<<< назад

Валерий Курносов

Родился в Казани. В 1984 году окончил с отличием исторический факультет Казанского университета. Работал журналистом в различных изданиях, в том числе колумнистом газеты «Русская Германия (2001 – 2004), корреспондентом московских изданий «Газета» и «Аргументы недели». Дипломант IV Всероссийского конкурса «PR на страницах российской прессы-2007».

В мае 2011 года вышла его книга-расследование «Царское золото» о судьбе хранившейся в Казани и пропавшей в 1918 году части золотого запаса России. В августе того же года вышла презентационная книга «Казань, я люблю тебя!» для VIP-гостей Универсиады.

По следам шпионов Александра Дюма в столице Универсиады-2013

Сам грызи или будь в грязи. По ту сторону "финансовых пирамид"

ОБО МНЕ

До моего рождения

Моя мама родилась в селе Никольские Выселки Буинского района Татарской автономной республики. Сами жители называли свое село «Затон», так как его часто затопляло. Колхоз «Красный Сеятель».

Мой папа – из села Царицыно Столбищенского района под Казанью, колхоз «Красный Пахарь». Никольские Выселки не дожили до моего сознательного возраста, Царицыно стало пригородным рабочим поселком Казани. Отец пошел в рабочие на завод, мама – в служащие.

Мои родители познакомились в центре Казани, в булочной на перекрестке улиц Пушкина и Галактионова по адресу Пушкина, д.38/1, когда мама приехала в город работать швеей на швейной фабрике.

 Царицыно после революции 1917 года большевиками переименовано в «Азино», в честь 23-летнего латыша Владимира Азина, командира красных партизан (группа войск 2-й армии), освобождавшего от войск Каппеля Казань как раз ударом через Царицыно. Село располагалось на берегу речушки Ноксы – левого притока Казанки. Находилось «в семи верстах от Казани», как писал Пушкин, и примерно в трех верстах от устья речки.

В детстве в апреле мы – царицынские пацаны – катались на плотах по широко разлившейся реке, а в начале мая в высыхающем русле руками ловили рыбу, идущую вверх по течению на нерест. А в июне уже играли на берегу в футбол на самодельном поле с двумя воротами, кем-то сооруженными из берез. Деревья росли рядом в небольшой роще на холме («Царицынском бугре»).

И еще мы бегали на самовольную свалку за оврагом, в конце улицы. Там выбрасывали много штуковин, важных для мальчишек. Например, партию старых пилоток из ракетной части. Такое богатство! Гарнизон со свалкой разделял клин поля с колосившимся хлебом.

Свалочные драгоценности мы, пацаны, тащили в дом. А потом наши мамы лечили «цыпки» на руках и разбитые коленки. А за свалкой, в овраге, было другое поле. И там растили хрущевскую кукурузу, а мы, мальчишки, прятались среди двухметровых стеблей заморского маиса и от души хрустели спелыми початками.

Село наше старинное. 12 (2 по старому стилю) октября 1552 года войска Ивана Грозного штурмом взяли Казань. 7 августа (28 июля) 1555 года в город прибыл первый архиепископ Гурий. При шестом архиепископе Казанском и Свияжском Иеремии 18 (8) июля 1579 года в городе был обнаружен всемирно известный чудотворный образ Казанской иконы Божией Матери. Историк Анатолий Елдашев отмечает, что «в 1570-е годы» в едва возникшей казанской епархии был зарегистрирован приход храма Казанской иконы Божией Матери в Царицыно. Выходит, что мое село родилось в 1579 году.

С «Царицынского бугра»  мы, дети, зимой катались на санях и лыжах, рискуя в любой момент врезаться в кресты на могилах наших предков на склоне. Эта возвышенность в начале XXI века застроена коттеджами.

Между прочим, она прославилась на всю Россию, хотя об этом никто и не помнит. 22 (11) июля 1774 года по этому «бугру» между моей деревней и селом Троицкая Нокса, что расположено в самом устье Ноксы, встало лагерем 20-тысячное войско во главе с бунтовщиком Емельяном Пугачевым, «императором Петром Федоровичем».

На следующий день войско Пугачева загнало обороняющихся казанцев за тесные стены кремля, перебило не успевших спрятаться горожан, разграбило и подожгло город. Пушкин писал: «Настала буря. Огненное море разлилось по всему  городу. Искры и головни летели в крепость и зажгли несколько деревянных кровель. В сию минуту часть одной стены с громом обрушилась и подавила несколько человек. Осажденные, стеснившиеся в крепости, подняли вопль, думая, что злодей вломился, и что последний их час уже настал».

И в этот самый момент кульминации боя «императору» доложили, что к Царицыну со стороны села Пестрецы приближается отряд гусаров премьер-майора Ивана Михельсона. И гусары уже громят тылы пугачевского войска. «Петр Федорович» приказал отступить от городской цитадели.

24 (13) июля авантюрист выстроил свою армию на «царицынском бугре». Всем своим построением как бы приглашая Михельсона спуститься в низину (на месте современных улицы Космонавтов и ипподрома) – на помощь осажденным в городской цитадели и этим открыть свой тыл для коварного удара.

Премьер-майор оценил опасность диспозиции и вместо движения к дымящимся головням, в районе деревни Константиновка приказал двигаться на запад через местный лес Лом. В котором я позже с отцом не раз собирал подберезовики и белые грибы. В результате маневра гусары эстляндского немца и лютеранина Михельсона оказались не в ожидаемой Пугачевым низине, а за спиной самозванца. «Императору» пришлось разворачивать свои боевые силы на 180 градусов, в то время как Михельсон строил свои. Против левого крыла пугачевцев премьер-майор нацелил кавалеристов Харина, против правого – гусар Дуве.

И на том поле на опушке леса, где позже лесники высадили еще и молоденькие елочки, под которыми я подростком собирал вкусных маслят, произошел решающий бой.

«Пугачев, ободренный победою и усилясь захваченными пушками, встретил нападение сильным огнем. Перед батареей простиралось болото, через которое Михельсон взял батарею; Дуве на правом фланге отбил также две пушки. Мятежники, разделясь на две кучи, пошли – одни навстречу Харину и, остановясь в теснине за рвом, поставили батареи и открыли огонь; другие старались заехать в тыл отряду. Михельсон, оставя Дуве, пошел на подкрепление Харина, проходившего через овраг под неприятельскими ядрами. Наконец, после пяти часов упорного сражения, Пугачев был разбит и бежал, потеряв восемьсот человек убитыми и сто восемьдесят взятыми в плен. Потеря Михельсона была незначительна. Темнота ночи и усталость отряда не позволили Михельсону преследовать Пугачева». (А.С. Пушкин. История Пугачева)

Утром 26 (15) июля Пугачев вновь повел свои 20-25 тысяч против примерно 800 гусар Михельсона, гарнизонных карабинеров и чугуевских казаков. Теперь Михельсон занял удобную оборонительную позицию у Царицына, приглашая Пугачева атаковать. Восставшие обрушились лавой. В тылу наступавших крестьян находились яицкие казаки, которым Пугачев приказал колоть своих беглецов пиками. «Злодеи,— вспоминал Михельсон,— на меня наступали с такою пушечною и ружейною стрельбою и с таким отчаянием, коего только в лутчих войсках найти надеялся». Четыре часа продолжался ожесточенный бой. Фланговые кавалеристы Михельсона и Харина с двух сторон опрокинули наступавших и погнали их прочь. В этом бою на «царицынском бугре» екатерининскими войсками окончательно была захвачена инициатива в борьбе с восставшими и была предрешена участь Пугачева.

Бывший (в 1773 году) казанский заключенный Пугачев вновь бежал прочь от Казани, оставив о себе вечную память. Огромные массы погибших горожан не вмещали в себя старые кладбища и их стали зарывать в Арском лесу, положив начало самому известному сегодня в Казани Арскому (куртинскому) кладбищу…

19 (7) сентября 1833 года на легких четырехколесных дрожках, видимо, одолженных в усадьбе генерал-майора Льва Энгельгардта (часть усадьбы сегодня – музей поэта Боратынского), в Царицыно приехал Александр Сергеевич Пушкин, чтобы подробнее изучить поле битвы и детально описать события в своей «Истории Пугачева».

В сентябре 1918 года царицынский житель, и, наверное, мой дальний родственник, Иван Курносов был партизаном в отряде 23-летнего латыша Владимира Азина. Отряд с 1 сентября 1918 года получил наименование Правой группы войск 2-й армии «красных». Лазутчиком Курносов пробрался в село, выяснил отсутствие войск КОМУЧа (каппелевцев, чехословацких и сербских легионеров) в деревне. После чего 10 сентября, через Царицыно, вооруженные силы Льва Троцкого ворвались в город с северо-востока, наряду с ударом с запада. В 1930-е годы храброго «красного» разведчика Курносова расстреляли как «врага народа». Об этих обстоятельствах я узнал, когда работал над своей первой публикацией в едва открытой газете «Вечерняя Казань». Моя статья о старейшей школе Казани увидела свет в апреле 1979 года.

Место, где я появился на свет

Я появился на свет примерно в 14:30 20 мая 1961 года. По святцам, ближайший крупный православный праздник – «Никола Вешний» (22 мая). По православной традиции русские называли своих детей именами святых, чей праздник отмечался в ближайшие дни. Чтобы был у младенца небесный ангел-хранитель. Видимо, мать в душе своей хотела назвать меня Николаем. Не случайно много позже она советовала мне сходить в церковь и «поставить свечку Николаю-угодничку».

Но на момент моего появления в СССР была эпоха воинствующего атеизма. Все же я родился спустя ровно один месяц, одну неделю и один день после полета Юрия Гагарина в космос.  Ни он 12 апреля 1961 года, ни Джон Гленн 20 февраля 1962 года, с Богом в космосе не встретились.

И родители меня назвали нейтральным латинским именем Валерий, от глагола valereo («быть здоровым»). Но, как выяснилось, и с таким именем у христиан есть святые. Поэтому православные с именем Валерий отмечают день своего ангела 22 марта и 20 ноября.

Место моего появления на свет – родильный дом в самом центре Казани. Недавно мама открыла мне подробности того, что это произошло в здании на пересечении улиц Островского и Кави Наджми. Дом 11/6, рядом с ТЮЗом. Это бывшая больница Клячкина. Я родился там, где умер выдающийся татарский поэт Габдулла Тукай! Поэт ушел в вечность 15 (2) апреля 1913 года.

После этого, разве я мог не писать, не любить театр и детей???

Мое раннее детство

«Родовое гнездо», где прошли мои первые 22 года жизни, имело адрес: «улица 2-я Азинская, дом 22». Мы жили в отгороженной задней части деревянного дома моего деда, в комнатке площадью три на пять метров, с одним окном в сад и другим окном на черемуху, за которой начинался огород. Часть площади комнаты занимала кирпичная побеленная печь-голландка. Вдоль стены, где была печь, стоял раздвижной диван-кровать, а также на тумбочке «радиола» (радиоприемник с проигрывателем пластинок). Тяжелые черные диски со специфическим запахом и голосами молодого Ильи Кобзона, Аиды Ведищевой и других советских певцов хранились в тумбочке.

Вдоль другой стены стояли: ближе к выходу во двор – желтый платяной шкаф (фанера, покрытая бесцветным лаком), стул и квадратный стол, на случай праздников раскладывающийся за счет выдвижных панелей. Стол тоже был желтой фанерой, покрытой лаком. Стул позже облюбовала для своей прописки кошка Пушок и не любила, когда ее со стула сгоняли.

В «красном» углу (переднем левом – там, где у моей бабушки и других православных стояли образа и лампада), у нас на тумбочке гордо стоял телевизор «Воронеж», покрытый сверху вышитой мамой салфеткой. Мама, кстати, вышивала очень красиво и у нас долго хранились ее салфетки, полотенца и скатерти с красочными и яркими вышитыми цветами.

Поглазеть на телевизор и поболеть за наших хоккеистов на чемпионате мира к нам приходили соседи и будили меня маленького. Не разбудить меня было невозможно – между столом у одной стены и разложенным диваном-кроватью у другой оставалась небольшая щель. Поэтому, если взрослые протискивались к выключателю телевизора, меня трудно было не разбудить. Я вскакивал со своего ложа и, глядя на экран, хватал чугунную кочергу у печки, формой напоминающую клюшку. А затем возле печки возил кочергу по щелистому, дощатому полу, выкрашенному красно-коричневой краской, и в темной комнате с мерцающим экраном выкрикивал, подражая голосу комментаторов Николая Озерова или Вадима Синявского: «Кузькин – шайбу! Гусев – шайбу!».

Но это не первый зрительный образ из моего детства. Самый первый образ настолько ранний, что мне слабо верится, что можно хранить в памяти такие воспоминания. Но родители подтвердили мне позже, что такой случай в моей биографии был. Я тогда едва научился ходить. Видимо, это было лето 1962 года. Где-то в Никольских Выселках, у бесконечно длинного светлого забора пасся козел, который подошел и из любопытства слегка боднул меня. На нестойких ногах я не удержался и повалился навзничь.

Было не больно, но обидно. Я не плакал, лишь беспомощно озирался по сторонам, сучил ручками и ножками, в надежде найти опору и встать. Помню, как неудобно было смотреть в моем положении, я выгнул шею и вращал глазами в поисках выхода из ситуации. И слева в обзоре увидел моего папу, со всех ног бросившегося мне на выручку. А где-то половину обзора сверху и справа закрывала козлиная морда с висящей бородой, жующая свою жвачку. Козел, казалось, нахально усмехался над поверженным мною.

Увы, с тех пор я и веду начало традиции столкновений с якобы представителями закона. Причем, неспровоцированных мною конфликтах. О чем еще расскажу ниже.

Другое раннее воспоминание, в которое верится с трудом, относится к 9 августу 1964 года. Но вновь родители подтвердили, что я все вспомнил правильно. Во второй половине того дня самолет с первым секретарем Президиума ЦК КПСС Никитой Сергеевичем Хрущевым приземлился в казанском аэропорту (сегодня там городской ипподром). Как тогда было принято, за предприятиями закреплялись участки на улице, где должны были стоять работники, и встречать горячо любимого руководителя партии и государства.

Отец тогда работал токарем на казанском компрессорном заводе или на соседнем заводе «Пишмаш», корпуса которого были между городскими кварталами и Царицыно. Я точно не помню, на каком заводе в то время. Работать ему доводилось на обоих этих заводах. Цеху отца достался участок на улице Ершова, у бензоколонки, между оврагом и оградой Арского кладбища. Бензоколонка до сих пор находится на своем месте, также как и овраг с кладбищем.

Когда почетный кортеж из аэропорта приблизился к месту нашего ожидания, отец посадил меня к себе на плечи, и я поверх голов отчетливо увидел красивый черный лимузин «Чайка» с открытым верхом. Машина медленно двигалась к центру города вдоль оцепленной милиционерами дороги и толпы людей у них за спинами. В автомобиле стоял лысый дяденька, похожий на его визави президента США Эйзенхауэра. Дядька левой рукой держался для устойчивости за спинку переднего кресла, а правой размахивал белой шляпой и улыбался.

Так я впервые в жизни столкнулся с политикой  и политиками.

В детский сад я не ходил и до школы был на попечении бабушки, а также мальчишек на улице. Мы часто собирались у старого одноэтажного барака на перекрестке с улицей Губкина. Это и сейчас оживленный и опасный для владельцев авто перекресток Губкина и Южной трассы.

Раньше здесь стояли раскидистые деревья, на которые мальчишки любили лазить, а за деревьями был сам барак где, оказывается, после войны размешалась «старая школа» в Царицыно. Есть еще каменное здание «новой школы и клуба» в самом конце улицы Губкина, рядом с церковью. Туда в 50-е годы XX века мои родители ходили на танцы. А сегодня там размещается контора ритуальных услуг. Очень выгодное сегодня место: придут в церковь договариваться об отпевании усопшего и тут же, рядом, закажут гроб. Бизнес…

А в моих детских воспоминаниях на этот перекресток улиц Губкина и 2-й Азинской подъезжала автоцистерна марки «Газ» с керосином для бабушкиной и нашей «керосинки» и «керогаза» (в чем разница, до сих пор не знаю). И мы с бабушкой несли домой в трехлитровом бидончике драгоценное горючее. Потом там уже стояла машина с газовыми баллонами. Из-за непролазной грязи и снега заезжать на нашу улицу можно было только летом.

Зато с этого перекрестка на «2-ю Азинскую» заезжали подводы старьевщиков. Это были пожилые дяденьки. Они управляли лошадьми, а на телеге у них лежали всякие драгоценности – свистульки, игрушечные пистолеты, «стрелявшие» лентами пистон и прочие привлекательные штуки. С каким восторгом мы, мальчишки, дергали своих родителей, требуя обменять на эти сокровища завалявшиеся старые книги и тряпки.

