Архив автора
|
ДНЕВНЫЕ СНЫ И БДЕНИЯ НОЧНЫЕ (Мустафин В.С. Дневные сны и бдения ночные. Стихотворения. 2-е изд-е. – Казань: «Мастер Лайн», 2000. – 100 с.)
«Стихи мои – мои сироты, лежите, съежившись в углу…» – эти строки Виля Мустафина, написанные им в советское время, с грустью отражали реальное отношение официальных властей к его поэтическому творчеству. В течение тридцати лет стихи его считались «непечатабельными» и были известны лишь узкому кругу почитателей, переписывавших стихи поэта и распространявших их через «самиздат». Последние годы круто изменили его литературную судьбу. Популярные периодические издания Набережных Челнов, Красноярска, Казани и Москвы щедро отдавали свои страницы для публикаций солидных подборок его стихотворений. Второе издание книги, сохраняя объем первого издания, несколько отличается от него по составу стихотворений. Мустафин В.С., 2000
дневные СНЫ
Житие “Жил да был один король…” Из песни
Расскажу-ка на бумаге о своем житье-бытье, – как живу себе в овраге, где еда и питие.
Поросли кустами склоны, ручеёк течёт по дну…– Холостую, как солома, жвачку дней зубами мну.
Воскресенье ли, суббота, вторник или же среда, – жить живу, хоть нет охоты, ни беды, хоть все – беда…
В ручейке лицо омоешь, переполешь огород, к вечерку чуть-чуть повоешь, поскулишь, – и день пройдет…
Вот такая «жисть», ребята: яма – сад и яма – дом… Может быть, – и мелковата, но – спасибо и на том…
1980
* * *
Ох, и трудно прожить… Ох, как некуда деться… А толпа все теснит, – вытесняя вовне. Словно помнит вину, обокравшую детство, будто чует свой ген, не взошедший во мне.
Как же с вами, друзья, мне сосуществовать-то? Как без лика прожить, коль дарован мне лик? Как во злобе толпы ощутить соучастье? Как услышать тот звук, что под воплем поник?
Словно посвист грачей, и свистать не умевших, словно шелест безлистой иглистой хвои, отзовутся во мне все обиды умерших, наяву и во сне – как несчастья мои.
Как же с вами прожить, чтоб остаться мне живу? – Ведь похожесть, как ложь, окружает меня, – аж прилипла к костям неискусственной жилой и тягуче гнусавит, виня и виня…
Среди людей
Как тяжко жить среди людей и ощущать себя их частью, свою причастность – их несчастьям и принадлежность – их беде, – как тяжко жить среди людей…
Всю жизнь пытаться превозмочь в себе их горькие пороки. Сознанье гибельной дороги и невозможность им помочь – всю жизнь пытаться превозмочь…
Взметнуться вверх и кануть ниц, чтоб просветлели эти лица. Хотя б слезами, но отмыться, – смыть слизь со слипшихся ресниц, – взметнуться вверх и кануть ниц…
Не ведать тупости толпы, не чуять помыслов бараньих. Не видеть драк, не слышать брани, не знать, что люди так глупы, – не ведать тупости толпы…
Себя бросая в их содом и кувыркаясь в липкой грязи, отдаться мерзости и мрази и быть судимым их судом, – себя бросая в их содом… Пусть выпьют кровь, пусть выжрут ум, пусть кости высосут – до свиста, но пусть узрят: есть место – чисто, – душой зовущийся фатум. – Пусть выпьют кровь, пусть выжрут ум…
Но все напрасно… Навсегда толпа и личность – антиподы. Извечен сей закон природы и неизменен, как беда… Но все напрасно… Навсегда…
Так тяжко жить среди людей, осознавая безысходность: добро отходит в непригодность, зло облеклось в чистопородность, – уж нет людей среди людей…
Как тяжко жить…
Есть ранняя редакция этого стихотворения, отличающаяся завершением (см. «Живу впервые») – прим. сост.
