стал в феврале 1760-го года, Михаил Иванович приезжал в Петербург в отпуск или по делам, и даже позже, когда, находясь в отставке и живя в деревне, вдруг объявился в столице, то с раннего утра его передняя наполнялась присланными с приглашениями на обеды или вечера. Дело в том, что Михаил Иванович был таким артистическим рассказчиком, что, заполучив его в гости, можно было бы считать, что обед или вечеринка удались особенно. Он мог по своей воле или заказу хозяев заставлять слушателей и плакать, и смеяться. И хозяева, заполучив Михаила Ивановича, созывали к себе гостей «на Веревкина». Иногда на таких обедах он читал свои стихи, но не официозные, а легкомысленные и даже кощунственные, вроде эпистолы «Памятник», содержащей жалобы на дороговизну водки и стилизованной под простонародную речь, или эпистолы, посвященной митрополиту Платону:
Мясистому волу, рожденному в Черкасах, Подъемной лошади, брадатому козлу, Плешивому попу…
«Стиходействиями» Михаил Иванович увлекался с конца 40-х годов XVIII столетия, собственно, как и переводами (свой первый перевод с французского «Сказание о мореплавании» он осуществил еще в 1749 году), но наиболее плодотворным в сочинении стихов был именно казанский период его жизни. Публиковался он в издававшемся в 1760-1762 годах журнале небезызвестного Хераскова «Полезное увеселение». Вполне в духе Михаила Веревкина была эпиграмма, опубликованная в этом журнале в 1762 году.
За чем невежа тот щастлив, а умной нет? За тем, что глупыми наполнен боле свет, И может быть что злых на свете тоже боле: И щастье следственно не в нашей стало воле.
Но главным деянием в казанский период его жизни было, конечно, управление Казанскими гимназиями. Став директором, «ему предстояло решить разнообразные по своему характеру вопросы, в первую очередь, найти и подготовить для занятий здание, провести набор учащихся, обеспечить гимназию педагогическими кадрами, затребовать и получить от Московского университета учебные пособия, организовать учебные занятия. Писателю, как официальному лицу, необходимо было установить контакт с местной администрацией, наладить служебные отношения и, наконец, познакомиться и войти в казанское общество. С решением этих вопросов М.И Веревкин справился блестяще». (В.М. Троицкий. Жизнь и творчество Михаила Ивановича Веревкина – писателя-драматурга второй половины XVIII-го века. Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук. Лиепая, 1959, стр. 74). Главный Командир гимназий нашел подходящий двухэтажный дом, «в верхнем отделении было шесть комнат, со сводами, и два чулана, которые… могли быть переделаны в комнаты… То же самое можно было сделать и с нижним этажом…» («Русская беседа». М., 1860, книга 19, стр. 9.) Уже 28 января он просил Москву снабдить «Казанские гимназии» стенными часами с боем, математическими инструментами, глобусами, атласами, азбуками и грамматиками трех преподаваемых в гимназии языков (латинского, французского и немецкого), «александрийской и полуалександрийской бумагой» и прочими учебными и канцелярскими пособиями. Кроме того, указывая на «неудовлетворительную потребность Казанскаго общества, жаждущаго политических и литературных сведений, просил выслать на гимназию 20 экземпляров «Московских ведомостей» и что-нибудь из иностранной периодической печати. Стало расти и количество гимназистов. 14 учащихся на 25 января (в том числе и два сына подполковника Романа Державина, Роман и Гавриил) было, естественно, очень мало. Однако, к началу марта в гимназии обучалось 40, к середине – 50, к концу апреля – 63, а 7 мая Веревкин доносил в рапорте, что число обучающихся возросло до 79 человек. Он добился от Московского университета пособия (стипендии) для беднейших гимназистов в размере 6 рублей в год (все больше, чем ничего), а 10 мая открыл классы в гимназии разночинской, куда записался 31 человек. Количество гимназистов постоянно росло – и главная заслуга в этом именно самого Михаила Ивановича, – и к концу июня 1759 года обе гимназии насчитывали уже 120 человек. (В Новгородской гимназии, к примеру, открытой на 50 лет позже Казанской, число учеников в первые 5 лет не превышало 30 человек, а к концу 1815-1816 учебного года в ней вообще было лишь 6 учеников, то есть, меньше, чем было в гимназии учителей). В начале 20-х чисел июня начались первые в истории гимназии экзамены, продолжавшиеся около недели. А 3 июля Михаил Иванович уже докладывал в своем рапорте: «По собрании всех гимназических чинов в гимназии, прибыл преосвященный епископ со знатными духовными, вице-губернатор и все находящиеся здесь разных команд офицеры и дворянство». Слушали сначала особо прилежных «студентов», фамилии которых, по ходатайству Веревкина, были опубликованы в московской печати, затем прочих, «чтобы знать учимое ими… Потом от гимназическаго священника в приходской церкви отпет молебен о вседражайшем здравии прещедрой матери отечества Росийскаго всемилостивейшей нашей государыни императрицы, а после того, по кратком увещевании от помянутого священника, в каких упражнениях препроводить вакацию», ученики были отпущены до 1 августа на каникулы. «Не можно того не донесть, – заключал в своем рапорте Веревкин, – каким видным удовольствием наслаждались бывшие в сем собрании не только родители и свойственники говоривших учеников, но посторонние радостныя проливали слезы…» Он, конечно, был не прочь блеснуть и даже пустить пыль в глаза, но все это имело под собой реальную действенную почву. Это он заложил в нашем городе основы светского воспитания, ибо ни духовная семинария, ни новокрещеннская и «баталионная» школы не шли ни в какое сравнение по предметам и качеству обучения с его гимназией. Это он увлек учителей работой. Он завел с сентября 1759 года педагогические советы по субботам (конвенты, как называл их сам Веревкин), «где все учители, – писал биограф Михаила Ивановича М. Петровский, – должны были помогать советами своими в добром правлении, и всему, что в оных будет происходить…» Это он создал из воспитанников гимназии актерскую труппу, добился увеличения жалования учителям и обеспечения казенной формой «недостаточных» учеников, и он же первый стал пропагандировать изучение в гимназии татарского языка. «Разсуждая, что здешний город есть главный целаго государства, имеющаго национальный диалект, – писал Веревкин в рапорте от 18 сентября 1759 года, – не повелено ли будет завести при гимназии класс Татарскаго языка? Со временем могут на оном отыскиваемы быть многие манускрипты; правде подобно, что оные подадут некоторый, может быть и не малый свет в Русской истории». Именно вследствие этого представления, о котором, войдя на престол, узнает императрица Екатерина II, идея Михаила Ивановича о преподавании татарского языка для русских гимназистов будет воплощена в жизнь уже через 10 лет, – срок, не слишком великий для России. И именно Веревкин узрел в одном из своих воспитанников большие способности и помог ему в карьерном росте. Это был будущий великий поэт и государственный деятель, сенатор Гавриил Романович Державин. Преподавание в гимназии велось по следующим предметам: Закон Божий, арифметика, геометрия, фортификация, история, география, латинский язык, немецкий язык, французский язык, правила русского слога, русская грамматика, рисование, музыка, танцы и фехтование. Веревкин постоянно досаждал Московскому университету просьбами о высылке наглядных пособий, руководств и денег для повышения жалования учителям. В октябре он писал в одном из рапортов: «Жалованные гимназические чины, все будучи бедные, имея почти все самое малое жалованье, нищенствовать принуждены, а нищета и всегдашний в необходимых к сохранению жизни своей вещах недостаток неинако как неспособным делают человека к должности». Ответ был отрицательный, и, добившись в конце 1759 года отпуска, Веревкин поехал в Москву и Петербург и выбил-таки утверждение твердых стипендий ученикам и повышение жалованья педагогам гимназии. А еще он вернулся из отпуска (10 марта 1760 года) уже в должности товарища губернатора. «Приезд директора был радостен как для учителей, так и для учеников, – писал В. Владимиров в своей «Исторической записке о 1-й Казанской гимназии»; – первым Веревкин объявил о прибавке им жалования, а о последних он написал в своем рапорте от 11 марта Шувалову, что «сей день выбраны будут прилежные ученики на казенное содержание… Одним словом, вечной благодарности достойныя милости Ваши гимназиям объявлены и наполнили оныя радостью и удовольствием». Гимназия продолжала пополняться учениками. Видя успехи Михаила Ивановича, своих детей отдали в гимназию князь Болховской и вице-губернатор князь Телешев. Казалось, все идет превосходно. Но в недрах преподавательского состава, в среде иностранных педагогов уже зрела Главному Командиру Гимназий опасная фронда. Поводом для появления доносов стал факт записи Веревкиным своего сына Михаила гимназическим стипендиатом, коий был «для небогатства его определен на жалованье». Конечно, факт злоупотребления служебным положением имел место быть, и Михаил Михайлович при его высокоблагородии отце вполне мог обойтись и без этих 6 рублей в год, однако Веревкина обвинили и в растрате казенных денег и в поборах. Дело в том, что Михаил Иванович, заботясь о своих воспитанниках, предложил родителям их «присылать в гимназию припасы натурою». Это было вменено ему в вину, и в конечном итоге в 1761 году он был отстранен от должности Главного Командира гимназий, с оставлением его, однако, в должности товарища казанского губернатора. Ее он исполнял до 1763 года, а потом выехал из Казани, чтобы более в нее уже никогда не вернуться. Дело его длилось очень долго и закончилось полной победой Веревкина. И вообще, Михаил Иванович, был из той породы людей, которые, по выражению Грибоедова, если и падают больно, но встают здорово. В 1762 году Веревкин, согласно «Послужного списка», был «произведен надворным советником, (а) в 1763 октября 17-го по имянному Высочайшему Указу пожалован в Колежские Советники с вечною от всех дел отставкою». Вместе с тем ему «велено быть при кабинете у перевода с иностранных на российский язык книг». Так что главным оппозиционерам капитану Траубенталю, бывшему инспектору гимназии без разрешения уехавшему в Москву, магистру Петру Оттенталю, смещенному также с инспекторской должности Веревкиным и учителю Дивилляру, коего директор обошел прибавкой к жалованью (и было, за что), не удалось уничтожить Михаила Ивановича. Он был явно непотопляем. Да и в Казани он, а не Оттенталь или Дивилляр оставили по себе память. Чего стоили только двухдневные празднества, устроенные Веревкиным 26 и 27 апреля 1760 года в честь пятилетия открытия Императорского Московского университета. Вот что доносил Михаил Иванович в своем рапорте от 29 апреля: «Милостивый государь! По приказу Вашему, можно сказать, весь город Казань обилно трактовал. Здешний архиепископ, умножая отчасу благоволение свое к гимназиям, сам с великолепною ассистенциею начал торжество служением молебна, за безценное здоровье Всероссийской чадолюбивой и прещедрой матери, в приходской гимназической церкви. При восклицани многолетия, производилась стрельба из пушек. По молебне, духовные и светские чиновные люди… с богатейшими купцами, вошли в аудиторию. Речи были латинския, французския, немецкия и русския. Истинно, милосердный государь, слезы от удовольстия многие проливали. После речей, все слушатели, без изъятия обедали: числом их было 117 человек. Три длинныя линии из столов касались между собою одними концами, составляя ими три тупые угла. На отдаленных концах поставлены были изображения частей света, по которым распространяются области всемилостивейшей нашей самодержицы Европы, Азии и Африки, украшенные террасами и деревьями вокруг; а в середине или во стечении столов сделана была круглая каменистая и ущелистая гора, с преузкими и претрудными тропинками к вершине; сто фигур человеческих, имея в руках книги и разные инструменты, по ним идут; многие, как например искатели философского камня и сочинители гороскопов, почти при самом начале пути своего падают, другие с четверти и с половины горы свергаются, премалой счет карапкающихся достигают до вершины, которая имеет форму долины, обросшей пальмовым лесом. Аполлон, девять сестер Парнаских, господа Ломоносов и Сумароков повинуются повелению Юпитерову, присланному к ним чрез Меркурия, в одной руке имеющаго вензелевое имя Ея Императорского Величества, а в другой свою кадюсею… Меркурий летящим вниз так искусно был на тонком волоске прилеплен, что я сам, то зная, не мог волоса видеть. После обеда почти смеркаться стало и для того я гостей моих… повел в комедию. Представлена была Мольерова пьеса: Школа мужей. Вот, милосердый государь, и в Татарии Мольер уже известен! Театр, ей Богу, такой что желать лучше не можно: портер, обитый красною каразеею, в 12 лавках состоящей, поместил в себе 400 человек; в парадисе такая была теснота, что смотрители (зрители, публика – Л.Д.) картиною казалися. Актерам надавали денег столько, что я их теперь в непостыдное платье одеть могу. После комедии был ужин, бал, игра, и разговоры о науках. Вот, Милосердый отец, первый день. Теперь опишу последующий – нельзя мне было всего вместить в один день. 26 был праздник в гимназиях, а 27 через карточки просил я 270 человек, знатнейших людей духовенства и светских к вашему Высокопревосходительству на загородной губернаторский двор, что на Арском поле, дал им холодный ужин и фейерверк… Я от роду столько счастлив, доволен и утешен не был… Подумайте – близко 17000 тут было гостей… После фейерверка был бал; дом и сад были иллюминированы… и целый многолюдый город погружен был мною в никогда не бывалое здесь веселие…» Масштаб праздника впечатлял. Режиссура, целиком лежащая на плечах Веревкина, была превосходна. Выйдя в отставку, Михаил Иванович удалился в свое родовое имение Покровское, а потом перебрался в сельцо Михалево с 40 душами крестьян, им самим и выстроенное в 3-х верстах от своей вотчины. Здесь он продолжал писать стихи, наиболее известными из которых явились «Помянник повсядневной каждаго православнаго христианина», вышедший в Москве в 1770-м году, эпистола «Христианин», посвященная московскому митрополиту Платону и сатира «Торжество дурачества над любовью, или разговор Купидона с Глупостью». Основным же занятием его был перевод «разных книг историческаго содержания, – писал А.Артемьев в своем капитальном труде «Казанския гимназии в XVIII столетии», – по назначению самой императрицы (Михаил Иванович умудрился сделаться лично известным и Екатерине II – Л.Д.), которыя впоследствии печатались в его пользу, на счет кабинета государыни. Должно сказать, что Екатерина II не могла избрать лучшаго исполнителя для высокой своей цели – знакомить русских людей с замечательнейшими иностранными произведениями. Переводческая деятельность Веревкина продолжалась в течение 30-ти лет, не смотря на то, что обстоятельства на некоторое время не раз отвлекали его от этих трудов. Все изданные им в течение этого времени переводы составляют до75-ти больших томов». В том числе их – «Житие Кунг-тзеэа или Конфуциуса» и «Книга Аль-Коран аравлянина Магомета», переводом коей пользовался Александр Пушкин при написании своих «Подражаний Корану». Кроме переводов, Михаил Иванович выступает с начала 70-х годов и как комедиограф-сатирик. Первое его драматическое произведение, комедия «Так и должно» в 5 действиях была написана в 1773 году, посвящалась «милостивому государю князю Петру Ивановичу Репнину», многократно ставилась на сценах, имела весьма значительный успех и была включена в 21-ю часть сборника «Российский Феатр или Полное собрание всех Российских Феатральных сочинений». В августе 1774 года была написана комедия «Имянинник» в 5 действиях с посвящением «Сиятельнейшей Графине милостивой государыне Марье Родионовне Паниной». Действие в комедии происходило в деревне Крохобровой, с главными действующими лицами Антипом и Климом Крохоборовыми, помещиками, уже имена коих говорили сами за себя. Но поражало другое: почти современный нам сочный язык и динамика действия, что также является одним из основных требований к современной драматургии и вообще сегодняшней литературе. «Имянинники» тоже нашли себе место в «Российском Феатре», как и комедия «Точь в точь» с действующими лицами воеводой Аверкием Труелцким, Воином Малым и Климом Удальцовым, в коих были весьма узнаваемы некоторые известные на то время особы: это не помешало, однако, поставить ее «несколько раз на Эрмитажном театре». Были у Веревкина еще пьесы «Астрея» и «На нашей улице праздник», обе в одном действии, также ставившиеся на сценах Новгорода, Харькова, Тамбова, Твери, Казани. Историк театра Э.П. Берг в работе «Русская комедия до появления А.Н. Островскаго», изданной в Варшаве в 1912 году, писал, что «Веревкин является одним из выдающихся писателей своего времени. Хороший наблюдатель и знаток человеческаго сердца, проникнутый сочувствием к национально-русской жизни, он выражает это сочувствие не только в виде отвлеченных разсуждений, но преимущественно в художественном изображении именно этой родной обстановки». Е. Опочинин, историк русского театра, перечисляя писателей-драматургов XVIII века, ставил Веревкина (а кто читал пьесы Михаила Ивановича, то поймет, что вполне заслуженно) в один ряд с Сумароковым, Херасковым, Княжниным и Фонвизиным. «Сочинитель умных комедий», – назвал его как-то летописец русского театра П. Арапов, чем попал, оценивая драматургическое творчество Веревкина, на мой взгляд, в самое яблочко. Михаил Иванович писал рассказы, очерки, а в 1778 году написал, кажется, единственную свою повесть «Небылица». Его проза была умной, живой, с юмором и философским взглядом на жизнь. Не случайно, по мнению издателя и книготорговца А. Смирдина, Веревкин на середину XIX века входил в число первой сотни российских литераторов. Талант, замечательное трудолюбие (все его труды составляли около 150 томов) и легкий, уживчивый характер позволяли Михаилу Ивановичу без особых препятствий двигаться и по служебной лестнице. Во время Пугачевского бунта, Веревкин служил начальником канцелярии при Бибикове и Панине. В его аттестате сказано, что, будучи «употреблен в директоры походной канцелярии, где не только должность исправлял великим трудом, верностию и искусством, но и употребялся в опасные проезды, о чем он, граф Панин, засвидетельствовал и просил о воздаянии за оное». В конце 1775 года, по именному указу, он был назначен « в учрежденный при Новгородской губернской канцелярии для решения старых дел департамент членом; в октябре 1776 года переведен в Тверское наместническое правление советником, а январе 1777 г. на такую же должность перемещен в Новгород; за тем в следующем году опять переведен в Тверь уже председателем палаты гражданского суда; в этом звании он получил чин статскаго советника, а 2-го мая 1781 г. от должности уволен за болезнию, впредь до выздоровления». (Цит. по : «Журнал министерства народного просвещения». СПб., 1874 г., CLXXIII, стр. 57.). Выздоровления не последовало, и в 1785 году Сенат, по прошению Михаила Ивановича, дал ему «совершенную отставку» и ходатайствовал о производстве его в чин действительного статского советника, каковой он и получил. Став еще в 1782 году по предложения княгини Дашковой член-корреспондентом Академии Наук, Веревкин в том же 1785 году кооптируется в члены Российской академии, всемилостивейше жалуется хорошим пожизненным пенсионом и уезжает в свое имение Михайлово, где и окончит свои дни 19-го марта 1795 года.
« Я еще приеду к вам…»
«5-го мая 1798г. в 7 ч. и 20 м. его императорское величество с их имп. высоч. великим князем Александром Павловичем и Константином Павловичем изволил выйти из маленького садика и по распрощании с ее императорским величеством сесть в дорожную колясочку и отправится в путь. Утро было прекрасное…».
«Журнал высочайшаго путешествия его императорскаго величества в Казань через Москву и обратно через Ярославль и Тихвин, бывшаго в 1798 г. (с 5-го мая по 12-е июня)»
Августейшие особы пересекли границу Казанского края меж Ядриным и Козьмодемьянском – уездными городами тогдашней Казанской губернии. И первым губернским селом, стоящим на пути их следования по Нижегородскому тракту был Троицкий посад, находящийся верстах в семи от Козьмодемьянска. Как ликовали жители посада! Как блестели от слез умиления глаза женщин, вытирающих своими платками пыль с императорского экипажа, когда посадские мужики несли его на руках в гору вместе с седоками и поклажею. Каким верноподданейшим поклоном встретил у городской заставы картеж Императора козьмодемьянский городничий, какие кокошники и шитые золотом фаты, вынутые из глубин бабушкиных сундуков, красовались на женщинах, расставленных городским головой Ермолаевым попеременно с мужиками по обеим сторонам улицы, по которой должен был следовать кортеж! Как кричали «ура», надрывая глотки, четыре сотни купцов, семь сотен мещан и еще девятьсот человек прочих сословий и званий – собственно, все жители города, – заглушая колокольный звон соборной и еще четырех приходских церквей! Говорят, Павел Петрович был очень весел. Говорят, он разговаривал со всеми, кто к нему обращался и был доступен и прост. Говорят, что после хлеба с солью он захотел пить и изволил откушать водицы прямо из Волги. Переночевав в двухэтажном доме местного купца Федора Колесникова, за что счастливец получил прямо из рук императора золотые часы, осыпанные жемчугом, а отобедав уже в Чебоксарах, Император последовал дальше. Закат застал его в марийской деревне Анказино что по-над речкою Малая Аниш. Неизвестно, где коротала ночь его огромная свита, а сам Государь, как писал «Журнал высочайшаго путешествия его императорскаго величества в Казань…», ночевал « в крестьянском доме, немного поприубранном, который состоял из одной отдельной токмо комнаты или, лучше сказать, из анбара, обращеннаго в комнату». Двадцать четвертого мая, аккурат к обеденному времени, Павел Петрович прибыл в (тогда еще город) Свияжск. Первоначально, отобедав в городе, Павел I должен был продолжить путешествие сухопутьем, однако «утомленный долгою дорогою и в видах большаго спокойствия, – как писал профессор Н.П. Загоскин, – выразил желание спуститься до Казани рекою Волгою». Посему экипажи кортежа в четыре сотни лошадей остались на берегу, а Павел с цесаревичами и почтенными лицами свиты сел в двенадцативесельную шлюпку, специально построенную год назад для Императора, и отбыл к Казани. Эта шлюпка или, как ее называли, катер имел весьма изящную форму. Корма катера была украшена изображением двуглавого орла на золотом щите, нос катера, приподнятый и удлиненный фальшбортами был украшен резной фигурой орла с вытянутой вперед шеей. Катер впоследствии был подарен Павлом I городу и стоял вначале в специально выстроенном для него сарае. Позже для него и галеры «Тверь», на которой императрица Екатерина II прибыла в Казань в мае 1767 года, было выстроено на территории бывшего Адмиралтейства специальное здание, причем катер был поставлен на свободную от надпалубных построек часть галеры. Здание было доступным для экскурсий, и люди, желавшие взглянуть на два раритета, дав небольшую денежку сторожу, могли видеть и знаменитый катер, и не менее знаменитую галеру, в спальной каюте которой стояла кровать Императрицы. Так оно, наверное, было бы и по сей день, не сгори в пятидесятых годах двадцатого столетия деревянное здание-амбар вместе с обоими экспонатами… Сделав небольшую остановку в Верхнем Услоне и переменив гребцов, в исходе шестого часу дня катер вошел в устье Казанки и направился к пристани, устроенной возле моста недалеко от Тайницкой башни Кремля. Военный губернатор, генерал-лейтенант Борис Петрович де-Ласси и комендант города генерал майор Павел Петрович Пущин, стоящие на пристани, уже видели лицо государя, когда катер вдруг неуклюже развернуло: приспособленное для морского плавания, а потому с глубокой осадкою, судно село на мель. Это был явный конфуз. Борис Петрович побледнел и срывающимся голосом крикнул: – Лодочников сюда. Живо! Какой-то бородатый мужик уже спускал в воду свою рыбацкую лодченку. Он и прибыл быстрее всех на место и благополучно доставил императора на берег. Павел Петрович, стараясь не смотреть на де-Ласси (очевидно, не случайно в августе этого же года, пробыв в должности губернатора всего семь месяцев, он был заменен генерал-майором Пущиным), пожал лодочнику руку, отчего тот даже слегка всплакнул, принял от губернатора, стоящего на коленях, рапорт, проигнорировал поданную для него карету де-Ласси, сев с обоими сыновьями в экипаж бывшего губернатора князя Платона Степановича Мещерского, и через Спасские ворота под торжественный звон колоколов въехал в Кремль. «У кафедрального собора, – пишет Н.П. Загоскин, – Августейшие гости были встречены знатнейшими представителями местнаго мусульманства, с чалмами на головах, и офицерами артиллерийскаго корпуса, а на самой соборной паперти – архиепископом Амвросием, высшим духовенством, гражданским губернатором… Дмитрием Степановичем Казинским и парадно разодетыми представителями местной гражданской власти и дворянства. Приложившись к кресту и приняв благословение св. иконами, Император и Великие князья проследовали во внутренность собора и поклонились местным иконам и мощам св. Гурия чудотворца. Поговорив с полминуты с князем Мещерским, Император Павел Петрович оставил собор и, сопровождаемый теми же особами и в том же порядке, поехал в приготовленную для него в городе квартиру; народ толпами бежал за царскою каретою и многотысячными массами наводнял улицы, по которым следовал Императорский поезд». Надо сказать, что расхожее мнение о неуважении и любви гражданами Павла I из-за его приверженности к «прусскому милитаризму» и «мелочной регламентации во всех звеньях государственного аппарата», насаждаемое нам в советские времена школами и вузами, было несколько преувеличено. Да, были и муштра и букли, что особенно было не по душе фельдмаршалу Суворову (про переход через Альпы и славные победы фельдмаршала мы помним, а про младенцев на штыках его солдат в Измаиле – нет.»). Однако армия без жесткой дисциплины и порядка есть просто сборище вооруженных людей, не более. Были указы и законы, как бы писанные наперекор уже покойной матери, Императрице Екатерине Великой, которую он, похоже, просто ненавидел. Были и небольшой рост, некрасивая внешность и отталкивающие черты характера, испорченного признаками параноидального безумия, ибо Павел всю жизнь боялся (не без основания, как оказалось) участи отца, Петра III, убитого в 1762 году пьяными гвардейцами. Его не любили и боялись только нерадивые и вороватые чиновники, масоны, каковых он был гонитель; тунеядцы-гвардейцы, служба коих была чисто формальной и по поводу чего Павел начал резко «подкручивать гайки».Не довольна была и Англия за его союз с Наполеоном. Поэтому-то и был составлен против него заговор (инициатором которого был английский посланник-масон), ничего общего не имеющий с доводами, что Павел «не справлялся и был тормозом в поступательном развитии России». Некоторые из современников, называли его «Человеком Чести» и «Последним Рыцарем», и в большинстве российских масс, как это показал визит Павла I в Казань, император был уважаем и любим… Павел Петрович остановился во «дворце» генерала Лецкого, бывшего коменданта кремля, отстоявшего его 12 июля 1774 года от пугачевской вольницы. «Дворец» Лецкого находился на самом конце одной из дворянских улиц Казани, выходил прямо на Арское поле, что было весьма удобно Императору, ибо на этом поле предстояли учебные маневры и смотры гарнизонным полкам, и представлял собой небольшой одноэтажный домик в пять окон, выкрашенный неказистой желтой краской. Позже некто госпожа Тростянская, занявшая усадьбу Лецкого, будет считать сей домик не более, как флигелем или даже помещением для прислуги. Стоял этот знаменитый домик на пересечении улиц Лядской и Поперечно-Лядской ныне соответственно Горького и Гоголя прямо напротив здания теперешней гимназии № 3 адрес Горького 16/9. За домом был большой тенистый сад с березами и вековыми липами, оставшийся от знаменитой липовой рощи, простиравшейся за нынешнюю улицу Толстого и предваряющей массивы Арского леса. Сад генерала Лецкого был публичным, здесь устраивались грандиозные народные гуляния и звался он, как и зовется доныне, Лецким (Лядским). Правда сегодня вековых деревьев в нем маловато, но он до сих пор несет функцию публичного сада, в котором пожилые люди выгуливают собак и внуков, а молодежь пьет пиво прямо из горлышка… Цесаревичи, Александр и Константин, разместились в недавно построенном великолепном доме (вот его-то без всяких натяжек можно было назвать дворцом) бывшего губернского прокурора Чемесова (Чемезова) на Первой Горе в самом начале нынешнего Школьного переулка. При усадьбе отставного прокурора также был великолепный сад, остатки коего и ныне можно посмотреть, пройдя до дома Чемесова от улицы Ульяновых, также доступный для публики. В саду были оранжереи и теплицы с диковинными цветами, ухоженная аллея с кедровыми деревьями, часть которой еще прослеживается недалеко от бывшего парадного входа в барскую усадьбу, горбатые мосты через овраги, беседки для отдыха и полуденного чая и специально вырытые пещеры и гроты, в одном из которых стояла изготовленная по особому заказу мраморная статуя английского короля Ричарда I Львиное Сердце в рост человека, прикованная к стене грота цепью. Позже дом был продан под здание Третьей мужской гимназии, а в советский период – отдан школе № 4. Время и детишки постарались: теперь усадьбу грозного губернского прокурора дворцом назвать уже нельзя… Что до остальных придворных чинов, сопровождавших Императора в его путешествии, то они были размещены на еще одной дворянской улице – Грузинской, в домах местной знати. Приезд Павла I в Казань вызвал большой ажиотаж в городе. «Народ перед дворцом только что не спал», – писал один из очевидцев. Люди липли к окнам дома, разными путями попадали во двор, часами стояли у парадного входа, ожидая выхода государя. Полиция бездействовала: Император приказал никого не трогать. Вечером того же дня Павел, малость отдохнув с дороги, принял депутацию горожан, и городской голова, Первой гильдии купец и промышленник Осип Семенович Петров поднес ему на серебряном блюде хлеб-соль, что и отведал с удовольствием Император. Раннее утро 25 мая также началось с приема депутаций: купцы, военные, слободские татары. Затем Павел Петрович объехал Арское поле «для реконесанса мест под маневры» и, встав у Сибирской заставы, вид которой запечатлел Эдуард Турнерелли на одной из своих знаменитых литографий, встречал полки, шедшие в Казань для смотра. В воспоминаниях бывшего тогда полковником Льва Николаевича Энгельгардта этот день весьма хорошо описан: «В 7 часов вошел Екатерининский полк в Сибирскую заставу; шеф оного был из гатчинских, генерал-майор Певцов. В 8 часов должен был войти Уфимский полк. Все шли с трепетом, я более ужасался, чем идя на штурм Праги. Государь был у самой заставы… Передо мной шел батальон шефский, который переменил ногу; я тотчас переменил также свою, чтобы маршировать согласно с предыдущим батальоном. За мной шел сверхкомплектный подполковник князь Ураков, который пооробел, и не заметив, что я переменил ногу, шел по-прежнему… Государь сказал: «Господа штаб-офицеры, не в ногу идете». Я, видя, что иду в ногу шефского батальона верно, тем же шагом продолжал. Тогда Государь гневно закричал: «Полковник Энгельгардт не в ногу идет!». В первом часу дня Император возвратился «на квартиру», отобедал и занялся рассмотрением рапортов и дел. А вечером, в «6 час. государь, – как пишет о том «Журнал высочайшаго путешествия…», – изволил отбыть в дворянское собрание, которое было довольно многолюдно. Вообще стечение народа как при самом въезде в город, так и во все выходы, равно перед окнами было чрезвычайное и приняло такую тесноту, что с трудом пройти можно было; многие от восторгов, что удостоились зреть любимого ими государя, проливали радостныя слезы; многие восклицали и испрашивали от Всевышняго существа продолжения его здравию…». 26-го мая утром был произведен общий инспекторский смотр полкам «Оренбургской инспекции». В те времена вся армия делилась на так называемые «инспекции», и Оренбургская ведала воинскими частями Оренбургской, Уфимской, Пермской и Казанской губерний. Генеральный смотр или, как звался он в те времена, «ревю» и был одной из основных причин визита Павла I в Казань. После «ревю», на котором отличился «шеф» (так говорили тогда) Уфимского полка генерал- майор граф Александр Федорович Ланжерон, за что и получил орден святой Анны второй степени, Император изволили отбыть в Кремль на развод гарнизонного полка, а в шесть вечера прибыл на бал в здание губернской канцелярии, даваемый казанским обществом «в честь Высочайших особ», на который были приглашены все городские сословия и представители татарской знати. Крепостные оркестры казанских дворян Есипова и Молоствова играли отменно. Император и Цесаревич Александр (будущий Александр I) с удовольствием танцевали и осчастливили своими приглашениями многих дам и девиц. После бала, как пишет профессор Н.П. Загоскин, «Высочайшия Особы отбыли в свои квартиры». Четвертый день визита Павла Петровича в Казань вновь начался учебными маневрами. На Арском поле были собраны все полки Оренбургской инспекции и два гарнизонных батальона. Император лично командовал ученьями. На этот раз удалось отличиться Л.Н. Энгельгардту, командующему батальоном Уфимского полка, и он был приглашен на Высочайший обед. – Из каких ты Энгельгардтов, лифляндских или смоленских? – спросил государь. – Смоленских, Ваше Величество. – Знаю ли я кого из твоих родных? – Когда Ваше Величество в 1781 году изволили проезжать через Могилев, отец мой тогда был там губернатором. – А, помню! У тебя, кажется, была сестра Варвара… Где она теперь? – Она замужем за Наврозовым. – Давно ли вышла замуж? – В нынешнем году. – Не молодою же она вышла отроковицею… А ты где начал служить? – В гвардии. – То есть, по обыкновению всех вас, дворян-тунеядцев… А там как? – А потом в армии… – Да как? – Взят был в адъютанты к князю Потемкину… – В какие ты попал знатные люди! – сиронизировал Павел. – Да как ты не сделался негодяем, как все при нем бывшие? Видно много в тебе доброго, что ты уцелел и сделался мне хорошим слугою… После обеда, что уже вошло в обыкновение, Павел гулял в Лецком саду. «На эти гулянья, – писал Н.П. Загоскин, – происходившия ежедневно в 5 часов дня, особыми повестками от полиции приглашались представители дворянства, лучшаго купечества и местного мусульманства. Стечение народа было здесь всегда многочисленное. Государь, вместе с Великими Князьями, постоянно посещал эти гулянья и оставался здесь часа на два. Публике предлагалось на этих гуляньях, от двора, безплатное угощение». Этот день, о котором идет речь, 27 мая 1798 года, можно назвать днем рождения казанского публичного театра, ибо в саду играл оркестр и пели крепостные актрисы помещика Павла Петровича Есипова, и он, коему было положено быть при оркестре и актрисах, видя, что государь доволен и даже сделал подарок актрисам, пожаловав им поясную бриллиантовую пряжке, осмелился подойти к Императору и просить его высочайшего разрешения на открытие в Казани публичного театра, которое и было дано Павлом Петровичем. 28 мая Арское поле было похоже на поле боя. Три полка Оренбургской инспекции, гарнизонный губернаторский полк, артиллерийский корпус генерал-лейтенанта Амбразанцева с двадцатью орудиями, – всего тринадцать тысяч вооруженных людей буквально заполонили все поле. Начались учения. Павел опять руководил лично, и опять остался более всех доволен Уфимским батальоном полковника Льва Николаевича Энгельгардта. И когда он, салютуя Императору, проходил мимо него церемониальным маршем, Павел позвал его, обнял и поцеловал в обе щеки. Учением, в целом, государь остался доволен и велел выдать всем солдатам по рублю и по фунту рыбы (28 мая 1798 года был постным днем). Вечером опять Государь с цесаревичами гуляли в Лецском саду. День 29 мая опять был посвящен учениям «в таком виде, как с неприятелем сражаются». И опять отличился Уфимский полк, и батальонные командиры, в том числе и наш Энгельгардт, получили из рук Павла Анненские кресты и шпаги. «В этот последний вечер своего пребывания в Казани, – писал Н.П. Загоскин, – Государь император оставался на гулянии особенно долго». Ему, очевидно, НЕ ХОТЕЛОСЬ уезжать из Казани. Многие из свиты, зная характер Монарха, удивлялись его благодушному настроению, не покидавшему Павла во все время пребывания его в нашем городе. Казань, как до того великому Петру, оставшемуся в ней праздновать свое пятидесятилетие, и императрице Екатерине, назвавшей ее вторым городом в России после Москвы, а позже Николаю I, именовавшему ее «моей Казанью», очень понравилась Павлу. Признаваясь публично в этом на одном из гуляний в Лецком саду, он сказал, что, как ему докладывали, в Казани живет народ грубый. – Я же, напротив, нашел много обходительных и просвещенных, – говорил он, медленно ступая по вылизанным дорожкам Лецкого сада. – А паче дам: и в самой Москве таковых мало находил. (Одной из таковых дам, госпоже Аверкиевой, Государь даже пожаловал бриллиантовые сережки). Естественно, понравившийся город и его жители были осыпаны целым ливнем милостей и наград. Как писала книга четвертая московского исторического сборника «Осьмнадцатый век» «Отменныя в Казани были милости, каковых в Москве и в прочих городах не было…». Помимо уже указанных в очерке милостей и наград Павел Петрович: – Артиллерии майору князю Баратаеву пожаловал подполковника; Провиантского бригадира Татищева произвел в генерал-майоры; Полковнику Татаринову подарил бриллиантовый перстень – Отставному генерал-майору Лецкому пожаловал табакерку с бриллиантами, а его дворовым людям – тысячу рублей; улицу же, на которой находился дом Лецкого повелел именовать в дальнейшем Лецкой; – Бывшему губернскому прокурору Чемесову подарил зеленую табакерку и два бриллиантовых перстня (перстни от Цесаревичей) Купца Евреинова одарил перстнем с бриллиантами. Милости и подарки продолжали сыпаться, как из рога изобилия, и после отъезда Павла из Казани. В сентябре 1798 года в Казань прибыл курьер с Высочайшими рескриптами, согласно которых казанский комендант, генерал-майор Павел Петрович Пущин был назначен (вместо оконфузившегося Бориса Петровича де-Ласси) казанским военным губернатором, шефом гарнизонного полка и награжден орденом святой Анны второй степени; гражданский губернатор действительный статский советник Дмитрий Степанович Казинский получает чин тайного советника и орден святой Анны первой степени; губернский прокурор надворный советник Михаил Дмитриевич Княжевич становится кавалером ордена святой Анны второй степени, а городской голова Осип Семенович Петров получил шпагу, которую, как писал Павел в своем рескрипте, «повелеваем вам носить в знак отличия вам от Нас данного». Обратив внимание на ветхость Гостиного двора, разгромленного пугачевской вольницей 12 июля 1774 года, Павел повелел отпустить из губернских доходов для постройки нового беспроцентную ссуду в 200 тысяч рублей со сроком погашения в десять лет, на каковую и был сооружен новый Гостиный двор, который ныне отреставрирован и почти похож на тот, что был заложен в 1800 году. Городу были переданы казенные мельница на Казанке, баня на устье Булака, земли, луга, леса и выгоны, что должно было повысить годовой доход города на 10 тысяч рублей и 10 тысяч рублей на постройку в Казани новых больниц. Под помещение Казанской гимназии был отведен высочайшим повелением бывший губернаторский дворец на Воскресенской, то есть ныне юго-восточная часть Главного университетского корпуса. Отпущено 25 тысяч рублей на постройку нового собора во имя Пресвятой Богородицы в одноименном монастыре на Большой Казанской улице, что есть ныне западная часть улицы Большая Красная. По преданию, и Император, и Цесаревичи, и игуменья Софья из древнейшего рода князей Болховских, положили в основании собора по кирпичу. Казанский уроженец Гавриил Романович Державин, откликнувшись на визит Императора Павла в Казань, в стихотворении «Арфа» писал:
Звучи, о арфа, ты все о Казани мне, Звучи, как Павел в ней явился благодатен; Мила нам добра весть о нашей стороне: Отечества и дым нам сладок и приятен.
В последний день своего пребывания в Казани, 30-го мая, «Его императорское величество изволили проснуться в обыкновенное время (в шесть часов – Л.Д.), кушать кофе и принимать рапорты, – писал «Журнал высочайшаго путешествия…». – В 7 часов изволил отправиться в партикулярных экипажах в монастырь, именем Казанския Богоматери пресловутый, где, отслушав божественную литургию, изволили закладывать большую соборную того монастыря церковь. Игуменья монастыря того напутствовала его величество образами, к которой государь изволил заходить в келию, а оттуда, в провождении казанскаго архиепископа Амвросия и всего знатнаго обоего пола дворянства и чиновников, коими встречаем был и в монастыре, изволил отправиться на тех же экипажах к Волге, ибо придворные перевезены были на другую сторону оной, дабы переправою их не замедлить. Волгу переехать изволили на шлюпке». Прощаясь с городом и его жителями, Павел коротко сказал: – Я еще приеду к вам. Однако, не приехал. Вместо него, в ночь с 21 на 22 марта 1801 года прибыл в Казань нарочный курьер с вестью о внезапной кончине Павла I и манифестом о восшествии на российский престол Императора Александра Павловича…
АКАДЕМИК ЖИВОПИСИ
Ему помог устроиться во 2-ю Казанскую гимназию его добрый знакомый по Санкт-Петербургу Михаил Николаевич Мусин-Пушкин. Хорошо все-таки иметь в знакомых и друзьях таких людей, как Михаил Николаевич! Всегда можно обратиться за поддержкой и попросить какую-нибудь хлебную должность, как это было принято в описываемые времена и как это до сих пор практикуется, особенно, «на местах». Тем паче, что имел Михаил Николаевич генеральский чин и состоял вот уже полтора десятка лет на должности Попечителя Казанского Учебного округа. Так, хлопотами Его Превосходительства, «классный художник» Андрей Николаевич Ракович получил во 2-й Казанской гимназии в октябре 1841 года место учителя рисования. А когда открылась в 1843 году за смертью первого «учителя изящных искусств» живописца Льва Дмитриевича Крюкова ваканция учителя рисования и живописи в Казанском Императорском университете, Андрей Николаевич возбуждает, как говорили тогда, ходатайство на занятие сей должности. Мусин-Пушкин, естественно, не возражает, и 5 июня 1843 года Попечитель выдает Совету университета предписание: «Определяю Раковича учителем рисования Казанскаго Университета с производством штатнаго по этой должности жалования с настоящаго числа». Впрочем, Ракович вполне подходил к выхлопотанному месту. В Казани в то время вряд ли мог найтись более способный в искусстве рисования и живописи, чем он, посему появление Андрей Николаевича на кафедре изящных искусств было благом для университета. Происхождение Андрея Николаевича Раковича было окутано дымкой какой-то романтической тайны. Почему при живых родителях он с самого рождения, случившегося 29 июля 1815 года, был отдан на воспитание «Коллежскаго Асессора Николая Ильина сына Воинова», как о том свидетельствовали документы, находившиеся в его деле в Академии Художеств? Кто были его родители? Об этом, конечно, знал асессор Воинов, но он молчал всю жизнь. Никогда не рассказывал об отце с матерью и сам Ракович, хотя к матери, очевидно, он был очень привязан, да и последняя не раз высылала ему деньги в трудные минуты его жизни. Похоже, Николай Ильич Воинов получал на воспитание Андрея достаточные суммы и относился к этому порученному ему делу весьма добросовестно, коли к девяти годам Андрюша Ракович был обучен грамоте, арифметике и рисованию, «что по тому времени, – как писал в своей статье о художнике, опубликованной в Казани в 1926 году П.Е. Корнилов, – была вещь довольно редкая», да к тому же владел немецким и французским языками. Особые успехи Андрей делал в рисовании, поэтому некто, заботящийся о его образовании и развитии (отец?) принял решение поместить его в Императорскую Академию Художеств, что и было исполнено Воиновым в 1824 году. Так Андрей Ракович девяти лет от роду покинул город Житомир Волынской губернии и стал «воспитанником 1-го возраста» Санкт-Петербургского «Академическаго училища». Академия была тогда заведением закрытого типа со всеми «прелестями» казарменного общежития: подъем по побудке, форменное казенное платье, строгая дисциплина и богатый выбор наказаний за разного рода нарушения и непослушание, вплоть до карцера. В 1831 году при распределении воспитанников по классам или, говоря современным языком, по специализации, Ракович попал в класс перспективной и пейзажной живописи, который вел профессор М.Н. Воробьев. Это был маститый педагог, в течение сорока лет преподававший в Академии «перспективу», из учеников которого вышли лучшие российские живописцы и архитекторы. У него было чему научиться. Ракович делает в перспективной живописи успехи, получает «по художеству» и «по наукам» по две награды, а поскольку поведения он был всегда примерного, на последнем году обучения ему и еще двум воспитанникам было разрешено покидать стены Академии «для безпрепятственных занятий в Столице», для чего им были выданы билеты или, по нашему, пропуска, что было тогда явлением не частым. За конкурсную (дипломную) работу «Вид на Полицейский мост в СПб» Ракович получил серебряную медаль и был в 1836 году выпущен из Академии с аттестатом «класснаго художника». Два года Андрей Ракович жил частными заработками, в 1838 году поступил в Санкт-Петербургский Комитет Городских Сооружений чертежником, вскоре был повышен до звания «архитекторскаго помощника», но по прошению уволился и устроился учителем рисования в Симбирскую гимназию, из коей и был переведен стараниями Попечителя Мусина-Пушкина в Казань. Должностью штатного университетского преподавателя Ракович был весьма доволен. Человеком он был, похоже, без особых амбиций, любил вкусно поесть, и немалую часть своего жалования, как говорили о нем словолюбивые современники, «он проедал на свежую икру, которой был страстный любитель». Был он завсегдатаем Дворянского Клуба, и его маленькую пузатенькую фигурку едва ли не каждый день можно было наблюдать в бильярдной зале Клуба. Однако, несмотря на явное расположение Андрея Николаевича к жизненным удовольствиям, свои педагогические обязанности он исполнял добросовестно и, главное, чем и интересен человек творческий, он не оставлял своих художественных исканий. В 1844 году он взялся за составление «Художественного обозрения Казанской губернии» и сделал к нему девять рисунков. Работа эта была до того успешной, что о ней было доложено министру народного просвещения, а тот, в свою очередь, представил ее пред Высочайшие очи. Очи сказали: – Хм-м, – и повелели наградить составителя «Обозрения» бриллиантовым перстнем. В 1845 году Ракович через Казанский Учебный округ представил в императорскую Академию Художеств одобренный Цензурным Комитетом труд по теории искусства «Краткий опыт линейной перспективы». Профессор архитектуры Александр Брюллов указал на небольшие недочеты, которые автором были исправлены, и вскоре «Краткое руководство» было напечатано и стало учебным пособием по черчению для всех учебных заведений России, имевших сей предмет в числе обязательных к обучению. В этом же году при посещении университета во время своего визита в Казань Президентом Академии Художеств герцогом Максимилианом Лейхтенбергским, ему была представлена одна из лучших работ Раковича «Собор св. Петра и Павла в Казани», написанная жидкими красками весьма смело и технически свободно. Герцог с удовольствием принял картину, наградив автора опять-таки бриллиантовым перстнем, а когда привез ее в Петербург, она послужила основанием возвести Раковича в звание академика и прислать ему на сей счет диплом. В 1847 году Андрей Николаевич представил свою новую работу, весьма популярную ныне у историков и краеведов, пишущих о Казани, изображавшую «внутреннюю площадь Гостинаго Двора в Казани, известную под названием Толчка, с упраздненною церковью св. Николая Гостинаго». Пройдя через множество рук и комиссий, картина попала в руки государя императора. – Хм-м, – сказал государь и возжелал приобрести картину в собственность. Чины Министерства Императорского Двора взяли под козырек и написали Раковичу письмо: государь, дескать, желает иметь сию картину у себя, и сколь ты, стало быть, Ракович, хошь за нее поиметь? Андрей Николаевич, как человек обращения приятного и, можно сказать, деликатного, особливо с государями императорами, ответствовал, что торговаться за сию, хотя и лучшую и несказанно дорогую сердцу работу, ему, мол, с Николаем Палычем не совсем прилично, ибо он, Ракович, не какой-нибудь там интерессант, а свободный художник академии с дипломом, а посему, де, будет лучше, ежели Их Императорское Величество пришлет ему не галантерейную вещицу типа перстня или брелока, но живые деньги в их настоящем, то есть, серебряном исполнении. В размере же суммы он, Ракович, совершенно полагается на усмотрение государя, коий, как всем известно, умеет по достоинству ценить искусство и вообще, мол, является величайшим покровителем отечественных муз, взять хотя бы того же Пушкина… Таковая переписка продолжалась несколько месяцев, после чего государь, плюнув в сердцах на штофные обои в своем кабинете и пнув ботфортом обтянутое кожей канапе, «Высочайше повелел заплатить за оную (картину) сто семьдесят два рубля серебром». Это было весьма неплохо, если учесть, что на эти деньги Андрей Николаевич мог приобрести и съесть более полутонны копченных окороков первого сорта или выпить 43 ведра водки. С марта 1848 года Ракович берется за преподавание рисования и в Казанском Родионовском институте Благородных девиц, но уже в ноябре 1849 года увольняется из института по прошению – он быстро утомлялся и страдал ревматическими болями рук и ног. Он даже лечился от ревматизма в Москве летом 1853 года, что, очевидно, возымело временный успех. В 1855–1863 годах академик Ракович пишет в карандаше Раифский монастырь со стороны озера, два вида на Кремль – полотно и акварель в овале с изображением на них башни Сююмбике, Губернаторского дворца, Архиерейского дома и Благовещенского собора с колокольней, ныне не существующей; небольшую акварель в круге «Вид на казанский монастырь»; безусловно одну из лучших своих работ «Вид на Кремль с Пороховой слободы», три портрета своих старших собратьев – Микеланжено Буонаротти, Рафаэля Санти и Леонардно да Винчи и три акварели: «Вид с Услона», «Вид с Подлужной улицы» и «Песпектива Булака». Этим то и ценен Андрей Николаевич Ракович, что наряду с работами, посвященными Казани 30-х годов Турнерелли и Турина, он оставил «перспективные виды», сохранившие память о Казани 40-50-х годов XIX столетия… Год 1863-й был для Раковича очень тяжелым. «В этот год был введен новый общий устав Российских Университетов и штаты, – писал П.Е. Корнилов, – в силу коего уничтожались должности преподавателей рисования,… и Андрей Николаевич Ракович… в течение двадцати лет отдавший не мало трудов родному делу, определением Правления 4 сентября был уволен, и единственным вознаграждением за его труды была произведена выдача жалования за год. Ходатайство о награждении пенсией его, прослужившего по народному образованию свыше двадцати пяти лет… было отклонено». Пришлось перебиваться частными уроками и разовыми заказами, как это было в пору его юности, когда он только-только окончил Академию Художеств. Зато появилась возможность закончить давно начатую работу по истории искусств – перевод с французского труда Шарля Клемана, посвященного Леонардо да Винчи, Микеланжело Буонароти и Рафаэля Санти (для чего и были написаны им их портреты) с приложением обозрения искусств до начала XVI века. Эта работа, которую сам Ракович считал необходимой для молодых художников, стала венцом разностороннего творчества Андрея Николаевича и была опубликована в Казани в 1863 году. Как он прожил три последние года своей жизни – известно теперь одному Богу. Имеются отрывочные сведения, что он устроил, наверное, самую первую в Казани художественную выставку и, несмотря на то, что она не принесла ему ничего, кроме хлопот, собирался повторить этот опыт, – ведь он продолжал искренне любить искусство и желал трудиться во имя его несмотря на ни что. Но его планам сбыться было не суждено. Во время пасхальных праздников 1866 года он простудился, и 28 марта умер. Похоронен был Андрей Николаевич Ракович на Арском кладбище. Но его могилы вы не найдете. На ее места давно уже существует новое захоронение, каковых на сем престижном погосте ныне не одна сотня…
ПОДКИДЫШ или «МОЧАЛОВ В ЮБКЕ»
1. «Если вы еще не видали госпожу Стрепетову – идите и смотрите. Я не знаю, бывала ли когда-нибудь наша сцена счастливее, чем стала теперь, с приездом этой в полном смысле артистки-художницы!… Идите, смотрите и слушайте сами. Вы увидите не красавицу, но какая красота может идти в сравнение с этим лицом, которое дышит умом и жизнью и говорит вам лучше всяких слов? Вы увидите женщину, которая может быть образцом женственности и грации. Вы услышите голос, – симпатичнее котораго никогда не слыхали: он идет вам прямо в душу, потому что в нем самом ежеминутно отзывается живая душа. Вы увидите артистку, которая понимает свою роль, понимает, чего хотел автор… Вы увидите человека, который целыя сотни сидящих перед ним праздных зрителей заставляет сочувствовать, сострадать, удерживать слезы или плакать…» Эти строки были написаны в одной из газет 25 января 1872 года и посвящались дебюту на казанской сцене молодой актрисы Полины Стрепетовой в роли Верочки из пьесы П.Д.Боборыкина «Ребенок», состоявшемуся 21 января 1872 года. И с этого момента к ней пришла слава. Пришла в Казани, и уже из этого города стала греметь по всей России, собирая на представления Стрепетовой полные аншлаги. Не было свободных мест в Городском театре и на спектакле по пьесе А.Н. Островского «На бойком месте», где Стрепетова играла Аннушку. Играла превосходно. А песню «Убаюкай, родная, меня», вставленную ею самой в ткань спектакля, она исполнила так, что «вдруг вся публика, – как вспоминал через 20 лет заядлый театрал, литератор Н.Ф. Юшков, – смолкла, словно затаила дыхание, словно ждала еще чего-то, и вдруг весь театр потрясся от грохота рукоплесканий и восторженных криков: браво! браво! бис! бис! И артистка снова запела, и запела, кажется, еще лучше, еще мучительно больнее, с дрожью и слезами в голосе, и закончила ее положительными рыданиями… Плакала вместе с ней чуть ли не вся публика». В ее первый бенефис в Казани – 17 февраля 1872 года – театральная зала, конечно, была переполнена. Петр Михайлович Медведев, выдающийся антрепренер, коему Казань обязана была лучшим театром во всей российской провинции, выбрал для бенефиса роль Лизаветы из «Горькой судьбины» А.Ф, Писемского, с которым Стрепетова будет впоследствии дружна. Это была драма из крестьянской жизни, более десяти лет с успехом идущая в столичных и провинциальных театрах, и завзятые театралы получили возможность сравнить игру Стрепетовой с исполнением этой роли другими актрисами. На это, очевидно, и делал ставку Медведев, безгранично уверовавший менее чем за месяц знакомства со Стрепетовой в ее талант и актерское мастерство. И он не прогадал. После спектакля местные газеты вновь разразились восторженными статьями об игре Полины Стрепетовой, подчеркивая, что она «обладает таким замечательным талантом, который мог бы доставить ей видное место и на столичной сцене». Ошиблись они только в одном: место, которого достигнет Полина Стрепетова на столичной сцене будет не «видным», а первым…
2. Смурым осенним вечером 1850 года в дом театрального парикмахера Антипа Григорьевича Стрепетова постучали. – И кого это черт несет? – громко посетовал неизвестно кому Антип Григорьевич и пошел открывать сам, ибо камердинера в сем дому не держали за отсутствием необходимости такового – Стрепетовы были не баре, а рядовые пролетарии сцены, – няня, нанятая для малых детей, спала, приняв по причине простуды стаканчик померанцевой, а супруга Антипа Григорьевича, Лизанька, как звал ее муж, в присутствии хозяина двери сама никогда не отворяла да еще, кажется, была сильно беременна четвертым или пятым ребенком. Привычки задавать вопрос «Кто там?» не своим голосом и рассматривать гостя в дверной глазок заведено еще не было, да и не дождался бы Антип никакого ответу, ибо когда распахнул он дверь, то увидел на крыльце лишь корзинку, а в ней – спящего грудного младенца. Что бы сделал наш, постсоветский человек, имеющий большую (а хотя бы и не большую) малообеспеченную (или достаточно обеспеченную) семью? Позвонил бы в милицию или отнес ребенка в детдом, ежели бы таковой находился поблизости. Или, возможно, переподкинул бы дите соседям. А что сделали Антип и Елизавета Стрепетовы? Они приняли подкидыша – это оказалась девочка – в семью, хотя были, конечно, в середине позапрошлого века, в губернском городе Нижний Новгород, где случилось это событие, и полицейские участки, и жандармские управы, и детские приемники, и сиротские дома. Приняли и воспитали, не делая никакого различия между нею и родными детьми. Приемные родители Полины – так назвали подкидыша – держали детей в строгости, учили их быть смиренными и почитать Бога. И в то же время делали все, чтобы вывести их в люди. К Поле приставили няню, Евфросинью Григорьевну, бывшую крепостную крестьянку, получившую «вольную», а затем пригласили в качестве гувернера какого-то старичка, окончившего полвека назад духовную семинарию, который за три рубля в месяц обучал ее (и обучил) чтению, письму, четырем арифметическим правилам и нескольким французским фразам. До азов географии и истории дело не дошло: старичок вскоре отдал Богу душу, и образование Поли закончилось. Но бывший семинарист все же успел обучить главному: мыслить и самостоятельно умножать знания. С раннего детства она твердо знала, что будет актрисой. Да и как иначе, если следующими после слова «мама» были: роль, репетиция, бенефис, парик, успех. «Тайком, когда никто не видел – писал З. Фельдман, автор крепкого биографического очерка, вышедшего лет шестьдесят назад в издательстве «Искусство», – разыгрывала она перед зеркалом целые сцены и этюды собственного сочинения. Иногда Стрепетов брал свою воспитанницу за кулисы, и она смотрела спектакль со сцены, забившись в угол между декорациями. Здесь она знакомилась с самим механизмом театрального дела, проникала в тайны сценических превращений, лазала в суфлерскую будку… С каждым днем все серьезней и глубже становилась ее мечта о сценической деятельности». У нее не было внешних данных для сценической деятельности: она не была красива, у нее с детства был искривлен позвоночник, что вызывало бросающуюся в глаза сутулость, и лишь низкий грудной голос и выразительные глаза, освещавшие ее худое лицо, говорили о том богатстве и красоте, которые жили внутри, в сердце и душе. (Это прекрасно схватил живописец-передвжник Николай Александрович Ярошенко, написавший ее портрет в 1884 году. Двумя годами раньше ее писал сам Илья Ефимович Репин). И еще был жесткий и непримиримый характер, закаленный детскими дразнилками и перешептыванием «доброжелательных соседей»: «подкидыш». И вот лето 1865 года. Она с матерью Елизаветой Ивановной – актрисы труппы антрепренера Смирнова, «держащего», как тогда говорили, театры в Рыбинске и Ярославле. Удачный дебют на сцене Рыбинского театра 21 июня 1865 года в водевиле «Зачем иные люди женятся», жалование, первые роли в водевилях и мелодрамах. Полина набиралась сценического опыта удивительно быстро. Она играла в драмах, комедиях и даже оперетках в Ярославле, Симбирске, Владимире, Муроме, Орле. В Нижнем Новгороде, впервые получив роль Лизы в «Горе от ума», восемнадцатилетняя актриса, пересмотрев этот образ, положила начало новой трактовке этой роли, которую впоследствии приняла вся Россия: Лиза перестала быть похожей на французскую субретку, как ее изображали до Стрепетовой, и стала русской крепостной девушкой, как и было задумано автором. Затем были Самара (сезон 1879/71 года) и Казань, где она начала играть вторую половину сезона 1871/72 года и куда ее пригласил самый крупный и яркий провинциальный антрепренер Петр Михайлович Медведев. В Казани и раскрылся полностью талант Полины Стрепетовой, чему немало способствовал Медведев. Казанский театр Медведева, писал историк казанского театра И.А. Крути, «был чуть ли не единственным, где новые актерские силы получили возможность наилучшим образом обнаружить и развить свои дарования». Петр Михайлович, сам прекрасный актер и режиссер, обладал еще и блестящими организаторскими способностями. В его труппе играли самые лучшие провинциальные актеры. И еще: он был не жаден, и поднял жалование актерам с 15-50 рублей (обычный актерский месячный оклад) до 200 рублей минимум. Стрепетова, уже в первый сезон работая у него, подписала с ним контракт на 500 рублей за участие в спектаклях с 21 января по 29 февраля 1872 года, а фактически получила 700 рублей, сыграв 11 или 12 спектаклей. Естественно, она приняла и последующие его приглашения, не раздумывая. «У него была лучшая обстановка, какую только можно требовать в провинции», – вспоминала впоследствии сама Стрепетова. Ее коронными были «Горькая судьбина», «Около денег» и «Гроза». В них она «была конкретна до мелочей, – писал З. Фельдман, – до самых тонких, тщательно продуманных деталей». Она превосходно владела мелодикой народной речи, умела в одну фразу вложить большое психологическое содержание. Умела молчать на сцене – непростое искусство для актера, тщательно заботилась о костюмах, а в драматически сильных моментах просто «опрокидывала чувства зрителей». В ночь с 3 на 4 декабря 1874 года, находясь в чрезвычайной досаде по случаю увольнения и в изрядном подпитии – Городской театр перешел с керосинового на газовое освещение, – ламповщик Влас поджег театр. И театр сгорел. Труппа Медведева, а это более сотни актеров, практически остались без работы, а те спектакли, что проходили время от времени в большой зале Дворянского Собрания, не давали нормальных сборов. И большинство актеров разъехалось по другим провинциальным театрам. В том числе и Полина Антипьевна Стрепетова.
3. Премьера «Горькой судьбины» Писемского с участием в роли Лизаветы Стрепетовой в Московском Императорском Малом театре прошла более, чем успешно. И на следующий после премьеры день она проснулась знаменитой. «Она открыла московской публике истинное значение народной драмы Писемского, почти неизвестной до той поры, – писал З.Фельдман; – целая эпоха русской жизни проходила перед глазами зрителей». Сам автор был в восторге от Лизаветы-Стрепетовой и назвал Полину Антипьевну «Мочаловым в юбке». Действительно, общего было много: оба они были верны однажды найденной интонации в создании образов, были предельно искренни, не боялись смелых и неожиданных приемов в выявлении чувства, и имели огромное воздействие на зрителя. Огромным успехом завершилась и премьера «Грозы», после которой у Стрепетовой появилось в Москве множество почитателей и приверженцев. Но в Малом ей было тесновато: Федотова и Ермолова были в полном расцвете сил, а союза с ними у Стрепетовой не получилось. И она в 1881 году покидает московскую сцену и уезжает в Петербург. Несколько месяцев она ждет дебюта в Императорском Александринском театре, играя в клубах и небольших театриках. И, наконец, Дирекция императорских театров предоставляет ей эту возможность. Дебют Стрепетовой был более, чем успешен, и в конце 1881 года она была принята в состав труппы Александринского театра. Ей повезло, что титулованная знать предпочитала русским драмам балет и легкую французскую комедию. Но все равно первый спектакль «Горькая судьбина» с участием Стрепетовой в главной роли шокировал часть публики. Газеты весьма сдержанно отнеслись к появлению Стрепетовой на Александринской сцене, зато публика, занимавшая дешевые места – студенты, мещане, интеллигенция с первых же спектаклей сделали ее своим кумиром. Сборы театра неуклонно увеличивались. В «Александринку» стали ходить на Степетову, несмотря на то, что газеты продолжали писать, что «слава ее преувеличена и раздута». «Возвращаясь к вопросу о сборах, – писала газета «Наблюдатель» в 1884 году, – мы заметим еще, что на успех слишком стала влиять полуразвитая масса, наполняющая собой верхи театра. Нигде в Европе вы не найдете, чтоб менее развитая часть публики так распоряжалась успехом пьесы и актеров, как именно здесь, в Александринском театре… Драма, переделанная г. Крыловым из повести «Около денег», дала Стрепетовой новый и весьма выгодный случай притягивать в театр то, что французы называют «большой публикой»; и она дает самые крупные сборы, она шумит всего больше в театре, она самая щедрая на вызовы, крики и овации…». Публика боготворила Стрепетову. Дирекция императорских театров смотрела на нее косо, а тогдашний директор «Александринки» камергер И.А. Всеволжский явно относился с недоброжелательством, сказав однажды во всеуслышание после спектакля «Чародейка» по пьесе И.В. Шпажинского, где Стрепетова играла роль кумы Настасьи: – Избави нас Бог от горбатых чародеек. Но чего стоила эта актриса в действительности, знали многие. А.С. Суворин и В.П. Буренин специально для нее написали драму «Медея». А.Н. Островский именно ей поручал заботу о постановке своих пьес в Александринском театре, защищал ее от нападок театральной дирекции и написал свои последние пьесы «Без вины виноватые» и «Не от мира сего» в известной мере сообразуясь с особенностями ее игры. Пьесы эти даже ставились впервые в бенефисы Полины Антипьевны. А лучше Стрепетовой в комедии «Без вины виноватые» Кручинину в те годы не играл никто. В середине 80-х годов имя Стрепетовой стало терять свою притягательную силу: друзьям надоело ее защищать, а врагам надоело нападать. Приутихла и оппозиционно настроенная к ней пресса. Попытки вернуть былую славу не увенчались успехом. Кроме того, были и явные неудачи, когда она бралась не за свои роли. Сборы на спектакли с ее участием стали падать, и дирекция театра стала отлучать ее от ролей, естественно, сокращая жалованье, и лишая бенефисных спектаклей. В 1890 году она написала письмо дирекции. Там были следующие строки: «Мои лучшие роли передавались другим артисткам, меня лишали права очереди с другими исполнительницами, я проводила целые месяцы в невольном бездействии, и либо вовсе не получала новых ролей, либо мне поручали роли, не отвечающие характеру моего дарования… Незанятая вовсе или занятая в неподходящих ролях, постоянно оскорбляемая в артистическом самолюбии, я чувствовала, что начинаю терять под собой почву». Результата на письмо не последовало никакого. Характер Стрепетовой, резкий и неуживчивый, портился еще больше, она стала груба и с начальством, и с труппой, закатывала истерики и скандалы, и в том же 1890-м году по распоряжению И.А. Всеволжского, она была уволена из Александринского театра.
4. Это было началом ее конца как драматической актрисы. Она снова гастролирует по провинции, дает в начале 90-х годов несколько спектаклей в Казани что, к слову сказать, поправило на время дела антрепренера В.А. Перовского. Но талант Стрепетовой явно клонился к упадку. Она как-то резко постарела, на смену дарованию пришла ремесленная актерская техника. «Стрепетову нельзя было узнать, – делился впечатлениями некий театрал после спектакля «Гроза» в 1895 году в одном из петербургских клубов. – Ни силы чувства, ни тонкости, ни искренности переживаний, ни льющегося в душу зрителя чарующего когда-то голоса. Осталась одна заученная внешняя техника хорошей, опытной актрисы. До слез было жалко смотреть на Стрепетову в Катерине. Старое, злое лицо, тусклый, негибкий голос, неуклюжая сгорбленная фигура с угловатыми движениями не в меру длинных рук…» В 1899 году новый директор императорских театров князь С.М. Волконский пригласил Полину Антипьевну в труппу Александринского театра на роли комических старух. Но играть таковых она не умела, и, выступив в течение сезона 1899/1900 года, она вновь, и теперь уже навсегда, была уволена с императорской сцены. Она заболела, но еще три года играла в случайных спектаклях, пока не слегла с тяжелым диагнозом рак желудка. Операция ничего не дала, и в октябре 1903 года Полина Антипьевна Стрепетова умерла. На ее похороны собрались одни старики, – имя ее уже ничего не говорило новому зрителю XX века, как ничего не говорят нынче зрителю XXI века имена Ивана Москвина, Зои Федоровой, Михаила Жарова и иных великих, не говоря уже о просто выдающихся…
«КАЗАНСКИХ ГИМНАЗИЙ ГЛАВНЫЙ КОМАНДИР»
С самаго вступления в должность прилагал я старание об улучшении состояния гимназии. Ю.И. фон Каниц. Из рапорта от 16 июня 1771 г.
Юлий Иванович фон Каниц служил при юстиц-коллегии Лифляндских, Эстляндских и Финляндских дел в чине надворного советника, когда 26 августа 1764 года он был назначен, а 11 декабря 1764 года, согласно указов Правительствующего Сената и «Ея Императорскаго Величества Государыни Императрицы Екатерины Второй» получил приказ, в коем велено ему было быть в Казани «над гимназиями главным командиром». Юлий Иванович был родом из остзейских дворян, да к тому же человеком военным (с 1743 по 1751 год он обучался в Шляхетском корпусе, откуда был выпущен армии прапорщиком и быстро дослужился до поручика), потому «взял под козырек» (судя по характеру, фон Каниц вполне мог сам домогаться повышения) и 3 января 1765 года был уже в Казани. Устроившись, 7 января он принял у предыдущего «командира гимназий» надворного советника Алексея Никитича Кожина дела, денежные суммы, гимназические строения и прочее имущество и вступил в должность «главнаго командира», став четвертым по счету директором «Казанских гимназий». Почему «гимназиЙ», если в городе на то время имелась лишь одна? Потому, что еще со времен первого директора И.М. Веревкина, гимназия разделилась на две половины: для дворян (меньшая по количеству воспитанников) и разночинцев, «при чем дети дворян отличались от детей разночинцев особым платьем и сидели за отдельными столами, покрытыми кожею или красною каразеею (шерстяной тканью – Л.Д.).» (А.А.Артемьев. Казанския гимназии в XVIII столетии.// «Журнал министерства народнаго просвещения». СПб., 1874, ч. CLXXIV, стр.7). Здания гимназии находились тогда близ церкви Грузинской Божией Матери, от имени коей получила свое название и улица, на которой стоял храм. Куплены они были Михаилом Ивановичем Веревкиным у помещика Шахова за 350 рублей и представляли из себя, согласно описи «1) стоявшия посреди двора двух-этажныя «хоромы»: в нижнем ярусе помещалась гимназическая канцелярия, «где письменныя дела отправляются», и кладовая для хранения разных казенных вещей; а в верхнем находилась квартира командира гимназий, состоящая из четырех комнат; две же комнаты занимались библиотекою и другими принадлежностями; 2) при въезде на двор, на лево от ворот, «хоромы новыя», в которых три комнаты назначены для классов, а четвертая для квартиры инспектора; 3) такия же «новыя хоромы» с правой стороны от ворот, состоящия из четырех комнат, занимавшихся классами; 4)»людская» – где помещались нижние служители гимназии, была ветхая; 5)баня; 6)две конюшни с сеновалом и сушильною, и 7) «каретник» или сарай для помещения экипажей. Все здания деревянныя, покрыты дранью; двор «с лица», то-есть по улице, был огорожен «балясами». Строений сих, вестимо, ныне нет, а на месте Грузинской церкви стоит теперь четырехэтажный дом в стиле ранне-советского классицизма с адресом улица Карла Маркса, 44. Надо сказать, что после первого «главного начальника гимназий» М.И, Веревкина, очень деятельного и идущего ради своего детища на многие, даже не очень законные поступки, новый директор, магистр Данила Васильевич Савич, коему «для важности» дали профессорское звание, хоть и был человеком дельным и трудолюбивым, однако был слишком смирным и безгласным. Алексей Никитич Кожин же, ставший преемником Савича после его смерти, спал и видел себя прокурором камер-коллегии, а когда получил таковое назначение в мае 1764 года, просто дожидался передачи дел. Естественно, дисциплина в учебном заведении расшаталась, жалованье не выплачивалось вовремя, а воспитанники-разночинцы, получавшие за учебу 6 рублей в год, вынуждены были даже «христорадничать» на толчках и церковных папертях, дискредетируя и себя, и гимназию. Не удивительно, что прием воспитанников в гимназию упал: в 1764 году из нее выбыло (для поступления в военную службу) 30 человек, а принято было лишь 21. Кроме того, падение авторитета гимназии, согласно указа от 21 июля 1758 года учрежденной «с такими же выгодами, как и в Московском университете», то есть подчинявшейся только Сенату «и никакому иному правительственному учреждению» и исполнявшей указы единственно Московского университета, привело к тому, что ей стала «указывать» губернская канцелярия, а ее преподаватели даже арестовываться, например, «за неплатеж денег по векселю» (как это случилось с учителем фехтования и танцев датчанином Иваном Варцелиусом). К тому же оставляла желать лучшего и, говоря современным языком, материально-техническая база первого светского среднего учебного заведения города. И фон Каниц принялся наводить порядок с присущими немцам основанием и педантичностью. Перво-наперво, он провел ревизию существующих зданий и строений гимназии и нашел, что старые здания «ветхи» и большинство зданий «в такой неисправности, что некоторыя комнаты зимою нельзя было топить; вообще же они тесны…» Крайнее неудовольствие у Юлия Ивановича вызвало то, что вблизи гимназии была «одна подозрительная улица, от чего взрослые ученики весьма худым поступкам способ и пользование иметь могут» и что ввиду нахождения зданий гимназии среди садов, пустырей и оврагов караула из четырех человек с одним унтер-офицером без оружия и даже без «тесаков» явно недостаточно, и «великое опасение гимназиям от злодеев есть». И еще не понравилось привередливому (последнее слово выражает крайнее восхищение и уважение) немцу то, «что через одну только проезжую улицу от гимназическаго дома складывают на небольших тут пустырях разных чинов обыватели от самовольности великой скверной навоз, от чего по вешнему времени может происходить дурной воздух и народу тем наносить вредность». Ну что тут сказать: сразу видно, что Юлий Иванович не наш был человек, не русский. Конечно, заботиться о гимназических строениях ему было положено по должности. А вот недовольство самовольной свалкой – это он зря. «Дурной воздух», видите ли, «народу вредность». Ну какое, например, дело до народу нынешним директорам гимназий и школ? Вернее, директрисам? Им бы где краски подешевше добыть да мужичонку-учителя в свою школу заманить – и то успех! А чтобы идти к начальнику городской милиции и потребовать ликвидировать свалку, да еще «через проезжую улицу от гимназии» – это вы можете себе представить? А вот Юлий Иванович – пошел. Прямиком в Полицейскую управу, то бишь, говоря современым языком, в ГУВД, после чего «полиция воспретила, – как пишет «Журнал министерства народнаго просвещения», – сваливать нечистоты». Более того, фон Каниц добился от губернатора (читай: местного президента) его превосходительства действительного статского советника Андрея Никитича Квашнина-Самарина отправления на охрану гимназии вооруженного караула. И это в те времена, когда террористами еще и не пахло, а до трагедии в Беслане с расстрелом заложников-школьников в спину было около четверти тысячелетия. Нет, положительно не наш человек был этот фон Каниц. Расшатавшуюся дисциплину в гимназии Юлий Иванвоич тоже старался подтянуть с первых же дней. Он издал особую инструкцию относительно наблюдения «за порядочностью поступков учеников и учителей». Нерадивых учеников, а также воспитанников, систематически пропускавших занятия без причины он стал исключать из гимназии, а, разрешая отпуска, брал «реверсы», то есть подписки, что отпускники, ученики и учителя, обязаны явиться в указанные сроки, а за просрочки «подвергаться вычетам из жалованья». Вот образчик одного такого документа: «1765 г. Февраля 6-го дня в Казанских гимназиях ученик, князь Николай Болховской, обязан сим реверсом в том, что отпущен он для необходимой нужды, Казанскаго уезда в деревню Красную Горку на срок до второй недели великаго поста с таким обязанием, если на тот срок он не явится, за то себя подвергает под роковой штраф, какой по указаниям положен будет главным командиром; в утверждение чего и подписуется. К сему реверсу ученик князь Николай Болховской руку приложил». Все проступки гимназистов и преподавателей он записывал в «штрафной журнал», который, фон Каниц всегда держал под рукой – нарушений порядка и даже благочиния было в гимназии не мало. Уже в первый год своего «командирства» фон Каниц составил подробный план устройства гимназии, который предусматривал, в частности, обязательное обучение в ней дворянских детей, возведение преподавателей в гражданские чины, равные офицерским. «С охотою не приезжают сюда, яко в отдаленное место, учители как чужестранные, так и природные российскому отечеству, – писал Юлий Иванович, – то для привлечения их наилучшим бы средством послужило сие, что естлибы учители гимназий, как такие люди, которые находятся в службе Ея Императорскаго Величества, пожалованы были рангами офицеров таким образом, что учители бы высших классов и вышних наук получили порутческой, а нижних прапорщичий, инспектор же капитанский ранг, или характер титулярнаго советника (гражданский чин, равный в те времена чину армейского капитана – Л.Д.). Сии чины дозволили бы им приступить к знатным компаниям, которым они теперь, как люди безчиновныя, будучи презираемы, не пользуются, а через сие лишаются случаев узнать, как жить в свете и научиться благородному поведению, которое вкоренить должны в юношество». Программа обучения по его плану, была следующей: 1) Латинский язык. 2) Французский язык. 3) Немецкий язык. 4) Итальянский язык. 5) Греческий язык. 6) Еврейский. 7) Катехизис греческаго исповедания. 9) Арифметика. 10) История. 11) Геометрия 12) География с особливейшим объяснением о положении Российскаго государства. 13) Рисование. 14) Фортификация. 15) Риторика. 16) Поэзия. 17) Логика. 18) Метафизика. 19) Генеалогия. 20) Танцование. 21) Фехтование. 22) Инструментальная музыка. В 1769 году стала изучаться и татарский язык «для охотников», то есть, желающих, преподавание коего вел толмач Казанской Адмиралтейской конторы Сагит Хальфин. А в 1771-м – невиданное дело! – были введены новые «нравственныя» предметы: «Правила о приведении сердец и поступок в порядок» и «Как удобнее и с плодом читать полезныя книги». Программа была принята, увеличено было, по ходатайству фон Каница, и жалованье ученикам: дворяне стали с 1767 года получать по 13 рублей 50 копеек вместо 9-ти, а разночинцы – 9 рублей. В целом же проект мурыжился долго и только при императоре Павле I вошел в новый устав гимназии, высочайше утвержденный императором 29 мая 1798 года. В целях привлечения внимания казанского общества к гимназии, «Каниц… не чуждался обыкновения действовать просветительным образом на народ, при помощи различных аллегорических представлений… В продолжение своей службы в Казани, он едва ли пропустил хоть один высокоторжественный день, не устроив какого-либо праздненства, и программы этих праздненств, кажется, всегда сочинялись им самим». (А.А.Артемьев. Казанская гимназия…, стр. 4). Так, в 1765 году в день рождения императрицы (21 апреля), после божественной литургии и благодарственного молебствия в Благовещенском соборе и после обеда у губернатора, вся городская и губернская знать отправилась в гимназию, где силами воспитанников-дворян был представлен сочиненный Юлием Ивановичем «Пролог», где действующими лицами были «Судьба», «Россия» и «Казань». Сцена представляла прекрасную рощу, в которой находились три, украшенные цветами, арки. В средней была видна призрачная картина, на которой было изображено Всевидящее Око, а под ним в облаках – портрет Екатерины. В боковых арках были устроены прозрачные пирамиды с вензелями императрицы и цесаревича Павла. «Судьба» говорила монологи: Провидение Божией определило сей Империи такую обладательницу, какая не в каждом веку на свет приходит… А «Казань», вслед за «Россией» благодарила «Судьбу» за такую императрицу… (см. И.А. Крути. Русский театр в Казани, М., 1958). Сие верноподданническое действо настолько понравилось зрителям, что они выразили желание еще раз посмотреть «Пролог», который был вновь сыгран на следующий день, а потом еще и трагедия Сумарикова «Синав и Трувор». «Стечение зрителей в этот раз, – писало «Прибавление к Казанскому вестнику» № 44 за 1828 год, – было еще многочисленнее прежняго». 26 мая 1767 года, ближе к вечеру, заухали, загудели все колокола казанских церквей – к пристани близ Тайницкой башни казанского кремля причалили четыре галеры, на одной из которых, флагманской, именуемой «Тверь» (впоследствии подаренной городу) находилась сама императрица Екатерина Вторая. Визит императрицы в Казань был важнейшим событием для всего города. Гимназии в том числе. «Еще при первом известии о намерении императрицы прибыть в Казань, – писал А.А. Артемьев, – фон-Каниц начал заботиться о том, как приличнее устроить встречу государыни, если она удостоит своим посещением гимназию. Само собою разумеется, что прибытие ея в город должно было ознаменоваться иллюминацией с приличными случаю аллегорическими картинами; но Каниц предполагал, сверх того, приветствовать государыню речами и прочитать перед нею какия-либо разсуждения». Еще он устроил близ гимназических зданий триумфальные ворота с огромным государственным гербом над аркой «а около ворот поставлены (были) разныя прозрачныя картины». Но императрица, действительно занятая в Казани делами по самую маковку, не нашла времени для посещения гимназии, командировав для этого графа Владимира Григорьевича Орлова, младшего из пяти братьев Орловых, возведших на престол действующую императрицу. Граф милостиво «обозрел» гимназию, побеседовал с фон Каницем и доложил о своем пребывании в гимназии императрице, вследствие чего, очевидно, и последовал Высочайший Указ от 3 сентября 1767 года об увеличении жалованья ученикам. В 1771 году, 21 апреля, в день рождения императрицы, фон-Каниц срежиссировал новое театрализованное действо, о чем и отписал в Москву в подробном «покорнейшем рапорте» куратору Московского университета И.И Мелиссино и директору университета (коему напрямую была подчинена тогда казанская гимназия) М.В. Приклонскому. «21-го числа апреля, то есть, в день Высочайшаго рождения Ея Императорского Величества, – писал в рапорте Юлий Иванович, – прибыл его высокопревосходительство здешней господин губернатор и кавалер Яков Ларионович фон-Брант со всеми прочими знатными особами в соборную церковь, где святейшаго правительствующаго синода членом, преосвященным Вениамином, архиепископом Казанским и Свияжским, совершалась божественная литургия, и пет был с пушечною пальбою и колокольным звоном благодарственный молебен. По окончании сего следовали… все в дом его высокопревосходительства к обеденному столу, в продолжении котораго, при питии за Высочайшия здравия, производилась пушечная пальба. В вечеру у его ж высокопревосходительства открыт был бал, и против его дома зажжена была иллюминация, равномерно и все улицы освещены были. Оной же всевысочайшаго рождения Ея Императорскаго Величества праздник в Казанских гимназиях, на другой день, то-есть, 22 апреля, торжествован был следующим порядком: По возбуждению и предводительству здешняго господина губернатора, здешнее дворянство, для засвидетельствования всеподданнейшаго почтения, в Казанских гимназиях представляло самолично трагедию Синав и Трувор. Дейсвующия лица были следующия: Синав – Алексей Васильевич Мельгунов. Трувор – граф Петр Андреевич Толстой. Ильмена – Елисавета Егорьевна Барбот-де Марни, племянница его высокопревосходительства здешняго господине губернатора. Гостомысл – Григорей Иванович Алябьев. Вестник – князь Василей Борисович Болховской. Паж – Павел Александрович Мансуров, сын здешняго господина обер-коменданта. Перед начатием же оной трагедии представлен был некоторыми Казанских гимназий учителями пролог, содержащий истинную похвалу и великия дела сей премудрой Монархини, который сочинен для торжествования сего наищастливейшаго в России праздника надворным советником и главным оных гимназий командиром. Действующия в оном лица были: Аполлон, Дух-хранитель Казанской губернии, Бог победы и Нептун… По окончании пролога и трагедии, представлена была некоторыми тех гимназий благородными учениками небольшая комедия: Приданое обманом. И сим торжествование сего Высочайшаго дня для засвидетельствования глубочайшаго и усерднейшаго почтения сей великой и преизящной Монархине, к чрезвычайному удовольствию здешних обитателей учиненное, окончилось…» В конце рапорта фон Каниц докладывал, что «на сие всерадостнейшее торжество из казенной гимназической суммы денег ничего употреблено не было». Рапорт, как писал в своем ответе куратор Мелиссино, был прочитан им «с полным услаждением». Отмечались «аллегорическими изображениями» и дни восшествия императрицы Екатерины Алексеевны на престол (28 июня). В эти дни, после обедни, устраивались фейверки и «иллюминации», палили пушки и гимназисты (вместе с остальными казанцами) кричали «УРА». В театрализованных представлениях и «балетах» участвовали дочери губернатора Елизавета и Екатерина, дочь коменданта Казани генерала от артиллерии Шарлота фон Баннер, Дарья Голицына, Екатерина фон Варенстет, княжна Федосья Черкасская, князь Василий Голицын, Петр Татищев, Иван фон Фальконберг и прочие молодые казанские дворяне из самых «изячных» фамилий. Принимала гимназия участие и в торжествах по случаю тезоименитств императрицы (24 ноября). Последним в истории начальствования Юлия Ивановича над гимназией было празднование день рождения «дрожайшия матери отечества» 21 апреля 1773 года. В первый день, как и положено, шли официальные торжества: молебствия, пушечная пальба, обед у губернатора генерал-поручика Якова Ларионовича фон Бранта. А 22 апреля состоялся маскарад и балет, исполненный силами молодых казанских дворян, в котором принимали участие три дочери губернатора Елизавета, Екатерина и малолетняя Анна, Шарлота фон Баннер, Дарья Голицина, Екатерина Бекетова, Густав фон Баннер, Михаил Палицин, Иван Неелов, Иван Фаленберг и Андрей Копытов, о чем и было доложено в особый «реляции» директору Московского университета Михаилу Васильевичу Приклонскому. Оставлял желать лучшего педагогической состав гимназии. Так Петр Тихомиров, латинист, часто не являлся на занятия «по болезни», что проще означало запой, дрался и однажды на замечание инспектора гимназии Листова просто «прибил» его. Нарушал «трудовую дисциплину» учитель арифметики Данилов, над которым уже висела резолюция «буде надежд на исправление его видеть совсем не приходится, онаго от гимназии отрешить…» За преподавателей фон Каниц плотно взялся в начале 70-х годов, когда по распоряжению Ивана Мелиссино была издана программа «Способ учения», где было выведено золотое для всех времен правило: «Никто, не имеющий воспитания сам, других воспитывать не может». Все начинания фон Каница были прерваны появлением близ Казани шаек Пугачева в июле 1774 года. 2 июля губернатор объявил жителям города о защите Казани и формировании ополчения, а уже 4-го июля фон Каниц сообщил губернатору, что «Казанския гимназии могут выставить следующий корпус: 13 учителей, 2 дежурных офицера, 2 приказных, 39 учеников, «кои имеют не менее 16 лет (а были «ученики» и за 20 лет – Л.Д.)», 6 человек дворовых людей самого Каница и затем всех служителей гимназических из отставных солдат. Учителя и двое дежурных офицеров, «будучи люди шпажные, имели по паре пистолетов», а все прочие вооружены были пиками (в рапорте университету было отписано несколько иначе: у 50 человек учителей и учеников были карабины, и только «прочие» были вооружены пиками – Л.Д,)». (Цит по: «Журнал министерства народнаго просвещения», СПб., 1874, ч. CLXXVI, стр. 18). 10 июля был разбит конный отряд полковника Николая Васильевича Толстого, а сам он – убит. Пугачев отправил фон Бранту указ, в котором «приказывал» сдать Казань без боя. Жители стали разбегаться, и в числе первых сбежал в Нижний Новгород шеф сформированного дворянского ополчения генерал-майор Ларионов, «оставив на произвол судьбы, – как писал А.А. Артемьев, – вверенную ему оборону южной стороны города». 12 июля 1774 года Пугачев повел свою разбойную вольницу на Казань. «Корпус» фон Каница, состоящий из 74 человек, прикрывал Арскую улицу вместе с иностранными мастеровыми. Им была придана одна пушка. «Прямо против Арского поля находилась главная городская батарея, – писал А.С, Пушкин в главе седьмой «Истории Пугачева». – Пугачев на нее не пошел, а… отрядил к предместию толпу… под предводительством изменника Минеева. Эта сволочь… забралася в овраги, находящиеся на краю самого предместия. Опасное сие место защищали гимназисты с одною пушкою… Бунтовщики… влезли на высоту, прогнали гимназистов голыми руками, пушку отбили… В числе убитых, – заканчивая главу, писал Пушкин, – находился директор гимназии Каниц, несколько учителей и учеников…» Александр Сергеевич был не совсем прав. Гимназистов вовсе не разогнали быстро и одними кулаками. Мятежники быстро смяли только передовые посты, но сам «корпус», по свидетельству двоюродного брата знаменитого фаворита генерал-майора Павла Сергеевича Потемкина, бывшего тогда в Казани, держался «твердо». Располагался он в две шеренги: передняя с карабинами, задняя с пиками, а на флангах находились «шпажные люди», с пистолетами. И «смяты» они были не сразу и не одними «голыми руками»: были убиты два учителя и один ученик, пять гимназистов было ранено, а сам фон Каниц получил ранение башкирской стрелой в ногу. И уже совсем не прав был великий поэт в том, что фон Каниц был убит. Напротив, получив ранение и приказав гимназистам отступать к кремлю, сам Юлий Иванович побежал в гимназию спасать казенное имущество, но «повстанцы» уже хозяйничали там, отняв у служителей сундук с казною и запалив гимназические строения, которые к ночи «сгорели совершенно». Фон Каниц едва ушел от разбойников и вместе со своими воспитанниками «удалился» за кремлевские стены. Новый казанский губернатор (фон Брант умер 3 августа 1774 года), генерал-поручик князь Платон Степановч Мещерский проявил о городе самую отеческую заботу. Не оставил он без «ходатайства о монаршем внимании» и « к Казанским гимназиям, самоотверженно действовавшим против бунтовщиков». По этому случаю на имя губернатора последовал 25 августа 1774 года высочайший рескрипт, которым было велено «выдать из штатс-конторских доходов для исправления их состояния, не в зачет жалованья по их окладам: директору гимназии надворному советнику фон-Каницу за пол года, учителям и другим чинам гимназий за треть, а ученикам за год». Независимо от того, в пособие гимназиям выслано было от университета 1000 рублей». (А.А.Артемьев. Казанския гимназии в XVIII столетии. // «Журнал министерства народнаго просвещения», СПБ., ч. CLXXVI, стр. 32). По восстановлении спокойствия в Казани Юлий Иванович тотчас принялся хлопотать и о восстановлении гимназии. Он теребил и не давал покоя губернатору, митрополиту Вениамину, генерал-майору П.С. Потемкину и, в конце концов, ему был отведен «для классов», как о том пишет Михаил Рыбушкин в первой части своей «Краткой истории города Казани», обгоревший дом купца Пушникова на Большой Проломной. 8 ноября гимназия была торжественно открыта, и учение возобновилось. Вскоре специальным указом Правительствующего Сената гимназии были отведены два каменных казенных дома на нынешней Карла (тьфу ты, прости, Господи) Маркса близ теперешнего авиационного института «до тех пор, пока не отстроится особенный для гимназии дом». И фон Каниц, «по прежнему, – как писал А.А. Артьемев, – с полным усердием, предался как устройству вверенных ему заведений, так и изысканию способов к распространению полезных сведений в публике вообще». Крепко способствовал всем начинаниям Юлия Ивановича Платон Степанович, губернатор казанский, за что ему большой поклон. Ибо это его задумкой было публичное чтение лекций «моралических, исторических и прочих», что принял на себя фон Каниц. Эта «общественная» его деятельность продолжалась до самой смерти Юлия Ивановича. Одна из самых замечательных работ фон Каница относится к 1778 году. Это составление плана древней Казани с ее крепостными и острожными стенами и описание осады и взятия Казани в 1552 году «чрез неутомимое по манускриптам и признакам изыскание каждого места». План этот позднее использовался всеми историками Казани и по сей день является самым точным – немец есть немец… С годами забот не убавлялось, зато таяли силы. Фон Каницу самому приходилось напоминать своему начальству о собственных заслугах, дабы ему увеличили жалованье или произвели в следующий чин. Последнее ему удалось: в конце 70-х годов он получил коллежского советника, что было равно званию армейского полковника. А 6 марта 1781 года он умер. Умер «посреди забот, – как писал «Журнал министерства народнаго просвещения», – о приведении Казанских гимназий в надлежащее устройство».
ВСЕ НАЧАЛОСЬ С МЕЧТЫ
Пожалаваны, за усердную и полезную деятельность по учреждениям Министерства народнаго просвещения, медалями… золотою для ношения на груди на Аннинской ленте, содержательница 8-ми класснаго частнаго общеобразовательнаго женскаго учебнаго заведения перваго разряда в гор. Казани, вдова врача Лидия Шумкова.
Жила в Казани дворянская чета Шумковых, врач и акушерка. И не то чтобы им не нравилось дело, которым они занимались, нет; и интерес к нему был, и доход, от него получаемый, вполне устраивал, но вот была у супругов мечта – сеять в юных душах разумное, доброе, вечное. И не просто учительствовать, а иметь собственную школу, в которой были бы они полноправными хозяевами. И как это часто бывает, когда сильно чего-то хочешь, внешние обстоятельства стали складываться в их пользу: в 1871 году, узнав, что содержатель начальной школы на Рыбнорядской некто Петр Егорович Рогожкин, из отставных военных писарей, продает ее, Шумковы приобретают эту школу вместе со всем ее имуществом и находят для нее новое помещение в доме Степанова на углу Рыбнорядской и Старо-Горшечной улиц. Дом сей ныне цел, стоит на прежнем месте и смотрит фасадами, соответственно, на улицы Пушкина и Щапова. Школа, или как ее тогда именовали, смешанное начальное народное училище, помещалось на третьем этаже и насчитывало несколько десятков человек (в том числе 17 девочек), перешедших из рук Рогожкина в руки Шумковых. Средний возраст учеников был 14-15 лет. Порка и лишение обеда, практиковавшееся у Рогожкина, были отменены, зато с лета 1871 года в училище стали преподаваться для девочек рукоделия – починка и штопка белья, начальные навыки кройки и шитья, вязание и вышивка, что было новинкой для начальных школ в Казани. Учителей в школе было двое: Иван и Лидия Шумковы. Преподавали они поначалу не совсем классически. Особой оригинальностью отличалась педагогическая деятельность Ивана Михайловича. Один из выпускников первых лет существования школы Шумковых Парфен Андреевич Дубровин вспоминал: «У Ивана Михайловича был своеобразный громадный талант овладевать вниманием учеников. Изобретательность его в достижении этого была неисчерпаема. Он старался вдохнуть интерес к знаниям и вместе с этим умел поддержать в учениках жизнерадостное настроение, вставляемыми шутками и прибаутками. Он стремился опровергнуть положение, что корень учения горек; наоборот, вместо горечи он умел создать такие условия, что учение под его руководством оказывалось сплошным удовольствием или по меньшей мере развлечением. Иногда, заметив в некоторых учениках утомление внимания, вдруг он останавливался на полуслове и говорил: «ну, пока довольно, отдохнем немного», шел в свою комнату и приносил гитару…».
У бурмистра Власа Бабушка Ненила Починить избенку Лесу попросила…
Гитарные и, иногда, скрипичные концерты своеобразного педагога выливались в уроки пения, позже ставшие обязательными. Конца не было шуткам-прибауткам. «Так, спрашивая ученика: сколько будет шестью-шесть… и когда последний отвечал – тридцать шесть, Иван Михайлович добавлял: – береги шерсть… Или шестью-восемь, спрашиваемый отвечал: – сорок восемь –, а Иван Михайлович добавлял: – сено косим», – вспоминал П.А. Дубровин. И таблица умножения запоминалась мгновенно. Как-то Иван Михайлович принес в класс бумажный кошель порядочных размеров, надул его и ударил об стол. Раздался оглушительный хлопок, принудивший даже заглянуть в класс обеспокоенную Лидию Петровну. Оказалось, это была «прелюдия» к последующему объяснению, что такое воздух, ветер и вообще явления природы. С электричеством Иван Михайлович познакомил своих учеников тоже весьма своеобразно: привел их в физический кабинет уездного училища, поставил самого длинноносого ученика на табурет со стеклянными ножками, присоединил к нему какие-то проводки и стал вращать динамо-машину, после чего из носа стоящего на табурете ученика буквально посыпались искры. Еще более оригинальным способом началось изучение строения человека. «Пришли мы в одно утро в класс, – пишет Дубровин, – и были неожиданно поражены появлением в одной из комнат новаго предмета, внушавшаго большинству из нас суеверный страх, а меньшинству брезгливое или неприятное чувство. Предмет этот был полный скелет человека, с навешанными на нем часами и галстухом. Большинство учеников не решалось войти в эту комнату класса. Но вот, появился Иван Михайлович, все ученики – храбрые и трусливые идут по направлению к скелету, ожидая какой либо неожиданности. Так оно и случилось. Иван Михайлович поздоровался с господином скелетом за руку и попросил сделать тоже своих учеников. Никто не решался; наконец, один из учеников… взял было протянутую к нему Иваном Михайловичем руку скелета, но тот час бросил со словами: «Фу, какой холодный». Иван Михайлович просил учеников, что бы кто нибудь снял со скелета часы и галстух, но так-таки ни от кого этой храбрости не добился… Через три дня голова, руки, ноги снимались со скелета самими учениками, а в конце недели скелет из класса пришлось унести, так как у него обнаружилась такая дружба с учениками и такая склонность к шаловливости, что на правой руке у него оказались сломанными два пальца». Лидия Петровна занималась рукоделием с девочками и преподавала, по преимуществу, гуманитарные предметы. В «оригинальности» преподавания замечена она не была, строго следовала имеющимся программам и Высочайше утвержденному в 1864 году «Положению о начальных училищах», была к ученикам и ученицам всегда доброжелательна, вследствие чего и любима ими. А школа с годами росла количественно и качественно. Уже в 1873 году только учениц насчитывалось ровно тридцать. Вырос и доход школы: с 300 рублей в год в 1871 до 480 рублей в 1873 году. Это позволило взять на службу двух преподавателей: географии и закона Божия. Стало тесно, и школа переехала на Ново-Горшечную (ныне Бутлерова) в дом, стоящий прямо против Четвертой полицейской части. Но там она продержалась недолго и вскоре перекочевала на Старо-Горшечную, заняв флигель усадьбы известного краеведа, этнографа и деятеля народного образования Илиодора Александровича Износкова, родственной, так сказать, души. Флигеля этого уже нет, а дома и подавно. На месте их стоят терема для «малоимущих», то есть для лиц, которые что бы ни имели, а все им мало. Здесь, начинавшая забирать инициативу в «держании» школы в свои руки, Лидия Петровна открыла пансион, в котором жило 12 учеников и учениц. Характера она была строгого, потому жизнь в ее пансионе была подчинена дисциплине и трудовому началу: дети сами убирали комнаты, накрывали на столы, доили коров, присматривали за младшими. Для разбора недоразумений между пансионерами существовал товарищеский суд под председательством Ивана Михайловича, судьями в коем были сами ученики. Во второй половине 70-х школа опять поменяла свое местонахождение и стала помещаться в доме Данилова на Старо-Коммисариатской улице, что есть ныне часть улицы Муштари. Это было время, когда школа была на подъеме. Доход ее, например, в 1879 году составлял 648 рублей в год, учениц, коими «заведовала» Лидия Петровна, насчитывалось около 40, школа «помолодела» и уже звалась в городе не иначе, как «школой Шумковой». Учились в ее школе дети всех сословий, без различия званий и вероисповеданий, и всегда, даже когда школа стала гимназией, дети податных сословий составляли более трех четвертей из всего числа учащихся. Именно Лидия Петровна, на мой взгляд, и была настоящей народницей. Она несла в народ знания, добро и свет, а вот Софьи Бардины, сестры Засулич, Софьи Перовские и Веры Фигнер, организующие покушения на министров и губернаторов, бросающие бомбы в императоров, в результате чего гибли десятки простых людей, и зовущие себя исполнителями «народной воли», несли смерть, разрушения и зло. И мы по-прежнему чтим их, а истинных народниц, отдавших людям свои знания, годы и, в конечном счете, жизнь, ценим мало и помним недолго. Много ли мы можем сказать о П.Ф. Веселовой, Ф.А. Аитовой, М.Н. Андреевской, А.В. Романовой, А.И. Котовой, М.Н. Брокмиллер, А.И. Капустиной, Е.П. Леонтьевой, Н.П. Куприяновой, А.А. Навашиной, Е.А. Фирсовой, Л.А. Алафузовой, А.П. Смирновой, Е.Ф. Даниловой, Е.М. Орел, Л.И. Зиминой, Л.И. Магницкой, Е.Ф. Хрусталевой, Л. Хусаини и многих других? То-то. Кстати, нынешние учительницы, в большинстве своем, тоже «народницы». Но это так, к слову… В 1883 году Лидия Петровна стала вдовой. Школа ее опять переехала; новый адрес теперь звучал так: «Старо-Коммисариатская улица, флигель дома Берцелиус». Следующим местом школы, с 1885 года, стал дом Вагнер на углу Большой Лядской (ныне Горького) и Гоголя, знаменитый тем, что чуть ли не со дня его возведения нес он образовательно-просветительскую функцию, помещая в себе то частную прогимназию Вагнер, то, вместе с ней, еще и школу Шумковой; то, уже в конце XIX – начале XX веков являясь казанской художественной школой, где учились выдающиеся художники первой половины XX века: основатель школы футуризма Давид Бурлюк, сбежавший из России в 1920-м, и Николай Фешин, сделавший России ручкой летом 1923-го. С 1905 года вплоть до октября 1917-го здесь размещалась частная гимназия Александры Ивановны Котовой, преобразованная позже в Третью женскую гимназию, в советские имена именуемая средней школой № 3, а в постсоветские (и по сей день) опять Третьей, правда смешанной, гимназией. Без мужа да с малыми детьми было трудно. К 1885 году количество учащихся сократилось в два раза, а доходы школы – более, чем в 4 раза. Перспектива открывалась следующая: либо вернуться к прежней профессии – акушерству, либо принять предложение занять место начальницы Осинской женской прогимназии. И то и другое значило бросить школу и дело, с которым она сроднилась, и предать мечту. И когда уже наступило отчаяние, и казалось, что выхода нет, Лидия Петровна узнает, что помещение школы оплачено, как, собственно, и все связанные с ней расходы, известным на Казани купцом, промышленником и потомственным почетным гражданином. Звали благотворителя Петр Иванович Александров, который с этого момента становится бессменным попечителем школы Шумковой. В том же 1885 году Лидия Петровна, на средства благотворителя, открывает рукодельный класс шитья дамских и детских нарядов, что позволило ученицам, кроме знаний, приобретать в школе и профессиональные навыки. И год был закончен удачно. С этих пор и количество учениц, и доходы школы стали неуклонно расти. «Отвечая на возрастающее с каждым годом требование общества на профессиональное образование, Л.П. Шумкова решила реформировать свою школу в рукодельно-ремесленное училище и представила на утверждение Попечителя учебнаго округа следующий проект: 1) В училище занятия будут разделяться на теоретическия и практическия. 2) К первому роду занятий относится обучение неграмотных детей Закону Божию, чтению, письму и арифметике, в объеме курса начальных городских училищ; для девочек же, кончивших курс в начальных училищах, имеют быть введены в определенное время повторительные и дополнительные уроки по тем же учебным предметам и в указанном же объеме. 3) Для означенных в предыдущем параграфе занятий, кроме преподавания Закона Божия, будут, с разрешения учебнаго начальства, особыя учительницы, или же ими будет руководить учительница училища. 4) Для обучения Закону Божию имеет быть приглашен священник. 5) Практическия занятия будут состоять в подробном и систематическом обучении девочек разнообразным рукодельным женским работам. 6) Для практических занятий имеют быть приглашены три или более преподавательницы. 7) О нанятых лицах для руководства практическими занятиями учредительница обязуется доносить учебному начальству. 9) Училище имеет быть помещение на Лядской улице в доме госпожи Вагнер. 20 марта 1886 года этот проект был утвержден Попечителем учебнаго округа…». (Казанская частная женская гимназия с профессиональным отделением Л.П. Шумковой. Казань, 1910, стр. 20-21). Так родилось начальное рукодельно-ремесленное училище Лидии Петровны Шумковой… В 1888 году Лидией Петровной овладевает мысль преобразовать свою школу в двухклассное училище. И опять обстоятельства складываются в ее пользу: посетившие в 1888 году Казань Министр народного просвещения граф Делянов и член Совета министра Любимов ЗАХОДЯТ в ее школу (как оказалось, по ее собственной просьбе, сделанной советнику министра неофициально). Его Сиятельство граф Иван Давыдович заинтересовался как раз практическими занятиями в школе, на что Лидия Петровна дала подробные объяснения и заявила в конце: – Только вот рационально обучать девочек ремеслам весьма трудно без знания человеческой анатомии и физиологии. Делянов, про которого было известно, что он считал «широкое» образование женщин излишним, хмыкнул и промолчал. Любимов же понял, куда клонит Шумкова, и при прощании с ней спросил: – Не желаете ли вы о чем-нибудь просить Его Сиятельство? И Лидия Петровна, уже обращаясь к министру, сказала: – Я бы хотела видеть свою школу двухклассным училищем. – Чтобы иметь право преподавать строение человека? – улыбнулся Делянов. – В том числе, – ответила Шумкова. – Хорошо, – ответил Иван Давыдович. – Подавайте прошение. Прошение было незамедлительно подано, и на следующий год, по Высочайшему повелению, школа получила статус двухклассного училища третьего разряда со всеми вытекающими отсюда преимуществами и прекратила прием мальчиков. В 1890 году Лидия Петровна представила на проводившуюся в Казани Научно-промышленную выставку работы учениц своей школы и получила почетный диплом «За выработку типа образцовой профессиональной школы и безкорыстное, энергичное и плодотворное служение интересам образования вообще». В том же году было введено обучение модному делу, в 1892-м – огородничеству, в 1894-м – белошвейному мастерству. К этому времени школа помещалась в доме Смирнова на той же Старо-Коммисариатской и была уже чисто женской. В 1896 году школа экспонировала работы своих учениц на Всероссийской художественно-промышленной выставке в Нижнем Новгороде и получила диплом «За хорошую работу учениц ремесленных классов и за двадцатипятилетнюю полезную деятельность по профессиональному образованию». К этому времени школа Шумковой приносила годовой доход более трех тысяч трехсот рублей, не считая субсидий П.И. Александрова, и имела 230 учениц. Но Лидия Петровна не желала удовлетворяться достигнутым и почивать на лаврах. В феврале 1899 года она предоставляет в учебный округ ходатайство «о преобразовании содержимаго ею двухкласснаго училища» в шестиклассное, причем шестой класс предполагался быть исключительно профессиональным. Так же она просила «ввести в училище усиленную программу по Закону Божию, русскому языку, арифметике, истории и добавить к этому преподавание языков французскаго и немецкаго». Прошение было удовлетворено. Через год, в 1900 году, «шестиклассное профессиональное училище Л.П. Шумковой» имело 325 учениц, годовой доход, вместе с субсидиями неизменного попечителя Александрова, 9750 рублей и расходы: по заработной плате учителям 4996 рублей, на хозяйственные нужды 3957 рублей и на учебные пособия 798 рублей. Всего расходов в 1900 году было сделано на сумму 9751 рубль, что превышало доход школы на один рубль. Как видно из этих цифр, никакой материальной выгоды от содержания частной школы лично Лидия Петровна Шумкова не имела (ни до, ни в последующие годы; например, в 1908 году доход школы составил 21533 рубля, а расход 21551рублю) и руководствовалась ТОЛЬКО интересами морального плана. Более того, школа была с 1885 года «дотационной», как говорят ныне, и эти дотации (субсидии, пожертвования) обеспечивал из своего кармана хороший человек Петр Иванович Александров. На что же жила Лидия Петровна? А она служила в своей школе учительницей чистописания и, естественно, получала жалование. Вот так. В том же 1900 году училище приняло участие на Парижской всемирной выставке и получило серебряную медаль. В 1901 году училище Шумковой переехало в дом своего попечителя на Большой Красной, которая была тогда много короче нынешней одноименной улицы и имела протяженность от нынешней улицы Пушкина до нынешней улицы Толстого. Дом ныне цел, вместо прежних двух этажей имеет с 1934 года целых четыре и весь зеленый, как молодая елка. Стоит он, как и прежде, на стыке улиц Большая Красная и Жуковского и помещается в нем, преогромном, республиканский медицинский аналитический центр. В сем доме неугомонная вдова открыла осенью 1901 года еще и смешанную начальную школу с четырьмя годами обучения. Популярность профессиональной школы Шумковой уже выходила за пределы Казанской губернии. Качество образования в ее училище было на высочайшем уровне, и выпускницы ее школы охотно принимались на службу многими российскими городами, включая Петербург и Москву. А Лидия Петровна продолжала двигаться вперед. В 1904 году она вводит в своем училище обучение «цветоделию», а в начале 1905-го выходит «через Попечителя Казанского учебного округа в Министерство Народнаго Просвещения с новым ходатайством, именно о преобразовании содержимаго ею училища в частное учебное заведение I разряда с курсом семи классов женской гимназии и с особым VIII профессиональным классом» (Казанская частная женская гимназия с профессиональным отделением Л.П. Шумковой. Казань, 1910, стр. 37). Летом 1905 года последовало Высочайшее соизволение. Школа в 1905 году имела 387 учениц от 11 до 45 лет, более половины которых принадлежали к крестьянскому сословию. Всего же учениц из податных сословий было более, чем четыре пятых от их общего числа. Около 10% учениц были освобождены от платы за обучение. Толчком к дальнейшему развитию школы послужило получение Министерством Народного Просвещения возможности присваивать учащимся в частных женских учебных заведениях, курс которых соответствует курсу женских гимназий, прав учениц женских гимназий. Тип учебного заведения Шумковой не совсем соответствовал типу казенных женских гимназий, но Лидия Петровна начинает ходатайствовать о переименовании ее школы в частную женскую гимназию. И в августе 1907 года Лидия Петровна получила из рук директора народных училищ письмо следующего содержания: «За Министра Нар. Просвещения г. Товарищ Министра действительный статский советник Белюстин, предложением от 17 минувшаго июля за № 14732, уведомил, что Министерство Народнаго Просвещения, на основании ВЫСОЧАЙШАГО повеления 14 января 1906 года, разрешает присвоить частному женскому учебному заведению 1-го разряда, содержимому в г. Казани Л.П. Шумковой, наименование частной женской гимназии…». Далее следовало несколько условий, которые должна была выполнить Лидия Петровна. Затем при гимназии было создано благотворительное общество с целью материальной поддержки нуждающихся учениц – «Общество вспоможения нуждающимся ученицам Казанской частной женской гимназии Л.П. Шумковой», первыми почетными членами которого стали П.И. Александров и Л.П. Шумкова. А осенью 1908 года Лидия Петрова сочиняет новое ходатайство об открытии при гимназии двухгодичных курсов для подготовки учительниц рукоделия. «Так как не только в Казани и Казанской губернии, но и во многих других губерниях не существует учебных заведений, приготовляющих к специальному званию учительниц рукоделия, а между тем желающих получить эту подготовку и соответствующие права весьма большое количество (что я знаю из опыта своей многолетней педагогической деятельности), и так как постановка профессиональных предметов в моей гимназии и профессиональном отделении известна по выставкам, отчетам и отзывам г.г. ревизоров, экспертов и даже самого Министерства, – заканчивала Лидия Петровна свое прошение, – то я смею надеяться, что настоящее мое ходатайство будет удовлетворено в настоящем его виде». В конце 1909 года Шумковой был получен ответ: «Министерство Народнаго Просвещения признало возможным учреждение… при содержимой Вами частной женской гимназии… двухгодичных курсов для подготовки лиц, ищущих звания учительниц рукоделия». – Ну что, более вам, очевидно, нечего и желать? – спросил Лидию Петровну Александров, поздравляя с очередным благоприятным исходом ее ходатайства. – Надеюсь, теперь-то вы удовлетворены? – Не совсем, – ответила Шумкова, и через несколько дней стала хлопотать об открытии при гимназии вечерних общеобразовательных курсов. В феврале 1910-го Шумковой было получено разрешение «об открытии общеобразовательных курсов для взрослых» (Лидия Петровна принимала девочек в подготовительный класс своей гимназии в возрасте 7-10 лет, а в первый класс – не младше 9 и не старше 12). Так к восьмилетней женской гимназии с профессиональным отделением и двухгодичными курсами для подготовки учительниц рукоделия прибавилась вечерняя трехгодичная женская школа для взрослых в объеме гимназического курса. – Ну, теперь-то, надеюсь, все? – как то спросил Шумкову Александров. – Посмотрим, – ответила Лидия Петровна.
ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ АКТЕР
Симбирск. Год 1867-й. Антрепренер городского театра Николай Иванович Иванов собирает новую труппу для театра. Уже дали свое согласие сестры Зорины и Запольская, сманив из Вольска вместе с собой и остальную тамошнюю труппу. Скоро силами новой труппы Иванов дал несколько спектаклей. Сборы – хуже не бывает. И вот как-то на квартиру Иванова является молодой человек, представляется Василием Николаевичем Андреевым и просит его «пожаловать к дяде Дмитрию Ивановичу для весьма важных переговоров». У молодого человека румянец во всю щеку и смешливые глаза. А его дядя – известный в городе театрал и меценат Дмитрий Иванович Минаев. «Вместе с Андреевым, – вспоминал позже Н.И. Иванов, – отправляюсь к Минаеву, который встретил меня словами: – Хотите иметь большие сборы? – Как же, помилуйте, не хотеть… – Ну так присаживайтесь и поведемте умные разговоры. Усадив меня в мягкое кресло, радушный хозяин заговорил: – Вам нужно поставит «Орфея в аду»… На оперетке вы наживете не сотни, а тысячи… – Так-то он так, но постановка «Орфея» сопряжена с громадными издержками, которые при настоящем положении легко могут не окупиться. – Вздор! Всегда окупятся… – Да, наконец, и труппа у меня не такова, чтобы стала разыгрывать такие сложные вещи, как оперетка… – Я уже распределил роли, – все они прекрасно расходятся: жену Орфея должна играть Зорина, общественное мнение Запольская, амура – их маленькая сестренка, Юпитера – вы, а Ваньку Стикса – изобразит Вася, – сказал Минаев, указывая на Андреева. – Он давно порывается попробовать себя на сцене и уж несколько раз упрашивал меня, чтобы я походатайствовал за него перед вами… – Так зачем же непременно выступать в оперетке, можно в комедии или драме… – Так дебютировать, просто, нельзя, – возразил Дмитрий Иванович, – нужно обязательно с помпой… Да вы относительно оперетки очень-то не беспокойтесь, потому что хлопоты по ее постановке я с вами разделю пополам. Например, я сделаю на свой счет костюмы, сам нарисую необходимые декорации… – А хор? – перебил его я. – Я уж позаботился об этом: будут петь архиерейские певчие». «Орфей в аду», легкомысленный продукт с его каскадным шиком произвел на провинциалов, уставших уже от глубоко нравственной тяжелой и сонливой драмы эффект разорвавшейся бомбы. Он имел невероятно громадный успех и «дал более десяти полных сборов подряд», а Василий Андреев, дебютировавший на сцене в роли Стикса весьма удачно, «исполнил, и очень недурно для начинающаго, Осипа в «Ревизоре» и Подколесина в «Женитьбе». Попытки его на театральных подмостках оказались удачными настолько, что он решился посвятить себя сцене, предварительно отказавшись от капитанства на волжских пароходах, каковая должность давала ему довольно приличное вознаграждение… Он удовольствовался сорока рублевым содержанием и прослужил до конца сезона… Бурлак в самое непродолжительное время составил себе видную репутацию талантливейшаго актера». ( «Исторический вестник», СПб., 1891, т. XLVI, стр. 345). До появления двадцатичетырехлетнего Андреева на симбирской сцене, Василий Николаевич в течении четырех навигаций служил помощником капитана буксирного парохода «Бурлак» (отсюда он и стал Андреевым-Бурлаком еще до выхода на сцену, ибо в пароходстве было с десяток Андреевых) и в 1867 году получил должность капитана пассажирского парохода. Происхождением он был из симбирских дворян, окончил симбирскую гимназию и слушал лекции в Императорском Казанском университете, коего, однако, не закончил и устроился на одно из волжских пароходств. «Сохранилась легенда о том, – писал биограф Андреева-Бурлака М. Морозов, – что уже тогда молодой волжский капитан восхищал команду и пассажиров парохода своими тут же сочиненными юмористическими рассказами. Выступал он с импровизациями и на любительских вечерах в Симбирске… Рассказывал он удивительно просто, без лишних жестов и усиленной мимики: смеялись только голубые глаза, и нижняя губа смеялась». Впоследствии, став знаменитым актером и не менее знаменитым рассказчиком (в 1881 году его импровизации вышли в Санкт-Петербурге отдельной книжкой «На Волге. Повести и рассказы» – Л.Д.), Андреев-Бурлак не раз читал перед Львом Толстым. «Вот настоящий талант. Простота-то какая!» – говорил Толстой. В 1868 году он дебютировал в Ростовском театре, и с этого момента началась его жизнь, как провинциального актера. И позже, выступая в Петербурге или подолгу служа в Москве, он оставался провинциальным актером. «Вместе со стаей перелетных птиц стараго актерства, – писала в своих воспоминаниях актриса Глама-Мещерская, – он не вил себе нигде прочного гнезда и по сухопутью и по водным просторам Дона и Волги исколесил пространство вдоль и поперек». Особенно он любил Волгу. С ней он был связан и детством, и юностью, и зрелыми годами. И очень тесно был связан с Казанью. Целыми сезонами он играл в Казани вместе с Писаревым, Давыдовым, Стрепетовой и другими звездами императорских театров в 70-е годы позапрошлого столетия, а когда закрылось в 1882 году его и М.И. Писарева детище – «Пушкинский» театр в Москве, Василий Николаевич организовал вместе с Писаревым (что было весьма непросто, ибо дело это было совершенно новым) Первое Московское товарищество русских драматических артистов. В 1883 Товарищество решило предпринять гастрольную поездку по России и начало ее с волжских городов. В Казань Товарищество прибыло в мае и с 12 по 20 числа показало 8 спектаклей с бенефисами Модеста Ивановича Писарева и Василия Николаевича Андреева-Бурлака. Первым спектаклем, показанным Товариществом в Казани был «Лес» Островского. Аркашу Счастливцева, одну из своих коронных ролей. Играл Андреев-Бурлак, «представляющий, – как писала газета «Казанские губернские ведомости», – редкий, дорогой талант – комика без шаржа, утрировки, деланности. Перед вами живой человек, сама жизнь на сцене. Смотрите вы на его игру и решительно забываете, что вы в театре, а не в действительной жизни видите вы эту фигуру, слышите эти речи…» А как он читал, вернее, исполнял отрывок из «Записок сумасшедшего» Гоголя на второй день гастролей Товарищества в Казани! В гриме и костюме – сером больничном халате и белом колпаке. Рядом с ним стояла больничная койка, и на черной дощечке, где мелом пишется имя больного, вместо «Поприщин» было выведено «Андреев-Бурлак». Василий Николаевич полулежал. Один глаз его был широко раскрыт, другой прикрыт тяжелой векой. Он рассуждал, и огромное впечатление на публику производил его монолог, когда несчастный титулярный советник Поприщин вдруг «догадывался», что он ни кто иной, как испанский король. – Это король я! – восклицал озаренно он и ударял себя в грудь. – Но Боже, что они делают со мною! Они льют мне на голову воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучают меня? – потрясал он своей патетикой зрителя. – Дайте мне тройку быстрых как вихрь коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик! Актер устремлялся вперед, широко раскинув руки. Публика замирала; казалось, еще чуть, и он взлетит. Но видение кончалось, и Поприщин, усталый и изможденный, садился на пол. – А знаете ли, что у алжирского бея под самым носом шишка? – спрашивал затем с идиотским видом Поприщин… «Господин Андреев-Бурлак, – сообщал читателям газеты «Казанские губернские ведомости» ее корреспондент, – явился во всей силе своего могучаго таланта, крайне разнообразнаго. Он воспроизвел душевное состояние сумасшедшаго до такой степени точно, живо, реально, естественно, до того точно с психологической стороны, что буквально потряс зрителей». Поприщин-сумасшедший в исполнении Андреева-Бурлака являл грандиозную трагедию «маленького человека», измученного, истерзанного каждодневной борьбой с чудовищной бюрократической машиной, стремившейся и превратившей его в ничто, в идиота, в абсолютный нуль. Тогда же, 13 мая 1883 года, в дивертисменте, Андреев-Бурлак читал свои «Волжские сцены». По воспоминаниям людей, бывших тогда в театре, чтение своих рассказов Василием Николаевичем «прошло при безчисленном множестве «bis». Как автор, г. Андреев-Бурлак выказал большую наблюдательность и тонкое остроумие, а как чтец – прекрасную манеру, превосходную дикцию, умение тонировать в высшей степени, замечательный комизм без всяких утрировок и шаржей…» В «Светит да не греет» Островского Андреев-Бурлак играл Дерюгина, кулака-мироеда с «паскудным, – как писал один театральный критик, – характером». Это был, судя по воспоминаниям актеров, игравших вместе с Василием Николаевичем, «самый живой образ в спектакле». А в казанской прессе об этой роли Андреева-бурлака было написано, что «такого истинно-вернаго типа, такого высоко-художественнаго воспроизведения живаго лица на сцене – не часто встретишь: тут в яве видишь крупный, редкий, могучий талант, подавляющий своею громадностию и заставляющий вас ловить каждый взгляд, каждый звук речи, – до того они правдивы, полны жизни и типичности». 18 мая был объявлен бенефис Андреева-Бурлака. Для него Василий Николаевич выбрал комедию «Иудушка» – заимствованную из сатиры Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы». Как он играл! Эта роль, наряду с ролями Недыхляква из «Кручины» Шпажинского, Расплюева из «Свадьбы Кречинского» Сухово-Кобылина, Счастливцева из «Леса» Островского, Городничего в «Ревизоре» Гоголя и Дерюгина была так же из наиболее ярких и выразительных ролей Василия Николаевича. Когда Максим Горький увидел его в роли Иудушки Головлева, то был до такой степени поражен, что долго пребывал в состоянии настоящего шока. «С минуты, когда на сцене явился Андреев-Бурлак в образе Иудушки Головлева, – вспоминал позже Горький, – я совершенно забыл о театре и обо всем, кроме маленького старичка в халате, со свечкой в дрожащей руке, с ядовитой улыбочкой на слюнявом лице. – Аннинька, Аннинька, – сладострастно всхлипывал он перед измученной, умирающей женщиной. Все, что делал этот человек, было страшно просто, неопровержимо правдиво и убедительно. Его липкие слова, паучьи движения, его порабощающий, терпкий голосок и эти гнилые улыбочки, – весь он был до ужаса противен и казался неистребимым, точно Кащей Бессмертный. Я пережил нечто неописуемое: хотелось бежать на сцену и убить это воплощение мерзости, я чуть не плакал от бешенства… … После спектакля, отравленный, я всю ночь шлялся в лугах за ярмаркой; меня остановил какой-то пьяный и больно ударил кулаком по голове; помню, это не обидело меня… … Я перестал ходить в театр, может быть, потому, что боялся еще раз пережить такое же подавляющее впечатление, а может – хотелось сохранить его нерушимо»… Первая попытка Товарищества обойтись без частной антерпризы и гастролировать самостоятельно оказалась удачной, и весной 1884 года, в мае, труппа под управлением Андреева-Бурлака вновь прибыли в Казань. И снова спектакли, привезенные Товариществом, были приняты публикой на «ура». Они сыграли драму Шпажинского «Майорша» с великолепной Глама-Мещерской в главной роли, театральную новинку «Чад жизни» Маркевича, где, как писали «Казанские губернские ведомости», «г. Андреев-Бурлак не играет, а положительно живет на сцене», трагедию Писемского «Самоуправцы» и, конечно, комедию Островского «Лес» с Андреевым-Бурлаком и Писаревым в главных ролях. Весной 1888 года Товарищество снова приехало с гастролями в Казань. К этому времени фигура Андреева-Бурлака уже буквально очаровывала всех. Мне не встретилось ни одного мемуарного источника о русском театре 70–80-х годов 19 столетия, где Василий Николаевич не упоминался бы как выдающийся актер и оригинальная личность. Все, знавшие Андреева-Бурлака лично, его очень любили. По свидетельству его партнерши по сцене Гламы-Мещерской, он не любил говорить о себе, кичиться успехом и был «простой и скромный в житейском обиходе, совершенно чуждый наигранному актерскому апломбу». Но наряду с этим его постоянно преследовала пагубная страсть – тяга к рюмке. Антерпренер Иванов, у которого Андреев-Бурлак начинал как актер, писал в своих «Воспоминаниях», что «спознавшись с актерством, с их безшабашным житьем, легкомысленным нравом, он предался сокрушительной рюмочке, постепенно разрушающей его организм… В какие-нибудь десять лет он изменился до неузнаваемости: обрюзг, постарел… Последний раз я виделся с ним в Риге… Тут уж он совсем выглядел не хорошо: вечно-усталый, безсильный, с непрерывной одышкой, раздражительный. Я учтиво осведомился о его здоровье. – Я здоров, – ответил он мне, – но так как-то за последнее время немного расхлябался… Вот брошу все гнусные привычки – и опять человеком стану…» 10 мая 1888 года, к нему в гостиницу после спектакля зашла группа актеров. Андреев-Бурлак был чем-то взволнован и беспрестанно ходил взад-вперед по своему номеру. Затем он резко остановился, схватился за грудь и захрипел. Его усадили в кресло, он несколько раз вздохнул и… умер. Похоронили его на Арском кладбище. А когда в 1895 году, 10 мая, на его годовщину смерти состоялось открытие на его могиле белого памятника-обелиска, публики, несмотря на теплую солнечную погоду, собралось крайне мало. Увы, даже выдающихся артистов, после их смерти, забывают быстро…
ЗЛОПОЛУЧНАЯ КАЛОША.
1. Все началось с рядового, на первый взгляд события: в начале ноября 1856 года со стороны Московского тракта въехала в Казань коляска, запряженная четвериком. Коляска остановилась на Большой Проломной у ворот дома Лобачевских, и из нее вышли два молодых офицера в мундирах Стародубского Карасирского полка, веселые и слегка нетрезвые. – Молодой барин приехали! – всплеснул руками старый привратник и, открыв ворота, побежал в дом докладывать барыне о сем радостном событии. Офицеры, позвякивая шпорами, прошли в переднюю, скинули на руки лакея шинели и фуражки и, потоптавшись у большого зеркала, направились в гостиную. Навстречу из боковых покоев почти выбежала седенькая живая старушка и бросилась на шею одного из офицеров. – Николенька, Николенька… – Да ладно, маман, что вы, – стушевался Николенька, поглядывая на товарища. – Excusez – moi, je vousen prie, – взяла себя в руки Варвара Алексеевна, обратившись к товарищу сына. – Ну что вы, – слегка поклонился офицер. – Вы дома, а я – гость. – Да, маман, познакомьтесь, – сказал Николенька, отступая от нее на шаг. – Князь Оболенский, Петр Евгеньевич, мой товарищ по полку. Малость передохнув с дороги, молодые люди откушали чаю с конфектами и поспешили делать визиты; обоим не сиделось в четырех стенах, а, кроме того, Николеньке Лобачевскому уж очень хотелось покрасоваться перед обществом в своем новом, с иголочки, мундире корнета и показать, с обладателями каких фамилий он запросто водит нынче дружбу. Сперва поехали к предводителю, коллежскому советнику Христофору Ивановичу Нейкову, нанести ему один из первых визитов. Затем Лобачевский увлек друга к своему товарищу по гимназии, где в самом разгаре была вечеринка по случаю чьих-то именин. Вот уж где Николеньке удалось покрасоваться в своем новеньком мундире. Офицеры сразу попали в центр внимания, были засыпаны вопросами о столичной жизни, на что отвечали с большим знанием сплетен и слухов, блистая остроумием и сарказмом. – А что студенты в Петербурге? Все бузят? – Уже нет, Жандармское Управление нашло способы их приструнить, – иронически улыбаясь, ответил Оболенский. – Студенты вообще народец весьма трусливый, – поддержал товарища Николенька Лобачевский. – Помните так называемые студенческие беспорядки четырехгодичной давности? – Это когда венчалась мадмуазель Кудрявцева? – Точно так. Буза была довольно большая, и все арестантские и карцер в университете были переполнены. Так вот, как только студентам пригрозили исключением и отдачей в солдаты, все мигом успокоились, и они сами сдали жандармам всех заводчиков этих беспорядков. – Позвольте, но это было совсем не так. Мне рассказывали… – Вам рассказывали, а я тому очевидец, потому как в то время сам учился в ВАШЕМ университете. – Поверьте, мой друг знает, о чем говорит, – вмешался в разговор Оболенский. – Студенты весьма и весьма трусливы…
2. Николенька Лобачевский, действительно, знал о чем говорил, хотя события 1852 года обстояли несколько иначе, и его интерпретация их была весьма отдаленной от реальности. Причина студенческих беспорядков была самая что ни на есть банальная. В начале 50-х годов XIX столетия в Казани блистала молодостью и красотой девица Кудрявцева, фамилии на Казани весьма известной и заслуженной. Вокруг нее постоянно роились поклонники, лучшими кавалерами из коих на балах и вечерах были студенты. Посему, когда она выходила замуж – ведь молодых, хорошеньких и неглупых расхватывают сразу, как дефицитный товар, «выброшенный» на прилавки в советские времена, – то среди приглашенных на ее свадьбу было много студентов университета. Венчание должно было состояться в Покровской церкви, куда набилась масса народу. Невеста задерживалась. И тогда один из студентов решил присесть на подоконник, где уже сидели две женщины из простонародья. Он сел меж ними, нечаянно (а хотя бы и чаянно) толкнув одну из них. Женщина вскрикнула, и тут словно из-под земли перед студентом вырос квартальный надзиратель. – В чем дело? – спросил он строго. – Вот они пристают, – указывая на студента, сказала женщина. – Как? – Толкаются и вобче… непристойничают. – Что ты мелешь, баба? – огрызнулся студент и почувствовал, как тяжелая длань полицейского легла на его плечо. – Ступай за мной, приятель. Несмотря на заступничество товарищей, бедолага был выдворен из храма и передан в руки жандармов, должных обеспечивать порядок и благочиние при ожидаемой брачной церемонии. Между студентами и жандармами затеялась свара, из которой служители порядка вышли победителями. Бедолагу отвели в участок и заперли в арестантской камере. Тогда студенты, числом до полутораста человек, ворвались в участок, побили жандармов и, выломав двери, освободили арестанта. Об инциденте немедленно было дано знать инспектору студентов из бывших ротных командиров Василию Ивановичу Ланге, коего студенты и ненавидели, и боялись. Ланге с помощниками переписали всех студентов, не оказавшихся дома, и те, кто отсутствовал, автоматически попали в участники вышеизложенных событий. Затем на таковых было заведено «дело», путем дознаний выявлены зачинщики, коих Совет университета на своем суде исключил из числа студентов, остальным же грозил карцер на разные сроки, и карцерный сторож по прозвищу Дагобер был без ног от провожаний в «холодный дом» десятков и десятков молодых людей. Так что Лобачевский в достаточной степени лукавил, говоря, что студенты испугались исключений и сами сдали жандармам заводчиков этого нашумевшего на всю губернию дела.
Николенька в семье Лобачевских был вторым сыном. Родился он, как было записано в метрической книге Казанской университетской Крестовоздвиженской церкви, «в тысяча восемь сот тридцать пятый год в июле 10 числа Императорскаго Казанскаго университета у господина Ректора, Статского Советника, ординарного профессора и разных орденов кавалера Николая Ивановича сына Лобачевскаго и законной жены его Варвары Алексеевой родился сын Николай, обмолитствован того же числа, крещен семнадцатого». Рос он хилым и плаксивым, и в возрасте пяти лет чуть не отдал Богу душу, заболев лихорадкой в очень тяжелой форме. Выходили. Домашнее воспитание было обычным для всех дворянских семей: гувернеры и гувернантки понемногу учили «чему-нибудь и как-нибудь». Затем – гимназия и Казанский университет, куда помогли поступить Николеньке слава и положение отца, занимавшего тогда должность помощника попечителя огромного, раскинувшегося на необъятном протяжении от рек Оби и Цны до крайних пределов Восточной Сибири и от верховьев рек Камы и Вятки до Каспийского побережья и подножия Кавказских гор, Казанского учебного округа. Однако, проучился он всего два года и, не окончив университетского курса, был уволен по собственному прошению летом 1853 года, – усидчивостью Николенька не отличался, а перспектива быть школьным учителем или грызть гранит науки в пыльных архивах университетской библиотеки его крайне не устраивала. Этот поступок сына подорвал уже ослабевшее к тому времени здоровье великого геометра: он стал слепнуть, и в свои шестьдесят лет производил впечатление дряхлого старца. Когда через год Николенька уехал из Казани и поступил на службу в Кирасирский полк. Николай Иванович от расстройства почти совсем потерял зрение, в ноябре 1955 года вышел в отставку, а ровно через три месяца умер и при большом стечении народа был похоронен на Городском кладбище. – Виноват, виноват я в отцовской смерти. Убыстрил я ее, – скажет много позже Николай Николаевич, находясь в Мариинской ссылке. Но запоздалое прозрение часто не бывает спасительным…
3.
– Значит, ты говоришь, они объявили нас трусливыми штафирками? – спросил Николай Умнов, прямо из бутылки прихлебывая пиво. – Именно, – подтвердил Ваня Водов. – Борька Понизовский слышал все собственными ушами. –Хорошо, мы покажем им, насколько мы ТРУСЛИВЫ. Умнов усмехнулся и уставился в пол. После третьей бутылки пива, он взялся за перо и стал быстро писать, язвительно улыбаясь. Стихи, как обычно, складывались сами по себе, благо практика по их написанию имелась предостаточная, еще с гимназии, где оные писал каждый второй, не считая каждого первого. Над одной из весьма удачных строк Умнов громко засмеялся. В комнату просунулась встревоженная голова Кузьмы, старого дядьки, приставленного к Умнову его родителями для охранения и присмотру: – Чего изволите, барин? – А, это ты, – смеясь, ответил Умнов. – Ничего, это я так просто, смеюсь… Хотя нет. Слетай-ка, братец, в «Севастополь», купи еще пару пива. – А не хватит ли вам, Николай Михайлович, эдакую дрянь беспрестанно сосать? Вон вы уже сколько выпили. Я чай, описаетесь ночью… – Ты, Кузьма, не рассуждай. Не для того ты ко мне приставлен. Возьми двугривенный, и дуй, куда велено. Голова что-то недовольно буркнула и пропала. Умнов дописал стих, ухмыльнулся, представляя, как вытянутся лица Оболенского и Лобачевского, когда до них дойдет его «Ода на приезд в Казань Их Сиятельства князя Оболенскаго и Ихняго подпевалы отставнаго студента Лобачевскаго». Вернулся Кузьма скоро, благо трактир «Севастополь», что прописался на Сенной площади еще с допетровских времен, находился аккурат выше этажом квартиры Умнова, и когда того спрашивали, где он живет, Николай вполне честно отвечал: – Под Севастополем. Кузьма молча вошел, молча выставил на стол с глухим стуком две запечатанные бутылки пива, молча вышел. –Ну не сердись, старина, – крикнул ему вслед Умнов. – Вот допью это, и больше не буду. Он сорвал пробку, отхлебнул из бутылки и добавил: – И меньше тоже…
4. Ода Умнова пошла по рукам и вскоре достигла слуха приезжих офицеров. Лица их, при ее прочтении, как и предполагал автор, вытянулись и, более того, побагровели в праведном гневе. А, узнав, кто автор стихов, Их Сиятельство на одном из званых обедов публично произнес неосторожную фразу: – Попадись мне этот стихоплет, и я надеру ему уши. Борька Понизовский, также бывший на этом обеде, передал содержание фразы князя Умнову, и на первом же встречающем зиму балу в Дворянском Собрании Умнов твердым шагом подошел к Оболенскому. Князь, прислонившись к колонне бальной залы, смотрел на танцующие пары, выискивая взглядом одну из прехорошеньких племянниц профессора Дмитрия Ивановича Протопопова. Пахло дорогими духами, блистающий паркет залы отражал декольтированных дам в белых перчатках и их кавалеров во фраках и парадных мундирах. Оркестр на хорах наяривал веселую мазурку. Князь не заметил, как возле него остановился небольшого росточка щуплый юноша в студенческом мундире и при шпаге. Кашлянув, дабы Оболенский обратил на него внимание, студент шаркнул ножкой и произнес: – Разрешите представиться, князь. Умнов, Николай Михайлович, студент Императорского Казанского университета. – Князь Оболенский, Петр Евгеньевич,. Умнов дерзко сверкнул очами и, выставив вперед ногу, очень громко, дабы слышали многие, произнес: – Давеча на обеде, сказывают, вы собирались надрать мне уши. Не желаете ли исполнить сей час ваше намерение? На них оглядывались. Недалеко группа студентов с интересом наблюдала за происходящим. Оболенский смешался, буркнул что-то в ответ и отошел в сторону. Студенты громко засмеялись. Умнов, гордо вскинув голову, молодым петушком прошел через всю залу и скрылся в курительной комнате. С этого момента вражда Оболенского и Лобачевского против студентов вообще перешла во вражду против студента Умнова в частности. Не единожды «доброжелатели» доносили Николаю, что, де, эти двое опять хаяли его и поносили, называя заморышем и даже таким смертельно оскорбительным словом, как ШПИНДЭЛЬ. А четвертого декабря, в седьмом часу вечера, благополучно миновав заставу в лице Кузьмы и крепостной старухи-няньки, в квартиру Умнова с шумом и песнями ввалилась целая толпа приятелей-студентов. Перебивая друг друга, они сказали, что Оболенский и Лобачевский поедут в одиннадцатом часу вечера на бал к Протопоповым. – Вот бы подкараулить их и н-набить им лица, чтобы мама р-родная не уз-знала, – заплетающимся языком добавил Водов, еле державшийся на ногах. Это предложение было принято с восторгом. На столе появился коньяк по рублю бутылка, самовар и кое-какая закуска, – студенты народ непривередливый, могут закусить коньяк и простецкой колбаской с чесноком. Говорили, спорили, как водится, пели песни, смущая Кузьму некоторыми не очень печатными эпитетами, а в десять вечера Умнов с Резаповым, Страдиным, Понизовским и Водовым вышли из дому с целью устроить на офицеров засаду.
Декан медицинского факультета, ординарный профессор Императорского Казанского университета Дмитрий Иванович Протопопов жил на углу Николаевской площади и Черноозерской улицы, имел в опеке двух хорошеньких племянниц, живших с ним за неимением своего угла, и мечтал поскорее выдать их замуж. Потому и устраивал балы, на которые съезжалась молодежь со всего города. А поскольку студенты также входили в число приглашенных профессором на балы, то все они прекрасно знали, где он живет и как к нему проехать. Посему, отправив крепко пьяного Водова домой, оставшаяся четверка студентов разместилась в засаде на пути следования офицеров у Черного озера, смыкавшегося с Николаевской площадью. Ждать пришлось около получаса. Наконец, показались ехавшие в санях офицеры. С разбойным криком повозка была остановлена, офицеры вытащены из саней, и началась драка. Силы были неравны, а кроме того Николай Умнов, крохотный и щуплый, был забияка, каковых поискать, драться любил и умел, и стоил, как минимум, двоих. Дворянин Александр Николаевич Бекетов, проезжавший по площади в самый пик драки, приехав на бал, сказал не иначе, как: – А на Черном озере студенты крепко треплют наших приезжих офицеров. – Где? – спросил его присутствовавший на бале полицмейстер, одеваясь, ибо служба обязывала. – На дальнем конце площади, у Черного озера. Полицмейстер полковник Кнорринг немедля покинул бал, но поехал на место битвы окружным путем, сделав умышленно крюк сажен в полтораста. Лихой старик недавно подал прошение об отставке, уже найдена была ему замена в лице армейской кавалерии ротмистра Василия Петровича Карташова и светила за беспорочную службу «Анна» на шею и хороший пансион. Посему скандал на весь город ему нынче совсем не к чему. А кроме того, полковник Николай Иванович Кнорринг, сам бывший дерптский студент, по старости лет все чаще и чаще возвращался в своих воспоминаниях именно в студенческую пору, считая ее самой счастливой в своей жизни, а посему относился с симпатией к казанским студентам, часто прощая им проступки, за которые при ином полицмейстере было очень даже просто вылететь из университета или даже загреметь в солдаты. И когда он прибыл на место драки, там уже никого не было. Николай Иванович с чистой совестью повернул обратно, приказав – устав есть устав – провести дознание по этому делу приставу Первой полицейской части Шляхтину. И тот, неожиданно для Кнорринга, стал «рыть носом землю». Был опрошен очевидец драки Бекетов, который узнал только Оболенского и Лобачевского и показал, что студентов было четверо, а наутро на месте драки приставом была обнаружена калоша, не принадлежавшая ни одному из офицеров и в конечном итоге решившая дело…
5. – Хорошо горит, – глядя на охваченную огнем калошу, ухмыльнулся Резапов. – Теперь придется ходить без калош. – Растяпа, – одернул приятеля Умнов. – Нешто не заметил, что одной калоши на ноге нет!? – Не заметил, вот. Ведь какая свалка была, поди в такой, заметь. Да и в запале был, себя не помнил, не только что про какую-то калошу. – Надо поговорить с Малиновским, – сказал Страдин, оглядывая приятелей. – Ежели стражники калошу найдут и ему покажут – чтоб не говорил чья. – Точно, – поддакнул Понизовский, держа медный пятак под заплывшим глазом. – Поставить ему полштоф и наказать, чтоб держал язык за зубами. – Ладно, разговор со сторожем я беру на себя, – сказал Умнов, тормоша кочергой остатки калоши. – А теперь по домам, и спать. И чтоб не бахвалиться никому… – А здорово мы все-таки офицериков отделали, – весело сказал Резапов. – Век теперь будут помнить, как казанских студентов поносить. Да, здорово, – согласился Умнов. – Все, братцы, до завтрева.
6. Титулярному советнику Шляхтину очень хотелось поскорее получить чин коллежского асессора, и тем самым, право на потомственное дворянство. Он уже видел себя, как он сидит в совещательной зале Дворянского Собрания, и Предводитель губернского дворянства коллежский советник Христофор Иванович Нейков в парадном мундире с расшитым золотом стоячим воротником, золотыми пуговицами и муаровой лентой через плечо, торжественно оглашает решение Департамента Гильдии Сената об утверждении его потомственным дворянином Казанской губернии и внесении его фамилии в Родословную Книгу. Потому, за «Дело об избиении неизвестными корнетов князя Оболенского и потомственного дворянина Лобачевского», он принялся рьяно и самоотверженно. Оболенский и Лобачевский молчали (несмотря на это «общество» почти отвернулось от них, в домах если их и принимали, то холодно, дамы в разговорах были сдержаны и сухи, а намечавшаяся было симпатия Петра Евгеньевича со старшей племянницей профессора Протопопова пресеклась, не успев начаться), поэтому пристав сделал ставку на улику в образе калоши, найденной на месте преступления. Перво-наперво он допросил университетского сторожа при студенческом платье старика Малиновского. Придя к нему, он выложил калошу на лавку и строго спросил: – Узнаешь, старик? Узнаю, – ответил старик. – Это – калоша. – Я тебя не про то спрашиваю, калоша это иль не калоша, – раздраженно сказал Шляхтин, чувствуя, что разговор ему предстоит не простой. – Я спрашиваю про то, ЧЬЯ это калоша? Малиновский насупил брови, взял калошу и долго вертел в руках. – Ну? – прервал его молчание пристав. – Узнаешь? – Дык-ть, кто ж ее знает, калошу ентову, ково она? Оне, вишь, калоши енти, все одна на одну схожи. Поди их, разбери. – Значит, не можешь сказать, чья это калоша? – жестко спросил Шляхтин. – Не ведаю, ваше благородие. Оне, калоши, то есть, все на одно лицо… Пристав зло посмотрел в бесхитростное лицо сторожа, хотел что-то сказать, сдержался, взял калошу и вышел, громко хлопнув дверью. Первый раунд был проигран. Однако время, когда в приставы брали случайных людей, лет пятьдесят, как миновало, Шляхтин же был отнюдь не глуп и явно на своем месте, поэтому им было принято единственно правильное решение: найти сапожника, кто эту калошу сработал. Труд сей был почти титаническим. Сапожных дел мастеров, подмастерьев, ремесленников-кустарей и любителей-умельцев было на Казани множество, и все они предъявляемую приставом калошу не признавали. И как часто это бывает, уже отчаявшись и решив, что калоша эта покупная, стало быть, мастера, сработавшего ее, возможно, придется искать по всей матушке России, Шляхтин зашел в одну мастерскую на Суконке. – Моя это калоша, – повертев в руках улику и передавая ее приставу, сказал мастер. – Ну, то есть, я ее делал. – Точно? – подобравшись, будто для прыжка, быстро спросил Шляхтин. – Да конечно, что я, своей работы, что ли, не знаю? – почти обиделся мастер. – А кому ты ее делал? – вкрадчиво спросил пристав. – Я чай, уж не помнишь? – Почему же не помню, помню. Башкирцу одному делал, студенту. Недавно совсем. Мастер пошарил под прилавком, нашел клок бумаги и прочел: – Ре-за-пов… Резапов его фамилия.
7. Резапов был на лекции, когда в аудиторию вошел суб-инспектор Иванов и сказал, что его хочет видеть ректор. – А что такое? – спросил инспектора Резапов, когда они шли по университетским коридорам. – Вы все сейчас узнаете, – ласково ответил Иван Иванович, которого студенты за глаза звали «Трижды три». В отличие от Ланге, который мог посадить студента в карцер за непосещение всенощной молитвы, громкий разговор в коридоре или даже за расстегнутую пуговицу, «Трижды три» на мелочи не обращал внимания, был всегда ровен, скользок, как уж, и от него никогда ничего нельзя было добиться. Выдающийся ученый, как считал сам себя (и вполне заслуженно), ректор Императорского Казанского университета действительный статский советник Осип Михайлович Ковалевский, в такой науке, как человекознание (и человеколюбие) ни черта не смыслил и, наорав на Резапова, велел отвести его в карцер. Бессменный карцерный сторож Дагобер, из отставных нижних чинов, рослый седой дядька, ухмыляясь, повел Резапова к университетской вышке, где в комнатке под самой крышей и находился карцер с единственным оконцем, выходящим во двор. Перед тем, как запереть карцер на засов и огромный амбарный замок, он спросил Резапова, не надо ли ему чего, на что тот ответил: – Товарищи мне все доставят. – Лады, – ответил Дагобер и запер дверь. Надо сказать, что сей разговор не был из ряда вон выходящим, ибо Дагобер был прикормлен старшекурсниками давно и основательно. Посему, ежели ничего не смыслящий в таких делах новоиспеченный студент, попав в карцер, вынужден был сидеть на хлебе и воде и голодать весь срок отсидки, то старшекурсники либо подкармливались товарищами, либо самим Дагобером, который доставлял заключенному еду и питье корзинами, впускал в камеру товарищей заключенного и даже приводил девиц известного поведения особо скучающим арестантам, запирая их на ночь и выпуская утром. Так что для лиц знающих и опытных, карцер не был слишком тяжелым наказанием. А деятельный пристав Шляхтин продолжал набирать обороты. Была создана комиссия по расследованию этого дела в лице полицмейстера, жандармского полковника, губернского прокурора, синдика университета и конечно его, пристава Шляхтина. Всеми ими поочередно допрашивался Резапов, однако толку было мало: упертый башкир молчал, как Джордано Бруно. Пристав даже покупал на свои деньги вино и отсылал через Дагобера Резапову, будто бы от его товарищей, а когда тот выпивал его, вызывал на дознание, надеясь, что спьяну Резапов сболтнет лишнее. Резапова приводили, он смотрел на пристава чистыми ясными глазами и молчал, потому как здоровенному башкиру, запросто выпивающему четверть только для разгону, бутылка вина была ровно, что слону дробина. – Значит, ты не бил со своими друзьями приезжих офицеров? – спрашивал, злясь, пристав. – Не бил, – отвечал Резапов. – И калоши не терял у Черного озера? – Не терял, – отвечал Резапов. – А ведь сапожник узнал твою калошу. – Да ну? А мне казалось, что все калоши похожи одна на другую, как… – И если будет необходимо, на очной ставке он признает тебя. – Ну и что? Даже если я где-то потерял калошу, что из того следует, что это преступление? – Ты потерял ее четвертого декабря около одиннадцати вечера, когда избивал офицеров. – Четвертого? Хм, четвертого я до полуночи был в гостях у своего приятеля Николая Левашова. Спросите его, коль не верите. Все было просто. В папиросах, что Кузьма передал через Дагобера Резапову была записка от Умнова с инструкцией, как себя вести и что отвечать на вопросы. Все же Шляхтин раздобыл одного студента, и после угроз пристава тот, путаясь в соплях и поглядывая на Ив. Ив. Иванова, ласковый взгляд которого не обещал ничего хорошего, сказал: – У нас говорят, что офицеров, ВОЗМОЖНО, избили Резапов, Умнов, Страдин и Понизовский. А заводчик всему, КАЖЕТСЯ, Умнов.
8. Тринадцатого декабря Умнов сидел у своего друга и тезки Николая Левашева, жившего с отцом в своем доме на Жуковской. Они мирно пили чай в гостиной, когда лакей доложил, что приехал суб-инспектор Иванов и он настоятельно хочет видеть господина студента Умнова. Николай все понял, попрощался с Левашевым и вышел к «Трижды три». – Меня прислала Комиссия, – мягко сказал Иван Иванович, беря под руку Умнова. – Прошу пройти со мной. У ворот стоял санный экипаж. Они сели в него и поехали к Умнову. У старого доходного дома, где снимал квартиру Умнов, стоял казак, полицмейстерская пара, несколько экипажей и кучка празднолюбцев, которые, заметив выходящего из экипажа Умнова, заволновались. – Вон ево, ентова самова брать приехали! – послышалось из толпы. В комнате Умнова чинно сидели члены Комиссии. В уголке, прижавшись друг к другу, испуганно хлопали глазами Кузьма и старушка-няня. Кнорринг, встав из-за стола и глядя мимо Умнова, сказал, что он обвиняется по делу об избиении офицеров и что сейчас у него в квартире будет произведен досмотр. Затем сам пристав обыскал всю квартиру, не поленившись заглянуть в печь и распороть мочальный тюфяк Кузьмы, который, глядя на то, что осталось от его постели, застонал, как от зубной боли. – Вы арестованы, господин Умнов, – сказал Кнорринг, как показалось Николаю, с ноткой сожаления, и его вывели из комнаты. Кузьму, который было пытался заступиться, вытолкали на кухню. На улице, по распоряжению Кнорринга, Умнова посадили в экипаж полицмейстера, сам Николай Иванович сел рядом, и возок тронулся в сторону Воскресенской. Однако, проехав всего несколько саженей, был остановлен толпой студентов, перегородивших дорогу: – Что, Никола, выручать тебя? Кнорринг, сделав строгое лицо и повернув его в сторону студентов, зашептал Умнову, почти не раскрывая рта: – Не допустите скандала, Умнов. Не допустите скандала, ради Бога. – Спасибо, друзья, – привстав, крикнул Николай. – Ничего не надо, все в порядке. Посторонитесь лучше. Толпа расступилась, и пара лихо принесла Кнорринга и Умнова на Воскресенскую, где была квартира полицмейстера. Следом подъехали и экипажи членов Комиссии. После обеда, от которого Николай отказался, растянувшись на оттоманке возле камина в кабинете Кнорринга, Комиссия призвала его к себе. Она расположилась в гостиной за длинным столом, покрытым зеленым сукном, предложила Умнову стул, и началось дознание… – Что побудило вас нанести побои господам Оболенскому и Лобачевскому? – Разве их побили? – Что вы спрашиваете, когда били сами, и это факт установленный. – Если установленный, тогда зачем мне отвечать? Хотелось бы только знать, где и когда я их бил. – Четвертого декабря, вечером, у Черного озера. – Позвольте, как же я мог быть четвертого у Черного озера, ежели в этот день я был на именинах и просидел до второго часу ночи в доме Левашовых. Это алиби, и вы его можете проверить, хоть сей час. – Вы нам свою латынь эту в нос не суйте, – вскипел жандармский полковник Степанов. – И ведите себя прилично, не облокачивайтесь рукою на стол. – Конечно, полковник, только надо бы всем прилично себя вести. Вы вот сидите распахнутым и суете мне в нос дым вашей сигары, а я не курю и могу упасть в обморок от вашего табачного дыму. – Бросьте, полковник, бросьте, – зашептал Степанову Кнорринг. – Хорошо, – сказал полковник. – Сидите, как сидели. – Хорошо, – ответил Умнов. – Курите, как курили. На сем дознание окончилось, так ни к чему не приведя. Умнову поставили в гостиной кровать, накормили отличным ужином, дали полицмейстерский халат и туфли и пожелали спокойной ночи. Уже засыпая, Николай подумал, что быть арестованным совсем не худо…
9. Николай спал долго и проснулся от шума в прихожей. Он накинул халат, прислушался и понял: Комиссия в полном составе только что побывала в карцере у Резапова. – А неладно все же выдавать товарищей, – громко, чтобы слышал Умнов, сказал Степанов. – Да, смалодушничал этот Резапов, – так же громко поддакнул полковнику Шляхтин. – Не выдержал. Опять собрались в гостиной за столом под зеленым сукном, за коим, очевидно, не раз составлялись партейки в «бостон», «вист», «пикет», «экарте», а возможно, и в запрещенный «банк». Опять призвали Умнова, поставив для него стул. – Ну что, все кончено, – начал прокурор. – Резапов во всем сознался и назвал всех участников. – Неужели и Резапов участвовал в побоях? – почти искренне удивился Умов. – Надо же, тихий, тихий, а туда же… – Перестаньте прикидываться, – сказал Степанов. – Нам все известно. Резапов назвал всех, и в том числе вас, Страдина и Понизовского. – Господин Резапов проявил благоразумие, – мягко сказал Кнорринг. – Теперь очередь за вами, и отпираться бесполезно. К их удивлению, Умнов рассмеялся. Он понял, что его берут на испуг, ибо это «и в том числе» говорило о том, что Резапов молчит, ведь их всего и было четверо в той драке. Вызвали на вечер на дознание прислугу Умнова, а покуда решили проделать то же самое с Резаповым, сказав ему, что, де, Умнов во всем сознался и отпираться ему, Резапову, теперь нет резону. И Резапов, с которым в связи с арестом Умнова «папиросная» связь прекратилась, попался на эту удочку. Когда ему сказали, что Умнов, Страдин и Понизовский заговорили, он зарычал, стал рвать на себе волосы и, в конце концов, рассказал все, как было. Но вечернее заседание Комиссии первой пригласили няньку Умнова. – Вы должны сейчас принять присягу в том, что будете говорить совершеннейшую правду. Вы готовы? – спросил университетский духовник. – Да, – ответила старушка, побледнев, ибо была очень набожна и по целым дням читала духовные книги. – Помни, за ложную присягу ты пойдешь в Сибирь, – грозно пробасил жандармский полковник. – А и пойду, – звонко ответила старушка, взглянув потухшими глазами на лежащее на зеленом сукне Распятие. – Извольте спрашивать. Поклявшись говорить только правду, няня, готовая за своего питомца принять какие угодно адские муки, показала Комиссии, что никто к «моему мальчику» четвертого декабря сего года не приходил, никаких разговоров про то, чтобы идти на Черное озеро бить офицеров, она не слышала, хотя весь день просидела в смежной комнате с отворенной дверью. – Коли бы кто приходил и говорил что, я бы видела и слышала, не совсем еще из ума выжила, – дерзко врала старушка, а в соседней комнате слышавший все Николай Умнов обливался слезами и молил скорее отпустить преданную старую няньку домой с миром. Все же он сообразил, что вопросы Комиссией задаются теперь иные, со знанием деталей, которые могли знать только они четверо. А поскольку Страдин и Понизовский, насколько он знал, не были еще арестованы, то выходило, Резапова все же поймали на какую-то хитрость, и он, простодырый, похоже, рассказал все. Наконец, старушку отпустили, и она продефилировала мимо Комиссии в прихожую гордая и прямая, как палка. Привели Кузьму. Он тоже все отрицал (по наущению няньки, все время ареста Умнова натаскивающей Кузьму по ответам на разные вопросы, могущие возникнуть пред ним на допросах), покуда в гостиную не ввели Резапова. Очной ставки Кузьма не выдержал, упал на колени и стал просить для «неразумного дитяти» прощения. Тут уже не выдержал Умнов. Оттолкнув стражника, он ворвался в гостиную: – Прекратите! Я все скажу. Резапов тупо уставился на Умнова. – Ну что смотришь, – сказал ему Умнов с кривой усмешкой. – Надули тебя, братец. Никто ничего не говорил. А я так только собираюсь это сделать, чтоб других не мучили. Но, – добавил Николай, подошедшему к нему прокурору, – только завтра. У меня, кажется, началась мигрень. Резапов взревел медведем, и Комиссии едва удалось удержать здоровяка, намеревавшегося крушить и бить все подряд. Вскоре его увели, а наутро Умнов дал показания по всей форме, и следствие закончилось. На шестой день ареста – а все это время Умнов проживал у Кнорринга, – в восьмом часу вечера в квартиру полицмейстера буквально влетел Колька Левашов и объявил, что Умнову дарована свобода: сам Попечитель округа Владимир Порфирьевич Молоствов сказал это своей сестре, а та сообщила приятелю узника. Умнов, поблагодарив за привет и ласку полковника Кнорринга, вместе с Левашовым явился к Его Превосходительству, когда тот сидел в своем огромном кабинете, утонув небольшой коренастой фигурой в большом «вольтеровском» кресле. – Что с вами будет? – рявкнул бывший наказной атаман Уральского казачьего войска, грозно поводя очами и насупив серые брови. – Вы об этом подумали? – Нет, Ваше Превосходительство, – спокойно ответил Умнов, прекрасно зная, что Молоствов был грозен только видом и голосом, будучи в действительности чрезвычайно добрым человеком. – А что будет с вашим несчастным отцом? Об этом вы подумали? Умнов молчал. – Молчите, – уже спокойней сказал Владимир Порфирьевич. – То-то. А все от ваших кутежей, да-с, от кутежей. Николай мысленно усмехнулся: седой старик с орлиным носом сам любил кутнуть, и это было известно всему городу. – Ну-с, теперь, дабы уменьшить свою вину и доказать чистосердечное раскаяние, а я уверен, что вы раскаиваетесь, прошу назвать имена студентов, загородивших дорогу экипажу господина полицмейстера тринадцатого декабря сего года. Сказав это, Молоствов откинулся к спинке и еще более утоп в кресле. Глаза его смотрели настороженно. – Прошу прощения, Ваше Превосходительство, но я не могу исполнить вашу просьбу, – ответил Умнов. – Вы можете считать меня виновным, но не можете считать бесчестным, ибо если бы я выдал вам своих товарищей, то стал бы негодяем. – Молодец! – с живостью юноши вскочил с кресла бывший атаман. – Все правильно. Ступайте, ступайте домой с Богом. Умнов почти бегом выскочил в приемную, где ждал его Левашов, и на его возке они мигом долетели до его дома. А там одна из знакомых барышень уже сидела за роялем, а другая, положив руку на плечо бывшего узника, увлекла его туром вальса, коим и был отпразднован факт освобождения…
10. Когда на следующий день Умнов пришел в университет, его просто-напросто не пустили. – Не велено, – коротко сказал сторож, преградив дорогу Николаю. – Чего не велено? – не понял Умнов. – Пущать не велено, – ответил сторож и добавил: – во избежание дурного влияния на остатних студентов. Не пустили в alma mater и Резапова с Понизовским и Страдиным. Делать нечего – пошли в «Китай», номера купца Белозерова на Воскресенской – любимое место всех студентов. Здесь были хорошие и недорогие обеды, бильярдная и большая, особенно любимая студентами, комната с дверью, устроенной в виде шкафа. Бывало, зайдет сюда университетское начальство на предмет поимки студентов, коим не разрешалось посещать гостиниц и кабаков, а студентов-то и нет ни единого. А как дойдет начальство до двери-шкафа, ему и говорят: – А здесь вот шкап для белья. Изволите дальше пройти? И начальство уходило «дальше», меж тем, как в комнате за дверью-шкафом шла, может быть, грандиозная студенческая пирушка с развеселыми барышнями. В этой секретной комнате и уселись за круглый стол четверо студентов обсудить, как им быть дальше. – Говорят, дело о нас отправлено в Петербург, – сказал всегда все знающий Понизовский. – Если старик-губернатор за нас не заступится, можно загреметь в солдаты. – Ты так думаешь? – встревожено спросил Страдин. – А что, – ответил ему Понизовский. – Такое уже бывало. – Ну, никого из вас в солдаты не забреют, – произнес Умнов. – Я заводчик всему, мне и отвечать. – Не надо так, Никола, – пробасил Резапов. – Вместе были, вместе и отвечать будем… Зима прошла спокойно, обычным порядком. Все жалели «наших бедных студентиков», охотно принимали в самых лучших домах, и сам военный губернатор Ираклий Абрамович Боратынский с красавицей-женой Анной Давыдовной самолично послал всем четверым приглашение на бал, приуроченный к Масленице. Наконец, приехал из Петербурга, дабы решить дело на месте, флигель-адъютант Борис Алексеевич Перовский, младший брат графа Льва Перовского, генерала от инфантерии, члена Государственного Совета и Министра Уделов, – словом, человек с положением и связями. Он пробыл в Казани несколько дней, походил, посмотрел, поспрашивал и уехал, пообещав Боратынскому и Молоствову похлопотать за «несчастных студентов». А еще через месяц, раненько утром, перепугав Кузьму и преодолев неслабый отпор в лице старушки-няни, в квартиру к Умнову, бренча ротмистрскими шпорами, ввалился пристав Петр Васильевич Виноградов (Шляхтин пошел-таки на повышение) и объявил, что по решению Департамента полиции и Министерства Просвещения Умнова и троих его товарищей исключают из университета с тем, чтобы впредь никуда не принимать, а ему, Умнову, надлежит в двадцать четыре часа покинуть Казань, для чего Виноградов должен взять ПОДПИСКУ О ВЫЕЗДЕ. Никакой подписки Николай не дал, а поехал к Николаю Ивановичу Кноррингу и выпросил у него под честное слово неделю. И в один из теплых дней конца марта, когда уже порядком подтаяло, Умнов попрощался с товарищами, сел в кибитку и поехал, держа путь к верховью Свияги, в имение отца. За Казанью погасла заря, и стало быстро темнеть. Кибитку то и дело заносило по обледеневшей к вечеру дороге, и тогда старая нянька, неподвижно сидевшая в уголке, оживала и мелко крестилась. На козлах, согнувшись, то ли дремал, то ли думал невеселую думу Кузьма. Умнов шмыгнул раз, другой и уткнул лицо в подушку…
Эпилог Николай Умнов, несмотря на запрет, все же был принят в Петербургский университет, успешно закончил его и прожил долгую жизнь, пережив Страдина, Понизовского, Резапова и славного собутыльника Водова, избежавшего из-за своего пристрастия к вину исключения из университета. На старости лет Николай Михайлович увлекся литераторством, пописывал что-то, втайне от домашних, в толстую амбарную тетрадь и умер, как говорят, в своей постеле. Что же касаемо корнета Лобачевского, то после известного происшествия он был вынужден покинуть полк и вернуться в Казань. Какое-то время он служил по полицейской части, а в начале 70-х принял должность в Петербургском Интендантстве, растратил казенные деньги, попал под следствие и был выслан в Мариинск Тобольской губернии на вечное поселение. Жил сын великого геометра в полусгнившей избушке, совершенно без обстановки и в крайней нужде, получая изредка кое-какие деньги от Императорского Казанского университета в уважение ученых заслуг знаменитого отца. В конце 90-х годов Николай Николаевич Лобачевский перенес тиф, после чего был переведен в город Тюмень, где и умер на 66-м году жизни. Да, бывает, ох, как далеконько может укатиться яблоко от яблоньки…
ОНА НАЧИНАЛА ВМЕСТЕ С ШАЛЯПИНЫМ
Она родилась в Казани в 1868 году. Отец умер рано, и они с матерью были вынуждены съехать с квартиры и жили на «господской кухне» – мать кухарила и подрабатывала поденщицей-прачкой. Когда ей было 12 лет, в одно из воскресений она зашла в соборную церковь послушать, как обычно, церковный хор. «Просунув голову сквозь решетку клироса, – вспоминала она много позднее, – я, как всегда, глядела, не отрываясь, в ритмически покачивающийся затылок регента. «Иже херувимы» Бортнянского было мне хорошо знакомо. И вдруг регент среди пения резко поворачивается в мою сторону, отыскивает меня глазами и с любопытством разглядывает. Должно быть, я увлеклась и громок пела… Мне стало страшно: я решила, что меня сейчас выгонят из церкви и лишат навсегда моей единственной радости – слушать пение… Но ничего ужасного не произошло.. Напротив, после обедни регент подошел ко мне»: – Как тебя зовут? – Шура. Шура Смолина. – Приходи завтра на спевку, Шура Смолина. Придешь? – Приду. С этого момента в жизни Шуры Смолиной появился смысл. И она впервые полюбила жизнь… Она стала петь в церковном хоре, как говорили тогда «приходящей». Конечно, кое-что ей перепадало, но это были крохи, и когда Шуре исполнилось 14 лет мать нашла ей работу на табачной фабрике сортировщицей за 15 копеек в день. Это тоже были крохи (для тогдашнего времени), однако если учесть, что фунт свежей говядины можно было сторговать за пятак, сотня яиц стоила около 80 копеек, а французская булка 2 копейки, то, сообразуясь с ценами на указанные продукты сегодня, четыре рубля с полтиной, получаемые несовершеннолетней девочкой Шурой в месяц тождественны ныне сумме около 3 тысяч. Получается, что месячная зарплата 14-летней неграмотной девчонки были выше нынешних пенсий и в два раза больше тарифной ставки работника бюджетной сферы неплохого 10 разряда, имеющего высшее образование. «Я была твердо убеждена, что мои певческие дарования будут единственной основой в моей дальнейшей жизни, – писала в своих воспоминаниях Смолина. – И не фабрика, а церковный хор по-прежнему был для меня настоящим делом. И вовсе не потому, что петь было гораздо легче и приятнее, чем возиться целый день с табаком. Я имела возможность на спевках в церкви, прислушиваясь к пению наших корифеев, вывести достаточно верное суждение о своих способностях… И я начала устраивать свою жизнь… Я никогда не была пустой мечтательницей… Со спокойным упорством искала путь к осуществлению своей мечты. И я нашла его, но на это ушло целых два года». В августе 1884 года Городской театр вновь принял, уже в третий раз, выдающийся антрепренер, талантливый режиссер и актер Петр Михайлович Медведев. Он составил драматическую и оперную труппы. В последней был большой хор, набранный, в том числе, и из церковных певчих. Попасть в оперную труппу и стало мечтой Шуры. «Мне исполнилось шестнадцать лет, – вспоминала Смолина, – и я была наделена от природы всеми необходимыми для сцены данными: сильным и приятным голосом, прекрасным слухом и музыкальной памятью, подвижным лицом и хорошей фигурой, здоровьем и молодостью. И все эти качества я отнюдь не прятала от людей. Я делала все, чтобы показать нашему регенту свои музыкальные дарования в самом выгодном свете. И Щербаков, поняв, разумеется, что из меня может выйти толк, решил взяться за мое устройство. Это ему удалось. Антрепренер Петр Михайлович Медведев, испытав мой голос и слух, согласился принять меня в хор с обязательством платить мне пятнадцать рублей в месяц… Эту ночь я не спала, – и не от радостных переживаний, а от безумного страха, что завтра после первой репетиции меня, безграмотную и совсем не знающую нот, с позором выгонят со сцены как наглую авантюристку и обманщицу». И вот – первый спектакль. Шурочка стоит перед большим зеркалом в одной из уборных городской оперы, и на нее смотрит прехорошенькая молодая девушка в ярком средневековом костюме немецкой горожанки, с длинными белокурыми волосами, подведенными глазами и нарумяненным лицом. Страха не было. А потом она была в центре мощного хора, среди разноголосья звуков и совершенно не помнила, пела ли она, ли простояла всю оперу с открытым ртом. – А у тебя Смолина, слух есть, – сказал ей после спектакля Петр Михайлович, проходя мимо. – Старайся. Выходит, пела. И неплохо, раз получила от «самого» такую вот «рецензию». «Театр с первых дней захватил меня целиком, – писала в своих воспоминаниях Смолина. – И сразу же все другие заботы и интересы отодвинулись куда-то вдаль. Мне казалось теперь, то все шестнадцать лет я искала что-то самое важное, без чего нельзя жить человеку, а теперь вот нашла и отнять это от меня никому не удастся. Только спустя много лет я дошла до той мысли, что не я нашла и держу что-то в руках, а театр тогда схватил меня своими цепкими щупальцами, из которых не вырваться, даже если я и захотела этого. Но должна сознаться, что никогда, ни одной минуты я не проклинала своего поработителя. Напротив, в этом сладостном плену я чувствовала себя по-настоящему счастливой, и путы, связывающие меня, ослабели только тогда, когда ослабел мой голос, упали силы и начало дряхлеть тело. Пятьдесят лет я безраздельно принадлежала театру, отдала ему все силы и любовь – и он отпустил меня, когда я перестала быть ему нужной…» Вскоре Шура знала наизусть не только хоровые номера, но почти все арии Маргариты, Азуцены, Марты и другие. Солисты у Медведева всегда были сильные: Закржевский, драматический тенор, великолепная Ухтомская-Баронелли с неподражаемым колоратурным сопрано, баритон Любимов и Иляшевич с таким басом, что когда он, раскинув руки, начинал Мефистофельское «На земле весь род людской…» Шуру, подглядывающую у кулисной дырочки, буквально трясло, как в лихорадке. И она училась: петь, держаться на сцене и запоминать нужные ей партии. Училась у всех, даже у пожилого отца семейства Иляшевича, который с серьезным лицом убеждал ее, 16-летнюю хористку, в полезности и прямо-таки необходимости стать его содержанкой и говорил все это с таким видом, будто ее согласие должно было обязательно принести несомненную пользу российскому оперному искусству. Позже бас все же нашел ей замену и еще долго поглядывал на нее с укоризной и некоторой обидой. Впрочем, как признавала сама Смолина, это было вполне рядовым и повсеместным явлением «из нашего театрального быта старой провинции». За сезон 1884/85 года было поставлено множество пьес, и Шура не пропустила ни одной; она либо была занята в хоре, либо по обыкновению простаивала у кулисной дырочки. У ее товарищей по сцене, кроме театра, была еще и личная жизнь. У нее же, кроме театра, не было ничего. «Моя родина, мой дом, моя школа и все любимое находилось за кулисами театра», – писала Смолина. За один сезон Шурочка прошла такую школу, приобрела такой багаж необходимых ей знаний, что они заменили ей и начальное училище, и гимназию. К концу сезона она знала все ставившиеся оперы наизусть, и ей стали поручать небольшие, меньше минуты, соло. Однажды к ним в труппу пришел долговязый белобрысый парень, только что поступивший в хор на 20 рублей. Когда по режиссерскому знаку хористы высыпали на сцену, он, размахивая длинными руками, важно шествовал позади всех. Звали неказистого парня Федькой Шаляпиным. При хоровых мизансценах он вместе с басами пел в противоположной от Шуры части сцены, и она, не слыша его голоса, видела над толпой только голову и широко разинутый рот. В «адмиральский час» актеры посылали его, как самого молодого, за колбасой и водкой, что он быстро и безропотно исполнял. Когда зимний сезон подходил к концу, хористки начинали похаживать к Архипову, опереточному антрепренеру, три летних месяца держащего так называемое «Соединенное собрание». Он отбирал из оперного хора нужных ему людей – случалось в его хоре пело более половины из оперного – и заключал с ними контракты на лето. Пошла и Шура Смолина: в оперетте платили больше, а работать было веселей. «И, должна сознаться, полюбилась мне эта самая оперетта. Я сразу почувствовала, что именно здесь найду широкое применение всем своим способностям. Увлек меня и весь так называемый тон оперетты – жизнерадостный и праздничный». (А.А. Смолина. Первые шаги каскадной певицы. // Русский провинциальный театр. Воспоминания. М.-Л., 1937, стр. 216-217). Оперетта в те времена, надо сказать, была весьма доходным предприятием. Если казанский обыватель несколько раз думал, выложить ему пять гривен на драму или оперу, или не выложить, то на оперетту выворачивал карманы охотно, сколько бы она ни стоила. Дело в том, что просто так люди тогда в оперетту не ходили; она требовала специального, праздничного настроения. Она оглушала роскошью и блеском! Шли под хмельком или провернув выгодно какое-нибудь дельце. Потому и не жалели денег: какой разговор – гуляем! Шуре было весьма непросто. Ведь чтобы быть опереточным актером, нужно владеть голосом, обладать музыкальностью и точным чувством ритма, уметь танцевать, иметь изящную внешность, хотеть нравиться. И Шура работала и училась, училась и работала. И опять простаивала у кулисной дырочки целые спектакли. Вскоре, подведя итоги всех своих театральных впечатлений, Смолина окончательно определилась: буду каскадной опереточной певицей. На третьем спектакле в театре Архипова Смолина получила микроскопическое соло: Что слышно новенького? Ну-с? В оперетте «Мушкетеры» она пела конечную фразу, а на следующий сезон 1886 года Архипов уже пригласил ее к себе сам, назначив жалованье в 40 рублей, которое получал не всякий городской чиновник. У нее было великолепное меццо-сопрано. И в этот сезон она ждала роли второй исполнительницы, выучив наизусть все, что ей могли поручить. Ждала, но дебют все равно стал неожиданностью. В лето 1886 года труппа Архипова давала гастроли в Перми, привезя наиболее популярные в то время оперетты: «Веселая война», «Птички певчие», «Цыганский барон», «Синяя борода», и «Цыганские песни в лицах» и «Фатиница». В один прекрасный день, когда она, за час до спектакля, неторопливо одевалась для «Цыганского барона», в уборную вошел Архипов. – Переодевайся. Будешь петь вторую лирическую. – ? – Быстро! – Да вы что? У Катерины было настоящее сопрано – и то она давилась на слишком высоких нотах. Куда же мне с моим меццо? «Я стала просить Архипова освободить меня от этой роли и поручить ее кому-нибудь другому, вспоминала Александра Алексеевна. – Но он был неумолим. Я расплакалась. С таким трепетом ждать первой более или менее ответственной работы на сцене и, дождавшись наконец, позорно провалиться? – Нет, это было слишком ужасно. Я знала поручаемую мне роль второй лирической на зубок, не раз распевала ее по утрам, но… тона на три ниже. И вот, теперь мне дают испробовать свои силы на хорошо знакомом материале, а я должна отказаться. Мне казалось, что Архипов издевается надо мной и специально для меня придумал такую изысканную пытку». Она продолжала плакать и отказываться. – Ну и дура же ты, Смолина! – расхохотался Архипов. – Другая на твоем месте на шею бы мне бросилась. – Да не могу я, не вытяну. Высоко… Прошу вас… – Ну, а кто может, по твоему мнению? – стал уже сердиться антрепренер. – Скажи, если знаешь. Хористки своих-то партий запомнить как следует не могут. Одним словом, не рассуждай, а делай то, что тебе говорят. Если, конечно, хочешь у меня работать… И ушел, хлопнув дверью. Шура в отчаянии пометавшись по уборной, успокоилась, сменила грим, переоделась, вышла на сцену с мрачным спокойствием, которое обычно охватывает человека, покорившегося судьбе, и… вытянула партию. Затем от Архипова вдруг ушла единственная актриса, исполнявшая партию Стеши в мюзикле «Цыганские песни в лицах». Снимать с репертуара эту ходкую пьесу очень не хотелось, и Архипов поручил роль Стеши Шуре Смолиной. Это была ее роль, и она, конечно, уже не ломалась и не плакала. И играла так, что Архипов был вынужден устроить Шуре, нет, уже Александре Алексеевне Смолиной бенефис. «Бенефис Смолиной! Это было потрясающее событие если не в истории города Перми, то во всяком случае в моей личной жизни», – вспоминала Александра Алексеевна в середине 30-х годов прошлого столетия, живя в Ленинградском Доме ветеранов сцены. А потом она вышла замуж за того самого церковного регента Щербакова, ставшего опереточным хористом. И в 1889 году они уехали в Санкт-Петербург завоевывать столичную сцену. Впереди была любовь, желанная работа, хорошее жалование и, казалось, бесконечное счастье…
«НУЖНО, ЧТОБЫ РОДНАЯ КАЗАНЬ НЕ ЗАБЫЛА НАС…»
– Ты ведь знаешь, только голод и туберкулез вынуждают меня уехать в Америку, – глядя мимо собеседника, говорил высокий, гладко выбритый мужчина летним днем 1923 года на платформе одного из вокзалов Москвы. Звучало это неубедительно, и собеседник, в толстовке и широкополой шляпе, знаменующей принадлежность ее владельца к цеху живописцев, тоже вежливо смотрел мимо говорившего. – Подлечусь вот, и вернусь, – продолжал как бы оправдываясь перед молодым собеседником высокий. – Ей Богу вернусь. Через пять лет. И приеду жить в свою Казань. Художник в широкополой шляпе бросил полный ненависти взгляд в сторону авантажной дамы, стоящей чуть поодаль с девочкой в бантах, рюшах и оборочках. Дама, супруга высокого, явно прислушивалась к их разговору, но художник все же решился: – Николай Иванович, может, еще не поздно остаться? Академик живописи, один из лучших российских художников современности, Николай Фешин сокрушенно покачал головой: – Сие невозможно, дорогой мой Модоров. – Он покосился в сторону жены и дочки и вздохнул. – Совершенно невозможно. Вот теперь он был абсолютно искренен.
1. Он очень любил Казань. Белокаменный кремль на самой маковке высокого холма по над речкой Казанкой, знаменитую башню Сююмбике, давно уже ставшую символом города, любил Волгу с ее крутыми берегами, прибрежными рощицами и полными рыбой плесами. Он родился в этом городе. Случилось это в позапрошлом веке, в далеком 1881 году, 26 ноября. Святое крещение крохотный Коля Фешин получил в Евдокиинской церкви, в приходе которой проживала семья Ивана Александровича Фешина, арзамасского мещанина, переехавшего в Казань и открывшего здесь столярную позолотно-резную мастерскую. «Николай Фешин, будучи ребенком находился под влиянием обстановки мастерской отца, – писал известный казанский искусствовед П.М Дульский., – и чуть ли не с шести лет он, подражая взрослым, все время с большим увлечением, играючи, занимался то резьбой под дереву, то рисованием и вычерчиванием узоров для киотов, то просто столярным ремеслом. С двенадцатилетнего возраста мальчик каждое лето вместе с мастеровыми стал выезжать в села по уезду для выполнения отцовских заказов». Вместе с артелью резчиков по дереву и позолотчиков он ставил в близлежащих к Казани селах иконостасы, выполнял резные работы. Артельщики работали на совесть, и нехватки в заказах не было. Надо сказать, что Иван Александрович поощрял увлечение сына рисованием и резьбой, к любому виду искусства относился с благоговением и мечтал пристроить Николая к какому-нибудь живописцу (лучше – иконописцу) в Казани. Поэтому, когда в Казани в 1895 году открылась Художественная школа – а Николай к тому времени как раз закончил начальное училище, – он был принят на ее курсы вольнослушателем. Художественная школа располагалась тогда в доме Вагнера на углу улиц Лядской и Гоголевской (соответственно, Горького и Гоголя), где ныне расположена гимназия № 3. Школа принимала в ученики всех, в ком имелась тяга к искусству живописи, графики, скульптуры независимо от социального положения, национальности и вероисповедания. В ней, по воспоминаниям ее воспитанников, было тепло от дружественного отношения и учеников к ученикам, и воспитателей к воспитанникам. Отсутствовали всякий официоз, а казарменного духа, присущего, например, казанским семинарии и гимназиям, не было вовсе. Фешин успешно стал заниматься в школе с самых первых дней, вскоре вошел в число самых способных ее учеников, а с натурного класса стал выделяться особыми композициями и техникой своего письма. Весной 1901 года Николай окончил художественную школу и поступил в Санкт-Петербургскую Академию Художеств опять-таки вольнослушателем, что было для Императорской Академии явлением нечастым. Академия научила его строгому рисунку, там он познакомился с новейшими живописными исканиями художников и стал приобретать собственный живописный язык. Вскоре он попал в мастерскую Ильи Репина – лучшую в Академии. В 1902-1903 годах Фешин пробует себя в иллюстрации, сотрудничая с лучшим тогда сатирическим журналом «Шут», в 1905-1906 годах в журналах «Адская почта», «Вольница», «Ювенал» и «Леший» публикуются десятки его рисунков с натуры, а его картина «Случайная жертва» удаляется с выставки в 1905 году как революционное произведение. В 1906 Николай Фешин был приглашен в качестве руководителя в рисовальные классы при Императорских заводах, для чего Академия Художеств выдала ему следующую рекомендацию: «Н.И. Фешин, вольнослушатель мастерской И.Е. Репина, поступил в Высшее Художественное училище в сентябре 1901 года из Казанской художественной школы. Во время пребывания в учреждении его работы неоднократно одобрялись Советом («Похвала Совета» за этюды в 1902-1903 годах – дважды – Л.Д.), особенно он силен в композиции, за которые получал похвалы, денежные премии и награды (1903 год, январь – Вторая премия, 75 рублей, за этюд; 1903 год, март – Первая премия, 100 рублей, за эскиз; 1904, январь, – Первая премия, 100 рублей, за эскиз; 1905 год, январь – Премия 25 рублей за эскиз – Л.Д.). Работает очень много и добросовестно. Поведение в училище было всегда безупречное». Приглашение Фешин отклонил и лето 1906 года провел в деревнях Кушни и Морки Царевококшайского уезда Казанской губернии, делая наброски и эскизы к будущей знаменитой своей картине «Черемисская свадьба». Она была представлена на Весенней Академической Выставке 1908 года вместе с работой «Дама в лиловом» («Портрет неизвестной»), которая была приобретена музеем Академии. Позже, в 1909 году на международной выставке в Мюнхене «Дама в лиловом» получит малую золотую медаль. Фурор же на Академической выставке наделала «Черемисская свадьба», картина на этнографическую тему, посвященная марийскому обряду «увоза молодушки». Эта работа Николая Ивановича была удостоена Первой премии имени Куинджи. Именно эти два произведения Фешина положили начало его мировой славе. 1908 году Николай Иванович принимает приглашение стать преподавателем Казанской художественной школы. Свою конкурсную (дипломную) работу «Капустница» он пишет уже в Казани. Работа эта – бытовая композиция, посвященная рубке капусты, в которой участвуют целые семьи, выполненная в лиловых и ярко зеленых тонах, принесла Фешину в 1909 году, звание художника и право поездки за границу за казенный счет. Летом 1909 года Фешин с работой «Черемисская свадьба» участвовал в выставке художников-передвижников, где было представлено 58 работ, в том числе Поленова, Бродского, Сапунова, Богаевского, Грабаря. «Свадьба» была отмечена зрительским интересом и прессой. В частности, «Камско-Волжская речь» писала: «Картина талантлива и интересна. Верныя, сочныя краски. У художника большая способность к психологической передаче правды человеческого лица,… правдивая, жизненная компановка…» В 1910 году Фешин триумфально дебютирует в Америке на выставке «Carnegie-Institute» двумя работами: «Портрет М-lle Сапожниковой» и «Портрет моего отца», соревнуясь на равных с такими мировыми мастерами живописи, как Шарль Коттэ, Клод Монэ, Камиль Писсаро, Огюст Ренуар. Американские критики о картинах Николая Фешина писали следующее: «Портрет М-lle Сапожниковой может быть назван наиболее оригинальной работой на выставке; этот очаровательный портрет, удивительно красочный и интересно-разработанный,… представляет собою одну из наиболее привлекательных работ, совершенно новую и индивидуальную по исполнению». А рецензия, посвященная обзору этих двух работ русского мастера, подписанная инициалами «С.В.» гласила: «… И все таки только один только русский художник Николай Фешин своим портретом М-е Сапожниковой пожал лавры полного триумфа среди всех других портретов этого салона, и редко американская публика имела случай видеть картину, представляющую столько индивидуальности и характера. Фешин, родившийся в Казани, настоящий мужик в искусстве, обладающий всею мужественной силой, верностью глаза и поразительной силой чувства, столь типичной для настоящего русского… Трудно по достоинству анализировать столь глубокую и выразительную искренность и безупречную технику, какие обнаруживает искусство Фешина». На международной выставке в Мюнхене в том же 1910 году Фешин был представлен портретным этюдом и картиной «Черемисская свадьба» («Увоз молодушки»), поразившей европейскую публику и сюжетом, и настроением, и неким, даже, варварством «первобытной», по их мнению, культуры. Можно себе представить изумление и даже шокирующий испуг какого-нибудь почтенного отца семейства, взирающего «на животнаго вида мужика, – как писал русский критик Евсеев, – стоящего у телеги, на бабу выкрашенную киноварью; на мальчишку, у котораго вместо головы тыква, лицо старого орангутанга, брюхо чуть ли не достигающее земли…» «Между другими картинами, – писал некто мюнхенский критик в своей статье, – во всяком случае заслуживают полного внимания большая картина «Умыкание невесты» Николая Фешина из Казани. Кусочек подлинной, глубокой России представляет из себя это серое, пустынное село, эта сцена, погруженная в грязь и винные пары! Неприглядная правда! Но правда, которая и не имеет притязания на приветливость, а хочет быть горькой, неприкрытой истиной. Яркие кричащие краски некоторых одежд и над избушками легкое дыхание весны, чуть появляющейся на общем фоне, еще более подчеркивает убогую пустыню остального, а своеобразно сухое и жесткое письмо прекрасно подходит к характеру всей картины. Мастерски охарактеризованы лица». А мюнхенский журнал «Die Kunst» даже воспроизвел эту картину на своих страницах. В 1911 году Фешин опять был приглашен участвовать в американской выставке «Carnegie-Institute», и его работа «Увоз молодушки» и там произвела ошеломляющее впечатление как темой, так и техникой письма. В этом же году он начинает работу над большим полотном «Обливание» («Перед дождем»), посвященном деревенскому обряду обливания водой всех проходящих мимо колодца во время летней жары, дабы вызвать настоящий дождь и этим спасти посевы от засухи. Он с успехом выставляется в Институте Карнеги и в 1912 году, а в 1913-м в Питсбурге поражает публику и специалистов своей работой «Дама в розовом», которую американские критики назвали «прелестной» и «технически оригинальной». «Появление Фешина перед американской публикой является одним из последних триумфов Института Карнеги. Выявляя более высокую степень технического достижения, чем портрет М-lle Сапожниковой, с которым художник дебютировал три года назад, «Дама в розовом» тем не менее так же, как и первая, носит отпечаток славянской души». (Цит.по: П.М. Дульский. Николай Иванович Фешин. Казань, 1921, стр. 18.) В 1914 году Николай Иванович создает одну из лучших своих работ – «Портрет Вари Адоратской», который по своей мягкой, изысканной гармоничности и безупречной живописи может быть поставлен рядом с лучшими вещами русской живописи – «Стрекозой» Ильи Репина и «Девочкой с персиками» Валентина Серова. Начиная с 1909 года Фешин постоянно участвовал и на русских выставках, в том числе как экспонент Товарищества передвижных художественных выставок. В 1916 году он был принят в действительный члены «Товарищества», а 24 октября 1916 года «за известность на художественном поприще» он был, по представлению Н.Н. Дубовского, В.А. Беклемишева и В.Е. Маковского, утвержден собранием Императорской Академии Художеств в звании академика живописи. Он был довольно нелюдим по своему духовному складу. Предпочитал уединение шумным сборищам, и только ради своей педагогической работы в Художественной школе в качестве руководителя мастерских делал исключение. Николай Иванович появлялся в классах школы всегда чисто выбритый, подтянутый, с неизменной тонкой сигаретой в зубах и кожаным портсигаром на ремешке, перекинутом через плечо. Молча переходил от мольберта к мольберту, останавливался у заинтересовавших его работ и говорил ученику, раздумчиво выпуская колечки табачного дыма: – А у вас, по-моему, не худо. Затем брал кисть или карандаш и энергично и резко подправлял рисунок. А бывало, ставил своей мольберт рядом с ученическим и писал вместе с учеником ту же натуру. Это была настоящая школа. Он засиживался в мастерской до глубокого вечера, беседовал с учениками об искусстве и постепенно преображался: от прежней молчаливости не оставалось и следа, он говорил и говорил о своих выставках, поездках за границу, встречах с Крамским, Репиным, Серовым… Организатор выставок русского искусства, так называемых «Русских сезонов» за границей Сергей Дягилев высокомерно заявлял о смерти передвижников и всего реалистического искусства, Казимир Малевич носясь со своим «Черным квадратом» (1913г) тоже полагал, что эта его супрематизматическая вещь «убила» русское искусство, на что Фешин отвечал своим ученикам: – Их не слушайте. И не сворачивайте со своего пути – это все мода. Сейчас все девушки носят узкие юбки. Потом будут носить широкие… Как вспоминал впоследствии один из учеников Николая Ивановича Н.М. Никонов, «все казанская школа в этот период была в сущности «фешинской», все ученики подражали ему». Более того, в России сложилось целое «фешинское» направление, ибо не только работы учеников мастерской Казанской художественной школы, но и картины воспитанников и выпускников Императорской Академии Художеств, бывших питомцев Николая Ивановича, во многом повторяли технику и фактуру работ своего учителя. Последние годы перед Октябрьской революцией, Фешин увлекся идеей создания в Казани собственной Академии Художеств. Он составил подробный проект здания Академии, которое должно было сообщаться с Художественной школой длинной галереей, по коей выпускники школы, решившие продолжить своего образование, просто бы перешли из здания школы в здание Академии. Он составил смету, сделал доклад о своем проекте на Совете школы, после чего все документы относительно Казанской Академии были посланы в Петроград. Но пришел октябрь 1917 года, и все переменилось…
2. Николай Иванович, похоже, очень старался «вписаться» в новую, качественно изменившуюся художественную и культурную ситуацию. По заказу новой власти он пишет портреты Ленина, Троцкого, Луначарского и большой портрет Карла Маркса. Это было лучшим (а может, так и есть по сей день – не знаю) живописным изображением главного мистификатора в области научного коммунизма, внука двух раввинов Мардохея Маркса Леви, известного всем под псевдонимом Карл Маркс и считавшегося главным идеологом пролетарских революций. Он был изображен во весь рост, стоящим возле конторки, за которой, видимо, только-только что-то писал. Портрет этот носили на митинги и демонстрации, он украшал залы всяческих съездов и конференций и, наконец, повис на одной из обшарпанных и замасленных грязными шинелями стен залы заседаний Совета рабочих и солдатских депутатов. Фешин пишет эскизы на самые актуальные темы того времени: «Голод», «Кузница», «Восстание в тылу Колчака», берется за выполнение эскизов для декораций Народного театра, преподает в красноармейской художественной студии при штабе Пятой армии красных. Он активнейшим образом участвует в преобразовании в 1918 году Казанской Художественной школы в Казанское отделение Свободных Государственных художественных мастерских, является членом реорганизационной комиссии, избирается заведующим учебной частью мастерских и председателем художественного совета. Он продолжает преподавать, дважды в неделю приезжая в Казань из Васильево, где он жил, в классах бывшей школы, растапливаемых «буржуйками», где ученики писали свои работы в шубах и валенках. Словом, то, что Фешин «не пытался» стать нужным новой власти или был изначально против нее настроен, совершенно не соответствует действительности. Напротив, он делал все, чтобы быть востребованным в новых условиях жизни, и был таковым, однако в начале 20-х годов его все чаще и чаще посещает мысль о невозможности дальнейшего творческого и просто жизненного существования в Советской России. В письме от 18 октября 1921 года Исааку Бродскому, автору нашумевших позже картин «Расстрел 26 бакинских комиссаров» и «Ленин в Смольном», великолепно приспособившемуся к новым условиям жизни и сумевшему научиться извлекать из них личную пользу, Фешин сообщал, что «до революции я еще мог чувствовать себя здесь более или менее сносно, но теперь, когда я потерял всякую связь с внешним миром – становится невмоготу… Переселение мое из Казани принципиально решено и мне важно знать, все ли забыли меня и найду ли я хоть на первое время поддержку от своих старых приятелей… С большим трудом я возобновил переписку с заграницей, куда меня по-старому приглашают и куда я намерен поехать при первой возможности». Фешин продолжает работать над своим большим полотном «Бойня» с жутким сюжетом акта резки скота. Задумана была картина еще в 1904 году, когда во время своей поездки в Сибирь Николай Иванович и мог наблюдать, как забивали на мясо рогатый скот. Картина эта, как бы пропитанная запахом крови и драматически очень экспрессивная, была выставлена Фешиным на Первой Государственной выставке в Казани в 1920 году. Кроме нее, к 1921 году Николай Фешин написал несколько прекрасных работ в стиле «Ню», симпатичный красочный набросок своей дочери Ии (1919г.), «Автопортрет»(1920г.), в котором отразился и жизненный опыт, и предчувствие грядущих переживаний, и неповторимый склад личности, погруженной в свой внутренний мир; чудный этюд «Зимний пейзаж» (1917г) и великолепную работу «Портрет отца» (1918г.). В последней особенно были заметны концентрация психологического содержания и глубокого реализма. Полотно это очень правдиво: тяжелая кряжистая фигура в расстегнутом полушубке, неприветливость старого лица с печатью усталости от жизни, и в то же время исходящее от вей фигуры крепость духа и властность характера. Красочная гамма не многоцветна, но она впечатляюща и уверенна, как и широкое, свободное письмо художника. В 1919 году Городской музей впервые начал приобретать работы Фешина. В 1921-м вышла первая монография о жизни и творчестве Николая Александровича, заканчивающаяся не совсем удачной, но вполне искренней фразой: «Мы уверены, что все созданное мастером, не пройдет бесследно, оставив своей след в истории русской живописи». Автором исследования был известный казанский искусствовед и график Петр Максимилианович Дульский, работой которого при написании этого очерка пользовался, в том числе, ваш покорный сочинитель. А в 1922 году Фешин перенес сыпной тиф, последствием которого явилась, в результате недоедания, вспышка туберкулеза. Тогда-то и начались конкретные переговоры с американской стороной об отъезде в Соединенные Штаты, закончившиеся в 1923 году прощанием на одном из московских вокзалов перед длинной дорогой в Нью-Йорк. Тогда Николай Иванович еще не знал, что его супруга Александра, дочь небезызвестного казанского безсребренника и одного из основателей Художественной школы Николая Бельковича, без его ведома списалась с американским угольным королем Стиммелем, скупавшим еще до революции картин Фешина и наделала огромные долги. И только приехав в Нью-Йорк понял он, в какую кабалу попал: в течение целых четырех лет он, как каторжный, работал за женушкины долги в своей студии над Центральным Парком. Немного спасала преподавательская работа в Академии Искусств при Гранд-Централь-Галлери в Нью-Йорке. Но он был вынужден скоро оставить преподавание и писать, писать, писать. Наконец, когда долги были выплачены, Фешины переехали в городок Таос на Западе в штате Нью Мехико, – здесь и климат был посуше, что для легких Николая Ивановича было во благо, и много тише и спокойней (всего-то две тысячи жителей), да и жизнь дешевле, чем в Нью-Йорке. В Таосе Николай Иванович начал строить дом по собственному проекту. Строил долго. А когда построил, Александра Николаевна в 1934 году «кинула», как говорят ныне, своего супруга вместе с дочерью, обобрав их до нитки. – Это была моя ошибка, – печалилась она, рассказывая свою «трогательную» историю русским писателям Ильфу и Петрову, посетившим ее в Таосе. – Мы ведь совершенно не подходили друг другу. И вот, наконец, разошлись… Ильф и Петров кивали сочувственно головами, а когда мадам Фешина весьма натурально пустила слезу, искренне пожалели ее, заверив, что-де, вернувшись в Россию, они напишут об этом гадском Фешине всю правду и непременно выведут этого, с позволения сказать, художника, на чистую воду. Урожденная Белькович смотрела на писателей затуманенным от слез взором и благодарно сморкалась в ссуженный ей Петровым кружевной платочек. А Николай Иванович с дочерью Ией, уже достаточно взрослой, чтобы понимать, что к чему, уехали в Лос-Анжелес, штат Калифорния, где пальмы, апельсиновые рощи и вечноголубое небо… «Увлеклась одним поэтом, сама захотела быть писательницей, – сообщал Фешин о своей бывшей жене в письме брату Павлу в 1936 году. – Ты знаешь ее взбалмошный характер, поставила все вверх дном. Изломала мне жизнь, не шутка, проживши с человеком 20 лет, начинать строить жизнь сначала. Мне было нестерпимо больно. Конечно, при разводе она взяла все ценное, что было приобретено мной здесь, в Америке, и мы теперь с Ийкой настоящие бездомные бродяги. Исковеркала и нам и себе жизнь и мается теперь, стараясь доказать и себе и всем, что она великий гений… Все эти переживания состарили меня по крайней мере на 10 лет…» В своих письмах брату Николай Иванович постоянно спрашивает про Россию, мечтает хоть еще раз увидеть Казань и Волгу. «Нужно, чтобы наша родная Казань не забывала нас», – часто в разговорах с друзьями повторяет он. Нет, в Америке он никогда не бедствовал, даже тогда, когда остался с дочерью, как он писал, «настоящим бездомным бродягой». Соединенный Штаты знали, кто такой Николай Фешин. И в горах Таоса, и в Калифорнии и во время своих путешествий в Мексику, Индию, Японию и на Бали (остров Ява) он пишет портреты, пейзажи и красочные большие полотна, всегда имеющие большой успех на выставках любого масштаба и приобретаемые знатоками живописи за очень хорошие деньги. «Если вы хотите видеть чудо, идите на выставку Фешина», – писали американские газеты. Более определенно о Николае Ивановиче отозвался еще в 1926 году Илья Ефимович Репин. – Кто из современных русских живописцев, на ваш взгляд, наиболее талантлив? – спросили 82-летнего мэтра. – Фешин, – коротко ответил он.
Он не вернулся в «родную Казань», как назвал Николай Иванович Фешин наш город, ни через пять, ни через десять, ни через тридцать лет. Пятого октября 1955 года телеграфистка Лос-Анжелеса отстучала сухое короткое сообщение: – В возрасте 74 лет от роду умер русский художник Николай Фешин… А впрочем, он никогда и не уезжал из Казани. Его душа и мысли всегда были здесь в его картинах. Их в его родном городе было много, ведь все лучшее из его работ появилось и впервые экспонировалось в Казани. На сегодняшний день, в Музее Изобразительных искусств города собрано 170 его работ, существует особый Фешинский зал, где выставлены его лучшие работы, который служит как бы визитной карточкой казанского музея. Далеко не все созданное Фешиным дошло до наших дней: местонахождение около 70 его работ до сих пор не установлено. Может, они утрачены навсегда. Но то, что сохранилось, вполне позволяет увидеть, насколько своеобразно, ново и талантливо живописное искусство Фешина. Зайдите в Фешинский зал музея. Находясь среди его портретных работ, вы обязательно почувствуете на себе десятки внимательных глаз, словно требующих разобраться в чем-то необходимом и очень важном….
ЖЕСТОКИЙ ТАЛАНТ или «Я – МАМОНТ ДАЛЬСКИЙ»
Среди русских драматических актеров я не знал ни одного с таким мощным драматическим темпераментом. А.Р. Кугель. Театральные портреты…
На остановке электрического трамвая собралась уже порядочная толпа, когда к ней присоединился пожилой господин с тростью, увенчанной перламутровым набалдашником в виде волчьей головы. – Кто будет последним? – громко спросил господин, с кривой усмешкой оглядывая толпу. На него посмотрели с удивлением, а какой-то разбитной малый в плисовых штанах, молодецкой поддевке и картузе с лаковым козырьком выкрикнул с язвочкой в голосе: – Теперя последних нет, папаша. Теперя все – первые. – А я тебя, сопля зеленая, и не спрашивал, – высмотрев в толпе парня в картузе, презрительно поджал тонкие губы господин с тростью. Послышались смешки, и парень, зло зыркнув в сторону господина, пропал за спинами. По всему было видно, что пожилой господин давненько не езживал на «общественном» транспорте, предпочитая «моторы» или одноместные английские коляски-«эгоистки», иначе бы знал, что становиться в очередь на трамвай стало таким же анахронизмом, как обращение «господин», горячая вода в гостиницах, не загаженные семечной шелухой и «бычками» цыгарок тротуары и стопка очищенной за пятиалтынный. Похоже, господин знавал и лучшие для себя времена. Несмотря на то, что день 8 июня 1918 года был довольно жаркий, был он в трикотовом костюме, сшитом некогда лучшим портным Санкт-Петербурга, обшивавшем великих князей, крахмальной сорочке, при галстухе, а на ногах имел лаковые штиблеты от «Франсуа Пети», правда, еще по моде довоенных лет. А вот денег у господина не было вовсе. Подошел трамвай, без дверей, с выбитыми стеклами – чудо было, что они еще ходили по Москве, – и толпа ринулась на штурм его, хотя и было видно, что поместятся все. Господин вошел одним из последних и встал лицом к выходу; простые человеческие лица, очевидно, тоже стали анахронизмом, а на рыла, хари и рожи попутчиков с потухшими глазами, потерявших всякую надежду на день завтрашний, смотреть не хотелось. Пусть уж лучше плывут перед глазами грязные улицы и будто съежившиеся в ожидании еще худших времен посерелые дома. Проезжая по Большой Никитской, прямо против Чернышевского переулка трамвай качнуло. В тот же миг пожилой господин почувствовал сильный толчок в спину и, хватая рукой воздух, вывалился из вагона, угодив прямо под колеса. Трамвай резко затормозил, но было поздно: человек был раздавлен насмерть. Когда его вытащили из-под колес, какой-то седенький старичок, всплеснув руками, воскликнул: – Боже мой, это же Мамонт Дальский! – А кто это? – спросили из толпы собравшихся зевак. – Это был знаменитый актер, – пафосно произнес старичок. – Великий актер…
Мамонт Викторович Дальский родился в 1865 году в селе Кантемировка Харьковской губернии. Родители его были дворяне и носили довольно известную фамилию Нееловы, представители которой имели вотчины в Харьковской, Тверской и Казанской губерниях, в частности, Казанском, Свияжском и Спасском уездах. Детство свое он вспоминать не любил, и в разговорах тему эту всегда обходил стороной. Известно лишь было, что он не знал семейных радостей и очень рано лишился родительской ласки. Окончив гимназию, он поступил в Харьковский университет, но, поняв, что это не его, 1885 году ушел со второго курса по собственному прошению. И стал играть в провинциальных театрах самых крохотных городишек самой глухой провинции, взяв сценическую фамилию Дальский. «Даже Шклов, Умань, Винница… были для него крупными городами, – вспоминала актриса Мария Велизарий, игравшая вместе с ним на одних подмостках. – Он играл в Голте, а мечтал о гастролях в Париже… Ему было совершенно безразлично, каков ансамбль, есть ли на сцене декорации, а на актерах – должные костюмы. Раз он Мамонт Дальский, играет, значит здесь – настоящий театр, если даже над головой нет крыши…» Потом пошли города крупнее: Вильно, Ростов, Новочеркасск. В 1889 году он был приглашен в труппу драматической актрисы Елизаветы Николаевны Горевой, содержавшей в Москве собственный театр. И здесь начался его головокружительный взлет. Вся Москва заговорила о Дальском после спектакля «Дон Карлос» по пьесе Шиллера. Дона Карлоса, сына короля, играл Дальский. И как играл! Лучшего Дона Карлоса еще не видели в обеих столицах. А московская пресса просто захлебывалась от восторга: мощнейшее драматическое дарование! рожденный для сцены!! гениальный актер!!! Дальский, действительно, был рожден для сцены. Он обладал идеальными данными для героических ролей – красивый, стройный, с сильным голосом и властными энергичными жестомами, Дальский очаровывал публику с первых же минут своего появления на сцене. После шумного успеха «Дона Карлоса», вспоминал драматический актер и товарищ Мамонта Викторовича по сцене Александринского театра Юрий Михайлович Юрьев, «только одного Дальского и ходили смотреть в театре Горевой». В 1890 году Дальский получил сразу два приглашения из главных в России Императорских театров: Малого в Москве и Александринского в Санкт-Петербурге. Он выбрал северную столицу, и был зачислен в труппу Александринского театра – редкий случай – без дебюта. И сразу стал играть первые роли…
К середине 90-х годов XIX века театральные дела в Казани пошли из рук вон плохо. Актеры Товарищества драматических артистов режиссера и антрепренера В.А. Перовского, обосновавшегося в Летнем театре Панаевского сада, перебивались с хлеба на квас. Чтобы как-то выжить, приходилось зазывать именитых гастролеров, которые, пусть на время, но поднимали интерес казанской публики к театру и, соответственно, денежные сборы. А одним из самых именитых на то время был премьер Императорского Александринского театра Мамонт Дальский. Дальский всегда был легок на подъем. Он принял приглашение Перовского и приехал в Казань, подписав контракт на гастроли с 22 июня по 1 августа 1895 года. Публика на Дальского пошла валом. Ее интерес к нему подогревался не только высокохудожественной игрой премьера, но и легендами и слухами, сопровождавшими Мамонта Викторовича везде, где бы он ни появлялся. «Странный он был человек, – вспоминал Ю.М. Юрьев в своих «Записках». – В нем уживалась масса противоречий, и противоречий в высшей степени крайних. В нем были сильны и добрые начала, к которым он временами сильно тяготел и любил отдаваться им, а наряду с этим преступная порочность». Он вел самую беспутную и безалаберную жизнь. Сегодня он был богат, как Крез, снимал гостиничные номера «люкс» с телефоном и ванной, стоившие непомерных денег, зазывал массу гостей, потчуя их лучшими коньяками с французским шампанским, а завтра «стрелял» у знакомых трешку, чтобы более или менее сносно пообедать. Он был крайне заносчив, не выдержан и циничен. Спорить с ним было нельзя. – Ты не прав, – говорили ему. – Я всегда прав, если даже не прав, – отвечал он. – Потому что я Мамонт Дальский. В труппах долго он не уживался; его считали надменным, дерзким и нахальным, но это его мало трогало: «Я – Мамонт Дальский»… Он мог сутками резаться в карты, был неудержим в кутежах и менял женщин, как перчатки, избегая длительных привязаностей. Но легкомысленным, а паче бесхарактерным назвать его было нельзя. То, что он вытворял, являлось его взглядом на жизнь, ведь он – Мамонт Дальский… Хорошо знавший его Александр Рафаилович Кугель писал: «В нем жила душа какого-нибудь прадеда, бретера и задиры, александрийского гусара и кавалерийского ремонтера, грозы ярмарочных понтеров и сентиментальных губернских дам». В Казани за время гастролей он сыграл Акоста, Дона Карлоса, Гамлета, Незнамова, Любима Торцова, Хлестакова, Ивана Грозного, Петра Порфирьевича Головлева, Дона Сезара де Базана. Коронными его ролями были, конечно, Дон Карлос и Гамлет. «Волжский вестник» после его Гамлета писал следующее: «Не смотря на то, что труппа далеко не блещет талантами, не смотря на то, что обстановка, костюмировка и самая сцена не отвечали тем условиям, которые обеспечивали бы цельность впечатления от пьесы, – трагедия Гамлет оставила довольно яркое и сильное впечатление у зрителя, что следует приписать, конечно, всецело прекрасной игре талантливаго гастролера. Замечательно обдуманная фразировка, умение передавать тонкости психологических моментов и способность вкладывать в свою игру душу – вот отличительные способности Гамлета-Дальскаго…» Более всего душа актера проявилась в «Доне Карлосе».