Еще помню дядю Ваню – хозяина дома напротив. Запомнил его из-за детского потрясения. Утром дядя Ваня скосил траву перед домом, сложил ее полосками – вальками для просушки. А мы с моей ровесницей, соседкой Наташкой забирались внутрь сена и прятались. При этом вся трава опять разбрасывалась в стороны, портя работу дяди Вани. Он выходил и, недовольный, распугивал нас. Мы с восторгом визжали и разбегались, а потом опять прятались.

А запомнилась вся эта история оттого, что в тот же летний день дядя Ваня умер. Видимо, на следующий день я с бабушкой зашел попрощаться с соседом. И летним жарким днем впервые почувствовал близость смерти: тошнотворный запах разложения трупа, привезенного из морга, и запах противной масляной краски едва покрашенного гроба.

И еще. Я вырос в бывшем селе, где при мне всегда бабушки ходили по праздникам в действующую церковь. Туда же относили отпевать покойников, там же патрули комсомольцев вместе с участковыми ловили молодежь во время пасхальной всенощной и крестного хода.

Я думал, что и вся Казань – это русский город, где по праздникам православные бабушки ходят в церковь, а на Пасху все дети, как мы с Наташкой, ходят по соседям, говорят «Христос воскрес!» и в ответ получают гостинцы: крашеные яйца, конфеты и печенье.

Особенно это убеждение укрепилось, когда в конце 1960-х у действующей царицынской церкви кинематографисты сняли, а потом показали художественный фильм про студенческие годы «вождя мирового пролетариата» Владимира Ленина. А тогда – студента Ульянова. Молодой артист прошелся перед камерой кинооператора по одноэтажной улице Каспийской под звон колоколов царицынской церкви. И этот эпизод позже показали во всех телевизорах СССР. Тогда мне казалось, что и везде так живут – в одноэтажных деревянных домах, рядом с действующим храмом.

К своему удивлению в школе я обнаружил, что в Казани действующей была только еще одна церковь – за оградой Арского кладбища. А в городе живет много детей и взрослых с непривычными для меня нехристианскими именами, такими как Фарида или Мансур, и трудными на первых порах фамилиями Юльметов, Блитштейн, Шакиров. Или такими сочетаниями, как Зара Скворцова или Эсфирь Якупова. И собирать яйца на Пасху они не ходят.

Жизнь оказалась намного сложнее, чем детские представления о ней.

И еще. В дошкольные годы я встретился с разными интересными словами. Я не был крещен и не понимал, почему Наташка называет свою тетю «кокой». А это означало на местном наречии крестную мать. Также как и такой непонятный и локальный жаргон как «шабры». Оказывается, под ним подразумеваются соседи.

Взрослые говорили, что шалунов подбирает какой-то страшный «бабай», «бабайка». Позже я с изумлением обнаружил, что татары называют этим словом не злого колдуна, а всех свои дедушек. Что когда русские говорят «старая карга», имеют в виду противных бабушек. А по-татарски «карга» обозначает совсем другое – ворону.

Мы вовсю употребляли татарское «айда!» в значении «идем!». И когда я использовал это словечко в первом литературном опыте в 12 лет, моя первый же литературный критик – литредактор журнала «Пионер» в Москве – написала, что такого слова в русском языке нет. Как же нет, изумлялся я, когда все русские в Казани применяли его? О влиянии татарского языка на русский, татарских истоках слов «сарай», «богатырь», «чердак», «кушак» и многих других, я тогда не знал.

До сих пор я не перестаю удивляться влиянию на меня татарского языка. Уже в XXI веке, когда я работал в Москве журналистом, на ближайшем от моего жилья рынке у станции метро «Теплый Стан», продавцы предлагали мне  «балык» и указывали на говяжью вырезку на витрине. Я смотрел на торговцев и не понимал, чего от меня хотят. Поскольку, по моей привычке, «балык» – это «рыба», как говорили окружавшие меня в Казани татары.

Позже до меня доходило, что русский язык в Поволжье не совсем такой, какой в Москве. Александр Солженицын в «Одном дне Ивана Денисовича» писал о зэках ГУЛАГа: «Они, москвичи, друг друга издаля чуют, как собаки. И, сойдясь, все обнюхиваются, обнюхиваются по-своему. И лопочут быстро-быстро, кто больше слов скажет. И когда так лопочут, то редко русские слова попадаются, слушать их – все равно как латышей или румын».

Москвичи и особенно питерцы мою малую родину тоже вмиг определяли: с Волги. И объясняли, что все русские волжане говорят плавно, медленнее. Действительно, мы не любим тараторить так быстро, не говорим громче слово в конце предложения, как это делают в Москве под влиянием своих навыков обучения английскому языку.

Прием в пионеры

Все десять лет я проучился в «А» классе школы №121 на улице Космонавтов. Это была ближайшая школа для детей нашей окраины. С изучением немецкого языка. Никто тогда и не представлял, насколько перспективнее английский. И какое неравенство среди детей и их судеб заранее закладывают те, кто «сверху» решает, какой второй язык ребенку осваивать в школе.

Рядом, в микрорайоне школы были пятиэтажки, в которых, в основном, жили семьи офицеров. А мне из окраинного поселка пешком до школы добираться приходилось за час. Так же как и до ближайшей остановки общественного транспорта – трамвая №5 на улице Пионерской.

С тех пор расстояния меньше часа пешего хода я считаю несерьезными и предпочитаю их преодолевать, не дожидаясь общественного транспорта. Особенно меня удивляли пешеходы на остановках транспорта в Бугульме, куда я уехал по распределению на работу в 1984 году. Автобусов там было немного, а городок небольшой. Быстрее дойти пешком, но люди нередко подолгу ждали прибытия транспорта…

Еще мне заранее говорили старшие приятели на нашей улице, что новую школу № 121 называют «стеклянной». Я все выпытывал: «Почему?», а мне отвечали, что «стены там стеклянные». – «И в уборной, что ли стеклянные?» – удивлялся я. Стены в коридор на самом деле оказались с окнами. Но только из классов.

Учился я на «отлично» и закончил школу с двумя или тремя «четверками» в аттестате. В начале девятого класса моя классная руководительница предложила «тянуть» меня «за медалью», то есть стараться учиться и готовиться сдавать экзамены только на «отлично». Но в последние два школьных года приоритеты мои уже не замыкались на образовании. Интересовали мнение приятелей и внимание девочек.

Но сначала в оборот меня взяла политика. В конце третьего класса нас принимали в пионеры в особом месте – в «красном уголке» закрытого военного «городка» неподалеку, с каменными стенами по периметру и караулом солдат у парадного входа (контрольно-пропускного пункта – КПП). Городок назывался «Октябрьский» в честь того, что 6 ноября 1917 года (а по старому стилю – 24 октября) в этом городке восстала 2-я артиллерийская бригада, которую попытались разоружить части, верные Временному правительству.

Отсюда председатель военной организации большевиков Николай Ершов повел артиллеристов из казарм на окраине в центр города – на штурм позиций частей, подконтрольных командующему военным округом Сандецкому, чей особняк ныне служит музеем изобразительных искусств. Так в течение суток большевики захватили власть в городе, одновременно с матросами, штурмовавшими в Петрограде Зимний дворец. В память того события перед КПП были поставлены на постамент две выкрашенные зеленой краской пушки с забитыми в стволы деревянными пробками.  Пушки простояли там до 2011 года.

А над каменной стеной правящие коммунистические власти установили красный лозунг со словами: «Наша цель – коммунизм!» Проезжавшие ежедневно на трамвае горожане постоянно посмеивались над двусмысленностью места и фразы. И в качестве городского анекдота говорили друг другу: «Интересная мишень у наших артиллеристов…»

В историческом помещении «красного уголка» этого революционного места в 1970 году нам повязали красивые красные галстуки. И мы гордились тем, что выглядели теперь постарше. И потому на слова старшей пионерской вожатой школы: «Пионеры! В борьбе за дело коммунистической партии будьте готовы!» звонко и радостно отвечали: «Всегда готовы!», приветствуя вожатую пионерским салютом – поднятой вверх надо лбом сжатой пятерней правой руки.

В тот самый момент 1970 года, когда мы радостно салютовали, метрах в 400-500 от нас, в специальной психиатрической клинике Казани держали «диссиденток», протестовавших против ввода советских войск в Чехословакию в 1968 году. 20-летней Валерии Новодворской и 34-летней Наталье Горбаневской делали дико болезненные инъекции сульфазина, аминазина или газоперидола. А еще под кожу вдували газообразный кислород, плюс сверлили здоровые зубы и удаляли здоровые нервы. Чтобы заранее поставленный следователями КГБ диагноз «вялотекущая шизофрения, параноидальное развитие личности» дозрел фактически. Таков был тогда удел для неготовых радостно приветствовать коммунистическую власть.

Уже через три-четыре года в знаменитую казанскую «психушку для политических»  наши власти готовились поместить и меня. И это было связано с моим первым литературным опытом в стиле «вестерн». Но про психушку – чуть позже, а пока – про «вхождение в литературу».

Опыт в стиле «вестерн»

Я взрослел и стал замечать бесперспективность серого быта на городской окраине. Мать на морозе стирала белье у водопроводной колонки, в корыте, красными от холода руками. Уборной нам служила выгребная яма во дворе с дощатым домиком и деревянной дыркой в полу домика, в которую в зимнюю пору поддувало с ненавязчивым ароматом прямо тебе в интересное место. Дерьмо мерзло и к концу зимы уже горкой возвышалось над дыркой в полу туалета.  В апреле выгребную яму дед и отец чистили, выливая содержимое на землю огорода, там, где через месяц сажали картошку. Аромат от ежегодной санитарной процедуры был неповторимый.

А мусор и другие отходы из помойного ведра, а также остывший шлак из печки от кусков сгоревшего угля мы ежедневно таскали и выбрасывали «в ручей»: справа и через дом был большой переулок. Он спускался по наклонной от «города» (заасфальтировнных улиц и многоэтажек на улице Новоазинской) ближе к речке Ноксе и «царицынскому бугру» за ней. После дождя и осенью в переулке была непролазная грязь. Метров 250 от крайней асфальтовой дорожки «города» до дома («в поселок») я после школы ехал по этой грязи вниз, как на лыжах. Знай только выруливай ногами, чтобы по инерции не скатиться в поток параллельно текущей мутной воды из осадков и сливаемых «царицынскими» (жителями) помоев.

Просыпались мы с младшим братишкой утром от холода. Чтобы умыться перед школой мама вставала намного раньше и грела для нас чайник на газовой плите (у нас появилась плита на газовом баллоне!). А затем кипятком заливала рукомойник в надстроенной отцом холодной клетушке-веранде. В умывальнике за ночь образовывался лед, и чтобы из него шла хоть какая-то вода, приходилось выливать в нутро целый трехлитровый чайник кипятка.

Чтобы в семье водились хоть какие-то деньги, дед позволил отцу построить в огороде сарай, в котором мы держали свиней. Мать утром варила им пойло из комбикорма, я днем их подкармливал, вечером мы с отцом выгребали навоз и выносили его в качестве удобрения на огород. И так каждый день. В начале зимы откормленных свиней резали. В малом возрасте я лишь наблюдал, как подвешенную тушу подпаливают специальной лампой во дворе и жевал в качестве деликатеса подпаленные свиные уши. А уже в студенческие годы мне приходилось и держать свинью за задние ноги, когда приглашенные здоровые мужики перерезали ей горло…

Холодильником нам служил погреб, который в марте мы забивали снегом. И который держал холод до конца августа.

И так каждый год. Грошовая зарплата родителей, никаких бытовых условий и перспектив…

Одновременно в эту пору киноэкраны СССР заполонили первые цветные фильмы, в которых молодой и стройный гимнаст и культурист из Югославии Гойко Митич, голый по пояс, мускулистый и с кубиками тренированных мышц на животе, изображал коренных американцев. На фоне красивого пейзажа (снятого в советском Крыму на берегу Черного моря) артист скакал на лошади, стрелял из винчестера и побеждал всех врагов. И югослава любили «индианки», переодетые немецкие артистки. После каждого выстрела справедливых и честных индейцев падали по два-три плохих ковбоя и злых американских солдата. Ловкость, сила, свобода, красивые девушки и победа – об этом в подростковом возрасте грезил любой мальчишка. Мечтать было лучше, чем грести навоз и не ждать ничего в будущем.

Кто-то в классе сказал, что «кино про индейцев» снято по книгам Фенимора Купера и Майн Рида. Мне дали почитать недоступные, «дефицитные» книги. И я увлекся приключениями, индейцами и желанием «написать книгу, не хуже, чем Фенимор Купер». С 12 лет я начал писать свой вестерн. И сразу не меньше, чем роман, «как у Купера».

Желание подогрели выпуски новостей в программе «Время». 27 февраля 1973 года от 200 до 300 индейцев племени сиу захватили поселок Вундед-Ни в штате Южная Дакота, в резервации Пайн-Ридж. Это была акция сторонников Движения американских индейцев (ДАИ). Ее возглавили молодые лидеры Дэннис Бэнкс и Рассел Минс. До 8 мая они удерживали поселок, о чем периодически сообщали советские тележурналисты, доказывая этим примером «рост национально-освободительного движения коренных американцев, протестующих против загнивающего американского империализма». И подогревая репортажами антиамериканскую и проиндейскую истерию.

Как доказывал единственный общесоюзный телеканал, не выдуманные индейцы на самом деле боролись с оружием в руках. И, как подумал не только я, ждали помощи своих друзей. Социалистические вестерны про хороших индейцев уже подготовили почву – тысячи индейцелюбов моего возраста мечтали на самом деле поскакать по степям, подержать в руках американскую винтовку, пострелять. Да так, чтобы после каждого твоего выстрела несправедливые враги по-киношному рядами падали поверженными.

Я написал в московский журнал «Пионер», постоянным читателем которого являлся (также как и читателем ленинградского детского журнала «Костер»), послал целую толстую общую тетрадь в зеленой мягкой обложке с графоманским подражанием Куперу. Написал так, как я понимал литературу и драматургию. Вежливая литературный редактор Ирина Петрова в ответном письме посоветовала мне больше читать книжек, интересоваться книгами по истории (истории тех же индейцев, раз они мне любы) и дала адреса таких же юных читателей-индейцелюбов. Оказалось, что их не менее десятка. А когда я списался с ними, то через них узнал около сотни других.

Мы обменивались информацией о книгах, об увиденном в кино и по телевизору, делились опытом по изготовлению «индейских» томагавков и красивых головных уборов с перьями, а также мечтали «подрасти и помочь индейцам».

Писем я тогда писал очень много и получал в ответ 2-3 ежедневно. И это привело к интересному результату. В июне-июле 2011 года я снимал для казанского телевидения сюжет о выпускнике казанского университета, защитившем диплом по истории… индейцелюбов СССР. Или, как мы себя ранее называли, «индеанистов». Фанаты этой культуры из стран бывшего СССР до сих пор переписываются, встречаются и проводят свои фестивали Пау-Вау. На фестиваль в 1981 году приезжал и я. Тогда уже студент университета, изучающий «историографию индейского вопроса в США».

Так вот, дипломник КГУ 2011 года рассказал мне, что в своих каких-то летописях современные «индеанисты» ведут точку отсчета по объединению фанатов от той переписки с Казанью. То есть от меня и моего казанского товарища, который до сих пор делает индейские костюмы, ездит на фестивали и ведет переписку. Теперь уже – через Интернет.

Я точно знаю, что вести историю фанатского движения индейской культуры с нас не совсем правильно. Поскольку есть люди, которые играли в индейцев до меня, по переписке и без. Судя по фильмам и кино, подростки играли в индейцев еще в XIX веке… Достаточно вспомнить рассказ О. Генри «Вождь краснокожих».

Но все равно было приятно и неожиданно слушать этот миф про свое патриаршество. Сегодня у меня уже нет восторгов и однозначной оценки в сложном вопросе межнациональных отношений.

«Диссидент» в 13 лет

Как оказалось, в СССР не все грезили романтическими историями. 2 ноября 1973 года три 16-летних подростка и их 20-летний лидер Виктор Романов захватили самолет Як-40, выполнявший рейс "Москва-Брянск". Они ставили цель долететь до США, чтобы там участвовать в вооруженной борьбе индейцев, поднявших восстание в Пайн-Ридже и сложивших в мае оружие. Подростки понятия не имели, что Як-40 имеет дальность полета всего 1800 км, а расстояние от Москвы до, например, Нью-Йорка 7505 километров. Так что на лайнере для перевозок на местных авиалиниях вряд ли бы им удалось преодолеть даже Атлантический океан…

Технически это было невозможно совершить, не говоря уже о юридических, моральных и военных преградах на пути достижения цели. В результате подростков арестовали и судили. Это были учащиеся ПТУ с такой же серой действительностью, в окружении унылых барков и дощатых общих уборных, что и у меня… За попытку сбежать от безнадеги их сурово покарали.