Попытка общения
Не смея высказать ни слова, я разговариваю с миром, – таким громадным и беззлобным, таким угрюмым и красивым…
Не смея вымолвить ни звука, внимаю музыке и гаму, внимаю грохотам и стукам, – не нарушающим программы…
Не смея даже шелохнуться, вкушаю ласку дуновенья; готовый ветром захлебнуться, вдыхаю свежесть омовенья…
Не смея глаз раскрыть от жути, я озираю мирозданье, – и бьют в лицо осколки сути, впиваясь – иглами – в сознанье…
Не смея вдох сменить на выдох, я замираю, как в паденьи, со входом перепутав выход: дневные сны… ночные бденья…
Уж где-то ниже я иль выше, а может, – сбоку, со припеку, – совсем ненужный, вовсе лишний, – ни пользы от меня, ни проку…
И мир земной, совсем забытый, как будто в небыли провиден: диван,.. стиральное корыто,.. а за окном какой-то митинг,.. –
чужая жизнь… А я, – отъятый от всех событий и времен, – зачем живу? – мне не понятно. Но жив, – коль мамою рожден… 1981
Сквозь щели заточения
В тоске по людям и в мечтах о беспросветном единеньи живу – как истинный монах – я в добровольном заточеньи…
Внизу стучит, долбя асфальт, дрожа с натуги иль с похмелья, мой младший сын иль старший брат, – в труды укрыв свое безделье…
Гремит над крышей самолет, идя на взлет иль на посадку, – в нем поспешает мой народ согласно общему порядку…
На воле – шум, на воле – крик: и в магазинах, и в трамваях… И, – как пацан, – спешит старик урвать кусок от каравая…
Вон: пузо выпятил торгаш, – он нынче главный повелитель! Смотри: пред ним согнулся аж наш Государственный Властитель…
Доцент проходит – весь умен и горд уверенностью знанья того, что рубль и только он дает почет (тире) признанье…
На воле – мир, с которым я мечтаю с детства побрататься (ведь это – Родина моя, – как люди любят выражаться)…
Взорву-ка келейку свою, – устал я жить в тоске по людям: продам им душу… и запью… – быть может, боги не осудят?.. 1981
Гудят гудки…
Не украв ни рубля, раздарив половину получки, я хожу по домам, – по следам сокровенных друзей. А друзья, а друзья… То ли дьявол довел их «до ручки», то ли травка-дурман продымила их «благом идей»?.. Все хожу по домам… Открываются нехотя двери. То ли жен, то ли мам приглашают: «Пройдите…», – уста. Я не шел бы «до вам» без надежды кого–то приветить, я б не шел, коль обман не поднялся «до горла» кустам. Я б не стал приставать, приседая – в улыбке – до пола… Перестал уставать, – только жизнь надоела слегка, – аж нет силы поспать, словно выспался весь – до упора, только – мука вставать – все морочит, – как веки, – века… Как же быть мне теперь?.. или завтра?.. вчера?.. – безразлично… Как же жить, коли дверь затворяется скрипом: «Пока…»? То ли доля легка, то ль неверье пролезло в обличье?.. То ли зверь тот лукав, что упрятался в гулы гудка?..
Мой каземат
Я снова, словно взаперти, но с тою разницей, что ныне замок – внутри, а ключ, хоть вынут, – крестом нательным – на груди:
гордыни сломленной – медаль, свободы призрачной – мой орден… В окне – гогочущие орды, ретиво топчущие даль…
Спаси, убогий каземат, последний метр моей свободы: ты – мой кусочек небосвода, ты – мой восход и мой закат…
О, не срывай моих вериг, – пойми, что нет под ними кожи: уж улыбаюсь я похоже, уж на глаза надел парик,
уж скоро, растворив окно, – безгласый, – растворяясь в гаме, я проплыву, – вперед ногами, – былым желаньям на поклон…
Причуды судьбы
Как, всё-таки, стена моя тонка… Строитель, видно, что-то недопонял… Жизнь выжидает – дулом у виска, судьба ж, как лошадь в «пульманском» вагоне, –
в движеньи, будто, а сама стоит на привязи. На стыках – дрожь по коже, и глаз огромный в сторону косит, но уловить движения не может.
Копытом смяв ведро с гнилым овсом, не жрет гнедая… Даже запах травный, сквозь щель вагона заползая в сон, её ноздрями чуется – отравным…
А здешний долгожитель – таракан, – свидетель всех ночных ее кошмаров, – усами шлет проклятья старикам- конвойным, что храпят на верхних нарах…
Как, всё-таки, стена моя тонка… Строитель, видно, что-то перепутал: все небо мне под кожу затолкал, а сам ушел, сказав: «Живи покуда»…
Про мои стихи Чечкэ – сестре моей
Стихи мои – мои сироты, – лежите, съёжившись в углу, – укоротив свои длинноты, в пыль обернувшись, как в хулу.
Мы с вами, словно в заточеньи, верней, – в плену у забытья, – плывём, влекомые теченьем, – как облаченьем, – бытия.
И филигранность одичанья, и раны мрачной глубины укрыты кротостью молчанья и многократностью вины…
Вас даже друг не заприметит, – (врагов мне Бог не посылал), – вас только ветер, тихий ветер порой сконфуженно ласкал:
войдет, бывало, пыль обдует, ладонь по строкам проведёт, – вздохнет… и с видом обалдуя до нас – улыбкой – снизойдёт.
В ответ – ни лист не шелохнётся ни буковкой, ни запятой, – лишь занавеска всколыхнётся несостоявшейся фатой:
взмахнет забытыми крылами, но вновь отложит свой полёт… А за горами, за долами – во сне – сестра моя всплакнёт…
1982
Исход
Поэзия, тебя боюсь ли?.. Не от тебя ли я бегу?.. Лежат заброшенные гусли на недокошенном лугу.
И ты, поруганная нежность, и ты, ненужная тоска, в миру упрятаны в наружность глухого к жизни старика.