Нет, не испорчен я и, право, не дурной! Хоть вспыльчивость не раз порочит сердце – Все ж сердце доброе во мне…
Это говорит Карлос своему отцу-королю. И это, бесспорно, применительно и к самому Дальскому. В этих нескольких строках его биография…
В Александринском театре с первых дней пребывания в нем Дальский вел себя вызывающе. Он не признавал режиссеров и никогда не слушал их замечаний. Он был в актерской труппе, но особняком, и у него вполне тогда получалось (нам в свое время твердили, что это невозможно) жить в обществе и быть свободным от него. Есть две ступени свободы: первая (и низшая) это «я делаю все, что хочу» и вторая (высшая) «я не делаю того, что не хочу». Мамонт Дальский преспокойно оперировал обеими и владел ими в совершенстве. А свободных душой и телом у нас никогда не любили и не любят. И в конечном итоге он настроил против себя почти всю труппу. Ему было объявлено, что труппа не желает иметь его в своей среде и предложено подать в отставку. Дальский на это лишь скривил свои капризные губы в презрительной усмешке. И продолжал играть, собирая полные залы и имея у публики оглушительный, как писал Ю.М.Юрьев, «ошеломляющий, ни с чем не сравнимый успех». Это раздражало многих актеров, которые просто ревновали его к шумной славе. И труппа объявила ему бойкот. С ним не здоровались, не заговаривали и вообще не обращали никакого внимания. Но Дальскому на все это было начхать. – Какое мне до них дело, – раскатисто и громко, чтобы могли слышать все, сказал как-то он одному из своих немногих друзей-актеров, не участвовавших в бойкоте. – У меня одно дело – играть. А играю я не для них, а для зрителей. А на сцене он был хорош. «Талант Дальского, – писал историк Казанского театра И.А. Крути, – сочетал мощный драматический темперамент с совершенством актерской пластики, необыкновенно заразительную лиричность с мужественными и свободными взлетами героической патетики, чистейший романтизм с реализмом чувств, предельную точность мастерства с бурным вдохновением». Непревзойденной ролью Дальского был Рогожин («Идиот»). Ю.М. Юрьев, видевший его в этом образе, писал, что Рогожин «может считаться не только лучшей его ролью, но, и занять почетное место в первых рядах совершенных достижений русской сцены». А все было очень просто: Дальский в этой роли играл самого себя. Вот что писал Достоевский о Рогожине: «Двадцати семи лет, курчавый и почти черноволосый… С огненными глазами. Тонкие губы беспрерывно складывались в какую-то наглую, насмешливую и даже злую улыбку. Крепкое телосложение. Что-то страстное, до страдания, не гармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с редким самодовольным видом». Но это был готовый портрет Мамонта Дальского! Кроме того, Рогожин и Дальский совпадали по темпераменту. Они были одной породы. Так что, действительно, все было просто. В конце 1899 года Директором Императорских театров был назначен 40-летний князь Сергей Михайлович Волконский, дядька крутой и безапелляционный. И после бенефиса Дальского 4 февраля 1900 в честь его 10-летнего пребывания на Александринской сцене, он увольняет его без всякого прошения. Таким самоуправством были недовольны даже те актеры, которые очень не любили Дальского. – Экая бесцеремонность, – возмущались они в кулуарах и курительных комнатах. – Вот так бац! – и извольте выйти вон. Уж ежели такую фигуру можно вышвырнуть на улицу, как нашкодившего кота, то что тогда говорить о нас? Такой удар по самолюбию не мог, конечно, пройти для Дальского бесследно. Он стал выступать на сценах столичных и провинциальных театров, часто сам организуя собственные гастроли. Но обида разъедала душу. Вокруг него стали крутиться сомнительные личности, начались какие-то «операции» с нефтеносными промыслами, пушниной, золотыми приисками. Он то сказочно богател, то катастрофически нищал. Он еще появлялся на сценах Петербургских театров. Но была уже только внешняя форма без всякого внутреннего содержания. Последний раз его видели на сцене, кажется, в 1916 году. Дальский участвовал в благотворительном спектакле в пользу семей, потерявших отца, сына, мужа в нескончаемой войне, которую газеты называли Великой Отечественной. Он постарел, обрюзг, и было явственно видно, что актера Мамонта Дальского больше не существует. После Февральской революции 1917 года он объявил себя «идейным анархистом». Слухи о ем ходили самые невероятные; газеты обвиняли его в налетах и «экспроприациях» и делали чуть ли не главарем анархистской шайки. Конечно, они преувеличивали, но во многом были правы: «идейный анархист» Мамонт Дальский в партии анархистов был не последней фигурой. В его семье все заканчивали свой жизненный путь трагически. Сестра Магдалина, красивая и даровитая актриса, ввязалась в историю со стрельбой и убийством и окончила жизнь в тюрьме. Брат, известный актер под сценической фамилией Ланской, погиб в Гражданскую войну. Трагическая гибель настигла и Мамонта Дальского. Не могу утверждать относительно его сестры и брата. Но что такая смерть постигла Мамонта Дальского, думаю, вполне закономерно. Ему просто не суждено было окончить свои дни в глубокой старости и на собственной постели. Таков уж был этот характер…
«АМАЗОНИЯ»
В национальном культурном центре «Казань» есть небольшой стенд со старинными картами, включающими в себя земли Казанского ханства. На одной из них весьма точно изображена вся топография этого края, а на месте центральных земель ханства стоит название – Амазония. Существует еще одна редакция этой европейской карты, итальянского картографа Фра-Мауро, составленная в 1459 году. Я располагаю копией интересующей меня части этой карты, где довольно точно показано среднее течение Волги со всеми ее излучинами. Одну из них венчает дозорная проездная башня, стоящая точно на месте города Казани. Башня имеет то ли 5, то ли 6 ярусов, две обходные галереи и слегка напоминает формой нынешнюю башню Сююмбике. Очевидно, как сегодня башня Сююмбике, пять с половиной веков назад эта дозорная сторожевая башня тоже являлась своеобразным символом города Казани. Города на карте названы. С ошибками или без, но наименования их имеются. А вот вместо названия города Казани, рядом со сторожевой башней стоит другое, крупнее имен городов, написанное заглавными буквами и явно относящееся не столько к городу, сколько к территории, ему принадлежащей. Название это, на первый взгляд, весьма странно: AMASONIA. И чтобы попробовать разобраться в этом, начать придется издалека… Вначале миром правили женщины. Они считались родоначальницами племен, они царствовали, являлись верховными жрицами, им преклонялись, и их слово было законом. Базой власти женщины было материнство и религия. Основой всему была Мать, Великая Богиня, обладающая божественным чудом деторождения, к которому, как считалось, мужчины не имеют никакого, даже косвенного отношения. Изображения Матери-Богини, Верховного Божества были найдены при археологических исследованиях АБСОЛЮТНО на всех континентах мира. Женщина была Матерью Мира и Богиней Мудрости. Многоликая и Многоименная, у эллинов она звалась Реей, у индийцев Адити – Бесконечной, у египтян Изидой, у славян Ладой. И даже позже, когда матриархат давно сменился патриархатом, все мировые религии не смогли обойтись без всеобщей Матери: Богородицы, Мадонны, Фатимы, Гуаньинь. Женщины участвовали в строительстве городов, торговали, занимались искусствами и…ВОЕВАЛИ. А мужчины преимущественно сидели дома, готовили еду, следили за хозяйством и нянчились с детьми. Античные авторы утверждают это в один голос. Кстати, в нынешнее время подобные тенденции прослеживаются вновь. Женщина становится все более жесткой, деятельной и целеустремленной, является основной добытчицей материальных благ, опять-таки торгует, воюет с обстоятельствами и берет бразды семейного (родового) правления в свои руки. Мужчина же перед обстоятельствами все чаще пасует, опускает руки, ложится на диван и начинает думать о печальной судьбе интеллигенции в России или, хуже того, пить горькую… Пришло время, и мужчины начали «качать права»: ратовать за равноправие в обществе и семье, ибо даже только сидеть дома с кучей детей и обслуживать их – уже весьма нелегко. А потом наступил патриархат. Где раньше, где позже, где – с переменным успехом. «У предков славян правление женщин продержалось долее, чем где бы то ни было в Европе. История славян начинается именно с женщин – правительниц и родоначальниц. Именно их античная традиция именует АМАЗОНКАМИ (выделено мной – Л.Д)». (А.И. Асов. Атланты, арии, славяне. История и вера. М; 2002, стр. 142). Все второе тысячелетие до нашей эры, вообще считалось «царством амазонок». Но ведь античные авторы связывали свои предания об амазонках с сарматами? Именно у сарматских племен сохранились до первых веков нашей эры наиболее четко выраженные матриархальные отношения? При чем тут славяне? Дело в том, что некогда знаменитый античный ученый-энциклопедист Клавдий Птоломей, живший и творивший во втором веке нашей эры и разработавший теорию «системы мира», написал трактат «География» и составил карту земли, подписав место, где находится современная Россия, словом «Сарматия». Авторитет его был непререкаем, и с его легко руки, славян все западные соседи начали именовать «сарматами», что, в общем-то, не являлось ошибкой. Одним из сарматских племен были роксоланы, более известные под именем росолан. Это, несомненно, было славянское племя. Отождествлял европейских сарматов со славянами в своем труде «Славянское царство» и далматинский историк конца XVI – начала XVII веков Мавро Орбини. А великий Ломоносов в «Кратком российском летописце» писал: «Славяне и чудь по нашим, сарматы и скифы по внешним писателям были древния обитатели России. Единородство славян с сарматами, чуди со скифами для многих ясных доказательств неоспоримо». Славяне были соседями скифов с VI века до н. э. Скифия в те времена была одним из могущественных и обширных государств мира и простиралась от Урала до Карпат. А потом греки сделали со Скифией то же, что западные хитрованы сделали в XX веке с Россией – они разложили ее изнутри. Вначале греки проникли в Великую Скифию торговыми путями, наводнив ее серебром, ювелирными безделушками, вином и пивом, активно вывозя из нее хлеб и скот. Вместе с греческими товарами в земли протославян проникла и греческая идеология. Стал меняться быт и нравы. Простая и праведная жизнь, в которой главным устоем было понятие «справедливо – не справедливо», сменялось фальшивой доктриной «выгодно – не выгодно», что активно насаждается нам и сегодняшними демократами, финансируемыми «оттуда». Как и нынешние радетели за «права и свободу личности», греки активно поддерживали тех, кто преклонялся перед их культурой и отвергал обычаи предков, пестуя из среды скифов своеобразных «диссидентов» и прикармливая их. Если кто-то из этих отступников-предателей справедливо получал от своих собратьев по шее мечом или топором, греки делали из таких мучеников совести и жертв «тоталитаризма». Знакомо, не правда ли? Так огречилась Южная Русь. Праздность и погоня за роскошью сделались основным занятием скифов. И пока юг и запад страны слабели, сарматский восток ее набирал силу и начинал потихоньку теснить скифов. В III веке до н. э. сарматы вытеснили огреченных скифов в Тавриду (Крым), и бывшая территория скифов стала назваться Сарматией. Сарматы «продержались» до II-III веков н.э., пока их не вытеснили гунны. К этому времени сарматские племена ассимилировались в среде славян и утратили ираноязычные диалекты, на которых еще кое-кто из них разговаривал. Поэтому называть в том числе Казанские земли «Амазонией» применительно к I тысячелетию до н.э. и даже к первым векам нашей эры вполне справедливо. «Общество сарматов было построено на здоровой основе, – писали Ю. В. Мизун и Ю. Г. Мизун в своей книге «Святая Русь от Исхода до Крещения», вышедшей в Москве в 2002 году. – Женщины были так же активны, как и мужчины. Они владели всеми видами оружия… Сарматские царицы весьма успешно царствовали и сами вели войска в сражение». Именно с сарматами, как я уже писал, было связано античное предание об амазонках, смысл этнонима которых переводится как «безгрудые»: матери выжигали малолетним дочерям каленым железом правую грудь, чтобы та не мешала потом стрелять из лука. Аналогичный обычай существовал и у сарматов; правда, в отличие от «чистых» амазонок, они не убивали детей мужского пола. Археологические изыскания не единожды находили в сарматских захоронениях останки женщина в полном вооружении. « Их женщины, – писали античные авторы, – ездят верхом, стреляют из луков и мечут дротики, сидя на конях, и сражаются с врагами, пока они в девушках; а замуж они не выходят, пока не убьют трех неприятелей, и поселяются на жительство с мужьями не прежде, чем совершат обычные жертвоприношения. Та, которая выйдет замуж, перестает ездить верхом, пока не явится необходимость поголовно выступить в поход…» (Цит. по: В.Н. Демин. Русь летописная. М; 2002, стр. 136.) Так что неудивительно, что сарматы считались потомками амазонок. Великий Геродот, отец исторической науки, считал, что сарматы произошли от смешения скифов и амазонок. Вот так он об этом пишет: «Эллины вели войну с амазонками… После победоносного сражения при Фермодонте эллины возвращались домой на трех кораблях, везя с собой амазонок, сколько им удалось захватить живыми. В открытом море амазонки напали на эллинов и перебили мужчин. Однако амазонки не были знакомы с кораблевождением и не умели обращаться с рулем, парусами и веслами. После убиения мужчин они носились по волнам и, гонимые ветром, пристали, наконец, к Кремнам на озере Меотида. Кремны же находятся в земле Свободных Скифов. Здесь амазонки сошли с кораблей на берег и стали бродить по окрестностям. Затем они встретили табун лошадей и захватили его. Разъезжая на этих лошадях, они принялись грабить Скифскую землю… Скифы недоумевали, откуда амазонки явились, и, приняв их за молодых мужчин, вступили с ними в схватку. После битвы несколько трупов попало в руки скифов, и таким образом те поняли, что это женщины. Тогда скифы решили на совете больше… не убивать женщин, а послать к ним приблизительно столько молодых людей, сколько было амазонок. Юношам нужно было разбить стан поблизости от амазонок и делать все, что будут делать те, если амазонки начнут их преследовать, то они должны не вступать в бой, а бежать. Когда же преследование кончится, то юноши должны опять приблизиться и вновь разбить стан. Скифы решили так, потому что желали иметь детей от амазонок… Лишь только женщины заметили, что юноши пришли без всяких враждебных намерений, они оставили их в покое. Со дня на день оба стана все больше приближались друг к другу… И когда кто-нибудь из юношей заставал амазонку одну, женщина не прогоняла юношу, но позволяла вступать с ней в сношение… Движением руки амазонка указывала юноше, что он может на следующий день прийти на то же место и привести товарища, знаком объясняя, что… и она явится с подругой…. Когда прочие юноши узнали об этом, они укротили и остальных амазонок. После этого оба стана объединились и жили вместе… С тех пор савроматские женщины сохраняют свои старые обычаи: вместе с мужьями и даже без них они верхом выезжают на охоту, выступают в поход и носят одинаковую одежду с мужчинами». Словом, савроматские женщины так и остались амазонками и именно у савроматов еще долгое время «в общественной жизни значительную роль играли женщины (вожди, жрецы)» (Большой энциклопедический словарь. М.-СПб; 2001, стр. 1048.). А базовой территорией савроматов, как племени, входящего в Великую Сарматию, было (например, в VIII-IV веках до нашей эры), по данным того же словаря, Поволжье и Приуралье. И удивительного в том, что амазонки (или сарматы-савроматы) забрались так далеко, ничего нет. Древнегреческий историк Диодор Сицилийский, живший в первом веке до н.э. упоминал о царице амазонок Зарине, жене скифа Мадия. Царствовала Зарина (явно славянское имя) в городе Росанак, который находится на Южном Урале, что подтверждали и древние ассирийские летописи. Были амазонки, согласно древним «Азбуковникам», опубликованным членом-корреспондентом Санкт-Петербургской Академии Наук этнографом и палеографом Иваном Петровичем Сахаровым, на Кольском полуострове и даже на Чукотке. В одной архивной записи, опубликованной во второй половине XIX века в Петербурге, есть также слова: «На берегу Ледовитого океана есть страна, где живут только одни женщины, оплодотворяемые волнами моря, и родят только девочек…». Женоуправляемые савроматы как раз и занимали те Казанские земли, которые на интересующих нас картах названы Амазонией, и земли эти в I тысячелетии до н.э. более других имели право называться так. Как видно на карте, это была область либо соседствующая с «Россией», либо (рискну выдвинуть и такую гипотезу) находящаяся, по мнению составителей карты, в ее составе, ибо слово «ROSSIA» написано намного более крупными буквами, нежели слово «AMASONIA», что вряд ли случайно. И тут возникают два справедливых вопроса. Первый: «Название Казани с ее землями Амазонией оправдано применительно к последним векам до нашей эры, и, в лучшем случае, к первым векам нашей эры. А карта составлена в 1459 году. Нестыковочка получается!?» И второй: «В 1459 году земли, обозначенные этим Фра-Мауро, как Амазония, являлись территорией Казанского ханства – самостоятельного суверенного государства, враждебного Москве. А вы делаете предположение, что земли эти входили в состав России. Как это следует понимать?» Ну, во-первых, последнее предположение лежит на совести составителя карты и вовсе не относится конкретно к 1459 году. Ибо данная карта могла быть составлена задолго до 1459 года, и Фра-Мауро только внес какие-то свои коррективы. Например, появлялись слово «Rossia», которого на древней карте не было, и рисунок башни на месте Казани. Или просто воспользовался древними картографическими источниками. Такое уже случалось. (Кстати, вы заметили, что дозорная башня, символизирующая Казань, находится в сомкнувшемся вокруг кольце рек Волги, Камы и Вятки? В XV и более поздних веках вплоть до нашего времени такого не наблюдалось. А вот ранее? Впрочем, вполне возможно, что это ошибка составителя карты). Так, знаменитый фламандский картограф XVI века Герард Меркатор, составитель сборника морских карт, издал в 1569 году карту, на которой был изображен арктический материк, ушедший под воду несколько тысячелетий назад. А на его карте от 1595 года были подробно выписаны еще и Северные побережья Евразии и Америки и изображен пролив между Азией и Америкой, открытый Семеном Дежневым лишь в 1648 году. Картографирован этот пролив был лишь к середине XVIII века и только тогда стал известен миру. Как он попал на карту Меркатора? Только при наличии каких-то древних картографических документов на руках ушлого фламандца. У турецкого адмирала Пири Рейса была карта, датируемая 1513 годом, на которой были изображены не только не открытая еще Южная Америка, но и совершенно незнакомая Антарктида. Причем она была изображена без кромки льда. «По расчетам специалистов, последняя по времени дата, когда такое вообще было возможно, отодвинута от наших дней минимум на шесть тысяч лет!» (В.Н. Демин. Гиперборея. М; 2001, стр. 14.). Сам адмирал не скрывал, что при составлении этой карты были использованы древние географические знания. Знаменитый Колумб, какое-то время перебивающийся тем, что торговал морскими картами, им же и составленными, тоже почерпнул свои знания из древнего источника. Ныне уже широко известно, что он располагал картографическими материалами, добытыми из секретных архивов, и прекрасно знал, куда плыть. Тот же Пири Рейс пытался до своей казни вывести Колумба на чистую воду. «В руки названного Коломбо попала одна книга, в которой он прочитал, что на краю Западного моря, далеко на западе, есть берега и острова… Вышеназванный Коломбо долго изучал эту книгу», а потом «открыл эти земли», – писал адмирал. Неоткрытая Антарктида была изображена и на карте французского астронома и географа Оронция Финея в 1531 году. Так что при составлении карты Фра-Мауро, очевидно, тоже были использованы какие-то древние картографические материалы, на которых территория будущего Казанского ханства была названа Амазонией. А города, обозначенные на карте, в том числе и Казань в виде дозорной башни, есть позднейшие корректировки древних картографических и исторических знаний. Корректировкой, очевидно, является и самая крупная на интересующей нас части карты Фра-Мауро надпись «ROSSIA». Очевидно, некогда на этом месте стояла другая – SARMATIA. И в этом смысле савроматская Амазония, конечно, была ее частью. Составитель карты Фра-Мауро просто заменил одно название на другое, не более того. Почему же тогда позднейшие корректировки не коснулись слова Амазония? Почему составитель карты счел возможным применить его относительно к данной территории и в середине XV века, и были ли на то достаточные основания? Еще Ахмед ибн Фадлан, секретарь багдадского посольства, прибывшего в мае 922 года на земли государственного объединения Волжская Булгария, в состав которого чуть позже войдет и Казань с ее землями, сокрушался по поводу разных вольностей и свобод, присущим булгарским женщинам. В своем этнографическом отчете о виденном в Булгарии, названном «Книга о путешествии на Волгу в 921-922 годах», Ахмед ибн Фадлан писал, например, что булгарский князь Алмыш, к тому времени уже мусульманин, при приеме послов и в иных торжественных случаях сажал свою жену подле себя, и, похоже, слово царицы было столь же значимо, как и царское. Захватив своим прибытием в Булгарии один из летних национальных народных праздников, он с едва сдерживаемым негодованием описывал ритуал, когда «мужчины и женщины спускаются к реке и моются вместе голые», и все его увещевания, чтобы женщины хотя бы закрывались от мужчин, по его же словам, «ни к чему не привели». По разным отрывочным сведениям, в народных гуляниях и празднествах женщины-мусульманки вплоть до XV-XVI веков принимали равное участие с мужчинами: веселились и знакомились между собой, заключая даже брачные союзы, а на Сабантуях равно с мужчинами участвовали в борцовских схватках, не говоря уж о традиционных скачках… Умели булгарские женщины и держать в руках оружие. В легенде о золотоволосой принцессе-ханике Алтынчеч, восходящей, по мнению Р.Г. Фахрутдинова, ко второй половине XIII века, а по предположению А.Х. Халикова, появившейся еще в домонгольское время, бесстрашная дочь булгарского царя в трудный для страны час «вместе с подругой по имени Каракуз взяла в руки лук и стрелы, села на коня и пошла против врага». Царственное происхождение Алтынчеч дает право высказать предположение, что дочь хана была не просто рядовым воином, а командовала каким-то воинским подразделением, и сражалась с неприятелем до тех пор, покуда, как гласит легенда, не получила ранение в правую руку. Уже одно знание этой легенды давало право Фра-Мауро оставить за Казанью с ее землями название Амазонии, ибо ко времени составления карты экономической, политический и культурный центр булгарской державы переместился на ее северные земли. Казанские женщины брались и за оружие в трудные для города времена. Так случилось и осенью 1552 года, когда во время осады Казани женщины вышли на крепостные стены и сражались плечом к плечу с мужчинами, чему свидетельствует автор «Казанской истории», и что, несомненно, случалось и ранее. «Высокорасленыя жены и девицы силныя… яко юноша бияхуся дерзостно». А те из них, которые не умели владеть оружием, варили, во время попыток врага взять приступом Казань, смолу и воду в чанах, чтобы вылить все это кипящее удовольствие с крепостных стен на головы лезущего на штурм неприятеля. Защищали женщины город и еще одним традиционным способом, явно привнесенным из центральных булгарских земель. Очевидец и участник, по крайней мере, двух осад Казани, знаменитый воевода Ивана IV князь А.М. Курбский писал в своих «Сказаниях»: «Еще воспомянути достоит, яко они на войско христианское чары творили и великую плювию (дождь) наводили: … егда солнце начнет восходити, взыдут на град, всем нам зрящим… и начнут вопияти,… машуще одеждами своими на войско наше… И тогда… восстанет ветр и сочинятся облаки, аще бы и день ясен зело начинался, и будет такий дождь, и сухие места в болото обратятся…» И еще. В отличие от шибко канонического мусульманского Востока и Средней Азии, царицы и царевны коих весьма мало известны и сокрыты для истории чадрой или шелковым пологом гарема, и где значение женщины ограничивалось закулисным влиянием на мужа, в ханстве Казанском дела обстояли несколько иначе. Здесь история донесла до нас несколько имен, достойных внимания и памяти, влияние которых на деятельность и развитие собственного, соседних и даже весьма отдаленных государств да и на весь ход их исторического развития в определенный отрезок времени было довольно значительным. И хоть все эти женщины жили уже позже 1459 года, он все же служат неким доказательством того, что составитель карты имел дополнительные основания оставить за Казанью и ее землями название Амазония. Ведь надо принять во внимание, что мы пользуемся документами и материалами, дошедшими до наших дней, а сколько их погибло в пожарах и войнах, которые Казань вела на протяжении своего существования? Я почти уверен, что сохранись хотя бы часть знаменитой библиотеки Сююмбике, сгоревшей в пожаре 1552 года, или архивы и шаджары (родословные записи и предания) древних казанских родов, можно было бы назвать немало женщин, вписавших себя в историю нашего края, последними из которых являются государыня двух держав – Казанского и Крымского ханств, – царица-дипломат, дочь ордынского бека Темира Нурсалтан; бывшая вологодская полонянка и жена казанского хана Мухаммед-Эмина, имени которой к сожалению, не донесла до нас история; царевна Каугаршат, жесткая и волевая правительница ханства при малолетнем хане Джан-Али и, конечно, замыкающая цепочку знаменитых казанских женщин и венчающая целую эпоху Казанского ханства, «луноликая» Сююмбике. Конечно, все вышеизложенное здесь достаточно спорно. Автор и не претендует, на безаппеляционность суждений. И этот очерк ни в коей мере не является научной статьей. Но вот в чем автор совершенно не сомневается, так это в том, что оснований именоваться Амазонией у Казани с ее землями было вполне предостаточно.
МАСЛЕНИЦА В КАЗАНИ
Некогда это был самый любимый россиянами праздник. Если Рождество являлось праздником семейным и спокойным, с елкой в доме и подарками, а следующие за ним Святки были насыщены разного рода гаданиями и связанными с ними надеждами, то Масленица с обязательным объеданием блинами, символизирующими Солнце, означала скорый приход весны и праздновалась с размахом, удалью и полной отдачей бесшабашному разгулу. Наш город в этом смысле, конечно, не был исключением. Более того, являясь столицей губернии и одним из торговых центров Поволжья, он поражал гостей и визитеров масштабом разгула в течение всей масленичной недели. Сто с лишним лет назад поэт Монатенок-Краснораменский писал в своих «игривых, – по его собственным словам, – стихах»:
Опять на улице движенье, Веселый говор и езда, А это значит: в воскресенье Приедет масленка сюда.
Всегда, лишь первый день начнется, Она, бурливо-широка, По всей Казани разольется Как Волга матушка-река;
Заснувший город встрепенется, Отворят двери кабаки; Тогда нигде не упасется Вино, селедка и снятки…
Днем встречи Масленицы был понедельник, и начинался он с блинов.
Поутру, в первый день недели, Храня обычай старины, Мы рано все встаем с постели, Едим горячие блины.
Уж и блины! – мое почтенье! Мы так их плотно поедим, Что после долго без движенья На потолок, смотря, лежим.
А затем горожане, празднично приодевшись, по большой части нетрезвые, высыпали на улицы. А нашей публики громада, Как море движется кругом, И пестрота ее наряда Цветным раскинулась ковром.
Видны там хитрые лисицы, Медведи, волки, барсуки, Бараны, козлики, куницы, Косые зайцы и хорьки.
Там можно встретить коммерсанта С массивно-круглым животом, И в шляпе с усиками франта В пенснэ, смотрящего хлыстом;
Чрезмерно тучную купчиху С цветным налетом на носу, И рядом дочку с ней франтиху С эфирной тальей, как осу…
По Воскресенской, Большой Казанской, обеим Проломным, Грузинской, Лецкой и иным казанским улицам носились с гиканьем и свистом рысаки и тройки, обдавая на поворотах из-под полозьев саней фланирующую по улицам публику фонтанчиками искристого снега.
Кругом пестрят ковры и пары Завитых в ленты рысаков, На них Казанские татары Веселых возят седоков…
Кабаки, трактиры и ресторации были полны, в садах и парках без устали наяривали бравурные марши полковые оркестры, а вечером зажигались керосиновые или газовые фонари, высвечивавшие бобровые воротники, котиковые «пирожки», манто с искоркой и шапочки на собольих пупках. В такие дни публика особенно любила гулять в Черноозерском саду, излюбленном месте отдыха казанцев. Здесь вкусно и недорого кормил горожан русской и французской кухнями ресторан Ожегова – с бильярдами, тиром, кегельбаном и вечерним женским оркестрионом. Зимой заливался каток и устраивались ледяные горки. На Черном Озере Эстлянцы Походный марш давно трубят, Весь день со всех концов казанцы Толпами к Озеру валят.
И много там картин чудесных: Под звуки польки «тру-ля-ля», С коньками ножки дам прелестных На льду рисуют вензеля.
Когда случайно рок злодейский На льду резвушку подшибет, То ловкий прапорщик армейский Ее подхватит, снег смахнет…
Любили казанцы и покататься с горок на санях. Санные горки устраивались в Адмиралтейской слободе, и детвора и молодежь, особенно девушки, в масленичную неделю пропадали там целыми днями.
Туда красавицы Казани, Все, разодевшись в пух и прах, И, севши в карповские сани, Летят кататься на горах.
Вот и гора! Гремят салазки, Но них красавица летит, Блестят восторгом ее глазки, Румянцем личико горит…
Николаевский сквер, что зовется почему-то до сих пор Ленинским садиком, пестрел каруселями, горками, балаганами, особо посещаемыми публикой во вторник масленичной недели, который называли в народе «заиграшем». Кстати, в один из таких «заигрышей» лет сто двадцать тому назад, сбежав из дома через окно, «заболел» театром юный Федя Шаляпин, увидев представление в балагане Мамонова. Яшка Мамонов в городе вообще был фигурой легендарной…
Здесь чисто русская природа Во всей могучей широте, – Толпа громадная народа Друг друга давит в тесноте;
И зритель здесь уже, конечно, Блестящей шляпки не найдет, Зато толпа чистосердечно Кричит, хохочет и поет,
Сюда спешит лакей и дворник, Печник, сапожник и маляр, Пирожник, булочник и шорник, Точильщик, слесарь и столяр.
И все глазами пожирают Холщевый Яшкин балаган, Где «бой на Шипке» представляют И «штурм на крепость Ардаган»…
Публика почище посещала в этот день театры.
Но чу! В Пассаже на курантах Пробило семь. Скрипят возки: То жен своих в шелку, в брильянтах Везут к театру муженьки…
Вторник был денем визитов, а в Дворянском Собрании на Театральной площади устраивался бал-маскарад.
Туда теперь девицы наши, – Цветы пленительной весны, – Под нежным крылышком мамаши На общий бал привезены.
Множество ног и ножек ступало в этот день по малиновому ковру парадной лестницы Дворянского Собрания. Огромное зеркало на лестничной площадке отражало декольтированных дам с наброшенными на плечи мехами, мужчин во фраках, офицеров в парадных мундирах, очаровательных фей с крылышками, Фаустов с докторскими саквояжами, одноглазых пиратов в ботфортах и разного возраста Гамлетов в чулках, коротких полосатых панталонах пузырем и при шпаге на широком кожаном ремне.
Взвились красотки, как дриады. На них атлас и бирюза, При свете блещут их наряды. Горят брильянты и глаза…
И так до самого рассвета! Оркестра трубы там гудят, Летают ножки по паркету И шпоры звонкие гремят…
Танцевали кадриль, неслись вперед под звуки веселой мазурки. Кавалеры, кружа вокруг себя дам, припадали на колено. А на хорах старые дамы со свитами из челяди и родни, лорнетируя танцующие пары, вздыхали об ушедшей молодости…
Куда ни глянешь: маски, маски; А из-за них, как из траншей, Убийственно стреляют глазки Лукавых маскарадных фей…
Среда масленичной недели называлась «лакомкой». Вот уж когда было просто «положено» объедаться блинами. Елись блины с медом, сметаной, икрой и запивались водочкой, которая не меряно потреблялась в четверг, не случайно зовущийся «разгулом». Это был пик Масленицы. В этот день, помимо праздника живота, справлялся еще и праздник духа: устраивались кулачные бои на озере Кабан, реке Казаке и Арском поле. Все начиналось с мальчишек, затем стенка на стенку сходились взрослые. На Казаке бились федоровские с подлужинскими, на Арском поле собирались со всего города любители, а на Кабане происходили целые «мамаевы побоища», как окрестила в 1870 году газета «Казанский биржевой листок» кулачный бой между жителями Суконной и Старо-Татарской слобод. Пятница считалась днем «тещиных вечерок» – в гости на блины ходили либо тещи к зятьям, либо зятья к тещам. Суббота называлась «золовкиными посиделками»: молодые невестки должны были потчевать блинами сестер мужа. В субботу же на Кабане либо Казанке сооружался Снежный город с башнями и воротами – Царство Зимы, который был должен пасть под ударами Солнца. Участвующие в действе нападающие и защитники города вооружались палками и метлами, и начиналось сражение. После упорной схватки нападающие врывались в город, разрушали его, а главного воеводу защитников купали в проруби. Отогревался он потом, естественно, водкой и блинами.
И день и ночь Казань ликует, Справляя праздник удалой, Кружится, пьет, поет, танцует И едет за полночь домой…
В последний день Масленицы – Прощеное воскресенье, люди прощались с Зимой, сжигали ее соломенное чучело или деревянную куклу-символ и ходили с закатом солнца по домам, смиренно прося прощение у хозяев, целуясь и угощаясь блинами. Удалой и шумный праздник был на исходе…
Но вот, прошла пора горячки, Мы разом все поджали хвост; Настал период новой спячки – Покой души – великий пост.
Теперь подводим мы итоги: Один остался без гроша, Другой едва таскает ноги, В том еле держится душа.
Мы приуныли, ходим в страхе, На помощь доктора зовем; Поспешно шлем в аптеку Грахе?? С гримасой хину на ночь пьем.
«ЛИШИТЬСЯ ДЕВСТВЕННОСТИ – ЭТО ВАМ НЕ КОМАР ЧИХНУЛ»
Во вторник, 6 января 1904 года в уездном городе Казанской губернии со звучным названием Царевококшайск произошло событие, подобно которому в анналах истории города покуда не значилось. Собственно, дело обстояло следующим образом. Недалеко от полицейской управы шли себе по каким-то своим делам трое молодых людей, некто Келбедин, Симохвалов и Ключев. Хрустел под ногами молодой снежок, здоровый морозец бодрил, разговор был весел и приятен, словом, жизнь казалась им удивительной и прекрасной. Следом, не сводя горячечного взора с одного из них, шла молодая женщина или, вернее сказать, девица, держа одну руку в кармане пальто. Затем она прибавила шагу и, почти догнав троицу, резко вытащила из кармана руку. Блеснула сталь револьвера, через мгновение плюнувшего огнем. Крайний слева вскрикнул и, не оглядываясь, бросился бежать. Двое других не менее резво последовали его примеру. Девица, недобро усмехнувшись, побежала за ними, пальнув в левого еще два раза. Но, похоже, промахнулась. Троица уже забежала в управу, к зданию которой спешил городовой, услышавший выстрелы. Добежав до крыльца, девица схватила револьвер обеими руками и направила на себя. – Стой, – налетел на нее городовой, пытаясь отнять револьвер. – Не делай этого! – Пусти, не твое дело, – пыталась отбиться от него девица. – Нет, мое, – вырвав, наконец, револьвер из ее рук выдохнул городовой. – А ну, пошли. За сии, прямо надо сказать, противоправные действия, девица, оказавшаяся дочерью служащего в местном казначействе коллежского асессора Сергеева, конечно, была заарестована и на время дознания препровождена в арестантский дом, в его, стало быть, женское отделение. И закрутилась машина следствия, которая остановилась лишь после полного выяснения всех обстоятельств этого дела. То бишь, ровно через 11 месяцев. Обстоятельства явились следующие. Девица Сергеева признавала себя виновной в покушении на убийство господина Келбедина, кстати, служащего писцом в том же казначействе, где служил ее отец. Однако совершала она сей неблаговидный поступок «вследствие сильнаго душевнаго волнения», вызванного, прямо скажем, совсем даже не джентльменским поведением в отношении ее самого господина казначейского писца. – Сергей Венедиктович ведь жениться на мне обещали. Конфекты дарили в обертках, ландринки там всякие в коробочках, цветы. А как девственности меня лишили, так и запропали, глаз не кажут. А ведь это вам не комар чихнул – девственности за просто так порядочной девушке лишаться. Ранее-то, до этого самого делу, каженный день в дому нашем топтались. А после его Сергей Венедиктович, кот сучий, даже здороваться перестали при встреча-ах… Все было, похоже, именно так, хотя писец поначалу все отрицал, заявляя, что-де, с девицей Сергеевой близко знаком не был, а, стало быть, девственности никакой ее не лишал. – Она сама ко мне приставала: женись да женись. А когда я ответил отказом и стал ее избегать, она начала мне угрожать убийством. Я этим угрозам серьезного значения не придавал. А зря… Но, слава Богу, нашлись свидетели, добрые люди, которые показали, что господин Келбедин был с Сергеевой в бо-ольшой дружбе, являлся не единожды к ней на дом и, вообще, считался ее женихом. И что де, Сергеева девушка тихая, скромная и даже помогает своим престарелым родителям, работая швеей на дому. – На святочной неделе я как-то подошла к нему: здравствуйте-де, Сергей Венедиктович, – говорила Сергеева уже на суде, и глаза ее были полны слез. – А он мне: убирайтесь к чертовой матери. Я-де, с такими как вы девицами знакомств не вожу. И все это – на людях! Ну, я и решилась. Присяжные заседатели Сергееву оправдали. В ее пользу было истолковано даже то, что на суд она явилась… в интересном положении, чего по прошествии года со дня разрыва их отношений писец Келбедин устроить ей ну никак не мог. Ведь что есть у молодой девушки? Только ее честь. И при ее потере бедной девушке уж и терять нечего. Так чего же теряться? Тем более, что лишиться девственности порядочной девушке, без всякой свадьбы, за какие-то там цветочки и ландринки – это вам не комар чихнул.
«ЖИЗНЬЮ НЕ ДОРОЖУ И СМЕРТИ НЕ БОЮСЬ».
Я никогда не преследовал личных целей. Б.В. Савинков.
1. Кажется, его «вели» прямо от польской границы. Либо советская агентура сработала четко, либо постарались сами поляки, на коих ни в какие времена нельзя было положиться. А факты таковы: в ночь на 16 августа 1924 года он прибыл в Минск, а 18-го, в 10 часов утра, несмотря на «добрый» паспорт, он был арестован.
ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ СООБЩЕНИЕ
В двадцатых числах августа сего года на территории Советской России ОГПУ был задержан гражданин САВИНКОВ Борис Викторович, один из самых непримиримых и активных врагов рабоче-крестьянской России (САВИНКОВ задержан с фальшивым паспортом на имя В.И. Степанова).
«Родился я в Харькове от отца русскаго и матери украинки в 1879 году, учился сперва в Варшаве, в гимназии, потом в Петрограде, в университете, а когда меня из него исключили, уехал кончать образование в Германию, – писал, уже будучи осужденным, в автобиографии по «внутренней форме» Савинков. Очевидно, все пошло от отца, уволенного от судебной должности в Варшаве «по 3 пункту» за революционные убеждения: все трое его сыновей стали революционерами (старший брат погиб в Сибири в ссылке, Борис в 18 лет уже узнал, что такое арест и тюрьма, по их стопам чуть позже пошел и младший – Виктор). После первого ареста последовал второй – в 1899 году. После освобождения, Борис примкнул к социал-демократической группе «Петербургского Союза борьбы за освобождение рабочего класса» и стал, как он сам писал, «плехановцем». В 1902 году был арестован снова и выслан в Вологду – стариннейшее вместе с Соловками ссыльное место еще со времен деда Ивана Грозного. В Вологде и состоялось его «историческое» свидание с «бабушкой русской революции» Екатериной Константиновной Брешко-Брешковской, одной из создателей и лидеров партии социал-революционеров и их Боевой Организации. Екатерина Константиновна уже тогда являлась легендой, была на 35 лет старше Савинкова (она еще и переживет его на десять лет), имела за плечами более, чем двадцатилетний опыт каторги, тюрем и ссылок еще с «народнических» времен и умела заговаривать зубы молодым. Она и вовлекла Бориса в партию социал-революционеров, причем в самое непримиримое ее крыло. «В мае 1903 г. Б. Савинков, одновременно со своим другом детства И. Каляевым (Иван Платонович Каляев, 1877-1905, эсер-бомбист, убийца московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича – Л.Д.), решил принять участие в терроре и в июне 1903 г. бежал из ссылки через Норвегию в Женеву. Там он познакомился с Азефом (Евно Фишелевич Азеф. 1869-1918, один из основателей партии социал-революционеров. С 1893 года секретный сотрудник Департамента полиции, провокатор. С 1908 года – за границей – Л.Д.), который принял его в Боевую Организацию». (Борис Савинков перед Военной Коллегией Верховного Суда СССР. Полный отчет по стенограмме суда. М., 1924, стр. 154). В начале 1904 года Азеф поручил Савинкову организоваться покушение на Вячеслава Константиновича Плеве, министра внутренних дел. Тот организовал, и его одногодок и член Боевой Организации с 1903 года Егор Сергеевич Созонов в июле 1904 года смертельно ранил Плеве. За это Азеф назначил Савинкова своим заместителем, и Борис Викторович был кооптирован В члены ЦК ПСР. Потом, как писал сам Борис Викторович, «я принял участие в убийстве великаго князя Сергея Александровича, а также во многих других террористических актах, в том числе в покушениях на Дубасова, Дурново, Чухнина, Столыпина, великаго князя Владимира Александровича и в нескольких покушениях на Николая II-го в 1906 г.» А затем Азеф сдал Савинкова в Севастополе охранке, Борис Викторович был приговорен к смертной казни, но за день до исполнения приговора умудрился сбежать. В России оставаться было больше нельзя. «Окончательно эмигрировал в начале 1911 г., когда поселился за границей, – писал в автобиографии Савинков, – сначала в Италии и потом во Франции». Во время Первой мировой войны Борис Викторович, обладавший литературным даром, служил военным корреспондентом «с французскаго фронта», а после Февральской революции вернулся в Россию. «Керенский назначил меня сперва комиссаром VII-ой армии, потом комиссаром Юго-Западнаго фронта, потом Управляющим Военным и Морским министерством». (Б. Савинков. Моя биография. 1924. стр.2) В должности Военного Генерал-губернатора Петрограда Борис Викторович защищал столицу во время так называемого Корниловского мятежа, но в сентябре 1917-го был уволен Керенским в отставку по подозрении в симпатиях «Корниловской программе». Также заочно, по той же причине, Савинков был исключен из партии социал-революиционеров. «После октябрьской революции я стал бороться против большевиков, – писал Савинков. – Я, как и многие, думал тогда что большевики разрушают Россию и тем подготавливают возвращение Романовых. Я был в Пулковском бою, потом уехал на Дон, откуда вернулся в Москву, где организовал «Союз защиты Родины и Свободы». Союз этот выступил с оружием в Ярославле, Рыбинске и Муроме в июле 1918г. Когда восстание было подавлено, я пробрался в Казань, занятую тогда чехо-словаками». Это случилось в августе 1918 года.
2. Казань в то время была официальным сборным пунктом «Союза защиты Родины и Свободы», председателем Всероссийского комитета которого с весны 1918 года был Савинков. В Казань была эвакуирована часть московской организации «Союза», а, кроме того, существовала договоренность, что в случае неудачи восстаний в Ярославле, Рыбинске и Муроме именно сюда должны будут стягиваться оставшиеся в живых повстанцы. Так и произошло. «Я пробыл в Казани не долго. Присмотрелся, что там делается. А делалось там то же, что и при Керенском… Были такие же разговоры об обороне, были митинги, были высокопарные речи, была суетня, растерянность, а в это время ваши орудия били по предместьям Казани, – показывал позднее Савинков на судебном разбирательстве 27 августа 1924 года, отвечая на вопрос председателю суда товарищу Ульриху. – Мне это было до такой степени тяжко,… судите, как хотите, но не забывайте, что в то время я был глубоким, убежденным и упорным вашим врагом,… мне это было настолько противно, что я ушел добровольцем, взял винтовку, сел на лошадь и уехал». Вот так. Бывший член Центрального Комитета партии социал-революционеров, Управляющий Военным и Морским министерством, Генерал-губернатор Петрограда, друг Каляева и Созонова и глава «Союза защиты Родины и Свободы» вступил в Народную Армию подполковника Каппеля, получил винтовку и лошадь и в одной рубашечке (факт) отправился с отрядом в сто сабель партизанить по красным тылам, под Свияжск.
МОЛОДЕЦКИЙ НАЛЕТ Около 14 часов, 28 августа конный отряд, в рядах котораго находились Б.К. Фортунатов и Б.В. Савинков, произвел нападение на ст. Тюрлема, в районе которой взорвал путь в трех местах, разсеял находившиеся на станции части и артиллерийским огнем взорвал поезд до 50 вагонов со снарядами, при чем станция была уничтожена. На следующий день конный отряд вел бой в районе Мал. Юрты, Горлиха, где произвел несколько успешных атак, вызвавших панику в расположении противника…» «Рабочее дело», № 172. от 1 сентября 1918 г. стр. 2.
Отряд взрывал мосты, железнодорожные линии, рвал телеграфную связь и сеял панику среди красноармейцев. Однажды, когда отряд стоял в одной из свияжских деревень, подошел бронепоезд. «Из вагонов стала выгружаться пехота, человек 500, если не больше. Но вместо того, чтобы выстроиться цепью и попробовать нас атаковать, люди собрались на одном из холмов… Мы не могли поверить своим глазам: начинался большевистский митинг. Мы видели ораторов, махавших руками и до нас доносилось заглушенное одобрительное «ура»… И только когда митинг был уже в полном разгаре, мы открыли пулеметный огонь по холму. Через несколько минут весь холм был покрыт человеческими телами, а блиндированный паровоз задним ходом отходил обратно, откуда пришел. Уходя, он обстреливал нас. Ему отвечали наши орудия, пока не загорелся один из вагонов, и поезд весь в пламени и в дыму не скрылся за поворотом….» (Борис Савинков перед Военной Коллегией Верховного суда СССР. Полный отчет по стенограмме суда. М., 924, стр. 75-76). После рейда отряд благополучно вернулся в Казань. Но вот в самой Казани было не благополучно. Добровольческая Народная армия Каппеля была мала, неоднородна, состояла из рабочих, офицеров, бывшей учащейся молодежи и крестьян, и надежды на нее в защите Казани от наступавшей Красной Армии было мало. «Дрался Первый Чешский полк Швеца. Собственно, оборона Казани в значительной части лежала на этом чешском полку. Если бы не этот полк, вы бы Казань взяли давным-давно, – скажет позже на суде Савинков. – И когда этот Первый Чешский полк был снят с позиций, то фактически Казань обороняться не могла». Савинков ушел вместе со многими жителями Казани в Уфу. Затем очутился в Марселе, а в 1920-м перебрался в Польшу, где начал формировать свою Добровольческую армию и восстановил «Союз защиты Родины и Свободы». «В 1921-23 гг. пытался организовать подпольную борьбу против Советской власти. В 1923 г. для меня стало ясно, что белое и зеленое движение разгромлено окончательно. В 1924 г., в августе, я поехал в Россию – прежде всего для того, что бы взглянуть, что именно происходит в СССР и возможно ли и нужно ли продолжать борьбу. Я был арестован в Минске…» (Б. Савинков. Моя биография. 1924, стр.3).
3. Савинкову было предъявлено обвинение по 10 пунктам, предусмотренным шестью статьями особой частью тогдашнего Уголовного Кодекса. Пять из статей предусматривали высшую меру наказания. Копию обвинения Борис Викторович получил ночью 23 августа 1928 года. Согласно требованиям действующего Уголовно-Процессуального кодекса, по истечении 72 часов после вручения обвинения началось слушание дела в Военной Коллегии Верховного Суда СССР. Председателем суда был назначен заместитель председателя Военной Коллегии Ульрих, членами суда – товарищи Камерон и Кушнирюк. Слушалось дело 27 августа. А 28-го обвиняемому было представлено заключительное слово, первой фразой которого была следующая: « Граждане судьи, я знаю ваш приговор заранее. Я жизнью не дорожу и смерти не боюсь» (Дело Бориса Савинкова. М., 1924, стр. 110). Он пытался объяснить, почему он боролся против советской власти. Он приводил примеры бесчеловечного отношения этой власти к людям, в том числе пример со своей сестрой Надеждой и ее мужем, бароном фон Майделем. Майдель был тем самым единственным офицером из петербургского гарнизона, который отказался стрелять в рабочих 9 января 1905 года. В первый же день революции 1917-го он был расстрелян. Затем расстреляли и его жену – сестру Бориса Савинкова. Он говорил о притеснении крестьян, о попрании человеческих прав. И… признавал бесполезность борьбы против существующих ныне порядков. Он полностью отрекался от целей и методов антисоветского движения. Он слагал оружие к ногам новой власти. Он признавал ее. Суд предоставил Савинкову последнее слово, надеясь, что раскаявшийся контр-революционер будет просить о снисхождении к нему, ведь последними словами в приговоре были следующие: « по совокупности – расстрелять с конфискацией всего имущества». Борись Викторович от последнего слова отказался…
ПОСТАНОВЛЕНИЕ Президиума Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР, рассмотрев ходатайство Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР от 29 августа, утром, о смягчении меры наказания в отношении к осужденному к высшей мере наказания гражданину Б.В. Савинкову и признавая, что после полного отказа Савинкова, констатированного судом, от какой бы то ни было борьбы с Советской властью и после его заявления о готовности честно служить трудовому народу под руководством установленной Октябрьской Революцией Власти – применение высшей меры наказания не вызывается интересами охранения революционного правопорядка, и полагая, что мотивы мести не могут руководить правосознанием пролетарских масс – постановляет: Удовлетворить ходатайство Военной Коллегии Верховного суда Союза ССР и заменить осужденному Б.В. Савинкову высшую меру наказания лишением свободы сроком на десять(10) лет. Председатель Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР М. Калинин. Секретарь Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР. А. Енукидзе. Москва, Кремль, 29 августа 1924 года.
Вечером того же для Ульрих вручил Борису Савинкову копию этого постановления. Борис Викторович поблагодарил, но читать бумагу при Ульрихе не стал, прочитал позже, когда тот ушел. Через восемь месяцев, 7 мая 1925 года, его, как обычно, возили на прогулку, после чего привели в кабинет товарища Пиляра на пятом этаже, из которого отдельным входом можно было попасть в тюрьму. Борис Викторович нервно вышагивал по кабинету, ожидая тюремную охрану. По воспоминаниям чекиста Николая Долгополого, он вдруг резко, рыбкой нырнул в раскрытое по случаю теплого вечера окно. Несмотря на внезапность, его успел схватить за ноги чекист Григорий Сыроежкин, сидевший у окна. Но не удержал. Последний побег Бориса Савинкова опять оказался удачным…
БРАТ ПЬЕРО
– Кто этот «брат Пьеро? – спросил Господь Бог, когда ему докладывали о делах человеческих. Да так… актер какой-то, – ответил дежурный ангел. – Бывший кокаинист! А. Вертинский. Дорогой длинною…
В лето 1918 года Казань была богата на гастролеров. Только-только отработал в Городском театре целый мхатовский десант сплошь из первых звезд: Иван Москвин, Василий Качалов, Ольга Книппер-Чехова, как на афишах появилось новое объявление: в субботу и воскресенье, соответственно, 13 и 14 июля сего года состоится в Городском театре концерт Александра Вертинского «Печальныя песенки Пьеро» со словами и музыкой, сочиненными самим исполнителем. – А кто это, Вертинский? Что-то фамилия знакомая. – Ну, как же вы не знаете? Это актер. Я его недавно в одной фильме видел. – Полно, господа, это московская знаменитость. Из этих, как их, футуристов. Сочиняет песенки, и сам же их поет. – И хорошо поет? – Не знаю, не слышал. Но стихи, говорят, у него хорошие… К тому времени Вертинский выступал всегда в полных залах. «Глупая песенка», «Карлик маленький», «Минуточка», «Лиловый негр», «Кокаинетка»…
Что Вы плачете здесь, одинокая, глупая деточка. Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы, Вашу детскую шейку едва прикрывает горжеточка, Облысевшая, мокрая и больная, как Вы. Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная И я знаю, что крикнув… Вы можете спрыгнуть с ума. И когда Вы умрете на этой скамейке, кошмарная Ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма. Так не плачьте, не стоит, моя одинокая деточка, Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы, Лучше синюю шейку свою затяните потуже горжеточкой И идите туда, где никто Вас не спросит, кто Вы.
Потом шли «Колыбельная песня», «Фарфоровый Пьеро» и «Бал господен»…
В пыльный маленький город, где Вы были ребенком… Из Парижа весной к Вам пришел туалет. В этом платье печальном Вы казались Орленком, Бледным маленьким герцогом сказочных лет. В этом городе сонном Вы вечно мечтали О балах, о пажах, вереницах карет И о том, как ночами в горящем Версале С мертвым принцем танцуете Вы менуэт! В этом городе сонном балов не бывало, Даже не было просто приличных карет, Шли года, Вы поблекли, и платье увяло, Ваше дивное плаье Мезон ля Валетт. Но сбылися однажды мечты сумасшедшие. Платье было надето. Фиалки цвели. И какие-то люди, за Вами пришедшие, В катафалке по городу Вас повезли. На слепых лошадях колыхались плюмажники, Старый попик любезно кадилом махал, – Так весной в бутафорском смешном экипажике Вы поехали к Богу на бал.
Собравшаяся в театре публика даже не подозревала, что обо всем, что она слышала со сцены, можно петь. Удивление сменялось негодованием, сочувствием, интересом, восторгом. – Это ужасно, – шелестело в первых рядах. – Он – гений, – слышалось с мест поплоше. Но равнодушных не было. Совсем. А после романса «То, что я должен сказать», явно вызывавшего шок у публики, после мгновений тишины, залы разражались бурей оваций.
Я не знаю, зачем и кому это нужно, Кто послал их на смерть недрожащей рукой, Только так беспощадно, так зло и ненужно Опустили их в вечный покой. Осторожные зрители молча кутались в шубы, И какая-то женщина с искаженным лицом Целовала покойника в посиневшие губы И швырнула в священника обручальным кольцом. Закидали их елками. Замесили их грязью. И пошли по домам под шумок толковать, Что пора положить бы конец безобразью, Что и так уже скоро, мол, начнем голодать. И никто не додумался просто стать на колени И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране Даже светлые подвиги – это только ступени В бесконечные пропасти к недоступной Весне!..
Этот романс был написан в 1917 году под впечатлением гибели в Москве трехсот московских юнкеров, на похоронах которых он присутствовал. Бывшие на концертах Вертинского горожане шепотом сообщали друг другу, что певца за этот романс обвинили в сочувствии к врагам революции и даже забирали в «чеку» для дачи соответствующих объяснений. – И что дальше? – А ничего, отпустили. – Из чеки, и вдруг отпустили? – Он им сказал, что его искусство вне политики. И что у него есть стихи, приветствующие революцию. – А еще говорят, что этот Вертинский… О нем всегда говорили много и разное. А все началось с того, что 21 марта 1889 года в Киеве в семье присяжного поверенного Николая Петровича Вертинского родился сын, которому дали имя Александр. Николая Петровича «очень любили и ценили как сердечного, отзывчивого человека и блестящего юриста, – писал Александр Вертинский в книге своих воспоминаний «Дорогой длинною…» – У него была огромная клиентура, почти сплошь состоящая из бедных людей, которых он защищал безвозмездно. Да еще и помогал семьям своих подзащитных… Жил отец скромно. Не пил, не курил, не играл в ни в карты, ни на бирже». И очень любил свою вторую жену, Евгению Степановну Сколацкую, с которой жил не венчанный, поскольку «ему не давала развода его первая жена Варвара, пожилая, злая и некрасивая женщина». (А. Вертинский. Дорогой длинною…., М., 1991, стр. 13). Даже своих собственных детей, сначала Надежду, а через пять лет Александра Николаю Петровичу пришлось официально усыновлять, чтобы считать их своими. Когда Саше было три года, скоропостижно и как-то глупо умерла его мать: врачи делали какую-то несложную «женскую» операцию, в результате которой у Евгении Степановны случилось заражение крови. И через несколько часов ее не стало. «Отца не было в Киеве, – вспоминал А. Вертинский. – Я сидел в доме у свой тетки Марьи Степановны на маленьком детском горшочке и выковыривая глаза у плюшевого медвежонка… Лизка, горничная, девчонка лет пятнадцати, подошла ко мне и сказала: – Будет тебе сидеть на горшке! Вставай, у тебя умерла мама! В тот же вечер меня привели на квартиру к родителям… Очевидно, для утешения мне дали шоколадку с кремом. Мать лежала на столе в столовой в серебряном гробу вся в цветах. У изголовья стояли серебряные подсвечники со свечами и маленькая табуретка для монашки, читавшей Евангелие. Быстро взобравшись на табуретку, я чмокнул маму в губы и стал совать ей в рот шоколадку… Она не открыла рта и не улыбнулась мне. Я удивился. Меня оттащили от гроба и повели домой, к тетке. Вот и все…» Николай Петрович остро переживал смерть жены. Впал в нескончаемую тоску, стал отказываться от выгодных процессов, часто заговаривался. Однажды, во время защитительной речи, когда дело было почти выиграно, он вдруг остановился и стал будто к чему-то прислушиваться. А потом просто вышел из зала заседаний. Такое стало повторяться чаще и чаще. Решили проследить за ним, и оказалось, что он сразу из суда ездил на кладбище, где была похоронена Евгения Степановна. А затем, ранней весной 1894 года его нашли лежащим без чувств на ее могиле. «Он лежал ничком, во фраке, как был в суде, – писал А.Н. Вертинскйи в своей книге. – Его подняли, привезли домой. Он заболел… у него началась скоротечная чахотка. Больше он не встал с постели. Однажды у него горлом хлынула кровь. В доме не было никого, кроме десятилетней сестры. Она еще догадалась подать ему таз, но поддержать его не смогла. Обессилев, он упал на подушку и захлебнулся кровью». После смерти отца Саша рос у сестры матери, Марьи Степановны, все воспитание которой сводилось к единственной фразе, повторяемой едва ли не каждый день: – Твой отец – негодяй! В остальном он был представлен сам себе, что не замедлило сказаться на его школьной «карьере». Из второго класса престижной Императорской Александрийской гимназии его перевели в гимназию попроще, но и оттуда по причине неуспеваемости он был исключен. Дальнейшее «образование» он получил на улице. «Среди киевской молодежи, – вспоминал уже в 50-е годы Александр Николаевич, – было много действительно талантливых и только мнивших себя талантливыми молодых людей и девиц, которым безумно хотелось играть, то есть, главным образом, показываться себя на сцене. Складывались по грошам, снимали зал, брали напрокат костюмы (в долг), выклеивали сами лично на всех заборах худосочные, маленькие, жидкие афишки… и играли, играли, играли». После спектаклей он возвращался во втором часу ночи. Однажды зимой его попросту не пустили домой. – Где шляешься, там и ночуй, – сказала ему тетка, и он был вынужден переночевать в саду в беседке, завернувшись в ковер. В конце концов, его выгнали из дома, но Саша не загнулся на улице. У него появились друзья – молодые поэты, художники, литераторы. «Тут мне стало немного легче. Потому что почти всем нам было одинаково плохо, мы делились друг с другом всем, что у нас было, и жили как-то сообща». (А. Вертинский. Дорогой длиною… стр. 52). Он пробует заниматься литературой, и в 1912 году в журнале «Киевская неделя» публикуется его первый рассказ – «Моя невеста», написанный в декадентской манере и сразу выделившийся на фоне обычной киевской беллетристики. Потом появился второй – «Папиросы «Весна», третий – «Лялька». Еще он пишет небольшие театральные рецензии, и его имя становится известным в среде творческой интеллигенции. Он становится вхож в литературный дом Софьи Николаевны Зелинской, преподавательницы женской гимназии, где собирался весь цвет тогдашнего Киева: Казимир Малевич, Марк Шагал, Натан Альтман, Михаил Кузьмин, Николай Бердяев. «Софья Николаевна приняла во мне дружеское участие, – писал с большой теплотой Вертинский. – Меня подкармливали в этом доме, а впоследствии на даче оставляли даже жить. Многому я научился там. Зелинская была женщина с большим литературным вкусом. Ее влияние удерживало меня от чрезмерного упоения собственными дешевыми успехами. Во мне развивалось настоящее, серьезное отношение к литературе, вырабатывался вкус к настоящей поэзии. Вырабатывалось чувство меры – очень важное чувство!» Вообще, для творческого человека очень важно появление подобного человека в жизни. Пусть не на долго. Пусть даже разовое. Понимающий взгляд, стакан чая с вареньем, когда голоден, простые, теплые слова, когда потерял веру в свои силы. Даже банальные фразы, которые слышал не раз и от которых уже привык отмахиваться, как от назойливых мух, в их устах почему-то и значимы, и новы, и путеводны. И человек этот остается в памяти навсегда, и оказывается, что решающее значение оказала на тебя не школа, не вуз и даже не родители, а именно он, как-то исподволь подтолкнувший к единственно верному решению вопроса – каким тебе быть. Где-то в это же время он находит свою сестру – ему было объявлено, что Надя умерла, а ей тоже самое тетки сказали о нем, – оперетточную артистку, переезжает летом 1913 в Москву и устраивается к ней в труппу. Литератор Илья Шнейдер в своей книге «Записки старого москвича» писал: «Состав труппки был сборным и, кроме талантливой примадонны Вертинской, оперетта силами не блистала. Вертинская, высокая, красивая блондинка с темными глазами и бровями, с прекрасной фигурой, приятным, не очень большим голосом и несомненными драматическими способностями, выделялась на общем сереньком фоне… Иногда после оперетты давался дивертисмент, в котором участвовал, как рассказчик, нескладный верзила, почти мальчик, Александр Вертинский, брат «примадонны», выступавший с одним и тем же номером и в слишком коротких для его длинных ног брюках. Вертинский читал поэму Мережковского «Сакиа-Муни», изображая молодого еврея, пришедшего на экзамен в театральную школу, Публика ржала… Вертинский, искренно упоенный своим успехом, бисировал». Осенью 1913 года оперетта уехала, и Вертинский остался в Москве. Он поступил в труппу Мамонтовского театра миниатюр, получившего свое название от переулка, где находился этот театрик, – во МХАТ (а он даже прошел отборочный тур, где из пятисот претендентов на роли статистов отбиралось не более пяти) его не пропустил сам Станиславский, которому очень не понравилось картавость нескладного абитуриента. Более успешно у Александра складывались отношения с кино, в котором он дебютировал еще в 1912 году. Он снимался много и часто, и мало кому известно, что это именно он привел однажды на кинофабрику Александра Алексеевича Ханжонкова, пионера отечественного кино, никому не известную, скромную жену прапорщика Веру Холодную. Ей же были посвящены и первые его песни, которые совершенно «вдруг» он стал писать в Москве – «Маленький креольчик», «За кулисами» и «Ваши пальцы пахнут ладаном…»
Ваши пальцы пахнут ладаном И в ресницах спит печаль. Ничего теперь не надо Вам, Никого теперь не жаль. И когда весенней Вестницей Вы пойдете в синий край, Сам господь по белой лестнице Поведет Вас в светлый рай…
«Александр был симпатичным, милым парнем, к тому же исключительно добрым и непрактичным, – писал его биограф В.Г. Бабенко. – Ему никогда не изменяло врожденное чувство юмора. Он легко сходился с людьми; повсюду у него были друзья. Завязывались столь дорогие для него впоследствии приятельские отношения с Львом Никулиным, Владимиром Маяковским, Иваном Мозжухиным, Верой Холодной (он еще был знаком с Давидом Бурлюком, Ильей Эренбургом, Игорем Северяниным, Мартиросом Сарьяном, Петром Кончаловским, Александром Койранским, Михаилом Ларионовым, Сергеем Судейкиным, Александром Бенуа, словом, со всей тогдашней богемой – Л.Д)». Он и сам был богемой – Саша Вертинский. И как следствие этого, появился кокаин. «Кокаин был проклятием нашей молодости, – вспоминал Александр Николаевич. – Им увлекались многие. Актеры носили в жилетном кармане пузырьки и «заряжались» перед каждым выходом на сцену. Актрисы носили кокаин в пудреницах. Поэты, художники перебивались случайными понюшками, одолженными у других, ибо на свой кокаин чаще всего не было денег…» Вертинский тоже пристрастился было к наркотику. Добывался он с рук, разбавленный наполовину зубным порошком (чистый продавался в аптеках по рецептам и стоил грамм – пятьдесят копеек), стоил пять рублей грамм и выкачивал все 25 рублей месячного содержания, что получал Вертинский в театре миниатюр. Все могло кончиться очень плохо: сестра Надя, вернувшаяся в Москву, тоже «кокаинилась». «Часто целыми ночами напролет мы сидели с ней на диване (они поселились вместе и снимали на Кисловке комнату – Л.Д.) и нюхали этот проклятый белый порошок – писал в своих воспоминаниях Вертинский. – И плакали, вспоминая свое горькое детство.. Куда только мы не попадали! В три-четыре часа ночи, когда кабаки закрывались, мы шли в «Комаровку» – извозчичью ночную чайную у Петровских ворот, где в сыром подвале пили водку (она снимала отравление кокаином – Л.Д.) с проститутками, извозчиками и всякими подозрительными личностями и нюхали, нюхали это дьявольское зелье». Когда однажды в трамвае Вертинский заговорил с Пушкиным, пытавшимся расплатиться за проезд старинным медным пятаком, кто-то, сидевший внутри него, повел его к знакомому психиатру профессору Баженову. Тот предложил Александру два условия: – Или я вас посажу сейчас же в психиатрическую больницу, где вас через год-два вылечат, или вы немедленно бросите кокаин. Сейчас же! И Вертинский бросил. Почти. Особенно близко Александр сошелся с футуристами, шокирующими москвичей своей экстравагантной внешностью. Эти условия игры принял и Вертинский: то его видели на Кузнецком мосту в желтой кофте с широкими черными полами и деревянной ложкой в петлице, то он прохаживался по Тверскому бульвару в нелепой куртке с помпонами вместо пуговиц с набеленным по-клоунски лицом и моноклем в глазу. Вскоре друзья Александра стали замечать, что он вполголоса напевает незнакомые не то песенки, не то романсы. Оказалось, песенки были сочинены им самим – «Минуточка», «Маленький креольчик», «Лиловый негр». Это были первые его вещи. Позже они будут опубликованы в тоненьких, похожих на большие тетради, книжечках и разойдутся по всей России. На их обложках контуром был изображен печально-изысканный Пьеро в белых одеждах и черной полумаске, раздвигающий занавес.
Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы? Куда ушел Ваш китайчонок Ли?… Вы, кажется, потом любили португальца, А может быть, с малайцем Вы ушли. В последний раз я видел Вас так близко. В пролеты улиц Вас умчал авто. И снится мне – в притонах Сан-Франциско Лиловый негр вам подает манто.
В августе 1914-го началась война. Вертинский, устав от беспорядочной жизни и кокаина и желая чем-то помочь раненым на фронте, стал, не без доли позерства, «необходимого мне – по его словами, – в то время», братом милосердия и записался под именем «брата Пьеро» в состав медицинского персонала санитарного поезда № 68, который ходил от Москвы до фронта и обратно. Тридцать пять тысяч перевязок(!) сделал Вертинский раненым. А когда его просили – пел песни и романсы, свои и чужие. «Весь 1914-й и 1915-й я провел в поезде. Лишь в начале 1916 года он был расформирован. Мы разошлись кто куда. Я вернулся в Москву и опять завертелся в богеме…» К этому времени в одной из московских гостиниц от передозировки умерла Надя. Как он ни искал, сколько не наводил справок – так и не узнал, где ее могила. Об этом он сожалел всю свою жизнь. Но… жизнь шла своим чередом. Вертинский стал выступать со своими «Песенками печального Пьеро» сначала в кабаре «Богема», что находился на углу Софийки и Рождественки, потом в театре «Мозаика» на Тверской, театре-кабаре «Жар-птица» в Камергерском переулке и, наконец, в небольшом театре миниатюр на Петровских линиях. К началу 1917 года его мечта сбылась: он стал знаменитостью. «Однажды, проснувшись утром, – писал он, – я выяснил, что я уже несомненная знаменитость. Действительно, билеты в Петровском театре на мои выступления были раскуплены на всю неделю вперед, получал я уже сто рублей в месяц. Нотные магазины на Петровке были завалены моими нотами… В витринах Аванцо на Кузнецком и в кафе у «Сиу» стояли мои портреты в костюме Пьеро. На сцену ежевечерне мне подавали корзины цветов, а у входа в театр меня ждала толпа поклонниц и поклонников. Газеты меня изощренно крыли. А публика… шла на мои гастроли лавой…» Популярность Вертинского, действительно, была велика. Достаточно сказать, что Керенского, рыжего присяжного поверенного в защитном френче и с фельдфебельским бобриком, севшего на вакантное место после отречения императора Николая II, звали за глаза либо «Александром четвертым», либо «Печальным Пьеро Российской революции». Вертинский работал на сцене всегда в одиночку. Общительный, окруженный в повседневной жизни толпой друзей, на подмостках он никогда не нуждался в партнерах. Артистическое одиночество было его принципом. В годы первых выступлений ему мешал даже рояль». (В.Г. Бабенко. Артист Александр Вертинский. Свердловск. 1989, стр. 21). Время от времени Вертинский ездил на гастроли: Киев, Тифлис, Одесса, Петроград. И возвращался в Москву. 25 октября 1917 года дирекция театра решила дать Вертинскому бенефис. Москва разукрасилась огромными афишами, газеты кричали объявлениями – «Бенефис Вертинского»! Почему-то Александр Николаевич для бенефиса заказал себе новый костюм Пьеро – черный. Символично? Да. Тем более, он не знал, что в тот вечер происходит в Петрограде. Билеты на бенефис «были распроданы за один час – вспоминал Александр Николаевич. – Москва буквально задарила меня! Все фойе было уставлено цветами и подарками. Большие настольные лампы с фарфоровыми фигурами Пьеро, бронзовые письменные приборы, серебряные лавровые венки, духи, кольца-перстни с опалами и сапфирами, вышитые диванные подушки, гравюры, картины, шелковые пижамы, кашне, серебряные портсигары и пр. и пр.» Вертинский пел в Петровском театре до 1918 года. «Он все так же напудрен, все так же печален и имеет все тот же шумный успех», – писала московская газета «Рампа и жизнь» в номере от 6 декабря 1917 года. Его сманил на гастроли антрепренер Леонидов, возивший по провинции актеров МХАТа, Сабинова, Нежданову, Шаляпина, – фигура весьма крупная в театральном мире. Он давно приглядывался к Вертинскому, а в конце 1917-го подошел и сказал: – Я хочу вас попробовать. По-моему, вы и ваше искусство шире и больше тех рамок, в которых вы находитесь. Театр миниатюр мал для него… Хотите рискнуть? – Что это значит? – спросил Вертинский. – Это значит, что я сниму несколько городов (в их числе предполагалась и Казань – Л.Д.) выпущу ваши афиши и попробую сделать из вас концертанта. Солиста. Настоящую артистическую величину. Хотите? Вертинский хотел. Взяв отпуск в театре, он уехал вместе с Леонидовым. Первым городом был Екатеринослав. Театр в 1200 мест (вместо 300 в Петровском) Страх и… полный успех, вызывавший слезы у видавшего виды Леонидова. Потом было еще много городов. «Я пел концерты со своим хорошо подобранным антуражем, – писал в своей книге Вертинский. – Билеты раскупались задолго до моего выступления. Я делал аншлаги, получая большие гонорары…» Одесса, Ростов-на-Дону, Севастополь… Оказавшись на белогвардейском юге, Вертинский, по его собственным словам, «отступал со своими концертами вместе с армией». Он был знаком с главкомом Русской армии бароном Петром Николаевичем Врангелем. С корпусным командиром генерал-лейтенантом Яковом Александровичем Слащевым (прототип генерала Хлудова в пьесе Михаила Булгакова «Бег»), защищавшим Перекоп, был на «ты». Приятельствовал с людьми из свиты Врангеля, с которыми и отбыл на пароходе «Великий князь Александр Михайлович» в Константинополь, чтобы затем годы – четверть века – провести на чужбине. Были чужие города, гастроли, в большинстве своем для русских эмигрантов. «По этой причине ему часто приходилось переезжать из одной страны в другую. Как только публика «насыщалась» его песнями, он менял свое пристанище. Постоянного крова, своего «гнезда», Вертинский не имел нигде». (Б.А. Савченко. Александр Вертинский. М., 1989, стр. 35). Он жил в Турции, Румынии, Польше, Германии, Франции, Китае, США и записывал одну пластинку за другой, которые слушал весь мир, ибо два миллиона русских эмигрантов «первой волны» были везде. Он был успешен, он был в самом зените творческой зрелости. «Проходят годы, меняется жизнь, а за Вертинским никак не может захлопнуться театральная дверь, и он все тот же, с тем же хорошим успехом, вместе с нами проживший четыре эпохи, четыре века, ибо его родили довоенные годы, его закрыла война, от него не отвернулись грозные часы революции, своим признанием его подарили и тихие дни эмиграции, – писал в своей статье, опубликованной в 1929 году, критик П.Пильский. – Это не только будуарное творчество. Это – интимные исповеди. Это – я, это – вы, это – мы все в наших жаждах ухода от повседневности, от будней, от опрощения жизни, и песни Вертинского не только театрально интересны, не только эстетически ценны, но, может быть, еще и общественно нужны и важны. В постоянном союзе этого непостоянного таланта с капризной выдумкой, с милой дерзостью вымысла Вертинский с годами в своем сценическом росте становится все проще, чеканный и выразительный, как-то особенно остро постигая и воспринимая новые мотивы летящей жизни, улавливает все новые такты, темпы нашей современности, ее волнений, ее танцев, ее пристрастий, порочности и мечтаний. Вместе с вызреванием он становится как-то смелей, ответственней, маска переходит в полумаску, обнажается и раскрывается творящий человек, распятая личность, и тихо, но явно умирает костюмированный Пьеро, чтобы отодвинувшись, дать место автору, с нервным, чуть-чуть бледным лицом, в черном фраке, поющему о том немногом святом, что осталось в дремлющей душе многих». Александр Николаевич, в отличие от своего друга Ивана Мозжухина, верил, что для него путь на Родину существует. Надо лишь найти его. И он искал. И нашел начало этого пути в Шанхае, куда приехал в 1935-м и где прожил, дожидаясь билета на Родину, 8 лет. Вскоре он становится активным сотрудником Советского клуба, начинает публиковаться в газете «Новая жизнь», агитировавшей русскую эмиграцию (около 30 тысяч человек только в Шанхае) помогать СССР, и становится «квитподанным», как называли людей, подавших в советское консульство просьбы о принятии их в советское гражданство и имевших об этом соответствующую квитанцию. В 1942-1943 годах Вертинский активно сотрудничает на радиостанции ТАСС «Голос Родины», поет свои песни, читает стихи и отрывки из своих воспоминаний. В эти же годы к нему приходит его последняя любовь. Избранницу зовут Лидия Владимировна Цигвава…
Каждый тонет – как желает, Каждый гибнет – как умеет. Или просто умирает, Как мечтает, как посмеет.
Мы с тобою гибнем разно, Несогласно, несозвучно, Безысходно, безобразно, Беспощадно, зло и скучно.
Как из колдовского круга Нам уйти, великий Боже, Если больше друг без друга Жить на свете мы не можем?
26 мая 1942 года в православном храме Шанхая произошло венчание 53-летнего барда и 19-летней красавицы, дочери советского подданного, служившего на КВЖД. В марте 1943 года они уже по-советски оформляют свои отношения в шанхайском консульском отделе Посольства СССР, и Александр Николаевич (особенно с рождением первой дочери Марианны) начинает буквально бомбардировать телеграммами и письмами советских руководителей.
А.Н. ВЕРТИНСКИЙ – В.М. МОЛОТОВУ Глубокоуважаемый Вячеслав Михайлович. Я знаю, какую смелость беру на себя, обращаясь к Вам в такой момент, когда на Вас возложена такая непомерная тяжесть такая огромная и ответственная работа, в момент, когда наша Родина напрягает все свои силы в борьбе. Но я верю, что в Вашем сердце большого государственного человека и друга народа найдется место всякому горю и, может быть, моему тоже. Двадцать лет я живу без Родины. Эмиграция – большое и тяжелое наказание. Но всякому наказанию есть предел. Даже бессрочную каторгу иногда сокращают за скромное поведение и раскаяние. Под конец эта каторга становится невыносимой. Жить вдали от Родины теперь, когда она обливается кровью, и быть бессильным ей помочь – самое ужасное. Советские патриоты жертвуют свой упорный сверхчеловеческий труд, свои жизни и свои последние сбережения. Я же прошу Вас, Вячеслав Михайлович, позволить мне пожертвовать свои силы, которых у меня еще достаточно, и, если нужно, свою жизнь – моей Родине. Я артист. Мне 50 с лишним лет, я еще вполне владею всеми своими данными, и мое творчество еще может дать много. Раньше меня обвиняли в упаднических настроениях моих песен, но я всегда был только зеркалом и микрофоном своей эпохи. Если мои песни и были таковыми, то в этом вина не моя, а предреволюционной эпохи затишья, разложения и упадка. Давно уже мои песни стали иными. Теперешнее героическое время вдохновляет меня на новые, более сильные песни. В этом отношении я уже кое-что сделал, и эти новые песни, как говорят об этом здешние советские люди, уже звучат иначе. Разрешите мне вернуться домой. Я – советский гражданин. Я работаю, кроме своей профессии, в советской газете Шанхая «Новая жизнь» – пишу мемуары о своих встречах в эмиграции. Книга почти готова. ТАСС хочет ее издать. У меня жена и мать жены. Я не могу их бросать здесь и поэтому прошу за всех троих: Я сам – Александр Вертинский. Жена моя – грузинка Лидия Владимировна, 20 лет. И мать ее – Лидия Павловна Циргвава, 45 лет. Вот и все. Разбивать семью было бы очень тяжело. Пустите нас домой. Я еще буду полезен Родине. Помогите мне, Вячеслав Михайлович. Я пишу из Китая. Мой адрес знают в посольстве в Токио и в консульстве в Шанхае. Заранее глубоко благодарю Вас. Надеюсь на Ваш ответ. Шанхай, 7 марта 1943 г. А. Вертинский
Есть непроверенные сведения, что когда Молотов показал это письмо Сталину, тот, раздумчиво выпустив облачко дыма, сказал: – Пусть допоет. И Вертинский вернулся. Осенью 1943 года первой его встретила Чита, где он дал несколько концертов. Потом – Москва, гостиница «Метрополь», где в декабре 1944 года родилась вторая дочь Анастасия. На его концертах залы были битком. Пожилые люди еще помнили его Пьеро в белом балахоне, молодежь, только слышавшая о нем, поначалу ходила смотреть на настоящего «белоэмигранта» и «упадочника», найдя вскоре в его творчестве и свой интерес. А маэстро пел, обновляя старые песни и сочиняя новые, уже не ариетки, а скорее, новеллы. Он выходил на сцену в изысканно сшитом фраке, крахмальной сорочке и перстнях на пальцах, постаревший и почти лысый, не имеющий ничего общего с прежним Пьеро. Но это только казалось…
И вот мне приснилось, что сердце мое болит, Оно – колокольчик фарфоровый в желтом Китае На пагоде пестрой висит и приветно звенит В эмалевом небе, дразня журавлиные стаи. А кроткая девушка в платье из красных шелков, Где золотом вышиты осы, цветы и драконы, С поджатыми ножками смотрит без мыслей, без слов, Внимательно слушая легкие, легкие звоны.
Он снова стал чрезвычайно популярен. Его искусство было на то время редкостно субъективно, интимно, человечно; говорило, заглушая военные марши и патриотическое хоровое пение о сложности и противоречивости внутреннего мира человека и тем притягивало. На его концерты было очень трудно достать билет. Его охотно приняла творческая интеллигенция, он сдружился с Л. Утесовым, Н. Смирновым-Сокольским, К. Симоновым. Моссовет выделил ему хорошую квартиру на улице Горького, а Совет Народных Комиссаров специальным постановлением закрепил за ним трофейное авто. Но… советская действительность давала о себе знать. Его не баловали (после 1944 года) выпуском грампластинок. Газеты не писали о нем ни слова, будто его до сих пор не было в стране. Как говорили ему знакомые журналисты: – Нет сигнала, чтобы писать о вас. Такого сигнала так никто и не дал при жизни Александра Николаевича. Сталинская премия, полученная им в 1951 году, была вовсе не за его концертную деятельность, а за исполнение роли Кардинала в слабеньком фильме Михаила Калатозова «Заговор обреченных» (в 50-е годы прошлого столетия Вертинский снимался много: у М. Ромма, С. Юткевича и И. Анненского). Его жену, киноактрису (птица Феникс в «Садко», Герцогиня «Дон Кихот») не пускали даже в приграничные российские города по служебной необходимости – Таллин и даже Одессу. Александр Николаевич пытался бороться. Писал письма в Комитет по делам искусств при Совете Министров ССР, в министерство культуры, получал ответы, но ничего не менялось. Его даже не транслировали по радио, считая, очевидно, Ива Монтана заполонившего тогда радиоэфир и певшего на чужом языке, более понятным советскому человеку, чем он. И все же Александр Николаевич не впадал в отчаяние. И работал, работал, работал, к чему приучила его заграница. – Чтобы прожить на чужбине, надо много и тяжело работать, – говорил он, когда его спрашивали, как живется «там», за бугром. Он объехал весь Союз с гастролями несколько раз. В каких только городах он не пел! «Только что вернулся из турнэ по Закавказью, – писал он в одном из писем. – Спел 40 концертов. До этого был на Сахалине, Д. Востоке, пел Сибирь, Урал, Кузбас. Устал очень, спевши около 150-и концертов…» Много раз Вертинский выступал в родном Киеве. Афишами был полон весь город, ажиотаж публики был просто невероятен. Часто ему приходилось слышать от администрации театров, где должны были пройти его концерты, примерно следующее: – Что вы с нами сделали! Нам нет житья!! Лучше бы вы совсем не приезжали!!! Последний раз он был в Киеве в середине пятидесятых и сидя в гостиничном ресторане, записал на бланке счета одно из своих последних стихотворений, заканчивающееся строками:
Я хожу по родному городу, Как по кладбищу юных дней, Каждый камень я помню смолоду, Каждый куст вырастал при мне. Здесь тогда торговали мороженым, А налево была каланча! Пожалей меня, Господи Боже мой, Догорает моя свеча!
Весной 1957 он чувствовал прилив жизненных сил. Хотелось жить и работать – вся страна тогда была на подъеме. Дав подряд пятнадцать концертов в Москве, Александр Николаевич в мае 1957-го приехал в Ленинград, дабы выступить в Доме ветеранов сцены. «Вертинский держался очень прямо, – вспоминал один из устроителей концерта, когда Александр Николаевич вместе с аккомпаниатором пришли 20 мая опробовать рояль, – светлый английский костюм в крупную клетку сидел на нем превосходно, артист выглядел в нем моложаво. Вертинский был сдержан, немногословен, суховат…» Следующий день был свободен от концерта. Он сходил в кино – посмотрел «Дон Кихота», где Лидия Владимировна играла роль Герцогини, – вернулся в свой номер в «Астории», где всегда останавливался, приезжая в Ленинград. Он любил Ленинград больше, чем Москву: Москва мало чем напоминала тот город, где прошла его артистическая молодость, перестроилась, изменила облик, стала чужая. Или он ей стал чужим. Ленинграду он был роднее… Он присел на диван, вспоминая кадры с женой из фильма, и тут ему вдруг стало плохо. Александр Николаевич позвал аккомпаниатора, чтобы тот принес ему лекарство –нитроглицерин. Но его под рукой не оказалось. Когда приехала бригада скорой помощи, все уже было кончено.
И тогда с потухшей елки тихо спрыгнул желтый Ангел И сказал: «Маэстро, бедный, вы устали, вы больны. Говорят, что вы в притонах по ночам поете танго, Даже в нашем добром небе были все удивлены». И закрыв лицо руками, я внимал жестокой речи, Утирая фраком слезы, слезы боли и стыда. А высоко в синем небе догорали божьи свечи, И печальный желтый Ангел тихо таял без следа.
|
Правописание и штиль российскаго языка.|
Эта история случилась около 90 лет назад на одном из участков N-ской железной дороги. Кое-что в ней изменено и домыслено, а в остальном – все правда.
Путевой сторож второго околотка железнодорожного участка Высока Гора – Чепчуги Вахромей Широпан 21 декабря 1911 года встал задолго до рассвета. В этот день он решил быть аккуратным и исполнительным и обойти свой околоток надлежащим образом ибо, как сказал ему вчера его дорожный мастер, сегодня должен был проехать через Чепчуги на Высокую Гору сам господин начальник участка. Наскоро позавтракав и перекинувшись с женой, шлагбаумной сторожихой, парой-тройкой обычных – нечто утренней молитвы – слов, в коих преобладали яркие и красочные выражения «клуша», «свиная харя» и «скотина безрогая», Вахромей потопал вдоль линии своего околотка по направлению к Высокой Горе. Легкий снежок крупными хлопьями ложился под ноги и мягко похрустывал, навевая некое благостное настроение. Привычным взглядом Вахромей окидывал засыпанную снегом насыпь, рельсовые стыки и почти уже дошел до конца околотка, как вдруг заметил недалеко от пикетного столбика, обозначающего конец его участка, темное пятно. Вахромей прибавил шагу и скоро увидел, что пятно, привлекшее его внимание, есть не что иное как, мертвое тело человека. «Видать поездом переехало бедолагу, – подумал сторож и приблизился к телу. – Вот ведь, оказия какая». Однако, наклонившись над мертвецом, Вахромей не заметил на нем никаких повреждений. Бывший человек лежал ничком, уткнувшись лицом в снег и подобрав под себя руки. - Вот ведь, оказия какая, – повторил уже вслух Вахромей и задумался. Участь его была незавидной. Похоже, предстояло ему провести весь день в хождениях по разного рода начальникам: станционным, железнодорожным, жандармским. Этого Вахромей Широпан шибко не любил и предпочитал обходить начальство стороной, от греха подальше. А тут… Вахромей почесал бороду, глянул на столбик и вздохнул. - Ну и угораздило же тебя окочуриться на моем участке, – обращаясь к трупу, в сердцах произнес сторож. – Ну, нешто нельзя было усопнуть чуть дальше, хучь вот за ентим столбиком? Тогда бы Сысойке с тобой пришлось бы возиться, а не мне… Подобие умной мысли вдруг пронеслось в голове Вахромея, заставив сморщить лоб и сощурить глаза. Оглядевшись кругом, сторож зашел сзади, обхватил тело под мышками и перетащил за пикетный столбик. Положив труп метрах в пяти от него, Вахромей с удовлетворением заметил, что снежок уже заметает две небольшие дорожки, оставленные пятками покойника… Когда совсем развиднелось, из железнодорожной будки, в коей проживал путевой сторож первого околотка железнодорожного участка Высокая Гора – Чепчуги, хронический холостяк и местный щеголь Сысой Долгоум, вышел человек в форменном полушубке, перепоясанный ремнем со вставленными за него двумя свернутыми флажками – красным и зеленым. На голове его была лихо заломленная шапка на рыбьем меху с вычищенным гербом, на румяном лице – улыбка. Человек вышел на линию, сделал было шаг в направлении Высокой Горы, но, вспомнив, видимо, что начальник участка поедет из Чепчугов, развернулся и пошел в обратную сторону. Еще издали он заметил, что недалеко от пикетного столбика, за коим начинается второй околоток, лежит нечто, похожее на человеческую фигуру. Подойдя к лежащему и убедившись, что это труп, Долгоум, не долго думая, взял мертвеца под мышки и переложил за столбик на второй околоток. Убедившись, что снег быстро заметает следы, Сысой развернулся и пошел в обратном направлении. Когда настенные часы пробухали одиннадцать, Вахромей стал одеваться. Куды намылился-то опять? – недовольно буркнула жена-сторожиха. Куды, куды – в обход, - в тон ей ответил Вахромей. Так ведь ходил уже. - Ну и что, что ходил? По инструкции положено не менее двух раз. Да еще начальник участка должен проехать… Снег валил уже во всю. Было тихо, только валенки Вахромея мяли пушистые белые хлопья: хрусь, хрусь… Когда вдали показался пикетный столбик, Вахромей оцепенел: мертвец лежал на прежнем месте, все так же уткнувшись лицом в снег. - О-от ведь, подлюка какой, – сообразил Широпан, глядя на сермяжную спину покойника. – Сысойка, гад ползучий. А еще приятелем прозывается, – задохнулся он от возмущения. – Это ж надо – своего мертвяка на мой участок переложить, света Божьего не побоялся. Ну и друг, нечего сказать… Перспектива таскаться по начальству с объяснениями, может статься, не один день нисколько не улыбалась Вахромею. Кроме того, мерзавец Сысойка вполне мог рассказать про свою выдумку приятелям, и он, Вахромей, станет всеобщим посмешищем, что дал обвести себя вокруг пальца. Нет уж, не бывать этому. Где-то далеко, в стороне Высокой Горы, послышался паровозный свисток. «Вот кто покойника найдет да подымет, – подумал Вахромей, прислушиваясь к нарастающему шуму поезда. – С горы далеко на насыпи человека видно. А ежели и не успеет машинист вовремя остановиться да и переедет мертвеца, так тому, царство ему небесное, все равно уж, каким в могилу ложиться, мороженному али перерезанному». Воровато оглядевшись, Вахромей уже привычно подхватил покойника под мышки, приподнял и положил прямо на рельсы. Затем, чтобы было виднее, он согнул не совсем еще замороженное тело и усадил навстречу поезду, причем руки у покойника раздвинулись, словно для объятия. Придав телу усопшего устойчивость, Вахромей спустился с насыпи и спрятался за лапами елей. Шум поезда слышался все сильнее и явственней. Наконец, раздался резкий свисток, другой, третий. Вахромей выглянул: покойник сидел на рельсах и протягивал навстречу приближающемуся поезду руки, словно радушный хозяин встречал дорогого гостя. Раздался скрежет сцеплений, грохот вагонных цепей и поезд остановился аккурат у пикетного столбика в нескольких метрах от покойника. Далее сторож видел, как сошли с поезда машинист с помощником, повыскакивали кондуктора из теплушек, подошли к сидящему на рельсах трупу, потолковали малость между собой, а затем подняли его и, отодвинув дверь одного из товарных вагонов, засунули мертвеца туда. Потом все разошлись по своим местам, поезд свистнул, выпустил облако пара и начал движение. Вахромей взобрался на насыпь, дождался, покуда с ним поравняется поезд, и распустил зеленый флажок: все, де, на пути у меня благополучно, следуйте далее спокойно. Машинист что-то прокричал ему в окошко, но Вахромей лишь улыбнулся в ответ и продолжал держать флажок, пока состав не скрылся из виду. После обеда Широпан пошел осматривать остальную часть своего околотка, дошел до самой станции Чепчугов, и знакомые сводили его показать на замерзший сидячий труп, который был найден на путях. - Я, чай, пьяный он был, – указывая на труп, сказал Вахромей. – Али заблудился, присел отдохнуть да замерз. Мало ли… Уже темнело, когда длинный как змея, товарняк № 34 подошел к Чепчугам, чтобы с десяток минут постоять и двинуться далее, на Высокую Гору и Казань. Про замерзший труп телеграфировали на Высокую Гору, и тамошний жандармский ротмистр повелел привести его первым же поездом. Посему начальник станции распорядился устроить покойника в одном из порожних товарных вагонов номера 34-го, что и было сделано немедля. А когда до отправки товарного оставалась минута-другая, к тормозной площадке одного из передних вагонов, где сидел, завернувшись в баранью шубу, и страдал с похмелья кондуктор Дементий Пездяк, подошли трое в сермягах и лаптях. - Сделай милость, отец родной, – поклонились они в пояс. – Возьми с нас сообча четвертак. Боле никак не могем, исхарчились совсем… - Чево? - Сделай милость… сложились сообча… четвертак, как есть последния, – бормотали мужики. – Нам бы токмо до Высокой Горы, тамошние, значит, мы. Возьми, мил человек. Только тут Дементий понял, что перед ним трое зайцев, напрашивающихся пассажирами в товарный поезд, и что ему предлагают деньги, на которые весьма успешно можно купить чекушку водки. - Не, никак нельзя, – для проформы сказал он. – Начальник здесь едет. - Дык-то, мы тихохонько. Уважь, мил человек. Дементий стряхнул похмельную дрему, глянул на медь в руке одного из крестьян и сошел на землю. - Ну, давайте, чего у вас там. Только смотрите, ребята, как к Высокой Горе подходить станем, так не ждите, покуда поезд совсем остановится, сигайте раньше. Он подошел к одному из порожних вагонов, скинул накладку и отворил дверь. - Сюда давай. В вагоне было совершенно темно. Когда поезд тронулся, мужики малость приоткрыли дверь, и внутренность вагона осветилась отблесками звезд, во множестве усеявших морозное небо. - Батюшки светы, Пресвятая Богородица, – промычал вдруг один из мужиков, с ужасом глядя в угол вагона. Остальные посмотрели туда же: в углу, мерно раскачиваясь в такт поезда, сидел, уставившись на мужиков немигающим взором и протягивая к ним руки, словно обрадованный неожиданной встрече – «Ба, знакомые все лица!» – замерзший покойник. Двое сиганули в двери мгновенно, а третий замешкался и упустил время: поезд уже набрал скорость. - Братцы, а я-то как же? – Закричал он в открытую дверь вагона, а затем в ужасе забился в противоположный от покойника угол. Поезд стал поворачивать, покойника развернуло, и он съехал по обледенелым доскам вагона по направлению к мужику. Казалось, еще немного, и страшный мертвец заключит того в свои холодные объятия. Мужик дико взвыл, и уже не помня себя, ногами вытолкал труп из вагона… Помахав фонарем вслед уходящему товарному № 34, Вахромей повернул к дому. Он замерз и, в предвкушении домашнего тепла и стопки водки, которую он всегда принимал перед ужином, прибавил шагу. Занятый приятными мыслями, Широпан не сразу и заметил, что его фонарь высветил какой-то тюк, валявшийся на откосе в снегу. «Ого, – подумал Вахромей, подходя к тюку. – Повезло наконец-то». Он наклонился и стал ощупывать находку. То, что он принял за тюк с товаром, оказалось мертвым и давно замерзшим телом. А когда он высветил лицо покойника, то с неописуемым ужасом отпрянул: это был тот самый мертвец, коего он дважды находил на своем околотке, а потом видел сидящим под рогожкой в сенях станции Чепчуги. Закрича в ужасе так, что с ближних лап елей осыпался снег, Вахромей бросился бежать, не разбирая дороги. - Мертвый покойник, мертвый покойник, – беспрерывно повторял он. И чем быстрее он бежал, тем явственней слышал, что мертвец гонится за ним и вот-вот настигнет его… Его нашли через два дня, в перелеске возле железнодорожной насыпи. Вахромей сидел прямо на снегу, уставившись невидящими глазами вдаль, и протягивал для объятия руки, словно собираясь сказать: «Ба, знакомые все лица»…
|
|
ПРОЛОГ
Компания бритоголовых братков, разгоряченная заморской выпивкой и доморощенным стриптизом, вывалилась из ночного клуба. Их не пугал резкий контраст между европейской роскошью и темной казанской улочкой, в убожество которой они тут же погрузились. Они не заметили резкого перепада температур – из уютного теплого зала, сверкавшего фужерами и прожекторами, сразу окунуться в сырую осеннюю ночь не очень приятно. На контрасты той компании было наплевать, они торопились к своим иномаркам, в салоне которых снова тепло, снова играет музыка и пахнет неторопливыми верблюдами и стремительными мустангами (иными словами, сигаретами "Kamel" и рекламой "Marlboro"). Компания смело плюхала через большую лужу, что была перед входом в клуб. Лишь один из них решил ее обойти. Это его и сгубило. От забора отделилась и направилась к нему темная фигура. Никто не обратил на незнакомца внимания, тем более, по виду и по походке он выглядел законченным бомжом. Однако тот бухарик, проходя мимо, ловко выдернул из руки братка, обходившего лужу, сигарету. - Дай докурить, козел, – нагло буркнул алкаш и шатаясь зашагал прочь. - Кто козел? Я твою маму е… – обиженный браток бросился за незнакомцем, привычно чувствуя спиной, как вся компания рванула следом, ему на помощь. – А ну стоять, сказал! За козла ответишь… - Отвечу. И ты за маму ответишь, – незнакомец обернулся перед самым носом догонявшего и выстрелил в упор. Браток резко откинулся назад, его бросило на руки подоспевшим дружкам. Даже в ночной тишине выстрел прозвучал как-то непривычно тихо. Компания уже через секунду протрезвела и кинулась в погоню, выхватывая из-под курток свои стволы. Только двое остались стоять, придерживая убитого. Голова его откинулась назад, глаза и рот были широко раскрыты. Он бился в предсмертной агонии. Погоня ни к чему не привела, только разбудила переулок, в котором мгновенно скрылся незнакомец. Братки принялись палить в темноту, подняли страшный грохот, но совершенно впустую. Сразу подъехали три машины ПМГ, выскочили милиционеры с автоматами и быстро (матюгами и пинками) положили всю компанию лицом в грязь. Только те двое остались стоять – в обнимку с убитым…
* * * Проснувшись от далекой стрельбы, Вера никак не могла понять, кто и почему у них, в переулке, в самом деле мог ночью стрелять? Ведь не на Диком Западе живем, и не война, слава Богу, чтобы так вот запросто палить под окнами… Тут Вера вспомнила привидевшийся сон. Собственно, я еще сплю, просто краешком сознания поняла, что пробудилась, краешком глаз еще вижу себя спящей в своем закутке, за нашей теплой печкой… За многие годы Вера выработала определенную технику, которая помогала перенестись из сознания сновидений к бодрствующему состоянию, не растрачивая подробностей и деталей увиденного. Каждому человеку по ночам снятся сны, только чаще всего мы запоминаем те сновидения, которые снились непосредственно перед пробуждением. Если же между сном и пробуждением прошло несколько минут, то увиденное, как правило, забывается. Вот почему встречаются люди, которые – гордые в своем неведении – утверждают, будто никогда не видят снов. Даже теорию себе придумали, мол, сон без сновидений – самый полезный для здоровья. А дело все в том, что мы просто не способны уберечь своих сновидений от неминуемого забвения, потому что система образов нашего дневного мышления отличается от образного языка ночных путешествий… Одним словом, нужно просто научиться понимать язык сновидений и переводить его на наш повседневный язык рассудка. В молодости я, как и все, также забывала свои девичьи сны и редко запоминала сновидения… А сны Вере Христофоровне тогда снились удивительно яркие, многозначительные, смысл которых ей открылся гораздо позже. Дело в том, что в свои пятнадцать – шестнадцать лет она видела во снах то, что с ней случится с двадцати- (по времени первого замужества) до тридцатипятилетнего возраста. Святый Боже, святы крепкий, святый бессмертный, помилуй нас… Она повторяла мысленно свод своих утренних молитв, стараясь не пошевелиться и не открыть глаз, по опыту зная, что иначе сновидение тут же упорхнет в полураскрытую форточку. За окном моросил осенний дождь, еще не рассвело, был тот самый важный час от четырех до пяти часов утра, когда ее дар ясновидения проявлялся наиболее остро. Сгорбленный старик бежит по сосновому лесу, проворно так бежит, а на него сыплются иголки, падают сосновые ветки. Да это же по старику кто-то стреляет! Вероятно, это уже финал, теперь мне нужно, от эпилога к прологу, пройти с конца до начала сновидения… Наконец, все кусочки увиденного, постепенно уплывающего из ночного сознания, улеглись в сознании повседневном, и Вера поднялась с постели. Было холодно, но она не стала накидывать халат и прикрывать форточку, а так и присела к письменному столу, где ждала ее прикосновения настольная лампа под старинным колпаком и амбарная тетрадь с авторучкой, приготовленные с вечера. Мелко вздрагивая от холода, в одной сорочке, Вера Христофоровна принялась подробно записывать привидевшийся сон.
Глава первая
В последнее время Анатолий Виленович стал уставать. По утрам просыпался, не чувствуя себя отдохнувшим и восстановившим силы. Голова тяжелая, руки и ноги затекли, словно свинцом налились. Не помогали ни кофе, подаваемое женой в постель, ни контрастный душ, которым он пытал себя последние двадцать лет. В машине, по дороге на работу, пролистывая без интереса утренние газеты, он продолжал зевать. Особенная усталость навалилась на него в эту осень. И что примечательно, сразу после возвращения из отпуска. Две недели на Лазурном берегу, собственная, недавно купленная «дача» – небольшая по их меркам, но очень даже просторная по нашим понятиям. Казалось бы, что еще нужно для восстановления сил? Козырев ощущал себя на Коста Калиде посвежевшим, отдохнувшим. Он даже рискнул, тайком от жены, заглянуть на часок в маленький приличный бардачок – и остался доволен своей мужской формой. Но весь заряд бодрости, накопленный заграницей, улетучился в первый же рабочий день. В Казань они прилетели поздно ночью, и Анатолий Виленович, конечно, еще не знал всех новостей. За две недели тут без него произошло много всего неприятного. И вот теперь, листая газеты, он натолкнулся в "Ведомостях" на сообщение в криминальной хронике, которое прямо его не задевало, но касалось непосредственных его интересов. Заметка называлась "Очередная перестрелка. Погиб еще один авторитет". Автор заметки, судя по всему, парень молодой и в делах казанской братвы неискушенный, по ошибке назвал авторитетом некого Коновала, в миру Николая Коновалова. Журналист охарактеризовал его как "одного из лидеров Горьковской ОПГ". Вероятно, просто использовал привычное клише из милицейской сводки. То, что Коновала подстрелили у ночного клуба "Азия", это было, конечно, неприятно, поскольку Коновал был человеком Козырева. Но дело в том, что Коля-Коновал был обыкновенным быком, в число особо приближенных Анатолия Виленовича не входил. Они даже лично не были знакомы. Коновал порой выполнял поручения Козырева, не подозревая, кто в действительности послал его на дело. Неприятность заключалась не в том, что Колю было жалко. В конце концов, быков других хватает. К тому же под Коновала давно копали все руоповцы города. Обидно было за себя: пуля, пущенная даже в пьяной разборке между пацанами-отморозками, невольно летела в него – в Анатолия Виленовича, одного из тех, кто в определенной мере управляет всей этой кодлой. Козыревский джип крутанулся по автодорожному кольцу на Танкодроме и повернул к озеру Средний Кабан, где между остатками захолустных дачек высился красавец-офис акционерной компании "Казан-Ойл". Анатолий Виленович являлся ее генеральным директором. Когда-то он все силы своей души, все рабочее время тратил на строительство этого сказочного теремка. Чуть ли не сам нарисовал архитектору эскиз будущего здания и интерьер своего кабинета. Но теперь его не радовали ни внушительный фасад, ни помпезное крыльцо, ни беломраморная лестница на второй этаж, ни отделка собственных апартаментов, на что было потрачено столько личных сил и средств акционеров. В приемной из-за стола вспорхнула Леночка, радостно захлопала глазками. У нее от рождения были очень длинные ресницы, которыми она страшно гордилась. Но она же их сама и портила косметикой, старалась так навазюкать их заграничной тушью, что после этого ресницы казались не живыми, наклеенными. - Утро доброе, – буркнул Анатолий Виленович совсем не так уж и по-доброму. Леночка хотела ответить на приветствие шефа, но тут же прикрыла рот и поджала губки, опешив от такого тона. Впрочем, губки ее, тоже неумеренно накрашенные фирменной лиловой дрянью, тут же расплылись в улыбке, когда шеф кинул ей на стол набор шикарной французской косметики. – Презент из-за бугра. Самом собой, это только для начала. И на этот барский жест хозяина Леночка, признаться, довольно медлительная девушка, не успела ничего ответить – Анатолий Виленович уже прошел в распахнутую с фамильной табличкой дверь. О его рабочем кабинете ничего особенного не скажешь. То, что в конце двадцатого века на Руси было принято называт евростандартом, было заурядным соединением псевдоевропейского стиля с квазирасейского стандартного «джентльменского» набора. Перечень предметов, обязательных для персональных кабинетов преуспевающих бизнесменов, руководителей предприятий и государственных чиновников. Тут и подвесные потолки с замаскированными светильниками, и мраморные вазы с икебаной, тут и гигантский телевизор "Био-Тринитрон", и самый навороченный компьютер (на нем хозяин кабинета в лучшем случае играет иногда в допотопный "Sex-tetris"), и массивные кожаные кресла, и черные столы… Одним словом, все самое-самое, и ничего такого, что выбивалось бы из усредненных представлений о престиже и помогало бы узнать что-нибудь о личных вкусах хозяина. Анатолий Виленович привычно осмотрелся и с неудовольствием отметил, что кабинет, по которому, как раньше бывало, он успевал даже соскучиться за недельку-другую, интерьер которого он так тщательно прорабатывал, подбирая для себя каждую вещицу, – его «берлога» в это осеннее утро совершенно не порадовала. Не порадовала его и комнатка отдыха, куда из кабинета вела небольшая дверь, законспирированная под стеновые панели. Там Козырев разделся и подошел к зеркалу причесаться. Вид в зеркале Анатолия Виленовича порадовал еще меньше. Годы берут свое. К тому же усталость так заметна во взгляде выцветших глаз («когда мы были молодыми, то глазки были голубыми!»). Обычная внешность преуспевающего человека – некогда партийного бонзы и советского директора, ныне руководителя крупного акционированного предприятия, приватизированного по всем правилам доктора Коха. Солидная седина, гладко выбритые щеки, дорогой костюмчик, какому не страшны никакие наши отечественные животики и сутулые плечи – хорошо сидит на любой вешалке, собака заграничная! Вернувшись в кабинет, Козырев тяжело опустился в свое кресло со вздохом. Вздохнул не Анатолий Виленович, а кресло. - Леночка, соедини меня с Филей, – говорит Козырев в открытую дверь. – И чайник поставь. - Сию минуту, Анатолий Виленович, – раздалось из приемной чуть ли не через минуту. Увы, реакцией Леночка не отличалась. Она вошла в кабинет шефа с чаем на подносе, когда тот уже хотел прикрикнуть на нее. - Вот, Анатолий Виленович, бухгалтерия просила вас подписать. Она положила на стол и предупредительно раскрыла перед ним папку для бумаг. Козыреву расхотелось повышать на секретаршу голос. Вообще не хотелось лишний раз нервничать, напрягаться. Он стал просматривать бумаги, ставя нужные резолюции и подписи и скашивая глаза на Леночку. Та была длинноногая, выше Анатолия Виленовича даже без каблуков. Юбка была короткой настолько, насколько позволяла должность и обстановка. Острый вырез костюма, когда она наклонилась над столом шефа, как бы нечаянно выказал маленькую грудку с темной родинкой и светлым соском. Все это проделывалось специально для него и, увы, опять нисколько его не порадовало. Он продолжал подписывать бумаги, а она продолжала: - А еще бухгалтерия просила дать им машину, им нужно в банк. Чайник я поставила и с Филенчуком я вас соединила. - Да где же он? – Козырев недовольно поморщился. Вот на ком он сегодня сорвет раздражение. - Я тут, на связи, – раздался вкрадчивый тенорок из динамика селекторной связи. – Доброе утро, Анатолий Виленович, с приездом. - Что же ты сразу не отзываешься, дорогой ты наш контрразведчик? Врубился на связь и молчишь. Как всегда, подслушиваешь? - Да что вы, Анатолий Виленович! - Ладно, ладно, знаем мы вас, отставных гэбистов. Это у вашего брата в крови, – Козырев начинал заводиться, но себя не торопил. – Ты же видел, моя машина подъехала, чего сразу на ковер не являешься? - Иду, иду…
* * * Даже по селектору было слышно, как задергался Филя в ожидании директорской накачки. Если говорить откровенно, то Козырев зря на него сорвался. Некрасиво это, знаете ли… Когда-то они были одногруппниками в институте. Друзьями, правда, не были, но держались всегда в одной компании, поскольку оба ходили в отличниках и комсомольских вожаках, периодически сменяя друг друга – то одного избирали секретарем группы, а другого членом факультетского бюро, то наоборот. Козырев распределился на производство, получил, в общем, неплохое местечко, а Филенчук хоть и тоже пошел на завод, но по комсомольской линии. Потом Козырева избрали свободным секретарем парткома, а Филя скакнул выше – сразу в райком. Через несколько лет Козырева назначили главным инженером, невелика – да шишка! Однако Филя, гад, и тут подгадал – ушел в комитет безопасности. С тех пор он стал важным и толстым, хотя всегда был подтянут и весел. О службе своей никогда ничего не рассказывал, но всегда норовил повыспросить, как и что у них на заводе. Козырев, конечно, рассказывал, как бы в шуточку, про все делишки руководства. Разумеется, выбалтывал только то, о чем на заводе было известно распоследнему грузчику. Стукачом он себя не считал, поскольку был уверен, что и на него другие так же стучат с удовольствием, взахлеб. Филя по службе продвигался не шибко, но и последним сапогом не остался. Поэтому, когда представилась возможность, он в долгу не остался – помог Козыреву сесть в это директорское кресло. Впрочем, это Филя сам любил подчеркнуть, мол, если бы не он… На самом деле, неизвестно еще, насколько он подсуетился за своего кореша-агента. Да и место это по тем временам было не самое престижное и доходное. Тогда их шарашка называлась Главнефтеснабом и была обыкновенной базой по перекачке масла и солярки оттуда-туда и туда-отсюда. Все строго учтено, ни тонны не пустишь налево без оглядки. Основная производственная база размещалась за речпортом, далеко от центра, управленческая контора помещалась в тесной хибарке, впрочем, кирпичной и сухой. Однако Филя успокаивал: ничего, это только ступенька в большую жизнь. В самом деле, связи кое-какие уже были. Поговаривали, что скоро для Козырева место освободится – в промышленном отделе обкома партии… Да только тут явился Горбачев со своим консенсусом и подвел всему свой косинус и абзац. В промышленный отдел Анатолий Виленович перешел, когда на площади Свободы, под самыми окнами обкома, начались митинги демократов и голодовки радикалов. Во что все это выльется, тогда никто еще не знал, однако Козырев почувствовал, что ничего хорошего из этого не выйдет. Слава Богу, что место его еще не успели занять, его "зам." так и ходил полгода в "и.о." и желающих сесть на это гиблое место что-то было не видать – с топливом в ту пору случались большие перебои, никому не хотелось быть "козлом отпущения". Анатолию Виленовичу тот же Филенчук по старой дружбе намекнул, что с такой фамилией ему в верхах вряд ли теперь что-нибудь светит. Вот был бы он Анасом Виленовичем Кадыровым… Тогда Козырев решил не искушать судьбу и вернулся в насиженное кресло. И как в воду глядел! Скоро начали открываться кооперативы и совместные предприятия, стали закрываться обкомы и райкомы. Цены отпустили – и такое началось! Цены на бензин и дизтопливо аккуратно поползли вверх. Козыревская база из вшивой шарашки превратилась в акционерное общество. И "Казан-Ойл" стремительно пошел в гору. Тут и офис построился, и джип появился. И в Испании прикупилась по случаю дача не дача, в общем, небольшая недвижимость. Теперь туда съездить можно было всей семьей без проблем. А вот с Филей все случилось с точностью до наоборот. Из могущественной и богатой организации КГБ, без своей верной заказчицы КПСС, как-то незаметно превратился в тихую богадельню. Ребята помоложе да пошустрее это быстренько поняли и ушли в коммерцию, а тем, кто перевалил средний возраст, ничего не оставалось как дожидаться отставки… Филенчук получил вторую большую звездочку на погоны и понял, что третьей ему уже не дождаться. Выслуги лет ему хватало, да больно-то и не держали. Так он неожиданно очутился у Козырева. Привыкнув за долгие годы общения с Толиком в этакой приятельской фамильярно-покровительственной манере, Филенчук долго приучался разговаривать с Анатолием Виленовичем по-другому, не заискивая, конечно, перед начальником, подчеркивая их старые отношения. Но на равных говорить не получалось. Да и сам Козырев, поначалу встретив своего нового начальника отдела внутренней безопасности, что называется, на ровной ноге, постепенно перешел на некоторый снисходительно-повелительный тон. А иногда стал позволять себе и окрики, тем более, что Филенчук их терпел. Но тут уж ничего не поделаешь, так жизнь повернулась. Скажем, у того же Козырева был друг детства Эрик. Вместе росли на Суконке, в одном дворе, вместе бегали на танцы в парк Горького и там отчаянно дрались спина к спине. Только вот Козырев попал в институт, а Эрик – в воспитательно-трудовую колонию. А там пошел на "взросляк", а там посыпались ходка за ходкой… Короче, когда Козырев стал директором нефтебазы, Эрик как раз освободился по пятому разу – с "тубиком" в открытой форме и с волчьим билетом в кармане. Прописки у него не было, на работу никуда не брали. Таким его увидел Козырев однажды из окна своей "Волги". Пожалел, устроил к себе разнорабочим… Однако как только все в стране встало с ног на голову, тут "последние стали первыми". Эрик своих воровских замашек никогда не бросал, а тут, с появлением первых кооперативов, настало его времечко, и он подался в рэкетиры. Уже через год у него была точно такая же "Волга", а руководил он такой бригадой, которая по численности превышала козыревское АО. Но добра он не забыл, сам вызвался стать для Козырева "крышей". На самом деле Эрик не просто прикрывал друга детства от наездов посторонней братвы, а постепенно втягивал и его самого в околокриминальный бизнес. Тем более, что бензин стал очень ходовым товаром. Как быстро и как неожиданно все в нашей жизни сблизилось и перемешалось! Пацаны-гопники пересели на девятки, бандиты-рэкетиры стали вкладывать деньги в бизнес. Тем временем правительство демократов-реформаторов так поспешно увеличило число и суммы налогов, что честный бизнес стал просто невозможным. В конце концов, Анатолий Виленович понял, что жить и работать "честно", то есть по принятым законам, стало нереально. И раньше, конечно, руководители искали и находили лазейки, выгодные для своего предприятия и для себя лично. Однако теперь это приняло глобальные масштабы. А значит, не надо философствовать и прислушиваться к комариному писку совести. Нужно «быть как все» – именно так можно в наши дни прочитать заученную с институтских лет марксову аксиому «бытие определяет сознание». И Анатолий Виленович принялся за дело (англ. – бизнес, buziness). Первым делом, наладил приток с Нижегородчины левого бензина, и в этом ему помог Эрик. Потом открыл сеть мини-АЗС, причем часть автозаправок записал на имя жены… Отстегивая прибыли с "черного нала" легальным охранительным органам и нелегальным, он и себя, разумеется, не забывал, и рабочим своим жить давал. Так что очень скоро понял он, что стал авторитетом – и в прямом, и в криминальном смыслах слова.