История с одним из первых захватов самолета в СССР была засекречена и стала мне известна лишь весной 2007 года, когда российский «1-й канал» показал документальный фильм, посвященный этому экзотическому уголовному делу.

Я понятия не имел, какие выводы сделало государство для профилактики подобного рода угонов самолетов. Но (после подобного инцидента) невольно сильно озаботил коммунистических чиновников одним своим детским поступком.

Как-то я увидел в программе «Время», как диктор Игорь Кириллов зачитал на всю страну «ответ Леонида Ильича Брежнева на письмо крестьянина (не помню его фамилии – В.К.) и его сына». И я почему-то подумал: «А хорошо бы и мне так ответил генеральный секретарь ЦК КПСС». И я написал на адрес «Москва. Кремль. Брежневу» письмо, в котором сообщил, что в СССР живет большая группа молодежи, которая «мечтает с оружием в руках бороться за права и свободу американских индейцев». И если бы была на то воля нашего государства и партии, то мы – эта молодежь – с удовольствием бы отправились в США для поддержки вооруженной борьбы обиженных коренных американцев.

После случая с захватом самолета власти с тревогой восприняли информацию о существовании некоего количества фанатов, которые могут повторить такой захват. Повторюсь, что о самом захвате я не знал и не думал. На самом деле содержание письма мальчика 13 лет было продолжением «игры в индейцев». И мы, на самом деле, являлись продуктом пропагандистской истерии советского телевидения. Но последствия моего шага оказались неигрушечными.

Письмо из ЦК КПСС было переправлено в казанский горком КПСС «для принятия мер». Что это за «меры» я случайно узнал через 18 лет, в марте 1992 года. А через десять лет получил подтверждение этой информации.

Тогда из Москвы казанскому горкому КПСС рекомендовали отправить меня в казанскую психушку для диссидентов, отработавшую методику работы с политическими активными гражданами на Новодворской, Горбаневской и многих других…

Документы на меня поручили готовить инструкторам горкома КПСС Андрею Гаврилову и Геннадию Муханову. Гаврилов с этой целью по грязи весеннего переулка скатился с асфальтовой дорожки крайних многоэтажек города к нашему дому. Помню, что в тот день я помогал родителям и деду сажать картошку в нашем огороде за уборной, когда в сером болоньевом плаще и беретке в огород вышел Гаврилов. Он спросил меня про письмо Брежневу, поговорил один на один со мной и родителями, оставил номер своего горкомовского телефона для связи и предложил попозже приехать мне в здание на площади Свободы и пообщаться там.

Мы встречались и разговаривали, он любопытствовал относительно моих интересов, советовал читать литературу, определиться с выбором профессии в будущем, предлагая, например, изучать историю США в Казанском университете. Раз уж она мне приглянулась.

Что было за этими встречами, я не знал. В январе 1991 года Гаврилов взял меня на работу к себе корреспондентом. К тому времени он уже стал редактором газеты «Вечерняя Казань» и народным депутатом СССР, членом демократической фракции «Межрегиональная депутатская группа». 27 сентября 1991 года он умер, а 7 марта 1992 года в редакции после работы мы устроили журналистскую пирушку и чествовали женщин редакции накануне праздника 8 марта.

Выпив, один из сотрудников, близкий к покойному редактору Гаврилову (по пирушкам в его окружении), рассказал мне, что предлагали со мной сделать вышестоящие «товарищи». По словам коллеги, Гаврилов отговорил «начальство» от приговора меня к мерам карательной медицины. Поскольку для этого я еще был слишком юн. Но меня все равно, на всякий случай, поставили «на учет» в чекистском ведомстве.

В студенческие годы я уже подозревал, что интересен для этой организации, когда друзья по переписке из ГДР (тоже «индейцелюбы» – «индеанисты») пригласили меня к себе, в гости. В социалистическую страну. И мне, отличнику и комсомольскому активисту, после СЕМИ (!) собеседований в комсомольских и партийных комитетах студенческой группы – курса – факультета – университета – райкомов, проверявших мою политическую грамотность и моральную устойчивость, на последнем рубеже – в райкоме КПСС (хотя я и не состоял в партии) без объяснений не дали рекомендации для турпоездки. Так я узнал, что я – «невыездной» из СССР…

Одновременно со мной поездку в ГДР «по ленинским местам» на истфаке организовали для детей номенклатуры. Якобы для стажировки будущих «лениноведов», на самом деле им подарили халявную туристическую поездку за границу от Обкома КПСС. Позже все «юные ленинцы» стали капиталистами, открыли «бутики» или при первой же возможности уехали на номенклатурные подпольные капиталы родителей из СССР.

Сравнивая себя с ними (я учился лучше, был активным общественником, в отличие от «блатных» представителей «золотой молодежи», и меня ждали реальные друзья по переписке), я впервые испытал унизительное чувство своей неполноценности, которую объяснять никто и не собирался…

И вот в 1992 году мне рассказали, что в мрачном учреждении «на Черном озере», как говорили в Казани, уже где-то в 13 лет на меня завели «дело»…

Позже я получил подтверждение фактов из того рассказа от 7 марта 1992 года. В 2001 году в Казани создавалась краеведческая газета «Казанские истории». Ее организовала бывший редактор газеты «Казанские ведомости» Любовь Агеева. Под ее началом я проработал в «Казанских ведомостях», где в качестве журналиста и историка писал краеведческие статьи. И теперь Агеева меня пригласила в состав редакционного совета газеты «Казанские истории».

На первое заседание пришел и генеральный директор Национального музея Республики Татарстан Геннадий Муханов. «А покажите мне Курносова», – попросил Муханов Агееву в моем присутствии. Агеева представила. Я поинтересовался причиной внимания Муханова. И тот слово в слово пересказал историю о том, как вместе с Андреем Гавриловым собирал на меня информацию в горкоме КПСС. И как они отговаривали «верхи» от отправки меня в дурдом. «Читал ваши статьи», – сказал Муханов. – Теперь вот хочу познакомиться и посмотреть, что получилось из нашего с Андреем заступничества».

Его откровения уже не были неожиданными. Но было горько. Поскольку я начинал понимать, отчего при всех достижениях в учебе, на работе и в общественной жизни, хода для карьеры мне УМЫШЛЕННО не давали НИКОГДА.

И тут я вспомнил картину из раннего детства: жующую морду усмехающегося козла, сбивающего меня с ног.

Дорога в университет

В мои школьные годы Гаврилов пару раз беседовал со мной в горкоме о моем выборе дальнейшего образования. Чтобы направить меня в конструктивное русло, он представил меня историку-американисту из Казанского университета, предлагая всерьез заняться изучением истории США.

Уроки истории в школе я давно полюбил. И даже более того – я столкнулся на них с неким Таинством, каким-то предопределением судьбы «сверху». Которое для меня до сих пор остается загадкой.

Дело в том, что кроме истории я очень любил алгебру и геометрию. От решения задач по началам математического анализа я даже испытывал странное физиологическое удовольствие, когда чувствовал в голове какое-то приятное состояние работы «серого вещества». Может быть, от прилива крови?

И когда в подростковом возрасте все мои школьные друзья – лучшие по успеваемости ученики класса – собрались в специализированную математическую школу №131 города Казани и позвали меня с собой, что-то внутри меня сказало: «Нет. Твоя судьба – гуманитарная». Я не знаю, что это было. Может быть, Искра Божья. Или просто блажь. Но, не имея жизненного опыта и любя математику, что-то во мне противилось идти путем точных наук. И я с приятелями не пошел.

Поэтому когда инструктор горкома КПСС Гаврилов советовал мне обратить внимание на образование в области литературы и истории, его слова просто попали на подготовленную почву. Я занялся историей и этнографией, и (школьником) стал посещать в университете студенческий научный кружок будущих историков-американистов.

Но с первой попытки в университет я не попал, срезался на сдаче вступительного экзамена по немецкому языку. И тогда я пошел работать в ближайшее учреждение рядом с домом – компьютерное НИИ, которое называлось ГНИПИ-ВТ. Меня взяли на работу «техником».

Фактически, чтобы не отвлекать программистов от работы, я за весь отдел дежурно отбывал существовавшую тогда «нагрузку» – работу от отдела на зернотоке, на стройке, на овощной базе. А еще в отделе я по мелочам помогал программистам в работе с их тогдашними перфокартами и жутко большими ЭВМ, занимавшими два этажа института. ЭВМ эти, по мощности наверняка меньшие, чем мой сегодняшний ноутбук на столе, перегревались летом. И потому программистам приходилось работать с ними в прохладные летние ночи. Отчего имели мои коллеги много отгулов.

И там, на первом своем месте работы, я познакомился с неприметным с первого взгляда человеком – интеллигентнейшим начальником моего отдела Геннадием Прониным. Помню, как в свободное время он своим подчиненным рассказывал о творчестве своего друга, неизвестного тогда художника Константина Васильева.

С именем этого живописца у меня связана своя история. После поступления в университет я стал готовить статьи для местной газеты (о чем чуть позже) и читать журнал «Студенческий меридиан». В первом же январском номере журнала, который пришел мне по подписке, я увидел репродукцию картины Васильева «Ожидание» и другие работы, многие из которых – на исторические русские сюжеты. Причем портреты былинных героев были выполнены в неожиданной нормандско-финской «северной» стилистике.  Я был потрясен нестандартному взгляду. Про скандинавов, влившихся в славянскую кровь и изменивших вид современных русских, я до этого всерьез не думал…

Зато позже я узнал из статьи косметологов о моей коже, быстро сгорающей на летнем солнце, что они выделяют особый скандинавский типаж – блондинов с голубыми глазами и нежной кожей. Я принадлежу к такому типу. Возможно, это гены далеких балтийских предков.

Позже, собирая для газеты материал о любимом художнике, я узнал, что Пронин живет в том самом доме, который я строил, отбывая за отдел «строительную повинность». Я договорился о встрече с моим бывшим начальником и попал к Пронину домой в не совсем подходящий момент. Знакомые ему московские художники только что закончили работы по росписи царицынской церкви и отмечали это событие. Помню полированный стол в центре пустой холостяцкой квартиры Пронина. На полировке было разлито красное вино, стояли бутылки и открытые консервные банки. А вместо стульев художники сидели на каких-то топчанах, накрытых покрывалом. Меня пригласили к столу, и я тоже сел на эти топчаны.

Сидеть было неудобно. По ощущениям ягодиц, подо мной  был какой-то штабель узких досок или плит, поставленных вертикально. Позже я был шокирован, когда узнал, что заменителями стульев были две стопки знаменитых уже в России картин покойного Васильева! Хозяин жилья сгрудил их вдоль двух стен, параллельно столу в центре. И я, вместе с другими, задниками своих ботинок невольно варварски обстукивал эти известные полотна!  Так, в меру возможностей, Пронин спасал картины своего друга. Осенью 2012 года я встретился с Геннадием Васильевичем еще раз. Он логично работал директором галереи Константина Васильева.

«Антисоветского» художника, очевидного иллюстратора порицаемой «нормандской теории» происхождения российской государственности, власти откровенно недолюбливали. Лишь после падения коммунистического режима друзья художника добились открытия в Казани галереи для этих работ…

Были и еще два следствия моей неудачи на вступительных экзаменах в Казанский университет. Меня она разозлила. Гаврилов к этому времени получил назначение редактором открываемой газеты «Вечерняя Казань» и нуждался в авторах. Он предложил мне попробовать себя в журналистике. И я стал учиться писать статьи, и с апреля 1979 года уже публиковался на страницах «Вечерки». Так я сделал шаг к своим будущим книгам.

И второе. Я к тому времени с жаром включился в изучение специальной литературы, написал письмо автору книги «Индейцы Северной Америки» Юлии Павловне Петровой-Аверкиевой. Я был в восторге от этой книги, не зная, что ее автор – директор Института этнографии при АН СССР, в эвакуацию в 1941-1942 годах жила в селе Услон под Казанью. Справка в «Википедии» не помогла мне уточнить, о каком именно селе идет речь. О Верхнем или Нижнем Услоне?

В 1947 году она была арестована по обвинению в шпионаже после длительной научной командировки в США и Китай, следуя за мужем-дипломатом. И лишь в 1954 году этнограф вернулась в Москву. Именно в 1978 году от нее я получил в подарок едва вышедшую книгу Аверкиевой. Буквально незадолго до смерти Юлии Павловны. А для меня это была первая книга с автографом автора. И хотя бы эпистолярное, но знакомство с настоящим автором настоящего труда.

Одновременно в конце 1970-х начала раскручиваться советскими СМИ пропагандистская кампания в поддержку осужденного активиста Движения Американских Индейцев Леонарда Пелтиера. Я хорошо знал тему и имел много фотографий по ней. Свои знания я оформил в альбоме, отослал его в редакцию популярнейшей тогда телевизионной программы «Международная панорама» – чтобы доказать мое знание темы и искренность моих слов в поддержку Пелтиера.

Так вышло, что по моим материалам в ноябре 1978 года редакция сделала сюжет. Фактически, я невольно выступил в роли телевизионного журналиста. Поскольку мне в ту пору было 17 лет, а телеканалов в СССР было всего два, передачу все видели. В Казани на короткое время в узких кругах я стал весьма узнаваемой персоной. Но это быстро прошло.

Так векторы истории и журналистики все более уверенно переплетаясь, прокладывали мне путь вперед.

В университете

Год подготовительных курсов при университете я посещал в школе №3, где до революции располагалась частная гимназия мадам Вагнер. Занятия, видимо, не прошли бесследно. Помню, как я удивил преподавательницу литературы на курсах, когда заданное ей сочинение на тему сравнения образов Онегина и Печорина я написал «онегинской строфой». Она прочитала мои вирши перед абитуриентами, удивляясь форме решения поставленной задачи.

А меня просто разбирала творческая злость. Я стремился доказать всем, что со своим творческим потенциалом, который я каким-то образом чувствовал (мистика!), я просто обязан попасть в КГУ. И что я не хуже тех откровенных «троечников» из моего бывшего класса, которые поступили в вузы «по блату». И со второй попытки я поступил именно туда, куда хотел – на историко-филологический факультет Казанского университета. Через год мы с филологами разделились на два факультета, поэтому я заканчивал уже чисто исторический факультет.

Первые два года на истфаке были просто упоением долгожданными знаниями. Я мучил преподавателей дополнительными расспросами, потому что все было интересно. Им тоже было лестно внимание, и они старались подробно все объяснить. А вот мои сокурсники просто стонали от моего любопытства, плохо его переносили и косились в мою сторону: после академической лекции я почти всю перемену занимал вопросами, и лектор не отпускал других студентов отдыхать. Ну не виноват я был в том, что учеба была по душе и все интересовало.

В то время как почти все отбывали часы ради другого. Оказывается, выпускники моего факультета своим дипломом получали входной билет в партийную номенклатуру и делали карьеры на комсомольской и партийной работе. Вот почему конкурс при поступлении на наш факультет был самый высокий, чуть меньше или примерно такой был на юридическом факультете. Об этом я задумался уже перед выпуском из вуза, а пока просто упивался учебой.

Говорят, что в вузе пять лет дают не для того, чтобы преподаватели тебя чему-то научили, а чтобы ты за эти годы чему-то научился сам. Я использовал мои годы по прямому назначению. Параллельно с общеисторическими курсами я сразу же стал писать курсовые работы, одновременно, по кафедрам историографии новой и новейшей истории на истфаке и этнографии на географическом факультете. К сожалению, потом пришлось ограничиться только одной курсовой по одной кафедре – просто времени не хватало на все, что занимало.

Я стал руководителем студенческого научного кружка будущих историков-американистов, выезжал для занятий в Ленинградский музей этнографии, исторические библиотеки Москвы, сидел в запасниках закрытого музея этнографии КГУ, ездил на студенческую научную конференцию в Калинин (Тверь), на научную конференцию в Институте этнографии АН СССР (уже после смерти Аверкиевой). На втором курсе в комитете комсомола факультета меня выбрали руководителем НИРС (научно-исследовательской работы студентов). В том году мы выиграли соревнование с комитетом комсомола истфака Харьковского университета на Украине (созданного одновременно с нашим, одним указом Александра I) именно благодаря преимуществу где-то в один балл по НИРС.

Помню, как я присутствовал на защите кандидатской диссертации по американской истории и 14 апреля 1982 года сам академик Н.Н. Болховитинов подарил мне свой труд «Русско-американские отношения 1815-1832 гг.» со своим автографом. А 5 октября 1983 года журналист-американист Станислав Кондрашов оставил свой автограф в моем экземпляре его брошюры «В Аризоне, у индейцев» (тогда я работал в московских библиотеках).

Но более эффектных результатов я с помощью, естественно, ребят и увлеченных преподавателей достиг в качестве руководителя комсомольской художественной самодеятельности на истфаке на 3-й и 4-й годы учебы в КГУ. Наша команда непременно занимала первое место на университетском фестивале художественной самодеятельности «Студенческая весна».