И песня – лишняя, как кашель, и бескорыстье, – как склероз… И весть о без вести пропавшем уж не приносит даже слез…
Скрипит несмазанно телега, ведома лошадью слепой, – давно забытый ветер бега не всколыхнется за спиной…
Возница спит… И сны кругами исходят от его лица… Возница спит – вперед ногами, – напоминая мертвеца…
1980
О даре стихоплетства
Уж не безумство ль – эта благодать?.. Иль сатаной дарованная тяга?.. Где больше замысла: трудиться или спать?.. В чем правда: промолчать иль описать?.. И кто мудрей: сверчок или бродяга?..
Тянусь к строке, как пьяница – к вину… (а может, – этим лень свою скрываю?..) Хожу прямым, спины своей не гну, по чёрной пашне плуга не тяну, – а люди ждут, томясь по караваю…
Я упиваюсь музыкой небес, а здесь – война за шмотки и за пищу… Я говорю: «Могу прожить и без…» (А может быть, в меня вселился бес и водит по листу своей лапищей?..)
Спасите, люди, боги, – кто тут есть, – освободите от бесовской тяги: лишите дом листа пустой бумаги и научите спать и много есть…
Хочу – как все: иметь и обладать!.. Хочу – как все: к чему-нибудь стремиться!.. Мне безразлично: слава или сласть. Мне все равно: богатство или власть. Мне – лишь бы от стихов угомониться… 1983
Amedeo Modigliani Борису Лукичу Лаптеву
Модильяни… Амедео Модильяни… – Это женщина молилась на поляне, это пела полонянка одеяний о свободе: Модильяни… Модильяни…
Это груди, – обнажаясь, – укрывали потаённый плач неузнанных мелодий… Истомлённые колени тосковали, – словно сломанные крылья, – о полёте…
В этих линиях дышало эхо лилий, эти плечи проливали стоны ливней… И молитва, – колыхая тополями, – голубела: Модильяни… Модильяни… А-а-амедео…
23.02.1965
* * *
Михаилу Белгородскому
Ты откуда, Модильяни, ты откуда в этом мире материальном появился? Ты свои тысячелетья перепутал?.. Амедео, ты планетою ошибся?..
Где–то там, – в далекой женской полуболи, – ты родился и явился к нам на Землю, чтоб принять с лихвой земной житейской доли, чтоб глотнуть любовь земную – вместо зелья…
И глядят на нас беззрачные мадонны глубиной бездонных взглядов укоризны, и в безумной их прозрачности мы тонем, как в сияньи внеземного бескорыстья.
И парят твои путаны, словно тени занебесного полета или танца, словно нет для них законов тяготений, и сдались пред ними силы гравитаций.
Ты откуда, Модильяни, ты откуда в этом мире материальном появился? – Ты свои тысячелетья перепутал, Амедео, ты планетою ошибся…
24.09.1966
Весна и женщина!..
Весна и Женщина!.. Чудно (иль будет правильнее – чудно) слились в понятие одно во глубине души подспудно:
Весна-и-Женщина!.. Тех слов весьма таинственно звучанье, – как музыка забытых снов иль трав неведомых журчанье:
Весна и Женщина!.. Во век неутолимое томленье, – кровей ускоренный разбег, судьбе сулящий обновленье:
Весна и Женщина!.. Цветок, – укрывши завязь лепестками, – хранит под бурными веками грядущей нежности исток:
Весна и Женщина!.. Цари и благоденствуй во вселенной! И вечной жизни путь нетленный своим сияньем озари,
Весна и Женщина!..
Медитация Любимой
Обними ты меня, обними, – темноту от меня отгони… Ты ее… Ты меня обмани: ты ее от меня отмани… Ты меня у нее отними, – обними ты меня, обними…
В миг бессилия собственной лжи я прошу: одолжи, одолжи… Я молю: ты меня окружи теплотою ласкающей лжи…
Обними ты меня, обними, – обмани ты меня, обмани…
Заклинание
Не убоись последних дней, но устрашися их приблизить тщетой порочнейших ревизий тебе дарованных путей, – ведь неминуемость унизить мы не сумели бы больней, чем грешною борьбою с ней.
Очнись и устреми желанья к непротивленью воле той, что не придумана тобой, но нам дана для проживанья в смиренных муках ожиданья и преклоненья пред судьбой – во благо истины живой.
Беги соблазна сладкой боли и ускользни гордыни бед, в конце концов, среди примет слезами политой неволи найди на дне мирской юдоли потоком лет размытый след.
И тьму разверзнет горний свет, тебе ниспосланный из дали… 1992
Миражи
Никогда я не был на Босфоре… Сергей Есенин
Живой пустыни сроду я не видел и никогда уж, видно, не увижу… Нет, на снега я вовсе не в обиде, а желтизну – и напрочь ненавижу.
Но почему-то даже знойным летом ознобом колким съёжит позвоночник, иль обожжёт зрачки нездешним светом огонь пустыни – даже зимней ночью…
Но почему-то, – словно наважденье, – в моих ушах мелодией певучей поют пески, верша свое круженье, как-будто кружева плетут паучьи…
И я уже их ласками обласкан, и я уже их звуками озвучен, – и надо мною разум мой не властен, и надо мной пески кружатся тучей. Кругом песок – во все концы планеты, сплошной песок – во рту моем и в легких… И проплывают предо мной приметы моих потомков – близких и далеких.