* * * Пришедший к нему на работу Филенчук застал своего однокурсника настолько погрязшим в паутине номенклатурных и полукриминальных связей, в пучине сложнейших взаиморасчетов и двойной бухгалтерии, что невольно стал участником в пьесе, где каждый актер играет по две роли сразу. Внешне жизнедеятельный и респектабельный, Козырев внутренне был совершенно расхристан, издерган… К тому же Анатолий Виленович начал попивать, впрочем, пока умело скрывая это от окружающих. Выручать однокашника было поздно, оставалось за компанию медленно погружаться на дно. Пока что лишь бутылки. Вошедший к нему в кабинет, Филенчук застал его за компьютером. Анатолий Виленович играл в свой любимый Sex-tetris, раздевая очередную пышногрудую красавицу. Поэтому руки своему начальнику охраны он не подал, привычно щелкая пальцами по клавиатуре, лишь кивнул в ответ на приветствие и указал бровью на соседнее кресло. Филенчук присел. - Когда похороны? - Хотели сегодня, но судмедэкспертиза труп не отдает, – Филенчук догадался, что его спрашивают о Коновале и готов был дать полный отчет. – Ну, я позвонил, куда надо, к вечеру все устроют. Дружки расходы взяли полностью на себя, с могилой и с поминками все устроили. Кстати, всех их вчера выпустили. - По подписке? - Ну, зачем же. Под чистую. Хоть они и пьяные все были, но догадались стволы побросать, а потом дружно отказались от найденного ментами оружия. Следак пытался было доказать их причастность к стрельбе по остаткам пороха на одежде, но эксперты в криминалке ему быстренько объяснили, что такое возможно только в кино. - Короче, ко мне никакие ниточки не ведут? - Все чисто, Анатолий Виленович. Дело закроют за отсутствием улик. Если они вообще его открывали. Мои люди подкинули ментам такую "наколку", мол, неосторожное обращение с оружием в нетрезвом состоянии. Ведь больно уж рана у Коновала нехарактерная – пуля попала прямо в рот! Такое и на самоубийство можно было бы списать… Похоже, моя подсказка следствию понравится. Во всяком случае, из РУВД поступила такая информация: начальство против "глухаря" и намерено спустить дело на тормозах. Они даже рады, что им от Коновала помогли избавиться. - А кто помог, ты поинтересовался? - Так точно, вчера же всех пацанов, которые там были, допрашивал. Они, конечно, ни хрена не помнят, косые были, да и темень стояла. И все же кто-то куртку запомнил, кто-то голос, кто-то в свете фонаря успел лицо разглядеть. Рост и вес определили довольно точно, а остальное для меня – дело техники. - То есть? Хочешь сказать, что тебе уже известно имя стрелка? - Обижаете, Анатолий Виленович. Для чего же я у вас деньги на содержание агентуры беру? Свою оперативную информацию, как договаривались, я вам открывать не стану, но стрелка я нашел однозначно. - Что же ты не сдал его своим корешам из РУВД? Глядишь, у них бы процент раскрываемости повысился, премию бы получили. - Если вы так решите, то сдам. Хотя лично я бы не советовал. Этот убивец нам самим пригодится. Только не падайте с кресла, Анатолий Виленович, но тот стрелок – человек вашего друга Эрика.
Глава вторая
Мать проснулась на печи в тот самый момент, когда Вера щелкнула у себя выключателем. Свет настольной лампы едва пробивался сквозь цветастую занавеску, однако старухе этого было достаточно, чтобы сразу проснуться. К таким пробуждениям она давно привыкла, как давно привыкла к раздражению, с которым она всегда думала о своей дочери. Ну, конечно, Верка опять видела вещие сны. Вишь, целую книгу уже исписала. А читать никому не дает, даже Славику. Воспоминание о внуке, который тихо спал в соседней комнате, привычно окрасилось в умильно розовые цвета. Вот так и жила старуха – между вечным раздражением на дочь и не убывающей с годами ласки к ее сыну, своему любимому внучочку. Она привыкла во всем винить Верку, прежде всего, винить за то, что она развелась со своим мужем, Львом Борисовичем Воскресенским, преуспевающим врачом и солидным мужчиной. За то, что сделала ребенка сиротой при живом отце, ведь внуку так необходимо было мужское воспитание. Наконец, уже за то, что дочь называла Славика какой-то глупой кличкой Вяча. Непутевая Верка совершенно не занималась сыном, а все ездила на какие-то семинары, конференции, курсы… Все строит из себя ученую, а у самой-то и образования – всего-то медучилище да курсы массажисток. Правда, из Москвы она привезла диплом какой-то международной академии биоинформатики, пять лет училась заочно, но только старуху не проведешь. В биоинформатику, экстрасенсорику и прочее ясновидение старуха не верила, а особенно раздражалась, когда видела дочь молящейся. Вот ведь блудня, нашенскому Богу молится, а сама бесовские науки изучает, что-то там рассчитывает по звездам, все свои вещие сны разгадывает… Одно хорошо, хоть сына в эти колдовские бредни не затягивает. Сына Верка вообще словно не замечала. Мальчик с детства учился "на пианине", и бабка с удовольствием встречала его из школы, приводила домой, кормила обедом и провожала в музыкалку. Там она терпеливо сидела до конца занятий, неспеша беседуя с другими родительницами о житье-бытье, а после, по дороге домой, подробно расспрашивала Славика, что говорила учительница музыки, что задала на завтра. Дома он учил уроки, играл на фортепиано, и старухиной задачей было внимательно следить, чтобы внук сыграл положенное число гамм и разучил нужное количество этюдов. Бабка мечтала довести Славика "до полной учености", и разругалась с дочерью в дым, когда та однажды заявила, дескать, не хочешь учиться, не учись, Славик, раз не нравится тебе музыка, то не нужно себя насиловать… На улице между тем рассвело, а дочь все не ложилась, жгла электричество. Обычно Вера вскакивала среди ночи, что-то записывала в свою амбарную книгу и снова ложилась. Сегодня же все писала, писала… Да и старухе пора вставать, пойти курям задать. Она медленно сползла с печи, наощупь оделась и прошла в кухню, стараясь не скрипеть половицами в прихожей, чтобы не разбудить внука. Но половицы все равно скрипели, да и Славик никогда не обращал на них внимания – сон у мальчика был крепким, здоровым. И он никогда не видел сновидений, слава Богу, не в мать пошел. А своего старуха добилась: в этом году Славик закончил школу и без труда поступил в консерваторию. Теперь сам каждый день ездит туда на автобусе, бабке запретил его провожать. Впрочем, и из школы он ее уже в старших классах встречать запретил. Она вышла во двор, под мелкий дождь, и согнувшись вошла в покосившийся сарай. Шуганула кур, которые бросились к ее ведру, привычно поворчала на них, чтобы не путались под ногами, насыпала им в кормушку немудреного варева… Вот так она каждое утро и поминала своего покойного мужа. Сначала заходила в сарай, потом ворчала на кур – и вспоминала давнюю историю, которая случилась с ним уже после войны, в Германии. Ее Христофор Булычев, до того, как они встретились и поженились, прошел всю войну, был даже в плену, потом в партизанах, а закончил службу в послевоенной Германии. Оттуда его долго не хотели демобилизовать, вот он и придумал: отпустите, говорит, домой, а я вам за это расскажу, как наших пленных нужно ловить. В ту пору много было наших, кого гитлеровцы молодыми парнями в Германию угнали работать. После войны они остались там, женившись на дородных вдовых немках. Наша военпрокуратура их разыскивала и насильно отправляла на родину, где их встречали не родные украинские степи, а сибирская тайга, куда лагерные охранники гоняли их на лесоповал. Вот и прикидывались парни, лопотали по-немецки, если к ним в дом заходили офицеры со звездочками на погонах, дескать, "герр офицер, руссиш нихт ферштейн"… Рядовой Булычев Иван (Христофором он был лишь по документам, так его назвал отец-священник, только Ванька всех просил его так не прозывать) оказался похитрее офицеров-смершников. И когда те твердо пообещали отправить его в Союз с первым же дембелем, научил их так: вы, говорит, зря к ним на двор не суйтесь, а лучше рано поутру подкрадитесь ко двору и послушайте, как они будут скотину кормить. Тут психология: немец он свою скотину ласково называет, а наши обязательно с матюгами… Смершники не поверили сначала, однако в первое же утро поймали сразу двоих! Притаились в переулке, куда выходили задние стены коровников, да подслушали. Особисты так обрадовались, что даже Булычева не обманули – в самом деле отпустили Ивана-Христофора со службы. Старуха уже долго стояла у забора и глядела вдаль, не замечая дождя. Она привыкла к частым своим перепадам из настоящего в прошлое. Тем более, они не больно ей досаждали. Повседневная жизнь была полна забот, которые у старухи не переводились, и денег, которые у Булычевых никогда не водились. Вот жила бы Верка, как все люди, со своим Воскресенским, не дурила бы, и денег бы у них куры не клевали. Даже могла бы себе купить четырехкомнатную квартиру вон в той шестнадцатиэтажке, что турки строили… Их тесная, грязная, вымирающая улица с несколькими оставшимися частными домиками вплотную примыкала к городским новостройкам. Вернее сказать, новостройки надвигались на их старую Савинку, которую скоро вообще сотрут с лица земли.
* * * Славик долго не просыпался. И когда проснулся, то долго не мог понять, кто его трясет за плечо. Его будила бабка и что-то ему говорила, но он никак не мог врубиться, что она бурчит. - Славик, Славик, да проснись же ты наконец, – твердила она. – Иди мать свою успокой, я не знаю, что это вдруг с ней… - Ну чего тебе? Бабань, дай поспать, рано еще. - Да говорю же, к матери ступай, посмотри, что она… - Ну чего еще? Кое-как Славик очухался, встал, прошлепал босыми ногами в женскую половину дома, не обращая никакого внимания на бабкины причитания: - Шлепанцы-то, шлепанцы надень, полы как лед… Мама Вера стояла в своем закутке на коленях перед образами, ее била истерика. Она то ли молилась, то ли что-то рассказывала. Славик окликнул ее, но та не слышала. - Ради молитв пречистыя Твоея матери… За дочерью его тоже будут следить, даже за границей приставят человека… Как же я могу их уберечь, когда они сами во всем виноваты, сами довели свои жизнь до того предела, когда ничего уже не исправить. Как же теперь изменить то, что должно исполниться… Да будет воля Твоя, яко на небе и на земли… - Мам! Мама Вера! С кем ты говоришь? - Вяча? Ты что встал, тебе уже в консу пора? – она обернулась, словно ничего с ней только что не было, легко поднялась с колен и подошла к сыну. Щеки ее были мокры от слез, но она улыбалась. - Опять что-нибудь во сне увидела? - Увидела… Лучше бы такого не видеть… Я видела, как убивали человека, а я не могла тому помешать.
* * * - Доброе утро, ребята. - Здрав-ствуй-те!.. – грянули дети сначала хором, а потом распались на несколько ручеечков. – Доброе утро, Вера Христофонна… С добрым утром! Вера Воскресенская второй месяц работала в детском приюте. Милиция передала им из приемника-распределителя тридцать сирот самого разного возраста, которых они поделили на три группы – младшую дошкольную, среднюю и старшую. Дело для всех было новое, непривычное, коллектив только еще складывался, было трудно, но интересно. Правда, слово "интересно", в этом случае не подходит. Она сама до конца не знала, что заставило ее прийти сюда и остаться с этими детьми. Заведующей в приют назначили ее давнюю приятельницу, та пригласила ее главным врачом. Громкое название должности никого до Веры Христофоровны не прельстило. И круг обязанностей такого главврача, и приютский статус, и скромный оклад – все говорило о том, что здесь нужна просто хорошая медсестра. Вера в то время действительно нигде не работала, не считая небольшой частной практики (ходила делать массаж и уколы на дому), поэтому пришла посмотреть. Увиденное повергло в ужас. Худые, словно после ленинградской блокады, тела, наголо стриженные головы, букеты заболеваний, большей частью хронических. Но главное, ее поразили глаза – так глядят, наверно, в лесу загнанные волчата… Я осталась в приюте, потому что просто попалась на эти детские взгляды. Мне показалось, что в них была немая мольба о помощи… На самом деле, эти волчата еще имели крепкие зубы. Вообще детишки подобрались очень разные, были и такие, которых давно бы отправили в колонию, если бы возрастом вышли. Был здесь даже одиннадцатилетний убийца, правда, убил он то ли по неосторожности, то ли при самозащите, не поймешь… Особенно было жалко самых маленьких. Приют получил помещение в бывшем детском саду, где до этого уже разместился дом ребенка. Вот оттуда к ним в приют, занявший одно детсадовское крыло, и попали сразу шестеро трехлетних малышей-отказников. Для своего возраста они были слабо развиты как внешне, так и внутренне, часто болели, правильнее даже сказать, практически не бывали здоровыми. Ими Вера занялась в первую очередь. А те, едва научившись двум-трем словам, всех женщин называли просто мамами… Вот на это детское «ма-ма» я и попалась. Средние и старшие по состоянию здоровья не далеко ушли от малышей. Больше всего возиться приходилось с диатезами и дерматитами. Медикаментов, как всегда, практически не было, из детской поликлиники, что по соседству, кое-что подбрасывали, но у них и у самих было не густо… Хорошо, что я летом не поленилась набрать лекарственных трав, полный чердак насушила. Вера Христофоровна обошла все группы, договорилась с воспитателями, кого из ребят прислать к ней в медкабинет после завтрака, и вошла к приятельнице-заведующей. С Рамзией-ханум они познакомились на курсах по су джок-диагностике в ГИДУВе, правда, как туда попала Рамзия, педагог по образованию, до сих пор осталось не разъясненным. Сошлись они на общем увлечении астрологией, так что после окончания курсов изредка созванивались, еще реже встречались на парапсихологических тусовках. И вот теперь общаются каждый день, занимаются общим делом, почти подружились. - Харе Кришна, ханум! Как дела, хаерле… - Дела! Хана твоей ханум, опять денег не дают, – Рамзия каждый день начинала с проклятий в адрес собеса, который третий месяц не выплачивал персоналу приюта зарплаты. Собственно говоря, люди, которых собрала Рамзия на благое начинание, еще ни разу не получали за свой труд, и когда получат, решительно не знали. – А ты что сегодня смурная? Больных по группам много? - Да нет, сон плохой видела… Даже не знаю, как сказать… - После расскажешь, а сейчас дело к тебе. Я должна была сегодня ехать на поклон к одному боссу, Козыреву Анатолию Виленовичу, даже письмо заготовила. Мы с ним раньше немного знались… Нет, ты не об этом подумала. По работе сталкивались. Так вот, у него, я слышала, богатая фирма и мужик он не такой уж прижимистый. - В спонсоры метит? Да брось ты, Рамзия, бесполезно, никого ты не заставишь на приют раскошелиться! - Погоди ты, я сегодня в газете прочла, что он собирается выдвигать свою кандидатуру в депутаты горсовета, там у них место освободилось, правда, не по нашему району… Думаю, стоит попробовать. Кандидату в депутаты нужно же показать, что он занимается благотворительностью. Но мне в собес нужно идти ругаться, так что я тебя хотела попросить. - Опять?! – Вера вскочила с места и направилась к двери. – Мы, кажется, договорились, больше я попрошайничать не пойду. - Верочка, миленькая, в последний раз. Ну, разве я виновата, что у меня нет таких экстрасенсорных способностей, – Рамзия была мастерица уговаривать женщин, но мужчины ее сторонились. – Ты ведь своим биополем любого мужика можешь загрузить и заставить сказать "да"! А этот Козырев, насколько я поняла, даже в свои пятьдесят не угомонился. - Ты меня словно на панель посылаешь, – Вера понимала, что ехать к Козыреву все равно придется, хотя в успех не верила нисколько. – Имей в виду, я просто передам ему письмо через секретаршу и уйду. - Ну, хотя бы зайди передать от меня привет.
* * *
Что же произошло? Почему Коновала завалил человек Эрика? Ведь с Эриком у них до сих пор никаких разногласий не было. Неужели всего лишь случайность, может и правда, пацаны просто сцепились по пьяне? Козырев отпустил Филенчука и занялся обычной текучкой, но мысли об Эрике не покидали. Подружка Эрика, его сожительница, красавица Айгуль вместе с Козыревыми только что отдыхала на югах, сам Эрик тоже собирался, но дела задержали в Казани (какие, интересно, дела?). Казалось бы, все было в порядке. Айгуль по годам годилась в подруги как Козыревской супруге, так и его дочери – эта женская троица быстро сошлась и куражилась по полной программе. Козырев заметил, как пару раз Айгуль стрельнула глазками в его сторону, но был с ней предельно корректен и осторожен, лишнего ничего не допускал. Вчера ночью, когда прилетели в Казань, они созванивались с Эриком, коротко поболтали, тот благодарил, что не дали скучать его Айгули. Никаких серьезных дел у них не было, так что все в порядке. В порядке ли? На пороге возник Филенчук. Точнее, просунул полтуловища в дверь: - Анатолий Виленович, там к вам представительница из детского приюта просится. Говорит, от вашей знакомой. Я с ней говорил, но она непременно с вами хочет. Детский приют? Денег опять, небось… У нее официальное письмо есть? - Вот бумага, – Филенчук протянул было листок, но Козырев отмахнулся. - Оставь ее пока у себя, а им пообещай, что непременно рассмотрим, пусть позвонят через неделю. Да что я тебя учу, как просителей футболить… – Филенчук кивнул и исчез, но дверь затворить не успел, Козырев его окликнул. – Филя, постой! Зайди, присядь. Две недели назад, перед самым отлетом на морские каникулы, Анатолий Виленович выдвинул свою кандидатуру на одно из освободившихся депутатских мест в горсовете, одно из них было как раз в его районе. Этот ход был рассчитан заранее: он знал, что сразу за выдвижением на него посыплется град звонков, насядет пресса, будут тыкать с разных сторон… На Коста Калиде он смог отсидеться и спокойно обдумать, как действовать дальше. Само собой, он был готов идти в бой. - Михаил Измаилович, помнится мне, вас назначили руководителем моей избирательной компании? Мы договаривались, что к моему приезду будут готовы листовки и плакаты. - Сигнальные экземпляры уже отпечатали, я думал, мы вечером сядем, поговорим, там много возникает вопросов. Предвыборная гонка как бы еще не началась, но конкуренты уже мутят водичку… - Ладно, действительно, по выборам вечером поговорим. А вот с приютом давай сейчас. Много они просят? – он взял протянутую помощником бумагу, пробежал по строчкам глазами, продолжая развивать свою мысль. – Все эти дешевые листовки на заборах, традиционные встречи с избирателями не дадут никакого эффекта. Нужно что-нибудь запоминающееся… Ну, так я и знал, мэрия обещала выделить приюту средства и до сих пор не выделила. - И не выделит, – поддакнул Филенчук, – я точно знаю, что у города в бюджете на это денег нет. Так что, пойти футболить посетительницу? - А там она? И как она? Ничего себе? - Больно гордая очень… - Давай, веди прямо ко мне. И учись, как с людьми работать нужно, – Анатолий Виленович нажал кнопку связи. – Леночка, когда же мы дождемся чаю? Филенчук вышел из кабинета, Козырев тоже вышел, но в другую дверь, в комнату отдыха, где достал из холодильника вазу с фруктами. Леночка внесла и ставит на стол чайный прибор. Анатолий Виленович, подавая ей вазу, как бы невзначай провел освободившейся рукой по секретаршиной попе. Та стрельнула в него полным обожания взглядом, но Козырев снова скрылся в своей комнате отдыха. Леночка снова не успела вставить слово, поэтому ей пришлось возвращаться в приемную. Ей навстречу Филенчук вводит посетительницу. - Пожалуйста… Извините, Анатолий Виленович, кажется, вышел. Присаживайтесь, я его сейчас поищу, – он выскочил в приемную, но дверь не прикрыл. Немного погодя, он осторожно высунулся, наблюдая за гостьей. То же самое Козырев делает из комнаты отдыха. Это их "домашняя заготовка". А посетительница, наша Вера, осмотревшись в пустом кабинете, прошлась вокруг, словно слепая, ощупывая руками воздух перед собой. Заглянула во все углы, а потом подошла к директорскому креслу и стала оглаживать воздух над массивной кожаной спинкой так, будто там сидел человек-невидимка. Потом она достала из сумочки проволоку, изогнутую буквой "г", взяла ее наподобие пистолета и стала водить ей в вытянутой руке над креслом. Выказывая комитетскую выучку, Филенчук стремительно и совершенно бесшумно выскочил из приемной, оказавшись у Веры за спиной, и ловко перехватил ее руку: - Что у вас в руке? Будьте добры, отдайте, пожалуйста, этот предмет. - Это биорамка. Извините, – Вера вырвала руку и обернулась. – Где же ваш Анатолий Виленыч? - Я здесь, – Козырев показался из своего укрытия с радушной улыбкой хозяина. – Будем знакомы. Ответом на его улыбку была совершенно неадекватеная реакция: гостья побледнела и упала на руки Филенчуку. Впрочем, она быстро пришла в себя, обморок продолжался не более секунды, даже сесть Вера сумела самостоятельно. - Пожалуйста, воды, – Козырев подавал ей стакан. – Ради Бога, сударыня, что с вами? Чем я вас так напугал? - Извините… Сама не знаю… Просто сегодня я вас видела во сне.
Глава третья
Отправившаяся в "Казан-Ойл" с твердым намерением оставить письмо и удалиться, Вера не собиралась задерживаться здесь долго, однако ее вывел из равновесия Филенчук. Строгий господин с маленькими глазками, шишка на ровном месте, он заставил ее сесть перед собой в кресло, долго изучал бумагу, непроизвольно отфыркиваясь и судорожно дергая кадыком. Вера, по сложившейся привычке, после первого визуального и астрального осмотра, сразу поставила диагноз: с детства слабое сердце, предрасположенность к онкологическим заболеваниям. Но говорить об этом, как всегда, не стала. От начальника охраны веяло холодом, хотя внешне он даже раскраснелся и утирал со лба испарину замызганным платочком. К самому Козыреву он упорно не желал ее допускать, придумывая самые глупые отговорки. Она и сама не хотела идти к начальнику, но теперь решила пойти из принципа. Вдруг этот жук вообще их письмо у себя затеряет? Ее настойчивость была воспринята болезненно, Вера тут же перехватила несколько пущенных в нее энергетических иголок и стоило немалых усилий, чтобы они отлетели в стоявший на подоконнике горшок с засохшей араукарией, а не в самого Филенчука. Отрицательные эмоции, негативные мысли о другом человеке всегда возвращаются к тебе же бумерангом – эту простую истину очень сложно бывает втолковать человеку, а этому солдафону вообще невозможно. Короче, она все равно пошла к Козыреву, и Филенчук был вынужден ее догонять по коридору, обгонять, чтобы первым просунуться в кабинет, доложить шефу… Одного врага я себе уже здесь нажила, не нажить бы второго. А секретарша у него упакована, вот только под упаковкой накопила много грязи. И похоже, трахается не только с шефом, но и с этим охранником… Вера привычно отмахнулась от мгновенного видения (непристойного уединения секретарши с охранником), отметив лишь, что это была не просто догадка, но очередная вспышка ясновидения. Если бы захотела, то даже дату их последнего соития могла бы высчитать, но дальше противно об этом думать. Обычные лакейские забавы, пока барин в отъезде. Оказавшись одна в кабинете Козырева, Вера мгновенно переменилась. Сразу за порогом ее кольнуло предчувствие, сначала неясное, но уже в следующую минуту вполне определенное: в это помещение сегодня тихо прокралась смерть. Вот почему она так странно повела себя в кабинете, вот почему упала в обморок, увидев Анатолия Виленовича. Это именно он бежал в ее сегодняшнем сновидении, уворачиваясь от беззвучно летящих следом пуль, сбивавших сосновые ветви над его седой головой. В жизни Козырев оказался гораздо моложе того, которого она видела во сне. Но одного взгляда было достаточно Вере, чтобы убедиться, за кем сюда пришел могильный холод. - Воскресенская Вера Христофоровна, – представилась она, усаживаясь в кресло возле чайного столика, – главный врач детского приюта на улице Революции. - Очень приятно, Анатолий Виленович Козырев, – обреченный, но еще не подозревавший об этом хозяин кабинета присел напротив. Филенчук подождал, когда и его пригласят к чаю, а потом сел за стол заседаний в стороне, не дождавшись. – С моим помощником, Михаилом Измайловичем, вы уже познакомились? Он руководит моей предвыборной кампанией. Наверное, вы слышали, что я выдвинул свою кандидатуру на освободившееся депутатское кресло в горсовете? - Именно поэтому решили обратиться к вам за помощью. Рамзия Алексеевна просила передать вам поклон и извинения, что не смогла сама… ее в районо на совещание вызвали. - Да, да, помню Рамзию Алексеевну. Мы с ней, кажется, знакомы. - Впрочем, я вполне уполномочена вести переговоры, поскольку в приюте для сирот должности директора и главврача практически равнозначны. - Нисколько не сомневаюсь в вашей компетенции и полномочиях. И все же, пожалуйста, объясните для начала, чем я вас так напугал. И что это за странный сон, где я выступаю главным героем? - Какой сон? Разве я сказала, сон? – она прибегла к банальной женской уловке. – Ах, не слушайте меня… Что-то голова закружилась. Извините, я выпью воды. - Прошу вас, Вера Христофоровна. Может, вам чай или кофе? - Спасибо, не нужно. Если не трудно, простой воды. - Как же так, я не могу не угостить свою гостью, вы просто обидите хозяев отказом, – Козырев потянулся к ней с чайником, но она отставила свою чашку на край стола. - Извините, я не отказываюсь от угощения. Дело в том, что я не пью никаких напитков, содержащих тонизирующие вещества. Чай и кофе ничем не отличаются от табака, алкоголя и наркотиков, только значительно слабее по своему воздействию на человека, – Вера решила немного поболтать на "вумные" темы, чтобы сбить наступательный порыв собеседника. Она чувствовала его мужские флюиды, но ей даже тошно не было. С тех пор, как она научилась читать людские посылы (мысли, чувства, состояния), ей стали привычны сексуальные импульсы, которыми непроизвольно, чаще всего неосознанно, обмениваются при встрече мужчины и женщины. Такова природа, только человеку при этом следует оставаться человеком, а не опускаться до звериного нутра в своей натуре. – И апельсины я тоже не ем, спасибо, Анатолий Виленович. Я лучше яблоко возьму. Человеку полезнее употреблять в пищу то, что произрастает в той же местности, где он живет. - Тогда извините, эти яблоки из Венгрии, апельсины из Марокко, виноград из Молдавии, – Козыреву гостья с первого взгляда понравилась, он даже не заметил, куда вдруг ушла утренняя усталость и подавленность. – Слыхал, Михаил ибн Измаил? В следующий раз завози мне только местные фрукты. И чай пусть Леночка заваривает только из смородиновых и малиновых листьев. Надо, надо нам тоже приобщаться к здоровому образу жизни! Филенчук заготовкой продуктов, разумеется, не занимался. Поэтому воспринял этот "ибн" как желание унизить соперника. Дешевый начальственный понт перед бабой. Кобелиную натуру шефа он давно изучил. В отличие от легкомысленно жуирующего Козырева, Филенчук отнесся к сцене с биорамкой и обмороком гостьи совершенно серьезно. И поэтому решил остаться в кабинете, хотя ему делали намеки (бровями), что он тут лишний. - Анатолий Виленович, – начала гостья, – если вы позволите, я хотела бы поговорить о деле. - Минуточку. Михаил Измайлович, пожалуйста, записывайте, – Козырев снова обернулся к гостье, показывая, что он весь внимание, тем временем как его помощник щелкнул какой-то кнопкой на пульте и сел к столу, делая в ходе разговора пометки в блокноте. - Наш приют создан по решению горсовета, – Вера поймала себя на мысли, что говорит глупости, все это уже Рамзия написала в письме, – нам предоставили одно крыло в здании детского сада, однако выделенные на ремонт средства до сих пор не дошли, нам не на что закупить постельное оборудование, одежду, учебники. Мы обращались к разным спонсорам, на крупные предприятия района, все входят в наше бедственное положение, готовы были бы помочь, но ведь вы сами знаете, какое сейчас финансовое состояние наших заводов, у них на зарплату рабочим денег не хватает. - Ах, Вера Христофоровна, дорогая, я все понимаю. Я даже больше скажу. В нашей фирме дела идут не так уж плохо, наши сотрудники получают зарплату вовремя, и должен сказать, неплохую зарплату. Однако и мы не имеем достаточных возможностей для оказания спонсорской помощи. И дело тут не в деньгах, деньги на предприятиях есть, все дело, как всегда, в наших дурацких законах и пиратских налогах. Мы поставлены в такие условия, что всеми правдами и неправдами вынуждены не показывать в своих финансовых отчетах получаемой прибыли. Задача любого руководителя сегодня вести дела так, чтобы минимизировать прибыль, с которой берутся чудовищные налоги. Если меня изберут депутатом, то именно этим я намерен в первую очередь заняться: добиться решения вопроса, чтобы та часть прибыли, которую мы можем затратить на благотворительную помощь, не облагалась бы налогом. Как это делается во всех цивилизованных странах. Посудите сами, если государство не может обеспечить всем необходимым больницы, школы, приюты, то почему не передать эту функцию предприятиям, которые помогали бы бюджетным организациям в виде спонсорства? Вы получали бы тогда необходимые средства напрямую, минуя бюджетную кормушку для чиновников. - Я это понимаю, но как же нам быть? - Вот поэтому вам рады бы все помочь, но не в состоянии. Во всяком случае, живых денег никто вам не перечислит, в лучшем случае пожертвуют старое оборудование, основные средства, стройматериалы, амортизационная стоимость которых незначительна. Кстати, наша фирма тоже могла бы вам помочь стройматериалами. Да и рабочей силой. У нас как раз простаивает одна строительная бригада. Можем передать вам кое-какую мебель, парочку компьютеров, другую ненужную оргтехнику, которая висит на балансе, – он обернулся к помощнику. – Вы записываете, Михаил Измайлович? Филенчук склонился над блокнотом и головы не поднял. А Вера продолжала: - И все же нам необходимы деньги. Мы понимаем, что просить у людей их личные деньги мы не можем, их ни у кого сегодня нет, но на предприятиях все же имеются какие-то средства… - Вера Христофоровна, не скажите, на вашем месте я как раз обратился бы прежде всего не в организации, а к физическим лицам, которые могли бы пожертвовать вам из своих личных сбережений. На сегодняшний день у нас не так уж много действительно богатых людей, но ведь они есть! – тут новая мысль пришла Козыреву в голову, он даже вскочил и заметно оживился. – А знаете… Я достаточно состоятельный человек. Мне кажется, я мог бы пожертвовать вашему приюту некоторую сумму. Михаил Измаилович, как вы думаете, моя личная "Волга" сколько может сегодня стоить? - Ну, не меньше пятидесяти тысяч новыми. - Отлично! Зачем мне личный автомобиль, все равно без дела стоит. Ведь я все время на служебной машине. - Что вы, Анатолий Виленович, я совсем не об этом хотела вас просить… – Вера, конечно, хитрила, поскольку услышала от Козырева именно то, что только что ему упорно внушала. – Я не знаю… Неужели вы готовы ради этого продать собственную машину? - Вы думаете, мне свою "Волгу" жалко? – Козырев уже летал по кабинету, сам не понимая, откуда у него взялось такое вдохновение. – Супруга моя машины не водит, дочке мы купили маленькую "Оку". Разумеется, этот вопрос мы должны обсудить на семейном совете, но я уверен, что домашние меня поддержат, – следующая шальная мысль пришла в его голову уже самостоятельно, без Вериной мысленной "подсказки". – Филя, ты как? Поможешь сиротам из своего кармана? И вообще, чтобы наш почин послужил примером для других состоятельных людей города, мы могли бы провести на нашем телевидении благотворительный телемарафон. У вас не было такой идеи? - Нет, мы об этом не думали, – Воскресенская улыбается, хотя пока не верит в полный успех. – На телевидение пробиться, наверное, трудно? Я даже не знаю, к кому по этому вопросу обращаться… - Помочь можно, – протянул из-за стола Филенчук, причем было непонятно, то ли он согласился раскошелиться лично, то ли готов был посодействовать с телевидением. - Михаил Измайлович, – Козырев теперь обращался к нему без подколок, по-деловому, – ведь у тебя на телевидении есть свои люди? Конечно, есть! Я думаю, мы можем организовать в прямом эфире трехчасовой марафон "Поможем сиротам"? Пригласим депутатов горсовета, возможно, даже мэра, влиятельных людей, банкиров, привезем из столицы эстрадных звезд. Вера Христофоровна, вы каких певцов любите? Киркоров, пожалуй, будет нам дороговат, но Сташевского, Пенкина… Кто вам больше нравится из популярных исполнителей? Заказывайте! - Извините, Анатолий Виленович, так неожиданно, – Вера рассмеялась. Она ни на секунду не сомневалась, что все это обычный блеф пожилого мужичка перед еще не старой женщиной. Но с другой стороны, чем черт не шутит… Даже в эту минуту она не забыла попросить прощения за то, что мысленно помянула лукавого. – Признаться, я растерялась от вашего натиска. Если честно говорить, то я нашу эстраду вообще не слушаю и никого из певцов не люблю. - Вот как? Вы предпочитаете классическую музыку? - Нет, духовную, – ей было все равно о чем говорить, лишь бы задержаться здесь подольше. Вере никак не давал покоя вопрос: когда в этом кабинете тайно поселилась смерть. – Музыку я слушаю редко, люблю церковные песнопения, восточные мелодии, синтезаторные медитации… Так что на мои музыкальные вкусы вряд ли стоит полагаться. - Почему же? Церковный хор на телемарафон мы вполне могли бы пригласить. Но суперзвезд привезти из Москвы просто необходимо! Вы поймите, на таких телепередачах обязательно нужна "обезьяна", всем знакомая мордашка, в рекламных целях, разумеется. - Наши воспитанники любят слушать "Иванушек" и Таню Буланову, а так… Извините, Анатолий Виленович, но я никак не могу себе представить, что мы сможем провести такой телемарафон. Это ведь придется решать и согласовывать на самом высоком уровне… - Своими силами, конечно, вы такое не подымете, но если мы подключим к этому нужному начинанию своих партнеров по бизнесу, всех знакомых поднимем… Что молчишь, Михаил Измайлович? - Месяц уйдет на согласования и подготовку, – Филенчук поднялся и вышел из-за стола. – Я могу прямо сегодня заняться этим вопросом. - А почему сегодня? Почему не прямо сейчас? Пойди свяжись с телестудией, обзвони банки, одним словом, сам знаешь, кого нужно подключить, – надвигаясь на него, Козырев чуть ли не буквально выдавил его из кабинета и закрыл за ним дверь. – Вера Христофоровна, такое дельце не мешало бы обмыть рюмочкой прекрасного коньяка… Ах, да, ведь вы не употребляете алкоголя. Просто я подумал, за успех такого грандиозного начинания не грех. - Спасибо вам, Анатолий Виленович, я не ожидала такого приема… Ваш помощник целый час продержал меня в своей приемной, так холодно со мной разговаривал… Признаться честно, мы с ним даже немного повздорили. Прошу вас, передайте ему: я искренне раскаиваюсь за то, что случилось у него в кабинете и прошу меня простить ради Бога. - Пустяки, этот вопрос мы живо утрясем, – Козырев встал, заглянул в холодильник. – А я, с вашего позволения, все-таки тяпну стопочку за наш грандиозный телемарафон. Жаль, что не можете составить мне компанию. - Ну почему же, – Вера решила закрепить успех, а заодно подробнее изучить Козыревское биополе, – ради такого дела, для поддержания компании, я готова выпить вместе с вами. - Вот это по-нашему! – как она и ожидала, Козырев уступку воспринял как маленькую победу и наполнил рюмки. – Очень рад знакомству и не могу удержаться от комплимента: Вера Христофоровна, вы очень привлекательная женщина. Можете передать своей директрисе, что вам удалось уломать самого Козырева на спонсорскую помощь. И только благодаря вашему обаянию и… - Сексуальности? – Вера улыбнулась, убедившись по выражению лица Козырева, что тот подбирал и не мог произнести именно это слово. Она чокнулась с ним, послушала хрустальный звон. – Вы это хотели сказать? Не смущайтесь, Анатолий Виленович, просто я немного умею читать мысли на расстоянии. - Да… Вы опасная женщина, Вера Христофоровна. Пью за ваши феноменальные способности. - Но мы же хотели выпить за успех будущего телемарафона. Неужели вы действительно можете его организовать? Просто не верится… Вы пьете за мои способности, а я хочу выпить за ваши феноменальные возможности, – она пригубила коньяк и поставила рюмку. – В самом деле, коньяк у вас превосходный. В чем, в чем, а в этом я разбираюсь. - В чем, в чем? – Козырев заглотил содержимое рюмки одним глотком, которым и поперхнулся на последней реплике гостьи. – Так, значит, вы… Обманщица! А я-то решил, что вы убежденная трезвенница. - Да, трезвенница и убежденная вегетарианка. Но в свое время я отслужила немало вечеринок культу Вакха и Бахуса, - Вера заметно охмелела с одного глотка. – Чего я только в жизни не пробовала. Представьте, даже сама самогон гнала! Берегитесь, Анатолий Виленович, пьяная я совершенно неуправляема. Ваша секретарша Леночка будет вас ревновать. - Вы прелесть! Козырев целует ручку Воскресенской, та охает от восхищения, впрочем, возможно, это просто кокетство… Сейчас начнется обычный треп и ухаживания, так тебе и надо, сама напросилась. И все же, все же, все же, неспроста был мой нынешний сон, неспроста я еще на пороге почувствовала присутствие смерти. Этому человеку грозит серьезная опасность. Со здоровьем у него, кажется, все более или менее в порядке, значит, это будет насильственная смерть? Вера продолжала изображать легкое опьянение, продолжала "гнать самогон", как она выражалась, но за этой ни к чему не обязывающей болтовней старалась разглядеть Анатолия Виленовича внутренним зрением. Конечно, этого сразу не удастся, к тому же после первой рюмки он пропустил и вторую, и третью… Алкогольная зависимость развилась у него достаточно серьезно, хотя он, конечно, этого не подозревает. Подробности не всплывали, она лишь приблизительно могла определить: у Козырева есть опасные враги, против него возник чуть ли не заговор, возможно, даже где-то кем-то готовится его убийство. Конечно, ничего этого она ему не скажет… Вдруг Вера с ужасом поняла, что невольно связала себя с судьбой этого человека – и теперь будет чувствовать себя ответственной за него. Но ведь, если ее предсказание опять сбудется, она все равно не сможет его спасти. Или сможет? - Согласитесь, Вера Христофоровна, – продолжал между тем Козырев, – коли мы начинаем такое большое дело, то личные симпатии могут значительно повлиять на конечный успех. Я вовсе не развратник, поверьте, я примерный семьянин, не так давно мы отпраздновали серебряную свадьбу, так что вы совершенно напрасно намекаете мне на секретаршу… Тем не менее, я живой человек и ничто человеческое мне не чуждо. - Однако наряду с человеческой природой вы имеете также божественную, не правда ли? Ведь плоть у человека звериная, земная, но дух его рожден на небесах, вы согласны? - Безусловно, – Козырев приблизился к гостье настолько близко, что никаких сомнений в его намерениях уже не оставалось. – Но, впрочем, давайте вернемся на грешную землю. Что вы делаете сегодня вечером? - Анатолий Виленович, позвольте вам напомнить, еще не вечер. У меня целый рабочий день впереди, прием больных детей. А вечером ждут мои больные, я подрабатываю приходящей массажисткой, а дома намечена стирка, – Вера улыбнулась. – Вы разочарованы? Но ведь вы сами же мне предложили спуститься на грешную землю. Вот вам проза жизни: в наше время одинокая женщина совершенно не располагает свободным временем, поскольку постоянно вынуждена бороться за свое существование. Козырев вдруг отрезвел. Ему нравилась Воскресенская, но сейчас он понимал, что легкого романчика с ней не получится. Признаться, Анатолий Виленович давно уже отвык от ухаживаний, предпочитая в последние годы простую стодолларовую любовь. С секретаршей Леночкой выходило даже дешевле. Мысль, что сегодняшняя гостья может сейчас исчезнуть навсегда, вдруг поразила его. Обычно с женщинами он расставался легко и никогда не жалел об этом. Но сегодня он чувствовал, он был уверен, что такой необычной женщины больше никогда не встретит. Обиднее всего, что Анатолий Виленович заранее предполагал со стороны Воскресенской железное стопудовое "динамо". То есть достичь с ней близости шансов у него практически нет. Убежденная трезвенница и вегетарианка, она наверняка дала себе еще и обет воздержания. - Хорошо, не сегодня. Так когда же мы встретимся? Я с удовольствием готов помочь в вашей просьбе… - Я прошу не за себя, а за тех сирот, которых нам передали из приемника-распределителя. Анатолий Виленович, пообещайте, пожалуйста, что вы посетите наш приют и познакомитесь с ребятами. Когда вы увидите, в каких условиях они сегодня живут, как питаются… Я уже не говорю, что наш персонал за два месяца ни разу не получал зарплаты. Важнее то, что дети не получают у нас самого необходимого – полноценного питания, теплой одежды… - Я понимаю вас, конечно, мы обязательно посетим ваш приют. Оставьте ваши координаты, я в ближайшее время вам позвоню. - Наш адрес и телефон есть на бланке письма. - Нет, мне не приюта, мне ваш телефон дайте. - Увы, у меня дома нет телефона. Спасибо, Анатолий Виленович, за вашу доброту и отзывчивость. Вы замечательный человек! О вашем добром начинании, о личной "Волге" и телемарафоне будут писать все газеты, и, вот увидите, вас обязательно изберут депутатом. А теперь позвольте откланяться, надеюсь, мы не раз еще увидимся. - Нет, я вас так скоро не отпущу, Вера Христофоровна! У меня еще очень много к вам вопросов, – Козырев проворно вскочил, загородил ей дорогу, протягивая рюмку. – Ради Бога, еще один глоток. - А вы настойчивый, такие мужчины мне нравятся, – теперь Воскресенская кокетничает откровенно и довольно искусно. Козырев подошел к ней слишком близко, однако она не торопится от него отстраниться. – Как вы сразу угадали, что я не замужем, что я одинока, что за мной можно еще поухаживать. Ведь правда, я еще не так стара? Между тем мой сын в этом году поступил в консерваторию. - Помилуйте, Вера Христофоровна, вам не дашь и тридцати! - Фу, какой грубый комплимент. Учтите, Анатолий Виленович, если я еще выпью коньяка, я за свое поведение не отвечаю. Может выйти совершенно неприличная сцена, – Воскресенская сделала еще один глоток и тут же стала совершенно трезвой. Козырев не выдержал ее проницательного взгляда и сам отошел от нее. Повисла неловкая пауза. – Я передам Рамзие Алексеевне, нашему директору, что вы ее хорошо помните и передаете большой привет. Уверена, она будет в восторге от вашего участия в судьбе нашего приюта. - Передайте, что я с ней свяжусь по поводу телемарафона и обязательно к вам приеду, – он взглянул на вошедшего Филенчука с негодованием (вошел не вовремя) и вместе с тем с надеждой (спас в неловкой ситуации). – А вот и наш Михаил Измаилович! Вижу, хорошие новости? - На телевидении ответ дадут в течение трех дней. Возникнут вопросы по дате проведения телемарафона, неувязки с сеткой вещания. Но в целом идея им очень понравилась и со своей стороны они готовы нас поддержать. В двух банках предварительно дали добро на благое дело, хотя это решение им надо будет проводить через совет директоров. С остальными будем связываться в течение дня. Думаю, через месяц мы выйдем в прямой эфир. - Как, Вера Христофоровна? А вы не верили, что это возможно. - Это просто сказка, фантастика! Ни за что бы не подумала… – Вера мысленно докончила фразу: "что такого можно достичь благодаря женскому кокетству!" – Всего доброго, Анатолий Виленович, я так вам благодарна. До встречи, буду ждать вашего звонка. Улыбка, которой Вера одарила на прощанье Козырева, вселяла надежду. Анатолий Виленович даже вышел провожать гостью в приемную, чего обычно никогда не делал. А секретарше Леночке наказал, чтобы передала водителю Юре – отвезти гостью, куда она попросит. - На машине бухгалтерия в банк собралась… – заикнулась было Леночка, но тот даже не сказал, а лишь посмотрел, чтобы стало ясно: бухгалтерия в банк пойдет пешком. Леночка сразу все поняла. Она стрельнула в Веру убийственным взглядом, в котором та (для этого и ясновидческого дара не надо было) сразу прочла приговор: соперниц убиваем на месте!.. Какая же ты дурочка, не стану я твоего старого босса-барбосса охмурять. И тебя, так и быть, пожалею, твою энергетическую атаку направлю… ну хоть вот на этот телефонный аппарат. Телефон на Леночкином столе тут же зазвонил. Как оказалось, снизу звонил водитель Юра. Так везти ему бухгалтерию или не везти? Леночка передала водителю распоряжение директора. Вера поблагодарила Козырева за заботу, протянула ему руку, тот хотел было поцеловать… но в присутствии Леночки ограничился пожатием и напоминанием, что скоро он позвонит в приют и обязательно приедет проведать бедных сирот. С тем и расстались. Тем временем Филенчук снова нажал на пульте какую-то кнопку, вынул видеокассету. Переставил ее в видеодвойку, нажал перемотку, а затем воспроизведение. Козырев вернулся в свой кабинет в тот самый момент, когда он же на экране произносил: "Вера Христофоровна, такое дельце не мешало бы обмыть рюмочкой прекрасного коньяка… Ах, да, ведь вы не употребляете алкоголя. Просто я подумал, за успех такого грандиозного начинания не грех". - Что это? – изумился Козырев. – Филя, ты что же, всю нашу беседу с Воскресенской на видео записал? А на экране Воскресенская продолжала: "Спасибо вам, Анатолий Виленович… Ваш помощник целый час продержал меня в своей приемной, так холодно со мной разговаривал… Признаться честно, мы с ним даже немного повздорили. Прошу вас, передайте ему: я искренне раскаиваюсь за то, что случилось у него в кабинете и прошу меня простить ради Бога". - Ладно, прощаю, – ответил экранной гостье Филенчук, а затем обернулся к Козыреву. – Вы же сами просили, чтобы я записал. "Я, с вашего позволения, все-таки тяпну стопочку за наш грандиозный телемарафон, – вставил экранный Козырев. – Жаль, что не можете составить мне компанию". - Ну, Филя… Вот это я понимаю, контрразведка в действии! Я тебя в блокнот просил записывать, да и то больше для понту… Ладно, сотри эту муру, – Анатолий Виленович остановил видеозапись. – Или она тебе нужна, как компромат на своего начальника? Признайся, дружище, на меня ты собираешь досье? Филенчук криво улыбнулся, причем его улыбку можно было трактовать в самых противоположных смыслах, а на словах, старый лис, ответил: - Ну что вы, Анатолий Виленович, зачем мне на вас досье копить, когда вся ваша жизнь за последние тридцать лет прошла на моих глазах. А вот насчет Воскресенской… я бы эту пленочку все же не стирал, может пригодиться.
* * * Вера первый раз в жизни сидела в салоне настоящего джипа, однако достоинства чудо-автомобиля ее мало интересовали. Она специально села не переднее сиденье, без труда определив, что пару часов назад здесь сидел Козырев… Он с утра явно был не в духе, возможно, получил дурное известие. Чувствую, что-то здесь связано со смертью. У него даже холодок по спине пробежал. Может быть, на дороге возникла аварийная ситуация? Нет, вряд ли он из-за этого разволновался бы – в таком танке никакие аварии не страшны. Вера вслушивалась в ощущения, которые запомнило мягкое удобное кресло. Теперь Козырев ей представлялся более отчетливо, но все же что-то главное постоянно ускользало. Было очевидно, что Анатолий Виленович ведет двойную жизнь. Водитель Миша упорно старался разговорить попутчицу, но та отделывалась односложными фразами, в свою очередь пытаясь выудить из него побольше о Козыреве. Миша о своем шефе отзывался как о "большом человеке", однако без особых восторгов, даже неодобрительно. Оказывается, Анатолий Виленович слишком допекал водителя замечаниями о чистоте содержания и аккуратности вождения машины. То, что Козырев уделяет чрезмерное внимание к своим дорогим игрушкам, Вера уже поняла. И все же, не переставала она рассуждать, что ему грозит? Мафиозные разборки? Кто-то хочет свести с ним счеты? Нынче директоров частенько постреливают… Главное, мне-то что за дело, пусть сам разбирается. Нет, я уже чуть ли не ответственность чувствую за то, что может с ним случиться. Подумаешь, увидела во сне, как в него палят из автомата. Значит, он сам того заслужил, заработал себе такую карму. Почему я должна вмешиваться в то, что ему предопределено? Самоуговоры не помогали, Вера знала, что теперь не сможет устраниться, случайно связав себя с Козыревской судьбой. Она не знала, как ему помочь, но чувствовала, что помочь смогла бы, хотя бы предупредить об опасности, объяснить создавшееся положение… А раз можешь помочь, значит, не помочь уже не имеешь права.
* * * Козырев все ходил по кабинету, не находя себе места. Чем-то гостья его взволновала, во всяком случае, стряхнула с него усталость, гнетущую слабость. Он мысленно перебирал подробности их беседы, вспоминал свои слова и не переставал удивляться тому, как быстро произошла в нем перемена настроения. Согласитесь, не каждому посетителю, пришедшему просить денег, тут же отваливают полсотни тысяч из собственного кармана да еще обещают помочь с организацией телемарафона. Положим, не для нее лично, все это ради сирот… И ничего для себя лично. Козырев с удовольствием одобрял свое поведение с Воскресенской. - Теперь видишь, Филя, как надо работать с людьми? Десять минут – и моя избирательная кампания получила мощный идейный импульс, крепкий стержень в предвыбоной борьбе. Так бы мы утонули в ворохе твоих дешевых плакатов на стенах и листовок в почтовых ящиках – все это уже было, все старо, неэффективно, да и полиграфия нынче дорога. Телемарафон не будет нам стоить ничего, а принесет серьезные дивиденды! Кстати, организуй в газетах серию материалов по марафону, мол, готовится такое нужное мероприятие. Устрой вокруг больше шума. И даже пусть в какой-нибудь газетенке мелькнет против меня что-нибудь компрометирующее, немного скандала нам теперь не повредит, даже наоборот… Завтра же прокатимся до их приюта, определимся на месте. - Должен вам прямо сказать, – начал Филенчук, – эта Воскресенская мне не понравилась. Вы видели, как она ходила здесь с биорамкой? - Ну да, кругом у тебя шпионы. Кстати, она что, у тебя в кабинете скандал подняла? - Поговорили. На несколько повышенных тонах. Дело не в этом, а в том, что такими штуками биооператоры-экстрасенсы способны измерять параметры и характеристики энерго-информационного поля человека, находить геопатогенные точки в помещении. - Погоди, я в этом ничего не смыслю, "био", "гео"… Объясни толком. - Мы в комитете с такими вещами уже сталкивались. Очевидно, Воскресенская обладает некоторыми экстрасенсорными возможностями, владеет навыками психотронного воздействия. Возможно, она не только измеряла поле в вашем кабинете, но и могла попытаться влиять на него? А разве вам она не показалась странной? - Странной? Пожалуй, – Козырев насупился, задумался. – В самом деле, как быстро она меня раскрутила на помощь для своего приюта… Она как будто бы гипнотизировала меня, до сих пор в голове туман. Так, значит, ты допускаешь, что она появилась здесь не случайно – и вовсе не за спонсорской помощью для приюта? - Я как раз хотел просить вашего разрешения на разработку Воскресенской, – осторожно вставил Филенчук. – Проверим ее связи, расспросим разных людей. Конечно, внешнего наблюдения вести не стоит, но установить, где она бывает, кроме дома и работы, тоже не помешает. Козырев подумал… собственно, ни о чем он не думал, просто не хотел сразу соглашаться с помощником. Перед глазами стоял образ Воскресенской. Приятная женщина, черт побери. Неужели она вела с ним какую-то игру? - В шпионов и сыщиков хочется поиграть? – Анатолий Виленович одобрительно усмехнулся. – Ну, давай, давай, Штирлиц, действуй. Только без фокусов. И обо всем докладывать мне.
Глава четвертая
Рамзия ханум не могла нарадоваться: подготовка к телемарафону шла полным ходом. Козырев, как и обещал, наведался к ним в приют, все внимательно осмотрел. Сразу прикинул, во сколько обойдется ремонт помещений, пообещал дать меловой побелки, линолеума и бригаду маляров. Тут же по мобильному телефону связался со своим другом Эриком, у которого нашлась бочка краски для дверей и окон. Действительно, на следующий день появились рабочие и бочка. Ремонт закипел, причем Анатолий Виленович лично приезжал каждый день проследить, как дело продвигается. Впрочем, к малярам он заглядывал на пять минут, а потом часа два просиживал в медпункте у Веры Христофоровны. Рамзия, конечно, сразу все поняла. И подруге старалась не мешать. В конце концов, они взрослые люди, а любовная интрижка Козырева с Воскресенской пойдет лишь на пользу дела. Вера же так не считала. Анатолию Виленовичу она оказывала всяческое внимание, благодарила за участие в судьбе приюта, но взаимностью ответить не спешила. Их ежедневные встречи начали уже входить в привычку, и хоть не тяготили Веру, но и радости большой не приносили. Козырев забил ее кабинет баночками с кофе, которое она не пила, коробками с шоколадными конфетами, которые не ела. Кофе Вера спаивала самому Анатолию Виленовичу, а конфеты скармливала больным детям, когда надо было уговорить малыша сделать укол или выпить горький травяной отвар. Разумеется, дети стали к ней ходить на процедуры с большой охотой. - Добрый день, Верочка, – Анатолий Виленович широко распахивал дверь медкабинета и (во всю ширину той двери) улыбался с порога. – Знаете, доктор, у меня сегодня с утра плечо ломит от сырости. Вы не могли бы промассировать? - Здравствуйте, Анатолий Виленович, проходите, – Вера фамильярности с Козыревым не допускала, стараясь в отношениях не переступать черты, за которой неминуемо наступает близость… Пусть я его приручила, допустим, он меня даже любит. В конце концов, это возвышенное чувство с каждым днем выправляет его биополе и благотворно воздействует на карму. – Только давайте обойдемся без массажа, – продолжала она тем временем вслух, – а вам не о плече своем следует заботиться, а о душе. - Ну вот, начинается, – Козырев продолжал улыбаться, заваливая стол новыми угощениями. Он кивнул Рамзие, сопровождавшей его по приюту. – Вы видели? Как только я к ней всей душой, она сразу переводит на душеспасительные беседы. - Она доктор, – Рамзия подхватила разговор с услужливой радостью, – ей лучше знать, что необходимо прописать больному. - Да уж, каждый раз подговоривает меня перейти на вегетарианство, – Козырев говорил с Рамзией, но смотрел на одну Воскресенскую. – Кстати, поздравьте меня, я уже третий день обхожусь без мясной пищи. - Я это заметила, цвет лица начинает улучшаться. Вот если бы вы еще отказались от чая и кофе… - Извините, Верочка, ничего не могу с собой поделать. Привык. Пусть кофе растворимый, пусть суррогат, я все понимаю, но только с ним я могу поддерживать бодрый вид, – Анатолий Виленович присел к столу, включил электрочайник, кстати, им же подаренный шикарный "Тефаль". – Так что ругайтесь, сколько хотите, а я без кофе от вас не уйду. Козырев терпеть не мог, когда скребут железом по стеклу. Он обернулся – в окне загораживал свет Филенчук, который указывал на трубку телефона у себя в руках, мол, "вас к телефону". Козырев отмахнулся, отвернулся. Что за человек, ни минуты не даст посидеть спокойно! - А вы знаете, Анатолий Виленович, – вспомнила Вера, перехватив его заоконный немой разговор с охранником, – ваш помощник, похоже служил в контрразведке. Он уже всех наших нянечек и воспитательниц пробовал допросить. Собирает обо мне сведения. Это не вы ему поручили шпионить за мной? - Я, представьте, я, – Козырев продолжал улыбаться. – Вы же сами ничего не хотите о себе рассказывать, сколько я не выспрашиваю. А так мы узнали, что вы, Вера Христофоровна, обладаете уникальными способностями ясновидения, предсказания судьбы, что вы лечите травами детей, энергией рук корректируете биополе… Вы и внешне похожи на колдунью! Кстати, раз вы можете предсказывать будущее, погадайте, пожалуйста, что меня ждет на депутатских выборах? - Вас непременно изберут, тут вовсе никакого гадания не нужно, – вставила оставшаяся на пороге Рамзия. Подруга явно не собиралась приглашать ее пройти. – Исход выборов, коли верить прессе, заранее предопределен. - И я рад, что ваш приют мне в этом поможет. Козырев уже начинал привыкать к деловым разговорам с Воскресенской. Или "душеспасительным беседам", как он их называл. Странно получается, даже смешно, с такой женщиной о любви нужно говорить, о страсти, а она все про свои "био-гео-тео". С другой стороны, даже с последней шлюхой поначалу (и в перерывах) положено о чем-то болтать, хотя этого он не любил. Здесь же трепался, как студент с сокурсницей, даже ручку не пытался поцеловать! В дверь глухо стукнули, и, не дожидаясь ответа, в медпункт полувошел Филенчук: - Анатолий Виленович, очень срочно, – он протянул Козыреву трубку. – Эрик хочет с вами говорить. Я уже обещал, что найду вас… Неудобно. С Эриком действительно выходило неудобно. Вернувшись из отпуска, Козырев настолько замотался с предвыборными делами и приютскими хлопотами, что за две недели всего дважды поговорил с другом по телефону, а встретиться времени до сих пор не нашел. И теперь получалось, будто он от Эрика скрывается. Козырев вышел в коридор, не желая говорить о делах при Вере, однако дверь в медпункт не прикрыл, и она его реплики слышала. Рамзия же, почувствовав на себе каменный взгляд Филенчука, тут же скрылась за дверью с табличкой "Заведующая". - Эрик? Привет, дружище. Что у тебя? - Толян, дорогой, мне сказали, что ты на моей территории, детдом приехал проведать. А ко мне и носу не кажешь? Нехорошо, старина. Честное слово, обидно, слушай. - Да я на минутку заскочил. Ты же знаешь, телемарафон по детскому приюту готовим, столько вопросов. - И про марафон слышали, и про выборы в горсовет знаем, – на другом конце провода возникла пауза, Эрик любил делать многозначительные паузы, даже если после них ничего существенного не следовало. – Кстати, я поручил своим ребяткам, шелухе помоложе, приглядывать за твоим подшефным детдомом. Мало ли хулиганов! Залезут вечером на территорию, фонари, стекла побьют… Так что круглосуточное дежурство установили по охране общественного порядка, и всего такого. - Спасибо, Эрик, лишняя забота им не помешает. А как насчет личного участия в телемарафоне? Я предлагаю вполне официально. - Знаешь, мы лучше телезрителями побудем. Ни к чему нам на экране светиться. Это ведь ты у нас готовишься в депутаты. Я себя лучше чувствую в тени. Насчет финансов ты не беспокойся, вся казанская братва поможет, чем сможет, – Эрик снова сделал паузу. – А ко мне ты как-нибудь загляни. Понимаю, времени нет, избиркомы, телевизионщики, служба… Но у меня к тебе разговор один есть. - Обязательно загляну, Эрик. А что за разговор? В двух словах… или не хочешь по телефону? - Да недоразумение вышло, должно быть. Просто мои ребятки жалуются, какие-то подозрительные тени вокруг наших мелькают, какие-то ненужные вопросики задают, к чему-то принюхиваются. Не твои, случаем? - Ничего не понимаю. О чем ты? - А то мне доложили, будто твои. Я бы не хотел, чтоб между твоими и моими быками гнилые разборки начались. Так что заезжай, поговорим. - Знаешь, сегодня не обещаю… – Козыреву только сейчас пришла в голову счастливая мысль. – Знаешь что, а давай в субботу ко мне на дачу смотаемся? Баньку устроим, как раньше, а? Мы с тобой сто лет не парились… - А что, идея неплохая. Вот там о всех делах и перетрем. В конце концов, неужели мы с тобой сами обо всем не договоримся? Ладно, отбой, привет медсестричкам. Козырев оглянулся, поискал Филенчука, но тот давно и бесшумно исчез. Как ни старался Анатолий Виленович скрыть свою обеспокоенность, однако встревоженный проблеск в глазах остался, когда он вернулся в кабинет. Во всяком случае, Вера сразу почувствовала неладное, даже больше… Я не знаю, откуда у меня возникает такая уверенность, да я и не хотела бы теперь анализировать природу моих видений. Просто я отчетливо вдруг увидела: это был не просто звонок. "Звоночек" от той, что с косой… - Кофе готов, садитесь, – Вера налила Козыреву кофе и внимательно следила, как тот пьет. – Эрик вас чем-то расстроил? - Да нет, все нормально. У меня ежедневно столько всякого случается, что мелкое недоразумение с Эриком – сущая ерунда, – он снова посмотрел в окно, где трясся на ветру в своем сереньком плаще Филенчук. Анатолий Виленович, наконец, овладел собой, с удовольствием прихлебнул горячий кофе. – Послушайте, Вера Христофоровна. Я с большим доверием отношусь к вашему пророческому дару, однако в случае с Эриком я никак не могу допустить… Просто я знаю, как он ко мне относится. - Он к вам очень хорошо относится. Я тоже это знаю. И к моим предчувствиям вы можете относиться как угодно скептически. Лично мне все равно, поскольку это касается только вас, – Вера помолчала и продолжала. – Анатолий Виленович, если вы хоть немного мне верите, пожалуйста, пусть не сегодня, когда-нибудь, обещайте мне рассказать все. Обо всем, что я вас буду спрашивать об Эрике и том, кто ходит сейчас под окном. Для более точного предсказания мне необходимы подробности. А я совсем ничего о вас не знаю, не знаю ваших взаимоотношений, не знаю причин. Пока мне известно только следствие: вас ожидает большая беда. Вера долго не решалась поговорить с Козыревым откровенно, все откладывала разговор со дня на день, но сегодня вдруг заговорила без всяких приготовлений. И теперь – отступать некуда – спокойно продолжала. - Вы можете верить или не верить в ясновидение вообще и в мои способности в частности, тем не менее, мой долг предупредить вас, что вам угрожает серьезная опаснось, и эта опасность исходит от человека, которого вы называете Эриком и считаете своим другом детства. И вот так всегда. То она холодна и равнодушна, то вдруг вся загорается желанием его спасать! Козырев пил кофе и улыбался, хотя улыбка несколько запоздала, заблудилась на его лице, в то время как его мысли уже были самые невеселые. - Кстати, Эрик вам только что передал привет. Вы с ним знакомы? - Только заочно. Но я вам серьезно говорю… Вера отвернулась к окну и тоже задержалась взглядом на Филенчуке. Тот прохаживался вдоль их окна, демонстрируя свою профессиональную готовность: безопасность шефа гарантирована каждую минуту! Время от времени, как бы между прочим, он скашивал глаза в их сторону, стараясь разглядеть то, что происходит в комнате… Вот и этот тоже, откуда я знаю, что он плохо кончит? Но этот хотя бы сам во всем будет виноват. Вера снова повернулась к Козыреву. Козырев внимательно посмотрел на нее и снова почувствовал ту гипнотическую зависимость, когда хочется отбросить все условности и говорить все, что приходит в голову. Но про Эрика говорить с Верой не хотелось. После поездки на Коста Калиду в их отношениях с Эриком наметилась какая-то трещинка. И дело тут совсем не в подстрелянном у ночного клуба Коновале. И тем более не в том, что Филенчук со своими агентурными мероприятиями наверняка привлек внимание Эриковой "охранки". За всем этим крылось дело, о котором покуда знали только Козырев и Эрик. Договорились лично, с глазу на глаз. Вера Воскресенская, наверное, в сотый раз подивилась тому, как неожиданно, без предупреждения и какого-либо намека ее вдруг охватывают ясные предчувствия, яркие картины прошедшего или предстоящего, даже не догадки, а скорее отгадки на те загадки, которые еще не загаданы. Она продолжала воспринимать Козырева бензиновым бонзой, функционером, хозяйственником, понимая, конечно, что это лишь верхушка айсберга, а под водой у него немало нелегального, а может и вполне криминального. Однако подводных темных тем они до этого времени в разговорах не касались. И вдруг сегодня Вера явственно почувствовала, поняла, что если ее сон о Козыреве был вещим, то погибнуть он должен не в случайной автокатастрофе, а во вполне закономерной криминальной разборке. И самое нелепое – в разборке со своим другом детства! - Анатолий Виленович, я вижу, вы не настроены говорить со мной серьезно и откровенно. Совершенно напрасно. Ведь это необходимо прежде всего для вас, а не для меня. - Мы поговорим, обязательно поговорим о вашем даре предсказательства, поговорим серьезно и откровенно, только в другой раз, – Козырев допил кофе, хотел было подняться, но передумал. – Только не думайте, пожалуйста, что я такой отпетый циник и Фома неверующий. Как и все, за эти годы, я тоже многое читал и о целителях, и о ясновидцах, и о полтергейсте, и о переселении душ… Я даже готов предположить, что из всего написанного о сих тонких материях что-то и является правдой. Но все дело в том, что я закончил университет по специальности "научный коммунизм", а посему являюсь законченным материалистом и атеистом. Вера вдруг вместо прозрачного тумана, каким ей представляется человек, существо в сущности эфирное, ощутила перед собой нечто железобетонное. От слова «материализм» отдавало мертвечиной. Ей показалось, что желание вызвать собеседника на откровенность ставит ее в глупое положение… В самом деле, если я и заметила, что этому человеку грозит смертельная опасность, даже если это и случится в ближайшее время, то я-то для чего хочу этому помешать? Если я даже предвижу его близкую гибель, почему это меня тревожит, а не его? Ведь это его судьба, его карма, а я не Господь Бог. Не хватало еще впутываться, чтобы потом его кармические узлы на себе распутывать. - Вот что меня всегда в вас возмущает, так эта привычка обо всем говорить шутя и играя, – она встала, подчеркивая тем самым, что дальнейший разговор не имеет смысла. – Хорошо, вы можете мне не верить. Меня ваше неверие нисколько не задевает. Мои предостережения вы все равно не хотите слышать, следовательно мне остается умыть руки. - Ну, не надо обижаться, Вера Христофоровна, – Козырев попытался ухватить за руку проходившую мимо него Воскресенскую, но она легко (и без всякой нарочитости) уклонилась. – Просто у меня мало времени, чтобы теперь затевать обстоятельный философский разговор. Давайте лучше в субботу устроим загородную вылазку на природу. В Одинцове у меня неплохая дача, настоящая русская баня. У нас будет целый день для исповедальных бесед. - Вы переходите к следующему этапу ухаживаний? Анатолий Виленович, я же вас просила… Козыреву нравились эти мгновенные вспышки гнева в ее глазах, взметнувшиеся на секунду крылышки носа. Правда, она всегда овладевала сразу своим состоянием и снова была спокойна и неприступна. Воскресенская не играла, он мог поклясться, в общении она была естественна и прямодушна, но оттого понять ее было труднее, чем тех безымянных собеседниц на презентациях и приемах, которые после десяти минут утонченной светской болтовни ненавязчиво напрашивались на продолжение знакомства в более интимной обстановке. - Ничего предосудительного я не предлагаю и не предполагаю. Я же не имею в виду нашего с вами загородного уединения. Наоборот, я приглашаю вас на обычное семейно-ритуальное мероприятие под названием "Закрытие очередного дачного сезона". Тем более, на выходные обещают солнечные деньки, пусть не очень теплые, но все же, – Козыреву мысль о поездке на дачу нравилась все больше и больше, тем более, он уже почувствовал, что Вера должна согласиться. – Вы ведь сами только что просили познакомить вас с Эриком. Он только что дал согласие быть там. А заодно познакомитесь с моей семьей – супругой и дочкой. Таким образом, вы сможете расспросить обо мне практически всех, кто знает меня близко. - Ясно. Вы собираетесь ввести меня в свой "ближний круг"? – Воскресенская усмехнулась понимающе. Она села за свой рабочий стол и принялась выписывать аптечные заявки, впрочем, не пытаясь подчеркнуть, что занята серьезным делом. – Хорошо, если на выходные не пойдет снег, то я подумаю. Только как это понравится вашей жене? - А причем здесь Люба? У нас с вами общее дело. Мы с вами работаем над благотворительным телемарафоном. Кстати, его идею жена не только приветствует, но и согласилась сразу с моим решением продать нашу "Волгу" в пользу вашего приюта. Более того, со своей стороны она готова передать вам несколько смен постельного белья для ваших питомцев. Даже дочка предложила телевизор из своей комнаты – смотреть его все равно у нее никогда нет времени, – только я не знаю, удобно ли предлагать вещь, бывшую в употреблении. - Анатолий Виленович, эти вопросы вам лучше обсудить с заведующей. Рамзия и так на меня обижается, что я вас каждый раз у себя в медпункте от нее прячу. Загляните к ней, поговорите. - Мне с вами говорить хочется. - Только не о материальном, пожалуйста. Автомобили, телевизоры, финансовые вопросы – все это не в моей компетенции. - Кстати, о материальном. Если уж я начал этот разговор… – Козырев, как ни старался дозировать степень откровенности, незаметно для себя все больше и больше открывался перед Воскресенской, справедливо решив, что откровенность она никогда не станет использовать ему во вред. – Не скрою, вы меня пугаете своими предсказаниями, тем более, сам я решительно не могу понять, зачем Эрику, старому другу, понадобилось или понадобится в ближайшем будущем угрожать… скажем так, моему здоровью. - Оставим, Анатолий Виленович. Предчувствия редко меня обманывали, хотя на этот раз я очень хотела бы обмануться. - Вот оно точное слово – предчувствия, именно "пред"! – его рука, по отработанному за долгие годы рефлексу, влезла в карман и ловким движением вора-карманника выудила из пачки сигарету. Но зажигалка осталась в машине, подсказала запоздавшая память, к тому же в детском учреждении курить воспрещалось. Зато сигарета пригодилась, нашлось занятие рукам. – Вы обижаетесь, что я не говорю с вами серьезно. Но посудите сами, Вера Христофоровна, как я могу серьезно говорить о том, чего не могу ни принять, ни представить? - Хорошо, что вы не можете представить? Вы отрицаете способность некоторых людей предсказывать будущее? Вам мало прорицательницы Ванги? – Вера улыбнулась. – Разумеется, до Ванги мне далеко, такие рождаются раз в тысячу лет… Но поверьте, я вовсе не шарлатанка. А мои предсказания, возникающие чаще всего спонтанно, помимо моей воли, совсем не редкость, более того, этим может овладеть практически каждый человек, способный прислушиваться к своему внутреннему голосу. - Допустим, хотя я говорю совсем о другом. Бог с ней с Вангой, к тому же она уже умерла, – Козырев старательно разминал между пальцами ненужную сигарету, которая помогала собраться с мыслями. – Я не случайно упомянул о своем университетском образовании. Ведь там нас не только Марксом-Лениным пичкали, всю мировую философию заставляли проштудировать. Вот почему я, отнюдь не марксист по своим убеждениям, не могу принять приставки "пред" по отношению к философской категории времени. - По вашему, время – необратимо? - Как и пространство, время является основополагающим свойством материи. Если пространство характеризует протяженность и одновременное расположение материальных объектов относительно друг друга, то время только обозначает последовательность явлений, которые происходят с данными материальными объектами. Таким образом, время не существует отдельно от материи и пространства, оно поступательно и необратимо, – Козырев передохнул после длинной тирады, от подобных тем он давно отвык, и продолжал более добродушно. – Извините, Вера Христофоровна, за менторский стиль. Но современная философия и естествознание нарисовали именно такую картину мироздания, несколько сложную в деталях, но вместе с тем довольно ясную по конструкции. - И вы уверены, что эта картина закончена? – Вера снова понимающе усмехнулась. – Хорошо, в самом деле, это слишком сложная тема, долгий разговор. Давайте продолжим его в субботу на даче.
Глава пятая
За три дня ветер высушил лужи и грязь, и суббота выдалась солнечной и тихой. С утра, как и договаривались, Козырев заехал за Верой. Он вышел из джипа, огляделся. В калитку стучать не стал, был уверен, что его приезд заметили. За ним из машины выбралась и дочь, необычайно ярко накрашенная и разодетая. Вера видела ее впервые, но сразу отметила, в кого та уродилась. Несмотря на крупные (по-мужски) черты лица, Алла смотрелась необычайно женственно. Впрочем, возможно, такое впечатление создавалось благодаря героическим усилиям визажистов и парикмахеров. А отмой с нее краску да одень в турецко-китайский ширпотреб, как большинство казанцев ходит, на нее бы и внимания не обратили. Судя по всему, и хватка у нее папина. Вера отошла от окна, еще раз проверила, все ли необходимое взяла в дорогу, а ее место сразу заняла матушка – так и прильнула к стеклу носом, приговаривая: - Аба! Гли-кось, какая какаду… Верка, ты их в избу, смотри, не заводи, стыдобу нашу не выказывай, – старушка обернулась и запричитала. – Да ты что, не собралась еще? Все утро не знай чем занималась. Славик, ты хоть поди, скажи, мол, мама сейчас выходит. На самом деле, все утро прошло для Веры не столько в сборах, сколько в спорах с сыном, который с упрямой непоколебимостью отказывался надеть вязаную шапку. На все ее разумные доводы отзываясь традиционным "беспонтово". Знал, вредина, что это уличное слово всегда раздражает мать. В конце концов, он опоздал на первую пару, а она не успела собраться к приезду Козырева. Вера ушла к себе за занавеску, присела на дорожку. Нужно прислушаться к себе… Почему мне ничто не говорит о том, что не нужно ехать? Ведь ехать я не хочу! В самом деле, три дня назад хотела познакомиться с его семьей, с Эриком, побольше узнать о них… а теперь ничего не хочется. Наконец, Вера встала, перебросила через плечо ремень сумки. Пора, Козырев ждет. А тот с удовольствием оглядывал обезлюдевшую, готовившуюся к своему полному исчезновению улицу Чистопольскую, над которой высились десятиэтажные исполины. Низенький, чуть покосившийся от времени домик Воскресенских врос в болотистый грунт почти до самых окон, Старые ворота и подгнивший забор палисадника говорили о бедности и запустении. Впрочем, Козырев о достатке и бытовых условиях Воскресенских и так все знал. В низенькое окошко выглянула зловредная на вид старушка, как можно было догадаться, Верина мамаша (на ее пенсию в основном и живут). Потом из калитки вышел длинноногий юнец. Славик, решил Козырев, недавно принес в дом первую в жизни стипендию, порадовал маму Веру. Одна она сидит в своем приюте – без зарплаты и без всяких надежд на будущее. - Будем знакомы? Козырев Анатолий Виленович, должно быть, мама обо мне уже рассказывала. Моя дочь Алевтина, мы зовем ее Алечкой, подруги – Аликой. - Мама просила передать, что скоро выйдет, – выдавил Славик, не утруждая себя формальностями типа "здравствуйте", "меня зовут…" Он разглядывал Козыревский джип, подчеркнуто не обращая внимания на девушку. - Ну, Алечка, давай сама знакомься со Славиком, вы быстрей найдете общий язык, – Козырев направился к скрипнувшей калитке и появившейся из нее Воскресенской. – Здравствуйте, Вера Христофоровна. Погодка-то, а? Как я и заказывал в гидрометцентре! Послушайте, а почему бы Славику не поехать с нами? Там у нас отличный лес, настоящая баня. - Ему в консерваторию надо на занятия, – Вера подошла к машине. – Доброе утро, Анатолий Виленович. - Алечке тоже на занятия, за ней мы все равно машину пошлем. Так они заодно и Славика возьмут. А сейчас довезем его до консерватории? Вера вздрогнула: знакомство их детей… Козырев ничего об этом не говорил, но наверняка сегодня спланировал! Ослепившая ее изнутри вспышка ясности в одну секунду нарисовала наперед всю картину возможных отношений Славика с Аликой Козыревой: неопытный пацан влюбится в красивую избалованную девицу, которая в свои двадцать лет, кажется, уже попробовала и наркотиков, и пистончиков… Ничего хорошего, конечно, не выйдет. Славик приобретет сексуальный (первый) опыт и душевную (надолго) рану. Спрашивается, стоит ли одно другого? - Не стоит, он сам отлично доберется… Но Славик, не слушая возражений матери, уже забрался следом за Аликой на заднее сиденье. Они уже беззаботно трепались о чем-то своем, будто давно знакомы. Водитель Миша обернулся к шефу, без слов уловил команду трогаться и лихо развернулся на узкой полоске перед домом. Хотя дорога между домами сохранила лишь воспоминания о былом асфальте, машина шла уверенно и мягко. Миша врубил магнитофон, какую-то лишь ему понятную дребедень, Козырев поморщился – и тот сразу все понял, убавил звук до приличного уровня. Вера молчала, прислушивалась к разговору сына с Козыревской дочкой, но ничего не могла расслышать. - Если помните, Верочка, я попросил вас назвать, кого из эстрадных знаменитостей вы хотели бы видеть на нашем телемарафоне, – обернулся Козырев к заднему сиденью. Воскресенская даже не повернулась к нему, лишь неопределенно дернула плечом. – Вы так ни на ком и не остановились? - Анатолий Виленович, – вдруг встрял водитель, – а нельзя ли Новикова на марафон пригласить? А нас в отряде мужики его уважали. - Насколько мне известно, Новиков нынче не столько певец, сколько делец. Не вагонами – составами ворочает! А впрочем, можно закинуть удочку. Во всяком случае, если приехать не сможет, то хотя бы финансами сможет помочь? – Козырев повернулся к Славику. – А может быть, молодое поколение, тем более музыкально подготовленное, нам подскажет, кого из звезд нам пригласить в Казань на телемарафон? - Не знаю. У каждого теперь свой вкус, – Славик склонился к Алике. – Лично мне нравится Чиж и компания. - Чиж? – Алика скривила губки. – Да он сто раз в Казань приезжал. Папаня, а давай уж сразу Пугачеву. Слабо? - Чиж, говорите, – Козырев кивнул. – Спасибо за совет, нужно будет телевизионщикам эту идейку подкинуть. Машина выбралась на Ленинскую дамбу и Миша резко поддал газу. Вере Воскресенской было неловко смотреть, как ее Славик, всю неделю протрясшийся в переполненном 56-м автобусе, искренне радуется скорости и комфорту. Козырев ему наверняка казался всемогущим волшебником. А Алика, очевидно, сказочной принцессой. - Вера Христофоровна, действительно, пусть Славик едет с нами? – Алика Козырева в первый раз обратилась к сидящей рядом Воскресенской. – Когда у него закончатся занятия, мы за ним заедем в консу. - Спасибо, Алевтина, но Славику нужно много заниматься. Как-нибудь в другой раз, – Вера вдруг осеклась, заметив, что у нее не столько спрашивали разрешения, сколько ставили в известность… В конце концов, Славик уже не маленький, в таких делах ему самому надо решать. А девчонка, ничего не поделаешь, она мне не нравится, потому что у меня вдруг проснулась материнская ревность, комплекс потенциальной свекрови. Эти чувства следует сдерживать. Славик выскочил на площади Свободы, даже не кивнув матери. Алика крикнула ему вслед: "На этом месте в три часа!" – машина тронулась и полетела вниз по Пушкина. - Обратите внимание направо, Вера Христофоровна, – Козырев обернулся к ней. – Мы проезжаем памятник знаменитому нашему земляку, ученому Александру Михайловичу Бутлерову. Сегодня мы его еще вспомним, поскольку, смею напомнить, мы с вами собирались продолжить наш философский спор о пространстве и времени. - Ой, не могу! – засмеялась Алика. – Папанька и вас решил уморить своими гегелями-кантами? - А ты молчи, двоечница! – подхватил весело Козырев. – Беги давай, на лекцию опоздаешь. В половине третьего за тобой мама заедет. Джип притормозил напротив главного здания университета, возле знаменитой "сковородки", как студенты нескольких поколений прозвали круглую скамейку вокруг памятника юному Володе Ульянову, имя которого носил университет. Козырев вышел, открыл дочери заднюю дверцу, подал руку. Алика выскочила из машины, чмокнула отца в щечку, с удовольствием оставив на ней след помады, рассмеялась своей проделке (не без намека) и убежала. Анатолий Виленович всегда так прощался с дочерью, однако сегодня этот ритуал был предпринят с умыслом: появился повод пересесть на освободившееся заднее сиденье – рядом с Воскресенской. - Теперь обращаю ваше внимание на знаменитый памятник Ульянову-Ленину. Попрошу и его приберечь в памяти для продолжения нашей дискуссии, – указал он рукой в сторону "сковородки" с постаментом (стоящего на нем вождя из машины не проглядывалось). – Поехали, Миша… А вот и третий памятник, который также пригодится нам в качестве аргумента. Николай Иванович Лобачевский, гордость и слава Казанского университета. Итак, Вера Христофоровна, путь нам предстоит неблизкий, посему предлагаю продолжить наш разговор о пространстве и времени. И вы поймете, для чего я призвал себе в помощь сих каменных знаменитостей. Вера отлично поняла маневр собеседника: вовсе не философская беседа его интересует. - У вас помада осталась, Анатолий Виленович, – сказала она. – Давайте, я помогу стереть? А не то еще на меня подумают… - С удовольствием! Вера вынула носовой платок и стала тереть щеку Козырева. Его рот расплывался в довольной улыбке – и от этого помада пряталась в складках морщин. Он склонился ближе к Вере, чтобы ей было удобнее. На самом деле – лишь для того, чтобы как бы невзначай коснуться плечом ее плеча. - Ну, вот и все. Так что вы хотели мне сказать по поводу пространства и времени? – Воскресенская отстранилась и повернулась к окну. – Насколько я вас понимаю, вы не верите в возможность предвидеть и предсказывать будущее на том основании, что время одномерно, поступательно и необратимо. Правильно? - Ах, Вера Христофоровна… Верочка! Нашли время толковать о Времени, – Козырев искал ее руку, наконец, схватил за запястье и прижал к своим губам. – Я так ждал этой минуты, когда хоть на время мы можем остаться одни… - Романтическое путешествие? – Воскресенская одним взглядом отрезвила его, ей даже руки не надо было отдергивать, он сам ее отпустил. – Анатолий Виленович, давайте договоримся: если вы еще раз вздумаете со своими нежностями… то я, извините меня, немедленно выйду и вернусь домой. Козырев в совершенстве владел покровительственно-панибратской интонацией в общении с людьми, которые ниже его по статусу и весу кошелька, но в то же время не находятся в прямой от него зависимости. Он умел поддержать любой светский разговор и уж совсем непринужденно общался с женским полом наедине. Только вот с Воскресенской никак не мог сразу попасть в нужную тональность и все время сбивался с одной манеры разговора на другую, хуже того – порой ему приходилось замечать за собой, что в присутствии Веры он вдруг начинает говорить, совсем не обдумывая слов, болтать все, что приходит в голову. Он привык всегда взвешивать то, что говорит, и на опыте убедился, что своих настоящих мыслей в разговоре произносить чаще всего не следует – поэтому столь простодушная откровенность, прорывавшаяся в нем помимо воли, его несколько тревожила. Козырев подозревал, что тут действует со стороны Воскресенской какой-то хитрый гипнотический прием, и старался пореже встречаться с ней взглядами. Вера заметила, как Козырев от нее отшатнулся, а в глазах у него промелькнула растерянность нашкодившего школьника… Все же не стоит быть с ним такой мегерой. Очевидно, у меня сейчас совершенно зверский взгляд. Бедный, даже отвернулся, не знает, как теперь со мной заговорить. - Итак, Анатолий Виленович, вы хотели мне рассказать о вкладе Бутлерова и Лобачевского в познание пространства и времени? С удовольствием вас послушаю. - Да-да… – Козырев подхватил спасательный круг беседы, чтобы хоть что-то говорить. – Насколько я понимаю, речь у нас пойдет не о свойствах пространства и времени, а о извечном споре между материалистами и идеалистами, о первичности материи или духа. Вам ведь это важно знать? В науке это называется основным вопросом философии. - Вы говорите со мной, словно профессор с курсисткой, – Вера улыбнулась. – Для меня сейчас "основным вопросом философии" является совсем другое: что значат ваши постоянные примитивные домогательства? Анатолий Виленович, простите за откровенность, вы что, намерены сделать меня своей любовницей или всего лишь захотели отметиться? - То есть… – Козырев споткнулся на полуслове. Опять он попал впросак: так хорошо пустился галопом по знакомым прериям философских прений, что на всем скаку не успел остановиться. – В каком смысле, отметиться? - Ну, вам лучше знать. Есть у мужчин такой психологический пунктик: со всеми женщинами, с которыми им приходится общаться, ну, не важно, на деловом ли поприще или в дружеской компании, они считают своим долгом как минимум один разок переспать, то есть тем самым "отметиться". У животных имеется сходный инстинкт – метить своими выделениями подконтрольную территорию, – Вера замолчала, остановила себя мысленным приказом, почувствовав, что переборщила. – Впрочем, я ничего не имею против инстинктов, только не хотела бы, чтобы это ко мне относилось. - Ну, почему? Почему, Вера Христофоровна, дорогая… – Козырев разволновался. – Почему вы все время держите меня на расстоянии пушечного выстрела? Почему всегда подозреваете во мне хищные помыслы? Разве мы не могли бы просто быть с вами друзьями? - Близкими друзьями? - Если хотите, то близкими. - То есть, физическая близость все же подразумевается? - Ох, Вера Христофоровна, как с вами трудно говорить! – Козырев снова потерял всю оборонительную окраску ироничности и всеведения. – И потом, я не понимаю, что же такого плохого, скажем, в физической близости? Или я так вам противен? Не могу поверить… - Ничего такого плохого, кроме того, что вы немножечко женаты, а я, если честно говорить, не настолько уж этим делом озабочена. - То есть, этим вы хотите сказать, что я – озабоченный? – Анатолий Виленович попытался обидеться, но актерские способности ему изменили, обида не получилась убедительной, да и собеседница не особо-то следила за его мимическими потугами. – А по поводу отметиться – это даже обидно слышать, знаете… Неужели до такой степени вы не верите в серьезность и искренность моего отношения к вам? - Ага, значит, все-таки вы уготовили мне роль любовницы. Не могу скрывать, меня эта участь вовсе не радует, – Вера отвлеклась на промелькнувший мимо окон танк на постаменте. – Хорошо, вернемся к нашим памятникам и основному вопросу философии. Машина летела вдоль берега по-осеннему черного Кабана, ветер вздувал белые гребешки, швырял в воду остатки почерневшей листвы. Вера слушала собеседника и глядела в окно. Осень в городе всегда грязна и неряшлива, оттого, наверное, так хочется выбраться на природу… Однако послушаю, о чем он говорит, хорошо, что попался дядечка неглупый, несмотря на ироничный тон, он, видимо, искренне убежден в том, что говорит… Так, не отвлекайся, о чем он? Что по отдельности пространства и времени не существует? Они имеют значение только в континууме (слово мне не знакомое) пространства-времени. Проще бы мог сказать: две стороны одной медали. - Думаю, вы не станете спорить, – снова мчал галопом Козырев, – что у пространства имеется только три координаты – длина, ширина и высота, а у времени лишь одна – от прошлого через настоящее к будущему. - Это-то понятно, – соглашалась Вера. – Но все же я хотела бы возразить… Какое пространство мы имеем в виду? Впрочем, как вы уже заметили, в таких вопросах я невежда. Козырев действительно заметил и сразу воодушевился, когда почувствовал в собеседнице невольную перемену. Конечно, он прекрасно понимал, что они находятся в "разных весовых категориях", ее среднего медицинского образования явно недостаточно, чтобы всерьез обсуждать учения Канта, Гегеля, Эйнштейна. Поскольку она находилась на незнакомой территории, он решил в полную меру использовать фактор "своего поля", как в футболе, и перехватить инициативу. Тем более, что счет теперь стал ничейным: один – один. Тут троица памятников пришлась весьма кстати: Воскресенская не имела никакого представления о "неэвклидовой геометрии" Лобачевского и "структурной химии" Бутлерова, которые еще в прошлом веке существенно изменили ньютоновские школьные представления о трехмерности пространства. Особенно подробно Анатолий Виленович остановился на марксистских выкладках Ульянова-Ленина, который в своем эмигрантском безделье (махаясь с махистами!) вывел новые очертания пространственно-временного единства Вселенной. - … мироздания. Возможно, и не такой большой вклад в мировую науку сделал Владимир Ильич, тем не менее, памятника на «сковородке», думаю, он вполне достоин. - Но тогда второй памятник на площади Свободы – это уже перебор? - Сегодня модно Ленина ругать, однако тем, кто имел возможность почитать его в свое время от корки до корки, ясно видно одно: диалектико-материалистическая концепция позволяет определить окружающую нас действительность с наибольшей научной полнотой. Выбравшись за Мирный, их джип летел по трассе в сторону Борового Матюшина, чуть ли не подлетая на воздух, однако скорости внутри салона практически не ощущалось. Ехать было удобно и приятно. Неприятно было лишь то, что Вера никак не могла найти нужных слов, чтобы потягаться с Козыревым, этим дипломированным спорщиком, в его проматериалистической казуистике… А ведь я совершенно убеждена: его университетский материализм давно устарел, просто сформулировать не могу. Их профессора-коммунисты научили разоблачать любые происки идеалистических и религиозных учений. Их готовили не как философов, мыслителей, а растили бойцов идеологического фронта, готовили лекторов-агитаторов. Свернув с шоссе на узенькую асфальтовую дорожку, машина поехала лесом, вокруг высились сосны. Вдруг неожиданно между стволов показался дощатый двухметровый забор, выкрашенный зеленой краской. Джип остановился перед массивными воротами. Водитель Миша посигналил долго и протяжно, однако за глухим забором никто не отзывался. - Где дядя Саша бродит, – оборотился он к сидящим сзади и обратился к своему шефу. – Анатолий Виленович, а он точно вчера заехал? Может, его вообще тут нет? - Выйди, калитку толкни. Если отперта, значит, здесь старикан. Миша вылез из машины, толкнул незапертую калитку, вошел. Сам раскрыл ворота. Створки их распахнулись, и за ними, как декорация за театральным занавесом, открылся чудный вид: сказочный теремок среди вековых сосен. Машина въехала на участок и остановилась перед крыльцом. Козырев помог Вере выбраться из джипа. Дача Козырева действительно впечатляла, и все же Вера ожидала увидеть нечто иное. Более помпезное, что ли, более величественное. Увидела же обыкновенный двухэтажный дом, только большой, как обычно строили на русском Севере – с высоким крыльцом, с резными на старинный лад наличниками. Участок также не поражал ухоженностью и модными наворотами – обычный участок соснового бора с брусчатыми тропинками. В общем, простота и естественность Вере даже больше понравилась, чем-то родным, деревенским веяло… Но что ее теперь встревожило? Она оглянулась, окружавший их лесной пейзаж, этот глухой зеленый забор, кажется, были ей знакомы, будто она здесь уже была… Да ведь все это я уже видела в том сновидении! Не хватает только старика, бегущего, пятляя и нагибая седую голову, как будто это может спасти от летящий вслед ему пуль. К ним навстречу, беззубо улыбаясь, широко шагал (ноги просто колесом!) настоящий деревенский дед – в рыжих валенках с калошами, телогрейке и продранной ушанке. - Здорово, дед! – радостно кричал ему Анатолий Виленович. – Как тут у тебя, все нормально? - Судачков наловил малость, – прошамкал дед, вынимая изо рта вонючую "Идель", седая, трехдневная его щетина пожелтела под носом, видимо, от плохого табака. – А я и не слыхал, как вы подъехали. Баньку только что затопил. Здорово, Леныч. С гостями нынче? - Эрик приедет, так что сегодня пожарче протопи, – и Анатолий Виленович обернулся к Воскресенской. – Прошу вас, добро пожаловать… Что с вами, Вера Христофоровна? Вера не могла отвечать, не могла отвести взгляда от лица старика. Это его она видела в том страшном сне?..
* * * Воскресенская пришла в себя, когда Козырев уже ввел ее в гостиную и пытался уложить на мягком диване. Она встала, огляделась и тут поняла, что в доме они с Анатолием Виленовичем остались одни. Старик ушел по своим делам, а вопрос остался: его или не его она видела тогда во сне? Додумать это до конца помешал Козырев. - Вам лучше? Как вы меня напугали, – он держал ее под руку и тянул к деревянной массивной лестнице. – Поднимемся наверх, я покажу вашу комнату. Миша после отнесет туда ваши вещи. - Нет, пожалуйста, мне лучше на воздух… – намерения Козырева казались столь же очевидными, сколь и неосуществимыми. Воскресенская поспешила оставить дом, даже не разглядев его внутреннего убранства. – Анатолий Виленович, пойдемте погуляем по лесу? - Признайтесь, наконец, что это за странные обмороки, – говорил Козырев, когда они под руку медленно шли по брусчатой тропинке вглубь соснового бора, – и в нашу первую встречу, в моем кабинете, и сегодня, когда встретили моего тестя. И опять вы твердите про сон. Что же это за страшный сон, в котором вы увидели меня? Неужто он был пророческим и вам открылась моя судьба? - Ради Бога, не надо шутить, для меня это на самом деле серьезно, – сказала Воскресенская. – Вашей судьбы я не знаю, но очень хотела бы знать, потому что имею самые нехорошие предчувствия относительно вашего ближайшего будущего. Вы, конечно, материалист до мозга костей и поэтому отрицаете способность мысли проникать в будущее. - Нас учили, что время поступательно лишь в одном направлении, – подтвердил Козырев. – Оно необратимо. Как бы не желали люди овладеть тайнами пространства и как бы не мечтали о машине времени, но нам не дано вернуть прошлое или предугадать будущее. - Мне трудно спорить с вами, в конце концов, и ни к чему это… Но что вы скажете о болгарской слепой прорицательнице Ванге? Ведь на протяжении многих лет десятки свидетельств подтверждали и даже теперь, после ее ухода, подтверждают точность ее предсказаний. - Насчет Ванги спорить не стану, – в первый раз согласился Козырев. – Кстати, а вы знаете, что столь нелюбимый вами Михаил Измайлович, мой помощник, виделся с Вангой в Болгарии? Как-то раз, будучи еще офицером госбезопасности, он сопровождал группу наших красных директоров в дружественную соцстрану, а там болгарские друзья пошли навстречу пожеланиям делегации из Татарии и устроили им экскурсию. Вы можете его пораспрашивать, правда, он не очень любит вспоминать об этом. - Невероятно! И что же она им сказала? Сбылись ее слова? - Спросите у него при случае. Кстати, я рад, что сегодня он не помешает нам общаться. Знаю только, что достоверно сбылись три пророчества – троих директоров из группы Филенчука в том же году сняли с работы, как и предсказала слепая ясновящая. - Насколько мне известно, феномену Ванги материалисты так и не нашли разумного объяснения, хотя и опровергнуть тысячи достоверных фактов не сумели. - Делать нечего, сдаюсь! Случай с Вангой упорно противоречит материалистической доктрине о необратимости времени! – Козыреву явно не хотелось отдавать инициативу Воскресенской, впрочем, может быть, с его стороны это было лишь игрой. – Потом, вы напрасно, пожалуй, записали меня в разряд твердолобых материалистов. В самом деле, картина мира до конца далеко не раскрыта. Тот же свет, преодолевающий пространство с чудовищной скоростью, светящаяся аура, зафиксированная при фотосъемке вокруг головы и тела человека, другие загадочные явления – все это свидетельствует о том, что нас ждут еще новые пространственно-временные загадки. - Значит, вы признаете, что электромагнитное, фотонное, биоинформационное и другие поля могут быть материальной реальностью? – продолжала наступать Воскресенская, ступая рядом по тропинке. – Тогда почему не признать и такой возможности, что внутри этих полей могут существовать другие пространственные или временные измерения? - Этого я не знаю. Общая теория поля, как известно, Эйнштейну не далась, хотя он и угробил на нее большую часть своей жизни. Возможно, по отношению к полю время меняет свои характеристики, как и по отношению к телам, развившим околосветовые скорости. - Замечательно! Вы уже готовы признать существование иной материальности, невидимой и не ощущаемой нашими органами чувств, – Вера даже захлопала в ладоши. – Осталось только вам согласиться, что наши чувства и мысли также являются частными проявлениями общего энергоинформационного поля. И могут существовать совершенно в иных пространственно-временных координатах. По его скептической ухмылке Вера поняла, что самодовольного Козырева разубедить невозможно. Еще бы, столько лет прошло, а он до сих пор может без запинки выговорить «Материализм и эмпириокритицизм»! Вряд ли он сможет когда-нибудь поверить в реальность явлений духовного мира. - Я понимаю, Анатолий Виленович, что вы законченный и отпетый материалист, объективной реальностью вы признаете только то, что можно потрогать руками и положить в рот. - Нет, почему же, световой поток, тепловое излучение, электромагнитное поле и тому подобные волновые явления тоже можно считать материальными объектами, существующими в пространственно-временном измерении, – Козыреву не хотелось прерывать разговора. – Но тут, боюсь, мы с вами по разные стороны баррикад: вы стоите на основах ясновидения и духоведения и мечтаете вставить клизму марксизму-ленинизму. Я же закончил университет и, извините, марксистско-ленинская философия – это моя специальность, а по научному атеизму я даже диссертацию мог защитить, кандидатские минимумы подвели… Неожиданно за холмом, поросшим соснами, открылись волжские дали. По крутому противоположному берегу проплывали тени облаков. Ветер рвал холодную плоскость воды, тучи низко летели на юг. И все же даже в таком застывше-мятущемся состоянии Волга была восхитительна! - Тогда давайте лучше говорить о другом, – решила Вера. – Вы все равно мне не поверите, если я скажу, что вас очень скоро ожидает… - Вы меня интригуете, Вера Христофоровна! Договаривайте, что вы имеете в виду: покушение, автокатастрофу, неизлечимый недуг? Вера внимательно посмотрела ему в глаза. Там затаились искорки-смешинки, нет, он вовсе не расположен быть до конца серьезным. - Вы с первого раза попали в точку, Анатолий Виленович. Но, извините, пока для меня самой в этом деле одни многоточия. Слишком мало я знаю о вашей жизни и вашем окружении, чтобы сообщить что-либо определенное. Она повернула назад. Козырев тут же догнал ее и Вера взяла его под руку – жест получился настолько естественным и милым, что Анатолий Виленович благодарно взглянул… Нет, очень может быть, что он меня действительно уже немного любит, а не просто стремится "отметиться". - Так… значит, покушение. - Я очень мало могу прояснить то, что чувствую. Я далеко не Ванга, поймите, Анатолий Виленович, – Вера спешила воспользоваться редкой минутой доверительности, когда собеседник забыл о привычной ему покровительственно-оборонительной окраске. – Прежде всего мне нужно больше знать вашу жизнь, ваше окружение. Я не уверена, что вы готовы быть со мной настолько откровенным, чтобы помочь мне ясно увидеть всю картину вашей жизни. - Вряд ли я способен прямо сейчас ответить на все ваши вопросы, Вера Христофоровна. Что вас интересует прежде всего? Во всяком случае, одно гарантирую: сегодня вы познакомитесь с моим ближайшим окружением. А вон, кстати, и Эрик между сосен рассекает. Воскресенская замедлила шаги, по лесу в сторону зеленого забора по невидимой отсюда асфальтовой дорожке плыла белоснежная иномарка. Впрочем, асфальт делал по лесу значительную петлю, и они могли не спешить. - Анатолий Виленович, надеюсь, когда вы будете меня представлять другу детства, то не станете передавать содержания нашего сейчас разговора. - Почему же? Так и представлю: знакомьтесь, мол, знаменитая ясновидящая Вера Воскресенская, которая предсказала мне смерть от твоей, дорогой Эрик, руки, – Козырев старался, чтобы сказанное прозвучало посмешнее, однако ухмылка вышла кривенькая. - Не надо шутить на такие темы, Анатолий Виленович, – ответила Вера очень серьезно, – и постарайтесь никогда больше не произносить слова смерть. Хотя бы по отношению к самому себе. - Накаркаю, боитесь? - Да нет, просто в мире мыслей, образов и слов существуют такие же законы притяжения и отталкивания, как и в материальном мире, – Вера старалась скорее закончить важный для нее разговор, поскольку чувствовала, что с появлением Эрика больше им поговорить не удастся. – И точно так же, как в уголовном деле, незнание законов не освобождает от ответственности. И приговоры бывают достаточно суровыми. Пожалуйста, постарайтесь это понять. Или, если по-прежнему мне не верите, хотя бы запомните на будущее. - На будущее, которого у меня остается, если верить вашим предсказаниям, совсем немного… Они уже подходили к дому, где возле крыльца припарковалась роскошная "Ауди", и Козырев проговорил торопливо, заканчивая разговор. - Хорошо, я запомню. Вера Христофоровна, я надеюсь, что за вечер мы найдем еще с вами время прогуляться по нашей тропинке к берегу? - Нашей тропинке? Здорово сказано! Вера засмеялась весьма кстати и вовремя, во всяком случае, из машины их последние реплики услышали и оценили в нужном Козыреву направлении. Эрик махнул им рукой, но ничего не успел сказал, потому что в это время раскрылись створки ворот, и дядя Саша, радостно кланяясь высокому гостю, пропустил иномарку на участок. Козырев поспешил за ней следом, оставив Веру с тестем, который запирал ворота. Теперь она имела возможность разглядеть старика более спокойно, и сразу поняла свою ошибку… Почему я решила, что это она бежал между сосен, увертываясь от автоматных очередей? Во сне я видела эту куртку, эти черные сапоги и вязаную шапочку. Но все это было надето не на нем!