А еще на старших курсах я был руководителем американской секции Клуба интернациональной дружбы и солидарности (КИДиС) университета. Там мы устраивали всякие клубные тематические встречи, организовывали митинг в поддержку борьбы американских индейцев, встречались с делегациями иностранных студентов-туристов. И это помимо дружеских отношений с иностранными студентами на нашем факультете и в нашей общаге.

За бурной студенческой жизнью у меня скрывался один существенный изъян – я не изучал английского языка. И пока я штудировал книги российских историков и ходил на занятия по немецкому языку, никто мне не говорил, что сдача экзамена по английскому языку – непременное условие поступления в аспирантуру. Об этом я задумался позже. На четвертом курсе я записался в университете на бесплатные курсы по интенсивному изучению английского. Но было слишком поздно, чтобы за оставшиеся 1,5 года овладеть им настолько, чтобы сдать аспирантский экзамен…

Кроме того, мой научный руководитель оказался человеком с «двойным дном». Еще на защитах других аспирантов мне диссертанты говорили, что наш руководитель весьма сребролюбив. И «просто за так», за пятерки на экзаменах и исследовательскую работу, в аспирантуру не возьмет.

В сладостной истоме сбывавшегося наяву сна, я слушал, но не слышал этого. В наказание от судьбы за месяц до окончания учебы я это почувствовал. Несмотря на то, что мое фото висело напротив деканата на стенде «Лучшие студенты нашего факультета», несмотря на кружок, пять последовательных курсовых по одной теме, командировки и конференции, для меня вакансии в аспирантуре «не осталось».

Я был потрясен, уехал с выпускниками на военные сборы. Приехавшие к нам в гости наши же товарищи рассказали, что в наше отсутствие разгорелся фантастический скандал. «Моего» доцента студенты-вечерники поймали «с поличным». Выяснилось, что в перерыв семинарских занятий у них пропадали деньги. Методом исключения они пришли к выводу, что деньги крадет мой научный руководитель. Чтобы проверить свою гипотезу, они переписали номера купюр, сунули в один пиджак, вышли из аудитории, а потом обнаружили деньги в кармане моего научного руководителя!

Но делали они это без понятых и милиции, научный руководитель перешел в контратаку, подняв невероятный шум. В итоге на факультете заявили, что мой доцент – клептоман. И таким образом не довели дело до следствия и суда.

После чего «клептоман» продолжил «руководить научной работой в области американистики», а я поехал по распределению учителем истории в самый дальний район Татарстана, куда меня могли послать – в Бугульму.

От самого вида университетских зданий, где меня жестоко обманули, меня трясло от возмущения. Со старших классов школы я спал и видел себя профессиональным историком-американистом… И после такого разочарования я сам просил комиссию по распределению послать меня подальше от лицемерного истфака. Разочаровался, что только на крайний восток Татарстана.

И тогда я пошел в военкомат и дважды встречался с военкомом, прося забрать меня в армию. Я не очень задумывался зачем, это был эмоциональный протест против жульничества, как я считал, околонаучной мафии. В ту пору был самый пик боевых действий войск СССР в Афганистане. Среди нас, студентов, был уже награжденный ветеран боевых действий на китайской границе. Позже он возглавил армянский батальон смертников в Нагорном Карабахе.

На истфаке учились и студенты из Афганистана, с которыми я из любопытства часто встречался. И были эти мои знакомые тоже с пулевыми ранениями в ногу, у нашего армянина. Но что такое война в Афганистане, я не представлял. И не понимал, что  напрашиваюсь на смертельную опасность.

Но, несмотря на настойчивость, меня – молодого лейтенанта запаса – военком в армию не взял. Я был всего лишь гуманитарий, по военной специальности – командир мотострелкового взвода. Пехота, одним словом. А пехотинцев – как тараканов – много. «Вот если бы ты был технарь, – вздыхал военком. – Тогда обязательно бы взяли. А так – некуда…»

Пришлось мне без вариантов поехать в добровольную ссылку – на восток. В то время как все мои сокурсники, деревенские ребята, которым аспирантуру не обещали, заранее побеспокоились о своем будущем и пристроились в Казани. А я, коренной казанец, поехал им на смену – в районный центр. Думаю, если бы у меня не было бы «красного диплома», то меня услали бы и в глухую деревню. А тут он помешал.

И я отправился в небольшой городок начинать жизнь с нуля.

В школе

В Бугульме меня поселили в общежитии интерната для детей из проблемных семей, где за десять лет до моего появления жила будущая певица Надежда Кадышева, у которой умерла мать. Интернат расформировывали и последних детей при мне вывозили в другие подобные заведения.

На его базе образовывалось педагогическое училище, готовившее из деревенских девчонок учительниц начальных классов. Я оказался среди них как петух в курятнике… Это, вероятно, был сознательный умысел заведующего гороно – женить казанского парня с университетским дипломом и оставить навечно в бугульминской школе: мужчин явно не хватало в школах в качестве воспитателей мальчиков.

В тот год учителям повысили зарплату на треть, и по сравнению с выпускниками других специальностей из вузов советской поры у меня был неплохой финансовый старт. Я учился жить самостоятельно: готовил, ходил в соседнюю баню «на кирзаводе». Денег на дорогую стиральную машину у меня не было, я купил металлическое корыто и стирал в нем белье. Особенно трудно давалась большая стирка постельных принадлежностей.

Через год ко мне подселили соседа – деревенского парня и учителя труда Ильдуса. 12 августа он вытащил меня с собой на природу – отдыхать на озере Карабаш, рядом с местным дурдомом. Там во время заплыва на водной глади я зацепился за резиновый матрас, на котором загорала девушка с волнующим бюстом в импортном купальнике-«бикини». 26 сентября мы с ней расписались в ЗАГСе и живем вместе до сих пор. Через год у нас родился сын – в том самом роддоме, где за три года до того родилась будущая певица Алсу Сафина, известная в мире по финалу песенного конкурса Евровидения в 2000 году.

В Бугульме я придумал свой метод преподавания, с которым ездил к методистам в Казань, с целью посоветоваться и, если такой подход к преподаванию устроит специалистов, предложить для распространения. Специалистам из института усовершенствования учителей моя инициатива была явно в обузу…

В 1987 году у меня родилась другая идея, связанная с литературой. Через два года исполнялось 200 лет со дня выхода в свет знаменитой в СССР книги – «Путешествие из Петербурга в Москву». И мне показалось любопытным повторить маршрут автора – Александра Радищева и сравнить описания увиденного через 200 лет, в период разгоравшейся «перестройки».

Саму идею я подсмотрел у американцев. В 1831 году видный французский историк и политический деятель Алексис де Токвиль совершил путешествие по США и опубликовал книгу «Демократия в Америке». А спустя столетие американцы повторили маршрут автора и сравнили действительность со знаменитой книгой.

Я хотел подобного и изложил идею в письме в газету «Комсомольская правда», где открылся некий Фонд социальных инициатив, ездил в свой отпуск в столицу «пробивать идею». Но ничего не добился. Тогда я сам стал делать наброски для книги, которые до сих пор пылятся в моем архиве.

Когда были последние месяцы моей обязательной отработки по распределению и последние месяцы беременности жены, казанские строители подвели свою технику к нашей улице 2-я Азинская, поскольку дорожники вели городскую Южную магистраль из района новостроек – Горки в направлении Компрессорного завода. Встал вопрос о сносе четных домов, мой дом снесли, а моей молодой семье предоставили двухкомнатную квартиру. Это была единственная улыбка фортуны за всю жизнь.

В декабре 2011 года моим соседом по  госпитальной палате оказался строитель, сносивший дом моего детства… Мир тесен.

Забастовка

Я вернулся в Казань в июле 1987 года. В январе Горбачев инициировал принятие закона об акционировании предприятий и закона о кооперативах. Чтобы зарегистрировать свой кооператив, необходимо было положить в уставной капитал 10 тысяч рублей – стоимость двух автомобилей «Жигули». В советское время уравниловки и пресечения всякой деловой активности это была недостижимая цифра. Еще незадолго до 1987 года сажали в тюрьму за продажу на базаре клубники и цветов, выращенных на своем участке. Если вырастил больше некоего допустимого минимума.

В 1973 году посадили в тюрьму всенародного любимца актера Бориса Сичкина («Буба Касторский» в «Неуловимых мстителях») лишь за то, что он устраивал дополнительные неучтенные («левые») концерты. В конце концов, его вынудили эмигрировать в США.

Время было парадоксальное. В начале 1980-х годов в СССР сажали за просмотр «порнографического» фильма «Эммануэль». И люди отбывали реальные сроки уже в «перестройку», в то самое время, когда возникшие кооператоры в видеосалонах крутили этот фильм для всех желающих и зарабатывали деньги. Видеомагнитофон в ту пору был равен по цене автомобилю «Жигули». И некоторые люди продавали машину, чтобы купить «видик»!..

В 1987 году директора государственных предприятий получили законную возможность акционировать общенародные предприятия, затем на имена своих детей, жен, любовниц открывать кооперативы и выводить активы на их счета, а затем банкротить предприятия. В результате жульничества население страны не допускалось до честной конкуренции и образования рынка, а кооператоры-жулики из сынков элиты или просто легализовавшиеся с награбленным бандиты взвинтили цены «на кооперативную продукцию». Этому способствовал и провал рубля: ЦРУ в ответ на захват СССР Афганистана обвалило цены на нефть и финансировало оппозицию в Польше, также подконтрольной коммунистам из СССР.

Начала раскручиваться невиданная дотоле инфляция. Я остался один на один с учительской зарплатой, грудным ребенком и неработающей женой. Денег едва хватало. А тут еще в 1989 году в школе начались несправедливые придирки. Накануне, в 1988-м меня вместе с «моим» классом перевели в абсолютно новую школу. После строителей требовались массовые доделки, и директор призвал десяток учителей-мужчин помочь, в отпускное время поработать грузчиками, установить оборудование. А за это пообещал предоставить отгула в следующем году и приплюсовать их к отпуску. Мы пошли навстречу новому начальству, таскали стокилограммовые школьные доски, шкафы, столы и парты. А когда в следующем августе я вышел на неделю позже – как и договаривались, мне нахамили завуч и директор «за прогул».

Это возмутило: мало того, что денег не платят, так еще и слово свое не держат. Я призвал своих коллег к забастовке, а заодно и агитировал в других школах города. Позже в казанских газетах писали, что я организовал в городе первую забастовку с 1918 года. Где-то в году 2000-м я создал свой аккаунт на вольном сайте и стал размещать свои литературные пробы. Поместил и свою автобиографическую повесть «Учительская забастовка». Там все подробно изложено о событиях 1989 года.

Дальше начался активный политический период, о котором, как я думаю, можно будет писать только тогда, когда затянутся раны. А сейчас я не имею права, поскольку провозглашать какие-то аргументы, это значит лишать себя части читателей, которые не разделяют моих взглядов. Для меня так поступать с читателем – непозволительная роскошь.

Корреспондент газет

В 1991 году я попал в удивительную атмосферу творчества в газете «Вечерняя Казань»!

Но сначала заместитель редактора Нил Халилович Алкин учил меня складывать буквы в слова. Я про себя возмущался, но терпел, глядя, как и у других моих коллег, молодых журналистов, он беспощадно зачеркивал текст, напечатанный на машинке. При этом во время аутодафе автор сидел напротив и наблюдал казнь. Алкин где-то объяснял смысл своей кастрации, а где и молча сопел, нещадно выкуривая одну за другой сигареты едкой и дешевой «Примы» без фильтра. Тогда разваливалась экономика, и был страшный дефицит на невонючие сигареты.

Кроме самой темы будущей публикации, следовало ПОЧУВСТВОВАТЬ ритм статьи, ее структуру, понять алгоритм ее построения. Для этого нужен был только опыт и чутье, которые не объяснишь и не передашь словами. И потому Алкин только кряхтел, видя безграмотность, но понимал, что говорить много об этом бесполезно – у несмышленыша глаза откроются лишь со временем.

И, действительно, я был убежден, что поскольку раньше у меня – внештатного автора – уже выходили в газете редкие статьи, и раз я уже выучил все буквы алфавита, то и писать я умею. Не хуже многих. А это шаманство замредактора над моим текстом – больше ритуальное глумление, но приходится с ним считаться, поскольку он – начальник…

Итог этого детсадовского периода с дядькой-воспитателем у колыбели читали 230 тысяч подписчиков газеты в Казани, в Татарстане и в соседних областях и республиках Среднего Поволжья. Я тогда не понимал, какая это гигантская цифра. Иногда читатели забредали на наш четвертый этаж здания по адресу «улица Декабристов, дом 2», сплошь занятого редакциями, и заглядывали к нам в кабинеты, на которых были таблички с фамилиями корреспондентов. Отделять журналистов от читателей охраной в ту пору никто не догадывался. И потому к нам заходили и восторженные читатели, и те, кто приходил со своей проблемой, и просто психически нездоровые люди.

…С ноября 1995 года я стал создавать базу данных «Русское досье». Здесь в течение последних 17 лет я собираю и храню систематизированную информацию на различные темы, и особенно – историческую, которая помогает писать  статьи и книги. На момент написания этих строк в базе данных 15144 события на 113 тем и 4846 персон.  В основе – 1788 источников информации.

Есть в «Русском досье» несколько событий из древней истории, описанные в Библии (например, чума среди филистимлян) или у античных авторов – царствование Нефертити, рождение поэтессы Сафо, реформы Юлия Цезаря. Но подавляющее большинство событий отслежены от Рождения Христова. Здесь и факты по всемирной истории, и по истории России и, особенно, – по истории Татарстана и Казани. Ближе к современности события отмечаются более интенсивно (больше уцелело описывающих их документов), примерно в арифметической прогрессии.

Так что моя фактура – не только редкий антиквариат историка, но и одновременно жгучее досье современного журналиста-расследователя на темы различного рода аварий, криминала, разведки-контрразведки, атомного оружия. А факты позволяли находить общий язык с читателем не только в Казани и по всей России, но и в Украине, Израиле, США, Великобритании, Германии, Чехии. Всего в базе данных зафиксированы события в 1870 географических точках Земли и в ближайшем космосе (где были аварии и катастрофы космических кораблей).

В конце 1990-х годов я однозначно осознавал себя именно журналистом и историком, временно занимающимся другим делом.

В 1999 году за подробную компьютерную карту Казани и базу данных «Русское досье» фирма «Интерстронг» вручила мне диплом. Фирма специализировалась в России на регистрации необычных достижений. Это был прямой аналог «Книги рекордов Гиннеса». И, кажется, фирма была представителем англичан в России.

В будущем владение компьютером и «Русским досье», любовь к базам данных очень помогали мне в творческой работе. Я также создал для себя базу данных афоризмов (на сегодня – 4215 цитат на 307 тем), а также базу телефонов и e-mail ньюсмейкеров в России и за рубежом. На сегодня – 862.

Интернет-революция

В 1999 году я купил модем, установил его в компьютере и прорвался в виртуальную Вселенную информации!

Я зарегистрировался на сайте «Самиздат»: и опубликовал книгу-расследование  «Сам грызи или будь в грязи: по ту сторону финансовой пирамиды»: http://www.aferizm.ru/moshen/mlm/m_pir_kyrnosov-head.htm . Книга эта до сих пор не опубликована, но пользуется популярностью на специализированном сайте «Аферизм.Ру», посвященном борьбе с мошенниками.

А еще я опубликовал на сайте «ВГИК2000» свой киносценарий «Атомная каторга»: http://www.ezhe.ru/data/vgik/kv-katorga.html В основе его – сюжет, рассказанный мне бывшим уголовником, ставшим свидетелем взрыва подземного завода по производству начинки для атомного оружия. Я встретился с ним в ту пору, когда работал корреспондентом «Казанских ведомостей».

Еще я написал киносценарий «Девица против Наполеона» о поразительной судьбе Надежды Дуровой – реальной женщины, воевавшей против наполеоновских войск в обличии мужчины. Этот сценарий также был на сайте ВГИКа и на официальной интернет-странице по празднованию 1000-летия Казани.

Благодаря Интернету и «Русскому досье» я в ту пору нашел заработок далеко за пределами Казани. Сначала в Москве я устроился журналистом в газету «Листовка.Ру». Проект редактировал известный сетевой (Интернет) писатель Алексей Экслер. Финансировал проект первый в России интернет-миллионер Герман Клименко. Затем у них был проект «Аргументы и факты- Интернет», а я выступал одним из авторов-колумнистов.