Они плывут верблюжьим караваном – над горизонтом желтым и сыпучим, они плывут, – как желтые туманы, – над горизонтом знойным и зыбучим.
Уже давно оставил их погонщик, – (прилег в песок и больше не поднялся), – а их вожак, – верблюд седой и тощий, – со стариком-погонщиком остался…
А караван все ближе приближался и, – покружив, – вблизи остановился… (Уж, будто, кто-то к жизни пробуждался, иль я живым, как будто, становился…)
И подошли ко мне мои верблюды, и, наклонясь, обнюхивали звучно, – и в их дыханьи слышались прелюды иных миров, давно со мной разлучных.
И я узрел их лики неверблюжьи, и внял язык – певучий и понятный… (Уж поправлял я – вовсе неуклюже – свой пиджачок – потертый и помятый)…
Я им сказать чего-то попытался, они ж – в ответ мне – только улыбнулись… Ужели я нелепо обознался?.. Ужели то верблюды обманулись?..
Но я же слышал речи их сыновьи… Но я же видел отчие их лики… Моя душа ютилась в их становье, и сердце грели глаз верблюжьих блики…
О, погоди!.. Не сгинь, моя пустыня!.. Не оттолкни, родная, не отторгни, – возьми с собой, прими меня как сына… Не покидай!.. Иначе – всё продрогнет…
1981
Туманы
Идут туманы миражем миров, за далями сокрытых, и я любуюсь, – поражен их сходством с другом позабытым…
Они курчаво-холодны, как пена кисти брадобрея, в их разноликости видны остатки прежнего хорея.
И хаос серых голосов о безвозвратности лопочет, белесый блеск седых усов знать предстоящего не хочет…
Туман ворожит надо мной, пытаясь в кожу облачиться, лаская влажной пеленой, уж хладный мрак во грудь сочится.
И, отторгая от забот дневных и сумрачных сомнений, меня тот мрак с собой влечет – в кошмар далеких сновидений.
Ладонью нежною, как ночь, приподымая паутину, он будто хочет мне помочь услышать утра каватину.
И в безголосие телес переливая звуки муки, на легкокрылый синий лес судеб накладывая руки, –
он робко ластится ко мне и нежно обнимает плечи, тая в туманной глубине прапредков смолкшие наречья.
И я уж вижу дивный сад, растущий вдоль ограды ада, как тот, давно забытый взгляд на фоне тлеющей лампады…
Идут туманы, словно сказ о превращении растений… И помутнел бесцветьем глаз, и от него упали тени
на затуманенную даль, – и опалились дали мраком…
Туманы виснут, как медаль «За игнорированье страхов»… 1981
Воспоминания о небылом
На полях весенних прорастала зелень, – вылезала будто из забытых лет и впивалась в память – светлою капелью, разбавляя зелье неразмытых бед.
Вспомнилось, как кто-то зазывал рукою, приглашая вместе полетать-попеть. Я смутился, будто, милостью такою и, совсем по-детски, стал лицом краснеть.
Что там было дальше?.. – Кто-то тронул плечи, ласково и нежно выправил крыла… Полетели души над певучей речкой, сбросивши над рощей бренные тела…
И былым-былое уплыло в туманы, выплыла навстречу светлая заря… А из дальней дали чьи-то лики манят, овевая крылья, радостью даря…
Долго ли леталось?.. Многое ль видалось?.. Помню, что дышалось полно и легко… Что за этим сталось, – память не призналась, обративши в шалость белых облаков…
На полях весенних зелень пробуждалась, - восходила жизнью новой и чужой… Мне уж не мечталось и не вспоминалось, - память расставалась с легкою душой. 1991
* * *
Я испугался птичьей стаи, что над березовой страной по небу крыльями хлестала, спознавшись будто с сатаной.
И облака, стремясь укрыться от жутких криков этих птиц, то вверх пытались возноситься, то – камнем – упадали ниц,
но ненароком вовлекались в бесовский птичий хоровод… И, в безысходности метаясь, на клочья рвался небосвод.
И день наставший стал вчерашним, а завтрашний, – полуживой, – старался выглядеть нестрашным, но был уже совсем чужой.
И затворились очи мрака от взгляда на беду людей… А в небе продолжалась драка с ума сошедших лебедей. 1992
Безысходность
Отошла зима с красотами белёсыми… Любоваться ли, иль просто наблюдать, как снежинки тихо тают под колёсами, не сумев с насильем шины совладать?..
Наступили времена в природе грустные: по друзьям прошла пороша – как парша, дни пошли не столько постные, как пустные, где-то по-низу, свершеньями верша…
Позамерзли аж цветы на подоконнике… Не пора ли заменить их на враньё из бумажек, разукрашенных под «подлинник» в те цвета, что раскричало вороньё?..