* * * Белоснежная "Ауди" припарковалась у крыльца. И хотя неизвестно, к какому роду, женскому или мужскому, следует относить иномарки авто, только белая низенькая длиннокрылая машинка Эрика с четырьмя олимпийскими кольцами на задней дверце казалась изящной девушкой рядом с черным набычившимся козыревским ухажером-джипом. Владельцы этой железной парочки уже толковали о делах. Когда Вера с дядей Сашей подходили к ним, те сразу замолчали – разговор был не для чужих ушей. От Воскресенской не ускользнуло при этом явное несоответствие: мужчины говорили обычные слова в привычно дружеском тоне (слов за дальностью не разобрала), однако стояли на такой дистанции, будто между ними непреодолимая стена. В их взглядах читалась напряженная холодность, плохо верилось, что так говорят между собой кореша с одного двора детства. - Знакомьтесь: знаменитая ясновидящая Вера Воскресенская, – представил ее Козырев приехавшим, – та самая, которая предсказала мне… – Анатолий Виленович выразительно обернулся к Вере, как бы намекая на сказанную пять минут назад фразу, однако закончил ее иначе. – убедительную победу на выборах в горсовет. Вера Христофоровна, позвольте представить моего лучшего друга детства: Эрик Хайдарович Низамутдинов и его драгоценная половина – несравненная восточная красавица Айгуль! С другой стороны из машины вышла и поднялась во весь свой чуть не баскетбольный рост подружка Эрика, с которой, как рассказывал Вере Козырев, тот живет третий год не расписываясь, одним словом, в гражданском браке. Айгуль была не просто красива, а эффектна, хоть сейчас на подиум, и почти вдвое выше низенького Низамутдинова. Вера воспользовалась случаем, чтобы поблагодарить Эрика Хайдаровича за краску, которую тот прислал для ремонта в детский приют. Эрик недовольно развел руками, дескать, нашли за что благодарить, какая ерунда… И отвернулся, чтобы пожать руку подошедшему дяде Саше. - Ну, что? Баня готова, минут через двадцать полы просохнут – и можно отправляться. Хайдарыч, специально для тебя можжевеловых веников в кипяточке запарил. - Спасибо, вот спасибо! Мы с Козырем в первый заход пойдем, хорошо? - Да идите, Господи, где мне, старому, с вами тягаться! Вы так наподдаете, что у меня уши свернутся. Не-ет, я пойду париться самым последним. Мужчины пошли по участку в сторону бани, оставив женщин одних. А женщины сошлись удивительно просто и быстро: красавица Айгуль стала выгружать из багажника свои вещи, Вера вызвалась помочь ей нести. Сумки сбросили в гостиной прямо на пол, Айгуль утонула в глубоком кресле перед разожженным камином. - Тепло, тихо, – блаженно потянулась она. – Значит, вы и есть целительница и ясновидящая, о которой Козырь рассказывал? Вы работаете в приюте, лечите сирот нетрадиционными методами и обладаете даром ясновидения. Верно? Давайте поболтаем, пока не приехала его Козыриха. Ника нас сразу на кухне запряжет, слова не даст сказать. Задумала на ужин фаршированного гуся — это ее коронная кулинарная фишка, так что не вздумайте сунуться с советами. - Спасибо за предупреждение, – улыбнулась Вера. – Впрочем, мяса я не ем и не люблю его готовить. - Я обожаю людей с необыкновенными способностями. Правильно, и классно выглядите. Я тоже диеты держу, всякие шейпинги, сауны… А Козыриха совсем за собой не следит. Распустилась, раздалась сама себя шире — нас двоих перевесит. Вас Верой ведь зовут? А меня Айгуль, можно просто Гулькой. Угощайся. Айгуль дотянулась до каминной полки, достала сигареты. Пачку протянула Воскресенкской, но Вера упредила ее, загородившись ладошкой. - Спасибо, я не курю. И диет никаких не придерживаюсь. А худая потому, что есть нечего —мы в приюте четвертый месяц зарплату не получаем. Извините, что я в вашей компании очутилась. Как инопланетянка, «чужая среди своих». - Этого Нике тоже не говорите. Она жутко зазнаистая и общаться предпочитает только с толстыми супружницами толстосумов. А я приятельниц нахожу не по дороговизне шмоток и толщине мужниных кошельков. - У меня и мужа нет, – развела руками Вера. Болтушка Айгуль ей нравилась все больше. - Об этом Козырихе тем более не рассказывайте — она ревнивая до жути! – Айгуль щелкнула зажигалкой, прикурила, закурила, причем первую затяжку, в отличие от заядлых курильщиков, она сделала чуть ли не с отвращением. – Тоже хотела бросить курить, даже кодировалась несколько раз. С пьянкой, правда, завязала, а курить не могу отучиться. Может, вы поможете, а? - С удовольствием, – согласилась Воскресенская. – В вашем «интересном» положении, сами понимаете, это необходимо как можно скорее. Айгуль задохнулась дымом и закашлялась от неожиданности. - В каком положении? То есть, хотите сказать, что я немного того?.. - Быть немножко беременной невозможно, – отвечала Вера, смутившись. – Впрочем, извините, если я невольно раскрыла вашу тайну. Привычка знакомиться с человеком по светимости его ауры и мысленно сразу ставить диагноз, знаете ли, не всем это нравится. - Так я беременна?! Не могу поверить… И давно? - А вы не знали? Я не могу на глаз определить точный срок, вероятно, около месяца. У вас большая задержка? - Должны были прийти не сегодня — завтра. Набрала сюда с собой прокладок… Верочка, дорогая, а не могло быть ошибки? – Айгуль едва сдерживала слезы. – Ты не представляешь, Эрик замучил меня разговорами о наследнике. Да и сама… Ведь мне уже двадцать семь! Раньше думала — рано, потом боялась — поздно. Значит, я еще могу? - Что значит «могу»? Вы — уже. Поздравляю вас, Гулечка! На лице ее новой знакомой в одну секунду пролетела целая гамма переживаний – от изумления и тревоги до Айгуль решительно швырнула сигарету в камин. - К черту эту гадость! С сегодняшнего дня начинаю новую жизнь! Верочка, вы мне поможете? Ради всего святого, мне во что бы то ни стало нужно сохранить этого ребенка. Сейчас Эрика обрадую. Айгуль вскочила с кресла и направилась к выходу, Вера бросилась за ней. - Только не так резко. Айгуль, привыкайте двигаться плавно, без рывков. - Слушаюсь и повинуюсь! Я теперь во всем буду тебя слушать. Айгуль сама не заметила, как перешла на ты с Воскресенской. Но перешла с крупной рыси на степенный шаг, подходя к беседовавшим мужчинам. Отозвала Эрика в сторону. Козырев подошел к крыльцу, поднял глаза на Воскресенскую – и Вера поймала в его взгляде затаенную тревогу. - Вы с Айгуль, как вижу, сразу нашли общий язык, – сказал Анатолий Виленович. - Она мне очень понравилась, – ответила Воскресенская. – А вот Эрик что-то не нравится… У вас с ним проблемы? После расскажете, а пока постарайтесь не поддаваться его влиянию. Ей хотелось поговорить, но не было возможности. К ним уже подходил Эрик с висящей у него на руке счастливой Айгуль. - Вера Христофоровна, это правда? – спросил Низамутдинов. – Не обижайтесь, но в понедельник Айгуль сходит в женскую консультацию. Ничуть не сомневаюсь в вашем ясновидении, и все же… вы уверены? - Эрик Хайдарович, а вы верите своим глазам? Видите, вот эту скамейку? Это крыльцо? Точно так же и я гляжу: у вас одна аура, у Анатолия Виленовича другая, а у Айгуль их сразу две — одна в одной. Почему же я не должна верить своим глазам, если мое зрение так устроено? Айгуль счастливо засмеялась, убедившись, что ответ Воскресенской если не убедил Эрика, то по крайней мере убавил сомнений. - Эришь или не эришь, – протянула Айгуль, используя их привычный эвфемизм, – но ты должен отблагодарить Верочку по-царски! - Само собой, – кивнул Эрик. – Вера Христофоровна, я ваш должник. А долги отдавать я умею, все знают, никого еще не обидел. - Вы ничего мне не должны, – замотала головой Воскресенская, – не я же сделала ее беременной. Ведь не могу я, в самом деле, все время ходить с завязанными глазами. Козырев рассмеялся, хлопнул друга по плечу. - Говорил я тебе, Вера просто волшебница! Поздравляю, старина! Не вижу повода не выпить. Пройдемте на кухню. На большой кухне, плавно переходящей то ли в веранду, то ли в столовую уже суетился дед. Он достал из холодильника всякой снеди, каких-то маленьких баночек и пакет со свежими овощами. Айгуль принялась мыть огурцы и помидоры, Вера взялась ей помогать. Козырев же достал из бара водки и поставил на стол рюмки. - Прошу! – пригласил дед. – За баньку или за что? - Только не за нас с Айгуль, – поспешил отнекаться Эрик. – Подождем с этим девять месяцев. - За будущее не пьют, – согласился Козырев и добавил, обернувшись к Вере, ей одной понятное. – Тем более, его вообще нет. - Тогда за баньку, – предложил дед. – За закрытие дачного сезона. Женщины пить отказались, мужчины выпили на троих, закусывали стоя плечо к плечу возле стола. Айгуль бесцеремонно растолкала их в стороны, схватив руками огурчик. - Пропустите женщину с ребенком! Чур, это мой огурчик! Верунчик, ты гляди, меня сразу на солененькое потянуло. К чему бы это? Я теперь буду выполнять все твои рекомендации, договорились? - Посмотрим, – ответила Вера. – Для начала рекомендация первая: не переедайте и не теряйте такого же бодрого настроя во все оставшиеся восемь месяцев. - Ой, разве мы еще на «вы»? Давай выпьем на брудершафт, вот хотя бы сока. Поцелуемся, обнимемся и больше не будем разлучаться никогда! Козырев засмеялся, но ничего не сказал, потому что не успел прожевать. Но и без слов было ясно, что ему очень нравится, как Айгуль сошлась с Верой. Они налили соку, чокнулись, выпили на брудершафт, скрестив руки со стаканами так, что казалось, каждая пьет из стакана другой. И в заключение поцеловались под аплодисменты Анатолия Виленовича. - Она просто прелесть! – не удержалась Воскресенская, обернувшись к нему. - Не то слово! – подхватил Козырев. – Айгульчик наша шамаханская царица! Как это обычно бывает после первой выпитой рюмки, в кухне установилась вполне дружеская атмосфера. Даже скептически настроенный Низамутдинов удостоил Воскресенскую парой дешевых комплиментов, пригласив ее на будущее в крестные матери. После чего удалился с Козыревым в баню. Как можно было судить по их лицам, там они намеревались продолжить серьезный разговор. Айгуль прокомментировала сдержанную реакцию мужа, человека по жизни скрытного и безэмоционального, как проявление необыкновенной с его стороны признательности. - Я вообще поражаюсь, как это он набрался смелости поблагодарить тебя и мне выдать комплимент типа «молоток», – поражалась она. – До сих пор не могу поверить в такое счастье! Теперь начнется совсем другая жизнь. У меня к тебе сразу столько вопросов. Можно? Мы ведь теперь подружки? - Спрашивай, подружка-болтушка, – улыбнулась Вера. - Верунчик, мне теперь, наверное, и париться сильно нельзя? – Айгуль не дождалась ответа, и сама решила не ходить. – В самом деле, не буду париться сегодня, лишь под душем ополоснусь. Мне ребеночка во что бы то ни стало нужно сохранить. У меня ведь уже были… Слова "выкидыш" Айгуль, очевидно, так боялась, что даже не решилась произнести. К окну кухни с улицы подошел довольный дядя Саша, уселся на завалинке, попыхивая дешевой сигареткой. В окне маячила лишь его засаленная шапочка. - Пошли на первый заход, самый злой пар, – донесся его скрипучий голос через раскрытую форточку. – Девоньки, вам, может, с погреба моих запасов принести? У меня там свои огурчики соленые, не то что эти ваши, заморские заморыши из банки. И помидорчики маринованные, и даже арбузики моченые есть, скажите, я принесу. - Ты бы, дядя Саш, своей "Примой" дымил в другом месте, а то все в кухню тянет, – крикнула ему Айгуль. – Мне теперь табачный дым вреден. А припасы свои неси, все неси, мне теперь из супермаркетов разносолы не нужны. Дядя Саша исчез из виду. Айгуль продолжала: - Так что тебе придется вместо меня Козырихе спину мочалкой драть. Терпеть не могу, когда она просит ей спинку потереть. А у самой такая спинища, такая жопень! Не надо грубых слов, – поморщилась Воскресенская, – я прошу тебя, если можно… А что такого я сказала? – удивилась Айгуль. – Не понимаю. Слово есть, а жопы нет? Ну, не буду. У Эрика пунктик насчет наследника, он ведь со мной и не расписывался только потому, что я сначала детей не хотела, а потом не могла… Ведь в двадцать семь рожать еще не поздно? Ну, теперь все пойдет иначе, я так хочу девочку… А ты не можешь сейчас предсказать, кто у нас будет? - Нет, слишком рано, боюсь ошибиться, – ответила Вера. – Ты успокойся, не надо так радоваться, сильные эмоции тебе теперь нежелательны. Но Айгуль не могла сидеть на месте и летала по кухне, не умолкая ни на минуту. Между прочим, ее безостановочная болтовня стала кладезем самой разной информации, к отбору которой Вера сразу же и приступила. Да так удачно, что к приезду на дачу Козыревой – жены Анатолия Виленовича, она знала об их супружеской жизни практически все необходимое. - Ты Козыриху не бойся, она только с виду здесь всему хозяйка. А на самом деле, она так боится потерять своего Толечку, что пикнуть не смеет против его воли, – с удовольствием сплетничала Айгуль, утащив Веру на кухню, где они занялись на скорую руку обедом. – Она знает про всех его любовниц, а его секретарше Ленке даже сама пачку презервативов подарила, только чтобы та не наградила их… ну, ребеночком или еще хуже. Ника сама мне признавалась, дескать, чуть ли не в открытую разрешает ему трахаться с кем угодно, лишь бы к ней поменьше приставал, мол, не мыло – не измылится… А на самом деле Ника со своим поздним зажиганием и ранним климаксом давно ни на что не пригодна. Козырь и к тебе клеился? Клеился, можешь мне не рассказывать, по себе знаю, он ни одной юбки не пропустит, кобелина. Я недавно отдыхала на их даче за границей, так он ни одного дня не пропускал в ванную заглянуть, когда я душ принимаю… - Нет, в самом деле, я сегодня в баню не пойду, боюсь. Так что с Козырихой тебе придется. Мы обычно с ней вторым заходом в баню ходили. - А что их дочка? Ее Аликой зовут? - Нет, та с матерью мыться никогда не ходит. Вообще-то ее Аллой зовут, это она моду взяла с какой-то эстрадной певички – Алика. Продвинутая девчонка, мы с ней в Испании клево по барам оттягивались. Пока Козыриха у стойки коктейлями накачивается, мы с Аликой танцуем да с мужиками крутим… - Девоньки! – дядя Саша вернулся неожиданно быстро. – С Анатолием плохо, кажись, сердце прихватило… Вы ведь доктор, правильно он сказал? Айгуль, в "скорую", что ли, звони. А вас прошу – пойдемте к нему, окажете первую помощь. Вера влетела в предбанник, даже не сообразив, что мужчины уже успели раздеться. Эрик прикрыл причинное место полотенцем. Козырев полулежал на лавке, широченной, в одну дубовую доску, держась за грудь. Она взяла его за другую руку, нащупала пульс. - Вот ведь как оно… – промычал, стоя в дверях дядя Саша. – Как я жарко баню протопил, тут и у молодого прихватит. Ладно, я рядом был, услышал. - Да мы еще и париться не ходили, – возразил Эрик. – Только собрались. Он с лавки привстал… пошатнулся и снова сел. Козырев пристально следил за движениями Воскресенской и словно подал ей знак, как только они встретились взглядами. - Вы были правы, Вера Христофоровна. Ваше сегодняшнее предсказание прямо в точку. - Ничего страшного, только постарайтесь успокоить дыхание, – ответила Вера, понимая, что между ним и Эриком только что случилось действительно что-то страшное. Она обхватила обеими руками его ладонь. – Сосредоточьтесь, пожалуйста, на моих руках. Сейчас вы почувствуете, как боль уходит через мои руки… - Уже чувствую. Мне в самом деле лучше. - Хорошо, – она раскрыла его ладонь, нашла нужную ей точку, сильно нажала на нее ногтем. – Нужно посидеть немного спокойно. Только не курите. И не парьтесь сегодня, Анатолий Виленович. Я вас после еще посмотрю. - Я немножко, не бойтесь за меня, – Козырев только теперь сообразил прикрыться рукой в паху. – Извините, Вера Христофоровна. Мне лучше, вы можете идти. После с вами поговорим. Вера в этом мальчишеском смущении наготы вдруг почувствовала такую незащищенность, уязвимость Козырева, всегда уверенного в себе, всесильного и всемогущего, что невольно его пожалела… Что я делаю? Ведь знаю, что у русской бабы от жалости до любви всего один шаг! А то и меньше… Он чем-то серьезным напуган, по-настоящему встревожен. Значит, я была права, они с Эриком о чем-то таком говорили? Значит, не зря я сюда ехала. - Простите, что я так влетела, – Вера прошла мимо Эрика. – Поберегите его. С легким паром! - Спасибо, Вера Христофоровна, – отозвался ей вслед Козырев. Его голос теперь звучал значительно бодрее, чем минуту назад. За воротами раздался автомобильный сигнал. Дядя Саша обогнал Воскресенскую, пошел открывать. Айгуль стояла на крыльце. - Ну, как он? Ничего страшного? Я так и знала. Вон Козыриха его примчалась, пусть сама муженьку "скорую" вызывает, если надо… На участок влетела яркожелтая "Окушка", карликовые размеры которой особенно выделялись на фоне высокого джипа-папы и длинноногой "Ауди"-мамы. Бедная падчерица приблизилась к ним и скромно припарковалась сбоку. Теперь автомобильная семейка была в полном составе. Вера не успела мысленно посмеяться по поводу этой автомобильной семейки, как увидела, вслед за необъятной Вероникой Георгиевной, с трудом освободившей переднее кресло, вылезающим с заднего сиденья Славика. Появление долговязого сыночка из крохотного автомобиля позабавило Айгуль, но не Веру. Та была на Славика сердита: не послушался, приехал, в то время, когда нужно готовиться к зачету. Еще больше рассердило то, что Славик на это ее замечание никак не среагировал, и вообще он совершенно не обращал на мамочку внимания – Алика не отпускала его от себя ни на шаг. Они наскоро пожевали чего-то на кухне, взяли с собой орешков, по банке пива и отправились по той тропинке к берегу. - Ника! – сразу набросилась на подругу Айгуль, как только молодые скрылись. – Ты представляешь, Вера Христофоровна – врач, психотерапевт, экстрасенс и ясновидящая. Знаешь, что она мне сейчас сказала? Я – беременна! Уже четвертая неделя, сомнений никаких… Помнишь, я тебе рассказывала про Эрика, как он на меня накинулся в ту ночь, когда мы прилетели с юга? В тот раз все и получилось, точно! Ника, бочонок мой ненаглядный, а давай на пару рожать! Ты сегодня попроси своего Козыря тебе пацана заделать, будет нашей дочурке невеста. Вместе их выходим, выродим, вырастим… давай, а? - Да ну тебя, Гулька, скажешь такое… при людях. Супруга Козырева – Вероника Георгиевна, или Ника, как ее звали все близкие, "при людях" произнесла с неправильным ударением и такой интонацией, с какой в прошлом веке господа говорили "чела-авек" – таким характерным было тогда обращение к прислуге. - Часто у вашего мужа бывают сердечные боли? – поинтересовалась Вера у Козыревой. Ей показалось, что та не расслышала вопроса, поэтому посчитала нужным объяснить. – Только что у Анатолия Виленовича был приступ, слава Богу, ничего страшного. Мы оказали ему первую помощь. - Пить надо меньше… – жена была больше занята состоянием гуся, нежели мужа. – Ты его где покупала? Сегодня, да? А где они сейчас? - В бане, – ответила Айгуль. – Мы по пути на колхозный рынок заскочили, у одной татарочки буинской сторговали. Перед тем они выпили немного, всего граммов по сто. - Это в бане она ему оказывала первую помощь? – Козырева уставилась на Воскресенскую, рассматривала с интересом, не скрывая, что оценивает и что оценка явно ниже удовлетворительной. – Ну-ну. Между ними сразу установились молчаливые и вполне определенные отношения. Ника решила, что Вера – очередное увлечение ветреного Козырева, а одновременно просительница (пусть и не для себя просит, для приюта). Случай же с Айгуль в глазах Козыревой рисовал Воскресенскую чем-то вроде домашней целительницы при богатой барыне. - И всем вы диагнозы так с ходу ставите? – Козырева говорила без неприязни, она мужа к прислуге не ревновала. – У меня, знаете, милая, после Испании голова вечерами стала побаливать. Вера выдала диагноз: гиподинамия плюс избыточный вес, разделенные на недостаток позитивных эмоций. Повышенное давление пишем, а в уме – ах ты, барыня наша, больше двигай попой! Помимо хождения по магазинам и салонам красоты, займись чем-нибудь серьезным. Но этого Вера вслух не сказала. Внешне Козырева, эта колобок-Коробочка, ей даже понравилась. Она увлекалась парфюмом, макияжем, бижутерией и яркими туалетами до такой степени, что почти не оставляла собеседнику возможности заметить ее комплексов по поводу комплекции. Чрезмерность во всем – в естественных объемах и в искусственных украшениях – все было настолько преувеличенным, что даже уже казалось неким собственным своеобразным стилем. Козыревой гостью никто не представил, и пришлось Вере самой объяснять, кто она такая и почему здесь оказалась. Выяснила заодно, что Козырев не утруждает себя разговорами с женой и о своих делах, знакомствах и намерениях дома не распространяется. Во всяком случае, Ника в первый раз услышала о телемарафоне, детском приюте и вообще о Воскресенской. Дальше этого гостья ее не заинтересовала и Козырева все внимание переключила на последовательность кулинарных процедур. Готовить гуся к отправке в духовой шкаф она не доверила никому, Айгуль с Верой остались на подхвате. Веру такое отношение не оскорбило, наоборот, даже открыло некоторые преимущества. С Никой можно было теперь много не разговаривать, достаточно было лишь покорно исполнять ее мелкие поручения: очистить луковицу, провернуть свежих сухариков через мясорубку – для панировки. Вместе с тем уготованная Козыревой для Веры роль бедной просительницы еще сблизила их с Айгуль, которая, не являясь законной супругой Эрика, барыни из себя не строила, более того, в разговоре то и дело намекала на свое трущобное происхождение. Одета она была, в отличие от расфуфыренной Козыревой, просто и небрежно, хотя сразу чувствовалось, что на ней только дорогие и стильные шмотки. Из бани вернулись Козырев с Эриком и молча разошлись по своим комнатам – отдохнуть до ужина. Стол в гостиной был накрыт, но приходилось дожидаться гуся, Ника просила всех подождать еще минуть двадцать. Начинало смеркаться, и Вера стала беспокоиться за сына. Она не решилась об этом кому-то говорить, просто сказала, мол, хочется прогуляться одной. Одной действительно хотелось побыть. Прежде всего для того, чтобы разобраться в своих мыслях и ощущениях… Что-то я расслабилась, так недолго потерять над собой контроль. Подумаешь, голого мужика увидала! Ведь не нарочно, ведь надо было оказать первую помощь. Сердце у него действительно чуть не выпрыгнуло, бедное. А лечить я могу только на положительном эмоциональном фоне, поэтому неудивительно, что в каждого своего пациента мне приходится немножечко влюбиться. Кстати, вот и с бывшим своим мужем Андреем Вознесенским (казанским тезкой московского поэта) роман начинался с поставленной ему в станционаре клизмы… Вера вздрогнула, услышав сзади торопливые шаги. В бору уже было довольно темно, а вечерний лес всегда слегка пугает своей тишиной. Воскресенская обернулась. По тропинке ее догонял запыхавшийся Козырев. - Зачем вы встали, Анатолий Виленович? Вам непременно нужно сейчас полежать. Да и простудиться можете после бани. - Ничего, я тепло одет, мне нужно с вами поговорить, – Козырев приблизился и пошел рядом, она взяла его под руку. Вера Христофоровна, мне нужно с вами серьезно поговорить. К сожалению, прямо сейчас не могу открыть всех деталей нашего разговора с Эриком, но речь шла именно об этом… - Я почувствовала. Он вам угрожал? - Скажем так: намекал. Намекал, что меня закажут… Тут очень многое придется объяснять, но прежде всего я должен вас предупредить: вы можете ввязаться в очень большую и опасную игру, поэтому хорошо подумайте, Вера Христофоровна. - Как раз только что об этом думала, – Вера остановилась, чтобы заглянуть в его глаза, потом снова двинулась по тропинке. – Вы извините меня, Анатолий Виленович, но такая дача, машина и все остальное… не оставляют никаких сомнений в вашей двойной жизни. Впрочем, я и не верила, что современный руководитель крупного АО может сегодня у нас работать… как бы это сказать… Одним словом, у каждого бизнеса есть тень. - Разумеется, в определенных пределах, – Козырев говорил спокойно, как о само собой разумеющемся. – Тем более, в бензиновом бизнесе остаться чистеньким нельзя, нефть, знаете ли, "черное золото". - Анатолий Виленович, простите за откровенность. Это мафия? Козырев не ответил. Не то что ушел от ответа, но сразу стало понятно, что нечего и спрашивать. - Вы имеете отношение к организованной преступности? – Вера не успела до конца проговорить вопрос, как уже сама поняла всю его риторичность и ненужность. – Значит, вы с Эриком не только друзья детства, но и партнеры по темному бизнесу? Надеюсь, крови на вашей совести нет? - Вы ясновидящая, что же спрашиваете, – Козырев был рад наступившим сумеркам, которые все больше и больше скрывали его лицо, так было легче говорить. – Этот клубок настолько запутан, что сам не знаешь, в чем замешан, а в чем невиновен, где правда, а где ложь, где добро, а где зло. Если мы мафия, то почему нас не ловит милиция? Да потому, что давно уже все перепуталось – кто кого ловит, а кто кого покрывает. Мы помогаем милиции, они работают на нас… С госчиновниками и бизнесменами и того запутаннее. Вот я, например, и чиновник, руководитель предприятия с долей госсобственности, и предприниматель, поскольку всем приходится крутиться, и даже общественный инспектор ГАИ, даже милицейскую корочку имею… И все так… Так кто же мафия, не понимаю, где она? Знаю только одно: мы хотим порядка, чтобы все имели работу и средства к нормальному существованию. Возможно, это не очень вяжется с представлениями о всеобщей справедливости. - Право сильного? - Большие деньги не подчиняются большевистским законам: поделить на всех, чтобы поровну, – Козырев усмехнулся. – Так и только распылишь по мелочи и проешь – и нет денег. А они должны работать. Как вы понимаете, я не зря штудировал марксов "Капитал". Но теперь я хотел о другом… Вера, ты теперь мне очень нужна. Не могу открыть тебе содержания нашего разговора с Эриком, приведу лишь его результат: я серьезно наступил на мозоль не только своему другу детства, но и зацепил интересы тех, кто за ним и над ним. А этого в мире больших денег не прощают. - Что же я должна делать? Замаливать ваши прегрешения, вымолить прощение? - Можете называть это консультант или еще как-нибудь… Но вы должны мне предсказать точную дату и место. - Видите ли, Анатолий Виленович, я представляла свою роль в другом, – Вера остановилась. – Да, я хотела вас предупредить. В надежде, что вы задумаетесь о своей жизни… и приближающейся смерти. Измените свою жизнь или хотя бы отношение к ней. Познаете, что со смертью – не все кончается для тебя, а все только начинается! Да, я хотела вас предупредить. Не обижайтесь на жестокие слова: я хотела приготовить вас к возможной гибели. Если вы правильно осознали бы суть перехода в иную реальность, то смогли бы изменить себя. Как правило этого достаточно, чтобы вокруг изменились и обстоятельства, иногда это изменяет целиком весь путь, судьбу, открывает новые варианты и даже отвращает исход… Это один из способов реально влиять на будущее. Вот что я хотела вам открыть, а не поступить к вам телохранителем. Тело меня меньше всего интересует… Она снова вспомнила его в бане. Нет, я все не то ему говорю. Да и бесполезно говорить. Он ждет, что я ему стану предсказывать готовящиеся на него покушения? - Душа… Понимаю, Вера Христофоровна, вы озабочены спасением моей души? – Козырев снова перешел на "вы". – Что ж, неплохое утешение для тела, с которым предстоит расстаться. - Не мне, а вам нужно спасать свою душу… Все это для вас лишь красивые фразы, по-другому я сказать не умею, но это правда. И потом, Анатолий Виленович, я вовсе не Ванга, с которой высшие силы говорили напрямую и передавали ей слово в слово. У меня же больше интуитивных догадок, озарений, картинок, смысла которых мне никто не объясняет… Но даже Ванга давала только восемьдесят процентов точных предсказаний. Мне, чтобы быть уверенной хотя бы на сорок, нужно владеть по возможности полной информацией о человеке, привлекая для этого и натальную карту, и диагностику кармы, одни словом, проводя целое расследование. Но даже в этом случае может так оказаться, что я сумею предсказать, когда уже поздно будет предотвратить. - Я и не жду от вас стопроцентных гарантий, – Козырев повернул ее к себе, осторожно приобнял. – Каким бы ни был результат, начинайте свое расследование, миссис Холмс. Вера испуганно обернулась по сторонам, темнота сгущалась все больше. Сквозь стволы сосен со стороны Волги просвечивали догорающие угольки заката – солнце село по-осеннему рано. Казалось, сумерки следят за ними, впрочем, в сумерках всегда так кажется… - Кстати, а почему вы сегодня без охраны? Где ваш Филенчук? - Охраны не требуется, мой водитель Миша, как и водитель Эрика, знают свое дело отлично. Не бойтесь, за мной вряд ли уже начали охоту, самое худшее еще впереди. - Так о чем же таком вы говорили с Эриком? Меня не интересуют детали сделки, которую он вам предлагал, подробности оставьте в тайне, мне нужна только фраза, которую он произнес, после чего с вами случился сердечный приступ. - Да никакой фразы конкретно не было, – Козырев тоже оглянулся по сторонам, хотя все равно плохо видел в темноте. – Мы не первый день знаем друг друга, оба понимаем одинаково, о чем идет речь. Когда на кону очень крупный банк… Тут Козырев замолчал, увидев в тени ивовых зарослей… Они уже дошли до берега Волги, когда совсем стемнело. С другого берега им весело помигивали огоньки деревни Матюшино… Но эти два огонька были не на том берегу, а на этом, и они приближались. Впрочем, все быстро объяснилось. Эти огоньки оказались сигаретами. Они столкнулись на тропинке с возвращавшихся от берега Славика с Аликой.
* * *
Ужинали при свечах, что было красиво, но не совсем удобно. Дешевые парафиновые свечи в тяжелых дорогих подсвечниках оплывали, коптили, но света давали мало. Стеариновых не было, какие уж достали, объяснила гостям Козырева. Она восприняла как личное оскорбление то, что Вера отказалась попробовать ее гуся. Но Воскресенская осталась непреклонной и ела только овощи, пила лишь колодезную воду… Признаться, я отвыкла уже сиживать за таким столом, другая бы на моем месте нажралась бы на халяву всего вкусненького – а мне уже ничего такого не хочется. Странно, с возрастом пропадает желание чревоугодничать. Во время ужина она больше молчала, односложно отвечая на вопросы Айгуль. Та все не могла успокоиться, известие о беременности для Айгуль решительно перевернуло. И теперь она интересовалась только тем, что полезно будущему сыну (она уже успела убедить себя и всех вокруг, что носит именно сына) или вредно. Поэтому вина она с Козырихой пить не стала, но и по вегетарианскому пути Веры не пошла – для мальчика, чтобы он рос, необходимо мясное, считала она. Кстати, и Славику она подкладывала гусиные куски пожирнее, как мама Вера ни протестовала. Ничего, мама Вера! – успокаивала она. – Мальчику нужно больше кушать, он еще растет. А Славик все больше и больше огорчал маму. Мало того, что он, как выяснилось, снова курит, хотя два года назад, когда его так же застукали с сигаретой, клялся, что никогда больше в рот не возьмет эту гадость… Теперь он с удовольствием ел и мясо, и даже от вина не отказался. Вере говорить ему через стол было неудобно, а на ее выразительные взгляды он никак не реагировал – просто пил и ел, почти под прямым углом склонившись к сидевшей рядом Алике. Они все время шептались о чем-то своем и прыскали с набитыми ртами. Беседа за столом не клеилась, рассыпалась на мелкие междусобойчики. Наконец, ближе к окончанию застолья, инициативу захватил Эрик, переключив общее внимание на свой разговор через весь стол с Воскресенской. - Вера Христофоровна, можно вас попросить? Коль уж вы были так любезны, что сообщили нам радостную весть, то не откажетесь ли вы и в дальнейшем оказывать шефство будущей маме? – длинные, правильно построенные фразы давались Эрику, толковавшему большей частью по фене, с некоторым трудом и выглядели неестественно. – Прежде всего, не откажитесь принять от нас знаки благодарности. Какой бы вы хотели получить подарок? - Не знаю… Простите, Эрик Хайдарович, но я не понимаю, за что мне подарок. Для меня увидеть, беременна ли женщина, не составляет никакого труда – просто мое зрение так натренированно, – Вера не хотела развивать свою мысль, но по привычке все же ударилась в объяснения. – В этом нет ничего феноменального, любой человек, упражняясь в определенной технике, может изменить свой угол зрения, научиться смотреть на мир в таком ракурсе, что будет видеть ауру. - И все же, как я понял, вы не только ясновидящая, но и народная целительница. Я прошу лишь о том, не могли бы вы консультировать Айгуль о свойствах трав, которые нужны, порекомендовать упражнения. - То есть вы мне работу предлагаете? - Как хотите, считайте. Или работу, или обычные для женщин… – Эрику не хватило словарного запаса, поэтому он придумал свое определение, – приятельнейшие отношения. Но в любом случае, без вознаграждения или благодарности в иной форме вы не останетесь, я обещаю. - Спасибо за доверие. Вы говорите, консультантом? – Вера коротко взглянула на Козырева, только ему понятно улыбнулась… Да, это очень здорово я сегодня сюда приехала. На сегодня что-то много деловых предложений. Будь немного раскованнее, общительнее. – Консультантом или подругой, меня оба варианта устраивают, если сама Айгуль не возражает. Могу гадать, ставить диагнозы, разрабатывать индивидуальные диеты и гимнастические комплексы. - Вот здорово! – Айгуль была благодарно Эрику за этот разговор, сегодня он был на удивление любезен. – Верунчик, после бани ты нам погадаешь? - Хорошо, только вот в баню прямо сейчас я сама не пойду и тебе не советую. Дай хотя бы час желудку на переваривание гуся. А потом с тобой вместе пойдем, я тебя самомассажу буду учить, хорошо? Гуся она напомнила не вовремя, Козыриха встала из-за стола обиженной. Кроме того, теперь ей не с кем было идти в баню, и она потащила с собой Алику, как та ни упиралась. Нахальная девчонка даже напоследок не смогла удержаться от демонстрации взрослым своей независимости. - Не хочу я с тобой париться, ты в бане слишком много места занимаешь. Я лучше со Славиком пойду… Но пошла все-таки с матерью. Потом пошел Славик с дядей Сашей, и тоже поначалу сопротивлялся. Но мама Вера настояла: мальчику полезна парная. Сама она устроилась с Айгуль возле камина и весь вечер рассказывала ей о разных методах предсказаний и гаданий. И так сама увлеклась, что очнулась, когда в баню идти уже было поздно.
Глава шестая
В понедельник утром Козырев вызвал Филенчука и предупредил, что есть очень важный разговор, не терпящий отлагательства. Однако его пришлось отложить до самого вечера: весь день был расписан настолько плотно, что не нашлось для Фили и двадцати минут. Прежде всего нужно было решить ряд неотложных производственных вопросов – обычная "текучка". Анатолий Виленович любил эти мелкие проблемы и даже затруднительные ситуации, из которых без него подчиненные не могли найти приемлемого выхода. А он на оперативках выслушивал объяснения руководителей служб и подразделений, как правило, о том, почему то или иное распоряжение не могло быть выполнено, и находил решения проблем практически мгновенно. Подчиненные только руками разводили: мол, как у вас, Анатолий Виленович, все так просто получается! А ответ был прост: никто из подчиненных не хотел брать на себя ответственность, отвык действовать самостоятельно, ждал указаний начальства. И Козырев не скупился на указания, не ленился влезать во все мелочи производственной деятельности на своем предприятии, хотя понимал, что вся эта "текучка", если подойти с умом, вовсе не его дело, а заместителей. Просто не надо их так опекать. Понимал, но продолжал руководить по старинке, замыкая все важные и практически любые мелкие решения на собственной персоне. Кроме того, оперативки по понедельникам до обеда, прием посетителей после обеда – все это встряхивало, помогало собраться. Действовало, как наркотик, заряжало на всю рабочую неделю. Как только ушел последний посетитель, Анатолий Виленович уже привычно набрал номер телефона детского приюта, однако с огорчением узнал, что Воскресенская сегодня отпросилась рано. За ней заехала какая-то неизвестная красавица на белоснежной иномарке и они отправились по делам. Козырев догадался: Айгуль. Проведенный на даче уик-энд, двухдневное общение наедине и в компании близких людей незаметно сблизило Веру и Козырева, у них появилась "своя тропинка к берегу", своя тайна, понятная лишь им двоим – Анатолий Виленович считал, что все это очень важно. То, что он сегодня не увидит Веру, показалось ему невероятным, за два дня он привык, чтобы она была рядом…
* * * Айгуль заехала за Воскресенской в понедельник, когда в приюте только закончили кормить детей обедом. Вера закончила дневной осмотр больных, всем дала нужные отвары. После тихого часа она хотела поговорить с одним парнишкой, самым старшим среди подростком, отчаянным забиякой и выдумщиком Эдиком. Она пыталась объяснить, что никак не может, что сейчас занята, но Айгуль, похоже, никогда нигде не служившая, решительно не понимала, почему нельзя уйти с работы в любое время, когда захочется. Тем более, если им назначила время частный мастер. - Верунчик, ну быстрее, быстрее! Я же тебе говорила, Роза – это такой человек, у нее жены правительства одеваются. - Погоди, Айгуль, а почему ты в женскую консультацию не сходила? - Почему, почему… Я забыла! - Как ты могла забыть, ведь мы с тобой договаривались. - Я забыла, что имею дело с ясновидящей. Как ты сразу догадалась, что я не пошла в консультацию? - Тут ясновидение не при чем. Если бы ты сходила туда, то прямо с этого бы разговор начала, – Вера покачала головой. – Ведь Эрик Хайдарович мне не верит. - Эрит он или не эрит, мне-то что за дело? Не хочу я перед врачами на кресле раскорячиваться. Ну, подтвердят они, станут срок устанавливать… А зачем мне срок? Мне же декретный отпуск ни к чему, все равно сижу дома. Да я и сама знаю срок. Месячные у меня в Испании кончились, а как приехала, то сразу с Эриком… – Айгуль решительно взмахнула назад завитую челку. – Зачем мне их консультация, мне твоих слов достаточно. Я теперь, подруженька, только тебя слушать буду. Ой, караул! Опоздаем к Розе! - Айгуль, милая, ну что ты еще придумала? Мы вчера с тобой обо всем довогорились, что не надо мне никаких подарков. Вера стушевалась от ее напора, стыдно (как-то неудобно) было объяснять, что получать подарки ей просто неудобно (стыдно как-то)… Ой, да ладно комплексовать! Я же ее не просила, она сама предложила. Тем более, Айгуль все равно с задуманного не свернешь, можно и не пытаться. - Это не подарок, а благотворительность в пользу телемарафона. Я сказала, что одену тебя к прямому эфиру, как принцессу Диану, и я сделаю, – Айгуль радостно рассмеялась, предвкушая удовольствие, с каким она будет смотреть по телевизору на Воскресенскую. – Сама же призналась, что одеть нечего? А Эрику это ничего не стоит. - Пусть лучше он приюту тогда поможет, а не на меня деньги тратит. - На тебя трачу я. А на приют мы его еще с тобой раскошелим, подружка! При всей своей наглой самоуверенности, Айгуль подкупала какой-то ребячливостью, бесшабашностью… Впрочем, мне не стоило бы обольщаться, передо мной обыкновенная самка, хищница. Мои симпатии к Айгуль возникли сразу, как только я увидела ее беременность – обычное отношение к потенциальной пациентке. Она с наслаждением потратит деньги незаконного супруга на меня, малознакомую приятельницу, потому что просто от рождения не жадная, никогда не придерживалась только собственной выгоды. Легкомысленная очаровательная пантерочка. Вера пошла отпрашиваться у Рамзии. Собственно, она могла уходить куда угодно и когда нужно, не докладывая заведующей, более того, Рамзия сама настаивала, чтобы Воскресенская всегда поступала так, как считает нужным. Но тем не менее, заведующую очень обрадовало известие, что Вера едет к известной модельерше насчет костюма для телемарафона. Едет с потенциальной спонсоршей их приюта. - Правильно, Верка, – одобрила Рамзия-ханум, – не тушуйся, раскрути ее на пару тысяч! - Ты с ума сошла… В общем, пошла, до завтра. За рулем белой "Ауди" Айгуль сидела сама, и Вера страшно за нее боялась. Дело в том, что минувшие выходные, которые они провели у Козырева на дачи, оказались последними погожими деньками этой осени. А с понедельника начались погодные мерзости по полной программе, дождь со снегом, северный ветер, страшный гололед. Хотя и без всего этого водить машину по улицам Казани – дело нервное и хлопотное. Тем более, для беременных женщин. Впрочем, Айгуль нервничала не из-за пробок и не из-за незнания дорожных знаков (она на них даже не смотрела), а просто боялась опоздать к Розе. Ведь Роза была не просто портниха. У нее шили себе наряды только лучшие дамы местного бомонда. Самой Айгуль ее телефончик перепал от Козырихи, однако даже ее рекомендаций оказалось недостаточно, чтобы попасть на прием к знаменитой модельерше. Айгуль с большим трудом добилась расположения Розы и теперь не хотела, как она выражалась, лажануться. - Она всего нам выделила тридцать минут, – жаловалась Айгуль, подгоняя сиреной впереди идущую "копейку". – К Розе не опаздывают. А этот "чайник" ползет, словно на свои похороны… Она и прическу тебе подберет, если хочешь, и цветовую гамму – от помады до колготок. Ты будешь на экране смотреться лучше хилерши Клинтонши!
* * * Поездка в приют отпала, Козырева это расстроило. Зато появилось свободное время для обстоятельной беседы с Филенчуком. Тот, надо сказать, уже начал обижаться, почувствовав, что с появлением Воскресенской у шефа не стало хватать времени для общения "за закрытыми дверями" – так они называли минуты, а иногда часы, которые проводили вдвоем в маленькой комнатке отдыха, куда вела замаскированная под стеновые панели дверь в служебном кабинете Козырева. Филенчук отликнулся на зов по селектору коротким "иду" и тут же появился на пороге Козыревского кабинета. Секретарша Леночка заглянула в щелку двери: - Анатолий Виленович, вас нет ни для кого? Или с кем-то нужно соединить? - Ни для кого. Прямой телефон поставь на автоответчик. Всем говори: уехал в избирком, будет через час. Филенчук закрыл за Леночкой дверь на ключ, потушил верхний свет в кабинете и направился по светящейся тропинке на полу к приоткрытой секретной дверце в комнату отдыха. Здесь они уселись друг напротив друга в удобных креслах и с минуту молчали, настраиваясь на внутренний ритм повисшей над ними тишины. - Ну, как наши предвыборные дела? - На телевидении большие продвижения, я уже сценарий у них читал, – Филенчук для верности заглянул в свой блокнотик, но в его каракулях и сокращениях не только кто-нибудь посторонний, но и он сам, кажется, не мог бы разобраться. Шпионская привычка кодировать смысл до той степени, пока код не "пожрет" самый смысл зашифрованного. – Они, конечно, хотели бы вам показать, но вы в последние недели стали совершенно неуловимы. - Филя, давай на ты, нас все равно никто не слышит. Скажи честно, ты уверен, что мы выиграем выборы? - Почти уверен, но есть один вопрос, который нужно серьезно обсудить. - Так давай сразу с вопроса, я ведь не девочка, чтобы меня обхаживать и разогревать, – Козырев привычно полез в бар, но не донес бутылку до стола, наткнувшись на взгляд Филенчука, снова спрятал коньяк. – У меня тоже один вопрос к тебе, и тоже очень серьезный: это твои ребятки наводят контакты с людьми Эрика? - Вы сами просили разобраться по делу убийства Коновала. - Я просил на "ты". Но ты уверен, что его убрали люди Эрика? - Могу и фамилию назвать. Муртазин Зиннатулла Рустемович. Быки его по погонялу больше знают – Мурзик. И даже в курсе, за что конкретно он Коновала завалил, – Филенчук снова заглянул в блокнот, только чтобы не смотреть в сторону шефа. – Вкратце, история такова. Коновал на его телку по ошибке залез, сразу не разобрал, с кем связался, да еще начал права качать. Приведи, мол, ко мне своего пацана, я ему все популярно распишу… Вот тот и пришел. Подождал его у кабака и пристрелил. - Эту историю я уже слышал, Эрик вчера рассказал. - Только вся эта история больше на легенду смахивает, – Филя закрыл блокнот. – А не рассказал тебе Эрик, что Коновал просто не тем, кому надо, дорогу перешел? Узнал, что в Макаровке – это такая деревенька за Караваевым и Кадышевым – есть некий сарайчик за одним частным заборчиком. А в том сарайчике – целый склад левой водки. Сарайчик этот ничейный, в смысле, бабке одной принадлежит, а "крученка", что там хранится, к Эрику ведет… Козырев выслушал Филенчука молча, внимательно разглядывая своего зама. Тот был невозмутим. Не поймешь, то ли он ведет свою игру, то ли честно отрабатывает солидный оклад. Анатолий Виленович все же достал из бара бутылку, плеснул себе коньяку на донышко толстостенного бокала. Филе предлагать не стал. - Любопытная информация. Она тебе от своих гэбистов перепала? Или сам Мурзик рассказал? – Козырев разглядывал коньяк на просвет, все предметы преломлялись сквозь блики янтарного чайного цвета. – Тебе, как комитетчику, известно, что Мурзик у Эрика исполняет те же функции, что и ты в нашей конторе? По-твоему выходит, шеф Эриковой контрразведки сам Коновала завалил? Что, исполнителя найти не мог? - Все верно. Мурзик руководит службой безопасности у Эрика. Верно и то, что он не смог найти исполнителя. Сам посуди: между вами с Эриком мир и дружба, а значит, и между вашими бригадами, быками и их блядями – все настолько переплелось, перепилось и перетрахалось… Где же тут на Коновала киллера найти? - Значит, Мурзик вот так вот взял да все тебе открытым текстом и выложил, сам себя заложил, мол, я Коновала заказал, сам же и привел в исполнение? - Нет, конечно. Все это говорилось в безотносительной форме, в сослагательном наклонении. Ребята поговаривают, мол, Коновал ваш с кем-то бабу не поделил, поимел ее во все естественные отверстия, угрожая насверлить перышком искусственных. Короче, беспределом занялся… Но его он сам убил, это точно. Могу доказать как дважды два. Козырев понимал, что без Фили ему теперь не обойтись. Однако бывший комитетчик, а ныне руководитель службы безопасности АО "Каз-Ойл" был далеко не простым фруктом. Трудно доверяться человеку, у которого свое на уме… - Значит, Коновала убили не за бабца, а за подпольную водку? А откуда ему стало известно про склад в Макаровке и на что он ему сдался? Про эту водку тебе тоже Мурзик напел? - Нет, это уже мои источники, – Филенчук держался ровно и говорил почти без интонаций. – Мы с Мурзиком данную тему обсуждали, насколько я понял, тут и кроется главный интерес. Он, само собой, упорно уходил от разговора. - Понятно, значит, ты решил договориться со своим коллегой из дружественной компании о взаимовыгодном сотрудничестве, обменяться опытом, так сказать. Поделиться некоторой информацией. Только ведь он не комитетчик, вроде тебя, он живет по своим, воровским понятиям, как все окружение Эрика! Поэтому он тебя держит за мента и дружбы с тобой никогда водить не станет. Он тут же пошел к Эрику и все выложил слово в слово, а тот мне выговаривает, мол, что это твой Филенчук в наши владения повадился? На кого копает, что вынюхивает? – Козырев снова взял бутылку, но вдруг увидел, что у него налито, он еще первой дозы не принял. Долил себе еще немного, но снова не выпил. – Значит, получается так: контрразведка Эрика своему шефу сразу обо всем докладывает, а ты от меня в секрете держишь? - Я хотел тут же доложить, но вы все время заняты Воскресенской. - Доложили мне уже, спасибо, – Козырев пытался выразить свое недовольство, но игра у него явно не получалась. – Знаю я и весь ваш разговор с Мурзиком. Знаю и про бабулю из Макаровки, и про старичка из Кадышева, и про большое семейство в Караваеве, у Эрика не один склад вокруг Казани "крученкой" затаривается… Я только одного не знаю, почему я все от других узнаю, а не от тебя? Ох, Филя, завязывай ты со своей контрразведкой, давай раскрывай картишки. Что по этому делу твоим дружкам в органах известно? Что они тебе сказали, а что ты им шепнул? Ты пойми, мне сейчас с Эриком совсем не хотелось бы дружбу терять. - Понимаю, но что же делать… Придется. - Ты так думаешь? – Козырев долго смотрел на Филенчука, потом выпил, шумно выдохнул. – Я тоже об этом стал задумываться… Сейчас я тебе расскажу все, о чем мы с ним на даче в выходные толковали. Но прежде ты. Давай закончим с выборами и Коновалом. - Коновал захотел с того склада себе процент поиметь. Вот и наехал на Мурзика, то есть сначала на его телку. Но с ним даже договариваться не стали, сразу пулей рот заткнули. – Филенчук посмотрел на бокал в руках Козырева, потом на початую бутылку. Вообще-то Филя не пил, но сегодня решил "усугубить", поскольку давно таких разговоров с шефом не было. Козырев понял взгляд Филенчука и тут же налил второй бокал. – Мурзик почти и не скрывал, что сам Коновала замочил, разумеется, не в прямую, а так, намеками… Он не сомневается, что против него никаких улик, что даже если его ментам сдать, то они его все равно на мокруху не расколют. - И он прав? - Не совсем. Ствол найти и пальчики его на рукоятке нарисовать, слава КПСС, этим низостям мы еще не разучились. Так что сдать его руоповцам не проблема, важно другое: что мы будем с этого иметь? - С этого мы будем иметь крупные неприятности, прежде всего с Эриком, а потом и со всем их воровским шалманом, – Козырев поднял бокал. – Ладно, Филя, шутки в сторону. Мы каждый своей тропинкой пришли к одному и тому же камню на развилке дорог. А на камне том написано, как в той сказке: направо пойдешь – коня потеряешь, налево пойдешь – сам пропадешь. - Конь, как я понимаю, это я? Ну а что, если прямо пойти? Там что написано? - А ты как думаешь? - Думаю, там написано: прямо пойдешь – в горсовет попадешь, – Филенчук поднял бокал, предлагая тост. – Не дай Бог, конечно, начнет всплывать эта история с Эриком и водкой, а кому-то из журналистов придет в голову напомнить читателем о вашей детской дружбе в старом суконском дворе… И можно сойти с дистанции в предвыборной гонке. Вот почему я и считаю, что кандидату в депутаты горсовета Козыреву Анатолию Виленовичу не стоит париться в баньке с бывшим рецидивистом и нынешним лидером организованной преступной группировки Низамутдиновым Эриком Хайдаровичем, по кличке Гайдар.
* * * Роза открыла сама. Жила она в обыкновенной квартире в обыкновенной высотке на Татарстане, дом был знаменит главным образом соседями. Узнав, что ей придется одевать Воскресенскую для телемарафона, Роза тут же поинтересовалась, не знает ли она на телевидении Зулю Зайнуллину? Ну, конечно, Зайнуллину знали все. Она должна была вести телемарафон. - Теперь мне все понятно, – заявила Роза. – Зулейха Михайловна будет в розовом костюме, значит, вас непременно нужно одеть в светло-серое. Или вам не нравится серый цвет? - Розочка, душечка, ну что ты спрашиваешь? – встряла Айгуль. – Делай, как ты считаешь нужным. Я же просила тебя, одень мне ее, как принцессу Диану. - Но, может быть, у госпожи Воскресенской есть свое мнение… - В самом деле, – подтвердила Вера, – у меня есть свое мнение насчет одежды вообще. Но должна признать, что ничего в ней давно уже не понимаю. И во всем полагаюсь на ваш опыт и вкус. - Договорились, только потом чур не жаловаться, – Роза бесцеремонно задрала Воскресенской подол, собрала платье в складки на талии и попробовала наощупь волосы. – Так, хорошо. Теперь нам нужен ваш фотопортрет. - У меня нет с собой, – растерялась Вера, – я очень давно не снималась… - Не беспокойтесь, – Роза взяла цифровую фотокамеру. Встаньте на фоне этой стены, расстегните верхние пуговицы. Так, а теперь оголите плечи… Она щелкнула несколько раз… впрочем, привычного щелчка не было, и пленку в камере она не перематывала. Поблагодарила и пригласила в другую комнату. Там она подсоединила через шнур фотокамеру к компьютеру – и на мониторе показалось знакомое лицо. Вера от неожиданности не сразу себя узнала. Но потом она вообще перестала себя узнавать, когда на экране к ее лицу стали сами собой примеряться самые разные прически – короткие и длинные, всех цветов и оттенков. Потом на ее плечи стали прикидываться костюмы различных фасонов и расцветок… В конце концов, Вера утратила способность воспринимать чудеса компьютерной техники. Своих размеров (по топ-архетипу 90 х 60 х 90) Вера тоже, естественно, не знала, поэтому удивилась, когда Роза стала их вносить в компьютер, даже не сняв с нее мерки. - Вы недалеки от эталона. Похвально, сударыня, в вашем возрасте, – Роза обернулась от экрана. – Простите, если обидела по поводу возраста, но с клиентами привыкла говорить прямо. Вам тридцать пять – тридцать шесть, а фигурка у вас на все восемнадцать, это не комплимент, а констатация. - Но почему вы решили, что у меня… - Ваши размеры? Да пожалуйста, я могу измерить, – Роза сняла со спинки кресла "сантиметр" и, не вставая, очень ловко обмотала Веру проградуированной оранжевой ленточкой. – Девяносто… шестьдесят пять… восемьдесят… Ну, убедились? Три попадания из трех, у меня уже взгляд снайпера. На этом, пожалуй, и остановимся. Зайдите послезавтра в три пятнадцать.
* * * Козырев долго готовился, как все это сказать своему «Штирлицу, но только выпили с Филей, так Анатолий Виленович сразу и выложил все без подготовки: весь разговор с Эриком – до бани, в бане и после бани – пересказал в подробностях, а потом закончил: - Я ему твержу: у меня к концу года не сойдется цифра по реализации. Объясняю, что так не бывает, что не могут наши АЗС реализовать бензина больше, чем по документам поступило. Недостачу нам простят, можно свалить на естественную убыль, объективные причины, непредвиденные обстоятельства. Но перевыполнения плана нам никто не простит. А он только знай повторяет: у меня чистый бизнес, я меняю бензин на водку, ты его продаешь – и прибыль пополам. Как на базаре, ей-богу… Я уже ему и пример привел: продавцу в винно-водочном отделе принесли продать втихаря левый ящик водки. А тут ревизия: откуда у тебя лишний ящик? По документам получено двадцать, а проданных и оставшихся – двадцать одно! Тут же выгонят, дело заведут, да еще директору магазина достанется. Если девятнадцать насчитали бы, то гораздо меньше хлопот. С продавца вычтут недостачу, и всех делов. Только Эрик не понимает примеров. Нет, ему загорелось втихую бабок побольше срубить! А то, что он меня подставляет, ему дела нет. - Но вы теперь и обратного хода дать не можете, правильно? Эрик вас крупно подставил, – Филя говорил ровным безучастным голосом. – И теперь, если вы хотите жить спокойно и баллотироваться в горсовет, вам ничего другого не остается, как только опередить Эрика – и подставить его самого. Филенчук понимал, что произносит страшные вещи. Он прекрасно знал, как Козырев уважает Эрика. Поэтому насчет "подставить" он произносил фразу так же монотонно, как и прежние, не выделяя слов. Однако эффекта добился прямо противоположного – Козырев, похоже было, даже не расслышал его намека. Поэтому Филя повторил: - Можно Эрика очень чисто подставить, так, что он на нас и не подумает. Мы могли бы сдать ментам его водочные склады. А перед тем они возьмут Мурзика и сделают так, будто это он про водку на допросах раззвонил. - Да у тебя, гляжу, этот план давно в голове созрел? – Козырев даже с кресла приподнялся. И удивился так искренне, как будто сам об этом только что не подумал… словно затеял весь этот разговор с Филенчуком не для того, чтобы именно к этому привести. – Вот это Филя! Вот что значит контрразведка… Предлагаешь упреждающий удар? - А ты сам как думаешь? - Думаю… Все думаю… Но похоже, с Эриком я влип крепко, – Козырев вздохнул. – Тут как все вышло-то… Мы еще летом, до августовского кризиса, подписали договор с поставщиками дешевого башкирского бензина. Но потом это дело тормознулось, им показалось, что они здорово потеряют. Ведь тогда никто не знал, на какой отметке доллар остановится. Башкиры предложили бартер. А поскольку к нам их Эрик привел и рассчитывал на свой законный процент, то и с бартером он же предложил решение – поменять им половину бензина на двести пятьдесят тысяч декалитров татарстанской водки. Они согласились. Эрик весь бартер взял на себя, у него с "ликерками" по всему Татарстану выходы налажены. Так что все было чисто, к документам не прикопаешься. И мы с легким сердцем отправились отдыхать в Испанию… - Куда Эрик в последний момент выехать со всеми не смог, так? - Вот именно. Оказывается, он не смог, потому что в это время встречался с башкирскими поставщиками и уже от своего имени подписал с ними контракт на двадцать тысяч тонн бензина к Новому году. А он расплачивается водкой – сорок вагонов сейчас и сорок – после поставки… Одним словом, решил под шумок свой куш поиметь. Ведь мне и в голову не пришло, что Эрик втянул меня в общероссийскую мафиозную сделку по обмену ворованного бензина на самопальную водку. Московская братва решила провернуть свою крупную сделку, а за татарстанскую часть операции они поставили "смотрящим" нашего дорогого Эрика. И вот в баньке тот мне все это разложил по полочкам… Филенчук замер над раскрытым блокнотом, уже все сообразив. Такие фокусы, насколько он был в курсе, проделывались и раньше. Само собой, бензин тот был нигде не учтенным. Набрать такое горючее море не составляет труда: сегодня колхозники часто покупают хлеб у соседей, а отчитываются им как за собственный урожай. Разумеется, бензина и солярки на уборку зерна и транспортировку по бумагам расходуется немерено – и вот бензина по документам нет, а в цистернах он остался. Примерно тоже самое проделывают и с водкой. Ее на ликеро-водочном заводе уже сделали, через торговые точки реализовали и, более того, уже выпили – а она цела-целехонька стоит на каком-нибудь складе или хранится у какой-нибудь бабушки в сарайчике. А все это время в магазинах реализовывалась "крученка" из дешевого грузинского или просто украденного спирта! В результате такого бартера и бензин продается второй раз и водка по-новой поступает в продажу, а двойной доход исчезает неизвестно куда. - В данной ситуации известно только то, что часть доходов должны получить мы с Эриком лично, – закончил Козырев. – Могу даже назвать сумму, разумеется, в "зеленых лимонах". Полтора напополам. Ну, разумеется, половина уйдет на взятки и на цеховиков, на грузчиков и дальнобойщиков… Но по пол-лимона в долларах нам обещают уже к Новому году. Неплохой навар? Эрик предложил обмыть его на рождественских каникулах в Испании. - Но как же ты собираешься провести столько лишнего бензина через свою бухгалтерию? Это ведь десяток железнодорожных составов. - Можно, конечно, поднапрячься… Скажем, они поступят к нам на реализацию и повиснут в годовом балансе как кредиторская задолженность. За две пьяных новогодних недели они просто уйдут через наши АЗС. А с начала следующего года мы начнем рассчитываться с поставщиками по частям – в течение всего первого квартала. Делается расчет и на то, что к тому времени розничные цены на бензин подскочат пару раз – мы подпишем пару протоколов по согласованию цен… В общем, картина будет реальная и вполне законная. Водка же у нас на предприятии вообще не фигурирует. - Действительно, все просто. Вот только если за это время не будет ревизии или отдел по борьбе с экономическими преступлениями не нагрянет… - Москвичи гарантируют "прикрышку" на все время операции. Вот только что стоят их гарантии? У нас в Татарстане свои порядки у ментов… Козырев лишь махнул рукой, что должно было означать: в этой стране в этих делах никто не может дать никаких гарантий. Филенчук снова закрыл свои записи. Манипуляции с блокнотом должны были служить, как он представлял, своеобразными точками и запятыми в разговоре, подчеркивающими важные предложения. - Тебе, конечно, решать… Но я бы посоветовался с умными людьми. С Башуриным, например, из горсовета. Я не говорил еще? Он спрашивал о тебе, интересовался, не нужна ли его поддержка с телемарафоном. Только я думаю, что он не один марафон имел в виду. Стоило бы с ним познакомиться. - С Башуриным? Он меня еще по обкому знает, правда, мы лет пять уже не пересекались. - Среди депутатов Алексей Петрович имеет солидный вес. После ликвидации комсомола он сменил ряд постов в разных районных администрациях, попал в мэрию. И делами через промышленную комиссию заворачивает немалыми. Если надо, я могу с ним связаться, устроить встречу. Это было бы очень кстати перед выборами. - Да, в самом деле… Что-то я выборами слабо занимаюсь, а осталось всего ничего. Все с телемарафоном возимся, – Козырев не договорил, потому что Филя чуть скривил губы – своей полуухмылкой он явно намекал на Веру Воскресенскую.
* * * А та на работе до сих пор не появилась. Козырев названивал в приют через равные промежутки времени (от сигареты до сигареты) и всегда с равным результатом (до сих пор не появлялась). После Розы-модельерши Айгуль повезла Восресенскую к себе домой. Они с Эриком жили в сравнительно небольшом коттедже из белого кирпича в поселке Дружба. Изнутри дом смотрелся не так скромно, множество просторных комнат с высокими потолками, богатое убранство, чистота – все это производило впечатление… Ну если не очень уютного, то достаточно теплого гнездышка. Айгуль сразу повела Веру в свою спальню, где шкаф-купе во всю стену был доверху забит ее гардеробом. Она просто распахнула все раздвижные дверцы и приглашающе взмахнула рукой. - Налетай, подешевело! Нет, Верунчик, серьезно, мы же практически один размер носим, разве что ты пониже будешь. Только не обижайся на меня, ведь я от чистого сердца предлагаю… Мне теперь ничего этого не нужно, скоро растолстею, ни в одно платье не влезу. А после родов да первого годика все это из моды выйдет. - Я не обижаюсь, Айгуль, мне в самом деле теперь нечего носить, – Вера подумала, что ведь это и в самом деле обидно, когда тебя начинают одевать, словно приживалку и нахлебницу в доме богатой барыни… Но что тут зазорного? Мне и в самом деле не на что покупать одежду, благо что я к вещам равнодушна. У Козырихи я бы ни за что не взяла, да она бы и не смогла предложить вот так, от души и без всякого сожаления! Айгуль, как и я, не накопительница и легко расстается с вещами. – Спасибо за предложение, но лучше ты сама мне выбери платье, ведь я плохо разбираюсь. - Платье! Да я тебе сейчас и сумочку, и косметику подберу, какие Роза порекомендовала. Только не переживай, ведь я тут не одну тебя одеваю, тут многим подружкам перепадает. А через пару месяцев мы с Эриком вообще за границу отправимся, так что будем все раздавать и распродавать подешевке. - За границу? Насовсем? - Не знаю, как получится. Он хочет, чтобы я там рожала. - Так вот почему вас никого не было видно… - Где не было видно? – Айгуль подскочила к Воскресенской. – Это опять твое ясновидение, да? Верунчик, милая моя, ну не тяни, скажи откровенно, что ты видела? - Да отпусти ты меня, – Вера спрятала руки за спину. Привычка хватать собеседниц за кисти рук и прижимать их к своей груди Воскресенской была неприятна, к тому же она так не гармонировала с естественностью и простотой обхождения, которые были характерны для Айгуль. – Сядь и выслушай, только не задавай много вопросов. Если что не понятно сейчас, откроется после… Но и ты будь тогда откровенна, отвечая на мои вопросы. Сядь к зеркалу и смотри на меня только через него. - Хорошо, хорошо, – Айгуль послушно, как школьница, присела к столику, зажгла литые бра над роскошным трюмо. – Все, готова. - Я еще у Козыревых на даче подметила странную вещь, когда все ужинали. Мне был открыт путь в будущее Анатолия Виленовича, путь к своему Славику. Я не говорю, что могла бы прямо сейчас предсказать всю их судьбу, речь идет лишь об открытости для меня, возможности увидеть их в будущем… Но все остальные, сидевшие за столом, были для меня почему-то закрыты. Обычно я никогда не спешу анализировать свои ощущения и пришедшие образы. Но сегодня ночью, уже дома, я задумалась, а что, собственно, меня удивило в той дачной компании? Почему ваши будущие пути – твой с Эриком, Козырихи с дочкой – все время ускользали от меня? И я поняла, точнее, мне показалось, что ответ именно в этом: ваши ближайшие пути, быть может, в течение этого года, в начале следующего, проходят далеко отсюда. Возможно, это и объясняется отъездом за границу. А вы серьезно решили ехать? - Во всяком случае, он так сказал. Вот только не знаю, когда поедем и куда. Ведь у Эрика там нет недвижимости, как, например, дачи у Козыревых. - Что, средств не хватает? - Откуда я знаю, – Айгуль легкомысленно пожала плечами. – Мужчины его круга редко посвящают женщин в свои финансовые дела. Я могу лишь догадываться, что мой Эрик не беднее твоего Козырева. - Моего Козырева? – поверхнулась от удивления Вера. Она удивилась не столько предположению о своих отношениях с Козыревым, сколько их откровенному одобрению со стороны Айгуль. – Но с чего ты решила, что он мой? - Хорошо, хорошо, могу забрать… Забрать свои слова обратно, – Айгуль повернулась к ней и хитро смотрела снизу вверх. - Моего! Ну, ты, матушка, загнула, – Вера решила не продолжать неприятной темы, она снова повернула Айгуль к зеркалу. – Мне хотелось бы более подробных ответов на мои вопросы. - Хорошо, хорошо, – Айгуль вспомнила, что общаться следует через зеркало. – Я должна сразу сказать, что мы с Эриком почти ничего не обсуждаем между собой. У него чисто татарское отношение к женщине: я сказал, и все… Ты вот думаешь, наверное, такая молодая и красивая баба подцепила низенького страшненького старика исключительно из-за денег и этого барахла. К тряпкам я всегда была равнодушна. Ну, может быть, сначала я и в самом деле хотела пожить всласть, воспользоваться его денежным мешком. Но, поверь, теперь я к Эрику совсем иначе отношусь. Вряд ли это можно назвать любовью до гроба, но я его понимаю и очень жалею. Никто не знает, какой он со мной наедине. - Я знаю… - Ну да, ты же ясновидица! Вот поэтому я ничего от тебя и не скрываю. Хотя… – Айгуль потупилась, прервав фразу на полуслове. – До сих пор не знаю, как отнестись к твоим расспросам. Ты, случайно, не из органов? - Разве я похожа? Нет, Айгуль, я не шпионка. Ты правильно почувствовала – просто у меня к Козыреву личный интерес. Вера сняла с шеи кулон странного вида – серебряная старинная вещица напоминала знак сердца, только было объемней. Достала из своей сумочки ручку и тетрадь, вырвала чистый лист и в одну линию нарисовала контур человека, которому чисто символически обозначила глаза и пуп. В эту точку она и направила острый кончик своего кулона, удерживая его на весу за тонкую кожаную тесьму. Айгуль с интересом следила за ее действиями, ничего не понимая. Сердечко стало медленно раскачиваться наподобие маятника. - Это один из способов кармической диагностики и составления прогноза вероятности по так называемому фантому, – сообщила Вера, как бы объясняя, но понимая в то же время, что Айгуль все равно этих слов не разберет, а вдаваться в подробности метода не имеет смысла. – Мы будем задавать талисману вопросы, а он будет отвечать. И наоборот: он будет нас спрашивать… На самом деле, конечно, маятник откликается только на импульсы оператора, то есть на мою внутреннюю энергию. Я не знаю, как тебе лучше объяснить, но поверь на слово: тут нет никакого обмана, колдовства. Просто попытка контакта с тонким миром. - А это кто на рисунке? Мужчина или женщина? Это я или Эрик? - Это Анатолий Виленович, точнее его образ, фантомный след… Айгуль, я хотела бы узнать об отношениях между Эриком и Козыревым. Ты могла бы мне помочь? - Ну конечно, спрашивай, что тебя интересует, – Айгуль встала от трюмо, вернулась к шкафу. – Ты садись на мое место и занимайся своим делом, а я пока сама подберу, что тебе подойдет, и отвечу на все твои вопросы. Хорошо? - Спасибо, пока не нужно никаких вопросов. Мне нужно настроиться, – Воскресенская склонилась над рисунком, сосредоточившись на движениях маятника. – Айгуль, мне очень нужно узнать как можно больше об Анатолии Виленовиче, но не от него самого, а со стороны. Как ты понимаешь, у его подчиненных или близких мне неудобно узнавать некоторые подробности его биографии, черты его характера. Все это необходимо мне для составления подробной натальной карты. - А потом ты мне так погадаешь? - Это не совсем гадание. Впрочем, не важно, как ты для себя это все назовешь… Итак, ты давно знаешь Анатолия Виленовича? Эрик тебе про него часто говорит? - Значит, так, по порядку. Я знаю Козыря два года, нас Эрик познакомил, представил как друга детства. Много о нем не говорил, но Эрик у меня вообще такой. Более близко я Анатоля узнала месяц назад, когда отдыхала у них на даче в Испании, – Айгуль достала вечернее платье и брючный костюм. – Вот в этом я там с Козырихами по барам козыряла… Нравится? Я тебе его отложу. Оно чистое, я всего-то один раз его надевала. И как раз в твоей серо-бежевой гамме, как Роза порекомендовала. Сейчас это очень модно. - И каков он был за границей? О чем вы говорили? - Я с ним практически не общалась, в основном с его бабами моталась, а те – с его бабками. Он же сам больше на веранде сидел, со мной почти не говорил, так, за завтраком пару слов. Если не считать, что чуть ли не ежедневно после морских купаний он врывался в ванную комнату, когда я принимала душ. Как бы случайно. - Представляю, – рассмеялась Вера. – Ты не больно-то возмущалась по этому поводу, как я погляжу. - Если бы меня это шибко возмущало, – подхватила смешинку Айгуль, – я просто запиралась бы. А так… Что мне, жалко? Пусть любуется. Сравнение явно было не в пользу старшей Козырихи. А мы еще с младшенькой там голышом загорали, представляешь, какими шоколадками выглядели! - Но он к тебе в Испании ни разу не приставал, правильно? Вот на даче что-то такое было. В прошлом году? – Вера спрашивала уже не у Айгуль, а у своего талисмана. – Впрочем, он не особенно старался и удовольствовался малым… - Верно, поцелуем и пощечиной. На следующий день извинялся и был великодушно прощен. Ни Эрик, ни Козыриха ничего не узнали, а мы стали друзьями по несчастью. Ну, в том смысле, что он всегда намекал к месту и не к месту, каково ему, красавцу мужчине, жить с такой страшной колодой… Этим как бы подчеркивая, что и он понимает меня, каково живется с худосочным Эриком, – Айгуль обрушила с полки на пол целую груду дамских сумочек и ловко подхватила из них одну. – Верунчик, вот эта тебе нравится? Она подойдет к тому серому осеннему пальто. Сейчас и шляпу подберем… - Айгуль, не отвлекайся, пожалуйста, – Веру целиком поглотили движения маятника. – А как он со своими? С женой понятно, а с дочерью? - Алика их поздний ребенок. Козыриха ведь по райкомам да райисполкомам служила, долго не решалась рожать. А когда поняла, что зампредом или третьим секретарем уже не станет, только тогда родила – на последнем излете молодости. И сразу внешне сдала, ну, то есть раздалась как квашня, обабилась. Это теперь она снова в ударе, как говорится, в сорок пять баба ягодка опять. Начала у Розы одеваться, следить за американской модой и за своим неумеренным аппетитом. Зато Козырев, в семье почти не бывавший… - Работа и женщины, – полуспросила-полуответила Вера в такт покачивающемуся сердечку. – Жене говорит: на работе. Любовнице: на работе. А сам любится с секретаршей Леночкой. - Ревнуешь? Да брось – Ленка просто боевая кобылица, служебно-полевой вариант. Козырь до меня ее даже под Эрика подкладывал… Это я все с Козырихиных слов рассказываю. Она ведь не дура, понимает, что сама для постели давно непригодна. А сцены ревности могут ей же дороже обойтись, ведь на пенсию она себе не заработала! Вот и помалкивает. Потихоньку худеет от невыплеснутой злости, – Айгуль отложила на кровати выбранные вещи и снова вернулась к шкафу. – Теперь шляпку и сапоги. Какой у тебя размер, тридцать восьмой? - Я же просила, Айгуль! – строго оборвала ее Воскресенская. – Все равно ни пальто, ни сапог я не возьму. Бога ради, давай ограничимся парой платьев. Мне все равно их некуда надеть, я нигде не бываю. - Ну, это пока. А рядом с Козырем ты должна смотреться как козырная дама!
* * * Наконец, Козырев вспомнил, что можно позвонить домой к Эрику и спросить у Айгуль, не с ней ли Воскресенская. Он прервал разговор с Филей на полуслове и схватил трубку мобильного телефона. И попал с первого раза. - Айгуль? Ты была сегодня в приюте у Веры Христофоровны?.. Как – у тебя! Ну ты даешь, шамаханская царица! Дай ей, пожалуйста, трубочку, – Анатолий Виленович, не стесняясь Фили, расплылся в довольной улыбке, как только услышал голос Воскресенской. – Добрый вечер, Вера Христофоровна. Мы вам сегодня весь день звоним, нужно было обсудить сценарий телемарафона… Да, уже готов. Телевизионщики хотели бы с нами встретиться. Когда вы могли бы… Давайте условимся о дне и времени. Или лучше при встрече? Что вы там делаете, если не секрет? Что-что-о?!! На меня гадаете? Ну ничего себе, вот это заинтриговали… Филенчук деликатно уткнулся в свой блокнот, хотя, разумеется, не мог отключить полностью слух и не в состоянии был скрывать недовольства разговором шефа с Воскресенской. Козырев знал, как тот неприязненно настроен по отношению к Вере, и с удовольствием демонстрировал Филе совершенную противоположность личного отношения к ней. Наконец, телефонный треп ни о чем вообще и сразу иссяк, скорее всего, сама Воскресенская стала прощаться. - Может, заехать за вами к Айгуль?.. Почему же, вы вовсе меня не отрываете, наоборот, мне будет приятно, – Анатолию Виленовичу явно не хотелось заканчивать разговор. – Когда же мы увидимся? Только в четверг! Вы жестоки и немилосердны, Вера Христофоровна, я на вас сильно обижусь, так и знайте. За это обещайте сходить со мною вечером в одно уютное кафе…
* * * Вера положила трубку и вернулась из гостиной в спальню, откуда ее позвала к телефону Айгуль. Теперь та шла следом и многозначительно хмыкала и ндакала. - Верунчик, мне кажется, ты чересчур холодна с Козырем, – начала Айгуль, догнав и приобняв сзади Воскресенскую, не обращая внимания на ее недовольство. – Я понимаю, это тоже способ приманить понадежнее, только предупреждаю: Козырь – ленивый и закормленный кобель, таким ухаживать подолгу быстро надоедает, тем более коли ему покажется, что потраченные усилия перевешивают станцию Конечную. - Айгуль, у меня остался главный вопрос, – Вера снова настроилась на маятник в руке. – Чем они занимаются с Эриком, кроме совместных походов в баню и воспоминаний о счастливом суконском детстве? Совместный бизнес? Участие в теневых операциях? Кажется, я уже вижу ответ… - Да, конечно, наверняка. Химичат на пару. Левый бензин меняют на фальшивую водку. Надеюсь, ты не из органов, нет? Впрочем, я толком и не знаю ничего. Но ты, сидя в этом особнячке, наверное, сама догадываешься, что на честном частном предпринимательстве теперь в России не проживешь.
* * * Козырев настолько увлекся телефонным разговором с Воскресенской, что забыл на минуту о присутствии рядом Филенчука. - Вера Христофоровна, только не подумайте, что это банальные ухаживания. Я пригласил вас не просто в кафе, а принять участие в деловой встрече, где речь пойдет в том числе и о предстоящем телемарафоне. Нет, ради Бога, не отказывайте мне! Ну, хорошо, давайте завтра договоримся при встрече, я заеду к вам в приют. Привет! Последнее слово он выдохнул настолько интимно, что даже Филенчук догадался, что на том конце уже повесили трубку. Закончив этот телеспектакль, Козырев плеснул себе коньяка и только тут как бы вспомнил, что сидит не один. - Еще выпьешь? Только вот за что пьем? Предложи тост. - За то, что нужно принять решение. Я предлагаю встретиться с Башуриным на этой неделе, обсудить наши перспективы на выборах и возможное сотрудничество в горсовете на случай избрания в депутаты. Ты будешь ему явно полезен, а он может что-то предложить и нам, – Филенчук поднял бокал, примерился. – Если беседа с ним пройдет успешно, то можно будет, к примеру, под такую же рюмочку с закусочкой в приятном местечке, разумеется, не вдаваясь в подробности и не называя фамилий, спросить его мнение относительно сделки с Эриком. Насколько она может помешать продвижению в депутаты, если вдруг не удастся провернуть ее без шума и пыли. - Вот за что я тебя ценю, так это за способность четко формулировать вопросы, дорогой ты наш гэбист. Или ты станешь уверять, что все твои предложения ни в коем случае не являются плодом совместного плана с твоими бывшими коллегами в штатском? Я согласился бы со всеми пунктами предложенной программы, – Козырев сделал нарочитую паузу, – если бы не было такого опасения… оказаться полностью запрограммированным. - Что ты такое говоришь! До сих пор считаешь, что я и на тебя компромат собираю, да? – Филенчук обиделся не на шутку. – Что мне теперь, руки хозяину лизать, чтобы доказать свою собачью преданность? Пока был в органах, я служил государственной безопасности, был верен присяге. Теперь я работаю на твоей фирме – и мой долг теперь даже не перед тобой, а перед фирмой, обеспечивать ее коммерческие интересы и личную безопасность ее руководства. А работать и нашим, и вашим я не приучен. - Да ладно тебе, не обижайся, – Козырев был доволен, что сумел вывести Филенчука из равновесия, хотя до конца в искренность его слов не поверил. – Вот и тост, кстати. За то, чтобы мы всегда оставались в одной команде и не отдавали пас сопернику за спиной друг у друга.
* * * На этот раз к Розе они приехали вовремя, даже раньше минут на пять. Костюм для Веры уже лежал в примерочной, еще со следами меловой разметки, наживленный яркими оранжевыми нитками. Роза вместе с помощницей помогли Вере облачиться в костюм и подвели ее к зеркалу. - Вам нравится? – поинтересовалась Роза, поправляя чуть наживленный английский воротник. – А мне не очень, знаете почему? Позавчера вы были в другом бюстгальтере – и теперь выточки немножко не на своем месте. Шлицы хорошо смотрятся. - Я просто себя не узнаю, – выдохнула Вера. Как ни равнодушна была к одежде, которую носила, все же в каждой женщине умерла манекенщица. – Даже не подозревала, что у меня осталась талия, фигура. - Верунчик, я же говорила, ты будешь на телевидении просто звездой! – воскликнула Айгуль. – Вот только каблук низковат, мне кажется, нужно тебе надеть высокую шпильку. У тебя ведь тридцать восьмой, как у меня? - Подождите, не одевайтесь, – предупредила Роза, когда помощница унесла костюм к себе в пошивочную, – сейчас еще раз примерим. Пока накиньте этот халат, пойдемте выпьем кофе. - Спасибо, я кофе и чай не пью, – извинилась Вера, утонув в синем полотенчатом халате. – Мне простой воды, если можно. - Я так и подумала, что вы женщина со своими пристрастиями и принципами, – улыбнулась Роза, устраиваясь в крутящемся кресле возле компьютера. – Айгуль cказала, что вы обладаете даром предвидения и целительства? Мне очень нравятся люди, которые развивают в себе природные таланты или, по крайней мере, внимательно относятся к своему внутреннему миру. Ведь я правильно считаю, что от природы человек наделен всеми феноменальными способностями? Однако в процессе воспитания и обучения все это в нем заглушают. Хотя при надлежащем развитии человек мог бы видеть невидимое, читать разлитые в мире мыслеформы, даже летать. - Я не думала, что вас интересуют подобные вопросы, – заметила Воскресенская. – Вы правы в том, что в каждом человеке заложены необычайные возможности и способности. Однако совсем не случайно нам не дано видеть невидимое, помнить свои предыдущие жизни, прозревать наше будущее и многое другое. На данном уровне развития человечества, думаю, опасно давать в руки людям столь грозное и могущественное оружие – не доросли еще! Вторжение в тайны человеческой психики по своим последствиям будет куда опаснее, чем расщепление атома. Тут будет страшнее Хиросимы… - Что-что-что у Симы? – встряла Айгуль. – Надо же, я и не знала, что вы такие вещи обсуждаете… Встретились две интеллектуалки, завели свои тары-бары. Где же ваше кофе? - Не ваше, а ваш. Кофе – мужского рода, – поправила ее Роза. – Кофе готов, пожалуйста. - Мужского? – Айгуль неожиданно смутилась своей элементарной ошибке, хотя казалось, ничто не может вывести ее из равновесия уверенности. – То-то я все думаю, с чего я кофе так люблю, а оказывается – мужской род… Хиро-сима, Нага-саки! - А вам я бы посоветовала пользоваться тональным кремом, – Роза обернулась к Воскресенской. – И немного тенями натуральных тонов. Чуть-чуть подчеркнуть скулы и глаза. Бижутерию вы, конечно, не любите, но сейчас и не модно носить золото и бриллианты. Я бы, впрочем, вам и прическу немного изменила. Впрочем, это и не важно, длинные прямые волосы всегда хорошо смотрятся, без всяких причесок. - У меня все готово, – заглянула помощница. – Пожалуйста, примеряйте. - Вот видите, с первого раза шовчик к шовчику, нигде не тянет, не морщит, – Роза любовалась своей работой. В успехе она не сомневалась, но хорошая вещь сама по себе всегда радовала мастера. – Носите на здоровье. При свете софитов в телестудии мокрый шелк будет переливаться множеством оттенков, вот увидите, как будет красиво. - Уже все? – поразилась Вера. – Невероятно, я думала, сегодня только первая примерка, думала, еще долго будет… - Розочка, милая наша, ты просто волшебница! – радовалась Айгуль. - Это у плохих портных бывает "семь раз отмерь". На самом деле вещь должна шиться с первого раза. А переделывать – только портить. Не буду скромничать, по-своему я тоже ясновидица. Будете на телевидении, передайте привет нашей главной диктор-директрисе Зулейхе Михайловне Зайнуллиной.
* * * Когда на следующий день Филенчук зашел в кабинет шефа, тот снова звонил Воскресенской в приют и снова ее не застал – Айгуль увезла ее на примерку к Розе. Филя вошел как раз кстати, в тот момент, когда Козыреву не хватало слушателя, чтобы отвести душу в избранных народных выражениях. - Вот ведь познакомил с Айгуль, на свою голову, – успокаивался он постепенно, зная, что Филю разговоры о Воскресенской все время раздражают, – теперь никогда ее на месте не застанешь. Надо будет ей свой радиотелефон отдать, чтобы знать, где искать. - Очень важное известие, – Филенчук дождался, когда Козырев сделает паузу, чтобы начать о говорить о своем. – Башурин приглашает вас завтра отужинать в Чешском клубе. Дама должна быть в вечернем платье. - А что это за Чешский клуб? Где он находится? - Как? Вы не слышали? Неподалеку от «Финляндии» перестроили типовое здание общепитовской столовки – комфорт, евростиль. Элитное закрытое заведение, пускают только членов и их гостей по пригласительным билетам. Самые влиятельные люди, политики и высокопоставленные чиновники, промышленники и знаменитости. Попасть в члены можно только по высокой рекомендации. Член может пригласить с собой не более двух гостей. Башурин вас приглашает. Только вопрос: одному туда идти несолидно… - А если пойти с Воскресенской? Моя лахудра только все испортит. - Анатолий Виленович, вы знаете, к названной особе я отношусь с глубоким недоверием. Тем не менее, должен на этот раз полностью согласиться. Воскресенская – лучший вариант, к тому же там, у них, наверху теперь модно стало поговорить о мистике, целительстве, уникальных способностях. Наша ясновидящая произведет хорошее впечатление. К тому же уместно будет ее представить – главный врач того самого приюта, ради которого мы затеяли весь этот телемарафон. Хороший повод повернуть разговор на предвыборные темы. Я не прав, как вы считаете? - Завтра, кстати, договорись о встрече на телевидении. Познакомим Веру Христофоровну с режиссером-постановщиком, сценарий обсудим, все такое. А потом сразу можно будет в Чешский клуб, – Козырев помолчал, поискал глазами на столе, чем бы занять руки, взял авторучку. – А по поводу вчерашнего нашего разговора… Добре, Филя, действуй. Сам знаешь, кому будут интересны показания Мурзика по поводу убийства Коновала. И про склады с нелегальной водкой. Знаю, что плохо поступаю по отношению к старому другу. Но не знаю, чем все это кончится… Видит Бог, Эрик сам вынуждает нас пойти на обострение ситуации: накануне выборов в горсовет он просто не оставляет мне выбора. Пробил для Фили звездный час! По существу за годы работы у Козырева это была его первая контрактивная операция по безопасности фирмы, самостоятельно разработанная и спланированная. Допрашивая своих быков, ставших свидетелями гибели Коновала, обсуждая обстоятельства данного убийства с приятелями по комитету, выуживая и процеживая ворох не относящейся напрямую к этому делу оперативной информации и наконец встречаясь с Мурзиком – все это время Филя убеждал себя, что действует исключительно в интересах своего шефа и их акционерного общества, отгоняя страшные догадки… А ведь догадаться было не сложно: на самом деле Филя делал только то, чем всю жизнь занимался в органах. И занимался все этим только потому, что ничего другого не умел. Вот так маятник на ходиках был запущен, время пошло. Время пока еще скрытого противостояния Козырева с Эриком, еще недавно другом детства, запустил Козыревский друг юности – Филенчук. Когда и как сработает часовой механизм, пока еще никто не знал.
Глава седьмая
На студии телевидения Вера была в первый раз. На проходной ее с Козыревым и Филенчуком встречала ассистентка Зайнуллиной. Сначала они по ошибке зашли в главную студию, где было светло и красиво – там записывали выступления артистов к новогодней программе. Только Вера никак не могла вспомнить фамилии певца, который ждал, когда начнется запись. - Нам не сюда, пойдемте со мной, – окликнула их из холла ассистентка Юля и провела Козырева со спутниками к себе. После шикарного вида студии длинные коридоры с вздувшимся линолеумом на полу казались мрачными и серыми. Мастерская дикторского творческого объединения и примкнувший к ней кабинет диктор-директора оказались очень тесными, пятерым уже негде было развернуться. Низкие потолки давили на психику. Зулейха Михайловна ждала их. В жизни она выглядела также эффектно, как и на телеэкране. - Вы и есть Воскресенская? – протянула руку знаменитость. – Очень приятно. Режиссер творческого объединения, который отвечал за весь марафон, оказался молчаливым и стеснительным человеком. Он присел сбоку на краешек низкого кресла, сжав свои большие ладони между коленями. В нем поражало несоответствие мудрого старческого взгляда и детской глуповатой улыбки, а длинные волосы не позволяли точно определить его возраст. Никогда не взрослевший старичок или ребенок, проживший три взрослых жизни… Говорила все время Зуля (она сразу попросила не называть ее по отчеству). В ходе разговора Вера поняла, что ее роль в самом телемарафоне самая скромная. И наоборот, стало ясно, что все тут решает именно режиссер, который обронил всего пару фраз. В самый разгар беседы он вдруг подошел к Воскресенской. - Можно к вам в приют со съемочной группой приехать? Нам нужно снять для телемарафона несколько сюжетов про ребят, как перебивки во время эфира. И сделать рекламный анонс в эфир. Мне хотелось бы, чтобы вы нам помогали во время съемок, – и вдруг добавил только ей слышно и совершенно не по теме. – Я не ошибся? У вас очень развит "третий глаз". А чакры у себя вы сами пробовали поворачивать или это делают без вашего участия? Только теперь Вера вгляделась в его черные глаза и поняла, что этот человек обладает совершенным внутренним зрением. Более того, он вполне был способен поддерживать диалог без слов. Из их мысленного разговора, который шел параллельно с обсуждением сценария, Вера поняла, что режиссер-собеседник одобряет ее упражнения в предвидениях и целительскую практику, но сам скорее теоретик, углубленный в восточную философию. Режиссер обладал уникальным даром направлять любой разговор в нужном ему направлении, одновременно оставаясь совершенно немногословным и незаметным. Вот и сейчас, говорили в основном Козырев с Зайнуллиной, но только в нужном режиссеру направлении. Как только они сбивались на светские любезности и сплетни, так режиссер одной фразой или вопросом все ставил на места. Как и предсказывала Роза, Зулейха Михайловна сразу оценила английский костюм Воскресенской и с удовлетворением заметила, что они будут хорошо смотреться рядом. Она заставила Веру несколько раз прочитать вслух свой текст по сценарию – какую-то совершеннейшую белиберду о милосердии и человеколюбии. Когда же Зуля по поводу прочитанного сказала, мол, вот так и оставим – режиссер тихо обронил. - Потом весь этот текст можно будем совсем выкинуть. Я думаю, Вера Христофоровна своими словами скажет гораздо лучше. Ей можно даже не готовится, все получится само собой, – и снова обратился к одной Воскресенской. – Вы можете даже вообще ничего не говорить, и даже руками не махать, как Алан Чумак. Вы все равно зарядите любую аудиторию нужной энергетикой. Расставались в полной уверенности, что до дня прямого эфира ничего непредвиденного уже не произойдет. Зайнуллина предсказывала телемарафону грандиозный успех. - Все было замечательно, – подвел итог Козырев, когда вел Веру под руку к своему джипу. – И вы были просто великолепны, рядом с вами бедная Зуля имела бледный вид. - Анатолий Виленович, – окликнул его Филенчук возле машины. – Я уж с вами не поеду, хотел на старую работу заскочить, с ребятами увидеться… - Да-да, Михаил Измайлович, до завтра, – Козырев помог Вере устроиться на заднем сиденье и присел рядом. – Вера Христофоровна, мне хотелось бы пригласить вас на ужин в одно очень приличное заведение. Это для меня настолько важно, что я не желаю слушать никаких возражений.
* * * Скромная столовая в первом этаже обшарпанной многоэтажки в последние годы была переоборудована в закрытый клуб для влиятельных людей. Нуворишей с капиталами, накопленными на спекуляциях с ваучерами или государственной недвижимостью, в него не принимали. Впрочем, богатая братва сама сей клуб не уважала – тут нельзя было оттянуться в казино и поглазеть на доморощенных стриптизерш. Здесь играла тихая музыка, непривычная для отморозков. Во всем сквозило скромное изящество, а меню, достойное Парижа, но по ценам Мамадыша, способны были оценить лишь истинные гурманы. "Новые русские татары" предпочитали совсем другое – напитки подороже, закусь поэкзотичнее. Настоящего качества они никогда не знали и ничего в этом не шарили. В Чешском клубе в этом смысле было все просто, скромно, по-домашнему. Даже интерьер, выполненный из добротных европейских материалов, не бил в глаза своей провинциальной пошлостью. Только специалисты знают, что ни Америка, ни Европа на самом деле давно не являются законодателями салонного дизайна. Даже двери здесь были не втридорога куплены на Западе, а сделаны вручную казанскими краснодеревщиками, мастерство которых известно во всем мире, а за работу они просят, как известно, раз в десять меньше иностранных коллег. Столики в Чешском клубе заказывались заранее, лишь изредка их абонировали на каждый вечер. У Башурина, похоже, здесь был постоянный абонемент. Швейцар на входе лишь взглянул на пригласительный в руках Козырева, сразу признал номер столика: - Так вы к Башурину? К Алексею Петровичу? Проходите, пожалуйста, второй столик налево. Они еще не подъехали, с минуты на минуту будут. Анатолий Виленович обычно чувствует себя уверенно в любой ситуации – он строгий руководитель на фирме, радушный хозяин на даче в Зеленом Бору, снисходительный спонсор на телевидении. Но в этой обстановке и он несколько растерялся. Внешне это никак не проявлялось, но Воскресенская сразу почувствовала это по характерным свербящим вибрациям, исходившим от его рук, когда тот принимал у нее пальто в гардеробе. Вере трудно было разобраться в природе его волнения, ведь она давно не бывала в дорогих заведениях Казани, а потому не знала, чем Чешский клуб отличается от нынешних ресторанов и ночных клубов, чтобы сравнить и "почувствовать разницу". Зал был наполовину пуст, каждый столик отделялся от других плотной стеной ухоженных растений. Вера сразу определила, что тут работает квалифицированный ботаник. Радовало отсутствие мордоворотов-охранников, их функции совмещали официанты, чье спокойное достоинство говорило о хорошей выучке в боевых единоборствах. Метрдотель был типичным представителем той категории людей вечно среднего возраста, которых все принимают за старого знакомого, в нем не было ни богемного панибратства, ни лакейского фанфаронства, он просто был приятен и предупредителен к гостям. - Добрый вечер, очень рады вас видеть, – подошел он к нашей парочке и проводил их на место, – Алексей Петрович просил извиниться и обождать его совсем немного. Чувствуйте себя как дома. Холодные закуски поданы, вы можете подкрепиться, не дожидаясь Башурина – у него принято без церемоний. Мимолетный залп дамских оценивающих взглядов окутал Веру озоновым запахом электрических разрядов, однако Розина работа не пропала даром – женская часть клубного общества английский бежевый пиджак неизвестной гостьи одобрила, мужская половина ее внешностью была заинтригована. Даже Козырев, в общем-то не отличавшийся проницательностью, почувствовал, что решение прийти сюда с Верой, а не с женой было очень правильным. - Вот меню, пожалуйста, Вера Христофоровна. Вам здесь нравится? – поинтересовался Козырев, когда метрдотель оставил их одних. – Не стану скрывать, я жду от этой встречи очень многого – и для нашего телемарафона, и в отношении моих выборов в горсовет. Этот Башурин может все. Тем более приятно, что он сам нас пригласил. Они еще не успели познакомиться с меню, когда появился Башурин со своей спутницей. Вера с первого взгляда поняла, что она Алексею Петровичу не жена, не любовница и даже, как говорится, не товарищ по работе. Тот представил ее как известного предпринимателя, депутата горсовета и руководителя благотворительного фонда Нину Ломадзе. Башурин привез ее в Чешский клуб специально – познакомить с главными героями телемарафона. - Прошу нас извинить, никак не предполагал, что так задержимся у мэра, – доложил он при знакомстве. – Ну, вы же в курсе, какая сейчас ситуация с ветхим жильем. Девять месяцев не было финансирования, строители сидели без работы и зарплаты, а тут накачка сверху, приказано до Нового года выполнить программу по вводу жилья в полном объеме. Алексей Петрович заинтересовал Воскресенскую гораздо меньше. Карьерист и функционер комсомольского призыва, он смотрел на других только сквозь щель их полезности и перспективности. Все его умственные ресурсы, в целом развитые выше среднего уровня, затрачивались на пересчет сложных многоходовых комбинаций в извлечении материальной и моральной выгоды. Вере стало даже досадно, что в туманно нарисовавшейся перед ней перспективе Башурина, прирожденного счастливчика, она не видит никаких жизненных ухабов и душевных ушибов. Хоть и грешно такого желать другим, но иногда очень хочется, чтобы и баловней судьбы вдруг клюнул в жопу жареный петух… Прежде чем усесться за свой столик, Алексей Петрович должен был обойти зал и поздороваться с членами клуба, своими знакомыми. Козырев заметно нервничал – краткие разговоры Башурина за другими столиками явно велись о нем, новичке в этом мире. И в продолжение всего вечера Анатолий Виленович спиной ощущал, как к нему присматриваются остальные. Среди них попадались знакомые лица, но близко Козырев никого не знал. - Вам нравится в нашем клубе? – поинтересовался Башурин, вернувшись к своему столу. – Признаюсь, я давно избегаю другие заведения в городе. Как писал Булгаков в своем "Мастере", извиняюсь, в других местах и обслуга не та, и кухня, и запросто можно получить виноградной кистью по затылку от какого-нибудь жлоба с Жилплощадки… Все-таки идея иерархии, положенная в основу любого закрытого клуба, очень правильная, – продолжал Алексей Петрович, – человека делает его окружение. Вот и вы, как кандидат в депутаты, очень правильно окружили себя такими людьми, как подполковник Филенчук, телевизионный диктор – душечка Зулечка, а также присутствующая здесь целительница Вера Воскресенская – одаренная женщина, главный врач детского приюта. Все это создает определенное сочетание, некоторую харизму, которую сразу чувствуют окружающие… Стол так удачно делил компанию на пары, что Вера сразу оказалась по одну сторону с Ниной, а мужчины отгородились от них ведерком с шампанским. Еще одно неудобство разрешилось для Веры самым счастливым образом: она не любила выставлять напоказ свои вегетарианские пристрастия и неприятие спиртного, но тут Ломадзе ее опередила – Нина сама предупредила, что не пьет и к тому же не употребляет никогда животной пищи. В ресторанных меню трудно бывает найти диетические блюда, однако Чешский клуб и здесь существенно отличался от обычных кабаков. Собственно чешского тут практически не было ничего, кроме фирменного пива, в остальном все диктовали кулинарные пристрастия непосредственно членов клуба. Тут можно было не просто заказать все, что захочется, но даже самому записать на салфетке рецепт своего любимого кушания и передать его через официанта на кухню. Для поваров Чешского клуба невозможного было мало. - Я так рада, что наши вкусы совпадают, – воскликнула Нина и одарила Веру улыбкой, обещавшей на будущее самые приятельские отношения. – А давайте с вами посоревнуемся? Я закажу свое фирменное блюдо, скажем, на первое, вы предложите второе и десерт. А наши кавалеры оценят, у кого получилось лучше. Впрочем, эти мужчины уже не способны воспринимать естественный вкус натуральных продуктов, они совершенно заглушили восприимчивость своих вкусовых рецепторов – чрезмерным употреблением соли и специй, алкоголя и мясопродуктов. Мужчины просили состязание отложить и сами заказали себе, что хотели. А Вера и Нина надолго погрузились в кулинарную тематику. Говорить с Ломадзе было интересно, она сразу располагала к себе собеседника. Чувствовалось, что для Нины Георгиевны умение общаться с разными людьми было профессиональным качеством, а способность внимательно слушать другого человека диктовалась не столько умом, сколько сердцем. Воскресенская поняла, что это входило в планы Башурина: ему нужно было поговорить с Козыревым о делах. Впрочем, Алексей Петрович с конфиденциальными разговорами не спешил, отложив их до курительной комнаты, а пока занимал всю компанию легким светским трепом ни о чем. А Нина расспрашивала Веру о методах бесконтактной диагностики, как выяснилось, сама Ломадзе была медиком по образованию, долгое время работала в клинической больнице невропатологом, и только потом занялась бизнесом, причем настолько удачно, что теперь могла бы сама купить себе такую клинику. - Я не стала открывать велосипедов в туристическом бизнесе, – рассказала она о себе, – просто нашла свою нишу. Все погнались устраивать дешевые шоп-туры для наших "челноков" – Польша, Турция, Эмираты. Организовали для бизнесменов экономические вояжи по Европе или повезли братву отдыхать на Канары и во Флориду. При их относительной дешевизне нужно было набирать все больше и больше групп, а спрос между тем давно превысил предложение. - Все верно, чисто социалистическое заблуждение, – вставил реплику Козырев. – Привычка гнать вал, увеличивать оборот, вместо того, чтобы ориентироваться на реализацию продукции. Козырев замолчал, польщенный одобрительным кивком Алексея Петровича, а Ломадзе продолжала. - Наша фирма с самого начала стала ориентироваться на индивидуальные маршруты для состоятельных клиентов. У нас было штучное предложение, скажем, мы могли для наших заказчиков зафрахтовать небольшую яхту для прогулки по Средиземноморью. Или снарядить экспедицию на Тибет за живой и мертвой водой, которую скрывают от мира йоги. А одного чудака мы свозили даже в Гренландию, где до него вообще советских туристов не было! При этом конфиденциальность мы не просто гарантировали, но и обеспечивали. Для большинства это было, конечно, дорого, но те редкие заказы, которые мы выполняли, вполне окупали наши затраты. Начинать было тяжело, зато очень интересно. Знаете, я с детства мечтала о путешествиях в дальние страны, но никогда не верила, что столько успею объехать. А вы… - А я, – перебила ее Воскресенская, – никогда за границей не была, даже в союзных республиках не довелось… И теперь уж наверняка никогда не побываю. У меня в приюте оклад шестьсот рублей, но и тот я еще ни разу не получала. - Да-да, извините, я понимаю, – поправилась Нина Георгиевна. – Нынче трудные времена. Однако в жизни все так непредсказуемо… Вам, как ясновидящей, это известно лучше других. А чтобы закончить разговор о моем бизнесе, я хотела бы сказать, что за эти годы мне довелось познакомиться с многими состоятельными людьми в республике. Поэтому со своей стороны могу обещать: я возьму на себя переговорную часть вашего телевизионного проекта и кое-кого из моих клиентов обязательно приведу на ваш марафон. Разговор надолго закружился вокруг предстоящего телемарафона. Нина Георгиевна долго расспрашивала, каков состав основных спонсоров проекта, кто подтвердил намерение выступить в нем, кто будет представлять городские власти. - Вы меня правильно поймите, Анатолий Виленович, – оправдывалась она. – Мне ваша идея с телемарафоном в пользу детского приюта очень нравится. Очень своевременное начинание, когда политика республики и города поворачивается в сторону решения социальных проблем. Я думаю, что наш благотворительный фонд откликнется, тоже вас поддержит… Но прежде необходимо знать круг лиц, которые вращаются вокруг этой затеи. Это очень важно: чтобы не было в этом телемарафоне людей недостойных, не попали бы случайно особы с запятнанной репутацией, иначе можно попасть в такое соседство, после которого век не отмоешься. - Ну, в данном случае компания подбирается весьма достойная, – успокоил ее Башурин. – Самое главное: чтобы сам мэр нашел время приехать в студию на прямой эфир, тогда будет полный успех. Вообще, Анатолий Виленович, наш социологический центр проанализировал вашу предвыборную ситуацию. Считают, что очень удачно найдена сама идея с марафоном, хороший идейный поворот – директора крупных предприятий помогают не за счет всего своего трудового коллектива, а как частные лица. Со спонсорами поможем, подключим всех, кого сможем. Второе, что вы правильно делаете, это не даете интервью газетчикам. Мы слышали, вы первые две недели скрывались от них на даче и теперь к телефону не подходите. Правильно! Прессу мы подключим в последний момент, пришлем своих корреспондентов из городских газет, кого уже проверили в работе. Алексей Петрович встретился взглядом с Верой и на секунду замолчал… Ну да, конечно, я все понимаю. У вас доллары сотнями тысяч занимают, вся пресса на вас работает, а доставить элементарно необходимое сиротам в приют – у вас средств не хватает! Впрочем, что это я, ведь так всегда было и будет. Сиди себе, жуй травку и не мычи. Жаль, что Славика нельзя взять в этот рай, сидит бедный мальчик, наверное, ужинает макаронами без хлеба… Одним словом, ужин удался. Козырев остался доволен тем, что Воскресенская держалась в таком обществе естественно и достойно, Вере понравилось общаться с умницей Ломадзе, а та была счастлива, что угодила Башурину. Но больше всех был удовлетворен сам Алексей Петрович – Козырев оказался именно тем человеком, который им был нужен. Но об этом он сказал ему только на последнем перекуре. - Думаю, цель нашей сегодняшней встречи вам была понятна с самого начала. Вы произвели нужное впечатление, и помощницу себе подобрали весьма кстати. Можете быть уверены в поддержке вашей кандидатуры на выборах. Есть лишь одно небольшое осложнение. Даже не то что серьезная опасность, а только ее вероятность. Вам необходимо немедленно и решительно прекратить всякие контакты с криминальными авторитетами Казани, – Алексей Петрович старался говорить намеками, не называя фамилий, однако его слова не оставляли сомнений, что Башурин все знает про Эрика, а может быть и о его проекте. – Анатолий Виленович, мы работаем в комиссии горсовета по местной промышленности, куда в дальнейшем хотели бы рекомендовать и вашу кандидатуру. Так вот… члены комиссии хорошо владеют ситуацией в экономике и знают, насколько рискован нынче бизнес на нефти и особенно на ликеро-водочной продукции, тем более сомнительного происхождения… Надеюсь, что наше сотрудничество будет плодотворным. Став депутатом горсовета, вы сможете многого добиться вполне легальным путем, не прибегая к медвежьим услугам со стороны криминалитета, и при этом получать на законном основании вдвое больше. - Да, это, конечно, интересно, – развел руками Козырев. – Вот только сначала нужно победить на выборах. - Ну, это не проблема, если мы беремся за дело. Не стану лукавить, прежде чем предложить вам свою поддержку, мы сопоставили предвыборные программы всех троих кандидатов в депутаты, собрали на каждого из вас небольшое досье. И остановили свой выбор на вас. Когда они уже пошли одеваться в гардероб, к Башурину подошел метрдотель с трубкой радиотелефона, вежливо шепнул, что беспокоят по очень срочному делу, и извинился, что не принес трубку в зал. Правилами клуба это запрещалось. - Да, да, спасибо, – Алексей Петрович кивнул метрдотелю. Соблюдать секретности он не стал, только отодвинулся от одевавшейся компании. – Слушаю, Филипп Анатольевич… Добрый вечер, дорогой… Не мог, слушай… Сегодня с утра сам всех нас собрал, весь день возил по трущобникам… Сам ведь знаешь, у нас люди могут работать только в состоянии повышенной боевой готовности. Без социалистических авралов у нас даже при капитализме ничего не получается… Нет, дорогой, некогда было, нужно несколько дней, чтобы такую сумму собрать. Но раз на хорошее дело, то будет обязательно. По коротким репликам Башурина остальные поняли, что некий Филипп Анатольевич просит у него взаймы двести тысяч, но тот просил перезвонить через недельку, мол, сейчас денег нету. По округлившимся глазам Козырева Вера поняла, что речь идет о долларах, но сколько это в рублях – подсчитать не смогла. На ее мысленном калькуляторе просто не было стольких нулей. - Даже здесь достанут с делами, – пожаловался Алексей Петрович, когда метрдотель удалился, пожелав всем счастливого пути. – Итак, Анатолий Виленович, думаю, теперь вы избирательную компанию выиграете, конкурентов можно не брать в расчет. Только листовки надо будет новые напечатать, какой нужен текст, я твоему Филенчуку продиктовал. А через неделю корреспондентов пришлю, они скажут, что от меня. Никому другому интервью не давай, это очень тонкий вопрос. Договорились? - Спасибо, Алексей Петрович, за поддержку, – долго тряс ему руку Козырев. – Сами понимаете, у меня депутатского опыта никакого… Но если изберут, то работать в горсовете, в вашей комиссии буду на сто один процент! - И в заключение комплимент, – Башурин учтиво поклонился Воскресенской, но продолжал говорить с Козыревым, – вы нашли себе хорошего имиджмейкера. Я бы вам очень рекомендовал прислушаться к советам Веры Христофоровны. Во всяком случае, зарядиться ее положительным тонусом. Насколько я в курсеи – мне ваш Филенчук докладывал – она обладает некоторыми нетрадиционными способностями, владеет биоинформационными технологиями. Вам сейчас необходим некий харизматический ореол, излучающий энергию мощи и покоя. Женщины это любят, а ведь именно женщины – основной электорат любого кандидата. - Спасибо за рекомендацию, Алексей Петрович, – ответила на поклон Вера. – Анатолий Виленович предлагает мне стать его консультантом по предсказаниям и прогнозированию, однако совершенно не придерживается моих рекомендаций. Вы скажите ему, чтобы он перестал цепляться за свой прогнивший материализм и больше думал о своей душе… До свидания! На улице мела поземка, в темноте они не сразу отыскали свой джип. Водитель Миша отпрашивался у шефа на часок, сгонял домой поужинать, и теперь припарковался совсем с другой стороны автостоянки. Он завел мотор и призывно помигал хозяину галогенками. - Вера Христофоровна, до встречи! – помахала вслед Нина Георгиевна. – Я вам обязательно на днях позвоню. - Кстати, насчет позвонить, – вспомнил Козырев, когда они сели в машину. – Миша, подай-ка мне трубку. Меня никто не спрашивал? - Нет, не звонили, Анатолий Виленович, – Миша подал шефу на заднее сиденье радиотелефон. – Куда едем? К Вере Христофоровне? - Что ты спрашиваешь? Разумеется, – Козырев протянул телефон Воскресенской. Джип пробуксовал на подмерзшем асфальте и резко тронулся. Вера удивленно взглянула на Козырева. - Вера Христофоровна, спасибо за подаренный вечер, он много для меня значил и много решил. Вы мне так помогли! Возьмите, пожалуйста. - Вы мне? Спасибо, но мне никуда звонить не надо… - Это вам. В последнее время вы стали исчезать из приюта в самое неподходящее время, поэтому я не мог связаться с вами целых три дня. Пусть этот телефон будет все время с вами, тогда мне будет гораздо спокойнее. - Надеюсь, это не подарок… - Само собой, вы же против подарков. Будем считать это производственной необходимостью. В связи с последними днями подготовки к телемарафону. Тут новый номер, я его почти никому не давал, использовал только для личных разговоров. Завтра я всех своих предупрежу, что отдал его в починку, так что вас никто не станет беспокоить, кроме меня. До Чистопольской они домчали в пять минут, однако к дому Воскресенской проехать не смогли – раскисшую дорогу распахали глубокими бороздами "КамАЗы". - Дальше вы не проедете, Миша, спасибо, я сама добегу, – Вера дергала ручку двери. – До свидания, Анатолий Виленович. - То есть как "до свидания". Разве наше сегодняшнее свидания на этом закончится? Нет уж, позвольте вас до дому проводить, – Козырев вылез наружу, неловко ступая, подал руку Воскресенской. – Осторожно, вот сюда ножку ставьте… - Ах, ну что вы придумали с провожанием, в самом деле, – Вера привычно ориентировалась в темноте своей родной улицы, а теперь ей приходилось следить, чтобы Козырев не утонул в грязи. – Вот тут вдоль забора почище. Похоже, мне потом придется вас до машины провожать. - Как вы тут ориентируетесь? Я совсем ничего не вижу… Вера Христофоровна, погодите, – Козырев догнал ее уже возле ворот, коснулся локтя, повернул к себе. – Может, постоим минутку? Я понимаю, конечно, что не май месяц и нам не по восемнадцать лет, но на меня вдруг нашло такое романтическое настроение… Только не смейтесь, пожалуйста, я совершенно серьезно… Я уж и забыл, когда испытывал такие чувства к женщине! - Не надо ничего говорить, Анатолий Виленович, – Вера заглянула ему в глаза и убедилась, что он ее практически не различает. Похоже, у него с годами развилась куриная слепота, поставила она диагноз (не специально, скорее, по привычке). – Спасибо вам за восхитительный вечер. Как ни равнодушна я к благам земным, но и мне приятно было почувствовать себя женщиной в отличном костюме, в великолепном интерьере, среди респектабельной публики… Возвращайтесь к машине, вы замерзли в легком пальто и без шапки. Извините, в дом не приглашаю, не хочется, чтобы вы после райских чешских кущей оказались в трущобной преисподней… Вы настолько привыкли жить в роскоши, что наверное не представляете, каково мне теперь идти домой и думать: вот, хлеба не купила, а была ли у бабули мелочь на хлеб, не лег ли Славик спать голодным? - Да ради Бога, Вера Христофоровна! Если бы я не боялся оскорбить вас подачкой… Возьмите у меня денег, сколько нужно. Честное слово, возьмите в долг, – Анатолий Виленович полез за бумажником, он испугался при мысли, что ему в самом деле никогда не приходило в голову, как и на что живет Воскресенская со старухой-матерью и студентом-сыном. - Уберите кошелек немедленно, иначе я уйду. Я совсем не для этого сказала… Вы думаете, я стесняюсь своей бедности, страдаю от безденежья или завидую чужому достатку? Знайте, Анатолий Виленович, что семь лет назад, когда жила с мужем, я была неслыханно богата. У меня была своя клиентура, высокие гонорары. Мой муж был средним врачом, но превосходным менеджером, который раскрутил очень прибыльное дело – целительские курсы Воскресенских. Муж даже мою фамилию взял, ему она звучнее показалась… Сейчас я наверное зарабатывала бы столько, что каждый год можно было бы покупать по такому джипу. Но я ушла, все бросила, осталась ни с чем – и клянусь, что ничуть не жалею! Мне даже сына своего не жалко, который от дорогих вещей и игрушек был оторван в десять лет и оказался в этой нищете. Я ему постаралась объяснить, почему я так выбрала, и Славик меня понял. Вот только матушка, его бабуля, до сих пор мне простить не может… Ну, Бог ей судья. Идите, идите, вы совсем замерзли… - Сейчас, только ответьте на последний вопрос: вы с Айгуль обо мне гадали, и я третий день места не нахожу. Вы мне не расскажете, что у вас вышло? - Ну… это маленькие женские секреты, – Вера сама удивилась, насколько похоже она скокентничала под Айгуль, даже рассмеялась: надо же, правильно говорят, с кем поведешься… Вера поправила выбившийся у Козырева из пальто шарф, на секунду прижалась к нему – и оказалась в его объятиях… Ну, вот, только этого мне не хватало. Прямо детский сад какой-то, "меня милый провожал, у калитки обнимал". Если я еще секунду помешкаю, то он и целоваться полезет. Козырев действительно нагнулся к ней в слепой попытке коснуться губами… Чего он коснулся, губ ли, а может носа, разобрать не успел, потому что в этот самый момент их ослепили направленные на них в упор фары стоявшего напротив автомобиля. Все произошло настолько неожиданно, что Вера вскрикнула. И тут же раздался знакомый девичий смех. Через дорогу от них стояла дочкина "Ока" с выключенным двигателем и погашенными габаритками, оттого ее в темноте они и не заметили. Хохма была в стиле Алики. Узнав дочь, Козырев ничуть не смутился, даже успокоился: свои! Зато Воскресенская была сражена наповал, когда следом за Аликой Козыревой из "Оки" вывернулся ужом долговязый Славик… До чего я докатилась! Прямо водевиль получается, комедия положений. Нельзя так расслабляться, Верунчик, видишь, до чего сладкая жизнь доводит. Славик, немедленно домой! Но Воскресенская не смогла долго вставить эту реплику, поскольку Славик оказался от нее по другую сторону, а между ними бурную сцену разыграли отец и дочь Козыревы. Папа попробовал попенять Алике на то, что та села за руль в состоянии легкого алкогольного опьянения, однако был сражен убийственным контраргументом: - А зато мы со Славиком ни разу не поцеловались, как некоторые! Не будем показывать пальцем… Тут еще в сумочке у Воскресенской зазвонил радиотелефон, она не сразу поняла, что это под рукой пиликает… Козырев взял у нее трубку, оказалось, звонит супруга. Дольше этого Вера сносить не могла, она коротко попрощалась с Козыревыми и бросилась в калитку, не забыв и заготовленную реплику для Славика. И еще Вера так спешила потому, что давно хотела в туалет. Старуха-мать уже легла и с печи слезать не стала, хотя не спала (а может они ее разбудили). Славик сразу нырнул под одеяло, чтобы не слышать ворчания бабули и избежать мами-Вериных расспросов – когда и почему он оказался в машине Алики. После безуспешных усилий придержать одеяло над головой, ему пришлось уступить – мама Вера сдернула одеяло и присела на край постели. - Что все это значит? Как вы встретились с Аликой? Где вы с ней пили? Мало того, что она тебя сигаретами на даче угощала, теперь и к вину стала приучать? Вячеслав, я жду объяснений. - Мы выпили всего по одному коктейлю, мама. И потом, мне уже скоро восемнадцать, я половозрелый гражданин с паспортом. Долго ты меня собираешься воспитывать? Заметь, я тебя ни о чем не расспрашиваю. - Спасибо и на том. Насколько у вас с Аликой это серьезно? - Не знаю, просто с ней весело и не надо казаться умным. А так… На что я ей сдался? Она не только старше меня на два года, но и во всех отношениях опытнее. Просто барыньке хотелось поразвлечься, вот она за мной и заехала после занятий. Еще вопросы есть? Профилактику правонарушений провела? - В самом деле, ты вырос, поздно пороть по попе… Мне хотелось бы о многом поговорить с тобой, но уже поздно, завтра тебе рано в консерваторию… - Мама Вера, честное благородное слово консерватора, ничего такого не было. Мы с Аликой все время говорили о вас с дядей Толей… Я знаю, тебе для натальных расчетов необходимы некоторые биографические сведения, так что я мог бы у Алики многое про него разузнать. Она все о нем рассказывает. И куда он вкладывает капиталы, и какие у него отношения с мафией… А ты правда нагадала Анатолию Виленовичу скорую смерть?