Затем я самостоятельно договорился с владельцами и редакторами русскоязычных изданий за рубежом. В газете «Горизонт» (Денвер, США) я полгода вел свою авторскую рубрику по русско-американским связям (спасибо «Русскому досье»). Я также публиковал свои статьи в газетах чикагского медиахолдинга «Континент USA», которые распространялись по большинству штатов. Благодаря статьям я сдружился с владельцем медиахолдинга, бывшим жителем Ташкента, Игорем Цесарским. И продолжаю с ним сотрудничать по настоящий момент. В 2010-2011 году я трижды выступал героем в его часовом радиошоу на волне чикагской русскоязычной радиостанции «Народная волна».

Кроме того, я публиковался в журнале «Чайка» (Бостон); в газете «Вестник» (Балтимор) и в Washington Profile

Также 2,5 года я вел свою авторскую историческую рубрику по российско-германским взаимоотношениям в газете «Русская Германия/Русский Берлин».

Но, увы, кризис в Интернете в начале 2000-х сказался на платежеспособности зарубежных редакций.

Москва

Журналистские связи помогли мне найти временную подработку, а затем и работу в газете «Газета», в отделе происшествий. За годы работы в ней я оброс контактами в пресс-службах силовиков и редакциях. Я продолжал для души публиковать статьи по исторической тематике. И, к моему удивлению, за мою статью «PR царя Бориса» о том, какие современные политтехнологии использовал кандидат в цари при своем избрании, РАСО (Российская ассоциация по связям с общественностью) кооптировала меня в состав участников своего всероссийского конкурса «PR на страницах российской прессы». И в апреле 2008 года вручила диплом в номинации «Национальная репутация и общество».

А в конце 2008 года разразился мировой кризис, и мое рабочее место было сокращено. Позже «Газета» совсем закрылась…

В 2009 году я устроился спецкором отдела расследований в газету «Аргументы недели». Начатое мной расследование обстоятельств исчезновения царского золота из казанского хранилища взволновало редактора. Он посчитал добытые мной материалы вторжением в область государственной тайны. И как я не доказывал, что я пользуюсь официально рассекреченными документами, редактор предложил прекратить расследование.

Я вынужден был уволиться и с собранными сенсационными материалами браться за книгу. 17 мая 2011 года книга «Царское золото» была опубликована в издательстве «Вече».

17 августа 2011 года в Казани вышла моя вторая книга «Казанские истории: неожиданный ракурс» в серии «Казань, я люблю тебя!».

26 июля 2012 года в США вышла моя третья книга. $1 billion in gold. Treasure, documents, investigation. Это – электронная книга. Начало ее можно прочитать бесплатно в интернет-магазине «Амазон» здесь: http://www.amazon.com/Billion-In-Gold-ebook/dp/B008PLBVSG/ref=pd_rhf_pe_p_img_1 Заинтересовавшийся покупатель, может ее скачать через Интернет к себе на телефон или компьютер.

наверх

<<< назад 

Нури БУРНАШ

Родился в Казани в 1975 году. Осмысленно рифмует с 13 лет благодаря/вопреки письменному благословению Евгения Евтушенко. После этого инцидента мэтров отечественной словесности своей персоной не беспокоил. Многим обязан руководителям литературных студий Казани – Николаю Беляеву, Марку Зарецкому, Роману Перельштейну. Окончил филфак Казанского университета (1997), финансовый институт (2003). С тех пор в мировую науку по возможности не возвращался.

Возглавлял литературно-философское общество Altera parsъ при КГУ (1993-2000), творческий союз «Колесо» (2001-2009). В дальнейшем крупных  руководящих постов не занимал.

Активно-хаотическое участие в поэтической жизни родного города сменил на пассивно-созерцательное – похоже, единственный поступок, сделанный вовремя. Состоит в Союзе российских писателей – без особого ущерба для последних. В настоящее время с удовольствием мучает студентов первого курса Казанской консерватории русской литературой и историей кино, а в перерывах пишет вредные статейки на сайт triboona.ru  под именем Нури Газиев. Женат, воспитывается четырьмя дочерьми. Автор двух поэтических книжек – «Двадцать одно» (1997) и «Графика» (2009), а также эклектичного букета публикаций в российской и зарубежной прессе.

СТИХОТВОРЕНИЯ, РАССКАЗ

17.

Наш вечный друг и рабства враг,

Которым мир привык гордиться,

Был в карты выпить не дурак

И  между тел опохмелиться.

Пока не призывал поэта

К ответу иноземный бог,

Поэт плевал на этикеты

И развлекал себя, как мог.

Пойдет направо – эпиграмму 

Родит про русского царя.

Налево –  и пропала дама 

Плюс репутация ея.

Покуда нервные  гастриты 

Зубровкой лечит государь -

Шутник строчит «царя Никиту» -

Да так, что Даль глядит в словарь. 

А эта легкость! Мон ами!

Шутя – шути, но разве ж в моде

Писать о блядках и свободе

Одним размером, черт возьми! 

«Сверчок, куда?» «На маскерад,

Душа моя! Там нынче Мери!»

Он к декабристам был бы рад,

Да мрачный Пестель не поверил.

Ему ж – что Керн, что Геккерен: 

Ва-банк – без мысли о потере. 

Так дразнит Амадея тень

Потомков бедного Сальери.

pro amorе

Клеить бабу учили в подъезде. 

Рыжий Вовка по кличке «Тулуп» 

был в немыслимом авторитете 

и  плевал через выбитый зуб. 

На немытые уши пацанские 

ровным слоем ложилась лапша, 

но методика той аппликации 

до сих пор в наших душах свежа. 

Был доходчив спецкурс корифея, 

а греховные тайны – просты. 

Наши, ерзая по батарее, 

как в геенне, горели зады. 

"…есть такие: не знают покоя, 

так и тащат за шкирку в постель!" 

- на романтике улиц настоен 

заблуждений пьянящий коктейль. 

Сколько ж трещин и сколько царапин  

на бесчисленных гранях таит, 

миллионами пальцев залапан, 

той бесстыжей науки гранит! 

Ток  незамысловатой интриги. 

Тусклый свет. Вкус чужих папирос.  

Нет, стратеги подъездных блицкригов 

не забыли своих барбаросс! 

Помним, что говорить, обнимая.  

Брать умеем, не глядя в глаза.   

Только как расставаться – не знаем:  

что-то Вовка недорассказал.

Ночное

Тонко-тонко, тихо-тихо

у окна строчит пичуга;

зверь паук плетет интригу;

спит беспечная округа.

Зарастают паутиной 

звезд бессмысленные гроздья;

гости в комнате гостиной

завелись и не уходят.

Над столом парит спиртное

и окурок в грязной чашке;

чей-то муж с ничьей женою

мне расскажут на ночь сказку,

увлекательную  повесть

о живых и тех, кто помер, -

вот ведь как бывает! -

то есть, 

обо всем на свете, кроме.

Будет он шутить нескладно,

а она смотреть устало.

Грянет полночь и кантата

для нетрезвого вокала.

После будет гость неправ, но

буду я великодушен.

А потом я стану плавным

и засну под теплым душем.

И дождя аплодисменты

шелестеть начнут негромко

да пружины петь за стенкой -

тихо-тихо. Тонко-тонко.

Шамбала

Мы, жители Шамбалы, тайной страны,

мельчаем в панельных ашрамах, но сны

нас делают выше;

мы сами себе не рабы, не цари,

а царь наш – Сучандра, как мы говорим,

пока он не слышит.

В часы медитаций уйдя далеко,

брахманы постигли, что нет ничего

прекрасней свободы -

и, видя с мигалкой кортеж колесниц,

мы так же по-прежнему  падаем ниц -

но молча и гордо.

Им, неприкасаемым, чернь застит взор.

Надсадно Сансары скрипит колесо,

вращаясь на месте.

Репризой не вытянуть старый сюжет,

ведь ставит до боли родной шамбалет

наш шамбалетмейстер.

Давно уже черви проели закон -

одну кама-сутру мы помним с пелен,

зато досканально.

Когда же нас ночью теснит пустота,

целительный чай отверзает врата

и гонит печаль, но

едва ли поможет священный отвар,

когда на заборе поверх старых мантр

лишь новые мантры.

утрачено всуе искусство письма:

искусственным мозгом забиты дома

по самые чакры.

Луч солнечный редко доходит сюда

и часто такие стоят холода,

что ёжатся йоги.

К нам путь переменчив и скользок, как ложь,

а если случайно ты нас и найдешь –

не вспомнишь дороги.

ДЕВИАНТ

рассказ

Де-ви-ант – уютное слово, только что извлеченное из словаря, подпрыгивая, словно мяч, мягко прокатилось по гортани. Каримов не выдержал и повторил: «де-ви-ант». А как это прозвучит по-русски, м? Извра… нет, это слишком. Отклоненец? Он еще некоторое время полистал книгу, но тщетно: слова с таким же симпатичным звуковым узором больше не попадалось. Зато постоянно отовсюду выпрыгивала фамилия редактора – Всеядов, и  почему-то было радостно от ее очевидной  несъедобности.

За окном бубнил дождь. Не шелестел, как дома, и не скандалил, как в Крыму. Накрапывать начало еще в феврале – мелкие редкие капли падали с убийственной регулярностью, под разными углами, но непременно за шиворот. К маю непривыкший к такому безобразию Каримов начал потихоньку сходить с ума. Даже сейчас,  в своей комнате, ему казалось, что вода настигает его. Сквозь этажи. Сквозь стеллажи. Капля долбит камень.

Он встал, прошелся по квадратной комнатенке, будто знакомясь с ней заново. Густо, с присущей этим широтам   основательностью, крашенные  коричневые стены. Цвет общественной дисциплины. На уровне каримовского плеча, слава богу, начиналась штукатурка и утром в редкий солнечный день это помещение могло ненадолго притвориться жилым. На  казенном столе, составлявшем, вместе с кроватью, всю обстановку, в причудливых позах замерли учебники на двух языках, три зубочистки и  скомканный носовой платок. Большая общая тетрадь, исписанная наполовину стихами, наполовину   геометрическими монстрами, ютилась здесь же.  Каримов уныло посмотрел в пыльное зеркало, критически оценив  свою   трехдневную небритость: завтрашняя лекция была чревата встречей с самим   координатором, Великим и Ужасным, которому Каримов уже вторую неделю не мог сдать научную статью – результат своих  ночных медитаций. Фамилия у координатора была Девиш и являлась предметом бесконечных шуток всех русских студентов университета. В частности, его семинары  упорно именовались девишниками.

Состроив себе пару дебильных рожиц Каримов пальцем начертал на пыльном отражении нецензурное фламандское слово и, вполне самоутвердившись таким образом, вернулся к столу. На столе из-под башни разнокалиберных бумаг и тетрадей выглядывал древний пергамент с неоплатными долгами. Посмотрев на него, как русский поп на иудея, он придвинул к себе развеселую открытку, две недели назад приобретенную им на станции, название которой он немедленно забыл: не то Завентем, не то Завентзее. Этакий буранный полустанок в трех километрах от столицы. Каримов тогда простоял полчаса на настороженном перроне в созерцании круговорота секундной стрелки станционных часов. Проехал бесшумный поезд с очень хорошо воспитанными вагонами, но из него почти никто не вышел. Такое очаровательное уютное безлюдье в самом сердце Европы. Или животе? Даже кассир, не открывая глаз выдавший Каримову билет, показался ему большим плюшевым зайцем. Чтобы рассеять подозрение Каримов купил у него же открытку, но заяц так и не прозрел, только прошептал что-то вежливое на своем механическом языке и медленно – завод был на исходе – протянул в окошечко квадрат глянцевой бумаги с изображением доброго пса под зонтиком. В трех размашистых вертикальных линиях угадывался дождь. Добрый пес задорно подмигивал левым, очень человеческим глазом. Welcome to Brussels, where the rain is usual! «Друг. Пошлю тетке в Саратов» – определил тогда Каримов судьбу пса, засунув его и зонтик в карман куртки.

Сейчас он посмотрел на реальную морось, тоже не бог весть как изображенную за окном, на  заштрихованный треугольник пространства, вырезанный во мгле светом фонаря, настиг начавшую было падать со стола авторучку и некоторое время без любопытства разглядывал надпись на ее боку. Писать письма он не умел, как не умел многое другое, и хит-парад этих неумений Каримов часто не без мазохизма прокручивал в голове. К примеру, начало списка "абсолютная неспособность" могло бы звучать так: исполнение «Мефисто-вальса» Листа с повязкой на глазах; исполнение "Мефисто-вальса" Листа без повязки на глазах; вообще игра на фортепиано.

В данную минуту Каримова более всего прочего волновала его эпистолярная немощь, а именно совершенно резонный вопрос: о чем? Убедить адресатов, что здесь, в средоточии цивилизации, ничего экстраординарного не происходит, Каримов отчаялся уже давно. События, достойные письменного упоминания, вроде бы действительно имелись, даже более того: в памяти живо переливались выпуклые, искристые детали и сюжеты, однако, пойманные с поличным,   выведенные на чистый лист бумаги, они предательски бледнели, как морская галька на солнце. 

Ну что могло дать куцее описание его во всех смыслах сногсшибательного перехода местной проезжей части на красный свет? Как втиснуть в слова эту карманную улочку с двумя  обнимающимися светофорами? Каким образом описать любимому деду, ярому приверженцу порядка, что просто нельзя, совершенно невозможно было удержаться и не перепрыгнуть с тротуара на тротуар? Какими эпитетами наградить, слава богу, вовремя затормозившую перед его носом машину, оказавшуюся, естественно, полицейской? А пряный запах картошки-фри,  исходивший от строгого блюстителя? Как, чем его передать? Ведь не поверят и, если поймут, то как-нибудь не так, неправильно как-то. Добрый пес. Интересно, что за порода. 

Вновь попавшаяся на глаза словарная статья сообщила Каримову, жизненно-важные сведения о концепции девиантной идентичности, стигматизации и социальной изоляции. «Не о чем писать – пиши красиво» – откуда бы это?

Сам себе Каримов напоминал гусара, застрявшего на месяц на постоялом дворе в ожидании оказии к месту расположения полка. Армия воюет без него, а тут паршивый рейнвейн, неопрятные широкоплечие официантки и пузатый, как кувшин, вислозадый хозяин, от которого не добьешься ни слова по-русски, что не мешает паршивцу угощаться собственным пивом за счет скучающего постояльца и передергивать, играя в штос. Гусар вяло волочится за хозяйкой и пишет домой фальшивые реляции: «Милая матушка! Намедни неприятель имел дерзость атаковать наши фортификации, но был наказан ураганной картечью и потерпел закономерную конфузию, потеряв до тысячи убитыми. С нашей же стороны незначительное ранение получил маркитант, да и то, видит Бог, заслуженно: будет знать, каналья, как спьяну лезть на рожон. Сын Ваш проявил достойную покойного батюшки доблесть и в скором времени наверное будет представлен к ордену св. Георгия…» Да-с, соблазнительная галлюцинация. 

Каримов, все еще звеня шпорами, встал из-за стола и хрустнул пальцами, причем на левом указательном дал о себе знать партизанивший там заусенец. Оборвать. Нет, лучше ножницами. Грамотнее. А где они, кстати? Сосед-поляк, выдавший Каримову ножницы, сказал что-то про время и, кажется, продолжил спать еще до того, как ночной визитер успел расшаркаться. Или он это не про время, а про ножницы? Например, умолял вернуть не сегодня, а завтра с утра? Все равно, мерзкий тип. Каримов возвратился  к столу полный сожалений об исходе Грюнвальдской битвы, снова завладел авторучкой и стал украшать испод открытки микроскопическими кружками и квадратиками. Такса?

Или вот на днях в Париже… Черт! Как только название города попало на бумагу, творческий тупик Каримова приобрел однозначную безысходность. И уже суетливое, такое московское парижское метро стало бессмысленным и лишним. И турникет, преодоленный Каримовым с совершенно неуместной при этом удалью. И очень красивая, с ногами, девушка в оранжевом берете. И шоколадная толпа нелегалов на Северном вокзале. И Нотр-Дам, который, конечно, тоже нашелся, но, во-первых, стоял по уши в строительных лесах, а во-вторых, был уже после метро, берета и вокзала. Сокрыв от взглядов любопытных своих застенчивых химер… До Каримова донесся паровозный пересвист, едва слышный, как будто состав действительно прибывал на очень далекое, едва ли существующее в это время место назначения.

Все-таки, эрдельтерьер. Заоконная морзянка отшлифованная темнотой, звучала громче и отчетливей. Кажется, придется купить сигареты.

Когда, ежась и кутаясь в плащ, на мутной улице появилась долговязая фигура, мятый конверт с веселой открыткой хранил единственную фразу. Концепция девиантной идентичности, – сообщал Каримов родным, – обычно подразумевает наличие успешного процесса стигматизации, социальной изоляции, членства в девиантной субкультуре и феномене принятия девиантной роли.