Разлилась беда над домом, распласталася, белый свет застив от взора пеленой… Что же делать-то, коль жизнь ещё осталася непрожитой?.. С непрощенною виной… 1995
* * *
«Аллилуйя!..» – поют поднебесные хоры, «Отче наш…» – отзывается снизу Земля… А меж ними, меж ними – благие просторы: реки, горы, пустыни, леса и поля…
А в лесах и полях – то ли фарс, то ли драма: крики, хохот и брань, плачи, вопли и гам, – будто небо свалилось на землю от срама, будто недра поднялись от буйства – к верхам…
Все смешалось… И птицы лопочут проклятья перетравленным рекам, озерам, морям. И разгневалась люто звериная братия По обструганным рощам, лугам и полям.
А людей не видать, – словно вымерли люди… Только некие полуублюдки толпой копошатся в какой-то громадной посуде, – то ли баня – у них, то ль у них – водопой… 1991
Пустыня бессмертия
Ни зверь нейдет сюда, ни птица, крыла расправив, не летит, – не то что крыльям не летится, не то что лапа не бежит: нельзя тут зверю находиться, и птице вреден здешний вид.
Тут – ни зерна, ни кислорода, здесь – ни водицы не испить, – слошной песок плодит природа да камень, – тот песок прикрыть.
Здесь даже ветер – не «налетчик», а так – смиренный «бытовик», – проходит, словно в закуточек, пытаясь скрыть постыдный лик.
И – ни травинки, ни листочка, ни – даже сгнившего пенька, – лишь бледный дух пустопесочья витает тенью мотылька… 1992
Зачем слова?..
Зачем слова?.. – Внимающему явны движенья трав за тридевять земель и ясен звук, упрятанный в капель дождя – по неродившейся поляне…
Зачем кричать?.. – Бедняжка-тишина изнемогла от поисков укрытья… Зачем стучать?.. – Коли ручей струится к берёзке, что намедни сожжена… 14.05.1974
Про осень Борису Михайловичу Козыреву
В то время, когда улетают растения и прошлое зябко вплетается в дым, когда растекаются листья по стенам и – пятнами памяти – тают сады, когда – в ожиданьи безмолвной расплаты – столетья уходят, сжимаясь в часы, – весь мир, – как заплаканный нищий, – распластан, и шепчет, и молит: «Я – сын твой… Я – сын…» 17.09.1964
* * *
Юрию Кучумову
Не говори больному о болезни, а бедному – о бедности его. Спой плачущему ласковые песни и помолись – украдкой – за него.
И пусть пылит усталая дорога, и пусть дымит заброшенный костер, – пройди тропой, – золы его не трогай… И не зови слепого – на простор…
Доля-долюшка
Бессилием блаженного лица суметь утешить скорбную старуху и безысходным взглядом мертвеца унять борьбу и отвратить разруху, – вот доля всякого, кто в сей убогий мир явился, позабыв одеться кожей, кто слышит небо и, – лишенный крыл, – узнал полет, но не был уничтожен иной цивилизацией людей, рожденных, как и он, в земной юдоли, не отыскавших радости в беде и телом не принявших сладость боли…
1974
Молитва Светлой памяти отца моего
В поисках утраченной отчизны тратились усилья и года, – ощущеньем горькой укоризны наседала на душу беда.
Наседала, полоня движенья, думы и желанья полоня, понуждая жить по принужденью, побужденья жизни отклоня.
Неизбывный, тяжкий грех былого – в поколеньях давних и веках – от желанья обратиться в слово непокорно буйствовал в стихах,
застил взор, уродуя картину мира, отраженного в глазах, карою своей неотвратимой изливаясь в жалобных слезах
и молитвах… Долгими ночами я молил у Господа: Прости души всех усопших, и печали многия, о Боже, отпусти рабу Твоему…
КОСТЕЛ (Прелюдия и фуга)
Варшаве посвящается
I. Прелюдия Лодка колотится в сонной груди… Б.Пастернак
Я – не католик. Живого костела не видел дотоле и шел, – лишь поскольку вело любопытство туриста простого, – в костел, о котором я слышал, что в стену его замуровано сердце Шопена…
II. Фуга
… о, погоди, Это ведь может со всяким случиться! Б.Пастернак
Пахнули входы холодом и ухнул глухо колокол, – и тело вдруг исколото ледовыми иголками, и шевельнулись волосы…
… и я вошёл – как бросился, как в воду – с высоты… И горло сжалось немо: Костел… – (не в воду, – в небо!)…
Сон?.. Детище мечты!.. – Костел, – как глыба космоса, отколотая колоссом, - безмолвия кристаллище!.. Костел, – богов пристанище…
И вдруг, – как вздрог столетий гор, – разверзлось жерло времени: лавиной музыки в собор ввалились боли предков…
Вулканным клокотанием, – эпох вздымая прах, – органным заклинанием в меня вторгался Бах.