* * * Алика несказанно удивила папочкиного водителя Мишу, отважно продравшись к его навороченному джипу по лужам и грязи на своей "Окушке"-малышке. Впрочем, тот не стал восторгаться ее автослаломом – девчонка свою игрушку не бережет, никогда не моет, вот и устраивает, развлечения ради, маленький "Париж – Дакар". Козырев, высунувшись из окна "Оки", обрадовал Мишу тем, что отпустил домой. В самом деле, не гонять же две машины в один конец. - У тебя с мамой Верой серьезно? – спросила Алика отца, когда они выбрались на нормальный асфальт. – Заранее предупреждаю, нашей маман я не раззвоню. В самом деле, поцеловал у калитки хорошенькую женщину, что такого? В конце концов, ты ведь знаешь мои строгие воззрения на супружество – ваш брак с маман чисто советская фикция, на небесах он не зарегистрирован. В свете нынешней государственной идеологии наша мама вообще никто – она даже не крещеная, а вы с ней не венчаны в церкви, значит, живете в блуде аки псы… - Кончай, трепаться, нахалка, лучше смотри на дорогу. Сегодня юз сильный. А у тебя со Славиком серьезно? - С моей стороны вполне, но сомневаюсь, что меня хватит надолго. Он еще совершенно ребенок, даже не знаю, стоит ли его учить целоваться, – Алика лихо свернула с шоссе на узкую полоску между многоэтажками, где под самым поднебесьем светилось одно окно в их многооконной квартире. – Кстати, мои прогулки со Славиком обещают стать регулярными, а это и тебе пойдет на пользу, папик. Он так много и так увлекательно рассказывает о маме Вере, что я смогла бы поделиться с тобой самыми разнообразными сведениями об особе, которая однажды увидела во сне, как тебя убивают…
* * * Вере совсем не хотелось вступать в разговор с матерью, но ворчание с печки не утихало, наоборот, разрасталось, крепчало и уже не помещалось в строго литературные границы. Старуха крыла по матушке и свою дочь, потерявшую всякий стыд и забывшую купить в дом хлеба, и зажравшихся начальников, которые своими автомобилями мешают спать честным людям, и свою долюшку, потому что Господь никак ее не приберет… Одному внучку Славику не досталось упреков за поздние гулянья, поскольку бабуля своему кровинушке готова была все простить. - Ну все, мам, хватит тебе, – не выдержала Вера, – ты мешаешь Славику заснуть, а ему завтра рано вставать. - Рано вставать! А ты подумала, бесстыжая, чем ребенка на завтрак кормить? Что ему на обед с собой дать? Мне пенсию вторую неделю не приносят, да и то, говорят, теперь не всю будут деньгами давать, а частично продуктами… Связалась со своим приютом, о чужих сиротах душа у ей болит, а своем сыне – сиротинушке при живом отце – некогда думать. Раньше хоть за массаж копейку получала, а теперь и последних клиентов забыла. - Успокойся, я других клиентов нашла. - Это которые тебе одеждой расплачиваются? Которая татарочка за тобой на машине заезжала? Или тот седой, к которому на дачу ездили? И не стыдно ей при живом муже у других мужей отбивать, хвостом перед мужиками вилять, прости… Господи! - Не поминай Господа Бога всуе. - А ты не думай о чужом х.. С рифмой, неожиданно подвернувшейся на язык, старуха, конечно, дала маху. Она и сама это почувствовала и приумолкла, прислушалась, что там за перегородкой. Дочь за перегородкой погасила лампу и упала на постель не раздеваясь. Оттуда послышались горестные всхлипывания. Старуха еще поскрипела для виду, но затихла насовсем. Вера вовсе не плакала, просто имитировала рыдания в подушку. Это раньше она вступала с матерью в пререкания, принимала несправедливые обиды близко к сердцу, но давно поняла, что той важна была не истина в споре, а формальная победа и жалкий вид поверженного неприятеля. Мать сразу успокаивалась, как только доводила дочь до слез. Старухе не приходило в голову, что с недавнего времени дочь стала подозрительно слезлива, слова ей не скажи… Для Веры наступили самые важные минуты в повседневной карусели. Когда дом затихал, погрузившись во тьму, можно было, наконец, остаться наедине с собой. Тогда она вытягивалась на кровати, расслабляла мышцы привычным аутотренингом, йоговской пранаямой отключала беспокойный конвейер мыслей, бесконечно повторявших видеозапись минувшего дня. Она анализировала случившееся за день, проводила обычный "разбор полетов"… Я слишком суечусь. Зажимаюсь в непривычной обстановке, молчу в непривычной компании. Очень много новых знакомств для одного дня, давно мне не приходилось столько общаться. Зуля Зайнуллина очень хорошо выглядит, очень уверена в том, что делает. Режиссер у нее, кажется, интересный человек, внутренне бездоНный, внешне бездоМный… Нина Георгиевна очень коммуникабельная, настоящая деловая женщина, прямо кавалерист-девица. Впрочем, мне показалось, что не стоит перед ней с ходу рассыпаться в откровенности. А Башурин слишком высоко себя ставит, до него не дотянешься, даже голову в его выси лень задирать, пусть живет себе… А с Козыревым я зря… Расслабилась, кажется, теряю дистанцию. Надо же, стала шарфик ему поправлять! Это простое проявление заботы он сразу воспринял, как кокетливое поощрение его ухаживаниям. Вот и от поцелуя его вовремя не увернулась – завтра он захочет большего. А ты готова к большему? Она снова прокручивала, морщась от смеси стыда и самоиронии, видеозапись вечернего водевиля – с целующейся парой, которую резко высветили из тьмы фары Аликиной машины, появившегося за нею следом сына Славика, телефонным звонком его жены… Странно, никакой вины перед Никой Козыревой я не испытываю, словно она и не жена ему! Из теплой немоты наплывающей дремоты ее вдруг резко вернул к действительности тонкий попискивающий звук. Такое же пиликанье она слышала только что, когда обнаружила в своей сумочке пиликающий радиотелефон. Но ведь она мобильник вернула Козыреву, где он пиликает теперь? Еще пять лет назад о сотовой связи в России не слышали. Она казалась заморским чудом. Впрочем, с нынешними темпами в электронике можно не сомневаться, что мобильники в двадцать первом веке станут дешевыми и доступными каждому. Вера встала, осторожно ступая в темноте, пошла на звук. Он раздавался из прихожей. Вера нащупала пиликающий аппарат в куртке Славика, раскрыла его и ответила полушепотом. - Вера Христофоровна? Не разбудил? – послышался голос Козырева. – Вы меня извините, что поздно звоню, но мне хотелось… мы не договорили. Я все по поводу гаданья хотел… - Анатолий Виленович, я же вам вернула ваш радиотелефон, как он оказался в куртке у Славика? - Я попросил, чтобы он вам передал. Вы так скоро сбежали от нас, забыли взять… Так вы расскажете мне, что нагадали? - А где ваша Вероника Иосифовна? – не удержалась Вера, но досадно-презрительное мычание Козырева в трубку показывало, что той рядом с ним нет… Впрочем, что я по своей хибаре-то сужу? У них, поди, все разбрелись по квартире, заблудились каждый в своей комнате. – Значит, пока жены рядом нет, вы среди ночи звоните другой? Как не стыдно! А если серьезно, то мы с Айгуль ничего про вас не нагадали. Вернее, ничего такого, что нужно было бы вам сообщить. Спокойной ночи, Анатолий Виленович, извините, я встала с постели, мне холодно на полу стоять. - Так возьмите телефон в постель и ложитесь! Пожалуйста, поговорите со мной… Мне так редко удается побыть с вами наедине. К тому же телефон позволяет порой высказать то, что в глаза трудно выговорить. Другой уровень искренности, что ли, более низкий порог откровенности. - Я не могу говорить, боюсь разбудить своих… - Это потому что вы так громко говорите. Вы шепотом, это же спутниковая связь, поверьте, мне очень хорошо вас слышно, – Козырев чем-то зашуршал на том конце провода (впрочем, провода и не было), потом заговорил еще тише. – Вы легли, Вера Христофоровна? - Хорошо, сейчас лягу, – Вера прошла к себе за перегородку, откинула одеяло, быстро разделась и укрылась с головой, стуча от холода зубами (мать топила мало, жалуясь, что дров не хватит на всю зиму), прошептала в трубку. – Анатолий Виленович, вы меня слышите? - Слышу, конечно… Итак, вы не считаете нужным сообщить, что обо мне нагадали. - Как бы вам объяснить… Я понимаю, вы ждете от меня четких предсказаний относительно вашей кармы. Но у меня их просто нет. Более того, я боюсь загадывать… Дело в том, что будущее может быть инвариантно и безвариантно. Другими словами, бывают предсказания, когда человек еще может изменить ход событий, а бывает, что картина дается как неминуемый финал. Так чаще всего предсказывала Ванга. Но, как я уже говорила, я не Ванга, на меня будущее воздействует иным способом. - Но все-таки… Вера Христофоровна давайте называть вещи своими именами. Скажите просто: вы боитесь нагадать мою неминуемую смерть? Слово "смерть", прозвучавшее в трубке радиотелефона, да еще в полной темноте… какой-то посторонний звук, от неожиданности показавшийся страшным… Вера вздрогнула и откинула с головы одеяло – ей вдруг стало жарко. Посторонний звук оказался просто матушкиным храпом. Еще в детстве я так его боялась! Храп матери не был монотонно-ритмичным, к нему невозможно было привыкнуть, притерпеться. Ни один его период (вдох-выдох) не был похожим на другой. Храп то прерывался, стихал на время, то вдруг набирал силу, срывался в завывания, перебивался нечеловеческими, загробными стонами. Вера включила настольную лампу – на печке все стихло. Это было единственное средство прекратить ночную пытку, не разбудив при этом старуху. - Анатолий Виленович, – ответила Вера в трубку, убедившись, что мать не проснулась, – я вас очень прошу, никогда не говорите о своей смерти ни в шутку, ни всерьез. Вам, материалисту, с этим трудно согласиться, но все же следует прислушаться: дело в том, что слова сказанные обладают страшной силой, порой они превращаются в пророчества. Вот думать о ней наедине с собой старайтесь как можно чаще. - Вы считаете, мне пора? Впрочем, еще древние говорили: мементо мори – помни о смерти… Что ж, в философском смысле я готов это принять. Во всяком случае, я могу думать о ней без страха и сожаления. Как в песне: смелого пуля боится, храброго штык не берет… - Вот как раз в философском, утилитарно-материалистическом смысле ее представлять не надо. Ванга рассказывала, что она выглядит как молодая светловолосая женщина, довольно привлекательная на вид. Во всяком случае, не страшная… Нет, лучше нам сменить тему. Скажем, насчет прошедшего вечера. Вы не хотели бы узнать моего мнения, например, об Алексее Петровиче? Или вы передумали брать меня к себе на фирму консультантом-парапсихологом? - Ни в коем случае, это очень интересно, – Анатолий Виленович заметно оживился. – Мне в самом деле надо знать ваше мнение: поддержка Башурина для меня теперь очень важна. Насколько я могу на нее рассчитывать? - Он вам здорово поможет на выборах, Анатолий Виленович, это я вам предсказываю на все сто процентов, – подтвердила Вера. – Однако, если иметь в виду мой дар предчувствовать, то мне показалось… Он сегодня вам сказал нечто такое, что может впрямую повлиять на ваше будущее… Я имею в виду Эрика и исходящую от него опасность. Или мои предчувствия идут по ложному пути? - Да нет, вы снова попали в точку, – ответил Козырев, помолчав. – Алексей Петрович открытым текстом дал мне понять, что нужно отказаться от всяких деловых контактов с Эриком и его компанией. Ну, впрочем, сотовые телефоны не прослушиваются, можно говорить откровенно. Знаете, Вера Христофоровна, у меня все больше крепнет мнение, что пора перестать нам играть с вами в кошки мышки. А просто поведать все, что происходит в последнее время между мной и Эриком. Он пытается втянуть меня в одну рискованную игру, разумеется, крупную и опасную… Впрочем, это долго рассказывать, лучше отложим до завтра, хорошо? У нас теперь есть такая замечательная связь, и мы всегда сможем поговорить с вами откровенно обо всем. Завтра же можем обсудим ваш контракт на услуги психоконсультанта. А пока – спокойной ночи. Вера сложила трубку, поставила ее на стол и погасила лампу. Обычно перед сном она мысленно перебирала в памяти всех приютских ребят, которые были у нее днем на приеме. Она не делала никаких особых усилий и пассов, просто мысленно настраивалась на каждого из них и желала здоровья и добра. Как правило, такая нехитрая процедура по ее наблюдениям способствовала процессу выздоровления, лучшему усвоению лекарственных травяных настоев. Впрочем, сегодня два образа не давали настроиться на больных детей в полной мере. Первым был, конечно, Анатолий Виленович, с которым она продолжала мысленно прерванный разговор. Ей все время казалось, что она не теми словами объясняет, не теми методами убеждает его поверить в реальность своих предчувствий. К несчастью, человек способен понять и принять закономерность случившихся с ним несчастий лишь задним числом, когда уже бывает поздно. Вторым отвлекающим образом был тринадцатилетний переросток Эдик, которого в тихий час вдруг стало выворачивать наизнанку. Его стошнило сразу после обеда, нянечка привела его к Воскресенской перепуганного и бледного. Насторожили сильно сузившиеся зрачки, вялые реакции, неадекватные ответы на элементарные вопросы. Вера готова была заподозрить наркотическое отравление, если бы могла хоть на миг предположить, что Эдик способен где-то достать "колеса". Но подростку таких таблеток и на воле-то нелегко купить, а за Эдиком следили открыто всем коллективом, поэтому были уверены, что он никуда из приюта не бегал и с ребятами из соседних школ не контактировал.
* * * В полной темноте спросонья Вера не могла понять, все еще ночь или уже наступило утро. Она не сразу сообразила, что это пиликает на столе, похожее по звуку на электронный будильник. И только тогда окончательно проснулась, когда вспомнила, что у них будильник давно не работает – сели батарейки, а новых никак не купят. По бряцанью ведра в прихожей Вера определила время: мать уже встала, покормила кур во дворе – значит, теперь седьмой час. Почему Анатолий Виленович звонит так рано? - Алло! – прошептала она в трубку, но вместо Козырева, голос которого Вера ожидала услышать, в ответ прозвучал голос другого. - Ника, ты? Это Эрик. Козыря мне нужно срочно, а у вас домашний телефон не отвечает. Что вы его все время отключаете!.. - Это не Ника. Эрик Хайдарович, извините, с добрым утром. Это Воскресенская. Что-то случилось? - Вот черт… Прошу прощения, Вера Христофоровна, но я звонил Козыреву. - Все правильно, просто вчера он отдал мне свой радиотелефон. На время, до выхода в эфир телемарафона. Иначе очень сложно ко всем дозвониться. - А вчера Анатолий Виленович с вами был? Простите за такие расспросы, я в том смысле, что он от вас домой поехал или куда-нибудь в другое место? - Сказал, что домой. Они с дочерью уехали, на машине Алики около одиннадцати, – Вера встревожилась. – Может, с ними что-нибудь случилось? - С ними ничего не случилось, а вот у нас… Впрочем, еще раз извините за беспокойство. Айгуль тут просит передать вам привет, она вам позвонит… Вера захлопнула крышку радиотелефона и чуть не швырнула дорогую игрушку на пол. Из-за нее теперь прощай покой и сон! Больше всего было обидно, что пробуждение прошло для Веры не по привычной программе. Практика медленного пробуждения позволяет запоминать как можно больше подробностей из ночных сновидений, улетающих за горизонт обыденного сознания. Нежданный звонок выбил ее из нужного состояния, и теперь она даже не могла припомнить, снилось ли ей ночью вообще что-нибудь. Собираясь на работу, мимоходом переругиваясь с матерью, Вера все еще думала о звонке Эрика. Что же там произошло? Одно она очень точно определила: это событие имеет самое серьезное отношение к дальнейшей судьбе Козырева. По дороге в приют телефон снова напугал ее, заверещав в сумочке, когда Вера выходила из трамвая. И снова на связи был не Козырев. - Верунчик, привет! Узнала меня? – даже по голосу всегда беззаботной Айгуль можно было понять, что она здорово встревожена. – Где твой Козырев? - Почему опять "мой"? Мы, кажется, договорились… - Ну как же, если у тебя уже его сотовый номер, – Айгуль хихикнула, но тут же вспомнила о серьезном поводе разговора. – Слушай, Эрик просто рвет и мечет. Поехал сейчас к твоему домой. Ты предупреди Козыря, если можешь… - Что я могу? Я даже не знаю его домашнего телефона. И о чем предупредить? Что случилось, ты можешь толком сказать? - Так я же для того и звоню! Как обещала, товарищ майор, доношу до вашего сведения… Представляешь, часов до трех ночи Эрик со своими дружками в карты играли. Я уже спала. И вот когда стали расходиться, вдруг из темноты вылетают омоновцы в черных намордниках и скручивают всех по рукам и ногам. Потом к нам заваливают опера. Обыск, понятые. Эрик еле успел мне свой ночной выигрыш передать, тысяч восемь, что ли, и карты… В общем, ужас! Слава Богу, ничего не нашли. До самого утра нас промурыжили. А после Эрик мне растолковал: оказывается, они ничего такого и не искали, просто им надо было взять Мурзика с поличным. А у того с собой волына… - Какой Мурзик? Айгуль, прошу тебя, не тараторь. И какая еще волынка? - Ой, да ты по понятиям ведь не понимаешь. Ну, ствол у Мурзика был при себе. Ах, да, ведь ты и нашего Мурзика не знаешь… В общем, я к тебе сегодня в приют заскочу и расскажу, как было. Конец связи, Верунчик! Утро рассыпалось, словно песочный дворец, который она не успела построить. Мало того, что не выспалась, не запомнила снов, да еще на весь день голова будет забита чужими проблемами. Как будто мало ей своих! Веру никогда не видели в приюте такой рассеянной. Она поспешила закончить ежедневный обход, к заведующей Рамзие-ханум только заглянула. Та не успела открыть рот – как в сумочке у Воскресенской засвербил радиотелефон, Вера извинилась на бегу и скрылась у себя в медпункте. На этот раз это был сам Козырев. Он мог даже ничего ей не говорить – она сразу поняла, что ему уже известно про арест Мурзика, и почувствовала, что это была не просто очередная облава на бандитов, а попытка судьбы повернуть ход событий… только вот в какую сторону? - Вера Христофоровна, здравствуйте, я сегодня не смогу к вам приехать в приют. Возникли непредвиденные обстоятельства, видимо, придется долго выяснять отношения… Одним словом, давайте перенесем наш разговор на самый вечер, если вы позволите мне снова позвонить вам после полуночи… - Анатолий Виленович, арест Мурзика – это очень серьезно для вас? Это все меняет в цепочке последовательных действий? За что его арестовали? - Я не очень хорошо понимаю такой терминологии. Цепочки… Скорее уж петельки. А Мирзаян задержан по подозрению в умышленном убийстве. - Кого он убил? - Человека с моей стороны. Коновал много знал… В общем, теперь закрутится история!
Глава восьмая
Об аресте Мурзика Козырев узнал от Филенчука, звонок которого разбудил его в половине шестого. Выходит, Филя вчера не просто встречался со своими дружками-комитетчиками, но и вспомнил с ними "боевое" прошлое. Такой оперативности он не ожидал. Дальше было нетрудно догадаться: сейчас станет звонить Эрик, настаивать на срочной встрече… Что если Эрик позвонит из дома, что если его телефон у ментов на "прослушке"? Светиться в этом деле – даже в качестве свидетеля – Анатолию Виленовичу совсем не хотелось. Поэтому он сразу выдернул штепсель домашнего телефона из розетки. Впрочем, Эрик знал также номер его радиотелефона, который Козырев вчера отдал Воскресенской. Не хотелось втягивать Веру в эту историю, но теперь уже ничего не поделаешь. А так он выигрывает время, чтобы встретиться с Филенчуком до работы, переговорить с ним и подготовиться к различным вариантам предстоящего разговора с Эриком. Козырев вышел из дома на час раньше обычного и поймал "бомбилу" ("водилу", который "бомбит", то есть занимается частным извозом), заехал за Филенчуком в Азино. Оттуда отправились на Черное озеро – там Филя назначил встречу со знакомым оперативником, который ночью брал Мурзика, а теперь шел с его первого допроса. - В общем, так, – начал опер без предисловий, не поздоровавшись и даже не сбавив шага, так что Филе пришлось примериваться к его размашистой поступи, а Козыреву вовсе плестись сзади, улавливая лишь обрывки фраз. – Мирзаянов от убийства Коновала категорически отказывается и отвечать на все вопросы по мокрому делу будет только в присутствии адвоката. У него есть свой адвокат или ему Хайдарыч наймет? - А может, мы ему своего кого-нибудь посоветуем? Как ты на это смотришь? - Ваше дело, Михаил Измаилович. Если у вас имеется надежный человек, с которым можно сговориться, он нам здорово поможет… Нам повезло, что при обыске на Мирзаянове был "вальтер" – явно незарегистрированный, не успел выкинуть, когда его повязали. Калибр совпадает с тем, который глотал Коновал. Мы ствол сразу отправили на баллистическую экспертизу, но ведь на этих криминалистов как угодить? Надо, чтобы ваши свидетели его опознали. Только тогда мы раскрутим вашего Мурзика на полную катушку. - Как его опознаешь, когда тот был в черной курточке и шапочке на уши? Так сейчас каждый второй отморозок по городу ходит. В любом случае, за ношение незарегистрированного огнестрельного оружия вы Мурзика можете закрыть, верно? А там уж придумаем, каких собак на него вешать. По поводу складов с нелегальной водкой его не крутили? - Вы же сами сказали, рано еще. Давайте вашего адвоката, и если что – всегда звоните. В Ленинском садике Козырев отстал от оперов у газетного стенда. Те уже прощались, явно довольные мимолетной встречей. Отсутствующим взглядом Анатолий Виленович пробежался по заголовкам во вчерашней "Вечерке" – и вдруг застыл, наткнувшись на портрет знатного строителя. То был один из трех конкурентов Козырева на депутатское место в горсовете. Статья была большая, водянистая, кисельно-предвыборная, с перечнем былых заслуг, орденов и медалей. После такой агитки в духе последних пятилеток избиратели даже фамилии кандидата не запомнят. "Башурин прав, – отметил про себя Анатолий Виленович, – работать с прессой очень опасно, нужно не только знать, что и как, но и когда сказать". Сзади подошел Филенчук, тоже подтвердил, что статья "мимо денег". Он повел Козырева на Островского – в адвокатскую коллегию, где сразу встретил известного адвоката Щукина. Тот забежал сюда лишь на минутку и спешил в Верховный Суд, ему до начала заседания нужно было еще полистать уголовное дело. Филя заверил, что уложится в пять минут, но не уложился. И пришлось опять излагать суть дела на бегу. Только на этот раз Козырев не старался угнаться, а спокойно побрел следом за ними в университетскую гору. Филя подождал его на Кремлевской. Щукин уже успел нырнуть в омут Верховного судилища, пообещав на прощание помочь. Теперь они шли в сторону Кремля не торопясь – Козырева, давно не ходившего по городу пешком, одолела одышка. К зданию горсовета они подходили, когда там уже начался рабочий день. Башурин был на месте и сразу перешел к делу. Назвал пару известных в городе имен, которые могли бы участвовать в телемарафоне и отвалить на приют некоторые суммы. Потом продиктовал Филе тройку надежных корреспондентов местных газет, с которыми нужно было связаться по поводу предвыборных интервью. Одна фамилия Козырева насторожила: какой такой Уваров? Уж не тот ли, что вчера в "Вечерке" славил знатного строителя? - Успокойтесь, Анатолий Виленович, – улыбнулся Башурин. – это хороший журналист, кстати, ваш тезка. Он напишет именно то, что нам нужно. Вы позаботьтесь только вовремя оплатить газете рекламные расходы, а мы с Филенчуком позаботимся о содержании. И портрет Егорыч сделает – не то, что этому строителю с доски почета. Козырев спросил разрешения позвонить домой. Жена еще не вставала. Трубку подняла Алика. - Папик, ты? А тебе здесь все утро дядя Эрик звонит, я ему сказала, что ты ушел на работу, а он говорит, что туда звонил, тебя на месте нету. Ругается, злой страшно… - Я не на работе, в горсовете, насчет выборов, – подсказал Козырев, – если опять будет звонить, скажи, что потом поеду в приют. И еще: сейчас к дому подъедет Миша, скажи, чтобы заезжал за мной сюда. Кстати, пусть и тебя подбросит в университет, а то опять опоздаешь на лекции. Алика, конечно, все поняла, дочь была умница, вся в папу. Они еще посидели у Башурина, набросали варианта три новых листовок, наметили план встреч с избирателями. Козырев еще раз подивился, сколько нюансов, оказывается, необходимо учитывать, если рассчитываешь не просто участвовать в выборах, а побеждать. Анатолий Виленович извинился, нельзя ли, мол, еще позвонить. Теперь он набрал собственный номер радиотелефона. - Вера Христофоровна? Здравствуйте, мне никто с утра не звонил? - Звонил Эрик. Очень хотел связаться с вами. Что-то случилось? - Извините, что пришлось побеспокоить вас, – Козыреву было приятно слышать, что она сильно встревожена (даже не поздоровалась), и сознавать, что волнуется она из-за него, хотя это и слышалось лишь в заговорщицки-интимной интонации. – Возникли некоторые непредвиденные обстоятельства. - Анатолий Виленович, я хотела бы слышать ответ по существу, а не просто обтекаемые фразы… Скажите откровенно, арест Мурзика – это очень серьезно? - Вот это да! – воскликнул Козырев, но сразу спохватился и понизил голос, так как Башурин с Филей отвлеклись на него. – Значит, я не напрасно поверил в ваши способности! Как вы догадались? Вы читаете мои мысли на расстоянии? Или он сам вам рассказал? - Ничего мне Эрик не рассказывал, только спрашивал, где вы сейчас. - Я в горсовете. А потом сразу лечу к вам. Знаете, я с утра еще кофе не пил, вы меня не пригласите на чашечку? - Да ну вас, шуточки опять… А кто такой Коновал? Его правда убили?
* * * Козырев с Филей ждали у мэрии Мишу с машиной, тот должен был давно подъехать. Анатолий Виленович остался доволен встречей с Башуриным и разговором с Воскресенской. - Нет, ты представляешь, ведь это прямо феноменальные способности! Верочка просто читает мои мысли на расстоянии, иначе откуда она могла узнать? Ведь ни об убитом Коновале, ни об убийце Мурзике я ничего ей не рассказывал. - Тоже мне Ванга с Савинки, – фыркнул Филя, явно расстроенный по поводу "утечки информации" к Воскресенской. – Зря ты с ней откровенничаешь. Она тянет из тебя серьезные сведения, а кому эта информация попадет в результате? - Да брось ты, Филя, в самом деле. Шпионку нашел, тоже мне. Верочке я верю. - Да на нас в свое время такие "источники" работали… Глянешь на нее, ну ни за что не подумаешь, что эта девочка завербована и играет в кэгэбэйку. А в последнее время как раз с экстрасеншами наши опера любили сотрудничать, как говорится, энергоинформационный обмен. - Ну чего ты ее невзлюбил? А она о тебе хорошо отзывается, – Козыреву надоело подначивать Филю, он заговорил серьезно. – С Эриком лучше всего встречаться не в моем кабинете и не у него… Предлагаю вполне нейтральную территорию: приют. - А я предлагаю в разговоре с Эриком переходить резко в атаку. Откажись от левого бензина наотрез, посмотрим, как он себя поведет дальше, когда увидит нашу твердую линию. Ну, а если не получится отказаться, тогда уж ничего не остается. Будем сдавать его ликеро-водочные склады, правильно? Накроется водка – нечем будет платить за бензин. Тогда и у нас не будет проблем.
* * * Вера только успела закончить процедуры с больными детьми, как приехали Эрик с Айгуль. Он лишь поклонился с порога и, узнав, на месте ли заведующая, прошел прямо к Рамзие-ханум. - Здравствуйте, Эрик Хайдарович! – встала та на встречу дорогому гостю. – Все хотела поблагодарить вас – и за краску, и за ребят, которых помогать прислали. Вы с супругой приехали? Айгуль, как я с удовольствием узнала, тоже занялась благотворительностью, мы очень рады… - Я хотел бы говорить о телемарафоне, – Эрик начал без предисловий. – Надеюсь, вы понимаете, что серьезные люди его просто не увидят, если они и смотрят телевидение, то лишь спутниковое. Поэтому их отклики в прямом эфире нужно организовать уже сейчас. Я мог бы подключить влиятельных друзей, у них большие возможности. Но сначала необходимо выяснить некоторые формальности. Скажем, какой у вашего приюта расчетный счет? В каком именно банке? - Не знаю, право, – растерялась Рамзия-ханум, – можно спросить у главбуха. - Ничего у вашего главбуха спрашивать не нужно, эта девочка не смыслит в делах. Я пришлю к вам опытного финансиста, – продолжал Эрик, поглядывая в окно, – он объяснит вам некоторые тонкости при поступлении благотворительных денежных пожертвований, и все такое… Впрочем, бухгалтерия слишком сложная наука, пусть этим занимаются профессионалы. Вы согласны? - Конечно! Спасибо, Эрик Хайдарович, ваша поддержка сейчас так нам важна… Рамзия-ханум осеклась, заметив, как изменился в лице ее гость, когда увидел в окно подъезжавший Козыревский джип.
* * * Как только Эрик скрылся в кабинете Рамзии-ханум, Айгуль сразу бросилась к Вере и зашептала: - Мой только что толковал с твоим – они "забили стрелку" в вашем приюте. Хотели к нам домой, но там менты такой погром устроили во время обыска… - Какую стрелку? Айгуль перестань говорить со мной на этом поганом жаргоне. И оставь свои намеки "мой – твой", – Вера чуть ли не силой усадила Айгуль в кресло. – Скажи честно, в чем Эрик обвиняет Анатолия Виленовича? Ты лично что-нибудь такое слышала? - Верунчик, ты же знаешь, Эрик о делах при женщинах ни слова. Но сегодня я тоже чувствую, что между ними словно черная кошка пробежала. Как бы наши мужики не поубивали друг дружку, а? Тут мимо окон мелькнул черной тенью Козыревский джип, и обе женщины сразу замолчали, думая об одном и том же. Айгуль направилась в кабинет Рамзии за Эриком, а Вера встретила прибывших у себя медпункте. - Еще раз здравствуйте, Вера Христофоровна! Кофе готово? - Не готово, а готов, – ответила хмуро она сияющему Козыреву. – Кофе мужского рода, вы же знаете… - Спасибо, я сегодня уже умывался, а вы меня еще раз, – Козырев уселся в "свое" кресло. – Эрик Хайдарович, вижу, подъехал? Машина его у ворот, а самого не видно. - Он у заведующей, сейчас его Айгуль позовет. Вам тоже налить? - Спасибо, не стоит, – оборвал любезности Филенчук. – Вы могли бы оставить нас одних на некоторое время? - Филя, фи!.. Как ты ведешь себя в гостях? – пристыдил его Козырев, он был настроен на шутливый лад. – Вера Христофоровна, не сердитесь на этого солдафона. Ему тоже не помешали бы ваши уроки по культуре речи. - Что он там делает у заведующей? – проговорил Филенчук, обращаясь к одному шефу, как будто Воскресенской тут не было. – Может, нам самим туда пойти? - Мы не шестерки за ним бегать. Подождем, когда сам выйдет, – ответил резко Козырев. – Будем пить кофе и вести светские беседы с хозяйкой. - Анатолий Виленович, извините, но я не понимаю, – Вера подала ему чашку, – зачем вам понадобилось устраивать ваши деловые встречи в нашем приюте и к тому же в моем кабинете? Или мне тоже отводится определенная роль? - Громоотвода. В это время из кабинета Рамзии-ханум вышел Эрик в сопровождении испуганной Айгуль. Козырев встал ему навстречу, однако из медпункта не вышел. Эрик тоже остановился в коридоре. Вера заметила искры, которые высекли в воздухе их встретившиеся взгляды. Схватку самолюбий выиграл Козырев. Эрик вошел в медпункт и первым протянул руку. Во время долгого рукопожатия никто из них не отвел взгляда. Но и теперь детского испытания "кто кого переглядит" первым не выдержал Эрик, он отступил на шаг, медленно оглядел всех присутствующих. Численное преимущество тут было явно не в его пользу. - Мы будем толковать не одни? – поинтересовался он. - Собственно, Вера Христофоровна знает все о случившемся. Ты не поверишь, Эрик, но мы ей ничего не рассказывали. Я же предупреждал, что она немного ясновидящая, может мысли читать на расстоянии. - Не такая уж я и всевидящая, – начала Воскресенская, переглянувшись с Айгуль, но решила ее не выдавать. – У меня получается иногда… - Ну, в таком случае, Айгуль тоже все знает и нам не помешает, – согласился Эрик, решив для себя, что соотношение "трое против двоих" все-таки лучше, чем "двое на одного", – тем более, она была свидетелем ночного обыска и ареста Мурзика. Что же касается до присутствия тут Филенчука, то он в этом деле совсем не посторонний, верно,a Филя? Тогда начнем гнилой базар? Чего тянуть, раз все свои. Все стояли молча, пятерым в маленьком медпункте было тесновато, неудобно. Никто не ожидал, что Эрик начнет разговор при всех. А он продолжал довольно спокойно, даже буднично, хотя обычно слова не скажет в простоте. - Козырь, скажи прямо, мы с тобой друзья? Ты мне веришь? - Я верю. А ты мне? - Эрю, конечно. Какой разговор между своими, суконскими! А вот Филе твоему, бывшему гэбисту и твоему корешу, я могу доверять, как тебе? - Можешь, я отвечаю. - Отвечаешь? Ну и отлично! – Эрик прошелся по медпункту. – Что же тогда мы стоим? Ах, да, неудобно, пока дамы не сели… Или сесть всегда успеем? Никто не улыбнулся его шутке, но обстановка явно разрядилась. Женщины засуетились, вспомнив о своих древних обязанностях поддерживать в очаге огонь и кормить мужчин после охоты. - Кто будет кофе? – спросила Вера, пока все рассаживались за столом. – Правда, растворимый. - Я кофе теперь не пью, сама знаешь, – подхватила Айгуль, расставляя чашки и конфетные коробки. – Вот грильяжинку съем. Вода в электрочайнике уже остыла, но все взялись за кофе, словно за соломинку. После нескольких глотков Эрик продолжил разговор. - Так вот, насчет Мурзика… Взяли его с волыной, так что срок ему уже светит. Но менты ему еще шьют мокрое дело – убийство Коновала. И отсюда у меня вопрос: Филя, а случаем это не ты вломил ментам Мурзика? Вы ведь на днях с ним встречались, о чем-то таком толковали. - Ты что, Эрик Хайдарович! – Филя возмутился довольно искусно. – Мы же с вашими людьми одно дело делаем, разве не так? Я для того позвал Зинатуллу, чтобы предупредить. Выдал ему по полной программе все, что ментам известно. Чтобы осторожнее он, чтобы хоть пистолет схоронил подальше. - Значит, от ментов к тебе сведения долетают? Это нам пригодится. А от тебя к ним нет? Успокой ты меня, товарищ майор, скажи, что работаешь на нас и ментам не продавался. - Я работаю только на вас. В смысле, на козыревское акционерное общество "Каз-Ойл", – ответил майор в отставке Филенчук. – А значит, представляю и ваши интересы. Вы напрасно мне не доверяете, Эрик Хайдарович. Вот Анатолий Виленович знает, что я уже с утра навел справки и тоже кое-что выяснил про Мирзаянова, то есть насчет вашего Мурзика. Его уже допрашивали, он не стал говорить, требует на допросы адвоката. - Но пушку-то ему предъявили? - Он не успел выбросить свой "вальтер" при задержании, теперь пистолет отправили на баллистическую экспертизу… Ведь я его предупреждал: у опергруппы, которая по убийству Коновала работает, имеются на него данные, – заговорил Филя. – Почему он сразу пистолет не выбросил? Впрочем, за незаконный ствол сейчас много не дают, можно и условный срок получить. - У него первая судимость не погашена, – возразил Эрик, – какое уж тут "условно"! По минимуму, но дадут. - Эрик, может, у тебя есть адвокат прикормленный? – поинтересовался Козырев как бы между прочим. – А то я могу тебя со Щукиным свести. - Слышал такого, немало наших людей Щукин с нар вытащил. А Мурзику он сможет помочь? - Надо с ним поговорить, – подхватил Филенчук, – во всяком случае, через него тот сможет на волю весточку передать. Собственно, с адвокатом можно прямо сейчас связаться. Он взял со стола козыревский радиотелефон, долго рылся в своем блокноте, потом набрал номер. Эрик внимательно следил за ним. - Телефон не отвечает, – наконец сообщил Филя. - Набирай еще, надо это дело сразу решить, – проговорил Эрик и обернулся к Айгуль. – Может, ты с подружкой хочешь о своем пошептаться? - Да-да, – та вскочила, подхватив со стола еще одну конфету. – Верунчик, ты обещала мне младшую группу свою показать. - У них сейчас обед, пошли поглядим, – согласилась Вера. Она тоже встала и вышла из медпункта, прикрыв за собой дверь. Но никуда не пошла, а придержала Айгуль за рукав. - Ты чего? – прошептала та испуганно. - Не проболтаешься Эрику? Тут через стену гладильная комната, пойдем… Она сбегала к нянечкам за ключом и открыла соседнее с медпунктом помещение, где на стеллажах хранилось постельное белье. Вера сразу бросилась к торчавшей из стены розетке, которая вылетела из углубления в стене и болталась на проводах. Электромонтажное отверстие в перегородке было сквозным и через него было слышно все, что говорилось в медпункте. Вера приложила палец к губам, чтобы Айгуль говорила тише, а сама стала вслушиваться в разговор за стеной. - Ну, ты и правда шпионка, Верунчик! Эрик узнает – голову мне оторвет. - Тсс… – шикнула на нее Воскресенская. Сначала ей ничего не было слышно, лишь обрывки фраз. Филенчук все-таки дозвонился до адвоката Щукина и по его интонации было понятно, что тот согласился вести дело Мирзаянова. Потом заговорил Эрик, но он сидел спиной к розетке, поэтому его слов нельзя было разобрать. Четко доносились лишь отдельные реплики Козырева: - Филя будет держать со Щукиным связь, зачем тебе лишний раз светиться… Зачем тут мое посредничество? Он сразу будет тебе докладывать, и вообще, пока ты не найдешь Мурзику замены, Филя мог бы тебе что-то советовать по части охранных дел, ведь он у меня исполняет те же функции, какие были на Мурзике… - О чем они говорят? – шепотом спросила Айгуль, но ответа не дождалась, только хихикнула в ладошку, когда Воскресенская сердито погрозила ей кулачком. Вера отпрянула от розетки, как только поняла, что мужчины встают из-за стола. Они с Айгуль успели выскочить из гладильной комнаты и запереть дверь вовремя. Козырев, победно улыбаясь, показался на пороге медпункта. - Одевайся, едем к нам домой, – бросил Эрик попавшейся на пути Айгуль. – Веру Христофоровну тоже пригласи, я хотел бы попросить ее найти у нас в доме все геопатогенные точки. - Эрик предложил нам всем продолжить разговор у них, – сказал Козырев, склонившись к Воскресенской. – Филя должен посмотреть, как специалист, не наставили ли оперативники во время обыска в доме "жучков". Эрик предложил ему на время взять на себя вопросы по безопасности, которые раньше были на Мурзике. - Но у меня еще рабочий день не кончился, – проговорила расстерянно Вера. - Ничего страшного, – ответила ей появившаяся из своего кабинета Рамзия-ханум, – если есть такая необходимость, Вера Христофоровна, вы можете быть свободны. До свидания, Эрик Хайдарович. Анатолий Виленович, приезжайте к нам еще, мы будем очень рады. Все вместе вышли на улицу. Айгуль хотела ехать вместе с Воскресенской, но Вера отказалась сесть к ней в машину, перехватив недовольный взгляд Эрика, и направилась к Козыревскому джипу.
* * * В доме Эрика царил хаос. Он водил по комнатам Филенчука и Козырева, показывая картину обыска и подсчитывая нанесенные убытки. - Значит, ордер на обыск вам предъявили по форме? – расспрашивал его Филя. – В доме ничего не пропало? Со своей стороны могу предположить, что обыск вели довольно поверхностно, скорее, для виду. Искали что-то определенное, только вот что именно? Вы не знаете? - Наркоту, оружие, – вспомнил Эрик. – Они с этого и начали: если держу их в доме, сдать добровольно. Этого добра у меня навалом, только свалено в другом месте. А так… вроде ничего не пропало. В книжке моей записной старший долго рылся, что-то себе выписывал. - Может быть, наоборот, что-нибудь появилось? – вставил Козырев, незаметно переглянувшись с Филенчуком. – Не могли они сюда "жучков" насовать? - Чтобы слушать нашу матерщину, когда мы в карты режемся? – хмыкнул Эрик, но все же обратился к Филе. – А куда их обычно монтируют? - Технология известная, – скромно ответил Филенчук. – Впрочем, меня больше не "жучки" интересуют, а цель обыска. Не может быть, чтобы ради наркоты посылали среди ночи омоновцев. Вы пока пройдите, что ли, в кабинет, проверьте, все ли документы на месте, важные бумаги. А я займусь осмотром. - Важные бумаги, – проворчал ему вслед Эрик. – Нашел важного шишку, чтобы я бумажки всякие в своем столе копил, сам на себя улики собирал. Козырев прошел за ним в маленькую угловую комнату, которую Эрик называл кабинетом. На самом деле это была крошечная спаленка, переоборудованная из кладовой, до потолка напичканная телерадиоаппаратурой и насквозь прокопченая табаком. Здесь Эрик любил уединяться, чтобы поваляться в тишине, посмотреть видик, просто подремать. Иногда заваливался в этой холостяцкой берлоге на всю ночь. Теперь он накрыл кушетку сброшенным на пол пледом и присел на нее, Козырев устроился в кресле. В это время Айгуль была с Воскресенской в большой спальне. Огромная двуспальная постель была разворошена, шкафы-купе раскрыты настежь, одежда валялась на полу разноцветными сугробами. На туалетном столике какой-то досужий опер расковырял даже французскую косметику. - Нет, ты видишь, что эти менты наделали? Они даже мое нижнее белье перерыли. Но самое ужасное – наша домработница Рушания, когда ее тоже допросили, стала требовать расчет. Заявила, что после всего этого она ни дня у нас не останется. Где я теперь новую найду? - А зачем искать? Ты все равно не работаешь, можешь сама все прибрать. Ну, хочешь, я тебе на первый случай помогу, – предложила Вера. – Хватит ныть, давай полы мыть. Беременным это даже рекомендуется. - Ты с ума сошла? Восемь комнат! Да я сразу загнусь… - Ничего с тобой не случится, все равно придется шейпинг бросать, в твоем положении этой заморской причудой заниматься рискованно. А здесь в доме – целый комплекс самых необходимых для тебя упражнений. - Я тоже слышал, что домашние нагрузки, особенно мытье полов без швабры, внаклонку, очень полезны во время беременности, – подтвердил Филенчук, неожиданно нарисовавшийся на пороге, но видя возмущение Айгуль, готовой послать непрошенного советчика подальше, он поспешил пояснить свое появление. – Эрик Хайдарович просил обойти дом, вдруг оперативники во время обыска где-нибудь наставили своих микофончиков. Если вы не против, я пройдусь тут у вас… Но тут его позвали в гостиную. Пришел Рустем Мирзаянов – сына Мурзика, молчаливый медлительный детина, совершенно не похожий на отца. Эрик представил его, подвел к Филенчуку. - Вот, Филя, ты бы поднатаскал его в охранной науке и технике. Надо парня к делу пристроить, может, он со временем заменит мне отца. - Это можно, – согласился Филенчук, пожимая парню руку. – Меня зовут Михаилом Измаиловичем. В армии в каких войсках служил? Спортивные разряды есть? Какими специальностями владеешь? Рустем оказался по специальности электронщиком, однако работал просто вышибалой в кабаке. Парень был накачанный, но толковый, Филины комментарии в ходе осмотра ментовского погрома схватывал налету, даже подсказал наставнику: книги возле полки не валялись, как другие вещи, сброшенными со своих мест, а были сложены стопкой. Следовательно, их не просто швыряли, но каждую внимательно осматривали? - Правильно мыслишь, Шарапов, – похвалил его Филенчук. – В книгах обычно ищут заначки, записки или фотографии. В данном случае, хозяин явно не имел привычки оставлять пометок на полях, если вообще эти книги когда-нибудь читал. Скорее всего, они стояли тут лишь для интерьера. Скоро Рустем пришел попрощаться с хозяином, мать ждала от него вестей. - Мать успокой, скажи, все сделаем, чтобы вытащить Мурзика с кичи, – заверил Эрик на прощание. – Ну, а если не получится, то на зоне будет жить на полном довольствии. И ей пособие станем выплачивать. А в принципе, как, берешься за отца работать? Можно считать, что с сегодняшнего дня ты приступил к своим новым обязанностям? Тогда завтра приходи, делом займемся. Снова оставшись с Козыревым наедине, Эрик продолжил прерванный разговор. - Вот так завалюсь сюда, когда совсем хреново, Айгуль уже знает, что меня лучше не тревожить, даже к телефону не вызывает. Веришь-нет, даже ни грамма не пью, только сигареты шаблю одну за другой да о жизни своей поганой мозгую. Вот и теперь, думаешь, не тяжело мне, когда от моего дома кореша в воронке увозят, все вверх дном переворачивают? Думаешь, им Мурзик нужен? Нет, ко мне подбираются. - Но ты хотя бы примерно догадываешься, ради чего ты им стал интересен? Может, из-за этой водки, про которую ты говорил? Эрик вскочил с кушетки, выглянул за дверь, нет ли кого в коридоре, и нагнулся к Козыреву. - Ты про водку тише, я про нее тебе одному говорил. Если такое дельце у нас сорвется, мне вообще кранты! Я ведь уже почти сто тысяч ящиков по разным точкам собрал, скоро нужно отправлять башкирам первую партию. Ты представляешь, сколько это? Тс-с… тридцать три вагона! - Может, не стоит сейчас рисковать с этим делом, Эрик? – Козырев давно подбирался к этому моменту разговора, поэтому старался говорить теперь как можно более просто и спокойно, вроде мыслей вслух. – Наверняка они за тобой и твоими ребятами теперь охотиться будут, каждый шаг фиксировать. А тут такую партию станешь отправлять… Может, тебе на пару недель куда уехать? Нет, еще хуже, только подозрения будут, мол, скрыться хотел. - Что же ты предлагаешь? – спросил Эрик, снова развалившись на кушетке и устало прикрыв глаза. – Пойми, Козырь, сейчас я только тебе довериться могу, на дружков-воров теперь надежда плохая. Они от меня шарахаться начнут, как же, на крючок к ментам попал. - Мурзик насчет тебя ничего такого не сболтнет? - Вряд ли, разве что прессовать начнут. А если мы туда вашего адвоката засылаем, то побоятся менты из него "сознанку" силой выбивать, верно? Да и что такого он про меня расскажет! Сам же знаешь, на купи-продай сегодня никого не поймаешь, теперь это не спекуляцией, а бизнесом называется. К тому же все документально подкреплено. А поборы рыночных торговцев вообще недоказуемы. Кто подсчитает, сколько в день дензнаков через наши руки протекает? Так что ментов я не боюсь, страшно одному наплаву оставаться. Мурзика взяли. Ты в депутаты подался, я тебе отныне не товарищ - Кончай гнать, Эрик! Просто времени теперь ни на что не хватает с этими выборами, телемарафоном, – Козырев говорил почти откровенно, в эту минуту вспомнилось все, что связывало их с детства. – Я ведь сегодня даже на работе не был, некогда было заскочить. Ладно, там замы сами разберутся… Вот только подумай, все же стоит отложить с водкой на месяц или два, залечь на дно. А в следующем году видно будет, как раз и двух месяцев не осталось. - Ты что? Я же тебе объясняю, – Эрик снова вскочил, навис над отклонившемся в кресле Козыревым, переходя на шепот, – за новогодние праздники легче всего левый бензин реализовать, а они начнут его поставлять только тогда, когда получат от нас половину всей водки! - Опять ты о своем… я же тебе тоже объяснял, ну не смогу я в годовом отчете такую пропасть бензина по излишкам закрыть. Тут такая липа получается – любой налоговый инспектор, даже практикант сразу заметит. А ведь это излишки! Была бы недостача, всегда отбрехаться можно, а тут сразу ясно – украл. Тут не только карьера депутатская накроется, тут уголовкой пахнет. - Да не киксуй, Козырь, прорвемся! Впервой нам, что ли. - Тогда гораздо легче было, да и не в таких объемах… Нет, Эрик, как хочешь, а надо с водкой это дело отложить, лучше все обдумать. - Да что тут думать! Я на этой кушетке знаешь сколько месяцев все обдумывал? Черепок чуть не треснул, – Эрик снова улегся и снова вскочил, ему не сиделось на одном месте. – Тут верняк: срубим лимон зеленых – и я сваливаю. Пора на отдых! Тем более, баба беременная, наследником займусь. Больше здесь не могу, веришь-нет, устал. Сидеть в жопе, состригая по две-три штуки в месяц, сколько можно? А так – вот он, свежеиспеченный канадский миллионер мистер Эрик Хайдар. Нефтяные акции, биржевые операции, квартира в Нью-Йорке, вилла в Майами. Больше мне ничего не надо! - А не боишься, что опэповцы накроют тридцать три твоих вагона? Говорят же тебе, пережди. Дождемся лучших времен. - В этой стране никогда не будет лучших времен! Здесь всегда вчера будет лучше чем через полгода. Мы с тобой на два года позже начали, чем следовало, поэтому своего недобрали – и теперь уже никогда не наверстаем. Может быть, у тебя получится с депутатством, как-никак власть, другой масштаб, дела покруче… А у меня это последняя возможность! Или уж лучше тогда вслед за Мурзиком на нары. Разговор прервался, да практически уже и закончился. Вошел Филенчук, доложил, что ничего подозрительного не нашел. Но искали, судя по всему, какие-то документы или фотографии. Козырев стал прощаться, надо было ехать на работу. Что касается "жучков", то Филенчук их действительно ни в спальне, ни в гостиной, ни в столовой не обнаружил. Зато, где можно, насовал своих. Во всяком случае, он именно так понял намек своего шефа насчет ментовских микрофончиков. Вера оставалась с Айгуль. Прощаясь с Воскресенской на крыльце, Анатолий Виленович долго жал ей руки. - Спасибо вам, Вера Христофоровна, – говорил он, – спасибо за все. На этом, будем считать, наша эпопея с Эриком закончилась. Конфликт исчерпан, и я уверен, что одну из решающих ролей в этом сыграли именно вы. Ну, вы теперь здесь совсем своя, лучшая подружка хозяйки, это также добавляет уверенности, что больше никаких осложнений с мафией у меня не возникнет. Но мы ведь еще увидимся? - Обязательно, – ответила Воскресенская. – До свидания, храни вас Бог.
Глава девятая
Чем ближе было до назначенного дня прямого эфира, тем быстрее закручивалась карусель вокруг телемарафона. С Козыревым Вера почти не виделась, но от этого только дольше становились их ночные телефонные разговоры. Да и днем Анатолий Виленович звонил часто, впрочем, больше по делу. Айгуль тоже пропала – наводила порядок в доме. С ней общалась также в основном по телефону, когда та от хозяйственных забот садилась перевести дух и поплакаться подружке на усталость. Однажды в приют нагрянули телевизионщики, во двор вкатился, громыхая железом, старенький уазик-буханка, с давно устаревшей эмблемой по борту: «ТВ СССР». Со съемочной группой приехал тот самый режиссер, с которым знакомила Зулейха Михайловна Зайнуллина. Вот только Вера тогда не запомнила его имени, а теперь стеснялась переспросить – так режиссер и остался для нее инкогнито. Он пояснил с сожалением, что у них всего двадцать минут. Оказывается, выездные съемки нужно было заказывать заранее: камеры на телестудии были нарасхват, поэтому приходилось выпрашивать дежурных операторов в редакции новостей, когда у тех срывалась запланированная съемка и появлялось временное окно. Однако снять урывками то, что хотелось режиссеру, не удалось. В младшей группе дети подняли рев, когда к ним влетела съемочная группа со страшными треногами, слепящими подсветками и черными удавами кабелей.. - Неужели их ничем нельзя успокоить? – сокрушался режиссер. - Вот такие они у нас дикие, кроме нас и нянечек никого не видят, – пыталась объяснить Воскресенская. – Тем более, мужчин они знают только по детприемнику-распределителю, они для них "страшные дяди", которые снимали их для личного дела. А вы натащили столько незнакомых предметов и тоже сказали, что будете снимать. Решили перейти в среднюю группу. Сначала туда запустили Рамзию-ханум с провокационным вопросом: ребята, хотите сниматься в кино? Однако там тоже ничего хорошего не сняли, все получилось с точностью наоборот: дети так хотели все попасть в объектив, что утихомирить их и заставить говорить по очереди не получилось. Кроме того, они довели ассистентку Гулю до истерики тем, что по очереди подходили к ней, дергали за юбку и жадно, снизу вверх заглядывали в глаза: - Ты не моя мама? Ты не за мной пришла? - Сплошной брак, – заявил звукооператор, снимая наушники, – много посторонних шумов… До старшей группы не добрались – кончилось время. Бригада уехала снимать сюжет для вечерних новостей. Режиссер очень расстроился, пришлось его отпаивать горячим кофе с остатками козыревских конфет. Вера не заметила, как тот деликатно сжевал весь ее запас сладостей (сама она не ела, берегла для больных детей) и ловко повернул разговор на оккультные темы. Он восхищался ее энергопотенциалом, интересовался, как и когда в ней проявились способности предвидения. Потом предложил неизвестные ей методы проверки прогнозов – ими пользовались в древности тибетские ламы. Он квалифицированно разбирался и в астрологии, и в карма-йоге, и Аюрведе. Про себя он тоже рассказывал охотно, но как-то так ловко, что ничего существенного не раскрывал собеседнику. Он увлекся восточными единоборствами, а потом и духовными учениями еще лет тридцать назад, в Казанском университете, когда все это можно было проходить только подпольно. Видимо, с того времени у него сохранилась привычка конспирации. Техника невидимки, которой пользовались средневековые ниндзи. Тогда Вера поняла, что ее случайный собеседник в совершенстве владеет техникой подчинения себе чужой воли, а в тот момент ей действительно казалось, что она сама решила поделиться с режиссером своими проблемами. Главной проблемой был, конечно, Козырев. Точнее, то страшное сновидение, в котором он убегал по сосновому лесу из-под перекрестного автоматного огня. Скоро будет два месяца, как она увидела тот сон, однако до сих пор не решилась построить Козыревскую натальную карту, составить его гороскоп и просканировать методом маятника его карму по фантомному контуру. Вера страшилась узнать будущее Козырева, потому что не могла заранее знать, сможет ли она в случае необходимости отвратить его гибель или все уже предопределено свыше. - Понимаете, как ужасно, – признавалась она откровенно, так, как можно быть откровенным лишь с самым близким человеком или случайном попутчике в поезде, – знать день и час смерти человека и не мочь этому помешать! Что мне делать, как вы считаете? - Ждать определенного знака, – ответил режиссер, завораживая Воскресенскую своей детской улыбкой, – вы сами почувствуете, что это именно знак свыше, и сразу поймете, как его следует прочитать. Вы напрасно поддаетесь сомнениям, ведь вы осознаете, что это не ваши сомнения? Может, это демоны нарочно вас кружат? Об этом Вера ни разу не подумала, однако стоило слову прозвучать, как она сразу все поняла: в самом деле, демоны стараются сбить ее с толку бесплодными сомнениями. Как все просто получается с этим непростым незнакомцем! - И проблема, может быть, совсем не в том, что узнаете точно час его смерти или не успеете, – продолжал он. – Главное, успеете ли его подготовить к свиданию с ней? Верно ведь, человеку нужно быть готовым к смерти? Что вы об этом думаете? - Ну, наверное, хорошо бы успеть развязать все кармические узлы еще при жизни, чтобы не тянули в тяжелое посмертие. Все до конца, конечно, развязать не удастся никому… И тут Вера отчетливо увидела, что у сидящего напротив человека она совершенно не видит ауры. Это воспринималось так же странно, как если бы он не отбрасывал тени, подобно Варенухе из «Мастера и Маргариты». То ли он был уже при жизни святым, то ли давно умер – ничего не понятно… Вера вздрогнула от неожиданности, зажмурилась, обхватив себя руками, словно при ознобе. - Вам плохо? Пожалуйста, не надо меня сканировать. Не знаю, понятно ли будет вам то, что я скажу, но дело в том, что у меня развернуты чакры. Есть такая техника, целая дисциплина, как-то я решил ее попробовать на себе. Одним словом, вы не сможете увидеть моего будущего, сколько бы ни старались, – проговорил он очень мягко и тихо, словно издалека. Вера открыла глаза, режиссер по-прежнему улыбался. Он тоже закрыл глаза рукой, посидел несколько секунд совершенно неподвижно, а потом заговорил очень медленно. - Ваш друг Анатолий Виленович в эту минуту ходит по большому кабинету и спорит с каким-то коренастым, короткостриженным мужчиной своих лет, который сидит за длинным столом. Только не перебивайте, я же через вас на него настроился… Икебана в большой напольной вазе, встроенные маленькие светильники на потолке. Кажется, это его кабинет? А мужчина за столом, судя по всему, его подчиненный. - Все правильно, это его начальник охраны Филенчук. Как вам это удается? - Опеределенная тренировка, ничего особенного, это же не прошлое и не будущее, а то, что происходит сию минуту, только в другом месте. Я и вас могу этому научить, – режиссер так и сидел не шевелясь, рассматривая внутренним зрением сценку в Козыревском кабинете. – Нет, они не спорят, кажется, Козырев ругает своего начальника охраны, чем-то очень недоволен. Слов я не могу расслышать, со звуком вообще сложнее… Вот и все, – он раскрыл глаза и потянулся за последней в коробке конфетой. – Ах, я все у вас съел, извините, я такой сладкоежка… Это он вам конфеты дарит, верно? Вообще могу сказать, что вы не зря связали с ним свою карму. Жаль, конечно, что человек он духовно неразвитой, такой же дикий, как ваши сиротки в младшей группе. Вам будет трудно его депрограммировать. Но у него есть одно достоинство, решающее все. - Все? Что же это такое? - Разве вы не знаете? Любовь.
* * * Козырев действительно ругался у себя в кабинете, и хорошо, что режиссер не мог услышать слов, потому что они были через одно матерные… Филенчук сидел, как обычно, за столом и заглядывал в свой блокнот, но ничего не записывал, ведь не станешь про себя записывать, что о тебе говорит начальник. - Но ведь я не нарочно, – оправдывался он, – я в самом деле подумал, что вы мне намекнули "жучков" ему в дом насовать. Зато теперь мы точно знаем адреса всех складов с нелегальной водкой и дату ее отправления в Башкирию. - Мы знаем, конечно, хорошо! Вот только плохо, что теперь и твои менты это знают… Почему ты меня не поставил в известность? - Потому что через три дня водки бы на месте не оказалось. А мы с вами об этом уже говорили, вы дали добро на начало операции "Родник". - Какой еще "Родник"? - Под этим кодовым названием в правоохранительных органах фигурируют целевые рейды по ликвидации подпольных заводов и нелегальных складов фальсифицированных ликеро-водочных изделий, – Филенчук продолжал излагать ровно, как по-написанному. – Завтра Мурзик сознается, где прятал для Эрика партии левой водки, а на утро послезавтра согласно распоряжению начальника городского УВД по всей Казани начнется тот самый "Родник", которым и накроют все эти склады в Макаровке, Кощакове, Караваеве и других окраинах города. Единственное, что я теперь могу сделать, это вывести Эрика и вас из-под удара. А пока… Анатолий Виленович, неудобно, корреспондент уже час дожидается. - Ладно, приведи его минут через десять, мне надо позвонить. - И пожалуйста, пробегите примерные вопросы и ответы интервью, – Филенчук положил перед Козыревым отпечатанный текст, – мы с Алексеем Петровичем набросали. - Так это уже готовая статья! – удивился Анатолий Виленович, заглянув в материал. – Зачем же вся эта комедия с журналистом, с интервью? Ничего не понимаю. - Так надо, Башурин мне технологию объяснил. Сначала корреспондент обязан задать свои вопросы, он их нам представил письменно. Теперь он задаст их же устно, ну, может, с некоторыми разночтениями и дополнениями. Потом напишет материал, представит его нам для визирования. Ну, а мы все это якобы дорабатываем, редактируем и возвращаем в результате вот этот свой вариант. Вряд ли он будет сильно отличаться, но зато в набор пойдет именно то, что нам нужно, без каких-либо неожиданностей. И тогда никто, даже сам корреспондент не сможет доказать, что это не он писал. - Ладно, проштудируем ваш опус, а потом давай его сюда. И попроси Леночку, чтобы никого ко мне не пускала. Филенчук вышел в приемную и передал, чтобы шефа не беспокоили. В отстутствие посторонних начальник охраны вел себя с директорской секретаршей весьма своеобразно: жарко гладил холодную ручку, нежно заглядывал в глазки и отпускал грубые непристойные шутки. Он был совершенно уверен, что умственные способности красавицы Леночки не простираются дальше одной извилины, но не той, что в голове, а что проходит между ног. Самое интересное, что Леночка тоже самое думала о Филиных умственных задатках, поскольку на работе для нее всегда существовал только один мужчина – Анатолий Виленович. Вот только в последнее время шеф совсем не обращает на нее внимания, только и думает об этой праведнице Воскресенской. Поэтому и Филе стали перепадать секретарские ласки. Когда Филя от ручки уже перешел к ножке, вдруг зазвонил телефон. Леночка скривила притворно губки, мол, в такой момент помешали, кайф поломали, хотя была рада на время освободиться от потных рук Филенчука. А тот снова превратился в начальника охраны, строго погрозил пальцем и указал тем пальцем на дверь кабинета – напомнил о распоряжении Козырева. - Алло, – промурлыкала Леночка в трубку, но тут же зажала ее ладошкой и прошипела, изменившись в лице. – Опять эта швабра приютская! И чем она нашего околдовала? – а потом отчеканила в трубку голосом автоответчика. – Кто его спрашивает?.. Ах, не узнала вас, Вера Христофоровна, богатой будете… К сожалению, не могу вас соединить. Анатолий Виленович просил его не беспокоить. - Дай мне, я скажу, – Филенчук взял трубку. – Кто это? Воскресенская? Да, Филенчук. Сразу мой голос узнали, знать, не быть мне богатым. У Анатолия Виленовича назначена встреча с корреспондентом. Но после интервью я обязательно передам, что вы звонили. Всего доброго, Вера Христофоровна. Леночка злорадно улыбалась: теперь, если шеф узнает, что его не соединили с этой экстрасеншей, можно будет свалить на Филенчука. Собственно, Филя так же ненавидел Воскресенскую и по той же причине: ревность. Ему неприятно было сознавать, что в окружении Козырева появилось новое лицо, которое перетянуло на себя слишком много директорского внимания, чем ограничило Филино влияние на шефа. В то время как в приемной Леночка с Филенчуком невинным поцелуем отпраздновали маленькую победу над соперницей, в кабинете Козырев дочитал текст своего интервью и принялся названивать Воскресенской. Ответ Веры его просто огорошил: - Анатолий Виленович? Но мне только что сказали, что вы заняты, даете интервью корреспонденту. - Сейчас его Филя приведет, в самом деле. Но почему же Леночка нас не соединила? Я же сто раз предупреждал… - Сказала, вы сами просили не беспокоить. И Михаил Измаилович подтвердил. - Вера Христофоровна, вы же знаете, подобные указания не распространяются на вас. Звоните в любое время, хоть через секретаршу, хоть по прямому… Нет, я им сейчас устрою! - Ради Бога, никому ничего не надо из-за меня устраивать. Тем более, у меня не было никакого важного дела, просто захотела позвонить. - Тем более! Если вы просто захотели, для меня это важнее всяких дел! Но так и быть, ради вас не стану наказывать секретаршу, – Козырев оглянулся на приоткрывшуюся дверь и цыкнул на Филю, тут же провалившегося обратно. - У меня два вопроса. Вы говорили пять минут назад с Филенчуком? - Так точно, только что его шуганул, чтобы не мешал разговаривать. А что? - Он сидел за столом заседаний, а вы ходили по кабинету и ругались на него? - В самом деле… Вера Христофоровна, это что, очередной опыт ясновидения? - Мне просто хотелось проверить, так ли все было. Спасибо, Анатолий Виленович, не хочу вас отвлекать от работы. - Только не кладите трубку! Иначе я просто не смогу работать, буду все время думать, – Козырев старался подчеркнуть слова, которым придавал особый смысл, – почему вы звонили ПРОСТО ТАК, по какому ЛИЧНОМУ ВОПРОСУ. И потом, вы сказали, что у вас два вопроса, а задали один. - Извините, правда, лучше после работы, – засмеялась Вера, хотя в эту минуту сама себя ненавидила за свое кокетство, прорвавшееся помимо воли и разума, – Анатолий Виленович, не забудьте корреспонденту рассказать о нашем телемарафоне и приюте. - Но о чем вы хотели спросить? - Да ничего особенного, право, так… О любви.
* * * Через три дня интервью с кандидатом в депутаты горсовета Козыревым Анатолием Виленовичем вышло в свет в одном номере (только на разных страницах) с информационным сообщением об успешном начале общегородского рейда правоохранительных органов под названием "Родник". И вряд ли обычным читателям "Вечерки" бросилось в глаза такое совпадение: кандидат Козырев в своем интервью поднимал вопрос об ужесточении борьбы с незаконным обращением спирта и алкогольных изделий, а в криминальной хронике сотрудники отдела по борьбе с экономическими преступлениями рапортовали об успешной ликвидации складов с огромным запасом фальсифицированной водки, принадлежавшей задержанному Зинатулле Мирзаянову, одному из лидеров организованной преступной группировки. Однако эта перекличка статей не прошла мимо Эрика, внимательно прочитавшего оба материала, тем более, что в них фигурировали его ближайшие друзья. В тот же день Эрик приехал к Козыреву на фирму и застал его вместе с Филенчуком за раскладкой только что отпечатанных листовок. - Интересно получается, – начал он, сдерживая бушевавшую внутри ярость, – значит, ты призываешь власти покончить с криминальным оборотом алкоголя? - А ты хотел, чтобы я призывал к прямо противоположному? – хмыкнул Козырев, впрочем, старался держаться миролюбиво, чтобы не растравлять вспыльчивого друга. – Эрик, остынь, это всего лишь предвыборный трюк, у меня и в программе кандидатской записано: добиваться пополнения городского бюджета за счет ужесточения госконтроля за оборотом спиртных напитков, чтобы больше средств направлять на нужды сирот и престарелых. Вот он мне это и писал. - А это тоже менты писали под его диктовку? – Эрик перевернул страницу и ткнул пальцем в информашку. – Значит, склады Мурзику принадлежали, а не нам с тобой? - Эрик Хайдарович, я вам не успел передать, – вступил в разговор Филенчук. – Дело в том, что Мурзик действительно решил взять всю конфискованную водку на себя. И не столько ради того, чтобы выгородить вас, а чтобы менты не шили ему убийство Коновала. - Да разве доказали, что это он убивал? - Доказали бы, если бы захотели, – Филенчук понял, что до разъяренного Эрика начинает доходить спасительный смысл подобной сделки. – Просто искать истинного убийцу Коновала им теперь нет резона, мало ли у нас бандитов стреляют. Но вот триста тысяч бутылок "крученки" – это сегодня актуально. Сам Президент дал органам команду, чтоб навели порядок с "ликеркой". Для ментов это дело чести, а для Мурзика – дело срока, ведь при таком раскладе ему лишь пару лет дадут, не больше. - Что же вы мне раньше не сказали? – пожал плечами Эрик. – Такой расклад, конечно, всех устраивает. - Я сегодня собирался к вам ехать, чтобы не по телефону. Щукин час назад позвонил, проинформировал. Через него Мурзик шлет вам привет, просит семье деньжат подкинуть, если ему еще причитаются. - Пусть передаст, что уже дали денег. И Рустика его к месту определили. - Хорошо, передадим. У него все нормально: и камера сухая, и следак вежливый. В общем, со Щукиным мы в самую точку попали, менты его сами побаиваются. - Хорошо бы, если все так, как ты сейчась поешь, – Эрик все же перестал ходить взад-вперед, наконец, сел (утонул) в мягкое кресло и закурил. – Мне ведь что подозрительно, почему меня больше на допросы не вызывают, только дома побазарили, протокол и все… - Не все, – Филенчук полностью овладел ситуацией и теперь рассчитывал получить из нее как можно больше преимуществ, – вас еще вызовут и не раз. До ареста, конечно, не дойдет, Щукин заверил, что пойдете свидетелем. Но совсем отвертеться все же не удастся. Да и потери какие… - Миллионные потери, миллионные, – почти пропел Эрик, окутывая себя сизым облачком дыма. – Да хер с ними, в первый раз, что ли… Да, забыл, Филя, cпасибо тебе за Рустема, младшего Мурзика. Хорошо ты его натаскал, слушай, он ведь после тебя у нас в гостиной нашел-таки одного "жучка"! - Да ты что! Значит, я был прав, все же менты поставили твой коттедж на"прослушку"? – сказал Козырев несколько фальшиво и переглянулся с Филенчуком, но так чтобы Эрик не заметил. – Как же ты искал, контрразведка? - Молодец Шарапов, далеко пойдет, я ему еще в первый раз это говорил, – подхватил игру Филенчук. – Только передайте ему, что менты по одному микрофончику никогда не вешают. Раз один нашел, значит, обязательно еще должны быть, так что, Эрик Хайдарович, с разговорами разными в доме вы осторожнее… И надо будет мне подъехать, вместе с ним "жучков" поищем. - Так собирайся, прямо сейчас и поедем, а? Мне сегодня даже выпить не с кем, в самом деле, все-таки такой облом, такие убытки! – Эрик встал, подошел к Козыреву, но заговорил с ним только тогда, когда Филенчук ушел к себе одеваться. – Вот и лопнула моя канадская мечта! Как у Остапа Бендера: миллионера из меня не вышло, придется идти в управдомы. А ты сухим, значит, вынырнул? Смотри, Козырь, там ведь не одна моя водка была, а общаковская. Воры этим шутить не любят. Так что, если вдруг окажется, что вы против них задумали в интервью свои поиграть, гляди, ни тебя, ни меня не пожалеют… Ты мне друг, конечно, и тебе я верю. Но Филе твоему что-то не могу… Твой гэбист нас всех ментам продаст. - Ты думаешь, у них есть, чем платить? – Козырев выдержал тяжелый взгляд Эрика и продолжал. – Я Филю знаю, он за копейку удавится. Эрик, я тебе точно говорю: хочешь верить Филе – поставь его на месячный оклад. Ему много не надо, он за тыщу тебе такую службу безопасности организует, твоего Рустика таким спецприемам обучит… - Ладно, поглядим. Я пока на дно залягу, может, даже на юга смотаюсь. Успешных тебе выборов, Козырь! Станешь депутатом, неприкосновенным лицом, глядишь, мое дельце и провернешь. Менты-то не все мои закрома с водярой порушили, большая часть надежно спрятана. Только, смотри, Филе ни слова!
* * * Декабрь выдался удивительно переменчивым – оттепели сменялись морозами с такой скоростью, что сразу за плюсовой температурой (и мокрыми ногами) следовали трескучие морозы (с мокрыми носами и слипшимися от инея ресницами). За ночь температура могла упасть на пятнадцать градусов. Приспособиться к таким климатическим капризам было невозможно. Точно так же, как и погоду, Веру лихорадило в ее отношении к Козыреву. Бывали минуты, когда она его ненавидела, как классового врага, идейного противника и состарившегося бабника. Но уже к вечеру он вспоминался совсем в другом свете, был мил и беззащитен в своей неумелости. Общаться с противоположным полом он умел, конечно, только с помощью особых повадок и приемчиков, выработанных еще в семидесятые годы. Чем реже видела Воскресенская Анатолия Виленовича, тем чаще возникал его образ перед ее мысленным взором. Незаметно для себя Вера начала упражняться в установлении с ним визуальной связи, как это показал ей режиссер с телевидения. Кстати, тот снова заезжал в приют со съемочной группой и успел снять несколько подходящих планов. Он и Воскресенскую уговорил сказать несколько слов в объектив, причем она совершенно не знала, что говорить, и была убеждена: слова, слетавшие с языка во время съемок, ей мысленно внушал сам режиссер. На кофе в этот раз он не остался, поэтому на прощание они успели сказать всего несколько слов. - Знаете, я тоже попробовала мысленно перемещаться туда, где находится мой визави, – торопливо начала Вера, понимая, что для обстоятельного разговора нет времени. – Но у меня пока не всегда получается настроиться… - У вас все получается, как надо, – заверил режиссер, перед тем внимательно вглядевшись в ее глаза. – Немного терпения и тренировки. Во всем необходим определенный навык. Он улыбнулся одобряюще и ободряюще, нежно потряс Веру за предплечье и нырнул в грязную утробу телестудийного "уазика". Она и теперь не успела спросить его имени – телевизионщики как всегда спешили.
* * * Эрик "ушел на дно", как обещал, ушел настолько, что о нем не было ничего слышно несколько дней. Более того, уехавший с ним на пару часов Филенчук появился на работе… только на третий день и был в таком абсинентном состоянии, что пришлось его отвезти домой. На следующее утро он появился в почти приемлемом виде и рассказал, что Эрик поил его три дня и три ночи в своей берлоге, не подпуская к телефону. Своей верной Айгуль наказал отвечать всем, что никого нету дома. - Ты хохол? – спрашивал Эрик у Фили и, хотя тот клялся, что родственников-украинцев не имеет, сам же отвечал. – Хохол, раз по батюшке Филенчук Измаилович. Значит, будешь пить горилку и закусывать салом. А я татарин, мне сала нельзя, я буду пить щай и закусывать щак-щакым… - Вот так он меня и угощал! – сокрушался Филенчук в кабинете Козырева, ужасаясь и чуточку упиваясь воспоминаниями о кутеже. – Рустик таскал мне из киоска горилку з перцим, а ему коньяк, который Эрик пил пиалами действительно словно чай, совершенно не пьянея. - Я ничего не имею против, Филя, – вставил Козырев, – ну, погудели мужики, понимаю. Просто ты нашел время выпасть из обоймы накануне телемарафона и выборов. - А листовки мы на избирательные участки забросили, даже с Эриком вместе твои морды лица на остановках клеили, – доложил Филя громко и радостно, а потом добавил тише, вспомнив, что находится не в доме Эрика, а в кабинете Козырева. – Слушай, я сам не ожидал, что смогу вот так три дня упиваться влежку… Однако даже эту ситуацию я использовал с пользой для дела. - Какого дела? – Козырев закипал, но старался не выходить за рамки. – Никаких дел от тебя не требовалось. Вообще, кто тебя просил своих "жучков" к нему в дом запускать? - А кто докажет, что это мои "жучки"? – нагло ухмыльнулся Филенчук. – Я ж сказал, все будет чисто, мы вне подозрений. Прокол с "жучком" не в счет, на нем же не написано, я его поставил или милицейское спецподразделение "слухачей". Зато теперь Эрику можно в любое время ставить мат в два хода, если ты, конечно, хочешь с ним окончательно завязать. У нас в запасе есть парочка ходов конем. - Ну, Филя, твою мать! – не выдержал Козырев. – Для тебя это шахматы, да? Для меня Эрик – друг детства! Будь он трижды вор, но для меня он близкий человек, а не пешка в твоей игре. - А если твоя ясновидящая мадамочка права, и на тебя вправду готовят покушение? – Филенчук, утирая соленый похмельный пот, продолжал убежденно. – Я ж не говорю, что так оно и случится. Просто нужно быть ко всему готовым, особенно в таких делах… - Ладно, ладно, после о делах, – Козырев повел его в свою замаскированную комнату отдыха, достал из холодильника коньяка, плеснул сто грамм в бокал. – Примешь для поправки? Да пей, ничего, к вечеру отойдешь, нормальным человеком будешь. Нам к обувщикам надо ехать, на встречу с избирателями.
* * * Мать на печке никак не могла взять в толк, с кем это Верка шепчется по ночам под одеялом, и с ужасом ожидала, когда дочь окончательно спятит. Бабка даже Славику намекала, что у того мамка "не того", но тот лишь усмехался про себя. Про телефонные ночные разговоры матери с Козыревым он, конечно, знал, ему Алика рассказала. Юная Козырева продолжала иногда заезжать за Славиком в консерваторию, возила его по городу, водила на дискотеки (за которые Славику нечем было заплатить) и совсем вскружила парню голову своим легкомысленным трепом. Вот и сегодня Вера, услышав писк радиотелефона, быстро достала аппарат из сумочки и укрылась с головой. - Анатолий Виленович, у вас сегодня была встреча с избирателями? - Да, знаете, нелегко выступать на заводах. Рабочие зарплаты не получают, все злые на начальство… - А что вас разозлило за кулисами перед началом встречи? - И это знает… – крякнул Козырев после паузы. – Было дело, наехал я на завклубом… ну, у них на заводе красный уголок клубом называется и при нем числится такой гаврик. Трибуну на сцене не поставил, видишь ли, некому ее тащить. - Да-да, трибуна, правильно. Я видела что-то такое тяжелое, из дерева. Похожее на комод или шкаф. Значит, это была трибуна? - Вера Христофоровна, я не знаю, как вы можете проникать на расстоянии и видеть происходящее… Но должен сознаться: в ту минуту, когда мы препирались за кулисами насчет трибуны, кажется, я тоже почувствовал ваше незримое присутствие. Словно, вы меня предостерегали. Во всяком случае, я как-то потерял к той трибуне всякий интерес, мол, нет ее – и не надо, был бы микрофон. Анатолий Виленович в самом деле перед встречей с избирателями повздорил с руководителем местного заводского клуба, который не смог вытащить из-за кулис на сцену массивную трибуну с гербом Советского Союза, памятник былых времен. Тот пытался организовать рабочих помоложе, чтобы помогли справиться с этой махиной, но те просто послали подальше и завклубом, и заодно самого кандидата в депутаты (ладно хоть, тот не слышал). Директор завода, точнее, дышащего на ладан заводика, который в народе прозвали "Таткалошей", не стал встревать в пререкания, просто предложил обойтись без трибуны. И Козырев сразу согласился, потому что в это время думал не о трибуне, не об озлобленных рабочих, перед которыми ему сейчас предстояло выступать, а видел мысленно лицо Веры Воскресенской. Это видение его вдруг успокоило. Представленный директором завода, он вышел на сцену и начал говорить простыми, не заготовленными Филенчуком фразами. Анатолию Виленовичу даже казалось, что это Вера ему подсказывает, что нужно говорить – и он говорил. Он не обещал избирателям зарплаты и скорых перемен к лучшему – сразу как только его выберут депутатом, а объяснял, что мог бы сделать что-то полезное для всех горожан, в том числе и рабочих "Таткалоши". Что не следует ждать милости от депутатов горсовета, своего директора, а нужно всем вместе начать работать. Козырев понимал, конечно, что бензин сегодня реализовывать легче, чем калоши (впрочем, калоши и не были основной продукцией завода), но в то же время был убежден, что любой нормальный руководитель предприятия способен сегодня обеспечить свой коллектив работой и зарплатой, стоит только найти свою нишу на рынке товаров и услуг. Все это Анатолий Виленович теперь и пересказывал Вере, а она с интересом слушала. И в самом деле подсказывала кое-что дельное, о чем сегодня следовало говорить с избирателями. Однако стоило лишь Козыреву заговорить о своих чувствах, как она сразу стала прощаться. - Анатолий Виленович, вы не хотите пожелать мне спокойной ночи? - Хочу, только не так скоро… В самом деле, Вера Христофоровна, почему бы вам не сопровождать меня во время встреч с избирателями? И не в виде незримой тени, а вполне реально. Вы придали бы моим выступлениям уверенности, энергии. - Не хотите ли вы заняться энергетическим вампиризмом? Нет уж, извините, спокойной ночи.
* * * Филя в самом деле проник в дом Эрика настолько, что всегда был в курсе того, кто бывал там, о чем говорил с хозяином. Козыреву он не стал докладывать, что с сыном Мурзика у них установились самые доверительные контакты, во всяком случае, Филя постарался объяснить Рустему смысл и необходимость обмена информацией в обеих направлениях, чтобы тот был тоже в курсе всех дел Козырева. Он называл это слиянием двух контрразведок. Все на полном доверии, ну, разве что утаил Филя от своего молодого коллеги, что в доме Эрика оставались его "жучки" и все комнаты по-прежнему находились на "прослушке". Впрочем, ничего существенного, кроме телефонной болтовни Айгуль, услышать Филенчук так и не мог. Однако из женских разговоров, даже если слышать только одну собеседницу, можно при желании выудить много ценных сведений. Чаще всего Айгуль звонила Воскресенской, и Филенчук в их разговорах узнал, что Эрик несколько раз бывал в приюте, о чем-то говорил с заведующей Рамзией-ханум, причем Воскресенская при разговорах не присутствовала и содержания их не знала. И другое: Вере Христофоровне очень хотелось узнать их содержание. Выходит, Воскресенская все же собирала сведения и о Козыреве, и об Эрике. По всему получалось, что на кого-то она все же работает.
* * * Телемарафон, назначенный на начало декабря, приближался незаметно, а свалился просто комом на голову. Всем казалось, что ничего толком не подготовлено, с концертными номерами до сих пор не было никакой ясности, не определен до конца примерный состав спонсоров. Отношение городских властей было настороженным: отдел образования и дошкольных учреждений посчитал саму идею марафона – оскорблением в свой адрес, мол, что мы, сами не можем поддержать детский приют? Одним словом, на день проведения марафона вопросов оставалось больше, чем ответов. Билеты во Дворец химиков раскупались настолько плохо, что устроители марафона боялись оказаться на момент прямой телетрансляции при пустом зале. Однако жиденькая рекламная поддержка в местных газетах, на телевидении и радио все же сработала – за час до начала телемарафона зрители потянулись к кассам, благо что билеты оказались не дороже, чем на рядовой киносеанс. Воскресенскую просили прийти за два часа до начала, она пришла – и поняла, что никому до нее нет дела. Телевизионщики подогнали к служебному входу свой огромный автобус с эмблемой московской Олимпиады восьмидесятого года – передвижную телевизионную станцию. Оттуда в зрительный зал протянули множество кабелей. Долго устанавливали и настраивали свои телекамеры и микрофоны. Во всей этой неразберихе единственным спокойным и невозмутимым оставался загадочный режиссер, который на этот раз с Верой едва поздоровался, целиком углубленный в свои проблемы. И она поняла, что сегодня поговорить с ним (о своем) не получится. Через час воспитатели привезли из приюта детей, разодетых в самые невероятные шубки и пальто, костюмчики и платьица – накануне благотворительный фонд деловых женщин, как и обещала Нина Ломадзе, прислал приюту несколько тюков с детской одеждой, которую пожертвовали казанские мамы сиротам. Эрик ради такого случая заказал для них автобус. Более того, до марафона детей прокатили по Казани с двухчасовой экскурсией и накормили в детском кафе "Экият". Так что сироты, расчувствовавшись по такому случаю, вели себя совершенно невозможно, и Вере Христофоровне пришлось прийти воспитательницам на помощь, чтобы утихомирить старшую группу. За старшими притихли и младшие. Когда до начала оставалось минут пятнадцать, на Воскресенскую вдруг наткнулась Зуля Зайнуллина и ахнула: - Как?! Вы еще не одеты, не загримированы! - Мне хватит десяти минут, – ответила Вера, – только, пожалуйста, покажите, где тут можно переодеться? - Десять минут! Да меня сейчас полтора часа гримировали! – знаменитая теледикторша железной рукой ухватила Воскресенскую за рукав и потащила в гримерную. Там сидел режиссер и держал в руках сценарий телемарафона, однако глядел явно мимо страницы. Его отсутствующий вид, впрочем, не означал, что его происходящее не касалось. Наоборот, чувствовалось, что именно он затеял всю эту кашу, а теперь умело ей руководит. Точнее, не мешает каждому исполнять свои непосредственные обязанности. Зайнуллина в этом смысле была прямой ему противоположностью, ее предстартовое возбуждение передавалось всем вокруг, но не столько настраивало на работу, сколько вгоняло всех в премьерный мандраж. Входили и выходили какие-то озабоченные люди, стоял гвалт, и в такой обстановке Вере предложили, не церемонясь, переодеваться поскорее и садиться за столик к гримерше. Она только тогда поняла, насколько незнакома с обычаями этого телевизионно-концертного мира, когда увидела, что чуть ли не у самой двери одна популярная эстрадная певица запросто скинула свитер и джинсы и, совершенно не стесняясь своих маленьких, покрытых гусиной кожей грудок, начала облачаться в сценический наряд. - Извините, Зулейха Михайловна, но так я не могу, – призналась Вера. - Милочка, некогда стесняться, – не отставала от нее Зайнуллина. – Нам сейчас начинать, а еще ничего не готово. - Мне выйти? – спросил режиссер, встретившись с Вериным взглядом, просящим защиты. – Я могу отвернуться. - Нет-нет, просто я в такой обстановке… знаете, растерялась. Она решительно развернула уложенный в полиэтилене костюм от Розы… В конце концов, мне не семнадцать лет, должна понимать, что отдельной гримерной тебе предоставить не могут. И если уж на то пошло, то я выгляжу ничуть не хуже этой засушенной певички. Так что нечего комплексовать. В таком виде ее и застал Козырев, который заглянул в гримерную. Эффект был. Анатолий Виленович хотел ради приличия отвернуть взгляд и не смог… Стоявшая перед ним в одних трусиках Вера тоже не нашлась, что сказать, даже не отвернулась. Неловкость быстро исправила Зайнуллина. - Анатолий Виленович, миленький, здравствуйте, вас-то мы и ждали. Она увлекла его за кулисы и стала объяснять, когда ему выходить, к какому микрофону, с какой камеры его будут снимать. Он поддакивал, что-то ей отвечал, но мысленно все еще находился в гримерной, где обнаженная Воскресенская стыдливо прикрывается от его взглядов скомканной юбкой… Такой расстерянной и беззащитной он никогда ее еще не видел. Эта новая Вера для него была как-то ближе, понятнее. Хотелось сейчас же вернуться, дождаться у двери гримерной, когда она оденеться, и заговорить с ней, все давно о чем, только бы видеть этот новый взгляд зеленых ясновидящих глаз. Впрочем, он скоро избавился от этого наваждения и сосредоточился на начинавшемся шоу, в котором по праву чувствовал себя первой скрипкой. До выборов в горсовет оставалась неделя, два его соперника на финишной прямой заметно поотстали, а теперь марафон должен был их окончательно добить. Во всяком случае, Башурин заверил, что эта благотворительная акция произведет наверху хорошее впечатление. Сомневаться не приходилось, иначе Алексей Петрович не приехал бы сюда вместе с Ломадзе. Были и другие значительные люди, пожелавшие раскошелиться на благое дело. - Вы лучше скажите, – перебил Анатолий Виленович собеседницу, – куда провизию нести. - Какую провизию? – не поняла Зайнуллина. - Как же, Зулейха Михайловна, – по-барски улыбнулся Козырев. – Я к вам на марафон таких именитых гостей пригласил, неудобно. После марафона нужно устроить небольшой прием, фуршетик на бегу. Шампанское, икорка, все такое. Вы распорядитесь, пусть ваши ассистенты покажут моему шоферу, где складывать ящики. Анатолий Виленович несколько кривил душой. Весь этот банкетец он задумал прежде всего для Воскресенской.
* * * Дальнейшее пролетело для Веры, как сон. Долгое стояние за кулисами в темноте и в нервной дрожи. Потом яркий свет сцены. Что и как она говорила, даже не запомнила, стояла на деревянных ногах и деревянным голосом бубнила заученный текст. Потом снова темнота закулисья и внутренняя пустота. Первым чувством было разочарование. Ради чего мы все это затеяли? Зачем надо было меня вытаскивать на сцену и что-то заставлять говорить? Что тут вообще скажешь? Да, конечно, все понимают, сиротам нужно помочь. Но при чем тут какой-то телемарафон, громозвучное шоу, когда все потенциальные спонсоры уже определились заранее – кто решил дать денег, тот приглашен сюда и выступает. Кого не пригласили – от того и денег не дождешься… - Чего ты такая кислая? – подскочила к ней Рамзия. – Ты говорила замечательно! В это время от тебя шла такая энергетика, такой заряд, почище Кашпировского. Верунчик, золотце, спасибо тебе. - За что? - Ну, ведь все это ты затеяла со своим Анатолием Виленовичем, ты провернула. Представляешь сколько мы уже собрали денег? Представляешь! - Не представляю и не желаю, – Вера не знала, как отделаться от пляшущей от счастья заведующей. – Извини, я что-то устала… Вера Христофоровна помогла воспитателям вывести из-за кулис оттанцевавших малышей и пошла переодеваться. Вся история с телемарафоном теперь казалась досадной ненужной шумихой. Зато так не казалось Козыреву. Он выступал в числе первых спонсоров, поэтому смог прочувствованно, даже трогательно рассказать о нуждах приюта, о желании трудового коллектива его компании помочь сиротам. Очень кстати ввернул насчет лично пожертвованного автомобиля "Волга". И ни словом не обмолвился о своей предвыборной программе. Такой ход заранее оговаривался с Башуриным. Дело в том, что за три-четыре дня до телемарафона статьи с портретами Козырева появились почти во всех газетах, листовки с его кандидатской программой расклеили на всех остановках и магазинах. Те, кому вся эта макулатура попалась на глаза, наверняка теперь свяжет образ кандидата с этим добрым дяденькой, который так просто и хорошо говорит с экрана про детишек. Да еще не пожалел для них собственный машины. Последующим выступающим пришлось повторять уже сказанное Анатолием Виленовичем, отчего они не оставили такого впечатления. Это тоже играло на имидж Козырева. В общем, телемарафоном он остался доволен, расстроило его лишь то, что по окончании, когда в одной из гримерных затеяли небольшой фуршетик с эстрадными звездами, Козырев нигде не смог отыскать Воскресенской. Сказали, что она ушла домой. А Вера в это время сидела в тесном закутке передвижной телевизионной станции, куда ее пригласил безымянный режиссер. Так что окончание вечера она увидела не из-за кулис и не из зала, а сразу на трех мониторах режиссерского пульта ПТС. Было интересно и приятно смотреть на слаженную работу режиссера и двух его ассистентов, которые с полуслова понимали друг друга. Первая камера, вторая, переход на третью, наезд, заставка… Помятый задник, черные полосы от резиновых подошв на грубой поверхности сцены – все, что она видела только что из-за кулис, – на телевизионной картинке исчезло, и теперь все выглядело очень красивым, интересным, значительным. Вот он, возвышающий обман телеискусства! Вера хотела поговорить с режиссером о своих опытах дальновидения, у нее было много вопросов, однако задать их возможности не нашлось. Сразу после окончания марафона он помчался на студию монтировать "сюжет" для вечерних новостей. Телевизионщики, до этого спокойные и сосредоточенные, сразу заспешили, засуетились со сборами аппаратуры. И Вера поняла, что ей лучше уйти. Возвращаться за кулисы Воскресенская не стала, поскольку надо было снова помогать воспитателям одевать детей, усаживать их в автобус. С ними она и поехала домой. Ей хотелось узнать мнение Славика о своем выступлении, он обещал посмотреть марафон дома по телевизору. Но сына дома не оказалось. Бабка уже легла, но еще не спала. Из ее ворчания с печки Вера поняла, что за Славиком заезжала Алика Козырева и они куда-то укатили. Вера не подозревала, насколько это может ее расстроить. Конечно, дело молодое, что ему дома сидеть, на экран глазеть, когда тут молоденькая, смазливенькая девчонка зовет кататься на машине. Наверное, я и сама бы так поступила в его годы… И все же – ведь обещал. Она впервые столкнулась с тем, что зовется материнской ревностью. О существовании этого негативного и в общем-то постыдного чувства Вера хорошо знала по своим пациенткам, когда практиковала биоэкстрасенсорику в клинике бывшего мужа. Но тогда ей казалось, что уж она-то, во всяком случае, сможет избежать сей печальной участи. Кое-как поужинав (было бы чем!), она юркнула к себе за занавеску и раскрыла дневник. Привычка записывать свои наблюдения – не только за людьми, но и за собой – со временем стала способом релаксации. Вера не просто сбрасывала на бумагу напряжение, негатив, малодушие. Процесс вождения пером по бумаге вообще имеет интересное свойство: наши мысли привычно бегут в голове с такой бешеной скоростью, что рука за ними просто не успевает, вот и приходится мыслям притормаживать, выравнивать свой бег, выстраиваться в порядок… Одним словом, при условии постоянных упражнений, можно научиться управлять не только своим мышлением, но даже своим самочувствием. К двум часам ночи Вера была совершенно в форме. И даже взглянув на часы и сообразив, что Славик еще никогда так поздно нигде не задерживался, она не ужаснулась, не засуетилась, а сразу решила, что нужно делать. Она достала из сумочки радиотелефон Козырева и позвонила ему. Он тут же ответил. И обрадовался, и зашипел в трубку. Связь была настолько хорошей, что было слышно, как рядом с ним храпит его супруга. - Вера Христофоровна, дорогая, ну нельзя же так! Я же вас просил никогда не выключать телефон, я весь вечер не могу до вас дозвониться. Куда же вы пропали после марафона? Мы там организовали фуршетик в тесном кругу, так сказать, а вас нигде не нашли. - Я должна была везти детей в приют. Но я не поэтому звоню. Извините, что разбудила. Просто я хотела узнать, Алика дома? - Минуточку, я перейду на кухню, – Козырев замолчал, послышалось шлепанье его босых ног по ленолеуму, стук захлопнувшейся двери. – Вера Христофоровна, ее у себя нет. И "Оки" у подъезда тоже. А который час? - Скоро два. Я не знаю, что делать. - А ничего не делать, – ответил Анатолий Виленович, стараясь придать голосу как можно более успокаивающий тон, хотя и сам начал волноваться за дочь. – Они ведь на машине, а она на жену оформлена. Если с машиной ничего не случилось – а случись, не дай Бог, что либо, нам давно бы сообщили – то и с ними все в порядке. Значит, заболтались или в ночном клубе засиделись. Впрочем, Вера Христофоровна, вы же у нас ясновидящая, можете видеть на расстоянии. Неужели ваше дарование не подсказывает, где они сейчас могут быть? - Можно попробовать, – согласилась Вера и, помолчав, добавила. – Мне видится, что они сейчас подъезжают к нашему дому. Или мне просто этого очень хочется. Не знаю, что-то не выходит. Как только она это произнесла, с улицы послышался хруст заледеневших луж под колесами подъезжавшего автомобиля. Потом раздался короткий взвизг тормозов – и машина остановилась прямо у ворот. Хлопнула дверца, снова буркнул мотор. Машина отъехала. Славик старался войти в дом как можно тише, чтобы никого не разбудить. Напрасно старался, на пороге его ждала мама Вера. Она, конечно, пыталась выразить на лице досаду, раздражение, чтобы взять разгон для строгой нотации. Однако с первого же взгляда на счастливого сына поняла, что ничего у нее не выйдет. Буквально за месяц знакомства с Аликой тот стал совершенно другим. То ли слишком взрослым, то ли слишком крутым, во всяком случае, для мамы сын стал чуть ли не чужим человеком. - Мы завтра поговорим, – только и произнесла Воскресенская. – А сейчас ложись, утром рано вставать. - Зачем, мам? Завтра ведь воскресенье, мы не учимся, – Славик был невозмутим, похоже, что он твердо решил делать вид, будто ничего такого не произошло, а возвращаться в два часа ночи для студента-первокурсника вполне естественно. Короче, он собирался побороться за свои права и заранее чувствовал себя победителем. – Если ты хотела поговорить об Алике, то и завтра говорить не о чем. У нас никаких амуров, чисто приятельские отношения. - В ваши отношения я не могу вмешиваться, но хочу тебя предупредить: ничего хорошего из этого не получится, – Вера прошла за Славиком на кухонку, где тот с жадностью стал пить остывшую воду прямо из горлышка чайника, и продолжала. – Вы с Аликой слишком в разных "весовых" категориях. Ведь у вас так теперь говорят про крутых и богатых – весовой? - Ну и что? Мама Вера, мне совершенно наплевать на то, что мы такие бедные, а она сорит деньгами не считая. У меня их нет – и не надо. У нее они есть – и ей они не нужны. Знаешь, сколько она сегодня ухнула? Рублей триста, не меньше. - Боже мой! – Вере на секунду даже плохо стало. – Мы на них могли бы месяц протянуть… Но все равно, поверь, если бы у меня были триста рублей, я бы тебе их дала, только бы ты не чувствовал себя… Хочешь, я схожу к отцу, попрошу для тебя? - Не надо, – Славик при упоминании об отце тут же замкнулся. – Я же сказал, что совершенно не чувствую себя неудобно, когда она за все расплачивается. Во всяком случае, она это всегда делает так, чтобы не ставить меня в идиотское положение. Она правда хорошая девчонка, простая и веселая. И у нас действительно просто приятельские отношения. Она мне про всех своих мальчиков рассказывает, даже со своим любовником познакомила. А надо мной, она говорит, просто взяла шефство, как за первокурсником. Ладно, пойдем спать. Только сейчас, когда Славик ушел к себе, Вера вспомнила о телефонной трубке, которая все это время оставалась у нее в руке не отключенной. Во все время их разговора с сыном Козырев оставался на другом конце провода (которого не было) и, конечно, слышал весь их разговор. - Вера Христофоровна, вы не могли бы уделить мне еще несколько минут? – спросил он, когда Воскресенская снова поднесла трубку к уху. – Я в самом деле хотел попросить вас в оставшуюся до выборов неделю сопровождать меня на всех встречах с избирателями. Если хотите, будьте моим талисманом, я уверен, что ваше присутствие принесет мне успех. - Простите за откровенность, Анатолий Виленович, но я не хочу. Да и некогда мне, работы много. И нет в том никакой необходимости – ваш успех уже давно предопределен свыше. - Это очередное предсказание ясновидящей, не так ли? Выходит, вы прочитали в книге моей судьбы… А свыше – это где, на небесах? - Ну что вы, свыше – это в кабинете Башурина.
Глава десятая
Все так и вышло, как предсказывала Воскресенская. В течение недели, приближавшей выборы, агитационный бум в поддержку Козырева в избирательном округе нарастал лавиной. Уже во вторник грянула сенсация: один из трех соперников, наиболее опасный, поскольку был довольно известным своими критическими выпадами в адрес городских властей в духе Жириновского, вдруг объявил о снятии своей кандидатуры в пользу Анатолия Виленовича Козырева, поборника либерализма и демократии. Башурин уверял, что ему хорошо заплатили, но не деньгами, а поддержкой личного бизнеса. Второй кандидат, тот самый знатный строитель, совсем затерялся, его не было ни слышно, ни видно. Наконец, была еще одна соперница – директор одной из средних школ, однако ее предвыборный штаб работал настолько непрофессионально, что ничего, кроме затертых общих фраз, так и не смог родить. К воскресному дню, на который были назначены выборы, их исход был почти предрешенным. Эти выборы проводились одновременно с выборами в российскую Госдуму, так что явка избирателей этим была обеспечена. Людям на избирательных участках в их округе просто выдавали дополнительный бюллетень с тремя фамилиями кандидатов в депутаты городского Совета, из них на слуху у большинства избирателей была только фамилия Козырева. Всю неделю избегая встреч с Анатолием Виленовичем, Воскресенская мысленно постоянно находилась с ним. Эта телепатическая связь стала настолько очевидной, что сам Козырев уже мог безошибочно определять, в какой момент вдруг произошло "подключение" и Вера его видит и слышит. Присутствие ее бесплотного фантома в самые ответственные моменты встреч с избирателями или во время совещаний с членами предвыборного штаба успокаивало и подбадривало. В телефонных ночных разговорах Козырев точно называл место и время очередного телепатического сеанса и все чаще попадал в "десятку". И вот наступило воскресенье, день выборов, когда Воскресенская еще с утра твердо решила увидеться с Анатолием Виленовичем. Накануне к ним заехала Алика за радиотелефоном: папа просил "одолжить" его на выходные – это был единственный номер, по которому Козырев мог постоянно держать связь с человеком Башурина, который должен будет каждый час передавать сведения из избиркома, все остальные абоненты по этому телефону давно Козыреву не звонили. Купить новый аппарат он просто не успевал. Сам Анатолий Виленович в субботу, когда всякая предвыборная агитация была официально запрещена, со всей семьей выехал на дачу, где дядя Саша предусмотрительно расчистил занесенные снегом дорожки, протопил дом и баню. Воскресенская от приглашения отказалась, а у Славика уже начались зачеты, так что Козыревы остались в своем маленьком семейном кругу. Раза два Вера мысленно наблюдала эту идиллию, но усилием воли заставляла себя отключиться от своего телепатического канала. В самом деле, Анатолию Виленовичу необходимо было отдохнуть перед напряженным днем выборов. В воскресенье с утра Козырев уехал к себе на работу. День был нерабочим, поэтому в здании управления акционерного общества "Казан-Ойл" были только секретарша Леночка и начальник охраны и глава предвыборного штаба Филенчук. Водителя Мишу Козырев отправил на станцию техобслуживания. Тот к вечеру должен был закончить предпродажную подготовку козыревской "Волги", предназначавшейся на продажу в пользу детского приюта. По распоряжению шефа Леночка отключила все телефоны, подала кофе и устроилась в своем предбаннике, настраиваясь на долгое безделье.