= наверх =

<<< назад

Олег Лоншаков

Родился в 1975 году в городе Набережные Челны. В 1992 году  поступил на филологический факультет Набережночелнинского государственного педагогического института, по окончании которого 12 лет преподавал на кафедре русского языка и литературы. Работал журналистом на телевидении, регистратором торжеств, звукооператором. В настоящее время занимается организацией праздников. Печатался в журналах «Аргамак», «Идель», «Отчий край» и  газете «Провинциальный интеллигент», а также в антологии челнинской поэзии «Под небом высоким». Первая и пока единственная его книга вышла в 2009 году под названием «По обе стороны окна».

СТИХОТВОРЕНИЯ

***

По эту сторону окна

поэту грезилась весна.

Он много вёсен сочинил,

он много перевёл чернил.

Порой овации срывал,

но вот окна – не открывал.

Он думал – всё поймёт и так,

он думал  за окном – пустяк.

Там жизнь: прекрасна и страшна,

там настоящая весна.  

Летнее

Я на третьем этаже.

За окошком ветви сада.

Виноград созрел уже.

Что ещё для счастья надо?

Ты в саду стоишь одна.

Наблюдая за тобою,

Я свисаю из окна

Виноградною лозою.

Я любым движеньям рад 

Твоих губ, ресниц  и ножек.

А ты любишь виноград

И меня чуть-чуть, быть может.

***

Ничего не возьму из прошлого   –

всё сложилось как-то не так.

Что осталось во мне хорошего?

Только то, что люблю собак.

Мы с любой собакой делили

пополам любую еду.

Не за то, чтоб меня любили,

не за то, что в рай попаду,

а за то, что я был им нужен

и за то, что хотел обнять,

понимая, насколько хуже

я любой из этих дворняг.

Я когда-нибудь перестану

жить на свете среди людей,

от бессмысленности устану,

от безумных устану идей.

И тогда, обо мне не плача,

иногда, посмотрев  назад,

среди добрых взглядов собачьих

поищите мои глаза.

***

Человек. Собака. Лето.

Человеку не спалось.

Размышлял о жизни этой:

что-то в ней не удалось?

Он поэтом был.  Наверно,

в спорах с близкими ему

вёл себя высокомерно,

сам не зная почему.

И не мучился виною,

но, поднявши взгляд к луне,

понял вдруг, что под луною

он с собакой – наравне.

Ведь стихи его не слышат

ни собака, ни луна.

Он гулять с собакой вышел,

но гуляет с ним Она.

Значит всё начать сначала?

Где-то в жизни был не прав?

А собака сочиняла 

под луною новый "гав".

Так до самого рассвета

и не вместе, и не врозь:

человек, собака, лето.

Человеку не спалось.

Михалыч

Вновь зовёт Михалыч  на рыбалку.

Так порой бывает, что мужчины

(это им не свойственно), однако

поболтать желают без причины.

Мне, конечно, некогда, но всё же

съездить надо  – на исходе лето.

Чем-то мы с Михалычем похожи,

может тем, что оба мы – поэты:

чувствуем гармонию с природой,

этот город нам, как неприятель.

Потому и не заметна, вроде,

непохожесть наших восприятий.

Удочку закину, и строка

за строкою по закату хлещет…

А в ответ Михалыч мне: «Ага,

ты червя насаживай покрепче…»

***

Я продажный поэт-алкоголик.

Бьётся ямбами сердце моё.

Что мне нужно? Бутылку и столик,

да салфетку и ручку на нём.

Никогда и не жил я иначе:

в этом мире лишь пью и пишу…

Если плакать хотите – заплачете.

Посмеяться? Так я рассмешу.

Свою душу, сегодня без скидки,

(вы за это простите меня)

я за слёзы готов и улыбки

на салфетку стихами ронять.

Провинциальная любовь

Мне в городе твоём немного тесновато,

но то, что мы вдвоём – разглаживает ширь.

Нечаянной любви мы развернули ватман.

А дальше: акварель, гуашь, карандаши…

Мы взрослые уже, но в живописи – дети.

Наивен наш пейзаж, в нём мастерства – на грош:

мы на траве вдвоём, над нами солнце светит,

а с правой стороны накрапывает дождь.

Такой вот реализм – разорван на две части.

То счастье, то печаль. То радость, то тоска.

Я в городе твоём не так бываю часто.

Я редко счастлив был, зато – наверняка.

Я в городе твоём…  Вокруг бушует ливень…

Как хорошо, что я запомнил адрес твой.

Пусть ватман, а не холст. И пусть пейзаж наивен.

Когда рисуешь жизнь, причём здесь мастерство.

***

Вчера – четверг, сегодня – пятница.

Вчера – поэт, сегодня – пьяница.

Вчера был рад всему без повода,

сегодня ощущенье холода.

Так наступают, неужели, 

мои семь пятниц на неделе.

Стучусь к тебе – закрыты двери.

Мне остаётся только верить:

придёт суббота, как спасение,

а после будет Воскресение.

Дон Жуан

Разве я похож на Дон-Жуана?

Да какой я, к чёрту, Дон-Жуан…

Не по мне скучает донна Анна.

Не по мне коварство и обман.

Я романтик, звёздами влекомый.

Вас, как идеал, боготворю.

Так я каждой девушке знакомой

или незнакомой говорю…

И они распахивают двери,

душу мне и тело отдают,

потому что мне нельзя не верить,

ведь я каждой правду говорю.

***

Красивая картошка

из рваного мешка

просыпалась немножко,

просыпалась слегка.

И, падая, считала, 

что жизнь не удалась,

ведь не о том мечтала,

не для того жила.

Всю жизнь росла без света,

мечтая выйти в «свет»…

Не знала, что  за это

ей стать придётся где-то

гарниром для котлет.

Ей быть бы знаменитой

на кухонной плите,

а тут на пол немытый

упала в темноте.

Ах, бедная красавица.

Какой нелепый крах.

Мы все сидим, нам нравится

сидеть в своих мешках.

Здесь главное – не рыпаться.

И так всё хорошо…

А я хочу просыпаться.

Но крепок мой мешок. 

***

Я порою, вглядываясь в лица,

понимаю – Дарвин был не прав:

кто-то происходит от лисицы,

у кого-то предком был жираф.

Тот, что справа – точно от медведя,

слева – щука плещется в воде.

А передо мной такая леди –

явное потомство лебедей.

Но когда я просыпаюсь рано,

Мне, порою, кажется с утра:

в зеркале я вижу обезьяну…

Может, Дарвин всё-таки был прав?

Ваза

Податлива, молчалива.

Ты глина, но станешь вазой

в руках его терпеливых

когда-нибудь, но не сразу.

И с ярко-кричащим рисунком

без памяти и без веры

ты станешь вдруг тонкой и хрупкой

изюминкой интерьера.

Закончится всё внезапно:

движеньем нечаянным вазу

уронит он с полки на пол.

Когда-нибудь, но не сразу.

Посмотрит. Оценит взглядом:

«А может быть склеить части?»

А после подумает: «Надо ли?»

И тихо шепнёт: «На счастье…»

***

Пахло осенью, дождик капал,

ты зашла ко мне невзначай,

скинув чёрные туфельки на пол,

словно сбросив свою печаль.

Пробежала, сверкнув глазами,

разрешения не спросив,

и упала на кресло в зале,

ногу на ногу положив.

«Может чая?» – «Конечно, чая».

Развивалось всё не спеша:

я стаканы наполнил, нечаянно

мы сплелись с тобой в брудершафт.

Дальше – платье, упавшее на пол…

Был забыт недопитый чай.

Пахло осенью. Дождик капал.

Ты зашла ко мне невзначай.

***

Опять темно. Опять моё окно

единственное с темнотой не дружит

и падает на дно огромной лужи.

Я там – за ним. Я падаю на дно.

А мне комфортно там, где не тревожит 

меня никто, при этом мне светло.

Прошу тебя, нечаянный прохожий

не наступи на хрупкое стекло.

Ностальгия

Никуда не рвался в этом мире.

Да, хотелось. Только мне милей

Родина в трёхкомнатной квартире  –

за окошком пара тополей.

Вырвались-разъехались другие,

вспоминают Родину в тоске.

Мне хотелось тоже ностальгии

где-нибудь у моря на песке.

Но когда бессмысленно срубили

под окошком утром тополя,

у меня был приступ ностальгии.

Родина у каждого своя.

***

Пассажирский поезд

ехал из Читы.

К морю ехал полем

и через мосты.

Я – ему навстречу

в поезде другом –

молод и беспечен,

свой покинув дом,

ехал без причины,

сам не знал – куда?

Поезд, иногда, 

лучший друг мужчины.

Где-то у оврага

встали поезда:

"Эй, привет, бродяга!"

"Эй, привет, Чита!"

***

Вдруг занавеска упадёт…

И все увидят тел сплетение,

и соберётся черной тенью

высоконравственный народ,

чтоб в обнажённое окно

смотреть с особым любопытством.

Все будут говорить одно:

"Какая наглость и бесстыдство…"

А нам плевать, что есть окно.

А нам плевать, что могут слышать,

ведь нам дано, наверно свыше,

двоим переплестись в одно.

Нет, нас нельзя остановить.

Лишь обсудить слегка обидно.

Наверно истинной любви

в чужом окне совсем не видно

***

Бармен, мне рюмку водки! И едва

лишь закушу я долькой апельсина,

как сразу стану добрым и красивым…

Но больше мне не стоит наливать.

Иначе будут помнить поутру,

как пил всю ночь я и не напивался,

читал стихи и нежно целовался

с той, что сейчас за столиком в углу.

Так было и не раз, но дуракам

урок не впрок, как, впрочем, и поэтам.

Зачем ты наливаешь мне стакан?

Неужто сам я попросил об этом?

***

Видно в этот мир туристом

 я осознанно попал.

Может  путь я свой тернистый 

сам из многих выбирал.

Оплатил его без долга,

но не помню чем и как.

Только жаль, что ненадолго

туристический контракт.

В нём и тени есть, и краски,

но равна, как ни прочти,

неожиданность развязки

окончанию пути.

Может в том и есть расплата,

что, привыкнув к жизни, я

восприму её утрату

как конечность бытия.

***

Он говорил, держа у рта

почти огарок сигареты,

о том, что он начнёт с утра

совсем другую жизнь. С рассветом

он перестанет быть плохим,

он бросит пить, курить, бояться.

Опять начнёт писать стихи, 

опять научится смеяться.

Ещё затяжка – горький дым.

Огонь погаснет, дым останется…

Нет, он не сможет стать другим.

Другая жизнь другим достанется.

Ему с рассветом и не встать,

он так устал от жизни этой.

Но как приятно помечтать.

На кухне. Ночью. С сигаретой.

***

Жизнь, похожая на сигарету:

и себе, и другим во вред.

Призовёт меня бог к ответу:

«Что ты сделал за столько лет?».

«Я писал!» – «Это может каждый!»

«Но я в рифму!» – «А всё равно,

никому поэтической жажды 

от рождения не дано.

Предназначенность каждого в мире

не в стихах, а в чём-то ином.

Дом построил?» – «Живу в квартире…»

«Но квартира ведь это – не дом.

Сына вырастил?» – «Только дочку…»

«Всё, порвалась фамилии нить!

Почему ты поставил точку? 

Мог бы сына теперь растить!»

Но зато из бездарья-безверья

выжимал я по капле воды,

поливая стихи, как деревья,

чтоб они превращались в сады.

Берёза

Начинаются майские грозы,

и соседка моя – берёза,

испугавшись грозы немножко,

постучалась в моё окошко.

Пусть родни у ней – целые рощи,

от соседа порою проще,

постучавшись, дождаться ответа:

"Не волнуйся, ведь скоро лето".

***

Вновь половодье, вновь весна…

Хоть между нами полный штиль, 

Наверно, в том моя вина,

Что вёсел нет и лодка – в гниль.

С тобой я говорю в стихах,

Но между нами рифмы нет,

И мы на разных берегах,

И нам уже по тридцать лет.

Ты – там, пока ещё ни с кем,

Но в поиске уже твой взгляд…

Я – здесь на глине и песке

Стихов выращиваю сад…

***

Почему я не выспался?

Куролесил с тобой!

С неба дождичек сыпался,

Словно наша любовь.

Так: ни жарко, ни холодно.

Бес попал – под ребро.

Ты конечно не золото –

Ты моё серебро.

Счастья нет в изобилии,

Лишь один только вред.

Мы с тобою любили ли?

Может – да, может –  нет.

А какая нам разница…

Хорошо? Хорошо!

Веселись же, красавица,

Я ещё не ушел.

***

Я слышу музыки шаги,

Которые всё ближе, ближе…

Но я тебя ещё не вижу,

Лишь чувствую, как мы близки.

Лишь ощущаю, как, вначале

Немного робко и несмело,

Моей касаешься печали

То чёрной клавишей, то белой.

Я знаю, долго мне бродить

По тёмным комнатам придётся,

Бояться, что вот-вот прервётся

Тех звуков тоненькая нить.

Тогда, быть может, невзначай 

Мы позабудем друг о друге.

Играй, пожалуйста, играй –

Веди меня на эти звуки…

Я дверь открою – я нашёл,

И окажусь в огромном зале.

Здесь свет, здесь всё, к чему я шёл:

Здесь ты играешь на рояле.

***

Вот –  бессмысленный мой перекрёсток.

И откуда он только возник?

Если прямо – допрос перекрёстный,

а направо – сразу тупик.

А налево – крест деревянный,

мелом надпись: конец пути.

И стою я весёлый и пьяный.

И мне некуда дальше идти.

Может, я и не всё понимаю, 

может, я и не чувствую суть,

но, приветствуя, шляпу снимаю

перед теми, кто знает путь.

Всё идут они, шаг наращивая,

всё стремятся куда-то успеть.

И, увидев меня, стоящего, -

кто плюёт, кто кидает медь.

***

По набережной набожно –

старушки, старики.

Как голуби, на набережной

их шляпы и платки.

А мы с тобою грешники,

не виделись давно,

над речкою в орешнике

пьём крепкое вино.

Внизу у самой речки –

и церковь, и мечеть…

В нас нет противоречий:

гармония речей.

Меня ты жизни учишь, 

а я тебе – стихи.

И нас с тобой не мучает,

что есть у нас грехи,

что нам с тобою надо бы

спуститься вниз давно.

И мы с тобою рады бы,

но есть ещё вино.

Мы в этой жизни радужной 

пока грешим слегка,

чтоб в старости по набережной,

как голуби, шагать.

***

Камасутра отдыхала…

Наши так сплелись тела:

я тебе был одеялом,

ты подушкой мне была.

Так уснула ты со мною,

долго спавшая одна.

И проснулись мы весною,

и в душе была весна.

Расплетаться не хотелось, 

хоть и тело затекло.

В нас, как в зеркало, смотрелось

солнце с неба сквозь стекло.

***

По утру – роса,

По росе – сапог…

У собак глаза – 

Неба лоскуток…

В них тоска и боль,

Их нельзя забыть…

Только что с тобой?

Ты пришёл убить…

И, загнав патрон

В воронёный ствол,

Ты зачем потом

Взгляд её нашёл…

Это целый мир 

Смотрит на тебя…

Строгий командир?

Бог ему судья.

Он тебе сказал, 

Да видать не впрок:

"Не смотри в глаза,

А стреляй в висок".

Выбирай, пока 

Время есть ещё…

Поднялась рука,

И открылся счёт…

И как – будто с ней

Умирал ты сам….

Что ж ты, дуралей,

Ей смотрел в глаза…

Спирта два глотка…

Что изменится?

Совесть – не тоска,

Не развеется.

Поживёшь вот так

И поймёшь: страшней

Бешенства собак

Бешенство людей.  

***

Вырываюсь, как лист из тетради,

из объятий твоих в полпятого,

перепачкан в губной помаде,

вдвое свёрнутый и помятый.

Твой  exlibris  на мне поставлен.

Ты уверенно неотразима.

Открываю глаза, как ставни,

но смотрю почему-то мимо.

А вокруг нерасцветшее утро:

толи поздно уже, толи рано.

Всё посыпано белой пудрой

начинающегося тумана.

И внутри туман, и снаружи.

Мы достигли, чего хотели:

ты нужна мне, тебе я нужен,

но у нас различные цели.

Для тебя я – один из многих,

как в ладошку упавший листик.

Ты всё в поиске истин новых.

Я же в поиске вечной истины.

***

Опять сказала: "Ты дурак.

Писал стихи? Кому ты нужен?…"

Я сам себе готовлю ужин.

Смотрю в окно – там полный мрак.

Наверно жизнь моя иначе

могла сложиться, но стихи,

пусть не приносят мне удачу,

зато не так уж и плохи.

Кто не сумел добыть огня,

тому и оправдаться нечем…

А я сумел – внутри меня

горят стихи мои, как свечи.

***

Гуляли женщины красиво: 

бутылка водки, две – вина.

Ведь в том и прелесть коллектива,

что пьётся каждый тост до дна.

Все разошлись, и лишь она

решила в темноте остаться.

Кого найти, куда податься,

чтоб праздник выпит был до дна?