Потоки полифонии сплетались, рвались, падали – тяжелым поли-стоном мильонов, – тех, что пали от рук убийц, от горя рук…
Как рух столиц, как ор яруг, – орган рыдал, орган стонал, орган, – как сотни рваных ран, – зиял…
… и я затрепетал. А я весомость потерял: я вверх взметнулся, как костер, и к небу руки я прстер, как языки огня: Костел, прости меня… Костел… (…куда я лезу?..) Костел… O Kyrie elejson… *)
_________________________________ * Kyrie elejson – Господи, помилуй (лат.). – Этими словами начинается Месса (си-минор) И.-С.Баха.
Молитва кротости
Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Евангелие от Матфея
В сей краткий миг существованья молитву кротости пою и все надежды отдаю за убыванье упованья.
И наблюдая увяданье природы, слез не утаю, но пред гордыней устою, переборов нутра стенанье.
Душой отправлюсь в даль небес, направив взор во глубь земную. И пусть останусь гол и бос, – не возжелаю жизнь иную.
Колени слабые согну и преклоню смиренно выю, лишь на себя взвалив вину, чтоб не винилися живые за те удары роковые, что век обрушил на страну.
Аминь… 24.04.1990
Кое-что про жизнь… (Прозаические заметки)
I Люди всё чего-то делят… Людям всё чего-то надо…
А Земля, она – как шарик, а людей – полным-полно…
Можно было бы, конечно, всё, что есть у нас сегодня, разделить на всех по-ровну, чтобы поровну досталось всем живущем в этом мире…
Но тогда, – спроси любого, – каждый скажет: «Это мало!..» И, конечно, бестолково, если каждому – по-ровну: ведь один – повыше ростом, а другой – потолще задом, а у третьего – ну, просто пообъемистей желудок…
Так что, по-ровну – негоже, одинаково – не в радость…
Вот и маются людишки, но никак не могут шарик, да и всё, что есть на шаре, разделить между собою – ко всеобщему довольству…
II Появившись, как бывает, в день рождения на свете, я, конечно же, понятий не имел о той проблеме. А деление на части изучал в начальной школе как сухую принадлежность арифметики печальной…
Но когда «коснулся» жизни, так сказать, – в нее «уперся», понял несоизмеримость, а точней – несоразмерность ни того, что есть числитель (то есть, то, чего делить-то), ни того, что – знаменатель (а на много ли делить?)…
И, помяв мозги и совесть, осознал безрезультатность всех потуг и всех попыток – всех бунтов и революций, всевозможных конституций, конфискаций, контрибуций и т.д., и др., и пр.
Отошел-себе в сторонку и от тех, кто что-то делит, и от тех, кто хочет больше (только это оказались всё одни и те же люди)… Огляделся: все торгуют… Пригляделся: покупают… Догадался: чтобы что-то поиметь, нужны деньжата…
III
Стал я думать думу тяжкую, стал я думать думу трудную: что продать? – ведь кушать хочется, а купить еды-то не на что… Что продать: иль патлы-волосы, что растут без удобрения, ноготки ли заусенчики, что стригу по понедельникам? Только те и эти (к горюшку) подрастают слишком медленно…
Тут услышал я нечаянно: на мозги есть покупатели!..
(Бог, видать, меня помиловал: дал умишка, хоть немножечко, но и этого немногого оказалося достаточно, чтоб кормить-поить детишечек да жену одеть на празднички)…
Удивляюся: но платят ведь!.. Чудеса: нашлись любители!.. Им, видать, Бог выдал силушки, а насчет ума поскромничал… Вот и делимся по-братски мы: я – умишко им, мне – денюшку…
IV И живу с тех пор вольготненько: день-деньской торгую мозгами, но зато купил свободушку, – по ночам – как вольна пташечка, (крыльев, правда, не дал Боженька), но – как птах – пою я песенки. (Нет, не вслух, – соседи сердятся: им мешает спать мелодия заунывная, тягучая…)
Чем не жизнь? – Дышу привольненько, – кислород пока задаром всем, и природа в глаз ласкается, – звезд полно окошко светится… Да еще – себе подарочком – я стишки ночами темными все кроплю – за буквой буковку, вывожу – сторока за строчкою и – как мала детка – радуюсь: что ни ночь – еще подарочек, что ни ночь – еще игрушечка, – всё душе моей забавушка…
А с утра – опять на торжище…
БДЕНИЯ ночные
По ночам вокруг меня – пусто, ни души… А значит, всё – правда… В ночь вхожу, как ухожу в пустынь, словно в тихую ложусь траву…
Опускаются ко мне звезды, ласку неба я спиной чую… И обиды, как вода – с весел, и вплываю я, – как вдох, – в чудо…
Так протяжно всё и так нежно, словно боли навсегда смолкли… До рассвета далеко – вечность, до людей живых – ещё столько…
И часы перестают тикать, уступая облакам место… Даже время запоет тихо невеселую, но все ж – песню… 1965
Восхищение
Какие чудные созданья вершат ночами свой полёт – над тёмным омутом сознанья – под светлой бездною высот…
Их очертания невнятны, – они – как дети тишины, – невелики, но необъятны и – словно тени – не слышны…
И нет ни стен для них, ни окон, – движенья плавны и нежны, они – как будто – издалёка, но к нам (как – в нас) приближены…
И… дуновенье откровенья повеет на душу теплом…
Созданьям зтим нет сравненья, как нет – для их названья – слов… 1995
Стишок про время
Несут меня потоки временные в неведомые дали бытия, где царствуют красоты неземные и лики жития совсем иные, – отличные от нашего житья, – без всякой-там жратвы и пития.