* * * Воскресенская долго не могла собраться ехать к Козыреву, потому что за неделю скопилось много грязного белья. Стирка же в их условиях, когда за водой трижды приходилось гонять Славика на колонку, превращается в утомительно-продолжительный процесс. Старая стиральная машина едва проворачивала простыни и пододеяльники, приходилось запускать в нее не более двух-трех вещей за один раз. Закончила она только к вечеру, когда над городом уже сгущались ранние декабрьские сумерки. Присев минут на пять передохнуть, она вдруг вскочила и стала торопливо собираться. Причиной спешки было еще одно непроизвольное подключение к телепатическому каналу, по которому Вера ясно увидела Козырева в своем рабочем кабинете, точнее, в замаскированной комнатке отдыха, где Анатолий Виленович расположился в компании своей хорошенькой секретарши Леночки в ситуации достаточно игривой. Коротко говоря, Леночка подавала шефу обед и кокетничала с явным умыслом – вернуть расположение Козырева при помощи своих гипертрофированных прелестей. И кажется, небезуспешно. Промаявшись до полудня в полной неинформированности о происходящем, Козырев наконец-то дождался первой телефонограммы из избиркома. На двенадцать часов уже можно было говорить с уверенностью, что выборы будут считаться состоявшимися, поскольку на избирательные участки округа, где проходил Козырев, уже пришли до четверти избирателей. Теперь оставалось ждать, наберет ли он более пятидесяти процентов голосов или потребуется дополнительный тур. Позвонивший чуть позже Башурин радостно сообщил, что по оценкам наблюдателей от жириновцев и коммунистов, официально поддержавших прогрессивного гендиректора компании "Казан-Ойл", повторных выборов удастся избежать – все решится в пользу Козырева уже сегодня. Изнывая от вынужденного бездействия, Анатолий Виленович, тем не менее, не спешил вызывать к себе Филенчука, который с утра находился у себя в кабинете. Даже решив сменить надоевший кофе (с утра выдул три чашки) на схожий по цвету коньяк, выпить с собой за компанию пригласил не своего друга-контрразведчика, а "боевую подругу" Леночку. Та посчитала это добрым знаком и пробудила в себе максимум обаяния и миловидности. Когда первая порция коньяка возымела действие, Козырев мысленно раскаялся в том, что так холодно в последнее время обращался с секретаршей. В конце концов, Леночка была в самом деле премиленькой. Жаль, что кроме телесных радостей она ничего больше дать не могла. Филенчук несколько раз заглядывал в приемную шефа, но секретарши Леночки долго не было на месте, из чего проницательный начальник безопасности тут же сделал точный вывод, впоследствии подтвердившийся – Козырев снова заинтересовался линией Леночкиной талии. Что ж, Филенчук был не в обиде, что угодно – только бы шеф от Воскресенской держался подальше. Вера телепатически увидела Козырева с Леночкой, когда у тех уже все произошло и они мило беседовали о том, о сем, попивая коньяк и колу. Она решила сейчас же ехать к ним на фирму, тем более, что у нее к Анатолию Васильевичу было одно срочное дело, точнее, деловой разговор. На дорогу, с пересадкой на Кольце и ожиданием поредевших воскресным вечером троллейбусов, у Воскресенской ушло часа полтора. Уже совсем стемнело, похолодало, резкий ветер гнал колючий снег почти параллельно земле. Еще не поздно было вернуться, что продрогшая Вера несколько раз порывалась сделать. Но наконец-то пришел троллейбус, в который удалось втиснуться. Через несколько минут она подходила к офису компании "Казан-Ойл". Окна второго этажа в том крыле, где находились приемная и кабинет генерального директора, ярко освещали темный безлюдный двор. Вход с парадного крыльца был заперт, однако звонок у двери работал, через пару минут на него вышел хмурый Филенчук. - Добрый вечер, Вера Христофоровна. Вы к самому? Я ему доложу. И Филенчук быстро пошел вперед, явно не желая, чтобы Воскресенская его обогнала. Он взбежал на второй этаж единым духом, перепрыгивая по две ступени, пролетел приемную и скрылся в кабинете Козырева. Успел предупредить хозяина. Когда Вера вошла в приемную, из кабинета уже спешила навстречу секретарша Леночка, успевшая застегнуть все пуговки на блузке, но забывшая поправить растрепавшуюся прическу. Козырев покинул потаенную комнатку и восседал в своем кресле за директорским столом, сделав вид, будто перебирал бумаги. Он встал и вышел навстречу Вере, растекаясь в дежурных любезностях. - Вера Христофоровна! Вот не ожидал такой нечаянной радости! Проходите, пожалуйста, располагайтесь. А мы весь день просидели здесь в ожидании первых результатов по выборам, но до сих пор никакой определенной информации. Придется, наверное, ждать до полуночи… Очень хорошо сделали, что надумали приехать, скрасить наши ожидания. - Вы пили? – Вера даже ради приличия не пыталась изображать ответную радость, наоборот, не скрывала досады. – С кем, можно спросить? Впрочем, не стану скрывать, Анатолий Виленович, я случайно, против воли, подсмотрела за вами с Леночкой. - Да? Ну, и что вы видели? – Козырев понял, что свалял дурака, поддавшись секретаршиному натиску, и не видел выхода из глупого положения. – Мы действительно выпили с Филенчуком, с Леночкой. Исключительно, чтобы снять напряжение. Да, и еще одна новость: мы нашли покупателей на мою "Волгу", скоро водитель должен пригнать ее со станции техобслуживания, где ее сегодня подрегулировали… Ну, что там, сам объясни, пожалуйста, Вере Христофоровне. - Обычная предпродажная подготовка, – Филенчук выдвинулся вперед и отрапортовал, будучи, впрочем, уверенным, что подобные подробности Воскресенской непонятны и неинтересны, – необходимо было тормоза прокачать, педаль сцепления подтянуть. На машине долго не ездили, поэтому профилактические работы неизбежны. Завтра с утра погоним "Волгу" к покупателям, как вы и просили, все расчеты наличными. - Об этом я и приехала поговорить, – вступила Воскресенская, обернувшись к Козыреву, давая тем понять, что хотела бы говорить наедине. – Анатолий Виленович, мне очень нужно с вами посоветоваться. - Весь внимание, – Козырев уселся в кресло, протянул Филенчуку радиотелефон. – Михаил Измаилович, пока мы беседуем, подержите трубку при себе, вдруг Башурин позвонит. И скажите Леночке, чтоб подавала чай. - Не надо чаю и не надо Леночки, – возразила Вера, но Филенчук уже вышел и прикрыл за собою дверь. – Анатолий Виленович, вы меня простите, что я со своими телепатическими опытами вторгаюсь в вашу личную жизнь… - Нет, это вы меня простите, Вера Христофоровна, – Козырев выпрямился, сел на самый краешек кресла, чтобы быть как можно ближе к Воскресенской. – Вы никак не хотите поверить, что я вас действительно люблю. И теперь тем более не поверите, что с Леночкой… у нас ничего с ней не было. - Хорошо, тогда давайте будем считать, что час назад я ничего не видела. Было или не было, извините, меня это не должно касаться. Все равно я никогда не смогу составить Леночке конкуренцию. Она молода, красива, сексапильна, а я способна предложить лишь платонические отношения. - Я не видел вас целую неделю, – перебил ее Козырев, – мне вас так не хватало. А последние два дня с вами даже по телефону связаться невозможно… Кстати, сегодня я верну вам трубку. - Не надо, Анатолий Виленович. Мне радиотелефон больше не понадобится, – Вера обернулась к окнам, по которым промелькнул свет подъехавшего автомобиля. – Знаете, я считаю… мне кажется, нам не стоит больше встречаться и продолжать ночные телефонные разговоры. Ни к чему это не приведет. - Почему же? Вера Христофоровна, чем я пред вами провинился, почему вы отвергаете мои чувства? – Козырев встал и зашагал по кабинету взад и вперед. – Если это из-за Леночки… Поверьте, если бы вы были со мною рядом эту неделю. Я не прошу вас о взаимности, только прошу: будьте всегда рядом, больше мне ничего не нужно. С вами я становлюсь совершенно другим человеком, а без вас как-то теряюсь, не могу себе места найти. - Анатолий Виленович… - Подождите, не перебивайте! Вы не хотите моих признаний, все время уходите от разговора. Но я должен сказать. В самом деле, мне без вас очень плохо. От этого я и выпил сегодня, и с Леночкой допустил… такую мерзость. Сегодня проходят мои выборы, а я не о депутатстве думаю, а все время о вас. Только не перебивайте… Но Козырева перебили. Не Воскресенская – так Филенчук. Он вошел без стука и не дожидаясь начальского окрика протянул ему трубку, продекламировав без звука, одними губами: - Ба-шу-рин. - Я слушаю, – сказал Козырев в трубку и тут же расплылся в подобострастной улыбке. – Что вы говорите! Спасибо, спасибо, Алексей Петрович. Да что мы, все благодаря вам… Да, я на месте буду до полуночи, если нужно, то и позже. Обязательно дождусь. Всего доброго. - Ну, как? С щитом или на щите? – поинтересовался Филенчук, когда Козырев отключил аппарат. – А вы еще сомневались. - По предварительным оценкам у меня не менее шестидесяти процентов, – подтвердил Козырев. – Часам к двенадцати будут первые итоги, окончательные – завтра. - Поздравляю, Анатолий Виленович! – расплылся всем лицом Филенчук, улыбку которого обычно вслед за губами поддерживали и щеки, и веки, и даже уши подвигались к затылку. – Я же говорил, Башурин слов на ветер не бросает. Предвыборными технологиями его люди владеют профессионально. Кстати, Миша пригнал "Волгу", говорит, все прозвонили, промазали, зажигание выставили – с полпинка теперь заводится. Покупатели завтра останутся довольны. Он в приемной сейчас, позвать? - Не надо, я сам выйду. Вера Христофоровна, ради Бога, простите, я вас оставлю на минуту, – Козырев вышел в приемную, едва выслушал доклад водителя о проделанной работе, кивнул ему. – Хорошо, Миша. Я долго задержусь, так что ты сегодня езжай на этой "Волге" к себе домой, а завтра с утра пораньше заедешь за Михаилом Измаиловичем - и сразу с ним к покупателям. - А как же вы домой доберетесь, Анатолий Виленович? – встряла Леночка. - Доберусь, – Козырев на секунду обернулся к ней и "одарил" таким убийственным взглядом, что Леночка поняла – никогда ей не свалить Воскресенскую. – А ты собирайся тоже, Миша тебя домой отвезет. Леночка не хотела оставлять Козырева одного с Воскресенской, но шеф настоял, чтобы она ехала домой. Его жесткий тон охладил секретаршино сердце, и она тут же стала собираться. Филенчук снова отправился к себе, Миша пошел заводить автомобиль, Анатолий Виленович на секунду задержался с Леночкой. - Ну и что вам предсказывает ваша ясновидящая? – поинтересовалась она. – Победили вы на выборах? - Что она мне предсказывает, это наше дело, – сухо оборвал Козырев. – Леночка, девочка ясная, давай договоримся, что ты будешь интересоваться сугубо своими служебными обязанностями и исполнять мои распоряжения, а я в своих делах, которые не касаются фирмы, как-нибудь сам разберусь. У тебя деньги есть? Что-нибудь тебе нужно? - Ничего не нужно, – отвечала секретарша, едва сдерживая слезы, чтобы не потекла тушь, однако не скрывая дрожащего надрыва в голосе, – спасибо вам за все, Анатолий Виленович, вы так добры. Счастливо оставаться, и благодарствую за предоставленный автомобиль. Мы поехали… - Провались ты, – буркнул Козырев ей вслед (Леночка этого уже не слышала) и вернулся в свой кабинет, где оставил Воскресенскую. – Извините, Вера Христофоровна, но чаю нам теперь подать некому. Может, пройдем в ту комнату, посидим, поужинаем… - Не стоит, лучше с Леночкой. - Она уже уехала, Миша ее домой повез. Кстати, как я и говорил, с "Волгой" все в порядке. Завтра мы ее продадим, сразу получим деньги. - О деньгах, Анатолий Виленович, я и приехала поговорить. Поскольку завтра уже может быть поздно, – Воскресенская снова обернулась на отблеск автомобильных фар по окнам. Из двора выехала козыревская "Волга", унося ненавистную секретаршу. – Дело в том, что у нас в приюте новые неприятности. Назревает крупный скандал. - Что такое? Говорите, я готов вам помочь, чем могу. - Как вы знаете, на телемарафоне нам собрали около двух миллионов рублей. Конечно, деньгами только половину, остальное – товары и услуги. Как объяснила коллективу Рамзия, нам передали большую партию постельных принадлежностей, детского белья и одежды. "Татстроймонтаж" и ряд других строительных фирм взялись бесплатно отремонтировать здание, починить отопление… Однако на расчетный счет приюта до сих пор ни копейки не поступило, а вчера главный бухгалтер поделилась со мной по секрету, что с деньгами происходит что-то совершенно непонятное. Она обзвонила несколько организаций, обещавших на телемарафоне оказать финансовую помощь. И ей везде отвечали, что деньги перечислили. Однако в банке подтвердили, что никаких спонсорских денег для нашего приюта не поступало. Рамзия всю неделю какая-то нервная, всех избегает, мне так и не удалось с ней толком поговорить. - Знакомая история, – Козырев достал сигарету, но, поймав секундный взгляд Воскресенской, закурить не решился. – Вашими деньгами крутят, Вера Христофоровна, пустили их в оборот. Остается только выяснить кто: банк или ваша разлюбезная заведующая? - У меня, признаться, тоже возникали нехорошие подозрения. Во всяком случае, меня очень настораживают визиты Эрика. После марафона он чуть ли ни ежедневно бывает в приюте, они подолгу разговаривают о чем-то с Рамзией за закрытыми дверями. Сама я не могу, но поскольку Эрик ваш давний друг, то, может быть, вы могли бы через него что-нибудь разузнать? - Конечно, я попробую, – с готовностью откликнулся Козырев, – однако ничего обещать не могу. Завтра с утра мы с ним свяжемся. Или, если хотите, можно прямо сейчас. - Не стоит, можно и утром. Спасибо, Анатолий Виленович, – улыбнулась Вера. – А насчет завтрашнего дня у меня к вам еще одна просьба. Но сначала я хотела спросить: те деньги, которые вы должны выручить за вашу машину и намерены пожертвовать приюту, – вы их через банк нам перечислите или привезете в нашу бухгалтерию наличными? - Как вам будет удобнее. Мне, разумеется, проще сдать их вашему кассиру по приходному ордеру. Но это как бухгалтерия, как заведующая скажет, так и будет. - Вот об этом именно я и хотела вас просить: не надо этого делать ни в коем случае. Анатолий Виленович, вы не могли бы некоторое время попридержать эти деньги у себя, пока не выяснится окончательно, куда девались остальные перечисления? А Рамзие я скажу, что "Волгу" пока еще не продали, потяну несколько дней. - Логично, – согласился Козырев, – сначала нужно разобраться. Во всяком случае, можно предположить, что тут какие-то темные дела. С завтрашнего дня, уже как депутат горсовета, я могу заняться всей историей, подключить, если нужно, комиссию по социальному обеспечению. Вера Христофоровна, не волнуйтесь, мы обязательно найдем концы во всей этой истории. - Спасибо, Анатолий Виленович, – Воскресенская действительно заметно разволновалась, когда рассказывала о денежных делах. Правда, она и сама не могла бы объяснить, что вдруг вывело ее из равновесия. Какая-то неясная тревога, возможно, предчувствие беды. Она постаралась взять себя в руки и продолжала разговор. – Как я сказала, в приюте назревает конфликт, люди устали ждать зарплату. Все так надеялись на телемарафон, и теперь никакие обещания, что деньги придут на расчетный счет завтра-послезавтра, на них не действуют. Кухня – та просто грозится не выйти на работу… - Так вот и раздайте им завтра мои деньги, когда расплатятся за "Волгу". Помногу, если на всех делить, конечно, не получится, – что такое сегодня двадцать тысяч! – но на некоторое время заткнуть голодные рты можно. Как вы считаете? - Может, вы правы. Только, Анатолий Виленович, прошу вас, не надо об этом говорить сразу с Рамзией. Лучше я завтра с нашим бухгалтером посоветуюсь, она скажет, как поступить. Мы с вами тогда свяжемся, потихоньку от Рамзии. Честно говоря, я перестала ей доверять. - Вера Христофоровна, вы меня все время удивляете. Обладая таким редким даром предвидения, неужели вы не можете "подключиться" к той же Рамзие, как это делаете со мной, к вашей бухгалтерше, наконец, к вашему банку – и узнать всю правду насчет недошедших перечислений! - Не могу, – перебила его Воскресенская, но тут же сдержала свой резкий тон, неожиданно прорвавшийся, заговорила спокойнее и мягче. – То есть, разумеется, я могла бы это сделать. Однако не могу себе позволить. Любое вторжение в ауру, в карму другого человека, даже если намерения мои чисты, тоже считается своего рода насилием. - Но ко мне же вы подключаетесь, – заметил Козырев и тут же поспешил оправдаться, – только хочу сразу предупредить, я это насилием по отношению к себе не считаю и нисколечко не возражаю против продолжения ваших телепатических опытов. - С вами другое дело, – ответила Вера, – у нас с вами сложились такие отношения… - Какие отношения? Просто я вас люблю, не могу без вас… - Не перебивайте, Анатолий Виленович, выслушайте меня еще раз. Она помолчала, встретилась с его взглядом, и снова задумалась, нужно ли говорить об этом… Смогу ли я ему правильно выразить то, что думаю, чтобы он наконец-то понял? С другой стороны, объяснения все равно не избежать, так не лучше ли объясниться прямо сейчас, не откладывая? - Я уже говорила вам, что не смогу дать вам того, чего хочет ваша Леночка. Я не скрываю, что полюбила вас. Но эта любовь ничего не имеет похожего на адюльтер. Видит Бог, меньше всего я думала о любви, сама не знаю, как случилось, что наши судьбы переплелись. Чувствую, ни к чему хорошему это не приведет, и не знаю, чем все это закончится… - Это говорит провидица, обладающая даром ясновидения! Или в свое будущее вы заглянуть не умеете? - Не смею, – вздохнула Вера. – Иначе я просто не смогу дальше жить. Поэтому и в ваше будущее до сих пор не решаюсь заглянуть, подозревая, что теперь оно имеет какое-то отношение и к моему будущему. Если бы вы знали, как я устала от этих бесплодных сомнений, постоянной необходимости сдерживать себя, не дать раскрыться внутреннему видению. Я даже засыпать теперь боюсь, вдруг опять увижу про вас во сне что-то… - Что-то страшное? – Козырев настроился на привычный полушутливый тон, однако про себя отметил: за два месяца он настолько привык к таким разговорам, что невольно перестал встречать в штыки и отметать с порога – по марксистской привычке – любую мысль с идеалистически-оккультным оттенком. – Ради Бога, Вера Христофоровна, не пугайте меня на ночь глядя. - Вы опять надо мной посмеиваетесь? – Воскресенская замкнулась на некоторое время, но потом продолжила. – Мне жаль вас, Анатолий Виленович. Может быть, в этом и причина моего чувства к вам. Я не могу не думать о вас и не могу заставить себя заглянуть в ваше будущее… Знаю только одно и еще раз повторяю: вам угрожает опасность. Возможно, покушение или несчастный случай, в данном случае, это неважно. Главное, если вы хотите что-то изменить, нужно начать изменение с самого себя. Внешне ваша жизнь может оставаться той же, какой была прежде, но внутреннее отношение к себе, к окружающим, ко всему свету следует решительно изменить. - Как изменить? - Не знаю, это зависит только от вас. Мне кажется, только через покаяние… Или вы считаете, что вам не в чем раскаиваться? - Речь, очевидно, не идет о церковном покаянии? – Козырев сдержал улыбку, чувствуя ее неуместность при беседе на такую опасную тему. – Я ведь даже не крещеный и всю жизнь исповедовал научный атеизм. - Речь не о церкви. Главное, перед самим собой покаяться, искренне попросить у Господа прощения… Сказано, что Богу гораздо милей одна слезинка раскаявшегося грешника, чем мольбы праведника. - Как атеист, я никак не могу представить, что обычная молитва способна предотвратить готовящееся на меня покушение. Непонятный для меня детерминизм, причины со следствиями не стыкуются. - Именно в этом ваша ошибка: вы убеждены, что раз наши мысли и чувства бесплотны, значит, они не имеют на плотный мир, на нашу жизнь никакого влияния – типичное заблуждение закоренелого материалиста. Между тем, вы сами могли не раз убедиться в том, что невидимый тонкий мир обладает гораздо большей энергией, нежели мир материальный. Мысль мощнее мышц. Мысль мощнее мышц? Козырев не успел восхититься парадоксальности сей мычащей мудрости, в кабинет влетел без стука Филенчук и выпалил без предисловий: - Позвонили сейчас – ваша "Волга" только что разбилась вдребезги. Оба – и Миша, и Лена…
* * * Об аварии Филенчуку только что доложил знакомый дежурный из райотдела милиции. Ни возможных причин, ни свидетелей происшествия не имелось. Сообщили только, что "Волгу" ГАЗ-31, оформленную, судя по номеру, на супругу Козырева, на большой скорости по скользкому шоссе развернуло и ударило со всего разгона о каменное основание железнодорожного виадука у Роторной, машина перевернулась и упала крышей на большую бетонную балку, разделявшую полосы встречного движения под мостом. - Догонялся, засранец! – выругался Козырев в сердцах. – Говорил я ему: Миша, ну куда ты все время опаздываешь, пять или десять минут тебя все равно не спасут. Добро бы на трассе, а по городу чего гонять? Один черт, светофоры разогнаться не дадут… - Как вы думаете, это не покушение? – поинтересовалась Воскресенская, которая задним умом лишь теперь поняла причину своего недавнего беспокойства. Предчувствие беды, от которого она только десять минут назад постаралась отмахнуться, по времени совпадало с моментом автокатастрофы. - Вот так, Вера Христофоровна, – развел руками Козырев, – лишнее подтверждение вашим словам: все мы под Богом ходим. Плакала теперь ваша зарплата, не успели мы продать машину в пользу вашего приюта. - Ах, Анатолий Виленович, до зарплаты ли сейчас, когда люди погибли, – Вера не могла сидеть, встала, заходила по кабинету. – Как подумаю, что в этой машине могли сидеть вместо Леночки вы… Нет, я не про то, что мне ее не жалко, а про то, о чем только что вам говорила: это первый вам звоночек. Вот почему мне хотелось бы знать, было ли это покушением или просто трагическим стечением обстоятельств. - Звоночек, вы думаете? – Козырев вытер испарину со лба, обернулся к Филенчуку. – Миша, ты бы съездил на место происшествия, а? Поговори со своими ментами, осмотрись на месте. В самом деле, машина только с техремонта, водитель трезвый, с многолетним стажем. Не мог он на ровном месте, ни с того ни с сего не вписаться в проем под мостом. - Я и сам хотел… Только, Анатолий Виленович, вы свой прямой телефон подключите, мы его с Леночкой утром из розетки выдернули. А я ваш радиотелефон возьму, как прибуду на место – сразу с вами свяжусь. Филенчук по-военному вышел и загремел ботинками по лестнице, ведущей на первый этаж. В пустом здании его шаги раздавались особенно тревожно. Козырев и Воскресенская остались во всем управлении одни. - Так что же это было? – спросил он после долгого молчания. – Покушение или несчастный случай, как вы считаете, Вера Христофоровна? Что подсказывает ваше предчувствие? - У меня, разумеется, не может быть никаких доказательств, – отвечала Воскресенская, закрыв глаза и с трудом подбирая слова, – но я уверена, эта авария предназначалась вам. Когда позвонит Филенчук, попросите его, пожалуйста, обратить особое внимание на левое переднее колесо. - Вы видите, как это все произошло? - Под самым мостом их машина будто на что-то налетела тем колесом, где сидела Леночка, такой глухой удар. Потом их подбросило – и прямо в каменную стену… На остановке, метрах в тридцати, стояла парочка, они обернулись, когда услышали страшный грохот. Почему же Филенчук сказал, что свидетелей не было? - Значит, не захотели дожидаться милиции. - Да? Но мне кажется, мне видится, что это именно они позвонили в службу 02 из автомата. Правда, к перевернувшейся машине они не подошли, – Вера открыла глаза, встряхнула головой. – Вижу, у вас не осталось больше атеистического скепсиса относительно моих предвидений? Когда такое творится… тут уже не до философских дебатов, – Анатолий Виленович был действительно потрясен случившимся. Особенно его угнетало воспоминание о том, как сникла Леночка от его резких слов, последних, которые он сказал ей в этой жизни, как страдальчески она взглянула на него и опустила заблестевшие глаза. – Вера Христофоровна, сегодня я не склонен подвергать сомнениям ваши экстрасенсорные способности, ваше умение видеть на расстоянии, в прошлое и будущее… Произошедшая автокатастрофа – лишнее тому доказательство. Вы целую неделю избегали меня, отказывались от встречи, как я вас не просил, но вдруг приезжаете на ночь глядя… И в результате что? Ведь Миша заехал в управление, как я его просил, чтобы на этой "Волге" везти домой меня. А вместо этого я приказал отвезти домой Леночку, чтобы остаться наедине с вами… Мне трудно говорить. - Понимаю. Она ко мне, знаю, недобро относилась, ревновала вас… Видит Бог, я никогда не была ей соперницей. Леночка дарила вам свои ласки в ожидании дорогих подарков, но я не вижу в том большого греха, ведь по-своему она вас тоже любила. - Не надо об этом, прошу… - Успокойтесь, Анатолий Виленович, и простите мою нетактичность. Мне тоже очень грустно. Единственное облегчение мне дает упорное предчувствие, что дежурный, позвонивший Филенчуку, ошибся: Миша еще жив. Он крепко пострадал, но все же должен выжить. Позвонив с места автокатастрофы, Филенчук в какой-то мере подтвердил предсказания Воскресенской. - Ну, что, ты осмотрел? – кричал Анатолий Виленович в трубку. – Так… Понятно… Господи, как жалко девчонку… Хорошо хоть, не мучилась. Левое переднее, говоришь? Ты осмотри его повнимательнее, не могли же тормозные колодки заклинить сразу после техосмотра, да к тому же на одном колесе… Верно, конечно, всякое может случится в дороге. И все же ты разнюхай все внимательно. Возможно, найдешь какую-нибудь зацепку. А что с Мишей? Понятно. Хорошо, спасибо, Филя, можешь ехать домой. Я останусь здесь, дождусь звонка от Башурина. Будь на связи, привет семье. Он положил трубку, откинулся в кресле. - Что же с колесом? – поинтересовалась Вера, стараясь вывести Козырева из оцепенения. – Анатолий Виленович, о чем вы задумались? - Причиной аварии стало резкое торможение левого переднего колеса, как вы и предсказали, – медленно начал Козырев пересказывать разговор со своим начальником охраны. – На дороге остался характерный след протектора, как бывает, когда колесо вдруг заклинит. Само по себе это случается, конечно, но настолько редко, что невольно напрашиваются подозрения… не "помог" ли кто-то этому колесу заклинить? И эти подозрения тем более возрастают, поскольку "Волга" только что побывала на станции техобслуживания, где всем заправляют люди Эрика. Они как раз сегодня проверяли тормозную систему, подтягивали ходовую часть. - Эрика?! И они знали, что Миша после ремонта поедет сюда за вами? - Знали, очевидно. Может быть, сам Миша им сболтнул. Кстати, он действительно остался жив, вот только Филя передал, что врачи скорой помощи сказали, мол, вряд ли мы его довезем, – Козырев снова полез за сигаретами, но теперь Вера не стала посылать ему мысленных сигналов запрета. Он закурил, помолчал, горько усмехнулся. – Да, красивая получилась бы история, прямо на первые страницы газет: "Кандидат в депутаты горсовета попал в автокатастрофу в самый день своих победоносных выборов. Кому была выгодна его гибель?" - Вы не сказали про Леночку. - Мгновенная смерть, похоже, она даже испугаться не успела. Слава Богу, не мучилась. Удар о каменную ферму моста пришелся как раз на ее сторону… там, где я обычно сижу. И то, что все произошло именно под мостом, кажется, тоже вряд ли было случайностью. Очень может быть, что это был целенаправленный удар. Ладно, дождемся Филиного звонка и все узнаем.
* * * В сводки ГИБДД по случаю дорожно-транспортного происшествия под железнодорожным мостом на Роторной – в результате осмотра места аварии и затянувшегося чуть ли не до полуночи совещания инспекторов и следователей – внесли стандартное определение: водитель превысил скорость и в сложных дорожных условиях (плохое освещение, метель, гололедица) не справился с управлением. На словах гаишные чины высказали и такую версию: подвозить красивых девушек на переднем сиденье опасно для жизни, особенно если она в расстегнутом пальто и короткой юбке – внимание водителя непроизвольно перераспределяется между дорожным полотном впереди и округлостью коленок сбоку. Филенчуку после долгих увещеваний разрешили осмотреть перевернувшуюся машину и даже снять левое переднее колесо, след от которого четко чернел на асфальте и точно показывал, как и где "Волга" вписалась в стену. Тормозные колодки насмерть врезались в диск, цилиндр был покорежен, Филя уверял дознавателей, что чувствует легкий запах дыма от взрывчатки, указывал на подозрительный тонкий проводок, которого в данном месте ходовой части на автомобилях не бывает. Однако от него сразу отмахнулись и ничего на криминальную экспертизу отправлять не стали. Не потому что не поверили бывшему своему коллеге, просто созвонились с отделом, доложили начальству, которое раскручивать это темное дело следователям не разрешило. В самом деле, кому это нужно – заводить уголовное дело практически на пустом месте, к тому же неизвестно по какому поводу и с заранее известным отрицательным результатом? Зачем милиции лишний "висяк" на фоне и без того не радостной отчетности по раскрываемости преступлений? Обо всем этом Филя рассказал Козыреву, дозвонившись в свой офис в начале двенадцатого. Все это мало обрадовало Анатолия Виленовича, перед внутреннем взором которого продолжали блестеть, наполняясь слезами, ясные глазки бедной Леночки – последнее, что он увидел в приемной, буркнув ей на прощанье: - Провались ты… И уж совсем отравляло радость победы воспоминание о том, что они делали с Леночкой минувшим днем… Она действительно была классной партнершей в сексе, хорошо знала, чем угодить своему шефу. Они с Воскресенской вышли из управления уже около полуночи, когда наконец подкатило заказанное такси. У моста на Роторной притормозили, чтобы забрать Филенчука. К этому времени Мишу уже отвезли в больницу скорой медицинской помощи, Леночку в морг. Милицейское начальство разъехалось. Специальная машина СПАС уже перевернула своим подъемником расплющенную "Волгу" и грузило ее передком на платформу, чтобы оттранспортировать на свалку. Утром Филенчук не поленился разыскать на автосвалке за городом разбитую "Волгу" шефа. Тщательный осмотр при дневном освещении принес любопытные результаты, о которых он, добравшись до работы, немедленно сообщил Козыреву. Тот был уже на месте, и первым делом, связавшись с Больницей скорой медицинской помощи, узнал с облегчением, что операцию Мише сделали успешно, и хотя состояние остается критическим, шансы выжить у него достаточные. Место секретарши в приемной сиротливо пустовало, теперь некому было оградить шефа от звонивших и посетителей. Телефон генерального директора "Казан-Ойла" не умолкал ни на минуту, все знакомые спешили поздравить с победой на выборах. Не звонил лишь друг детства Эрик, хотя его звонка Анатолий Виленович ожидал больше всего. Победа была впечатляющей. Ночью Башурин радостно пропел по телефону "викторию" (впрочем, тут же осекся, узнав о случившейся аварии). Предварительный подсчет показал такие результаты: Козырев набрал пятьдесят шесть процентов голосов. Директориса школы и знатный строитель оказались на третьем и четвертом местах, поскольку на втором оказались бюллетени, где избиратели проголосовали против всех кандидатов. Филенчук вошел в кабинет с тяжелым автомобильным колесом, которое осторожно прислонил в углу, положил перед собой аккуратно сложенный полиэтиленовый пакет и начал без предисловий. - Я внимательно осмотрел и колесо, и всю переднюю подвеску. И даже собрал кое-что для анализов, – он кивнул на пакет, – необходимо провести квалифицированную экспертизу. Я совершенно уверен, что в тормозном диске было установлено миниатюрное взрывное устройство. - У тебя есть неоспоримые факты? - К сожалению, детонатор разнесло в момент взрыва. Да и размеры его были, очевидно, очень малы. Я собрал с диска оставшиеся крошки, они явно обуглены и пахнут взрывчаткой. Возможно, это был пластид, спичечный коробок которого с лихвой заменит пять толовый шашек. Здесь же могли использовать совершенно ничтожную порцию, которая даже колеса не повредила, а только намертво его заклинила. Этого достаточно, чтобы при скорости в семьдесят километров машину резко бросило в сторону. - И именно в узком пролете под мостом? - Взрывное устройство, вероятно, было радиоуправляемым. Покушавшиеся могли ехать следом за "Волгой" и подгадать удобный момент для сигнала «взрыв». В течение вчерашнего дня установить такое взрывное устройство можно было в любое удобное время: людей Эрика на станции техобслуживания хватает, к ним постоянно ходят дружки и знакомые, так что это мог сделать кто угодно. - Тогда почему они не разглядели, что в машине еду не я, а Леночка? - Много ли разглядишь через тонированные стекла! И потом, Анатолий Виленович, вы, может быть, забыли, но Леночка была в черном пальто и черной шляпе, которую вы ей подарили. Она очень походила на мужскую. С десяти метров, если ехать даже вплотную за "Волгой", ее вполне можно было принять за мужчину. К тому же она в это время курила, раздавленную непотушенную сигарету врачи скорой помощи еле вытащили из ее зажатого кулака. - Ах, Леночка, Леночка, – воскликнул полушепотом-полувыдохом Козырев, закуривая сигарету. – Я перед ней виноват, никогда себе не прощу, что так грубо вчера ее прогнал… - Я все-таки хочу найти через знакомых ребят криминалиста, который дал бы нам экспертное заключение, – вернулся Филенчук к началу разговора, опасаясь, как бы шеф окончательно не впал в похоронные переживания. – Мы проведем самостоятельное частное расследование, раз менты не хотят, а его результаты используем в своих интересах. Вы согласны? - Согласен, – кивнул Козырев, – только не совсем понял насчет интересов. - Кто-то хотел избавиться от вас, – сказал Филенчук обиженно-угрожающим тоном. – Как начальник вашей охраны и безопасности нашей компании, я почитаю своими прямыми обязанностями установить, кто был заказчиком покушения, и предложить вам на утверждение план ответных мероприятий. - Ты считаешь, нужно заняться контрмерами? И первым у тебя на подозрении Эрик? - Не только он. Извините, Анатолий Виленович, вторым в этом списке идет Вера Христофоровна Воскресенская.
Глава одиннадцатая
Когда Вера пришла на работу, ей сразу передали, что Рамзии не будет: она забежала в приют рано утром и передала приходившим раньше всех поварам, что едет к родителям в деревню, дня на два, на три, может быть, на неделю – что-то там у них стряслось. Исполнять обязанности заведующей Рамзия поручила Вере. Новость была не из приятных, тем более, что вернувшаяся из банка главный бухгалтер повторила, как и неделю назад, что деньги спонсоров на расчетный счет приюта опять не поступили. Хорошо, что кухарки и нянечки не стали с первого же дня донимать Воскресенскую разговорами о зарплате. Ближе к обеду подъехала Айгуль на своей белой "Ауди". Сама она уже не садилась за руль, а попросила Рустема, сына арестованного Мурзика. Айгуль была не так стройна и весела, как прежде. Живот пока еще не обозначился, но талия уже пропала, она вообще заметно пополнела. В ее положении это было бы вполне естественным, но вот сникшей и даже опечаленной видеть ее было непривычно. Вера обошла все группы, проверила, всем ли хватило супа и хлеба, хорошо ли едят младшие (на аппетит сироты, разумеется, никогда не жаловались), узнала на кухне, можно ли старшим отнести добавки. И лишь после этого смогла уделить время для разговоров с подругой. Они сидели в кабинете Рамзии, пили отвар травяного сбора, составленный Верой, и говорили о последних новостях. Первое, что выложила Айгуль, было поспешное бегство Эрика. Он ушел из дома в субботу утром, а вчера вечером позвонил из аэропорта и сказал, что ему нужно срочно улететь. Провожавший его до самолета Рустем утром передал, что у Эрика назначена важная встреча где-то под Нефтекамском. - Представляешь, я две ночи одна в этом жутком огромном доме. Пыталась тебе позвонить, но трубка почему-то оказалась у Фили. Они у тебя забрали телефон? - Я сама вернула, мне он больше не нужен, – проговорила Вера, думая о своем. Поспешный отъезд Эрика для нее неожиданно связался с исчезновением Рамзии и вчерашней автокатастрофой на Роторной. Однако эту тему для размышлений она развивать не захотела. Вера стала просто уставать от своих навязчивых наитий. – Так ты мне звонила? Михаил Измаилович мне об этом не передавал. Она рассказала Айгуль о вчерашней трагедии, впрочем, та была целиком захвачена своими переживаниями и восприняла новость довольно равнодушно. Лишь заметила, что Леночка никогда ей не нравилась. - Больше ночевать одной мне не хочется. Я плохо себя чувствую, боюсь, как бы чего не случилось, – Айгуль на секунду даже зажмурилась, так ей было страшно представлять, что может случиться. – Поэтому я решила приехать к тебе и просить, не могла бы ты несколько дней пожить со мной? Верочка, миленькая, у тебя ведь сын взрослый, он с бабушкой, с ним ничего не будет. А я одна не могу. - Погоди, дай мне сообразить, – ответила Воскресенская, окончательно выбравшись из потока нахлынувших мыслей на тот берег, где ее ждала Айгуль. – В принципе, я не против. Но для начала пойдем ко мне в медпункт, я тебя осмотрю. У Айгуль, раздетой и уложенной на кушетку, обнаружились характерные для четвертого месяца беременности симптомы – и токсикоз, и отечность ног, и нервозность. Акушерские познания Воскресенской были недостаточными, поэтому на гинекологическое обследование она не решилась, ограничилась бесконтактной диагностикой, сканированием ауры. Состояние Айгуль нельзя было назвать удовлетворительным, но оно не было опасным. И все же Вера решила пожить у нее до приезда Эрика. Вечером после работы Айгуль прислала за ней машину. Вера попросила Рустема сначала заехать к ней домой, чтобы быстро собраться и предупредить своих. Там она застала вернувшегося из консерватории Славика – это избавило ее от необходимости объясняться с матерью, которой появление беспутной дочери на сияющей иномарке да еще с татарином за рулем (Рустем ни в дом, ни во двор заходить не пожелал) предоставило на два часа пищи для язвительного ворчания на печи. Старухин шовинизм не был ни великодержавным, ни даже бытовым, обижаться на татар ей было не за что. Тем не менее, чтобы укорить дочь в беспутности, она не брезговала и тюркофобскими аргументами. Впрочем, Вера ее уже не слышала, она быстро собрала кое-какие вещички: сверточки с заговоренными травами, заветный дневник, зубную щетку, ночную рубашку и смену белья – все это уложила в сумку, перебросила ее через плечо и подошла поцеловать сына на прощанье. - Если что, Алика знает, где живет Айгуль. Можете вместе туда приехать, мы будем рады. Будь умницей, слушайся бабушку. Я бы и тебя взяла, но одну ее здесь как оставишь? - Ох, достанет она меня здесь своими монологами! – вздохнул Славик, впрочем, не особенно огорчившис. – Имей в виду, что я давно уже не осуждаю Раскольникова… - Только достоевщины нам не хватало. Бабушка ведь добрая, ты умеешь с ней ладить. Я уйду – она быстро утихомирится. Счастливо оставаться. Она выбежала на улицу и прыгнула на переднее сиденье, "Ауди" величественно тронулась и запрыгала на рытвинах. Всю дорогу Вера пыталась разговорить упорно молчавшего Рустема. Рассказывая о вчерашней автоаварии, она почувствовала, что тот внутренне напрягся, и спросила, сама не зная зачем: - А вы знали Мишу, водителя Анатолия Виленовича? - Не доводилось, – ответил Рустем нехотя, и Вера вдруг ясно осознала, что он лжет. Тогда она попробовала к нему "подключиться", и поразилась страшной своей догадке: Рустем не только был знаком с Мишей, но вчера они виделись на станции техобслуживания! Проверить такое предположение она не могла, а окольные расспросы и разговоры ничего существенного не прояснили. Во всяком случае, ни одной зацепки относительно вчерашней автокатастрофы в односложных ответах Рустема не промелькнуло. И все же его причастность к тому, что случилось вчера, предугадывалась. И тогда Вера снова спросила как бы невпопад: - А разве вы вчера не заезжали на станцию техобслуживания, когда Миша там проходил техосмотр? Рустем не ответил. Айгуль к приезду подруги приготовила потрясающий ужин и чуть ли не силой вынудила Рустема составить компанию двум прекрасным одиноким женщинам. За столом она оживилась, по-прежнему болтала и хохотала, ее обычная бодрость и живость, кажется, возвращались к ней. Рустем ел молча, не слушая разговоров жены хозяина. Даже изрядно выпив водки, сын Мурзика не стал более разговорчивым. Его замкнутость не производила впечатления романтической тайны, которую любопытным женщинам всегда так хочется раскрыть, а несла след врожденной настороженности к любому, кто пытается с ним говорить. "Подключиться" к его строю мыслей Вера полностью так и не сумела, впрочем, не сильно и старалась – парень не вызывал в ней симпатий. А он во все время ужина на Веру ни разу не взглянул, видимо, все еще пережевывал ее вопрос "на засыпку" – был ли он вчера на станции техобслуживания. Теперь она не сомневалась, что был. При всей своей внешней невозмутимости Рустем не мог сдержать смятения и раздражения – эта настырная ясновидящая его явно достала. Когда он вышел во двор, чтобы загнать в гараж машину, а Айгуль занялась мытьем посуды, Вера не удержалась и позвонила Козыреву. Сначала на работу, потом домой – нигде его не оказалось. Наконец, по радиотелефону ей ответил Филенчук. Козырев был с ним рядом, но взять трубку пока не мог. Где они находятся, Воскресенская выяснять не стала, только просила передать, где сейчас сама. Весь день Анатолий Виленович провел в мало приятных хлопотах. Сначала они с Филей проведали в больнице Мишу. Тот к утру пришел в себя и подтвердил то, о чем потом догадалась Воскресенская: Рустем вчера действительно заезжал на станцию техобслуживания, полчаса о чем-то трепался с начальником СТО, потом перекинулся с Мишей парочкой дежурных фраз. К вечеру снова заглянул, но чем занимался, неизвестно. Филенчук хотел задать еще несколько вопросов, но медсестра попросила не беспокоить больного. В кабинете главврача Козырев солидно представился, добавив к своей должности генерального директора акционерного общества "Казан-Ойл" и новую, выборную, – депутат горсовета. Попросил оказать всемерное внимание к своему пострадавшему водителю. Депутатская неприкосновенность посетителя главврача не заинтересовала, а вот три тонны дармового бензина у человека, владеющего десятком бензоколонок, он выпросить не постеснялся – "скорую помощь" горюче-смазочными лимитами не баловали. В свою очередь, главврач обещал перевести Мишу в отдельный бокс и разрешить жене быть при нем круглосуточно. После больницы друзья направились к родственникам Леночки. Тело ее еще не привезли из морга. Козырев выразил глубокие соболезнования и заверил, что все расходы по похоронам компания "Казан-Ойл" берет на себя. Филенчук тут же связал его с замом по социально-бытовым вопросам, которому в присутствии родителей были даны соответствующие распоряжения. Через некоторое время привезли закрытый гроб, и Анатолий Виленович не стал дожидаться, когда его откроют. Они направились в горсовет к Башурину, где провели остаток дня за работой. Избирком уже признал выборы состоявшимися, по процедуре голосования жалоб от побежденных конкурентов не поступало, так что выборы признали действительными. Завтра должны были объявить официальные итоги, в исходе которых уже никто не сомневался. Звонок Воскресенской от Айгуль Филя принял в приемной Башурина, когда Козырев находился у того в кабинете. Поэтому передавать трубку шефу сразу не стал, а передал ему, что звонила Вера Христофоровна, когда они уже вышли из горсовета и сели в джип, чтобы вернуться на работу. - Что ж ты сразу меня не соединил! – накинулся Козырев на Филю. – Значит, она сейчас у Эрика? Он-то нам и нужен… - Вы намерены прямо сегодня поговорить? – осторожно поинтересовался Филенчук. – Может, лучше подождать до завтра, когда будет готово заключение экспертизы? - А может, завтра уже я сам буду готов! И Козырев велел новому шоферу немедленно разворачивать. Филя долго тому объяснял, как проехать к дому Эрика. Водитель попался молодой, необстрелянный, своим незнанием города он раздражал Анатолия Виленовича. Козырев пересел назад к Филе и проворчал вполголоса: - Нужно будет подыскать другого водителя, пока Миша не выздоровеет. - Есть интересная кандидатура, – тут же откликнулся Филенчук, будто только что об этом и сам думал, – угадайте кто? Сын Мурзика – Рустем. Вчера на станции техобслуживания он не просто так появился. Во всяком случае, его повторный визит на СТО вызывает определенные мысли. Не знаю, говорил я вам или нет, но Рустем знаком с пластидом, знает, какие "игрушки" из него лепят – это я с его же слов знаю. Жаль, что не было возможности подробнее расспросить Мишу о вчерашнем дне… - Как у тебя все просто получается, – хмыкнул недовольно Козырев. – Налепил на колесо "пластилинчика", и все. А где доказательства? - Вам мало доказательств? Хорошо, завтра криминалисты закончат экспертизу, хотя им и на глаз было ясно, что без взрывчатки не обошлось. Или вы хотите, чтобы Эрик с Рустемом сами во всем сознались? Каким образом, любопытно… Уж не под пытками ли? - Хорошо, хорошо, – недовольно отмахнулся Козырев, – какие у тебя предложения? - Довести расследование до конца. Вы сегодня же, как представится возможность, поговорите с Эриком, а я попробую раскрутить Рустема. - А я, по-твоему, ради чего к ним повернул? - Наверное, не только ради Воскресенской, – парировал Филенчук язвительное восклицание шефа и выждал паузу, какая последует реакция. Козырев промолчал и Филя продолжил. – Кстати, и с ней мне хотелось бы поговорить более откровенно. Я понимаю ваше к ней отношение, но вовсе не разделяю вашей веры в феноменальные способности Веры Христофоровны. Хорошо, если это ясновидение. А если это – тонкая игра? - Оставь ты, ради Бога, свою шпиономанию! – не выдержал Козырев. – Неужели ты еще не понял, что вчера своим приездом к нам в офис, Вера Христофоровна, сама того не ведая, спасла мне жизнь? А ее дружба с Айгуль ни о чем не говорит: раньше они не были знакомы и впервые встретились у меня на даче. - Воскресенскую я ни в чем конкретно не подозреваю, – оправдывался Филенчук, – однако в интересах расследования не следует выпускать из поля зрения никого, кто так или иначе знает о происшедшем. И вообще обо всем происходящем вокруг этого дела. - Тогда нельзя выпускать и нас с тобой? - Безусловно. Во всяком случае, я не могу не оказаться на подозрении, – согласился Филенчук, любивший поиграть в Шерлок Холмса даже против себя самого. – Как начальник службы безопасности, я должен был предвидеть возможное нападение и предупредить его. Иначе возникают сомнения: а не сговорились ли мы с Эриком тогда, во время трехдневного запоя, о совместной деятельности? Однако развить игру не осталось времени, они подъехали к дому Эрика. По домофону Козырев связался с Айгуль (та у себя на пульте нажала кнопку), лязгнул язычок автоматического замка на калитке – и они вошли в укрытый высокими заборами двор. Входную дверь им уже открывала Воскресенская. То, что Эрика с субботы нет ни дома, ни в Казани вообще, для Козырева явилось новостью, а для Филенчука новым ударом по профессиональной чести. Как он мог так зевнуть Эрика? Может, тот заранее готовил для себя алиби, мол, к взрыву автомашины он не имеет отношения? Но тогда почему он об отъезде не предупредил Козырева? Обо всем этом он решил разузнать у Айгуль. А Козырев попросил у хозяйки прощения и пригласил Воскресенскую в гостиную. Айгуль многозначительно хмыкнула, послав многозначительный взгляд подруге. Но та не была настроена воспринимать прозрачные намеки. В гостиной Козырев попытался обнять Веру… и не решился. С этой женщиной не получалось, как с другими. А как нужно по-другому, он просто не знал. Вера слегка оттолкнула его, впрочем, так, чтобы это было похоже на приглашение сесть на диван. А потом, понизив голос, передала все, что узнала при сканировании Рустема: тот был вчера на станции техобслуживания и виделся с Мишей, однако сегодня сам ей сказал, что они не знакомы. - Очередное доказательство ваших способностей к ясновидению, – подтвердил Анатолий Виленович, – вы словно в воду глядите. Мы сегодня навестили Мишу в больнице, и он сказал, что Рустем вчера заезжал на станцию техобслуживания, они виделись, даже поболтали о том о сем. А в заклинившем колесе Филя обнаружил остатки взрывчатки… Неужели Эрик действительно меня заказал? - Анатолий Виленович, если вы хотите, чтобы я вам помогла, то вам необходимо рассказать мне все начистоту: какими делами в последнее время вы с Эриком занимались? – Вера присела на край дивана, где расположился Козырев. – Сразу предупрежу: я догадываюсь о нефти и фальсифицированной водке, предполагаю, что между вами состоялась какая-то крупная сделка. Но мне теперь важно узнать подробности и уточнения. - Первое уточнение: сделка не состоялась. И этого достаточно, чтобы меня потребовали убрать. - Кто потребовал? Те, кто стоят за Эриком? - Подробностей, к сожалению, не знаю. Эрик предложил реализовать через мои бензоколонки крупную партию "левого" бензина, который он обменяет на "левую" водку. Речь шла чуть ли не о миллионе долларов. Я отказался. - И, насколько я понимаю вас, – Вера чуть улыбнулась, желая подчеркнуть, что понимает, но вовсе не собирается осуждать Козырева, – отказались отнюдь не из моральных побуждений. - Правильно, я потерял бы на этой сделке много больше, – Анатолий Виленович рассмеялся, заметив промелькнувший в ее глазах ужас при упоминании суммы. – Нет-нет, только не думайте, я вовсе не подпольный миллионер Корейко. До миллионного состояния мне еще далеко. Просто эта нефтеводочная афера обеспечивала Эрику безбедную старость на Канарах, а мне светила концом карьеры, перспективы которой я оцениваю не меньше миллиона. - От вашего отказа пострадали интересы не только одного Эрика, но и его преступного окружения, правильно я поняла? - Разумеется, обменять такое количество неучтенной нефти и накрученной водки одному Эрику было просто не под силу, здесь действовал их воровской общак. А вставать на пути общака крайне опасно. Вот почему, я думаю, меня действительно могли заказать. И заказчиком моего устранения вполне мог стать друг детства Эрик. Вероятно, ему так приказали "воры в законе".
* * * От предложенного кофе Филенчук не отказался и расположился в уютном кресле напротив хозяйки. - Значит, Эрик уехал? – спросил он между прочим, целиком занятый смакованием любимого напитка. – Жаль, а я настроился попить с ним чего-нибудь покрепче. - Так в чем дело, Филечка? Горилка, которую для тебя покупали, еще осталась. Эрик ведь пьет один коньяк, всем повторяя, мол, что за татарин без коня. Филя не стал заставлять хозяйку долго себя упрашивать, сам полез в бар за горилкой. Он бы, честно говоря, тоже предпочел бы коньячку, но решил, что его в этом доме покупали не для него. - Эх, горилка с пирцем! Только как же пить ее без сала? - Может тебя еще и ужином кормить? – проворчала недовольная Айгуль, однако пошла на кухню за закуской для гостя. – Мы только что из-за стола, посуду перемыли, так что накрывать по-новой я не стану. Иди сюда со своей горилкой, сам бери в холодильнике, чем закусить. Филя на все был согласен, только бы завязать с ней разговор на интересующую его тему: чем в последние дни занимался Эрик, куда он мог уехать и насколько? Недружелюбно-хамоватый тон хозяйки его ничуть не смущал, это была для Айгуль привычная интонация. Так что он пожелал ей здоровья, выпил и закусил с удовольствием. Налил себе еще. - Как-то в одиночку не привык пить. И Козыря отвлекать от амуров не хочется. Может, поддержите компанию? - Поддержу, – хмыкнула Айгуль, налила себе воды из графина, достала из аптечки таблетки. – За что выпьем? - А что пьете? - А тебе какое дело? – Айгуль бросила в рот пару пилюль, чокнулась своим стаканом с Филиной рюмкой и запила лекарства. – Это вам, мужикам, одно удовольствие, а бабам девять месяцев страдать, потом в роддоме по швам рваться да всю жизнь детей тащить… Филя с готовностью повернул разговор на женскую долю, не подав виду, что его заинтересовали таблетки. На самом деле он успел прочитать их название на коробке и сразу отметил для себя, что это может пригодиться в дальнейшей игре. Не то чтобы он был силен в фармацевтике, просто из своего семейного опыта помнил назначение таких препаратов – их назначали беременным при угрозе выкидыша. Впрочем, получить от Айгуль никакой полезной информации он не сумел и направился в гараж, узнав от хозяйки, что Рустем там еще возится с машиной. - Так Рустик не уехал? Замечательно, будет с кем выпить. Дорогая хозяюшка, вы не будете против, если я горилку с собой в гараж прихвачу? - Бери, конечно, тем более, Рустем уже хорошенький, в однеху целую бутылку водки за ужином вылакал. - О! Тогда я и бутерброды туда возьму, – пропел Филенчук, преувеличенно наигрывая предвкушение, какое бывает у алкашей перед выпивкой. - Только тарелку не разбей, – крикнула Айгуль ему вслед, – она из сервиза. Рустем встретил Филенчука без особой радости, он был под хмельком, торопился домой. Однако выпить горилки не отказался. Разлив по стаканам полыхающий перцем напиток, Филя предупредил, что чокаться нельзя, поскольку сегодня он хочет выпить за Леночку – хорошенькую секретаршу шефа, которая не отказывала вниманием и начальнику охраны. При этом он сально крякнул, дескать, не будем уточнять, в чем именно не отказывала, мы же взрослые мужики, и так понятно… Выпил и закусил салом от шикарной грудинки из бутерброда. - Ты ведь ее видел у нас на фирме? В курсе вообще, что случилось? – поинтересовался он у Рустема. – Погибла девчонка. Водителя еле откачали. Да ты Мишку знаешь, вы же с ним встречались. - Знаю, – ответил Рустем неопределенно (что он знает: бывшую секретаршу, разбившегося с ней водителя или истинную причину аварии?), закусил и густо раскурил сигарету, зная, что Филя не переносит табачного дыма. – Айгуль рассказала, а ей Воскресенская. Мы к ней заезжали нынче утром. Зачем столько уточнений? Какая разница, от кого узнал об автоаварии Рустем, от кого узнала Айгуль и в какое именно время суток? Сквозь приятно расплывающиеся по горлу теплые горилочные волны Филенчук отметил эту особенность в словах собеседника. Игра началась, и теперь он зорко следил за малейшей реакцией захмелевшего Рустика. - Кстати, а куда твой шеф укатил? Надолго? - Не знаю, – буркнул Рустем, даже не скрывая того, что соврал. - А что же он тебя не взял? Ты же начальник его охраны? - Это что, допрос? – Рустем разлил остатки горилки по стаканам, выпил не чокаясь и не закусывая. – Не взял – значит, не боится за свою жизнь. Как твой шеф? Если бы не вопросительная интонация последней фразы, то можно было бы считать, что собеседник переходит от обороны к наступлению. Впрочем, полунамек-полупризнание все равно прозвучали если не в речи, то в недобром взгляде. Поэтому Филя решил сменить тактику игры, для чего использовал заранее приготовленную комбинацию. - Да ты что, Рустик! Какого лешего мне тебя допрашивать! А про Эрика я спросил не потому, что собираю оперативную информацию, а совсем в другом смысле. Если он уехал надолго и не нуждается в твоей охране, то может быть ты на нашу фирму какое-то время поработаешь? Пока Миша в больнице прохлаждается, а? - Что вы, водилу найти не можете? - Да что их искать, у нас и своих на фирме хватает, – ответил Филя и не постеснялся добавить в голосе лестных для собеседника ноток. – Нам ведь не просто водитель нужен, хотя иномарку водить и не каждого посадишь. К тому же идет доплата как телохранителю шефа по совместительству. Деньги неплохие, можешь мне поверить. У тебя ведь есть разрешение на ношение оружия? - Ну, есть. Только я все равно не смогу, мне ведь Айгуль возить весь день приходится. - Что за глупости – бабу по базарам возить! Она сама не может, что ли? - Боится. У нее сейчас тяжелый период с беременностью. - Ерунда, наша Воскресенская ее живо на ноги поставит. Я гляжу, она таблетки пьет, всякую гадость. А та ее травками быстро вылечит, вот увидишь, – Филя продолжал. – Мой тебе совет, Рустик, пойдем к нам, поработаешь. Хотя бы на время, пока Эрик в отъезде. Или ты без его согласия решить не можешь? - В общем, можно… Это у тебя что? Дай звякну, – Рустик показал на торчащий из грудного кармана Филиной куртки радиотелефон. - Звони, конечно, – ответил Филя и протянул ему трубку. По количеству набранных цифр он сразу определил, что Рустем звонит не по спутникой телефонной линии, а по международной связи. Филенчук не мог видеть набранного номера, но натренированная зрительная память легко сопоставила направления движения пальца во время набора с расположением клавиш на телефонной трубке – так опытный контрразведчик вычислил код города. - Алло? – начал Рустик, отвернувшись от Фили, однако не опасаясь его подслушивания. – Эрик абый, это Рустем. Вот тут мне Козырев предлагает поработать у него водителем на его джипе и личным телохранителем, пока вас нет в Казани. Вы мне разрешаете?.. Да нет, Миша не уволился, он вчера в аварию попал. Нет, не на джипе, на козыревской "Волге". Филенчук сказал, что жив, лежит в больнице, а вот секретарша Леночка погибла. Он ее вечером с работы домой повез… Нет, не могу трубку передать – я из гаража звоню, по Филиному радиотелефону, а Айгуль в доме. У нее в гостях Козырь… Хорошо, передам. И еще ясновидящая здесь. Она будет с Айгуль ночевать. Ничего, самочувствие у нее нормальное, просто не хочет оставаться в доме одна. Последовал длинный отрезок разговора, в котором Рустем только кивал головой и поддакивал. О чем его инструктировал Эрик, разобрать не удалось, несмотря на то, что слышимость была хорошей. Впрочем, Филенчук и не старался вслушиваться. Предыдущих реплик Рустема хватало для обдумывания. Едва уловимые акценты на отдельных словах позволяли предположить, что про аварию (точнее, заранее спланированное покушение, закамуфлированное под дорожно-транспортное происшествие) адресат на том конце беспроволочной связи знал, а вот про исход операции ему явно сообщалось впервые. Во всяком случае, можно было предположить, что Эрик только сейчас узнал о том, что вместо Козырева погибла Леночка. - Хорошая машинка, – поблагодарил Рустем, закончив разговор и рассматривая радиотелефон. Он не скрываясь, стер из памяти только что набранный номер. – У вас на фирме всех такими одаривают или только тех, кому по должности полагается? - У тебя в машине будет персональный телефон, – пообещал Филенчук. – Так ты и не ответил, у тебя есть разрешение на ношение оружия? - Есть, конечно. И первый разряд ворошиловского стрелка, и наградной ствол имеется, не беспокойся. Лишь бы нас на полном ходу из автоматов не изрешетили – при других раскладах смогу отстреляться. Против работы Рустема на Козырева, как стало понятно из контекста, Эрик ничего не имел. Значит, не рассчитывал возвращаться домой в ближайшем будущем. Оставалось теперь добраться до первого попавшегося телефонного справочника и по известному коду определить место его нахождения. Ведь квитанция за международный разговор придет лишь в следующем месяце, то есть уже после Нового года, если не идти самому в телефонную компанию и не заказывать распечатки. Впрочем, лучше с распечаткой не торопиться. Все эти соображения Филенчук выложил Козыреву, когда они возвращались домой. Козырев выразил недовольство не столько по поводу того, что Филя надрался горилки, а что принял на работу человека без директорского ведома. Филенчук заверил, это в создавшейся ситуации наилучшее решение: во-первых, сын Мурзика действительно профессионально водит машину, а во-вторых, его можно с успехом использовать в качестве "живого щита". Теперь Козырев может быть уверен в своей безопасности на самом уязвимом участке – по дороге на работу и домой, когда совершается наибольшее число покушений. В своей квартире он в безопасности – их элитный дом охраняют омоновцы. В офисе охрану несут "сторожевые псы", натасканные Филенчуком. - Завтра он заедет за вами в половине девятого, – продолжал пьяно бубнить Филя, когда они уже подъезжали к его дому. – Я позвонил в наш гараж, чтобы охрана с утра Рустема впустила пешком и выпустила на джипе. - Ладно, хорошо, – согласился Козырев. – Только сын Мурзика будет при мне не только "живым щитом", но и постоянным "оком и ухом". Обо всех моих передвижениях по городу, всех разговорах в салоне он доложит Эрику, когда тот вернется из Нефтекамска. - Из какого Нефтекамска? – не понял Филенчук. – Но Рустем говорил с ним по нашему телефону и я точно определил, что он набирал не междугородний, а международный код! И голос Эрика я слышал. Откуда вам известно про Нефтекамск? - Айгуль сказала, – ответил Козырев, сраженный новой догадкой. – Значит, он свалил за бугор?
* * * Вера заболталась с Айгуль до глубокой ночи. Темой разговоров была, конечно, беременность и связанные с ней беспокойства. Все-таки Айгуль рожала достаточно поздно, к тому же ждала первого ребенка после далеко не первого аборта. И вот теперь, ближе к половине срока, это аукнулось. Айгуль не хотела ложиться в больницу на сохранение, надеясь на Верины целительские способности. Воскресенская убеждала ее, что травы и экстрасенсорика мало помогут при угрозе выкидыша – любой нервный срыв, даже маленькая простуда могут спровоцировать непоправимое. Айгуль ничего не хотела слышать и на госпитализацию не соглашалась. Вера сделала ей успокаивающий массаж на ночь, и Айгуль быстро уснула. Вера немного посидела над дневником, однако после непривычно обильного ужина у нее стали слипаться глаза. Наутро проснулись, по мнению Айгуль, слишком рано. Однако для Веры полвосьмого было слишком поздно – она опаздывала на работу, поэтому от завтрака отказалась, пообещав вечером непременно приехать. Как ни уговаривала Воскресенская подругу, Айгуль не смогла с утра обойтись без чашки кофе. Впрочем, поначалу она держалась, позавтракав, выпила, как велела Вера, отвара из сбора трав. Но глаза все равно слипались, все тело было ватным… И она, побродив по кухне, все же подошла к кофеварке. Вместо двух ложечек растворимого Nescafe она положила только одну. Кофе получилось неприятно жидким и имело непривычный привкус. Но даже такая порция ее немного взбодрила. Рези в желудке и боли внизу живота начались через полчаса. Айгуль занялась привычной уборкой в доме, скорее для физзарядки, нежели для чистоты, поначалу не придав тревожным симптомам значения. Однако боль нарастала, по всему телу выступила испарина, голова закружилась от слабости. Айгуль решила ненадолго прилечь. И уже не смогла встать. С трудом дотянувшись до телефона, она позвонила Воскресенской, но та была на утреннем обходе, и трубку в кабинете никто не взял. Тогда она стала набирать все номера подряд. Рустема дома не было, мать сказала, что он ушел на работу. Где же его работа, если не здесь? Однако Рустем у нее в это утро не появился. Козырева на работе тоже не было, новая секретарша (еще на прошлой неделе работала в фирме инженером по технике безопасности) в его приемной ответила, что тот в горсовете. Больше звонить было некому, и Айгуль позвонила Козырихе. Та еще не проснулась, однако с первых же слов поняла, что с подругой случилось что-то серьезное. - Ты одна? Калитку-то сможешь открыть? – тут же заявила она. – Я сейчас приеду к тебе со своим гинекологом. Только ничего не бойся и ничего не предпринимай. Если бы Айгуль просто позвонила 03, то ребенка, очевидно, можно было бы спасти. Когда же Козырева разыскала знакомого врача, когда за ним заехала, когда, наконец, добралась до дома Эрика, "скорую помощь" для беременной Айгуль вызывать уже было поздно.
Глава двенадцатая
Рустем пришел в гараж компании "Казан-Ойл", как и обещал, с утра. Филенчук для порядка показал ему джип, дал ряд ценных советов, хотя понимал, что надобности в этом нет никакой – Рустем был профессионалом и сам разобрался во всем за пару минут. Водителем он оказался действительно классным, и город знал, как свои пять пальцев. Козырева такой вариант устроил, тем более, что Рустем, в отличие от Миши, оказался молчуном и даже на критические дорожные ситуации не реагировал вслух, как это обычно принято у водителей. Так совпало, что первый же выезд Рустема оказался по адресу до боли знакомому: Козыриха позвонила мужу и сообщила, что с Айгуль беда. Козырев тут же выехал, по пути забрал из приюта Воскресенскую. Вскоре они были у дома Эрика. Одновременно с ними подъехала карета "скорой". Вера сразу почувствовала неладное, как только взглянула на Айгуль. Та лежала на постели среди скомканных мокрых простыней и звала ее. Но бригада врачей никого к больной не подпустила, времени на заполнение бумаг тратить не стала и сразу переложила Айгуль на свои носилки. Вера попросила Козырева ехать за "скорой помощью" следом. Возле операционной она просидела больше часа. Просидела без всякой надежды, потому что уже заранее знала результат. Медсестра вынесла из операционной металлический бокс, в котором осталось то, что еще недавно должно было стать маленьким мальчиком… Ты даже не родился, но я все равно почувствовала твои предсмертные страдания! Боже, до чего порой жестоки пути твои… В этот миг озарения Вера вдруг ясно увидела причину трагедии: мощный лекарственный препарат, названия которого она не знала, вызвал активное сокращение матки и способствовал выкидышу. Как же он попал внутрь будущей матери? И тут ответ подсказало ясновидение – вместе с растворимым кофе. А в банку Nescafe химический порошок был кем-то подсыпан. Этим "кем-то" был Филенчук.
* * * Козырев довез Веру до больницы, куда "скорая" госпитализировала несчастную Айгуль, а сам поехал в горсовет к Башурину. Рустему он велел возвращаться за Воскресенской и ждать у больницы, пока она не выйдет. Из кабинета Башурина, которого вызвали "наверх" и который велел подождать его, Анатолий Виленович позвонил Вере. Та долго не откликалась. Потом ответила: - Вы своего добились. Филя блестяще провел операцию. - Какую операцию? – растерялся Козырев. – Вера Христофоровна, погодите, я не понимаю вас. Какую операцию? - Отомстили, как же, – Вера продолжала говорить жестко, почти не отдавая отчета сказанному, хотя уже по первым интонациям собеседника догадалась, что тот действительно ничего не знает, – око за око. Ребеночка за автомобиль. Разве не вы надоумили своего телохранителя подсыпать для Айгуль в банку кофе какой-то гадости? - Ну, блин, вы даете, – выдохнул Козырев после долгого молчания. – Извините, кажется, у вас очередной приступ ясновидения? Тогда почему же вы не видите, что я о причинах случившегося не имею никакого понятия… Вера Христофоровна, а что, вы, в самом деле, подозреваете Филенчука? - Я не следователь, чтобы подозревать. - Вы еще долго пробудете в больнице? Я сейчас к вам подъеду, – заторопился Козырев, – нам нужно обсудить это положение. - Здесь мне больше делать нечего. И обсуждать уже поздно, – Воскресенская медленно шла к выходу из больничного корпуса. – И еще, Анатолий Виленович, очень вас прошу, больше не звоните мне. И не беспокойте в приюте. Всего вам хорошего. Вера отсоединилась, будучи совершенно уверена, что была не права. Тем не менее, под впечатлением случившегося, она позволила себе побыть необъективной и несправедливой. Она даже не села в джип, который дожидался ее в больничном дворике, просто протянула Рустему трубку телефона. - Передайте это Анатолию Виленовичу, мне он больше не нужен. Меня не надо довозить, я сама доберусь. А Козырев ждет вас в горсовете. И пошла на трамвайную остановку, отгоняя от себя неприятные мысли о том, что у нее нет даже мелочи на проезд и придется ехать безбилетницей.
* * * Козырев минут пять просидел в кабинете Башурина, словно контуженный, плохо соображая, где он находится и зачем. В голове по-шмелиному навязчиво звенело глупое слово "отлуп". Воскресенская дала ему "отлуп" по полной программе. Анатолий Виленович боялся даже мысленно признаться себе, что Веру он потерял. Вернувшийся с "ковра" Башурин был радостно возбужден и никак не мог понять, кто успел заменить у него в кабинете бодрячка Козырева на Козырева, ушибленного пустым мешком по голове. Тот выслушал важные новости о том, что "Сам сказал по нашему делу", совершенно забыв, о каком деле идет речь, поспешил завершить все необходимые дежурные разговоры и откланяться с извинениями. "Баба," – решил Башурин, будучи уверен, что по-настоящему мужчину может выбить из колеи только женщина. Эта отгадка сразу примирила его с Козыревым и даже больше к нему расположила: раз мужик еще способен так переживать личные драмы, значит, он не совсем отпетый. В самом деле, не все же нам только "капусту" рубить и "бабки" заколачивать. А Козырев, выскочив на Кремлевскую, долго не мог понять, куда подевались все такси и частники, потом дошло: здесь гужуется только чиновничий транспорт. Наконец, одна машина притормозила на его нищенски протянутую руку. Анатолий Виленович не сразу узнал свой красавец-джип, очевидно, потому что за лобовым стеклом сидел не привычный на этом месте Миша, а незнакомец в черных очках. Когда водитель снял очки и открыл перед Козыревым дверцу, то оказался Рустемом. Анатолий Виленович не успел устроиться в удобном кресле и вернуться в привычное состояние, как снова был контужен. На этот раз роль пустого мешка исполнил мобильный телефон, который он подарил Вере. - Вера велела вернуть, ей он больше не нужен, – Рустем завел мотор. – Куда теперь? - К ней в приют, – выпалил Козырев не задумываясь. Но подумав, переменил направление. – К себе в офис. Филенчук ждал шефа в своем кабинете и немедленно откликнулся на его селекторный зов. Он поднялся на второй этаж, вошел в приемную… и на миг застыл в недоумении, сюда ли он попал? Оперативная память услужливо выдала подсказку: Леночки больше нет, у шефа новая секретарша. Козырева в кабинете не было, зато был свет из тонкой щели под тайной дверью в комнату отдыха. "Опять запил", – решил Филенчук, не зная радоваться очередному директорскому загулу или опасаться последствий. - Входи, входи, шпионская душа, – Козырев стоял посреди комнаты с наполовину наполненным бокалом коньяка, – что крадешься, думаешь, не услышу? Садись, рассказывай, как решил грех на душу взять. - О чем вы, Анатолий Виленович? Простите, не понимаю, – начал Филенчук, устроившись на диване. - Они не понимают! Ты чего подсыпал в кофейную банку Айгуль? Или скажешь, не твоя работа? Почему мне ничего не сказал? - Ясновидящая доложила? – Филенчук побледнел. – Тогда нет смысла отпираться. Скажем так, я действовал по собственной инициативе и сводил свои личные счеты с Эриком. Это ему за Леночку. - А мне за что? Или решил одним залпом двух зайцев убить? – рявкнул Козырев. – Оставить Эрика без наследника, а меня без Веры? Что ж, радуйся, ты своего добился.
* * * Приютская суматоха Воскресенскую окончательно доконала. Весь следующий день к ним названивали из разных инстанций, требовали Рамзию или ту, кто ее замещает. Вера от и.о. заведующей отказывалась, как могла, но волей-неволей все вопросы стекались к ней. В приют приехала комиссия из роно и сразу обратилась к Воскресенской. Та ничего вразумительного не смогла ответить на вопросы начальства. Где сейчас Рамзия, когда будет и будет ли вообще, никто решительно не знал. Тогда роновцы наехали на приютского бухгалтера, которая также ничего не могла пояснить по поводу финансовых дел вокруг пожертвований, поступивших от благотворителей после телемарафона. Бухгалтершу повезли в отдел образования разбираться, она собрала с собой все имеющиеся бухгалтерские документы, благо что у недавно созданного приюта бумаг накопилось немного. - Они на нас точно накличут КРУ, – шепнула Вере перепуганная бухгалтер, отправляясь в роно вместе с комиссией. Воскресенской тоже предложили проехать, но Вера категорически отказалась, потребовав прежде объяснить, зачем она понадобилась руководству. Вера сидела в кабинете Рамзии с инспектором роно и ждала объяснений. - Вам необходимо принять на себя руководство приютом, пока все не разъяснится с вашей заведующей, – нехотя созналась роновская инспекторша, дородная цветущая женщина, возможно даже ровесница Веры, только казавшаяся старше своих лет из-за избыточного веса. – Рамзию, очевидно, сегодня же уволят, а вас назначат "и.о". - А вы уверены, что я соглашусь? – удивилась Вера. – Или вы считаете, что я совсем умом тронулась? - Вера Христофоровна, голубушка, вы же сами понимаете, что другой кандидатуры у нас просто нет, – взмолилась толстушка-инспектор. - Тогда идите сами исполнять обязанности, – холодно улыбнулась Воскресенская. – А предлагать мне заведовать приютом, финансирование которого парализовано, когда над ним нависла грозная тень контрольно-ревизионного управления, согласитесь, просто нахальство. Неужели я произвожу впечатление до такой степени глупой особы, чтобы самой лезть в эту петлю? - Ну что вы, милочка, мы все вас так любим, – продолжала инспекторша совершенно бессмысленный разговор. – Значит, не поедете? - Не только никуда не поеду, но и вас просто так не отпущу, – вдруг решительно заявила Вера. – Там в коридоре собрались наши сотрудники, женщины недовольны, требуют хотя бы разъяснить, почему они до сих пор ни разу не смогли получить заработаное. - Да вы что! – толстушка покраснела, кажется, у нее со страху подскочило артериальное давление. – Со своим народом вы уж сами как-нибудь… - Простите, а на каких основаниях? – не отступала Воскресенская. – Я – простая медсестра, такой же рядовой работник в нашей богадельне. Так вы выйдете к ним или их сюда пригласить? И Вера открыла дверь, приглашая нянечек и поваров зайти. Женщины словно ждали команды – тут же окружили представительницу роно и закружили ей голову, задавая со всех сторон в разных вариантах один и тот же вопрос – о зарплате. Та с трудом подыскивала отговорки, которые никто не слушал. Воскресенская почувствовала, что с толстушки довольно, и вмешалась в общий базар, обращаясь к самой голосистой поварихе. - Тетя Аля, послушайте, и вы, бабоньки… Давайте без гвалта. Поскольку у нас практически полный кворум, я предлагаю провести экстренное собрание трудового коллектива с участием представителя районного отдела образования. Все согласны? Тогда садитесь и начнем. Женщины согласились с Воскресенской и послушно расселись на стульях, расставленных по всему периметру кабинета. Вера пригласила инспектора на место заведующей, в импровизированный президиум, попросила молоденькую нянечку из младшей группы вести протокол собрания, а сама скромно устроилась на стуле в углу, всем своим видом показывая, что ее хата с краю. - Товарищи, – нерешительно начала инспектор, – я согласна, что собраться нам необходимо, есть серьезный разговор… Однако, мне кажется, лучше бы на него пригласить зама начальника роно по дошкольным учреждениям. - Нет уж, мы вашу замшу никогда теперь не дождемся, – перебила ее заводная тетя Аля. – Вы курируете наш приют? Вот вы нам и ответьте, сколько вы еще собираетесь издеваться над бедными людьми? Ведь три месяца без зарплаты, как сюда устроились, так ни разу и не видели. Ладно, я пенсионерка, хоть какую копейку получаю. Только нынче и на пенсию не протянешь, разве только ноги… Если тетю Алю не остановить, то она может говорить безумолку часа два подряд. Вера понимала, что нужно ее утихомирить, но руководить из своего угла ходом собрания не собиралась. Попыталась воздействовать на словоохотливую повариху молча, мысленно. Результата Вера добилась быстро, но не такого, как ей хотелось. - Вот поглядите на нашу Верочку-медсестричку, – указала тетя Аля, почувствовав пронзительный взгляд Воскресенской. – У нее дома мать старушка, сын первокурсник без стипендии, как ей их кормить? Поглядите, какая она у нас бледная от недоедания. Снова поднялся гвалт, все заговорили разом. Нянечка, ведущая протокол, что-то писала, не поднимая головы. Наконец, снова дали слово инспектору. - Хорошо, товарищи, – прорвалась она сквозь шум голосов, – я вас выслушала. Может, подведем итоги собрания, примем резолюцию, проголосуем? Я обещаю протокол вашего собрания сегодня же передать руководству нашего отдела, чтобы начальство принимало меры. - А резолюция такая: недельный срок вам, чтобы решить по зарплате, – стала диктовать тетя Аля секретарю собрания, – иначе с понедельника мы объявляем забастовку. Как хотите, может, зам сам будет сиротам обеды готовить. - Кто за такую резолюцию, – обрадовалась инспектор, заранее соглашаясь с любой формулировкой, только бы вырваться из окружения приютских работниц, – прошу голосовать. Предложение забастовать приняли большинством при одной воздержавшейся. Ей оказалась Воскресенская. Остальные не стали к ней приставать с расспросами, удовлетворившись тем, что пользующаяся общим уважением Вера хотя бы не голосовала против.
* * * Айгуль проснулась на следующее утро в огромной мерзкой палате, в которую умудрились втиснуть десять коек на такой площади, где и четырем кроватям было бы тесно. Первое, что она увидела, это потрескавшийся потолок и заклеенное вдоль и поперек окно, будто гинекологическое отделение готовилось к бомбардировкам. Но весь этот ужас был не так страшен, как воспоминания о вчерашней операционной… Айгуль старалась не думать о том, что означают пустота и холод, которые отзывались болью внизу живота. Гораздо спокойнее было ощущать свое тело каменным, тогда в душе не шевелился камень утраты. Она почти ни с кем не общалась в палате, где царил обычный утренний гвалт. Женщины в кошмарного покроя ночнушках, выданных кастеляншей роддома, кутались в халаты и шали, которые им принесли из дому заботливые мужья. К Айгуль прийти было некому. Впрочем, она никого и не ждала. Ясно, раз Эрик за границей, то и близких у нее никого нет. Воскресенская вряд ли найдет время и деньги тащиться через весь город, у нее со своими сиротами хлопот невпроворот. К тому же, очевидно, Вера хорошо ощущала на расстоянии, каково сейчас самочувствие и нервное состояние больной, и решила пока ее не беспокоить. Остальных Айгуль и сама не хотела сейчас видеть. Поэтому она очень удивилась, когда услышала от заглянувшей в палату нянечки свою фамилию и сообщение, что к ней пришли. Меньше всего Айгуль ожидала увидеть на лестнице между этажами Эрика. Но это был именно он. Откуда ты прилетел? Почему так неожиданно пропал? Теперь-то ты понимаешь, что натворил? Эти вопросы тут же вспыхнули в голове несчастной женщины, но с языка, конечно, не слетели. Айгуль ни в чем не упрекала Эрика и не ждала его оправданий, ведь теперь это уже не имело ровно никакого смысла. Их сыночек… где сейчас его маленькое окровавленное тельце, искромсанное кривыми хирургическими ножницами? Она успела его увидеть мельком в операционной, когда все было кончено. Но и этого она не стала рассказывать Эрику. Берегла его от лишних потрясений. Он и без того был не похож на себя, лицо осунулось, почернело. Таким она его не видела даже после недельных запоев. - Как ты? - Ничего. А ты как узнал? - Вчера позвонили. Я на Кипре договор с иностранными партнерами подписывал. Если бы я знал, что так случится… Стоило мне уступить тем заграничным засранцам два процента – и сделку мы заключили бы еще три дня назад. Я давно уже был бы здесь, тогда ничего бы не случилось. - Не надо, прошу тебя. Ни ты не виноват, ни я не виновата. Значит, Аллах так рассудил, Всеведущий и Всемогущий. Разве мы ни в чем перед ним не виноваты, разве не заслужили сами такого наказания? О роли всевышней воли в случившейся с ней катастрофе Айгуль до этого совсем не думала, оттого и удивилась, когда сама произнесла эти слова. Словно через нее говорил сейчас кто-то другой. Может быть, это была Вера? Айгуль тихо заплакала. До этого же не выронила ни слезинки, чувствовала лишь сжигающий изнутри жар жестокой жалости к себе, которая высушивала спасительную влагу из слезных альвеол. Слезы теперь приносили облегчение. Действительно, стало легче, ведь теперь тяжесть горя они поделили с Эриком. Он стоял рядом и молчал, не находя нужных слов, чтобы успокоить плачущую Айгуль. Впрочем, он верил в спасительность слез, даже готов был сам бы заплакать, если б умел… Выждав несколько минут, он начал говорить, не очень-то вдаваясь в смысл слов, лишь бы только не молчать. - Я никогда ничего не рассказывал тебе о своих делах, как и в этот раз. Не потому что я тебе не верил. Я все скрывал от тебя ради твоей же безопасности. Любую информацию о моих связях, делах и намерениях ты не только могла бы дорого продать… она могла бы дорого самой тебе обойтись. Ты понимаешь это, моя девочка? - Понимаю. - Но теперь эти кошки-мышки заканчиваются, – продолжал Эрик, – время скрытой охоты прошло – меня теперь преследуют открыто. Нам немедленно нужно отсюда бежать. Ты согласна? - Согласна.
* * * На следующий день бухгалтер в приюте не появилась, она позвонила из роно, сообщив Вере последние новости: проверка бухотчетности для нее не только не закончилась, но только еще начинается. К ним в приют собирается начальник райотдела в настроении грозовом, разносоопасном. - Ничего, мы на него тетю Алю науськаем, посмотрим, как он станет отбиваться, – отвечала Вера. Помимо неприятного ожидания начальника Воскресенскую донимали и другие посетители. А именно спонсоры, которые на телемарафоне вызвались провести в приюте капитальный ремонт. С ними нужно было заключать договор, но некому было ставить подпись с приютской стороны. Строительный менеджер-посыльный нервничал, требовал немедленно выяснить, где заведующая, где бухгалтер, кто вообще за что-нибудь отвечает в этом приюте. Хочешь не хочешь, а отвечать за все приходилось Вере… А тут и начальник роно приехал, показывая всем своим видом, как он сердит. Кухня настроилась дать ему решительный бой, но он никого не стал слушать, а немедленно закрылся с Воскресенской в кабинете заведующей. - Вера Христофоровна, я бы очень вас просил пресечь в коллективе митинговые страсти, – заявил он. – А сейчас ознакомьтесь с этими приказами. Он передал ей два листа с ровным компьютерным шрифтом, две копии одного приказа, который первым параграфом объявлял Рамзию уволенной, а вторым назначал Веру исполняющей обязанности заведующей. - Простите, не знаю, как вас величать, – сказала Вера, – впрочем, вряд ли ваше имя и отчество мне пригодятся. Дело в том, что я не намерена заведовать приютом. - Да, мы знаем, что вы были подругами с Рамзией Алексеевной, – кивнул начальник. – Но в данном случае ложное чувство солидарности не при чем. Вы обязаны возглавить приют в столь трудное для него время. - Я никому ничего не обязана, – возразила Воскресенская. – Не можете же вы меня заставить против воли. - Мы можем очень попросить. - Или попросить? – подсказала Вера второе значение слова. – Не беспокойтесь, я и сама уволюсь. Могу прямо сейчас написать вам заявление по собственному желанию. - Пожалуйста, но согласно КЗОТу вы все равно должны будете отработать две недели после его подачи, – начальник был невозмутим и продолжал ровным голосом. – А теперь о делах. Протокол вашего собрания мы получили и тут же приняли необходимые меры. Во-первых, можете передать своим подчиненным, пусть бастуют, сколько им угодно. Все равно мы с понедельника всех их отправим в административный неоплачиваемый отпуск. А группы расформируем и направим в разные детдома. - То есть вы собираетесь закрыть наш приют? – удивилась Вера. - Ни в коем случае, – как бы успокоил ее начальник, а затем пояснил, – на время капитального ремонта мы расселим детей по другим детдомам и интернатам. Там имеется свой персонал, так что в ваших кадрах они не нуждаются. - А вы можете это все сами сообщить нашим женщинам? Я могу их сюда пригласить. - Еще одно собрание трудового коллектива? – хмыкнул начальник, впрочем, не скрывая, что встречаться с работницами приюта ему не очень-то охота. – Вряд ли это необходимо. Вы доведите до них информацию. А сами начинайте готовить детей к отправке, завтра мы пришлем за ними автобус. - А что вы решили с нашей зарплатой? - Эту приятную новость, как в анекдоте, я оставил на закуску, – начальник тяжело поднялся со стула и закончил, обернувшись с порога. – Глава администрации обещал погасить всю задолженность до Нового года.
* * * Айгуль стояла с Эриком на продуваемой декабрьскими сквозняками лестничной площадке роддома и старалась понять, что теперь с ними будет. Сначала она решила, что Эрик собрался ее бросить. Но не ради Рамзии, в самом деле! Уже то, что он примчался сюда, как только узнал о несчастье, говорило, что Эрик расстаться с Айгуль не собирается. - Но вряд ли меня отсюда выпустят так скоро, – заметила она. – До конца недели точно продержат. - Хорошо, тогда узнай у сестер, где тут у них главврач и можно ли с ним сейчас переговорить, – Эрик окончательно справился с гнетущим состоянием, к нему возвращалась привычная жажда деятельности. – Если он не может тебя сегодня отпустить под домашнее наблюдение, то должны же у них хотя бы быть отдельные палаты для нормальных людей. Пусть платные, но чтобы с хорошей обслугой, интенсивной терапией, короче, по высшему классу. - Зачем? – Айгуль вытерла слезы и равнодушно склонила голову к плечу. – Мне все равно. Одной оставаться даже хуже, а в моей палате восемь баб, весь день болтают словно на базаре. Пока прислушиваешься к их белиберде, как-то забываешь, что жизнь твоя разбита и впереди не осталось ничего. - Все только начинается! – Эрику отдельная палата для Айгуль нужна была лишь как повод что-то предпринять, чем-то заняться, чтобы заглушить внутреннюю боль. – Давай тебе сиделку наймем. У нас на улице есть старушка, Ханифа апа, такая говорунья, душевная женщина, она тебе не даст скучать. Или, может, с Воскресенской переговорить, попросить ее побыть с тобой пару дней? - Она не может, у нее без Рамзии такое в приюте началось, голова кругом… Кстати, эта зараза Рамзия за границей с тобой была? - Она там с иностранными инвесторами осталась, – ответил Эрик прямо, хотя не мог не заметить, как тусклый взгляд Айгуль на миг осветила ревнивая молния, – согласовать график поставок и взаиморасчетов она и без меня сможет. А вообще без нее нельзя было обойтись. Ничего такого, сугубо деловые отношения. - Что ж ты оправдываешься? – то ли улыбнулась, то ли поморщилась Айгуль. – Я тебе верю. Да и потом, эрю я или не эрю, разве это что-нибудь изменит? Теперь я тебе не нужна. Зачем тебе со мной связываться… - Перестань, Айгуль, мне никто не нужен, – Эрик сам себя не узнавал, столько нежности и грусти было в его голосе. – Как только тебя выпишут, мы сразу махнем за границу. Честно говорю, все надоело, хочется пожить где-нибудь далеко-далеко, где можно спокойно встретить старость. Или тебе не захочется провести свою жизнь на тихой вилле – у черта на куличках – вдвоем с таким старпером? - Почему вдвоем? – Айгуль снова слабо улыбнулась. – Врачи вчера сказали мне, что я еще вполне способна забеременеть. Только нужно подлечиться, поберечься, проходить новый срок под постоянным наблюдением акушеров. И лучше всего это сделать за границей. - Отлично! Эрик совершенно пришел в себя, его воодушевление невольно передалось и Айгуль, она даже отметила мысленно: стоило приехать ему, как я сумела прийти более или менее в нормальное состояние. Вчерашнее несчастье отдавалось в теле слабеющим эхом. Она пошла узнавать, как и когда можно встретиться с главным врачом, а Эрик на это время вышел во двор покурить. Отвернувшись от ветра, он склонился над испуганным огоньком зажигалки, и в это время возле него резко притормозил козыревский джип, слегка проюзив в его сторону по корочке льда, покрывавшей асфальт. Эрик готов был увидеть в машине кого угодно – или самого Козыря, или его возлюбленную Воскресенскую – но никак не Рустема, младшего Мурзика. Тот раскрыл перед ним переднюю дверцу, приглашая присесть. - С возвращением на родину, дядя Эрик, – начал он. – Меня просили передать, что срочно хотели с вами говорить. - Кто? – спросил Эрик, как будто действительно не знал, кто послал Рустема. Выследили, значит, вычислили. И почему послали за ним на козыревском джипе? Эрик сел в машину, но дверцу не закрыл, давая понять, что ехать пока не собирается. – Машинка Козыря? - Да, Анатолий Виленович позвал меня поработать у него водителем, пока Миша в больнице, – ответил Рустем беззаботно, однако напирая на последнее слово. – Так мы едем или нет? - Сейчас покурю. Потом с главврачом переговорю, устрою Айгуль в отдельную палату с охраной. Вечером, скажи, заеду. - Не поздно будет? – Рустем явно выходил за рамки дозволенных разговоров, и Эрик сразу понял, что ему это позволено теми, кто за ним прислал. Значит, он правильно понял, разговор предстоит суровый. - А твой нынешний шеф где сейчас? - Я его в горсовет подбросил, он меня обедать отпустил, – ответил Рустем. – В самый раз успели бы заскочить к нашим. К нашим. Когда же для этого сосунка "воры в законе" стали "нашими"? Эрик прилетел с Кипра, ни кого не предупредив из своих, более того, он не дождался прямого чартерного рейса, а летел с пересадкой в Екатеринбурге. Значит, о возвращении Эрика оповестил братков кто-то из "киприотов"? Уж не Рамзия ли была перекуплена? В любом случае, решил Эрик, отступать поздно. - Хорошо, только бабу свою прихвачу, – он выскочил из машины, снова поднялся наверх, где его уже ждала Айгуль. – Слушай меня внимательно. Мне угрожает серьезная опасность. Поэтому здесь тебе оставаться больше нельзя, поехали домой. - Но у меня все вещи внизу заперты, – растерялась Айгуль, – и документы в палате. - Черт с ними, с вещами, документы быстренько забери – и линяем. Машина ждет, – Эрик подтолкнул ее к двери гинекологии. – И побыстрее, по дороге я тебе все объясню. Айгуль не на шутку испугалась. О предпринимательской деятельности Эрика она имела самые приблизительные сведения, но, конечно, предполагала, что его дела связаны с риском потерять не только свободу, но и жизнь. А значит, рисковала и сама Айгуль. До сих пор мрачные перспективы рисовались в таком отдалении, что она привыкла не принимать их близко к сердцу, даже считала возможным говорить о них с черным юморком. Но вот сегодня опасные перспективы грозили обернуться реальной действительностью. Она быстро вернулась в палату, выгребла из сломанного ящика тумбочки пакет с документами и косметикой и поспешила обратно, даже на прощанье не окинув взглядом своих соседок по палате, товарок по несчастью. На пороге Айгуль столкнулась с медсестрой, которая звала ее в процедурный кабинет сдать анализ крови. - Хорошо, я сейчас приду, – согласилась она, – можно мне ненадолго в туалет? На лестничной площадке Эрик подхватил ее под руку и увлек вниз к выходу, нашептывая на ходу: - Только смотри, при Рустеме ни слова лишнего не говори. Этот гаденыш работает на них.
Глава тринадцатая
Козырев продержался только два дня. Старался не думать о Воскресенской. Отгонял от себя гнетущее чувство покинутости. Уговаривал себя, что надо учиться жить без Веры. Два дня выручали бесконечные дела на фирме и в горсовете, вечерами спасал коньяк. И все же не вытерпел. На третье утро перепоручил неотложные вопросы своим замам, вызвал Филенчука и решительно заявил: - Едем в приют. Филя ничего не ответил, даже головой не кивнул, молча вернулся к себе в кабинет, чтобы одеться и заодно позвонить в гараж, предупредить Рустема. Тот заблаговременно прогрел мотор и салон, подал машину к крыльцу как раз в то мгновение, когда из офиса выходили Козырев с Филенчуком. Ночью погода резко изменилась, северный ветер разогнал низкую облачность и выстудил звезды. Декабрьское низкое солнце не только не прогрело наступивший день, но, казалось, еще больше добавило трескучести морозцу. Вот так же ясно и холодно было на душе у Анатолия Виленовича. Ему было ясно, что без Веры ему будет плохо, уже и сейчас невмоготу. И вместе с тем он холодно сознавал, что шансов вернуть расположение Воскресенской вряд ли удастся. Всю дорогу Козырев молчал, и чем ближе они подъезжали к нужному району, тем тревожнее спрашивал себя Анатолий Виленович: нужно ли было ехать? Оттого он и Филю прихватил с собой, чтобы не оставаться с Верой с глазу на глаз, при постороннем можно будет оттянуть время дежурными разговорами. Кроме того, Козырев намеревался провести в приюте то, что он для себя называл очной ставкой – пусть Филя сам признается, что ни о чем не предупредил своего шефа и самостоятельно надумал провести химические опыты по смешению кофе со стимулирующим выкидыш препаратом. Приют встретил их мертвой тишиной и кромешной темнотой. Если бы не открытые двери кабинетов, то в коридоре ничего бы не было видно. - Тут есть кто? – громко позвал Филя, привычно насторожившись. - Мы здесь! На голос, на голос идите, – отозвался в ответ веселый голос Алики, которая тут же показалась на пороге приютского медпункта. - А ты что тут делаешь! – изумился Козырев, меньше всего ожидая встретить здесь свою дочь. – Ты почему не на занятиях? - А ты почему не на работе? – с вызовом ответила Алика. – У меня окно до трех. - А у меня обеденный перерыв до двух, – Анатолий Виленович вошел в медпункт, совершенно собравшись с духом, шутливая перепалка с дочерью вернула ему уверенности. – И Славик здесь? Здравствуйте, Вера Христофоровна. - Добрый день, Анатолий Виленович, – отозвалась Вера из-за стола. – Вы очень кстати приехали, нам как раз нужно с вами поговорить. Козырев решительно не знал, какой ему предстоял разговор, но согласен был выслушать что угодно, кроме повторения позапозавчерашнего "отлупа". Любая оттяжка времени перед решительным объяснением его сейчас устраивала. Он удобно развалился в кресле, которое уже мысленно называл своим – настолько привык в нем сидеть за последние три месяца, что даже соскучился по нему за последние три дня. - Что-то случилось? – поинтересовался он у всех присутствующих сразу. - Пока не случилось и, надеюсь, не случится, – ответила Воскресенская, – если вы мне сейчас поможете. Извините, кофе сегодня не предлагаю, у нас свет погас, замыкание во всем здании. И вообще черт знает что творится. - Папик, ты слышал, у мамы Веры всех детей забрали и развезли по разным детдомам, – выступила Алика. – Ты же, как депутат, не позволишь прикрыть приют, верно? - Погоди-ка, Алика, – поморщилась Вера. – О приюте потом поговорим, а пока по ваши души. Анатолий Виленович, вы в курсе, что ваша дочь продала свою машину? - "Оку"? - Папик, только не надо истерики. Ты же сам говорил, что машина моя, что хочу, то и делаю, – Алика поспешила сбить волну возмущения, которая в Козыреве еще не успела подняться. – Между прочим, ты сам поспорил, что моя "окушечка" не доживет и до июля, как я ее растарабаню. А она продержалась на полгода больше, так что ты проиграл. - Да, а на вырученные деньги она собралась везти моего сына с собой в Испанию, – продолжала Воскресенская. – Вам эти планы тоже неизвестны? - Нет, честное слово! – Козырев начинал догадываться, что его неугомонная дочурка снова задумала "приколоться" и как теперь это у молодых называется, "оттянуться". – Они действительно решили с матерью слетать на Рождество в Коста-Калиду, на нашу виллу. К сожалению, меня дела не отпускают прокатиться с ними. Но про Славика мне пока не имели случая рассказать. - Просто мы только сегодня это решили, – вставила Алика, – и вот приехали к маме Вере, чтобы Славика отпросить. - Они решили, – охнула Вера, как видно, уже не в первый раз охнула. - В самом деле, мама Вера, – прогудел виновато Славик. – Что тут особенного? - А как же твои зачеты, экзамены? - Подумаешь, – вступилась Алика, – перенесет сессию. Я в прошлом году тоже так делала. А хотите, папик позвонит ректору консерватории, как народный депутат? - Алика! – одернул ее строго Анатолий Виленович, – позвольте нам с Верой Христофоровной самим решить, что делать. Договорились? – А потом он обратился к Воскресенской. – В принципе, я ничего невозможного в их совместной поездке не вижу. С переносом сессии тоже можно решить… - Я не хочу! – воскликнула Вера. – Поймите, Анатолий Виленович, я не хочу, чтобы Славик ехал за ваш счет. - Почему за мой счет? Алика вправе сама тратить свои деньги, раз продала свою машину. Кстати, на новую она может не рассчитывать. - Ты не дослушала, мама Вера, – вставил Славик давно заготовленный довод. – Я ведь не прохлаждаться туда еду, а работать. Алика рассказала: по всему побережью там тянутся маленькие ресторанчики и ночные клубы, в которых днем, к тому же в теперешнее бессезонье, очень мало посетителей. Там хозяева дают играть всем желающим. - Правда-правда, мама Вера, – подхватила Алика. – Правда, поначалу они ничего не платят. Но если посетителям понравится, то они сами начнут заказывать – и все чаевые пойдут музыканту. - А этих одних чаевых хватит, чтобы целый день беззаботно гулять по побережью! – восторженно закончил Славик. - И что же ты собрался там играть? – удивилась Вера. - Как что, свою программу, – не унимался сын. – Сибелиуса, Рахманинова, Прокофьева. Из школьного репертуара вспомню. Меня часа на два без передыха хватит. Технику мою преподы хвалят, так что не думаю, что на Коста-Калиде найдутся знатоки, которые раскусят, что перед ними просто первокурсник. - Кто же станет слушать серьезную музыку, – продолжала мать, – люди в рестораны приходят отдохнуть, перекусить. - Так я же не фортепьянные концерты стану закатывать! Там же у них не рояли допотопные стоят, а электроника. Эффектов добавил, перкуссию подобрал – и готова современная обработка. Мы у Грина уже пробовали – получается кайф! - Почему же, Вера Христофоровна, действительно, не попробовать? – заметил Козырев. – Там в Сантаньи есть неплохой ресторанчик, где днем собирается очень приличная публика, в основном престарелые семейные пары. Они с удовольствием послушают фортепиано без всяких современных синтезаторов. - Папик, ты прелесть, – взвизгнула Алика, – а я совсем про него забыла! Там еще хозяином молодой седой француз, да? С ним вообще можно договориться, чтобы он ввел почасовую оплату. - Мне только показать себя, а потом я развернусь, – вставил Славик. – И на обратный билет себе заработаю, и долг верну. Алика, покажи, что мы с тобой вывели. Алика достала из сумочки сложенный вчетверо большой лист флоуресцентно вспыхнувшей на солнце оранжевой афиши, на которой затейливым шрифтом на двух языках, английском и испанском, было выведено что-то про гастроли российской звезды, пианиста Вячеслава Воскресенского, более того, там же красовался и портрет Славика в строгом концертном костюме. - Ну, как, мама Вера? – сын гордо посмотрел на мать. – Звучит наша фамилия в латинской транскрипции? Они настолько забили Веру своим напором, что ни возражать, ни просто соображать сил у нее больше не осталось. Она страдала от унижения и не могла понять, как Славик сам не понимает двусмысленности, незавидности своего положения, как ему самому не претит эта рождественская подачка? Или, может быть, прав он, а не мать, может, в самом деле, следует воспользоваться легкомысленной щедростью этой сопливой дурочки, которая еще не знает цену папиным деньгам? Тем более, сам папочка, сразу видно, воспринимает дочкину идею благожелательно. - А у Славика заграничный паспорт есть? – обратил на себя внимание застрявший на пороге медпункта Филенчук. Как всегда, его интересовала формальная сторона, правила пересечения государственной границы, а не щемящие материнские чувства, не смятение нищенки, не желающей быть облагодетельствованной. Вера долго не решалась посмотреть в его сторону, и лишь теперь смерила его холодным взглядом. Предчувствие, что именно Филя чего-то всыпал в кофейную банку в доме у Айгуль, еще больше укрепилось в ней. Впрочем, на эту тему говорить уже не имело смысла. - Паспорт есть, и вроде не просроченный, – ответила она. – Три года назад в музыкальной школе сделали, когда хотели Славика направить на международный конкурс юных пианистов в Польшу. Отборочный тур мы тогда прошли, а вот на поездку денег так и не собрали. Так и остался паспорт не использованным. - Зато теперь пригодится, – кивнул удовлетворенно Анатолий Виленович. – А сессию перенести на февраль я Славику помогу. Только пусть зачеты досрочно сдаст. Одним словом, мне нравится, как ребята придумали. Солнце, фрукты, отдыхающих теперь немного. Пусть перед экзаменами сил поднаберутся. - Да на недельку всего, – успокаивал Славик, чувствуя, что мать не столько согласилась, сколько сдалась. – Покажем в случае чего эту афишу, привезем отзывы слушателей с концертов, у нас в консе такое приветствуется. Зарубежная гастрольная деятельность студентов как никак. - Ладно, дома поговорим, – оборвала его Вера. – Тебе еще не пора на занятия? Идите, не то без машины опоздаете. Алика со Славиком убежали, довольные исходом разговора. Конечно, мама Вера согласится, куда денется. В конце концов, у нее теперь столько проблем с приютом, что о родном сыне просто не хватает времени подумать. Одна мысль, что целую неделю Славик хоть поест фруктов вволю, уже склоняла Воскресенскую в пользу Испании, и Вера уже не хотела думать о моральных табу. Таким образом, разрыв, к которому Вера мысленно готовилась, по времени откладывался. Со своей стороны, Козырев делал все возможное, чтобы сделать его еще более невозможным. За прошедшие дни он развил вокруг приюта бурную деятельность, подключил нужных лиц. Для Воскресенской он остался последней надеждой на то, что приют не прикроют. - Телемарафонскими деньгами, как я и обещал, занялись на самом высоком уровне, – докладывал ей Козырев, – уже многое стало известно. Ваша Рамзия, разумеется, в тайне от коллектива, стала президентом фонда поддержки сирот, куда и ушли все спонсорские пожертвования. Все это было проделано быстро, тихо и не без участия Эрика. Средства фонда перечислили заграницу, в оффшорную зону, так что можно считать, что для приюта они уже потеряны. - А вы меня называли ясновидящей, – горько усмехнулась Воскресенская. – Я и подумать не могла, что Рамзия на такое способна! - Тут не надо иметь экстрасенсорных способностей, чтобы предсказать подобный ход событий, – заметил Филенчук. – Сценарий в последнее время столько раз обыгрывался в разных вариантах, что любой оперативник из отдела экономических преступлений мог бы предсказать, чем закончится афера с телемарафоном. - Что ж ты нам не предсказал, раз такой умный, – съехидничал Козырев. – Или тебя в свое время таким видам мошенничества не обучали? Вас натаскивали на "жучки" в спальнях да порошки в кофях? - Далось вам это кофе… – Филя все-таки вошел в медпункт, но присел опять рядом с дверью, продолжая сохранять возможную дистанцию с мечущей искры Воскресенской. – Ничего я Айгуль не подсыпал, я вам говорил. Вера Христофоровна, вы хоть, в качестве эксперта-ясновидящей, подтвердите, что я к случившемуся выкидышу не причастен. А если виноват, то казните. - Не знаю… Бог вам судья, он вас рассудит и накажет, – ответила Вера. – Я знаю, вы не верите в Бога. Тогда называйте это совестью. - Совесть у него чистая, не запятнанная, – хмыкнул Козырев, – ведь он ею ни разу еще не пользовался. Бог с ним, в самом деле, давайте о деле поговорим. С приютом не все еще так плохо, во всяком случае, пока Филя через своих знакомых упэповцев попытается вытащить назад марафонские деньги, я возьму на себя все вопросы по капитальному ремонту здания. За зиму можно тут все потихонечку освоить. - Строители уже приходили, – вспомнила Воскресенская, – но я не знаю, кто и как с ними должен подписывать документы, какие-то процентовки… Это действительно можно без Рамзии сделать? - Безусловно, тут вы можете полностью положиться на меня, – заверил Анатолий Виленович, вкладывая между слов и такую мысль, дескать, не гоните меня, позвольте только быть рядом с вами, и у нас все получится. – Если еще строители придут, адресуйте их прямо ко мне, мы быстро обо всем столкуемся. В крайнем случае, сами выступим заказчиками работ, если будут возникать проблемы с приютом. Одним словом, справимся, Вера Христофоровна, будьте уверены. - Я вам так благодарна, Анатолий Виленович, – Вера впервые сегодня посмотрела ему прямо в глаза. – Вы простите меня, что я сорвалась на вас в тот день по телефону… Можете понять мое состояние, когда я сидела возле операционной. Смерть неродившегося сына Айгуль меня подкосила. Все сразу как-то навалилось… - Все хорошо, – поспешил ее успокоить Козырев, – все поправимо. Как говорит моя Алика, все ништяк. Вот, еще и Алика со Славиком… Вера понимала, дети являются еще одним звеном в той цепи событий, что все больше связывает их с Козыревым. И эта кармическая связь вряд ли будет для них всех счастливой. Но тут, как совершенно правильно говорится, от судьбы уже не уйдешь. - Удивляюсь, Анатолий Виленович, как вы балуете свою дочь! Даже не поинтересовались, кому и за сколько она машину продала… Смотрите, пустит она вас по миру. - Это что, очередное предсказание ясновидящей? – рассмеялся Козырев. – Не пугайте меня, Вера Христофоровна, скажите, что пошутили. А вообще Алика права, что продала эту развалюху. За два года так разбила малышку "Окушку", через полгода ее совсем никто бы не взял. - Тут еще проще: сама девчонка в автомобильном деле ничего не смыслит, – добавил Филенчук. – Алика понятия не имеет, что у нее под капотом. За машиной полностью следил наш водитель Миша, ремонтировал и все такое. А теперь он в больнице. - Кстати, мы его сегодня навестили, – продолжил Козырев, – слава Богу, он пришел в себя. Врачи сказали, что опасность миновала, а руку они восстановят. Мизинец пришлось ампутировать, жалко, на правой. Но машину водить он сможет. - Что он вам рассказал? Это действительно было покушение? Вера спрашивала, а сама уже знала все, о чем говорили с Мишей в больничной палате. Тот действительно услышал легкий взрыв справа, под передним крылом, отчего машину чуть отбросило влево, а потом резко развернуло и бросило в другую сторону. Миша даже испугаться не успел, лишь инстинктивно выжал тормоза – совершенно уже бесполезные. Он не подумал о смерти – и оказался прав. Он не видел черного туннеля с ослепительным светом в конце, как рассказывают те, кто пережил клиническую смерть. Миша просто открыл глаза и сразу все вспомнил. В палате было тихо и темно, прошло трое суток после катастрофы. Леночку уже похоронили, только Миша этого еще не знал. Навестившие его на следующее утро Козырев с Филенчуком о чем-то его спрашивали, он что-то им отвечал, но в это время думал лишь об одном: буду жить, буду жить, буду жить… - А какое отношение ко всему случившемуся имеет Рустик? – спросила Вера и вдруг заметила, как напряглись Козырев с Филенчуком, сразу замолчавшие. – Вообще, кто он такой, ваш новый водитель? - Он – сын Эрикова друга и ближайшего доверенного, – ответил Козырев, хотя и видел как нервно сигнализирует ему взглядом Филенчук, – вряд ли ему можно доверять. В тот день Миша видел Рустика на станции техобслуживания, где ремонтировал "Волгу". Встретились как бы случайно. А вечером все это случилось. - И вы думаете на него? И спокойно берете его к себе водителем? - А вы как думаете, Вера Христофоровна? Что подсказывает ваше ясновидение? Вера замерла. Внутренним зрением она не видела Рустика, хотя точно знала, что сейчас он сидит в салоне Козыревского джипа, дожидается шефа, буквально в десяти шагах от ее медпункта… Ничего страшного, это нормально, успокойся. В конце концов, ко мне предчувствия всегда приходят внезапно, вызывать видения по заказу мне редко удавалось. - Извините, Анатолий Виленович. Мне нечего вам сказать. Просто сегодня я что-то отупела, ничего не чувствую. Вы же видите, что случилось в приюте. Детей увезли, они так плакали, особенно младшие. Повара устроили скандал, когда узнали, что их отправили в административный отпуск без сохранения зарплаты. В результате выключали плиту, что-то сделали с электричеством. Теперь совсем погасло. Не знаю, может, случайно, а может, и со зла решили навредить. Я вызвала ремонтников, уже четыре часа жду. И уйти не могу, пока не придет охранник. - Понимаю, – вздохнул Козырев. – Вера Христофоровна, да плюньте вы на все! Без работы не останетесь, это я вам обещаю. С приютом ничего хорошего не получится. Я узнавал в горсовете: городское управление образования с самого начала не одобряло всей этой затеи, недоброжелательно были настроены к Рамзие. Теперь, когда исчезли и деньги с телемарафона и она сама, никто не сомневается, что она к этому причастна. - Не понимаю вас, Анатолий Виленович, – удивилась Воскресенская. – Только что вы успокаивали, заверяли, что приют наш не закроют, что мы еще поборемся вместе, а теперь подговариваете все бросить? - Бороться или бросить, это вы сами решите, а я вам всегда готов помочь, – успокоил ее Козырев. – Просто было бы из-за чего бороться. В конце концов, дети пристроены по детдомам, Рамзия отдыхает по багамам. А вам что, больше всех надо? Даже если Рамзия вам подруга, в чем теперь я сильно сомневаюсь, с какой стати вы за нее должны отдуваться? Именно это я имел в виду, когда говорил, что приюту ничего путного не светит. Все, чего я добился как депутат, к делу решили отнестись серьезно, отдали соответствующие распоряжения. Возможно, мы все вернем, всего добьемся. Но стоит ли результат тех усилий, которые вам предстоит предпринять? Определенный резон в словах Козырева, конечно, был… Даже если всю зиму здесь просижу, ругаясь со строителями, все равно ведь на зарплату ничего себе не высижу. Да и не мое это – административно-организаторская работа. Мое дело лечить детей, вообще людей. Ведь я еще летом, когда меня Рамзия обхаживала, уговаривала, предчувствовала, что не стоит мне идти в приют. Жила же себе на массаже, ходила по домам, имела постоянную клиентуру. Негусто, конечно, но был какой-то заработок. А что теперь? Однако Вера не успела ощутить себя свободной от своих приютских обязательств. В коридоре хлопнула входная дверь и послышался легкий топот нескольких пар детских ножек. Вера выскочила из медпункта и застыла на пороге от изумления. К ней навстречу шли семеро малышей, из их младшей группы, тех самых семеро, кого сегодня с утра она отправляла в один из детдомов по роновской разнарядке. - Мама Вера, – услышала Воскресенская детский голосок своей любимицы. - Наташенька… Как вы сюда попали? Как добрались? - На трамвае, – ответила стоявшая впереди девочка Наташа, пожалуй, самая рассудительная и взрослая среди приютских малышей. – Нам в том детдоме места не хватило, нам раскладушки поставили в раздевалке. - И от обеда только первое досталось, – пробасил из-за ее плеча самый маленький Антон. – Мама Вера, не отдавай нас больше никому!