В ответ скулила тишина,

душили приступы сомненья.

Над ней куражилась сполна

шестая степень опьянения.

Ей не хватало впечатления,

зато хватало куража…

И как по лезвию ножа,

шагала по проспекту тенью.

С утра боль будет бить по темени.

С похмелья выпить бы вина.

Она лежит, теряя время,

всё вспоминая имена:

всю ночь в кого-то влюблена 

была. Ах, вспомнится едва ли.

Но праздник выпит был до дна…

Красиво женщины гуляли.

***

Собака лежала 

у запертой  двери,

вплотную прижалась

к светящейся щели.

Шумела вода,

вырываясь, из душа.

Так было всегда,

если близился ужин.

И ждать ей осталось 

как будто недолго,

но запах металла

сбивал её с толку.

Нечаянный запах 

с какой-то начинкой

из крови и страха,

немного с горчинкой.

Откуда он взялся 

тот запах метала?

Собака про многое

 в жизни не знала:

что смысла искать в ней 

не стоит пытаться.

Что проще уйти иногда,

 чем остаться.

Что рядышком в жизни 

любовь и измена.

Что кровь – это жидкость,

текущая в венах.

Что в мире есть преданность, 

но есть и предательство.

Ей было неведомо 

и то обстоятельство,

что запах металла -

от лезвия бритвы.

И вдруг зазвучала

собачья молитва.

Всё выше и чаще 

над шумом воды

звенело скулящее

чувство беды.

Его не спасут,

обнаружив нескоро.

Потом понесут

по пустым коридорам.

Уже безвозвратно

он с нею расстанется.

Лишь бурые пятна

да запах останется.

Тот запах холодный,

почти незнакомый.

Собака голодной 

останется дома.

И выть напролёт

будет дни и недели.

А после умрёт 

у него на постели…

Так в жизни бывает:

приводит, поверьте,

предательство – к смерти,

и преданность – к смерти.

***

Ты знаешь, я недавно понял, 

что вовсе нет меня нигде.

И там где ждут, и там где гонят

я – только образ для людей.

Всего лишь только впечатление,

как смерть чужая и любовь.

Кому-то, может, вдохновение.

Кому-то – головная боль.

Я лишь лирический герой.

Увы, стихам моим не верь ты:

пусть о любви пишу и смерти,

но сам не верю в них порой.

И пусть вскружилась голова,

увы, влюбилась не в меня ты,

а в поцелуй со вкусом мяты,

в мои красивые слова.

И там где ждут, и там где гонят

меня пытаются понять…

Едва ли ты поймёшь меня,

я сам себя ещё не понял.

Орган в Пицунде

В Пицунде будешь, в древний храм 

под вечер приходи…

Ты странный вздох услышишь там,

потом ещё один,

потом ещё, но только вдруг,

ты не заметишь как,

переплетутся вздохи в звук,

пришедший сквозь века.

И, словно наступил рассвет,

проснётся древний храм…

Сидит сутулый человек

у клавиш где-то там.

Но он почти не виден вам,

играя свой концерт.

А может это дышит храм,

а человека нет…

наверх

<<< назад

Светлана Константиновна Грунис (Ивличева) родилась в Казани. Окончила физический факультет Казанского государственного университета. Работала в научно-исследовательских институтах города. Замужем. Двое детей.

Посещает литобъединение «Белая ворона» при медуниверситете и ЛИТО имени Марка Зарецкого при музее А.М. Горького. 

Публиковалась в журналах «Казань», «Идель», «Дети РА», в газетах «Выбор», «Провинциальный интеллигент» и др. Печаталась в коллективном сборнике «Ковчег», а также в третьем выпуске альманаха «Галерея» Казанской писательской организации Татарстанского отделения Союза российских писателей. Издала три сборника своих стихотворений «Душа поэта, как открытый нерв…», «День цветоприношения», «Форте …пиано…».

Участник Международного фестиваля современного  искусства «Kremlin Live», «Аксёнов-феста», Межрегионального фестиваля «Хайкумена-на-Волге-2012», Волошинского фестиваля в Коктебеле. Лауреат городского музыкально-поэтического конкурса «Песня, гитара и я». Работала в жюри городского конкурса «Песни моей души».

Стихи

Затяжные дожди

Который день дожди, забыв о лете,

Окрасив небо в безучастно серый,

Соединяют утро, день и вечер

В безликую воды несоразмерность.

Привычная картина – дом напротив,

Заласканный глазами наших окон,

Обыденной и праздной жизни оттиск,

Запеленатый в быт уснувший кокон…

Скользит устало взгляд по мокрой крыше,

Безжалостно отмытой до изнанки,

Окно закрыто, мне совсем не слышен

Печатный стук дождя, его морзянка.

Мир, погружённый в сумрак, безнадёгу,

Без солнца, без тепла насквозь продрогший,

Похожий на огромную амёбу…

Я с антресолей достаю галоши!

* * *

Прошедших будней панораму

Мне память часто выдаёт,

И заунывно, будто в гамме,

Скользит по ней – назад-вперёд…

Где чувства, что звучали – forte,

Где vivo-presto –  прежний темп,

В piano –   слышатся аккорды

Во днях, похожих на – refrain.

Движенье жизни в – moderato,

Crescendo – длится ровно такт,

Лишь сердце бьёт в груди – staccato,

Душа же просится – в антракт…

Бессоница

Жестка в бессонницу кровать,

Мечусь по ней, меняя позы,

Мой блудный сон ушёл гулять,

И дарит ночь метаморфозы.

Шумят деревья за окном, 

Глядит луна бесстыжим оком,

И всё, что беззаботно днём,

В ночи становится морокой:

Вот, не пугаясь темноты,

Орут на улице коты,

Сигнализация вопит,

А за стеной сосед храпит,

Скрипит визгливо половица,

А мне не спится и не спится…

Проза

Зимний день

Морозный день промелькнул яркими золотыми бликами по стенам. Солнечные лучи на оконных узорах преломлялись, рассыпались на мелкие разноцветные лучики, создавая ощущение нежданного праздника. Но зимний день короток, наступил вечер: дневное светило сменилось ночным, щедро дарящим серебро. Яркий свет луны и большого уличного фонаря отогнали сны в неизвестном направлении. Видимо, по этой причине не спалось и Зиме и, чтобы как-то развеять бессонницу, она стала тормошить аккуратно разложенные сугробы, теребить ветви уснувших деревьев, бросаться лёгкой позёмкой под ноги запоздалых прохожих, тихо подвывая от удовольствия и приглашая всех поиграть. Но в игру никто не вступал, и тогда настроение у Зимы испортилось: она стала бросать пригоршни снега налево и направо. В окна домов. В остывшие птичьи гнёзда. Деревья, приютившие их, отчаянно размахивая нагими ветвями, пытались защитить хрупкие сооружения. Ясный взор фонаря замутился от роящихся в диком хаосе снежинок. Небо и земля слились воедино. И в этой неразберихе, шаг за шагом, Зима подчинила себе город – засыпала дороги и тротуары, ледовые площадки ребятни, нахлобучила уродливые шапки на деревья и дома. Мороз под шумок исчез. Но растущий вверх столбик термометра за окном не сильно радовал, от воя метели было жутко и холодно…

Зеркало

Обычное стекло с тонким слоем амальгамы, очень хрупкое в неосторожных руках, хранящее бесчисленное множество человеческих тайн: любовных сцен и безобразных ссор, весёлых праздников и грустных расставаний…

Правдивое, как никто другой.

Такое откровенное утром и снисходительное вечером.

Стареет вместе с хозяйкой, в его мутной дымке она, по-прежнему, молода и прекрасна. Безобидный обман приятен.

Его преданные глаза прикроют полотном в тот день, когда хозяйки не станет, и она запомнится ему живой и красивой…

Трёхстишья

* * *

Погадала на ромашке:

испортила и цветок,

и настроение…

* * *

Серая моль – 

из семейства бабочек,

но кто её любит?..

* * *

Родители – 

ангелы-хранители

земные…

* * *

Ремни дорог 

крепко опоясывают город – 

трудно дышать…

* * *

Бежим по жизни.

А что серьёзного 

можно создать на бегу?..

* * *

Одуванчики

Солнечная молодость, 

седая старость – 

всё как у людей…

* * *

Сплошной стеной идёт дождь.

Мир сузился

до размеров зонта.

* * *

Ушатами дождевой воды

охлаждает землю

Осень.

* * *

Падают снежинки

на нежные щёчки яблок.

Ранний снег.

* * *

Наконечником стрелы

пронзает небо

стая журавлей.

* * *

Осень.

Затихает природа.

Шуршит, укладываясь спать.

* * *

Печатный стук дождя:

диктует свои грустные стихи

Осень.

* * *

Пятипалый лист

упал на землю.

Последнее рукопожатие.

* * *

Льёт сильный дождь.

Бегут по улицам 

ручейки зонтов.

* * *

Серое небо.

Серые будни.

Серые мысли. Осень.

* * *

Тихо в осеннем саду:

шелест листьев,

да стук яблок о землю.

* * *

Бабье лето.

Выглядывает из земли

доверчивая травка.

* * *

Зима неторопливо

стеклит

окна водоёмов.

* * *

Весна. Торопливая 

мать-и-мачеха 

выскочила из земли нагишом.

* * *

Тёплые руки 

весеннего дождя 

выгребают снег из закоулков.

* * *

Вопли котов и 

сигнализаций машин. 

Весна в городе.

* * *

Румянами утренней зари 

красят свои щёки 

облака.

* * *

Стрекозы и бабочки 

рисуют в воздухе 

вязь жизни.

* * *

Луна – ночной фонарь. 

К нему слетаются 

звёзды-мотыльки.

* * *

Молчаливый шифоньер

надёжно хранит 

крик моды…

* * *

Убирают с улиц 

трамвайные пути. 

Трамвай ушёл… в прошлое?

* * *

Не закрыть многоэтажкам неба 

над куполами

 и минаретами.

* * *

Ссутулилась

старая Казань,

соседствуя с новоделом.

наверх

<<< назад

БИОГРАФИЯ

Наталья Александровна Вердеревская (1927 г.р.) проживает в Елабуге. В течение 43 лет работала на кафедре литературы Елабужского государственного педагогического института (с 2004 года – Елабужский государственный педагогический  университет, в настоящее время – Елабужский институт К(П)ФУ), двадцать лет руководила кафедрой. Филолог, специалист в области истории литературы 40-60-х годов XIX века (автор трёх книг и ряда статей) и фольклора (составитель трёх фольклорных сборников). Кандидат филологических наук, доцент, имеет звание почётного профессора ЕГПУ. В настоящее время на пенсии.

С конца 1990-х Вердеревская – член Союза российских писателей. Ей принадлежат три сборника стихов: «Провинциальные стихи» (1998), «Невеликие города» (2003), «Осень с дыханьем весны» (2007). В эти же годы выпущены две книги: «Двадцать лет спустя. Этюды о поэзии Владимира Высоцкого» – литературоведческое исследование – и «Мы дети тридцать седьмого» – стихи и статьи по общей теме сталинских репрессий 30-50-х годов.

С журналом «Аргамак» Наталья Александровна сотрудничает с момента его основания, входит в состав редколлегии. На страницах альманаха неоднократно печатались её стихи («Баллада о речке Дарье», «Три площади», подборка стихов в одном из номеров) и статьи: «Новая Илиада: против и за» (о книге Петра Прихожана «Новая Илиада»), «В защиту пословицы» (о «татарской» теме в русском фольклоре), «Параллельно интернету» (о сборниках поэзии, издаваемых в российской глубинке). В очередном номере «Аргамака» печатается статья «Природа смеха в стихах Владимира Высоцкого».

СТИХОТВОРЕНИЯ

Горящее лето

1.

Сорок дней и сорок ночей

жара,  жара, жара.

Сорок дней и сорок ночей

сегодня, как и вчера.

Небо тенью над головой.

Земля тверда, точно камень.

Мечемся меж обмелевшей рекой

и мёртвыми родниками.

Ягоды высохли, не созрев.

Травинка желта между плит.

Что гадать: это Божий гнев

Или природа мстит?

Сорок дней и сорок ночей…

Пот стекает с лица.

Сорок дней и сорок ночей.

Начало конца.

2.

«Россия в огне» – из излюбленных штампов.

Россия в огне революций и стартов.

 Победные зарева новых свершений,

как сталь закалившие цепь поколений.

Огни Днепрогэса, огни космодрома – 

во имя прогресса и очень весомо.

Как часто всё это произносилось!

Со временем, правда, поизносилось.

Россия в огне – без метафор и тропов.

Гигантский костер на востоке Европы.

Леса полыхают гектар за гектаром.

Торфяники дышат убийственным жаром.

Ломаются сосны – горелые спички

(а где-то опять произносятся спичи)

и вот уже в считанные мгновенья

сметаются огненным валом селенья.

Печальная тема ещё не допета.

Забудут ли люди горящее лето?

Анна

Зима пришла не вовремя, 

негаданно – нежданно.

Метёт метель за окнами

четвертый день подряд.

Я вижу: в снежном облаке

скользит, как призрак, Анна.

Святая иль пророчица –

так люди говорят.

Есть имена неброские,

немодные и милые,

в чьи именины помнится

почти что ни о ком.

Они пропахли росами,

(а может, даже миррою),

горчинкой тополиною

да летним холодком.

А в этом старом имени – 

дыхание пустыни,

звезда над древним городом,

пастушеский напев.

В нём ветер струны трогает

в старинном клавесине,

свидетеле печалей

ушедших королев.

Зиме ещё пять месяцев

трудиться неустанно.

А что позднее сбудется –

и предсказать нельзя.

Летящею походкою

Идет по снегу Анна, 

над временем, над вечностью, 

над пропастью скользя.

Девочка на планете

Живёт на Планете девочка 

вдали от столичного грома, 

в городе небогатом,

где ещё помнят Вчера.

Всё у неё, слава Богу,

благополучно дома:

и папа, и мама здоровы,

и бегает в школу сестра.

Живёт на планете девочка

Анастасия, Настенька.

В февральскую ночь рождённая

(ещё далеко до весны)

с курчавыми волосёнками,

улыбчивая, рукастенькая,

с глазами зелёно-карими

немыслимой глубины.

Прабабушка Анастасия

звалась по-иному: Ася.

Ровесница мне и подруга,

да только не в срок ушла.

Была она доброй и сильной,

внукам желала счастья,

а вот на свадьбы их ранние

прийти уже не смогла.

Живёт на Планете девочка,

носит хорошее имя.

Мир для себя открывает

добрый и обжитой.

Живёт на Планете девочка, 

любимая всеми родными,

рождённая, я уверена

под самой счастливой звездой.

Учёные и политики 

жаждут великих свершений.

Нам их планы до лампочки,

да и кому нужны?

Живёт на Планете девочка.

Незыблема связь поколений.

Мы верим: всё будет к лучшему.

И мы дождемся весны.

Из цикла «Восточный календарь»

Обретенья и потери 

мы подсчитываем к февралю.

К нам приходят различные звери

по восточному календарю.

Годы крысьи, драконьи и птичьи.

Увлекательное кино.

А годов в человечьем обличье

нам дождаться не суждено.

1. Привет Крысам

«Соседка, слышала ль ты добрую молву»? –

вбежавши Крысе Мышь сказала.

                                                           И.А. Крылов.

Соседка, слышала ль ты добрую молву?

Год крысы настаёт, мышам теперь раздолье.

Им полагается – что в поле, что в подполье – 

пить в лужице винцо, грызть сало и халву.

Я по рожденью Кот, но с Крысою в родстве.

Благодарю судьбу за сей подарок скромный.

Ей в лапках целый год держать наш мир огромный

в небесной синеве и трепетной листве.

Всем Крысам мой привет. Они опять, как встарь,

сквозь розы и шипы идут к заветной цели.

Они не плачутся – и раньше не умели.

И да поможет им всевластный Календарь.

2. Заяц и Кот

Прибавилось света – совсем не немножко.

Январь изнемог в новогодней гульбе.

К нам в гости пришла своенравная Кошка,

которая ходит сама по себе.

Конечно ж, Заяц – такой симпатяга.

Он белый, пушистый и друг детворы.

А Кот независим: известный бродяга

и любит подъезды, подвалы, дворы.

Нам год обещает всего понемножку, 

и верить не стоит пустой похвальбе.

Он будет, увы, своенравен, как Кошка,

которая ходит сама по себе.

Пусть всех нас минуют лихие мгновенья,

пусть полною чашею будет наш дом.

Дано человеку по праву рожденья

быть милым Зайчишкой иль гордым Котом.

3. Совет Змеи

Тринадцать – несчастливое число.

И с талисманом нам не повезло.

Гадюка, кобра, безобидный уж

ползут к нам из глубоких тёмных луж.

К пожарищу, где пепел и зола

змеиная тропинка пролегла.