Несут, – смывая месяцы и годы, – на тот простор, сокрытый от людей, где воды, не похожие на воды, мерцают светлой памятью дождей, и – как слеза – прозрачные народы не чтят своих невидимых вождей.
Несут меня потоки, растворяя судьбу мою в минутах и часах. И я плыву, – объятья растворяя, как облако, – черты свои теряя и растекаясь – цветом в небесах… 1981
* * *
Меня высасывает жизнь, и оправданье выживанья всё пьет из воспаленных жил струю блаженного незнанья.
Уж кем-то созданных светил остановить полет тягучий желанье есть, но нету сил избавить слух от их созвучий.
Уж отдаление от дел земных – предел моих мечтаний…
… но тают в горней высоте следы былых предначертаний… 1980
Сумерки
Беззвучно-мягкими шагами крадется в город тишина, – то неподвижностью пугая, то нежной зыбкостью щемя, но неизбывно настигая несостоятельностью дня, что так постыдно убегает, насилье сумрака кляня.
И ожиданья, что сверкали в канун предутренних смотрин, невоплощенными смеркались и ускользали из витрин…
И хрупких дум плоды дневные уже казались в темноте переодетыми в иные наряды, – жалкие, срамные, – так явно вопреки мечте… 1983
* * * Как долго длится ночь, когда душе тревожно, – и трудно ей помочь, а может, невозможно…
И удалиться прочь из этой жизни ложной не сметь… (или не смочь, – хоть это и несложно).
А душенька – как дочь – чутка и осторожна – смиреньем превозмочь пытается тревожность…
Но – бесконечна ночь, и темень – уж подкожна… И жить уже – невмочь, и помереть – безбожно…
1992
Рассвет
Сегодня так же, как вчера, рассвет в окно скребется, – он лезет в комнату с утра, как кот – о плечи трется…
И не поймет, свинцовый черт, что мне он неугоден: тошнит меня с рассвета, рвет – наперекор природе.
Что только ночью я живу, лишь темнотой дышу я, и что печальную сову в душе своей ношу я.
Что только ночью – наяву – я вижу сны чужие… Что только ночью – я живу, а днем – блюду часы я…
Что по утрам я – словно крот – в толпу зароюсь спешно, – укроюсь общностью забот и суетой кромешной.
Протычусь день туда-сюда ослепшими мозгами, в порыве общего труда упрусь в бревно рогами…
И если в свалке не убьют, то доживу до ночи, – омоюсь тьмой и пропою во мглу: «Спасибо, Отче!..» 1981
Наваждение
И сверху, и снизу, и сбоку ко мне подступают слова, как будто стремятся к истоку, что их обречен изливать.
Свивают себя в предложенья, пытаясь сорвать кожуру, как будто хотят продолженья и обнаруженья в миру.
Как будто хотят обнаженья натуры, покров отстраня, в стремлении перерожденья – с другими себя породня.
Но бедных словес соглашенья расторгнет пришествие дня, – ведь тайны не чтут оглашенья, свои облаченья храня… 1992
Причитание
Буковка – за буковкой, слог за слогом лепятся, – зазвучало родное, смыслом налилось… Словушко ты гулкое – зелье приворотное, как удавка, крепенько в горлышко впилось.
Ну куда же деться мне от моей несуженой? (А стишок невестится, ластится, гулит…) Горькая Поэзия, я тобой отсуженный, потому не весел я, – коль душа болит…
Уходи, дотошная, песней не приваживай, колдовскими чарами разум не мути, – без тебя-то тошно мне распрямлять-разглаживать под людскими сварами торные пути.
Дай-ка лучше силушки – улыбнуться встречному, дай-ка лучше моченьки – «Здравствуйте!» – сказать.
Буковка – за буковкой, – мука моя вечная…
Вот проходит ноченька, – надобно вставать…
* * *
Хоровод за хороводом водят снеги – год за годом, оборот за оборотом – под окно и за ворота:
то взовьются, как в экстазе, передразнивая пламя, то в тягучей ипостаси растекутся – водной гладью,
и лежат, вдыхая время, и молчат, внимая выси, – так протяжны, словно мысли убаюканные дремлют…
Сонет покою
Снега нещадно бились над землею, а над снегами – в горней высоте, в своей бездонно–синей наготе царило небо, скрытое зимою.
Под аккомпанементы злого воя дарили вьюги зренью свой концерт, пытаясь в обращенном к ним лице запечатлеть испуг – гримасой боли.
Но их хитросплетенья и уловки смывались, как пустые заголовки, – покоем преисполнена душа:
молчат ее бескрайние просторы, – она не внемлет ропоту раздора, беззвучною прозрачностью дыша…
* * *
Уж не радуют метели позолотой фонарей, уж не радуются двери хриплым возгласам гостей…
Я укроюся беседой одинокого стишка, – позабытого веселья, замолчавшего смешка.