* * * Накануне Эрик вернулся домой поздно. Был трезв, но шел словно пьяный. Ничего Айгуль не сказал, хотя обещал, что теперь будет все рассказывать без утайки. Прошел на кухню, достал из холодильника коньяк, налил полный стакан. Взял в руку, но до рта не донес, завис на полпути… Потом поставил стакан на стол. Айгуль решила его не тревожить. Молча подала ужин. Та же история: покружил ложкой в лапше, нацедил ее полную бульоном, но снова опустил. Поднял голову и посмотрел на Айгуль. - Ты иди спать. Голоса Айгуль не услышала, но поняла фразу по движению губ. И сразу ушла к себе в спальню, зная, что теперь уже всю ночь не сможет уснуть. Минут через десять услышала, как Эрик прошел по коридору в свой кабинет, любимый закуток. Когда все стихло, она встала, пошла на кухню убирать со стола. Лапшу съел, ко второму не притронулся. Стакан и бутылку с коньяком забрал с собой. Она знала, что теперь Эрик будет лежать на своей кушетке в своей каморке, будет пить и курить, неподвижно уставившись в потолок. Так может продолжаться день, два, три… Наутро Айгуль проснулась поздно и первым делом, даже не накинув халата, заглянула в каморку. Эрик забылся тяжелым сном. Обычно он просыпался от одного тихого стука нескрипящей двери (в его доме вообще все двери открывались и закрывались бесшумно, полы не скрипели, – хозяин любил тишину), он спал чутко, реагируя на любой шорох. Сейчас же не шелохнулся, а может, просто притворился спящим. Бутылка коньяка была пуста наполовину, значит, вчера он немного выпил. Впрочем, первая ли это бутылка? Эрику ничего не стоило за ночь осушить и три штуки. Запах в каморке стоял тяжелый – табачно-спиртовой, кабацкий. Айгуль тихо прикрыла дверь и ушла в ванную, так и не определив, насколько сильно загружен Эрик, на сколько дней может растянуться очередной загул. Нет, она не осуждала его, понимала прекрасно, что несчастье с неродившимся сыном, вчерашняя его поездка с Рустиком по какому-то важному, таинственному и заведомо неприятному делу совершенно выбили Эрика из колеи. Надо скорее везти его за границу, как и собирались, возможно, там он отойдет, наберется сил, чтобы преодолеть эту полосу неудач. По привычке Айгуль прошлась тряпкой по кухне и спальне, заглянула в другие комнаты, смахнула пыль. За исключением заповедной каморки Эрика все в доме сияло чистотой. Больше занять себя было нечем. Айгуль хотела позавтракать, но увидев на полке банку растворимого Nescafe (теперь он стал ненавистным), решила ограничиться чашкой одноразового чая. Готовить обед не хотелось, тем более, она не знала, станет ли Эрик обедать. В запое он мог дня три не есть совершенно. А ей и вчерашняя лапша сойдет, если захочется есть… Эрик появился на кухне, как всегда, неожиданно и бесшумно. Он был совершенно трезв, уже умылся, побрился и даже благоухал дезиком. Внешне он казался бодрым, однако вчерашняя боль и тоска остались на донышке глаз. Айгуль забеспокоилась, чем его кормить, вскочила, загромыхала кастрюлями. - Ничего не надо, – остановил ее Эрик. – Поедем поедим где-нибудь, хочу чего-то такого, необычного. Приоденься как королева. Не торопись, время есть. А потом покатим, куда ты захочешь, нам обоим надо развеяться. Айгуль выпорхнула из кухни в спальню. В шкафах долго рыться не стала, сразу наткнулась на то, в чем хотела пойти сегодня. С макияжем тоже не мудрила. Хорошо, что вчера голову успела помыть, так что с прической не нужно мучаться – прямые распущенные волосы ей особенно были к лицу. Эрик сидел на кровати, курил, молчал. Она старалась управиться поскорее, зная, как он не любит ждать. Всегда ворчал, мол, какая она копуша. Однако сегодня он ни разу ее не поторопил. За руль Эрик сел сам, да она и не пыталась его отговорить. Выпитое ночью не оставило никаких последствий, вряд ли гаишники смогут что-то заподозрить. Он повез ее не в центр, как она предполагала, а в промзону, где Айгуль совершенно не ориентировалась. Вдоль дороги тянулись бесконечные железобетонные заборы с "колючкой", изредка мелькали убогие административные строения. К одному из них Эрик неожиданно и подрулил. Айгуль еще подумала, может, у него какое-то дело здесь на пять минут, но он предложил ей выходить. Даже сам открыл дверцу и галантно подал руку. На Эрика это было решительно не похоже. - Что здесь? Мы же собирались в ресторан… - Тут и есть ресторан, – интригующе улыбнулся Эрик, – даже лучше. Иди не бойся, все сейчас увидишь. Они прошли через вахту с вертушкой, вахтер учтиво поприветсвовал Эрика из своего окошечка. Что это было за предприятие, Айгуль так и не успела понять, из коридора они резко свернули на лестничную площадку, оттуда прошли за дубовую дверь… и оказались совершенно в другом мире. Кругом были тяжелые богатые занавеси, хрустальные бра, мягкие ковры под ногами. Солидно и скромно, роскошно и уютно в одно и тоже время. К ним тут же подошел человек, чрезвычайно располагающий к себе. В его манерах не было ни лакейской лести, ни швейцарской спеси, одно радушие и предупредительность. - Послушай, браток, нам бы не просто перекусить, – объяснял ему Эрик, пока их вели в отдельный кабинет (общего зала в этом не то ресторане, не то игорном доме, кажется, вообще не было), – хотелось бы мою королеву угостить каким-нибудь удивительным блюдом. - Удивим, удивим, вот только чем? – человек ввел их, приглашая к столу, предупредительно отодвинул перед Айгуль тяжелое деревянное кресло с высокой спинкой. – Так сразу и не придумаю, наши маэстро столько всего могут, одних закусок с полтысячи готовят… - Ну, королева? – улыбнулся Эрик растерявшейся Айгуль. – Чего тебе именно в эту минуту хотелось бы отведать? - Не знаю… Морского чего-нибудь, что ли… Или жареного гуся? Посмеялись насчет гуся. Остановились на лобстерах – таких огромных морских раках, сваренных в каком-то немыслимом соусе и обложенных дольками лимона. Пообедали в легкой непринужденной обстановке под легкую ненавязчивую музыку, Эрик был неотразим. Айгуль и сама не заметила, как вернулись к ней привычные веселость и находчивость (хоть сейчас на КВН). - Куда теперь? – поинтересовался Эрик, когда они тепло распрощались с обходительным хозяином заведения. – Может, просто покатаемся? Не хочу домой, а друзей у меня не осталось. Один Козырь, пожалуй, да и тот, конечно, занят своими депутатскими проблемами. - А поехали к Воскресенской? – предложила Айгуль и только сейчас вспомнила про Веру. В самом деле, за прошедшие три дня она очень редко вспоминала свою приютскую подругу. – Как странно, столько по Казани подруг, а случилась беда – и в результате оказалось, что и поехать-то им больше было не к кому. Только к нашей ясновидящей. - Ничего странного, – ответил Эрик, выруливая на трассу, прямиком ведущую к приюту, – всегда так бывает. Когда ты при деньгах и тебе прет ломовая карта, вокруг тебя сразу столько корешей. А проиграйся ты в пух, случись с тобой что-либо, и куда все девались! И позвонить некому, и тебе никто не звонит. Словно ты уже умер.
* * * Вера просто потерялась, не знала, что придумать. Света нет, еды нет, куда она денет эту ораву малышей?.. Козырев бросился ее успокаивать. Филенчук, напротив, обеспокоенно его одергивал, намекая, что о случившемся следует немедленно сообщить "куда следует". Воскресенская увела детей на второй этаж, в их группу. Постельного белья на кроватях уже не было, поэтому уложила группу спать прямо в одежде, с трудом набрав по другим группам одеял. Пока длится "тихий час", надо было придумать решение. - Выход один есть, – задумчиво начал Козырев, – не знаю только, согласитесь ли вы. Одним словом, Вера Христофоровна, вы знаете мою дачу на Волге. Отец мой до сих пор там живет, дров у него на всю зиму хватит. если вы не возражаете, то могли бы вывезти детей туда с собой. Тем более, Славик уедет в Испанию, вам меньше забот. А малышам будет очень хорошо на природе. - Ну что вы, Анатолий Виленович, – растерялась Воскресенская. – Благодарю, конечно, за такое заманчивое предложение… Но как я их увезу сама? Что мне в роно скажут? - Это мы утрясем, не волнуйтесь. - Все это смахивает на авантюру, – заявил осторожно Филенчук. – Если не на похищение детей. Сначала нужно все согласовать на всех уровнях. - Сначала нужно решить, чем их накормить и где они будут сегодня ночевать, – перебил его Козырев. – Через два часа стемнеет, а тут электричества нет. Поэтому я предлагаю: набить всю эту ораву в мой джип, – сколько их, кажется, семеро? – и прямо сейчас махнуть за город. По пути затаримся продуктами… - На ваши деньги?! – воскликнула Вера. – Нет-нет, я так не согласна. - Некогда деликатничать, Вера Христофоровна, – отрезал Козырев. – Все равно ничего лучше вы сейчас не придумаете. Кто еще вам поможет? Тут помощь неожиданно подоспела. На пороге показалась Айгуль. Правда, она сама приехала в приют за помощью, за Вериной поддержкой. Но как только услышала о случившемся, сразу взяла ситуацию под свой контроль, перехватив у Козырева инициативу. - Без паники! Прежде всего, привезем сейчас из магазина чего-нибудь на полдник, дети встанут, им надо будет закусить. На дачу к тебе, Козырь, хорошо, конечно, но далеко. Поэтому повезем всех к нам домой. Устроим свой домашний дом ребенка! Она хотела сообщить о своем решении Эрику (привыкшая слушаться его во всем по мелочам, такие серьезные вопросы она предпочитала решать сама, лишь поставив его в известность), однако оказалось, что его нет, он еще не подошел с улицы. С кем он там задержался? Эрик вошел не один, следом за ним приклеился Рустик. Козырев вскочил от неожиданности, увидев перед собой своего друга детства и теперешнего врага. Между ними повисла грозовая напряженность, однако Эрик, похоже, не хотел говорить при женщинах. Айгуль это сразу поняла и поспешила разрядить обстановку: - Ты представляешь, Верунчику семерых малышей подбросили. Остальных по детдомам расселили, а этих некуда. Я решила отвезти их к нам, пусть поживут недельку другую, отогреются, откормятся. Надеюсь, ты не забыл, что до сих пор ее должник? Про свой долг Эрик, конечно, не забыл и, коли дал слово месяц назад, что щедро отблагодарит Веру за предсказание беременности у Айгуль, то этому не мог помешать даже трагический поворот дела – выкидыш. Айгуль старалась как можно красочнее описать катастрофическое положение, в каком оказалась Верунчик с семерыми малышами на руках. Айгуль настаивала, чтобы дети некоторое время пожили у них в доме. Эрик согласно кивал головой, хотя казалось, он не слышит того, о чем ему говорят. Все его внимание было поглощено опасно застывшим за спиной Рустиком и угрожающе поднимавшимся перед ним Козыревым. Однако Эрик нашел силы выйти на время из-под перекрестного огня их испепеляющих взглядов и повернулся к Айгуль. - Очень хорошо. - Что хорошо? - Хорошо, пусть поживут у нас, – пояснил Эрик. - Мани гони, – потерла Айгуль пальчиком о пальчик у него перед носом. – Чем я этот выводок должна кормить? Хорошо бы еще кроваток закупить, матрасов и одеял. - Конечно, конечно, – Эрик отсчитал несколько двадцатидолларовых купюр, хотел передать их Вере, но потом отдал Айгуль, а потом обратился к Воскресенской. – Вера Христофоровна, не подумайте, что это я вам долг возвращаю, нет, это не в счет. О своем слове я не забыл и сегодня вы в этом убедитесь. Наш дом в вашем полном распоряжении, можете везти детей прямо сейчас. Его предложение прозвучало как приказание. Айгуль решила, что им в самом деле лучше поскорее отсюда убраться, не хватало еще, чтобы мужики начали свои вечные разборки при детях. Она потащила Веру наверх. - Привет, Козырь, – сказал Эрик так просто, словно они только вчера расстались и ничего за это время не произошло – ни автокатастрофы с козыревской "Волгой", ни пропажи приютских денег. – Ты хоть знаешь, кого пригласил себе в водители? - Я то знаю, – начал Козырев, медленно раскаляясь и словно не замечая протянутой ему руки. – А ты знаешь, как называется то, что ты со мной сделал? - Как же, интересно? - Ты меня сначала кинул, а потом заказал. - Думаешь, это я тебя заказал? – ухмыльнулся Эрик. – Нет, это Рустик тебя заказал. С ним и разбирайся. Но учти, он не просто твой водитель на время, пока Миша в больнице. Он еще на время и "смотрящий", пока его отец в специзоляторе. На сходе ему и погоняло отцовское дали на время, так что зови его теперь Мурзиком. Повисла пауза. Рустик скривил губы, пытаясь изобразить извиняющуюся улыбку. Улыбки не вышло, получилась отвратительная гримаса. Филенчук как бы не нарочно зашел к нему за спину и сунул руку в карман, тоже как бы случайно. Несмотря на простоту и легкость, с какой Эрик говорил, было сразу понятно, что ему сейчас не до шуток. Именно это известие так подкосило его накануне на воровском сходе. Еще вчера кореши, постоянные его компаньоны по игре в карточную свару и забегам в элитную сауну, воры встретили Эрика холодно. Почти не слушая его объяснений, они просто довели до его сведения, что Эрика порешили сместить с почетной и ответственной должности "смотрящего", а на его место избрали арестованнного Мурзика. По воровским законам (точнее, впрочем, будет сказать, в порядке исключения из правил) исполнять решения "смотрящего" должно его доверенное лицо, по желанию отца им стал старший сын Рустем. Эрик не договаривал деталей, например, таких, почему сход приговорил одного Козырева, но не тронул самого Эрика. Дело в том, что Эрик дал слово вернуть в воровской общак все, что было запланировано получить от бензиново-водочной сделки и что пропало по их с Козыревым вине. Кроме того, Эрик мог быть спокоен за себя еще и потому, что воры надеялись на его связи и возможности, которые помогут вытащить Мурзика-старшего из следственного изолятора. До тех пор, пока Мурзик живет надеждой на освобождение, Эрик чувствовал себя в относительной безопасности. Козырев слушал своего друга со странной смесью чувств тоски, усталости и обреченности. Как ни пробовал Эрик успокоить его таким соображением, что депутата горсовета урки теперь поостерегуться убирать, как ни обещал, что непременно переговорит с каждым из воров и постарается их убедить, что Козырь им еще не раз пригодится, Анатолий Виленович ему не верил. Вера была права, еще три месяца назад почувствовав, что именно от Эрика исходит смертельная опасность. - Хорошо, а с этим что делать? – поинтересовался Филенчук из-за спины Рустика. – Просто так его сейчас отпустим? - А что ты с ним сделаешь? – удивился Эрик. – Он теперь не по своей воле живет, а ждет малявы от отца из СИЗО. Как батяня ему отпишет, так он и будет действовать. Верно, Мурзик? - Но, – согласился Рустик и покосился на стоявшего сзади Филю. - Не оборачиваться, – прошипел тот ему, ткнув в бок стволом именного пистолета. – У меня к тебе будет разговор. И без фокусов. Я задаю вопросы, ты отвечаешь. Понял меня? - Но, – буркнул Рустик нечленораздельно, но утвердительно. - Сейчас повернешься и войдешь в этот кабинет, – приказывал Филя, левой рукой проворно обхлопывая карманы Рустика, где оружия явно не было. – Сядь, руки на стол. Разговор будет, но взаимовыгодный. Рустик все сделал, как велели. Сел за стол Рамзии и молча уставился в черную бездну ствола – спокойно, совершенно равнодушно, без всякого оттенка каких-либо чувств или мыслей во взгляде. Филя опустил пистолет, выглянул в коридор. - Я с ним потолкую один на один, хорошо? – обратился он к Козыреву. - Вам, очевидно, тоже есть о чем поговорить наедине. Он закрыл за собой дверь. Козырев с Эриком вошли в медпункт. Анатолий Виленович нервно зашагал, как привык, из угла в угол, но слишком тесен был кабинетик Воскресенской, слишком мала была амплитуда успокоительного маятникого хождения, очень скоро это Козырева утомило и он плюхнулся с ходу в свое кресло. Эрик пристулился напротив. - Значит, ты теперь не "смотрящий"? Значит, меня Мурзик твой приговорил? – начал Козырев, тяжело дыша. – А телемарафонские деньги тоже не ты прикарманил? Или и тут есть на кого свалить? Не зря же ты Рамзию Алексеевну в это дело впутал. - Я вор, ты же знаешь, – ответил Эрик. – по-другому я жить не могу. Каюсь, с пожертвованиями благодетелей для приюта пришлось обойтись не самым благородным образом, но иначе я просто не мог. Так что можешь меня поздравить. Сбылись мечты идиота. Правда, это не Рио-де-Жанейро, запросы у меня гораздо скромнее, чем у Остапа Бендера. До лимона зеленых я теперь не дотяну, хватит с меня и половины. Короче, я толкнул башкирский бензин через оффшор на Кипре. Само собой, в цене потерял, через твои АЗС мы больше бы наварили. Зато ты остался в стороне, как и хотел. - Значит, ты решил на мне отыграться? Не так – так эдак? – Козырев вновь хотел подняться, но ноги его почему-то не слушались. – Дети-то приютские чем виноваты! - Скажем так, недостающую сумму на закупку бензина мне пришлось на время одолжить у приюта, – продолжал Эрик все тем же ровным тоном. – Разумеется, Рамзия поимела свою долю и вряд ли теперь захочет с ней возвращаться на родину. На Кипре она присмотрела себе уютную квартирку, в туристической зоне, в русскоговорящем районе Лимассоли. Кроме того, она устроилась на работу – директором благотворительного фонда, так что и жалованием мы ее не обидели. - Ты тоже за бугор намыливаешься? - Да, знаешь, пока на Кипр, потом – куда Аллах укажет, – признался Эрик. – Но сначала, мы с Рамзией договорились, полностью погасим все приюту, само собой, с процентами. И в дальнейшем готовы финансировать его оттуда. Думаю, водочно-бензиновый оборот позволит все решить в течение полугода. Тебя такое устраивает? Или ты мне не веришь? - Эрю я тебе или не эрю, теперь это не имеет никакого значения, – отрезал Козырев. – Я был с самого начала против твоего водочно-бензинового бартера, тем не менее, считал, что несмотря на временные разногласия мы с тобой по-прежнему остаемся друзьями. Но вижу, теперь мы по разные стороны нейтральной полосы. Или ты хочешь сказать, что ничего не знал о готовящемся на меня покушении? Конечно, ты ведь был на Кипре, стопроцентное алиби… - Ты все равно не поверишь, что бы я теперь ни сказал. Я тебя предупреждал, Козырь, воры игр с ментами не любят. Каким-то образом они прочухали, что склад в Макаровке вы с Филей "спалили". А там ведь не только моя водка была, часть общаку принадлежала. Может, о вашем в том участии урки только догадывались, а может, и у них среди ментуры свой человечек имеется. Неужели ты поверил, что это я приказал тебя убрать? Своего друга детства? Пусть я вор и живу по их понятиям, но мы с тобой друзьями раньше были, спрашивается, кто мне дороже? - Не знаю, – упорствовал Козырев, но сам уже готов был поверить в искренность Эрика. – После того, как ты провернул приютские деньги, трудно тебе верить. - Да верну я их сполна, сказал! Просто у меня было безвыходное положение, башкирскую сделку никак нельзя было сорвать. Тогда бы мне самому башку сорвали. Общак для вора – дело святое, а наша сделка с башкирами являлась только частью тщательно спланированной всероссийской операции. - Зачем же меня было в это болото втягивать? - Так в первый раз, что ли, – пожал плечами Эрик. – Правда, раньше таких масштабов не было, у нас с тобой все тихо проходило. А тут дернул тебя черт в депутаты сунуться. Нет, конечно, я понимаю, ты вышел на другой уровень. И к тому же обезопасил себя от новых покушений. Теперь Мурзик сто раз подумает, прежде чем приговор схода исполнить. Депутата трогать они так нахально побоятся, все-таки с властью рискованно воевать. Но все же ты поосторожнее. В лифт своего дома один не садись, машину смени. И водителя сними, разумеется. Баб своих за границу отправь, если сам не можешь сейчас уехать. Да что мне тебя учить, сам знаешь. Дорогого киллера, профессионала, они со стороны нанимать не станут, а свои быки работают грубо и примитивно. Снайперов у них точно нет, а второй раз взрывчаткой вряд ли станут. Все их ходы можно заранее просчитать. Впрочем, это я не только тебе советую, на меня это тоже распространяется. Кто их знает, может, и на меня уже началась охота. Из бывшего кабинета Рамзии вышел Филя, одного взгляда на которого было достаточно, чтобы понять: он "расколол" Рустика. - Припер я его к стенке, – сообщил он, довольный хорошим исходом, – на обычную туфту купил, вопросиками запутал. Короче, сидит пишет "признанку" на имя начальника районной милиции. - Да, господин сыщик, вам причитается за работу. Надеюсь, в моем доме не осталось ментовских жучков? – Эрик отсчитал деньги, вручил Филенчуку. – Кстати, о доме. Мне теперь все равно в нем не жить. Помнишь, Козырь, у тебя на даче я обещал твоей Верочке вознаградить ее предсказание? Думаю, неплохой будет подарок, если я ей на свой коттедж дарственную отпишу? Ты говорил, она на Савинке в развалюшке живет. - Ты что, это серьезно? - Разумеется, серьезней некуда. Меня в том доме все равно теперь в покое не оставят – ни братки, ни менты. Так что я всерьез думаю сваливать за границу. Пусть же от меня на родине память добрая останется – детский приют. Ты говорил, работницы приюта до сих пор без зарплаты сидят? Мы это дело быстро поправим. Коли государству не под силу прокормить сирот, то мафии это ничего не стоит, верно? - А что, это действительно… – оживился Козырев. – Вот теперь узнаю Эрика! Тем более, улица у Веры Христофоровны попала под снос в будущем году, так что ей как раз кстати. Будет и дом, и новая квартира для сына. Это ты в самом деле здорово придумал! - А мы пока у тебя на даче могли бы с Айгуль пожить, а? – предложил Эрик. – До отъезда за бугор хорошо бы мне от воров схорониться. Глядишь, шкура сохранится. - Конечно, сколько надо! – согласился Козырев. – Отец и сейчас там, в любое время можете ехать. Между старыми друзьями лед недоверия заметно подтаял, атмосфера разрядилась. Настал черед и Филе похвастаться своими достижениями. Разговор с Рустиком-Мурзиком сложился более чем удачно. На первый же вопрос, знает ли он Мишу, тот прокололся, стал уверять, что они не знакомы. Потом окончательно запутался и сдался под напором неопровержимых фактов. Филе оставалось лишь припугнуть его покруче, а потом великодушно предложить взаимоприемлемый выход: обмен гарантиями безопасности – Филенчук обещает не стучать на Рустика своим людям в милиции, а тот обеспечивает безопасность Козырева. В качестве же "охранной грамоты" Филя потребовал написать Мурзика-младшего официальное признание в том, что по решению схода именно Рустик подложил в тормозную систему козыревской "Волги" взрывное радиоуправляемое миниустройство, начиненное пластидом. - Он мне все выложил, как на духу, – рассказывал Филя, за показной скромностью "старого волка" с трудом пряча победное тщеславие. – Ведь он-то думал, что разговор один на один без свидетелей его ни к чему не обязывает, от своих слов он всегда может отказаться. Тут я его и прижал: пиши, мол, "признанку", тебе же лучше будет. С его собственноручной объяснительной Мурзик будет у нас на крючке, так что не рыпнется. - Выходит, сам себе приговор пишет? – усмехнулся Эрик. – Рано радуетесь, ведь он и от этой бумаженции всегда откреститься сможет. Никакая графологическая экспертиза ничего не докажет. - А я и не собирался его признаниям давать ход, – возразил Филя, – просто пусть Рустик знает, что его автобиография у нас – и мы всегда сможем на его действия ответить своими контрмерами. Нет, что мне ни говорите, а он пацан против меня, сразу видно, что настоящих допросов он еще не видел. Наши оперативники его в полчаса раскрутят по полной программе, если им такую бумаженцию подарить. Так что Мурзик-старший, когда узнает о "признанке" сына, тоже согласится на мировую, которую мы им предлагаем. - Возможно, Филя и прав, – заметил Козырев. – Только зря ты его одного в кабинете оставил. Через окно он у тебя не сбежит? - На окнах решетки, не должен, – ответил Филя уверенно, – я это предусмотрел… Все же Филенчук забеспокоился и вернулся к двери кабинета заведующей. Она оказалась запертой изнутри. Такого поворота Филя не ожидал. Он стал колотить в дверь рукояткой пистолета, громко и жутко матерясь, оставляя глубокие вмятины на древесно-волокнистом полотне… Время и место для нецензурных словоизлияний было выбрано самое неподходящее – Вера с Айгуль спускались по лестнице со второго этажа в окружении малышей. Они уже подняли и одели детей. Собственно, те и не думали засыпать в тихий час. Как чувствовали, что их положение в ближайшее время должно измениться. И оказались правы. - Хотите покататься на машине? – спросила Айгуль, но в ответ не услышала радостного согласия, как ожидала. Малыши смотрели не на нее, а на маму Веру – с надеждой, что это не подвох и что их не отправят опять в детский дом. Но мама Вера их успокоила. - Все идем одеваться, – сказала она. – Потом на машине кататься. А потом в гости к тете Айгуль. Сегодня здесь нельзя ночевать, тут ни света, ни белья не будет. И кушать нечего. А тетя Айгуль с дядей Эриком нам все купят. - Господи, в чем они у вас одеты! – ахнула Айгуль, доставая из шкафчиков в раздевалке старенькие с затертыми локтями и плешивыми воротниками убогие детские пальтишки. На глаза ее непроизвольно навернулись слезы, когда она вспомнила, что и сама росла в таких же невзрачных пальто, в куцых шапочках из кацавейки, с растянутыми махрившимися резинками вместо застежек, которые натягивали на макушку. Бедное детство в Суконной слободе, последние воспоминания о которой стерли с лица города лезвия бульдозеров, расчищавшие центр для престижных новостроек. Свалявшиеся грубые штаны с начесом и обшарпанные ботики довершали картину приютского убожества. - Как говорится, чем богаты, – оправдывалась Воскресенская виновато, хотя ее вины в том не было. – У младших хоть это есть, а в старшей группе двоим пацанам зимней одежды вообще не хватило. - Нет, это никуда не годится! – Айгуль решительно подавила сентиментальную жалость. – Верунчик, тут по пути магазин имеется – Second hand, сейчас туда заглянем, что-нибудь поприличнее подберем. Там и супермаркет рядом, закупим продуктов, хорошо? - Ты спонсируешь, ты и командуй, – согласилась Воскресенская, – что меня спрашивать. Настороженность малышей понемногу стала сменяться оживлением, они поверили, что впереди их ждет не самое худшее. Верина любимица Наташа помогала старшим одевать одногруппников, а когда стали спускаться по лестнице, заботливо взяла за руку самого младшего Антона. Филино сквернословие при их появлении оборвалось на полуслове. Он отошел от двери, прижался к стене напротив, давая детям пройти, а потом с силой оттолкнувшись, выставил плечом дверь, которая чуть не слетела с петель. Дверной косяк со страшным треском расслоился, смяв язычок запертого изнутри хлипкого замка. Филенчук ворвался в кабинет. - Ты что же, сука, делаешь! – выдохнул он злобно. – Запираться, значит? Рустик обернулся к нему с трубкой мобильного телефона, которую не успел оторвать от уха. В коридор вышли и заглянули к ним в кабинет Эрик с Козыревым. Айгуль и Вера поспешили увести дальше по коридору остановившихся и обернувшихся на шум малышей. - Что тут у вас? – поинтересовался Козырев. - Да вот, – шипел, словно закипевший чайник, Филя, – заперся, чтобы хозяевам своим отзвониться. И откуда у него ваш мобильник? - Я его в машине оставил, – спохватился Козырев и протянул за телефоном руку в сторону Рустика. – Вера Христофоровна, погодите минуточку! Возьмите телефон, чтобы мы могли быть с вами на связи. - Нет, спасибо, – отказалась Воскресенская. – Мы вам сами позвоним от Айгуль, когда доберемся. До свидания, Анатолий Виленович. Большое вам спасибо, Эрик Хайдарович. - Может, вам свою машину предложить? – продолжал Козырев. – Рустик вас на джипе отвезет. - Ничего, мы и в нашей поместимся, – ответила Айгуль за Веру. – Хотя не знаю, может, и правда на двух машинах? - Отвезешь детей и вернешься сюда за мной, – распорядился Козырев, забрав у Рустика мобильный телефон. – Филенчук тебе все популярно растолковал? Думаю, мы должны договориться миром. - Но, – подтвердил Рустик с характерной для него междометийной немногословностью и подался вслед за выходящими из приюта Верой и Айгуль с детьми. Мужчины подались за ними следом. Эрик передал ключи от своей машины Айгуль. Филя взялся помогать Воскресенской подсаживать детей на заднее сиденье джипа. Улучив момент, он нагнулся к ней. - Вы меня извините, Вера Христофоровна, за эту безобразную сцену… Поверьте, в такой острой ситуации некогда было подумать, что рядом женщины и дети. Вы же знаете, обычно я никогда не матерюсь. - Я понимаю, работа у вас такая, – улыбнулась она примирительно, посчитав эту, пожалуй, единственную минуту промелькнувшего доброго отношения к ней со стороны "этого солдафона" Фили подходящей для налаживания нормальных контактов. – Надеюсь, в наше отсутствие с Анатолием Виленовичем ничего не случится? Я за него спокойна, пока вы обеспечиваете его безопасность. - Служба такая, – подтвердил Филенчук. – А вы за Рустиком все же приглядывайте, хорошо? Или ваше предчувствие вам ни о чем не говорит? - Ох, предчувствие… Столько всего случилось, я совершенно ничего не соображаю, просто убита всем этим, – Вера действительно выглядела расстроенно-растерянно, какой ее редко можно было видеть, а женская беззащитность всегда действовала на мужчин одинаково, и Филя, всегда относившийся к Воскресенской неприязненно, впервые почувствовал что-то отдаленно похожее на симпатию к ней. – Сегодня меня покинули всякие предчувствия. Я давно хотела вас спросить, Михаил Измайлович… - О чем? Пожалуйста, спрашивайте. - Анатолий Виленович говорил, что во время туристической поездки в Болгарию вы побывали у знаменитой ясновидящей Ванги, – Вера чувствовала, что вопрос не ко времени, и сама не знала точно, зачем его задавала, наверное, на будущее, чтобы был повод вернуться к разговору. – Что она вам сказала, если не секрет? - Не секрет, – усмехнулся Филенчук. – Если честно говорить, ваша Ванга мне очень не понравилась… Впрочем, как-нибудь я вам об этом подробно расскажу.
Глава четырнадцатая
В двух иномарках малышня разместилась с большим комфортом, предстоящая поездка всех взбудоражила. Первой плавно двинулась белая "Ауди" с Айгуль за рулем. Следом на козыревском джипе тронулся Рустем. В обеих машинах дети подняли страшный гомон. Правда, ехать им пришлось недолго, возле большого продовольственного универсама машины свернули на автостоянку. Взрослые их заперли в автомобилях, а сами отправились за покупками. Вера никак не могла прийти в себя, собраться с мыслями и сообразить, сколько и чего следует закупить, в результате пришлось все решать одной Айгуль. Та, впрочем, особенно не углубляясь в вычисления, брала все подряд да побольше. Остановилась она только тогда, когда поняла, что втроем они больше покупок просто не донесут до машины. Возле кассы произошла заминка – выяснилось, что российских рублей у Айгуль совсем нет, американские же доллары касса универсама не принимает. Но тут выручил Рустик, он охотно обменял сто баксов по грабительскому курсу. В их отстутствие дети не скучали, им было тепло и весело. Наташа, развалившаяся с троими малышами на заднем сиденье "Ауди", тянула бесконечную песенку из цикла "Что вижу, то и пою". Из стоявшего рядом джипа им приветливо махали остальные – там троица сорванцов развлекалась тем, что прыгала на пружинящем заднем сиденье, кто выше, благо, высокая крыша джипа позволяла, а в мягкую обшивку салона биться головами было совсем не больно. Но вот вернулись мама Вера с Айгуль и Рустемом. Дети сразу притихли, поскольку тетя Айгуль заткнула им рты разноцветнымы "чупа-чупсами" на палочках, которых каждому досталось аж по три штуки. Пакеты разместили в багажниках, после чего веселая поездка продолжалась. Но опять недолго. Теперь иномарки мягко притормозили возле неприметной двери с тыльной стороны жилой многоэтажки, бывшей "колясочной", где теперь расположился под яркой англоязычной вывеской Second hand магазин подержанной заморской одежды, которой иностранцы щедро одаривали обнищавшую и обносившуюся Россию, не предполагая, что на их дармовом барахле наши предприниматели станут наваривать неплохие деньги.
* * * Как только женщины с детьми уехали, Эрик с Козырем вернулись в помещение, вошли в медпункт. Во всем здании кроме них троих больше никого не было, можно было говорить спокойно. Впрочем, атмосфера оставалась тревожной. Эрик сел, достал сигарету, закурил, откинулся на спинку кресла. Козырев глядел в окно, провожая взглядом уже не видную отсюда Воскресенскую, уехавшую с Айгуль на "Ауди". Филя читал чистосердечное признание Рустема, торжествовал и потешался, поскольку тот, подлец, главным виновником преступления выставлял Эрика, а себе отводил скромную роль исполнителя. - Полюбопытствуйте, Эрик Хайдарович, как он вас тут подставил, – протянул он объяснительную Эрику. – А себя чуть ли не жертвой выставил, эдакой овечкой на заклании. - Хорошо излагает, собака, – хмыкнул Эрик, пробежав взглядом неровные строчки безграмотных признаний Рустика. – Да еще и автомехаников моих сюда приплел. Так, глядишь, он не обвиняемым, а свидетелем по делу пойдет. Почитай, Козырь, мой смертный приговор. Но повторяю, я об этом ничего не знал. А если бы знал, то обязательно тебя бы предупредил. - Значит, ты говоришь, они на сходе нас приговорили? – спросил Козырев. - Похоже на то, – пожал плечами Эрик, – хотя меня они должны сперва поставить в известность о решении схода. Все-таки я им не рядовой бык. Впрочем, сейчас воровских понятий редко придерживаются. - Ну, и что мы теперь будем дальше делать? – спросил Козырев, ознакомившись с бумагой. – На дно заляжем? - Пожалуй, самое время, – ответил Эрик. – Во всяком случае, начальнику твоей службы безопасности следует как можно серьезнее отнестись к своим прямым служебным обязанностям. Кстати, хорошо, что на твоем джипе теперь Рустик разъезжает. Не мешало бы тебе обзавестись какой-нибудь неприметной тачкой, про которую Мурзик не знает. Машина, если о ней никто не знает, самое безопасное место. - И самое опасное, когда о ней известно предполагаемым злоумышленникам, – поддержал Филенчук. – Ну, с этим у нас все в порядке. Есть у нас такой "москвичок", допотопный "маргарин", на который ваша братва никогда не подумает, что в ней рассекает по городу народный депутат. - "Ваша братва", – иронично повторил за ним Эрик, неприязненно поморщившись. – Не думаешь ли ты, что я могу ваш "маргарин" засветить Мурзику? Впрочем, это не мое дело. Я и сам теперь на своей "Ауди" в городе не покажусь. А дома и на работе Козырь в безопасности? - Вполне, – уверенно ответил Филенчук. – Стоянка перед домом предупреждена, всех подозрительных, топчучихся возле нее, снимают из караулки скрытой камерой. Подъезд хорошо охраняется. Двери пуленепробиваемые. На работе тем более все под прицелом. Остается только горсовет, но рядом с ним братки вряд ли откроют стрельбу. - Правильно раскладываешь, – одобрил Эрик. – трудновато им будет к вам подобраться. Другое дело, ко мне… Ну, да ничего, Аллах не выдаст – хайван не съест. Есть еще у меня надежные человечки, у кого можно схорониться. А сейчас, в самом деле, куда думаете? Или так и будем сидеть в пустом приюте? - Интересно, кому он сейчас звонил по моему "мобильнику"? – ответил вопросом на вопрос Козырев. - Если он связался со своими, то здесь в любую минуту можно ждать их бойцов, – высказал свое мнение Филенчук. – Анатолий Виленович, поскольку я отвечаю за вашу безопасность, то вынужден настаивать, чтобы мы отсюда скорее уехали. - На чем, интересно? – пожал плечами Козырев. – Машину-то мы Рустику отдали, он вернется не меньше чем через час. - То, что машину отправили, это даже очень хорошо, – повторил Эрик. – Теперь тебе на джипе не ездить, раз Мурзик на ней столько дней работает. Кто знает, может они уже к тебе под сиденье взрывчатки заложили? - Это вряд ли, – ответил Филенчук за шефа. – Бандиты редко пользуются одним и тем же способом дважды, чтобы совпадал почерк преступления. На этот раз они придумают что-нибудь другое. - Может, снайпера, – предположил Козырев и поежился, словно уже почувствовал себя на мушке. - И это вряд ли, – возразил Эрик. – Штатных киллеров у них нет, приглашать профессионалов из других регионов дорого, а свои бойцы хорошо стрелять вообще не умеют. - Через оптический прицел, поди, любой дурак попадет! – Козырев отошел от окна, сел так, чтобы не просматриваться с улицы. – В самом деле, что мы будем делать? - Прежде всего, своих куда-нибудь спрячь, – посоветовал Эрик, – или за границу отправь, в вашу Каста-Калиду. Мы тоже в субботу сваливаем. И тебе, Козырь, самому не мешало бы проветриться, погреться под тропическим солнышком. - Нет, мне ехать нельзя, – вздохнул тот, – а Козыриху с дочкой я уже отправляю. - Да ты не ссы, Козырь, прорвемся! – хохотнул Эрик и хлопнул его по коленке. – Я тебе говорю, не все так ужасно. Во всяком случае, сейчас они за тобой охотиться не станут, слишком ты большой шишкой стал. У них теперь я на прицеле. Сегодня вечером они соберутся и решат сначала меня убрать. Но меня они так просто не достанут! Руки коротки!
* * * Айгуль по-хозяйски распахнула двери магазина Second hand и впустила за собой в тесное, завешенное по всему периметру помещение бывшей "колясочной" клубы морозного пара и ораву орущих детишек. Последней шла Воскресенская. - Кто тут у вас за старшего? – обратилась Айгуль к серенькой мышке-продавщице, укутанной в пуховый платок и потерявшейся на фоне ярких курток и платьев. – Где хозяин? - Что вы хотели? – отозвался высокий худой усач, просунувшись между вешалок с пиджаками, два ряда вплотную набитых плечиков с одеждой отделяли его "служебный кабинет" от "торгового зала", других перегородок в бывшей "колясочной" не имелось. Недовольное выражение на его лице сменилось услужливой улыбкой, как только он профессионально оценил "весовую" категорию громкоголосой посетительницы, навороченной в наряды на пару тысяч долларов. – Что-нибудь детское желаете? - Да, на семь человек, – подтвердила Айгуль. – Вы Эрика знаете? Это мой муж. А это наше приемное потомство, которое не мешало бы одеть поприличнее, а не в это барахло, что у вас на витрине. - Сейчас найдем кое-что получше, – с готовностью откликнулся усач, – пройдите сюда, пожалуйста. Мы как раз вчера привезли из Москвы партию детского зимнего ассортимента. - Если протиснусь, – хохотнула Айгуль, с трудом пробираясь между одежными рядами к нему в подсобку. – Верунчик, пусть малышня скинет верхнюю одежду, мы сейчас. Из-за пиджачно-платяной перегородки она стала подавать вороха детских вещей – теплых меховых курточек, свитеров, комбинезонов и шапочек хорошего качества и сохранности. Вера не успевала наряжать ошалевших от радости детей. - Всем хватило или еще чего-нибудь возьмем про запас? – поинтересовалась Айгуль, вид преобразившейся младшей группы ее вполне удовлетворил. – Вот это совсем другое дело! А свои пальтишки оставим радушным хозяевам. Жаль, что у вас обуви нет порядочной. Сколько мы должны? - Я посчитаю, – пискнула серая мышка-продавщица и тут же посерела еще больше под сердитым взглядом владельца магазина. - Сущие пустяки, – отозвался усач, растопив гневные искорки-льдинки во взгляде, обращенном к продавщице, в теплой улыбке, предназначавшейся покупательнице. – Для вашего детского приюта мы готовы постоянно поставлять все необходимое совершенно бесплатно. Обувь можем специально привезти под заказ, оставьте размеры и адрес. Передавайте привет Эрику Хайдаровичу, мы всегда вам будем рады. - Так я поняла, что мы ничего не должны за товар? – снисходительно улыбнулась в ответ Айгуль. – Что ж, не станем отказывать человеку, раз его потянуло на благородные порывы. Но за услужливость и вежливость с покупателями вы заработали небольшие чаевые. Она отсчитала и бросила на прилавок сотню долларов и отвернулась от ошалевшей при виде "зеленых" серой мышки и ее усатого кота-хозяина, отказавшегося от вознаграждения и получившего в результате много больше. Разнаряженная малышня потянулась к выходу вслед за мамой Верой, охотно растягивая под ее подсказке многоголосое "спасибо".
* * * Эрик, Козырев и Филенчук сидели в опустевшем здании, хотя уже надвигались ранние декабрьские сумерки, а света в детском приюте по-прежнему не было. Вызванная еще утром аварийная служба горэлектросетей за весь день сюда так и не добралась. - Тут, конечно, ничего, безопасно… Но все же я не стал бы здесь оставаться. Кто знает, может, Рустик сюда не один, а со своими бойцами приедет, – неуверенно начал Филенчук и протянул руку за лежащим на столе мобильным телефоном. – Можно вызвать такси, перебраться в какой-нибудь скромный кабак и там продолжить разговор. - Убрать человека вовсе не так просто, как кажется, – продолжал Эрик разговор с Козыревым, не обращая на Филины слова внимания. – Действия воров вполне предсказуемы, а потому не так опасны. Рустик-Мурзик сейчас на твоем джипе катает приютских детишек, потом приедет сюда. И мы с ним кое о чем перебазарим. Он к мокрым делам еще не привычный, не то что его батяня. Думаю, с сыном можно будет договориться. Во всяком случае, на два-три дня они нас в покое оставят, а мы за это время сумеем уйти из зоны их досягаемости. Верно говорю? - Не знаю, не знаю, – зябко пожал плечами Козырев. – Если Рустик сюда за нами вернется, и не один… У тебя пушка с собой? - Ну, не пушка, скорее хлопушка, – похлопал по карману Эрик. – Но двоих или троих смогу продырявить. У Фили ствол тоже имеется, так что минут пятнадцать продержимся, если они штурм задумают. За это время со всей округи сюда менты слетятся на стрельбу, – заметив болезненную реакцию Козырева на свои слова, Эрик попытался разрядить обстановку. – Да шучу я, что ты серьезно все воспринимаешь! Ничего такого не будет, я говорю. - Мы можем с моими бывшими коллегами связаться, – предложил Филенчук. – Через сорок минут они будут здесь и омон в подкрепление. Если те и правда сунутся, то их тут же повяжут с поличным. Тогда бы все проблемы сразу снялись. - Да говорят вам, не сунутся они! – начал понемногу заводиться Эрик. – Мне ли их не знать? Мурзик-младший только вчера узнал о моем возвращении. Допустим, если вчера же они старшому в СИЗО "маляву" передали, то ответ по-любому только завтра получат. А без Мурзика-старшего они ничего предпринимать не станут, окончательное решение все равно будет за ним. Впрочем, как хотите. - В самом деле, – нерешительно проговорил Козырев, – может, подтянуть сюда милицию, группу захвата… Мы с тобой, да еще в пустом приюте – это для них хорошая приманка была бы, а? - Думаешь, на живца клюнут? – Эрик затушил окурок. – Да черт с вами, коли вы такие дристуны. Только, Козырь, а меня вы ментам не сдадите, до кучи с Рустиком? У вас теперь такая улика на руках, ведь в той бумажке про меня такое накарябано, устанешь оправдываться. - Обижаете, Эрик Хайдарович, – Филя вынул объяснительную Рустика, положил на стол в четверо сложенный листок. – Если не верите, можете ее пока у себя хранить. - Да нет, вы меня можете сдавать вместе с этой кодлой, флаг вам в руки. Только повремените, дайте мне три дня роздыху, – объяснял Эрик. – Мы с Айгуль, может, уже завтра бы слиняли отсюда. А за бугром меня никто не достанет – ни воры, ни менты. Не с Интерполом же им меня ловить. - Кончай, Эрик, – подытожил Козырев и забрал "призналовку" Рустика себе, – мы же договорились, бумаге ходу не даем. Во всяком случае, до тех пор, пока ты не улетишь за бугор. А сейчас, Филя, звони своим. Обрисуй положение, мол, на депутата возможно покушение. Твои гэбисты рады будут, такой случай отличиться подвернулся. - Только, Анатолий Виленович… можно не здесь? – произнес Филя со значением, принимая протянутую ему трубку мобильного телефона. – Я в кабинет заведущей уйду. - Конспиратор, твою мать, – хмыкнул Козырев. – да иди ты куда хошь! На самом деле Филенчук не хотел говорить по телефону при двух авторитетах не только оттого, что нельзя было раскрыть даже намеком тех, с кем он будет говорить. Главное: он не знал, как обернется разговор с сотрудниками его бывшего места работы, может, поддержат, а может, и подальше пошлют? Он закрыл за собой дверь, огляделся. В бывшем кабинете Рамзии он был один, но тем не менее его не покидало странно-тревожное чувство, что здесь с ним еще кто-то есть. Впрочем, вся эта мистика пусть останется для Воскресенской, а он, Филенчук, стоит на твердых научно-материалистических позициях. Филя откинул крышку микрофона на мобильном телефоне и нажал красную кнопочку… Вместо тихого короткого сигнала-писка раздался оглушительный грохот, трубка в Филиных руках полыхнула ярчайшим светом. Вместо боли Филя вдруг почувствовал необыкновенную легкость и приятное тепло. А потом ощутил, что становится невесомым…
* * * Рустик в Second hand вместе со всеми не пошел, сказал, что покурит на улице. Оставшись один, он огляделся, а потом рванул к углу дома. За многоэтажкой открывался вид на довольно большое внутриквартальное пространство, где, окруженные периметром жилых домов, разместились две школы, два детсада и детский приют, стоявший на отшибе. Сейчас в нем были погашены все окна, хотя вокруг уже стали зажигать в помещениях свет. Рустик снова оглянулся, прикурил, а потом, достав из внутреннего кармана маленький приборчик, явно самопальной конструкции, нажал на одну из кнопок на пульте. Через некоторое время в одном из окон первого этажа детского приюта полыхнуло ярким пламенем, посыпались в разные стороны осколки стекол и вырвался клуб едкого белого дыма с прослойками ядовитой желтизны. С секундным опозданием дрогнула земля и по разреженному морозному воздуху донесся басовитый глухой удар взрыва.
* * * Сквозь закрытые веки ярко било солнце. Приятно укачивало в автобусе – улучшенной туристической модификации венгерского "Икаруса", летящем по идеальной (как и должно быть за границей) автостраде в долине Рупите, что в ста километрах к югу от болгарской столицы. Филенчук сидел на переднем сиденье рядом с Касимирой, маленькой и миленькой переводчицей, студенткой Софийского университета, сопровождавшей группу профсоюзных работников из нескольких городов Поволжья. Три дня советские туристы, ошалевшие от изобилия, штурмовали софийские магазины. Наконец, все обменянные левы кончились и профсоюзные бонзы согласились на экскурсию. Златый бряг, курортный рай, их не вдохновил, от броска к морю все дружно отказались, рассудив, что море оно везде море, а без денег там вообще делать нечего. Поэтому всех заинтересовало предложение посетить знаменитую слепую предсказательницу Вангу, тем более до нее от Софии было добираться ближе, чем до черноморского побережья. Филенчук, как руководитель группы, поначалу был против, предлагал махнуть на легендарную Шипку. Однако под конец сдался на милость большинству. Дорога до Петрича заняла меньше двух часов. Автострада пролегала среди цветущих садов, розовых плантаций. Мимо пролетали и оставались позади скромные ухоженные селения. Однако, по мере приближения к предгорьям Балкан, ландшафт все больше мрачнел и скудел. Долина Рупите оказалась безводной, безлюдной, унылой и строгой. Жухлая трава, мрачные валуны. Дорога петляла вдоль русла Струмице, именно вдоль русла, поскольку самой реки было не видно, лишь жиденький ручеек – настолько она пересохла. Касимира прощебетала Филе на ухо, что они проезжают Петрич. Здесь Ванги сегодня не было, поэтому они не станли останавливаться. Слепая ясновидящая, мечтая об уединении, в это время года часто покидала свой дом в городе и переселялась в небольшой домик возле села Петречене. Впрочем, паломники со всей Болгарии и даже Европы, десятками ежедневно посещавшие Вангу, и там ее доставали. По сложившейся с годами привычке она никогда никому не отказывала. Касимира перемолвилась с водителем по-болгарски (очень приятный на слух язык), и они свернули к Петречене. Окружающий пейзаж стал еще тоскливей. По выжженной солнцем пустыне они добрались до подножия горы Кожух, где на берегу Струмице стояла бедная хибара, вокруг которой сбились в небольшой табун автомашины и микроавтобусы, а возле калитки столпились с полста приезжих, жаждущих узнать о своем прошлом и будущем. Филенчук ни в какие предсказания не верил и заранее считал Вангу шарлатанкой. Весь его университетский багаж знаний свидетельствовал, что "этого не может быть, потому что не может быть никогда". Нельзя человеку доподлинно знать свое будущее. Тем не менее, феномен Ванги говорил обратное. Филя для себя решил, что этот день они обидно потеряли зря. Своей очереди пришлось дожидаться довольно долго. Советские туристы успели прогуляться по окрестностям, замучить миленькую Касимиру вопросами. Больше всего наших поражал тот факт, что отсюда, то есть с того места, где они сейчас стоят, всего двенадцать километров до границы "вражеской" Греции и восемнадцать до границы югославской – страны также чуть ли не капиталистической и для наших туристов почти недоступной. Наконец, подошла их очередь. Поскольку русских друзей-единоверцев (и в отжившем религиозном, и в прогрессивном социалистическом смысле) оказалось так много, Ванга в дом их не приглашала, а сама вышла к ним на крыльцо. Ее незрячие глаза, обращенные к небу, пугали, внешний вид ее был безобразен, голос резок и неприятен. И говорила она больше обиняками, намеками. Филя в первые ряды желающих узнать свою судьбу не рвался, но и над другими не подшучивал, соблюдая корректность. Ванга многих поразила тем, что выкрикивала их по именам, но Филя на такой дешевый трюк попадаться не желал: все это выяснить было довольно просто, заучить список их туристической группы, выведать что-то о семейном положении каждого, это и сам Филя умел (работа такая). Сраженные точностью сведений о себе, многие готовы были верить и предсказаниям Ванги относительно будущего – этот психологический прием убеждения срабатывал безотказно. На всех, кроме Фили. Окликнув Филенчука по фамилии, предсказательница изрекла характерным для нее безапелляционным тоном сущую бессмыслицу: - Бойся телефонов, которые без проводов. Таких телефонов тогда в СССР просто не знали. А когда несколько лет спустя они появились в изобилии, Фили забыл о предсказании.
* * * Рустик полюбовался на багровое зарево в первом этаже приюта, которое, впрочем, очень скоро угасло само собой (лишь из окна бывшего кабинета Рамзии густо валил дым), и вернулся к машине. Его лицо снова ничего не выражало. Он выбросил сигарету в сугроб и распахнул дверцу джипа перед вернувшимися из магазина детьми. Айгуль на "Ауди" тронулась первой, Рустик на джипе пристроился за ней следом. Когда между домами открылся вид на внутренние постройки жилого квартала, где вдалеке располагалось здание их приюта, Вера заметила неладное. - Айгуль, притормози! Погляди, что это там? – взволнованно воскликнула она. – Кажется, наш приют горит? Быстрее туда! Айгуль, не на шутку испугавшись (за Эрика), тут же свернула с хорошо вычищенного шоссе на погрязшую в снежном месиве вспомогательную дорогу. Увязая в снегу по самое брюхо, белая "Ауди" устремилась к приюту. Возле приютского забора уже начали собираться зеваки, которые буднично обсуждали, не повторение ли это Буденновска или Буйнакска. Большинство же сходилось во мнении, что это может быть просто утечка газа, повлекшая взрыв. В самом деле, ну какой террористический акт тут мог случится, зачем террористам понадобился детский приют? Вера успела крикнуть притихшим на заднем сиденье детям, чтобы они никуда не выходили, и бросилась вслед за Айгуль в здание. Внутри было тихо, пахло гарью. Дверь в кабинет Рамзии была выбита, точнее, ее просто разнесло в куски. Пол в коридоре был засыпан раскрошившейся штукатуркой и комками спекшейся замазки. Из кабинета валил дым, пахло гарью и еще чем-то… сладко-тошнотным. Вера заглянула в кабинет и сразу все поняла. Бедный Филя! От него не осталось практически ни одного целого куска… Потолок и стены были густо забрызганы его почерневшей от жара крови, кругом были разбросаны обрывки тканей – от одежды и внутренностей. Айгуль не смогла долго выносить подобное зрелище, она страшно закричала и бросилась по коридору прочь. А Вера вместо ужасной картины трагедии уже видела перед своим внутренним зрением иное: долину Рупите, берег Струмице у подножия горы Кожух. Филенчук в окружении советских туристов и на крыльце бедной хижины – слепая старуха, громко вещающая судьбы людей. Конечно, это была Ванга. Возможно, последняя, о ком подумал или вспомнил Филя перед гибелью… - Бойся телефонов, которые без проводов, – сказала прорицательница Ванга, обращаясь к Филенчуку. И это последнее, что увидела и услышала Вера. Айгуль уже тащила ее по коридору к медпункту. Там Вера увидела стоящего по середине комнаты Эрика, бледного как смерть, а у стены – сползшего со стула Козырева. Оба были серьезно контужены, сразу определила Вера, но совершенно целы. Козырев глядел на нее по-детски беззащитным, испуганным и бессмысленным взглядом, словно не узнавал ее. Он ничего не слышал, но со слухом у него было все в порядке, просто оглушило на время. Единственное, что нужно было сделать немедленно, это вывести его из шока. Чем она и занялась. Как всегда, Айгуль первой пришла в себя и стала соображать трезво. Прежде всего, она сразу решила, что Эрик должен немедленно отсюда скрыться, пока не нагрянула милиция. Тот согласился, что его присутствие на месте происшествия только усугубит их тяжелое положение. - Козырь, ты меня слышишь? – нагнулся он над Анатолием Виленовичем. – Я исчезаю, меня здесь сегодня не было. Ты меня понимаешь? Нельзя никак иначе, пойми! Тебя допросят и отпустят, ведь ты депутат, у тебя неприкосновенность. А меня менты с удовольствием задержат, минимум на трое суток, максимум – года на три, если не больше… Договорились? Вера Христофоровна, вас тоже станут допрашивать, очень вас прошу, не выдавайте меня! - Хорошо, я поняла, – ответила Воскресенская, продолжая держать пальцы на пульсе Козырева, – не беспокойтесь. - Верунчик, миленькая, спасибо! – наклонилась над ними и Айгуль. – Тогда я забираю детей и везу к себе домой. А ты, как освободишься, сразу туда приезжай, хорошо? За детей не беспокойся, я их накормлю, накупаю и уложу сама. - Спасибо, Айгуль, – улыбнулась ей Вера, – Уходите же скорее отсюда. А то сейчас милиция… Она не договорила, услышав с улицы завывание милицейских сирен. Эрик встрепенулся, бросился в коридор – уходить было поздно. - Меня сегодня не жди, из дома никуда не выходи, я тебя завтра сам найду, – успел шепнуть он Айгуль и бросился к разбитому окну. Странно, все же отчаянным везет! Эрик умудрился выскочить из здания, обежать его с другой стороны и смешаться с толпой зевак. Милиция еще не успела оцепить приют полностью, первый прибывший на место взрыва наряд как раз в это время входил в помещение, и с улицы бегства Эрика никто не заметил. Айгуль, которая не успела уйти, первой обратилась к младшему лейтенанту – старшему в экипаже патрульно-постовой службы. Пока тот вникал в суть происшедшего, она успела ему внушить, что сама здесь лицо посторонее и случайное, мол, ехала мимо, услышала – бабахнуло. Вот и бросилась сюда, не нужна ли кому медицинская помощь. Младший лейтенант заглянул в бывший кабинет Рамзии. Стало уже совсем темно, а подсевший фонарик едва светил. Поэтому он, докладывая по рации обстановку, не забыл добавить, чтобы те, кто приедет из отделения, не забыли хорошие фонари. В темноте и суматохе Айгуль, перемигнувшись в Воскресенской, незаметно исчезла. Она дошла до своей машины, села и медленно поехала. На заднем сиденье встревоженно шептались детишки. У поворота Айгуль сразу заметила Эрика, притормозила – он впрыгнул на переднее сиденье. Задние колеса "Ауди" со свистом провернули комья снега, выплеснув их сзади фонтанами, машина рванула с места и скрылась за поворотом. - Ушли. Еще бы минуту-другую, и накрыли бы меня, – вздохнул Эрик, уткинувшись на спинку, но вдруг снова встрепенулся. – А где Рустик? У него же в джипе еще трое пацанов! - Вон, кажется, впереди маячит, – ответила Айгуль, всматриваясь вдаль, что в наступивших сумерках на дороге было довольно сложно. – Пока идет в нашем направлении, но попробуем его нагнать… Расстояние между "Ауди" и джипом сокращалось медленно, приходилось нырять и выныривать между накренившимися переполненными маршрутными автобусами, спешащим в гараж грузовиками, гуляющими по рядам легковушками. Когда стал виден номер джипа, Айгуль облегченно выдохнула – это был действительно Рустик. Он никуда не гнал и судя по всему направлялся именно к дому Эрика. Хотя у Эрика и мелькнула нелепая и опасная мысль, им вполне не высказанная (так, пару междометий), но вполне понятая Айгуль: не вздумал бы этот подонок взять детей заложниками… Все обошлось. Когда машины остановились возле глухих ворот двухэтажного коттеджа, Айгуль выскочила из "Ауди" и бросилась высаживать малышей из джипа. - Вот мы и приехали, вот и хорошо, – болтала она весело, – спасибо тебе Рустик огромное! Ты не поможешь нам вещи выгрузить? Рустик молча полез в багажник джипа за пакетами с продуктами и одеждой, купленной в магазине Second hand. Эрик тоже самое проделал возле "Ауди". Айгуль открывала им двери, пропускала их вперед с вещами, следила, чтобы никто из малышей не отстал… В общей суматохе раздеваний и распаковывания покупок никто не заметил, куда делся Эрик. Во всяком случае, Рустику это не понравилось. - А где же хозяин? – поинтересовался он. – Нам бы парочкой слов перемолвиться. - Не знаю, может, к себе в каморку пошел, – предположила Айгуль. – Погляди сам. Извини, мне некогда, надо птенчат кормить. Но в кабинет-каморку Эрика Рустик заглянуть не решился, все еще помнил негласный запрет заглядывать туда кому бы то ни было. Правда, теперь он был совсем не тот Рустик – сын Мурзика, каким появлялся здесь последний раз, теперь он сам был наделен некой аурой власти, а точнее полномочий, которые ему передал отец. Однако об этом хорошо говорить, когда тебя окружают преданные быки, а сейчас у него не то что кольта, даже Макарова с собой не было… И тогда Рустик решил действовать иначе. Сказав Айгуль, что поехал назад в приют, как ему велел Козырев, он вышел из дому и поехал… но в другую сторону.
* * * Прибывший на место происшествия следователь допрашивал Козырева и Воскресенскую отдельно, долго возился с протоколом. Все это время в разгромленном кабинете Рамзии работала бригада экспертов, и с каждым часом все больше и больше убеждалась: разорвалась трубка мобильного телефона, в которую была заряжена приличная порция пластида. Вот только где Рустика искать? Козырев не знал ни фамилии его, ни адреса, во всяком случае, не стал их называть. А допрашивать "по полной программе" (с "проследуем в отделение", с нарочной задержкой на пару часов в "обезьяннике" с пьянью-швалью по соседству, с психологическими штучками-дрючками и физическим устрашением) человека, который при первой же встрече предъявил депутатскую корочку, понятно, никому не хочется. Поэтому расстались довольно быстро на фразе: мы вас вызовем. - Нет уж, дорогой, – мягко перебил следователя Козырев, – вы мне для начала позвоните завтра и доложите, что вы предприняли по факту покушения на депутата. А потом мы решим, кто кого вызовет: вы меня или ваше начальство вас. Договорились? Договорились. В это же время старший опер закончил разговоры с Воскресенской (протокол ее свидетельских показаний мало чем отличался от козыревского). Фактов для возбуждения уголовного дела было предостаточно, что не нравилось ни следователю, ни оперу, поскольку не сулило красивого, скорого и эффектного расследования. Прибывшее на место взрыва районное, а следом за ним и городское милицейское начальство постаралось успокоить многоуважаемого бизнесмена Анатолия Виленовича и заверить новоиспеченного депутата, что будут предприняты все меры для скорейшего раскрытия этого покушения. И даже предоставило новенький "Мерседес" с милицейской мигалкой, чтобы доставить потерпевшего Козырева и свидетельницу Воскресенскую туда, куда они укажут. - Куда вас, Вера Христофоровна? – спросил Козырев. - К детям, – ответила она. Всю дорогу молчали, при водителе не хотелось говорить откровенно. Возле дома Эрика Вера вышла, а Козырев развернул машину к себе в офис, пообещав вечером обязательно позвонить.
Глава пятнадцатая
История со взрывом в детском приюте сразу попала в вечерние выпуски теленовостей и в утренние газеты, поэтому на следующий день весь город говорил о покушении на депутата Козырева. Куда же делся сам Анатолий Виленович, никто не знал. Дома не ночевал, на работе наутро не появился. К полудню следственные мероприятия вовсе зашли в тупик: возле контрольно-пропускного пункта на выезде из города, что в московском направлении, был обнаружен на стоянке совершенно пустой (но не раскуроченный и не разворованный) джип, принадлежащий фирме Козырева "Казан-Ойл". Свидетелей не нашли, как и самого депутата. Следствие по делу, конечно, сразу связало взрыв в приюте с автокатастрофой, в которую попала козыревская "Волга" каких-то четыре дня назад. Повторное применение одной и той же сильнодействующей взрывчатки вполне смахивало на верный след. Опера-профессионалы сразу поняли, что работали одни и те же дилетанты. Вычислить круг лиц, кому хотелось бы непременно видеть господина Козырева в деревянном ящике среди венков и букетов, труда не составило. Оставалось найти и допросить Рустика – сына Мурзика. Сначала в качестве свидетеля, а там, если повезет, и обвинения предъявить. Только вот где его теперь найти? И где найти его "хозяина" Эрика? Розыскники верно чувствовали, что все исчезнувшие находятся в городе, однако никакой оперативной информации не имели. Агентура работала вяло, было ясно, что "дело это тухлое". В лице даже агентов Рустик выглядел чуть ли не героем: как же, такого мента позорного (если, конечно, это он подорвал Филю), такую суку завалил!
* * * Вера переночевала с Айгуль только одну ночь. Семеро приютских малышей обосновались в доме дяди Эрика с полным комфортом, их намыли в шикарной ванной, уложили спать в гостиной на шикарных диванах, которые наутро, правда, оказались несколько подмокшими. Что же касается ужина и завтрака, то такого они в жизни не ели. Однако до обеда они не дотянули. Приехала милиция, а с милицией нехорошие тетеньки, которые сразу начали ругаться с мамой Верой. Собственно, дети сразу сообразили, что их увезли в этот богатый комфортабельный дом без всяких законных оснований. Несмотря на свой нежный возраст, малыши уже вполне осознавали свое незавидное место под солнцем и понимали, что выше железных кроватей и перловой каши им в этой жизни ничего не светит. Мама Вера совершенно растерялась, пыталась оправдываться, но мама Айгуль дала непрошенным гостям решительный отпор: она куда-то позвонила, с кем-то о чем-то переговорила… и дяденьки милиционеры и тетеньки функционеры сразу загрустили, замялись. Милиция уехала, а к тетенькам приехали какие-то дяденьки и сказали, чтобы те оставили детей в покое. - Вот увидите, мама Вера нас никому не отдаст, – успокаивала малышей маленькая Наташа, собрав их в гостиной, повторяя это тем убежденнее, чем меньше верила сама, что такое чудо возможно. На этом приезд гостей не закончился. Приехала съемочная группа телевидения. С ними был знакомый дядя режиссер, который их уже снимал в приюте для телемарафона. В гостиной стало светло от софитов и суетно от множества занятых своим делом людей. Детей попросили играть в привезенные телевизионщиками игрушки и не обращать на взрослых внимания. Но у малышей это плохо получалось. Режиссер долго держал Веру за руку и что-то ей тихо говорил. Смысл слов плохо до нее доходил, но воздействие, которое явно чувствовалось за словами, было ощутимым. Вера понемногу успокоилась, собралась с мыслями и приготовилась к съемкам. Как и в прошлый раз она не придумывала про запас необходимых фраз, не составляла плана выступления, а просто сосредоточилась на вопросах, стараясь угадать нужный ответ. Получилось все, как она и предполагала. Никаких оправданий, никаких обвинений, никакого надрыва. Вера просто объяснила, почему дети вернулись в приют, почему ей пришлось увезти их оттуда в этот частный дом. Лишь последний вопрос застал ее врасплох. - Вы готовы, если так сложатся обстоятельства, – спрашивал режиссер, оставаясь за кадром, – устроить здесь новый приют в форме семейного детского дома? - Да, такие семейные детские дома сегодня создаются, – согласилась Вера. – Я не знаю, получится ли у меня, но, думаю, мы постараемся сделать, чтобы прежде всего детям было хорошо. - Стоп! Снято! – радостно воскликнул режиссер и тут же утратил к Вере всякий интерес. Съемочная группа еще побродила по дому, снимая "отбивки", которые могли бы пригодиться при монтаже. А на пороге показались очередные гости. Обед так и не успели приготовить, поэтому мама Айгуль устроила детям внеочередной "полдник" из шоколада, печенья и горячего молока. Малыши ничуть не возражали. Взрослые их оставили одних, поручив Наташе следить за порядком, а сами уединились для важных переговоров. Вера вдруг почувствовала свинцовую тяжесть во всем теле, она поняла, что ей немедленно нужно остаться наедине с собой. Уже больше суток ей это физически не удавалось сделать, и за это время столько всего стряслось, что голова шла кругом. Впрочем, это была скорее не усталость, а просто обида на чудака-режиссера, телепата и экстрасенса, значительно лучше Веры разбиравшегося в эзотерических тонкостях и карма-йоге, но не пожелавшего уделить ей хотя бы пять минут для откровенного разговора. Вера попыталась спрятаться на кухне, но за ней тут же прибежала Айгуль. - Верунчик, ты очень сейчас нужна! – заявила она, пытаясь ухватить ловко ускользающую Верину руку. – Там пришли адвокат и нотариус, их Эрик прислал. Я тебя очень прошу… - Айгульчик, а я тебя очень-очень прошу, ну хоть на пять минут оставьте все меня в покое, – Вера устало опустилась на табурет. – Честное слово, я сейчас шмякнусь на пол и закричу. - Оставьте нас, пожалуйста, одних, – попросил Айгуль появившийся вдруг в дверях кухни режиссер. – Прошу, ненадолго, я помогу вашей подруге. - Да ради Бога, – уступила Айгуль, – в самом деле, она сама не своя. - Вы разве не уехали? – поинтересовалась Вера, когда они на кухне остались одни. – А мне показалось… Оказалось, режиссер не уехал вместе со съемочной группой только ради того, чтобы улучить время поговорить с Верой. Когда она узнала об этом, то чуть не расплакалась от благодарности. - Вы меня извините, Вера Христофоровна, – начал режиссер мягким голосом, пристально глядя прямо в глаза, – эта сегодняшняя съемка была чистой импровизацией. Я даже не знаю, смогу ли использовать отснятый материал в какой-нибудь нашей программе. Просто мне нужен был предлог появиться здесь и увидеть вас. - Погодите, в самом деле, откуда же вы могли узнать адрес, – опомнилась она, – ведь мы только вчера вечером решили ехать сюда. - Вера Христофоровна, – то ли удивился, то ли упрекнул ее режиссер, добродушно улыбаясь, – мне ли вам объяснять элементарные вещи. Или вы забыли мои уроки телепатии? Я уже несколько дней невольно наблюдаю за вами. Поверьте, вовсе не из праздного любопытства или с какими-то личными целями. Телепатический контакт установился спонтанно, очевидно, вы в нем нуждались больше меня. - Но я для этого ничего не предпринимала, честное слово, – оправдывалась она, – мне и в голову не могло прийти вас тревожить. - Вера Христофоровна, – снова остановил ее режиссер, – помилуйте, разве я говорил, что это вы прорывались на связь? Понятно, что все произошло на подсознательном уровне. Дело не в этом. Я понял одно: вам срочно необходима помощь. Поэтому я здесь. - Да, да! – воскликнула она. – Ради Бога, помогите мне разобраться… Вокруг меня сплетаются какие-то невероятные кармические узлы, я сама уже совершенно не способна контролировать происходящее. Какие там экстрасенсорные возможности, ясновидение! Я простым зрением ничего уже не разбираю. И с моим сыном проблемы, и с мужчиной, вам хорошо известным, и с подругой, у которой мы сейчас находимся, и с приютом, и сбежавшими из детдома малышами – со всем этим сразу справиться я просто не могу! А тут еще ужасный взрыв, кровь на стенах… Обычно сдержанная, Вера вдруг совершенно размякла и расплакалась. Режиссер даже не пытался ее утешать, просто подошел и взял за руку. Она ревела, а он молча ждал, пока со слезами не выльется избыточное нервное напряжение. Рука у него была очень теплая, даже горячая, он хорошо владел передачей энергии другому человеку через ладонь. Скоро Вера затихла, почувствовав заметное облегчение. - Вы просто устали, – немного погодя сказал режиссер, словно выдал диагноз, – говоря определеннее, вас блокировали. Поэтому вы не смогли заранее предвидеть взрыва, хотя, насколько мне доступна информация, именно вы должны были его не только предсказать, но и предотвратить. Все, что вы подсознательно сделали, это увели вовремя детей из приюта. - Значит, Анатолий Виленович действительно мог погибнуть? Режиссер задумался, а потом медленно произнес: - Он был под надежной защитой. Я не смогу вам точно объяснить, как и почему это случилось, только его энергетическая защита в большей степени была сконцентрирована вашим биополем. Вы стали его щитом. Вот поэтому у вас сейчас такой усталый вид и скверное самочувствие – слишком большой расход энергии. Они проговорили еще несколько минут. Тот режиссер, имени которого Вера не знала, стал пересказывать зачем-то теорию Гурджиева о том, что в последующих воплощениях человек кармически попадает в ту же точку предыдущей жизни, с которой способен изменить свою судьбу. По мнению русского философа-мистика, закон реинкарнации именно в том и состоит, чтобы человек, умерев, снова вернулся в прошлую жизнь, когда ее еще можно исправить. Смысла разговора Вера совсем не запомнила. Ей просто было хорошо с этим удивительным человеком, у которого была детская улыбка и по-стариковски мудрый взгляд. Довольно скоро Вера поняла, что он просто делился с ней излишками энергии, восполнял ее растраченные силы. - Вам сейчас хорошенько нужно отдохнуть, лучше бы всего за городом, – посоветовал режиссер на прощанье. – Успокойтесь, соберитесь с мыслями. И постарайтесь не анализировать все случившееся с вами, просто хорошенько все это запомните, до малейших деталей. Помните, я говорил вам о том, что все возвращается на круги своя? Так вот, очень важно все запомнить хорошенько, и когда все вернется по кругу, обязательно вспомнить все. Понимаете? Вспомнить все! Последняя фраза в устах режиссера прозвучала непривычно жестко, словно заклинание. А потом он снял с груди цепочку с каким-то талисманом, протянул Вере и незаметно ушел. Воскресенская так и не узнала его имени.
* * * Айгуль закрыла за собой кухонную дверь, оставив Веру с режиссером, и вернулась к посетителям, прибывшим от Эрика. Она извинилась за задержку подружки, сославшись на (придуманную сходу) занятость. Сопровождавший адвоката и нотариуса человек представился близким другом Эрика и передал Айгуль записку от него. "Собери все необходимые вещи, документы, деньги, драгоценности и к вечеру будь готова ехать, – писал Эрик почерком человека, больше привыкшего держать в руках автомат, чем авторучку. – Передай Вере, что этот дом мы дарим ей не за красивые глазки, а за то, что она спасла тебя и спасла меня – в смысле, не выдала ментам. Сегодня же оформи дарственную. Мой человек побудет с тобой, можешь ему вполне доверять, он вас не даст в обиду. Я в надежном месте, не беспокойся. Все будет путем". - Айгуль, – представилась Айгуль человеку, но тот своего имени так и не назвал, только пожал протянутую руку и вышел, сказав, что побудет во дворе. Айгуль поняла, что ему поручили "охрану тела". Значит, в путь? К вечеру она должна быть полностью собрана, упакована, они уезжают и – очень может статься – навсегда. Адвокат с нотариусом в это время занялись бумагами и все спрашивали госпожу Воскресенскую. Айгуль заверила, что та скоро освободится. Наконец, хлопнула кухонная дверь, режиссер направился к выходу. Айгуль кинулась к Вере, повела ее к посетителям. Церемонные господа при исполнении важной и приятной процедуры заговорили голосами "от Совинформбюро". Госпоже Воскресенской предложили ознакомиться с дарственной на ее имя, поставить необходимые подписи, где нужно. Вера, конечно, понимала, что для Эрика подарить огромный дом чужому, малознакомому человеку ничего не стоит, но принять такого подарка не могла. Тогда на помощь ей пришла Айгуль. Та вытащила Веру в прихожую, притиснула к стенке и в свойственной ей манере повела атаку: - Верунчик, оставь свои благородные замашки и слушай меня! Здесь все законно, никто не прикопается. Нам все равно здесь не жить, сегодня вечером мы уезжаем. И похоже, насовсем. Только это секрет, смотри, никто не должен знать. Вы с детьми сегодня тоже должны будете уехать, на время, договор дарения вступит в силу через несколько дней. Не беспокойся, Козырь с Эриком все уладят. А сейчас быстренько подписывай, что тебе сказали. Если тебе самой "в лом" такие подношения, то подумай, у тебя сын того гляди женится. - Айгуль, да вы просто с ума сошли, – оправдывалась Вера. – Все это слишком здорово, неправдоподобно просто складывается, чтобы было похоже на действительность. У меня на роду написано жить и умереть в бедности, поэтому такой подарок судьбы просто не логичен. Ну и что, что вы не будете здесь жить? Продайте его, разве вам деньги не нужны? - Здрасьте! Да говорят тебе, мы сегодня уезжаем. Когда и кому мы этакую махину продадим? Разве что за бесценок… Но и тогда получается, что лучше уж просто подарить его тебе. Так у меня хоть останется надежда, при случае, если доведется снова навестить родимый город, хоть будет у кого остановиться. Ты ведь меня не прогонишь? - Да ну тебя, Айгулька… Совсем мне голову задурили. Да мне только за один свет здесь платить столько, что зарплаты не хватит. - Это не твоя забота, – отрезала Айгуль. – Эрик твоему приюту жертвует дом, а я беру на себя все его содержание. Вот тебе на питание, вам на месяц хватит, а потом еще вышлю. Айгуль раскрыла кошелек, пошелестела баксами, но решила не мелочиться – сунула весь кошелек оторопевшей Вере. - Все, пошли к нотариусу, и делай, что тебе скажут. - Нет, – Вера решительно выдернула свою кисть из ладони Айгуль. – Как хочешь, а я так не могу. Передай Эрику мои благодарности, но я отказываюсь. - А Эрик тебе передал следующее: этот дом тебе мы дарим не за красивые глазки, а за то, что ты меня спасла от смерти, когда случился выкидыш, а его от тюрьмы, когда не выдала вчера ментам, – Айгуль вдруг заговорила жестко и даже больно дернула Веру за руку, когда та попыталась возражать. – Не перебивай, а слушай! Эрик тут не причем, он оформлен на меня, а я хочу его подарить тебе и не хочу, чтобы мне перечили! Препирательство можно было продолжать бесконечно, но визитеры больше ждать не могли. Айгуль силой сунула в руку Веры ручку и чуть ли не сама ей водила по бумаге, чтобы поскорее все уладить… Это не для меня, а для детей, я не стала ни богаче, ни счастливее от этого подарка. Вера пыталась хоть как-то "заболтать", смилостивить, уговорить те неведомые силы, которые – хотим мы того или не хотим – ведают нашим счастьем и несчастьем. В конце концов, она почувствовала, что за последние два дня уже настолько дезориентирована в происходящем, что от отчаяния близка к истерике. В это время адвокат с нотариусом уже исчезли, близкий друг Эрика проводил их, о чем-то пошептался с Айгуль, вышел покурить на крыльцо да там и остался – кем-то вроде охраны или почетного караула. Айгуль начала собирать чемоданы, а Вера вернулась к детям. Но визиты на том не кончились. К дому подъехал миниавтобус Mitzubishi, присланный Козыревым. Обед снова пришлось отложить, с чем дети, напичканные сладостями, с легкостью согласились. А заодно и тихий час, что вызвало полный восторг. Позвонил Анатолий Виленович и попросил к телефону Воскресенскую. - Она сейчас подойдет, – ответила Айгуль. – Козырь, ты где сейчас? Мой с тобой? Назвать Эрика по имени она не решилась по понятной причине. По той же причине Козырев ничего ей не ответил и вновь попросил Веру. - Я слушаю, – ответила Вера, подойдя к аппарату. - Не будем долго говорить, Вера Христофоровна, – коротко ответил он. – За Славика не беспокойтесь, мы его сами проводим. А сейчас соберите детей, автобус отвезет вас в спокойное место. Я вам сегодня еще позвоню. И Козырев повесил трубку. Айгуль и Вера бросились одевать детей, маленькая Наташа им помогала. Стали собирать вещи, завязывать их в одеяла тюками, Айгуль старалась отдать детям с собой как можно больше всего – кухонный комбайн, переносной телевизор, видеомагнитофон и музыкальный центр с обширной видеотекой и коллекцией компакт-дисков, наконец, простыни, пододеяльники, наволочки – сколько мог вместить микроавтобус. Водитель с "человеком от Эрика" перетаскивали тюки в машину, а Вера никак не могла остановить Айгуль, вошедшую в экстаз расставания с любимыми вещами. Наконец, и водитель Mitzubishi взмолился – боялся за хлипкие японские подвески. Начали рассаживать детей, оставив переднее место для Воскресенской… И только тогда Вера и Айгуль поняли, что настала пора прощаться. У Айгуль брызнули слезы, Вера уловила яркую эмоциональную мыслеформу, которая промелькнула у той в голове, – ее можно было выразить одним словом: навсегда… Они обнялись и тихо поплакали, не пытаясь друг друга успокаивать и отвлекать ненужными словами. Только сейчас Вера поняла, насколько дорога для нее стала эта красивая, жестокая и взбалмошная сучка, которую Эрик бросит на заморских пляжах, впрочем, оставив ей приличное содержание… Кажется, дар предвидения снова вернулся ко мне после того, как я поговорила с тем загадочным режиссером. Но не стану ей ничего говорить, в самом деле, пусть уезжает, может быть, все к лучшему. Вера перекрестила Айгуль. - Я ж мусульманка, – выдавила та улыбку сквозь слезы. - Такая же, как я христианка, – ответила Вера. – Все мы рождены от одного Отца Небесного, а значит, все мы на земле братья и сестры. - Прощай, сестричка, – выдохнула Айгуль комок, который мешал говорить. – Да поможет тебе Аллах. Может, мы еще увидимся?
Глава шестнадцатая
Микроавтобус увез Воскресенскую с детьми на загородную дачу Козырева. Вера была здесь однажды осенью, теперь же, в заснеженном сосновом лесу, среди наваливших сугробов, бревенчатый терем выглядел еще более сказочным. Их встречал дядя Саша, тесть Анатолия Виленовича, предупрежденный заранее об их приезде. В доме было жарко натоплено, в кухне на плите кипели чайник и в кастрюле бульон для пельменей, которые он тут же сварил на всю ораву, пока Вера раздевала детей. Накормив их обедом, она стала с дедулей (так мама Вера просила называть дядю Сашу) разбирать вещи, устраиваться на новом месте. Малышам, чтоб не мешались под ногами, включили кассету мультиков "Том и Джерри". Закончили они, когда дети, после всех передряг, случившихся с ними за два дня, дружно клевали носами. Таким образом, к девяти все они, напившись горячего молока, уже спали. Жизнь входила в привычный по приюту распорядок. Поздно вечером у ворот неожиданно раздался автомобильный сигнал. Вера встревожилась, но дядя Саша ее успокоил: - Это Пахомыч вернулся, я ему заказал назавтра целый список, что купить, а он, видать, сегодня затарился. Вера осталась в гостиной, мужчины вдвоем разгрузили машину. Вдруг за спиной у себя она услышала знакомый голос. - Извините, Вера Христофоровна, что нарушил ваш покой, – это был Козырев. – Я только на минутку, чтобы снова исчезнуть. Просто не вытерпел, захотелось вас увидеть. Он был в пятнистой форме полевого командира, только вместо офицерской папахи на голове сидела дурацкая лыжная шапочка, которую он торопливо стянул под взглядом Воскресенской. Козырев топтался на пороге, не решаясь снять тяжелые унты – слишком уж долго их расшнуровывать. Сей маскарад совершенно преобразил его внешность, от респектабельного генерального директора нефтяной компании и депутата горсовета практически ничего не осталось. - Проходите скорее, Анатолий Виленович, – бросилась к нему Вера, – и расскажите же мне, что происходит. - Эрика с Айгуль мы вывезли на челнинскую трассу, там они пересели в другую машину, которая к утру доставит их в Уфимский аэропорт. Завтра они уже будут на Кипре. Алика обо всем предупредила Славика и вашу матушку, у них все хорошо. Славик сдает сессию досрочно, на следующей неделе они улетят. Вот, кажется, и все. - Нет, не все. Как вы теперь? Что слышно о Рустике? Его не нашли? - Найдут, не беспокойтесь. Он охотится на меня, КГБ охотится за ним, – усмехнулся Анатолий Виленович, – Получается, я у них навроде живца. Про ваше место пребывания ни те, ни другие пока ничего не знают, но думаю, скоро они вас вычислят. Поэтому здесь мне появляться станет опасно. К сожалению, я не успел зарегистрировать новый радиотелефон, так что несколько дней связаться с вами я не смогу. На этой машине вам будут доставлять необходимые продукты, никаких других машин во двор не пускайте. Мой папаша в курсе, он будет все время в вашем распоряжении, чему старик необычайно рад – столько внуков сразу привалило! - Будьте осторожнее, ради Бога! – перекрестила Вера и его. – Сами сюда, пожалуйста, не приезжайте. Если очень нужно будет увидеться, пришлите за мной автобус. Договорились? - Спасибо, Вера Христофоровна. Нам пора, – он поцеловал ей руку. – Вы уже дважды спасли мне жизнь, более того, придали моей жизни новый смысл. Теперь я верю, что все будет хорошо.
* * * В Зеленом Бору малышам было действительно раздолье. Поутру они спешили одеться и бежали во двор помогать дедуле расчищать дорожку, ведущую от ворот к дому, и тропинки вокруг него. Дядя Саша сколотил для них маленькие лопаточки, которые стали для ребят самыми дорогими игрушками. Мама Вера каждому написала его имя на гладко оструганном черенке, соединив таким образом приятное с полезным – по этим надписям дети начали учиться читать. Незаметно для себя, целиком занятая заботами о детях, Вера стала спокойнее, глубже и яснее размышлять о том, что с ней происходит. С самого начала она не хотела впутываться в эту историю. Сразу почувствовала, что жизнь и судьба Анатолия Виленовича Козырева грозят втянуть ее в орбиту темных и могучих эгрегоров власти и денег, в игралище тайных страстей и переплетение корыстных энергетических вихрей. Но одно дело предчувствовать, а другое – противостоять. До конца воспротивиться этой силе Вера не смогла, и теперь оставалось винить себя одну. Она полностью выбита из колеи, постоянно ощущает на себе груз чужой кармы, дерзнув облегчить ее другому человеку. Расплата в таких случаях неизбежна, как следствие собственной самонадеянности. Сама виновата, теперь терпи и не ропщи. Впрочем, говоря откровенно, терпеть было можно. Жизнь в Зеленом Бору протекала тихо и приятно. Весь день проходил между детской и кухней. Вечера они коротали с дядей Сашей, который оказался удивительно интересным, внимательным и тактичным собеседником. Спала Вера очень крепко и наутро совершенно не помнила своих сновидений. Однажды после привычного сигнала Mitzubishi и скрипа тяжелых ворот, раскрываемых дядей Сашей перед микроавтобусом, во дворе послышались посторонние голоса. Вера, занятая малышами, подошла к окну и увидела сияющего старика – приехала его любимая внучка! Алика была не одна, из машины следом вылез и Славик. Вера так по нему соскучилась, что даже не стала сразу обнимать – не могла насмотреться. Молодая парочка была так же весела и беспечна, какими она их видела в последний раз. Первым делом Славик протянул маме свою зачетку. Как ни странно, троек не было, так что можно было во втором семестре расчитывать на стипендию. Впрочем, Вера этому мало обрадовалась, предчувствуя, что дальше сыну учиться не придется. Стараясь отвлечь себя от тяжелой волны надвигающихся видений будущего, она пыталась разговориться с Аликой и Славиком, но это плохо удавалось. - Мама Вера, вы бы только видели, – восторгалась Алика, – точнее, слышали, какие Славик делает успехи в испанском! Теперь оставь его одного посреди улицы в Каста-Калиде, его язык вполне до Казани доведет! - Нет уж, Алика, пожалуйста, не оставляй его там одного, – отвечала Вера, с ужасом понимая, что именно так и произойдет в ближайшее время. – А когда вы приедете? - Сразу после Нового года, – с готовностью отрапортовала Алика. – Вы только не волнуйтесь, мама Вера, все будет хорошо! Моя маман познакомилась с вашим сыном и осталась довольна моим выбором. Такой воспитанный, утонченный мальчик, сказала она, не то что твои ухажеры. Славик теперь и меня воспитывает, по ночным клубам мы больше не ходим, сидим у вас дома, книжки читаем. Она сказала это как можно более насмешливо, тем не менее это было похоже на правду. Алика заметно остепенилась, характерная резкость и развязность в поведении несколько сгладилась. Славик же, наоборот, стал более оживленным, подвижным, врожденная флегма отодвинулась на второй план. Две противоположности, они понемногу сходились, но именно похожесть друг на друга, к которой они продвигались, таила в себе опасность разрыва… Снова я о дурном, как не надоест тебе во всем видеть опасность, проблемы, испытания! Твой сын уезжает всего на две недели, стоит ли из-за этого накручивать возможные несчастья? Чего доброго ты сама же спровоцируешь модель возможных событий и той ничего не останется делать, как только осуществиться. - Как там бабушка? – спросила Вера сына, однако тот отвлекся на веселый гомон, который подняла Алика с малышами, пришлось повторить вопрос. – Бабушка не болеет? Она знает, где я нахожусь? - Все нормально, – ответил наконец Славик. – Пока ты была всегда рядом, то служила для нее постоянным раздражителем. А стоило тебе уехать, и она уже через день начала скучать и беспокоиться о тебе. Теперь я стал мишенью для ее запечных монологов. Ну, ничего отдохну от нее немножко. Соседка тетя Катя обещала за ней эти две недели присматривать, Алика дала ей денег, чтобы та носила для старой продуктов. Можешь быть спокойной за нее. - Спасибо, дорогой, – улыбнулась Вера. – Ты знаешь, а я тоже без нее скучаю. У меня даже мысль возникла, а не познакомить ли ее с дядей Сашей? По-моему, получилась бы неплохая пара. Оба вдовствуют, вдвоем все же веселей. - Отличная идея! – оживился Славик. – Может, и правда выдадим бабку замуж? Только дядю Сашу жалко, он хороший, рано его со света сживать… Раньше такой безапеляционности и насмешливости Вера за сыном не замечала. Ей почему-то казалось, что Славик любит бабушку… А может, и ко мне у него такое высокомерно-равнодушное отношение? Что ж, это свойственно молодым. В любом случае, выпрашивать или даже требовать любви к себе лишь на том основании, что я ему мать, никогда себе не позволю. За что он обязан меня любить? За то, что лишила его отца, хорошей одежды и пищи, нормального жилья? Вера старалась представить сына посторонним для нее человеком. В самом деле, он вырос, и вполне естественно, что Алика для него значит больше, чем я. Пахомыч уже разгрузил свой Mitzubishi, дядя Саша накормил его. Славик с Аликой обедать отказались, но и ехать не торопились. Она уговорила водителя подождать еще минут двадцать и утащила Славика на берег Волги. Закованная в лед и заметенная снегами, река ослепительно блестела в лучах низкого декабрьского солнца. Пляжные грибки со снежными шапками среди сугробов казались нелепым анахронизмом. Глядя им вслед, Вера неожиданно отчетливо увидела все, что с ними будет там, в Коста Калиде. Вернее, увидела она одного Славика в каком-то маленьком кафе, играющим на электропиано. Алики в полупустом зале не было. Ее вообще не было в этом курортном городке, она укатила с новым воздыхателем в Барселону… Ну, хватит нагонять на себя тоску, сама же видишь, мальчик в полном порядке, сыт, одет, хозяин кафе им доволен. Значит, все будет хорошо. У водителя кончилось терпение, а может он действительно опаздывал, поэтому начал тревожно сигналить. Минут через пять вернулись разрумянившиеся Славик и Алика. На долгие проводы времени не осталось, попрощались наспех, Вера даже не успела их благословить. На следующий день Пахомыч привез ей радиотелефон, однако номера Козырева он не знал. Трубка промолчала весь день и проснулась лишь поздно вечером. - Вера Христофоровна? – услышала она и поначалу не ответила. Это был не Козырев. – Вера Христофоровна, не кладите, пожалуйста, трубку. Мы знаем, что сегодня этот номер зарегистрировали на ваше имя. Если вам известно, где сейчас Анатолий Виленович, то, мы очень просим вас, передайте, чтобы он по возможности покинул город. И ни в коем случае пусть не появляется у вас: за дачей следят люди Муртазина. - Кто это говорит? – наконец заговорила Воскресенская. – Я не понимаю, о чем вы… - Вы все прекрасно понимаете, Вера Христофоровна. Вам вряд ли грозит что-нибудь серьезное. Однако Козырева действительно ждет большая опасность. К сожалению, у меня нет возможности предупредить его лично, может быть, вам удастся. Всего доброго. - Но кто это говорит? - Ваш друг, – ответила трубка и замолкла, как только Вера узнала этот странный голос. Это был все тот же режиссер со студии телевидения.
* * * Следующим рейсом на Mitzubishi приехали новогодние игрушки, гирлянды и украшения. Дядя Саша срубил в лесопосадке пышную сосеночку (сбраконьерничал ради такого случая, но божился, что в первый раз), сладил из брусьев крестовину и установил лесную красавицу в гостиной. Дети в этот вечер спать легли пораньше, поскольку мама Вера им объявила, что завтра они будут наряжать елочку. С утра снега не выпало, было ясно и морозно. Во дворе убирать было нечего, поэтому малыши с радостью забыли про свои лопаточки, дружно позавтракали и собрались в гостиной. Кого-то пришлось учить правильно завязывать узелки, чтобы потом игрушки с елочки не падали, одним словом, с нитяными петлями на каждую игрушку провозились чуть ли не до обеда. Два шара упали на пол, но к счастью не разбились, спас толстый палас с пышным ворсом. Наряжать елочку решили после тихого часа. Пока дети спали, дядя Саша повесил на елку и подключил гирлянду из разноцветных лампочек-снежинок, такие же гирлянды развесили по стенам. Когда Вера пошла будить детей, уже наступили ранние декабрьские сумерки, в полутемной гостиной сверкали всеми цветами огоньки. Малыши не одеваясь, бросились из своих спаленок на втором этаже на лестницу – да так и застыли от восхищения! В самом деле, было очень красиво. После полдника началось самое интересное: маленькая Наташа расставила всех в ряд, и малыши стали подавать по цепочке приготовленные игрушки маме Вере, та передавала их дедуле, который, встав на маленькую лесенку-стремянку, вешал их на ту веточку, куда ему показывали ребята. Каждый знал, к какой игрушке он приделал "хвостик" и поэтому сам решал, где ей лучше висеть. Все игрушки на елочку не поместились, и мама Вера сказала, что их можно взять к себе в комнаты и повесить, кому куда понравится. Ужин получился веселым, хотя до праздника оставался еще целый день. Назавтра дедуля обещал истопить баню. Когда всех уложили и Вера по сложившейся привычке устроилась в гостиной поболтать с дядей Сашей, в кухонное окно вдруг что-то глухо ударилось. Они пошли посмотреть, оказалось, бросили в стекло снежком. Дядя Саша влез в свои старые валенки, накинул тулуп и вышел на крыльцо. Вокруг было тихо, однако он заметил, что еще недавно по тропинке, тянувшейся вокруг дома к бане, кто-то недавно ходил – на легком пушистом снежном коврике обозначились следы. Старик отправился по ним, свернул к бане. Там в окошке сверкнула искра от кремня зажигалки. Дядя Саша подошел ближе и услышал тихий голос Анатолия Виленовича. - Дед, это я. Позови сюда Веру Христофоровну. Вера видела в окно, как дядя Саша вошел в баню и вышел оттуда минут через пять. Из банной трубы потянул слабый дымок. Дядя Саша долго обметал валенки на крыльце, отряхивал тулуп, потом вошел… И Вера с ужасом и радостью увидела Анатолия Виленовича, одетого в тулуп тестя. Этот маскарад не был излишней мерой предосторожности, Воскресенская предчувствовала, что за дачей следили, а Козырев знал, как говорится, из информированных источников, что за двором ведется теленаблюдение. Когда скроется луна, они погасят свет в доме и во дворе – это будет сигналом дяде Саше, что можно вернуться в дом незамеченным. - У меня две новости, но в отличие от известного анекдота, одна хорошая, а другая очень хорошая. С какой начать? – спросил Анатолий Виленович, раздеваясь в прихожей. – Первая: доблестные чекисты все же выследили Рустика, однако он укрылся с кодлой быков в дачном массиве за поселком Северным и стал отстреливаться из автоматов. Поэтому штурм отложили до утра, выставили на ночь оцепление, так что он никуда не уйдет. Вторая новость: Козыриха позвонила из Испании, они долетели благополучно, устроились отлично, Алика со Славиком в полном порядке. - Но зачем же вы сами приехали? – волновалась Вера. – Так рисковали. - В самом доме я вне опасности. А потом у воров тоже есть свой кодекс, согласно которому на Новый год объявляется негласный мораторий. Так что я смогу его встретить вместе с вами без всяких хлопот. Вы рады? Ну, конечно, она была этому рада. Вера накормила Козырева и уступила ему свою спаленку наверху, уговорив немедленно ложиться. В полночь она погасила свет в доме и прожектора во дворе, открыла входную дверь для дяди Саши. Но он почему-то не шел, тогда Вера не утерпела и пошла в баню сама. Там было темно и она позвала старика. Тот ответил невнятным стоном. Вера в темноте бросилась к нему, ориентируясь по голосу и сразу была сбита с ног сильным ударом. Зажегся свет, она огляделась и обмерла со страху. Над ней стоял черный человек, в черной маске на лице, с черным короткоствольным автоматом в руках – так в кинобоевиках изображали профессиональных убийц. Вера поняла, что предчувствия снова ее обманули и режиссер с телевидения звонил ей совсем не напрасно. Теперь наступало самое страшное – вот она, смертная сила, тупая исполнительница злой воли воров, с которой не было смысла о чем-то договариваться – разве что заговаривать зубы в призрачной надежде усыпить на мгновение ее бдительность, чтобы попытаться спастись… Дядя Саша сидел в углу, с залепленным пластырем ртом, прикованный наручниками к водопроводной трубе, и смотрел на Веру диким взглядом. Кажется, его не били, но здорово пугнули. - Не дергайся. Козырь и дети в наших руках. Мы никому не причиним зла, если вы не станете делать глупостей. Наших ребят окружили в Северном, поэтому мы заберем с собой Козыря, чтобы обменять его на Мурзика. Ты все поняла? Дед посидит пока здесь, а ты иди со мной в дом. Встала, пошла. Вера встала, пошла. В голове прокручивались сотни вариантов несбыточного спасения, однако она по опыту знала, что не стоит останавливать внимание на лихорадочной работе ума, этой "взбесившейся обезьяны", а следует целиком довериться внутреннему чувству и видению. Козырев уже сидел в гостиной под автоматным дулом второго киллера. Он был бледен и почти невменяем… Как мы были беспечны, ведь предупредили же меня! Что же теперь делать? Не знаю, но нужно на что-то решиться. Детей они, похоже, не разбудили, уже это хорошо. С этой минуты Вера перестала думать о них, о себе, сосредоточив все свои мысли на Анатолии Виленовиче. Прежде всего, она успокоилась сама, а потом постаралась это спокойствие мысленно передать и ему. Один из киллеров постоянно держал их, сидящих на диване, под прицелом, второй связался по козыревскому "мобильнику" со своими хозяевами. Все сделали. Их взяли. Вокруг тихо… Понял, все сделаем, – после этих односложных фраз он отключил аппарат и кивнул подельнику: - Ждем до утра, а потом всех кончаем, – потом он обернулся к Козыреву. – Ты, Козырь, все равно приговоренный сходом, поэтому тебе даже выгодней пойти обменом за Мурзика. Тогда воры гарантируют тебе жизнь. Сейчас твои менты решают этот вопрос. Но если они обманут или оцепят дачу, мы с собой на небо постараемся забрать и вас… - Поскольку все равно ждать до утра, отпустите хотя бы старика из бани, – сказала Воскресенская, – пусть побудет с нами. - Не возникай, тебе слова не давали. - Не хами старшим, – холодно парировала Вера. – Меня ты автоматом не запугаешь. Хочешь убить – стреляй, а рот мне не заткнешь. Я человек свободный, такой жила, такой и умру. С этими словами она встала и пошла на кухню. В спину ей летела отборная брань, но она-то ждала автоматной очереди, так что грязные слова отлетали от нее, как горох. Вот интересно, когда человека прошивают очередью, боль совсем невозможно терпеть или ты раньше теряешь сознание? Вера попыталась представить, как она перенесет эту боль, но тут же запретила себе даже думать о таком варианте. Еще накаркаешь, дура… Она поставила чайник, достала банку с кофе. Принесла чашку Анатолию Виленовичу, который принял ее с нескрываемой благодарностью. - А нам кофе? – спросил первый киллер. - А вы здесь не гости, вас никто не звал и никто обслуживать не собирается, – ответ получился спокойным и презрительным, как Вера и хотела ответить. Она приняла у Козырева чашку, принесла ему сигарет и пепельницу. – Вы захватчики – хватайте все, что хотите, только сами. - А если я тебя сейчас схвачу? - Попробуй, – надменно улыбнулась Вера. – Если уж я твоего ствола не испугалась, неужто испугаюсь стебелька? Повторяю, пусть один из вас сходит в баню и приведет сюда дядю Сашу, иначе я пойду сейчас в деревню и приведу милицию. Стрелять вы все равно не начнете, пока вам хозяева не прикажут, поэтому делайте, что я сказала. Как ни странно, у нее хватило внутренней силы не только на то, чтобы сказать все это совершенно спокойно, но и замеренно замедленным ритмом речи подчинить своей воле вооруженных дебилов. Первый киллер кивнул второму и тот привел перепуганного и замерзшего дядю Сашу. Теперь численный перевес был на их стороне, впрочем, что это давало против двух короткоствольных автоматов? Вера пыталась взглядами успокаивать Козырева и дядю Сашу. Тот отогрелся и даже начал дремать, но заснуть ему вооруженные молодчики не давали. Я сама виновата во всем, что произошло. Обычно такие страсти-мордасти сами по себе не приходят, значит, что-то в жизни ты делала не так. Но что? Вероятно, я с самого начала неправильно повела себя с Козыревым, напрасно дала себя впутать в эту воронку водочно-бензиновых испарений, в мутный поток астральной грязи, который тянется за любым теневым оборотом. Как широк этот поток, как трудно перейти над ним по узкой жердочке… Но ведь и сказано в Писании, что «узки врата Мои». Если бы сейчас отмотать события назад, если бы была возможность все исправить, то вряд ли Вера смогла бы снова пройти по тому пути. Что же она сделала неправильно? Между тем, стало светать, а звонка все не было. Вера начала слегка нервничать, не хотелось, чтобы проснулись дети и увидели черных дядек с автоматами. Тем тоже было не по себе, при всей их напускной свирепости чувствовалось, что в этом грязном деле они новички. Проливать кровь им не в первой, однако совсем не хочется. Наконец, позвонили. Приказ киллеров явно удовлетворил: милицейское начальство согласилось отпустить Рустика-Мурзика в обмен на Козырева и всех заложников на даче, скоро к воротам подъедет тот самый Mitzubishi, который возил сюда провизию, и двое киллеров отвезут Козырева в Северный. - Я поеду с вами, одного я его не пущу, – категорически заявила Воскресенская, вкладывая в слова всю силу своих невеликих гипнотических способностей. – А дядя Саша останется с детьми. Анатолий Виленович, пойдемте одеваться… Делайте только то, что я вам скажу, – успела она шепнуть ему в прихожей. У ворот уже сигналил микроавтобус. Они вдвоем вышли, сопровождаемые конвоирами. Первый вышел в калитку, огляделся, махнул рукой. Тогда второй подтолкнул Козырева автоматом в спину: вперед. Сели в автобус, поехали. Первый киллер сидел рядом с перепуганным водителем Пахомычем, держа его на мушке. Второй сидел к ним спиной, пристально следил за сидевшими напротив Козыревым и Воскресенской. Никакого плана спасения у нее не было, однако Вера была уверена, что нужно что-то делать как можно скорее. До Северного их вряд ли довезут, а если и довезут, то вряд ли удастся их обменять… И даже если обменяют, все равно воры Козырева живым не оставят. Странно, о своем благополучии Воскресенская совершенно не думала, она уже решилась мысленно на самое отчаянное предприятие и поэтому не боялась больше смерти. Вера наклонилась через проход к Анатолию Виленовичу и внятно сказала ему прямо в ухо: прыгай за мной и беги в лес. Понял ли он ее, Вера так и не успела увидеть. Она хорошо запомнила, как открывается дверь в салоне, поэтому успела открыть ее одной рукой, другой схватившись за дуло автомата, опешившего от неожиданности конвоира. Воскресенская все рассчитала правильно: на повороте Пахомыч притормозил, в силу поворотной инерции дверца распахнулась сама собой – и Козырев вывалился из автобуса… Вера понимала, что ее бьют по голове, пинают ногами, но боли она почти не чувствовала и продолжала держать ствол до тех пор, пока не обожгло руки. Потом перед глазами ярко вспыхнуло и тут же все погасло. Вера не ожидала, что смерть будет такой легкой и не больной. В одно мгновение, удивительно ярко и легко пролетели кадры всей ее жизни, начиная с детства… До тех пор, пока я еще в сознании, нужно молиться: Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя грешную…
ЭПИЛОГ
… Сгорбленный старик бежит по сосновому лесу, да как проворно бежит! Сверху сыплются иголки, падают сосновые ветки. Да это же по старику стреляют, просто кто-то выключил звук во сне! Автоматные очереди сбивают хвою над головой бегущего, но никак не могут зацепить убегающего. Вероятно, это уже финал сна, теперь мне нужно, от эпилога к прологу, просмотреть все с конца до самого начала… Наконец, все кусочки сновидения, постепенно выплывающего из ночного сознания, улеглись в сознании бодрствующем, и Вера проснулась окончательно. Было совершенно темно. Но она дрожала не столько от холода, сколько от только что пережитого… "Все вернется на круги своя…" Это, кажется, из Писания. Но кто ей недавно это говорил? Тот человек с детской улыбкой и мудрыми глазами старца. Он так же сказал однажды: "Обязательно нужно вспомнить все". Сон о неизвестном человеке, убегающем от расстрела, никак не вылеплялся в памяти из уцелевших осколочков. А оттого, как сложатся те осколочки, она чувствовала, будет серьезно зависеть вся ее последующая жизнь. Вера встала, чтобы взглянуть, что это мешается на плече под ночной рубашкой. Включила свет и разглядела висевший у нее на шее талисман. Воскресенская не помнила, откуда тот взялся и когда она его надела на себя. Но об этом думать было некогда, надо было записать сон, пока она его помнила. - Мама Вера, – позвал в темноте Славик. – Это ты сейчас кричала? - Это я во сне, сыночек… Ложись, не бойся. Все будет хорошо… Воскресенская не стала накидывать халат и прикрывать форточку. Она присела к письменному столу, где ждала ее настольная лампа под старинным колпаком и амбарная тетрадь, приготовленная с вечера. Мелко вздрагивая от холода, в одной сорочке, Вера Христофоровна принялась подробно записывать привидевшееся во сне.
|