Мы жмёмся у потухшего костра

и утешаемся: Змея мудра!

Мудра, умна она от жала до хвоста,

а мудрости прилична доброта

(и яд её, в размере малых доз

успешно лечит остеохондроз).

Нам предстоит теперь аж целый год

Жить в обществе бразильских анаконд,

змеиные повадки перенять, 

а может быть и шкуру поменять.

Не предавайтесь панике, друзья.

Ведь с нами – осторожная Змея.

Она, прожив уже мильоны лет, 

способна дать всем правильный совет.

Не верьте предсказаниям беды.

Не повторяйте всякой ерунды.

Декабрь прошедший всем нам дал урок, 

не закупайте соль и спички впрок.

Да, нынче наступает год Змеи. 

Но будут петь весною соловьи, 

цвести сады и зреть в полях хлеба, 

и всех нас ждет завидная судьба.

Он будет к нам по-человечьи добр – 

год анаконд и королевских кобр.

Весёлые стихи

о свином гриппе, менталитете и прочих серьёзных вещах

Грипп свиной и птичий грипп.

Человек, куда ты влип!

Город Мехико Далече.

Население калеча

грозный вирус в крайний срок

все границы пересёк.

Он идёт гулять по свету.

Он населит всю планету.

Ведь сегодня самолёт 

куда хочешь завезёт.

К нам пока ещё не прибыл

(от России что за прибыль?).

Впрочем, может быть, сейчас 

он шурует и у нас.

Врач велит: «Наденьте маски 

и гуляйте без опаски.

Одевайтесь, как спецназ, - 

пронесёт на этот раз».

Очень нежная забота, 

только что-то неохота.

Мы в России на авось 

всё надеемся, хоть брось.

Что, опасность неминуча?

Так своих болячек куча, 

а менять менталитет 

можно только раз в сто лет.

Пусть живут свинья и птица.

Им положено плодиться.

А пока возможность есть, 

нам положено их съесть.

В год Быка страшилок много.

Ими устлана дорога.

Принимать ли их всерьёз?

Это, знаете ль, вопрос!

Нет вакцины лучше смеха.

Применяй – и жди успеха!

Три площади

Спасение в том, что сумели

Собраться на площадь…

                        Белла Ахмадулина.

Болото застоя. Не слышно противного слова.

Свинцовые грузы уже повезли из Афгана.

На площадь Таганскую все приходили без зова:

певцы и поэты уходят бессмысленно рано.

Спасение в том, что сумели собраться на площадь.

Шли молча – как жили – но падали шоры запретов.

Доверившись сердцу (его не опутаешь ложью),

Москва провожала ненужного власти поэта.

А после молчанье опять, но молчанье иное:

молчанье страны, ожидающей первого слова.

И взрыв перестройки. И гласность с экранов волною.

И в кипы газет погружаемся снова и снова.

Был месяц восьмой девяносто какого-то года.

Надежд и лукавых химер нам с избытком хватало.

Но билась в висках обретенная нами свобода 

и в час испытанья на площадь людей собирала.

И люди пошли угрожающим танкам навстречу. 

И флаг-триколор подымался над зданьем впервые.

Здесь волю вершило свою старорусское вече.

Так площадь у Белого дома спасала Россию.

Немало несчитанных лет с той поры пролетело.

Детишки успели родиться и взрослыми стали.

И думали мы: от России осталось лишь тело,

а душу её олигархи давно промотали.

Но вот подступило: и встала Болотная площадь, 

десятками тысяч голов ощетинившись грозно.

Здесь самые разные стяги по ветру полощут.

Здесь самые разные люди, а мыслят не розно.

И дело не в том, победили или не победили, 

попутные ветры для нас или встречные ветры.

Гораздо важнее, что пройдены новые мили.

Не мили – так вёрсты. Не вёрсты – так дециметры.

Достаточно долго играли мы в «веришь – не веришь».

Мы много узнали за годы, но сделали мало.

А нас убеждают: достаточно хлеба и зрелищ, 

да здравствуют триллеры, шоу и сериалы.

Но людям, увы, недостаточно зрелищ и хлеба.

Им важно сознанье, что жили они не напрасно.

Россия – огромная площадь под сумрачным небом: 

скудна, неохватна и так бесконечно прекрасна.

наверх

<<< назад

БИОГРАФИЯ

Алешков Николай Петрович – ровесник Победы. Родился 26 июня 1945 года, то есть через два дня после великого парада на Красной площади. Его отец, Алешков Пётр Фёдорович, потомственный сельский кузнец, участник финской кампании и Великой Отечественной войны, вернулся после тяжёлого ранения в 1943 году в родную Орловку (село в Челнинском районе Татарской АССР, где поэт и появился на свет). Шесть послевоенных лет отец был председателем сельского Совета, потом снова вернулся в кузницу. Мать, Алешкова Марина Лаврентьевна, – простая колхозница, неграмотная, но мудрая женщина. Духовное пробуждение будущего стихотворца начиналось с её колыбельных песен и старинных народных сказок. В семье было пятеро детей, Николай – предпоследний. И единственный, кому приспичило вдруг писать стихи.

Первые робкие строчки у него появились в 12-13 лет. Десятилетку он закончил с мечтой стать журналистом. И стал им – ещё до армии был принят в редакцию районной газеты на должность выпускающего. Служил три года в Московском округе ПВО в звании рядового. После армии пытался учиться на журналиста в Казанском университете, но бросил его, ибо больше привлекала практическая работа в газете.

     Была пора странствий. Жил, работал корреспондентом различных газет в Казани, на Южном Урале, в Москве. В 1972 году вернулся на родину, в Набережные Челны – полагает, что навсегда. Хотя охота к путешествиям осталась и по сей день.

    Литературным творчеством всерьёз занялся после 30 лет. В 1976 году поступил на заочное отделение Литературного института им. А. М. Горького, где занимался в поэтическом семинаре Николая Николаевича Сидоренко (у него в своё время учились Рубцов, Шкляревский, Ольга Фокина). Закончил Литинститут в 1982 году. Вспоминает этот вуз с благодарностью. В Литинституте были замечательные преподаватели. На курсе учились талантливые ребята. С некоторыми однокурсниками Алешков дружит и сейчас.

  Творческая атмосфера в Набережных Челнах того времени тоже способствовала литературному взрослению. КамАЗ собрал здесь много замечательного народу, в том числе начинающих поэтов и прозаиков, которые организовали в 1971 году литературное объединение «Орфей». Оно в семидесятые и восьмидесятые годы весомо заявляло о себе публикациями в журнале «Новый мир», в издательстве «Молодая гвардия». В «Орфее» Николай подружился с Валерием Суровым, Русланом Галимовым, Георгием Сушко, Евгением Кувайцевым, Иваном и Павлом Юлаевыми, Инной Лимоновой, Петром Прихожаном, Верой Арямновой, Владимиром Гофманом, Юрием Кучумовым. Ныне «иных уж нет, а те – далече». «Орфеевцы» были требовательны к сочинениям друг друга, и это оттачивало перо.

   А с «орфеевцами» часто общался известный казанский поэт Николай Беляев, с которым Алешков знаком с 1968 года. И благодарен судьбе за то, что для него в Казани многие годы существовал ещё и «беляевский семинар». У Николая Беляева многие учились умению расслышать, понять и принять разные поэтические голоса, интонации и традиции. Лишь бы эти голоса не звали «по ту сторону гуманизма», как говорит подлинный русский интеллигент Беляев, вернувшийся в родную Казань после собственной «одиссеи», связанной с постперестроечным безвременьем. 

   Николай Петрович считает, что ему везло в жизни на хороших людей. Нельзя не упомянуть в их числе и Разиля Валеева. Он три года руководил в Набережных Челнах писательской организацией, а Алешков работал там литературным консультантом. Это были самые плодотворные годы в жизни челнинских литераторов – и татар, и русских. Именно в этот период Николай Петрович довольно активно занимался переводами с татарского, башкирского, чувашского, армянского языков. А первая книжка его стихов вышла в 1983 году.

  Всего же книг у поэта десять:

1. «Запомни меня счастливым» (стихи, Казань, Таткнигоиздат, 1983 г.);

 2. «Орловское кольцо» (стихи и поэма, Казань, Таткнигоиздат, 1988 г.);

3. «Лимит» (стихи в сборнике «Мужской разговор», Казань, Таткнигоиздат, 1993 г.);

4. «Дальние луга» (книга избранных стихотворений, Набережные Челны, Издательство «Светоч»,1995 г.);

5. «Это в Тарловке было» (краеведение и публицистика, Набережные Челны, Издательство «Светоч», 1996 г.);

6. «Вопреки» (стихи, Набережные Челны, Издательский дом «Стрежень», 2003 г.).

7. «Сын Петра и Мариши» (книга избранных стихотворений и поэм, Казань, Таткнигоиздат, 2005 г.).

8. «Свет небесный» (книга стихотворений, Москва, издательство «Московский писатель», 2007 г.).

9. «С любовью и нежностью» (избранная лирика, Казань, Таткнигоиздат, 2010 г.).

10. «От сердца к сердцу» (стихи 2007-2011 г., Казань, ПИК «Идел-Пресс», 2012 г.).

Что ещё вспоминается в связи с Набережными Челнами? Николай Петрович гордится тем, что участвовал в возведении родного города и в создании его творческой атмосферы. Десять лет он работал диспетчером на стройке. Более двадцати лет (в общей сложности) руководил городским литобъединением «Орфей». Но основными своими профессиями считает всё-таки журналистику и работу редактора. А поэзия – это призвание. Алешков не сторонник принципа «Ни дня без строчки!» Ему милее другой девиз: «Пиши только тогда, когда не можешь не писать».

В настоящее время работает главным редактором литературного журнала «Аргамак. Татарстан» (учредитель ОАО «Татмедиа»).

Публикации: стихи, а также публицистические материалы Н. П. Алешкова в разные годы (1970 – 2009) публиковались в журналах «Новый мир», «Волга», «Студенческий меридиан», «Идель», «Аргамак», «Наш современник», «День и Ночь», «Подъём» (Воронеж), «Немига литературная» (Белоруссия), «Простор» (Казахстан); в коллективных сборниках, издававшихся в Москве и Казани; в альманахах «Поэзия» и «Истоки» (издательство «Молодая гвардия»), в альманахе «Сихоте – Олимп» (Дальний Восток), в альманахе «Арина» (Нижний Новгород), в альманахе «Коростель» («Письма из России), в еженедельниках «Литературная Россия» и «Пульс» (Болгария), в газетах Татарстана, Орла, Костромы, в «Общероссийской литературной газете», издающейся Международным Сообществом писательских союзов.

Критические и хвалебные отзывы о своих публикациях и книгах поэт никогда не собирал, хотя они были. Из тех, кто так или иначе откликался в печати на произведения Алешкова, он помнит Степана Щипачева, Марка Соболя, Николая Сидоренко, Николая Старшинова, Николая Беляева, Александра Боброва, Николая Рачкова Рафаэля Мустафина, Разиля Валеева, Геннадия Морозова, Николая Перовского, Марьям Ларину, Наталью Вердеревскую, Ларису Полякову, Веру Арямнову, Рамиля Сарчина.

В 2005 году стал лауреатом литературной премии имени Г. Р. Державина за книгу избранных стихотворений и поэм «Сын Петра и Мариши». Награждён юбилейной медалью «20 лет Победы над фашистской Германией» (1965 г.), медалью «За заслуги в области культуры» (2005 г.), почётным знаком «Ударник строительства КамАЗа» (1987 г.), медалью «За заслуги перед городом Набережные Челны», медалью в честь тысячелетия города Казани.

В декабре 2009 года стал лауреатом Всероссийской литературной премии «Ладога» имени Александра Прокофьева за книгу стихотворений «Свет небесный».

СТИХОТВОРЕНИЯ

* * *

                                    Ты жива ещё, моя старушка?

                                                          Сергей Есенин

           Поэтов в России любят только после смерти.

                                                            Из Интернета

Вернуть соловьиные годы,

упасть в луговую траву!..

Хотелось любви и свободы,

хотелось в Казань и Москву

из Богом забытой Орловки.

Вперёд! И Казань, и Москва

капканы свои и уловки

расставили – выжил едва.

Вернулся, аж мать не узнала,

смурным из незваных гостей.

Чьё солнце тебя обжигало,

чей холод прошиб до костей?

Родная! Ни солнце, ни вьюга

меня не свалили бы с ног,

я сам из похмельного круга 

сбежал на орловский порог.

В столицах чужие бульдоги

российскую славу пасут.

Рванёшься по скользкой дороге – 

всю душу тебе растрясут.

Завистники эти цепные, 

гранёным стаканом звеня, 

а с ними и девки срамные

портвейном «лечили» меня.

Тебе не расскажешь об этом, 

но я занесу на скрижаль 

вослед за великим поэтом 

слезы материнской печаль.

Я вырвался из круговерти!

Спас матери иконостас.

И кто там кого после смерти

полюбит – неважно для нас… 

УРОКИ РУССКОГО

Самовар остывал неохотно.

И беседа, как речка, текла.

А лиловые сумерки плотно

опускались на крыши села.

– Ночевать-то оставишь, Мариша?

– На ночь глядя, куда ж ты пойдёшь?..

Вот и жизнь пролетела, а слышу

на два голоса «оканье» сплошь:

– Понесёт – не догонишь на паре, –  

о подружке судачат они:

наша мама и тётенька Варя,

наша гостья из дальней родни.

Мне давно уж пора за тетрадки.

Завтра в школу. Что ж, делаю вид…

Не могу не подслушать украдкой – 

тётя Варя опять говорит:

– Пусть Петруха поправит тычинник – 

в огурешнике вашем дыра.

 – Сам-то в кузнице. Борька починит

или Санька – обоим пора.

– Трудно с ними? Семья-то большая:

трое неслухов, пара невест.

– Нет! Живём, никому не мешая – 

Бог не выдаст, а нехристь не съест.

Чашку чая с гостинцем откушав,

я залезу на тёплую печь.

Пусть вливается в детскую душу

деревенская русская речь.

20.12.12   

МАМИНА ГОДОВЩИНА

Жизнь моя, ты не поле для битвы!

Отсвистели мои соловьи!

Уважаю чужие молитвы,

уповаю всегда на свои.

Каюсь – редко со свечкою в храме

с прихожанами вместе стою,

чтоб Христу и покойнице маме

за судьбу поклониться мою.

Понапрасну я их не тревожу,

но и совесть не зря ворошу.

Я прошу только милости Божьей,

а у мамы прощенья прошу.

Только к старости понял я, «неслух»,

всю печаль материнской слезы,

потому, может быть, и воскресну

от Христовой росы.

11.12.12

* * * 

Кавалергарда век недолог…

                               Булат Окуджава

По небу полуночи ангел летел…

                               Михаил Лермонтов

Дантес – кавалергард. Кавалергард – Мартынов.

И длителен их век, и безмятежны дни.

Осанка, гордый взгляд в потомках не остынут.

Дуэльный кодекс чтя, погибли не они.

Они хотели жить, они имели право

в соперника стрелять, коль поединок свёл.

Стоять за честь свою – смертельная забава.

И Пушкин это знал. Курок противник взвёл…

И после долгих мук душа поэта к звёздам – 

на вечный горний свет отправилась в полёт.

А Лермонтов (наглец!) стрелял с улыбкой в воздух,

он знал, что в небесах бессмертье обретёт.

Что ж, каждому – своё, как скажут офицеры.

Меж небом и землёй – дуэлей тех барьеры.

9.12.12

* * *

Русских много, Рубцов один,

в ком откликнулась наша слава…

А до премий и до седин

доживает других орава.

Что-то странное в этом есть,

и разгадка не всем знакома:

у любого – родни не счесть,

а Рубцов пришёл из детдома.

Безотцовщина – Кузнецов.

Почему же, Россия, снова – 

всем счастливым и хлеб, и кров,

а сиротство взыскует Слова?

8.01.13

* * *

По холмам задремавшей Отчизны…

                                         Николай Рубцов

Автострада моя, автострада!

Четверть века уже за рулём.

Наказание или награда –

по асфальту лететь напролом.

К восходящему древнему Солнцу

направляю смертельный разбег.

Я б хотел, пролетев горизонты,

угодить хоть в двенадцатый век.

Там волшебники и великаны

из тумана бредут по росе.

Здесь гаишники, как тараканы,

выползают с утра на шоссе.

Долог путь ли до финишной тризны?..

Вдруг из детства (пригрезилось мне?)

по холмам задремавшей отчизны

скачет отрок на белом коне.

Уж не я ли, двенадцатилетний,

упредить захотевший беду,

пастушок-коновод не последний

в пятьдесят деревенском году?

Нет! Мираж! Лошадиные силы –

под капотом машины моей.

Рву напрасно последние жилы –

не догнать мне живых лошадей.

23.07.11

ПОСВЯЩЕНИЕ ДРУГУ