Мягко мысли по бумаге завитушками бегут. Я за ними наблюдаю, – безучастье стерегу.
Может, что-нибудь распишут про далекие миры, а быть может, и пропишут мне лекарство от хандры?..
Наблюдаю за реченьем потаенного ручья: обмеляются мученья, – отдаляются друзья…
Строки ласково лопочут о безлюдных островах… Плавно тают лики ночи на бледнеющих словах.
Свет, стекая, увлекает увлажненные листы, – утро снова раскрывает нам объятья пустоты… 1981
Холода
Откуда этот смрадный хлад нисходит пять ночей подряд? Здоровью, вроде, не вредит, но душу тайно холодит.
А только солнышко взойдет, хлад незаметно отойдет, но вновь придет к исходу дня – и снова входит он в меня.
Так еженощно – пять ночей… Его спросить хочу: Ты чей?.. И что ты тщишься застудить? – хочу, но не могу спросить…
Откуда ж этот хладный смрад?.. А может мой иззябший брат, устав от долгого пути, нашел ночлег в моей груди?..
Поспи, братишка, отдохни, – здесь нет врагов, – здесь мы одни…
Ночь субботняя…
Эта ночь – моя… Она – субботняя… Значит, – снова быть мне без людей… Значит, – снова – до рассвета позднего – продышаться дам душе моей…
Всю неделю бедная затворница пряталась, ютяся по углам… Выпущу – как птаху – за оконницу: пусть летит, – у ней свои дела…
Где-то там, быть может, – в дальней далюшке повстречает родственную ей: посидят вдвоем, подышат рядышком, отдохнут от тяжести плечей…
Без телес, – убогих и скукоженных, без гордынь, а значит, – без забот: попоют-повоют две заложницы вдалеке от ханских позолот…
А потом… То ль время вдарит по лицу, то ли память – посвистом камней: вздрогнет моя душенька, опомнится и вернется, бедная, ко мне…
Будем снова ждать мы ночь субботнюю, чтобы вновь остаться без людей, и мечтать, что до рассвета позднего чуть пожить удасться – мне и ей… 1982
Дитя зверинца
Я – лев… Как вечное движенье – извивы тела в стенах клети… Нечеловечье напряженье неслышной поступи столетий…
Из ночи – в ночь, из века – в век: до боли стиснутая боль… Из-за полуприкрытых век – зрачок, наполненный тобой, о Родина… – которой нет
и не было: дитя зверинца, рожденное увидеть свет сквозь прутья, словно сквозь ресницы…
Моя страна – моя тюрьма – с меня снимала все заботы и запах прелого дерьма дарила – воздухом свободы…
«Ты – Царь зверей!» – орал хорал никелированного плена, а слух магически ласкал замочный звон: «Ты – Бог вселенной!»…
И сотни немощных зевак сюда сбегались по субботам, чтоб насладиться – за пятак – «величьем» собственной свободы.
Им угождая, я рычал, – я щекотал им перепонки… …А старый сторож по ночам храпел… под тихий плач ребенка… 11.12.1964
Видение Салаху Атнагулову – отцу моему
Изувеченный, исковерканный, как душа моя – зверь-инвалид, – из ночного окна, как из зеркала, на меня мой предвестник глядит.
В лике – мраки сказаньями скулятся, взгляд – в попытках о чем-то сказать… За спиной его – черная улица, за плечами – прародина-мать.
Не увидишь ни зги в этой темени и не вспомнишь тут, как ни тужись, ни его позабытого имени, ни его позапрошлую жизнь.
Но я чувствую боль его давнюю, но я чую поток его ген, – что камнями истории сдавлены, что помяты изгибами вен.
Мне б ответить ему… Поприветствовать… Мне б впустить его в дом и обнять… Но рассвет начинает свирепствовать, память крови пытаясь отнять, понуждая и дале сиротствовать и в беспамятстве жизнь продолжать… 1970;1992
* * *
Я царь, я раб, я червь, я бог. Г.Державин
Ужасный век, ужасные сердца! А. Пушкин «Скупой рыцарь»
Ужасный век, ужасные сердца… Я б никогда не захотел проснуться и только б спал – до смертного конца, – пусть надо мной лишь снов стада пасутся. Ужасный век, ужасные сердца…
Я царь, я раб, я червь, – я человек, но я не Бог, чтоб вырваться из люда: толпа орет, витийствует у блюда, – ужасные сердца, ужасный век…
Я человек, я червь, я раб, я царь… Те, кто в толпе, – все для меня едины, – ни черточки отличья, ни морщины, ни личности, ни лика, ни лица… Ужасный век, ужасные сердца…
Экстраполяция желаний
Когда прозрачный ветер прогудит в моих ушах, развесисто обмягших, я пробужусь от снов позавчерашних, прислушиваясь к шепотам в груди…
Затем возьму руками череп свой и, напрягаясь, отделю от тела: им, словно тыквой, брякну я об стену, как некогда – о брюхо – головой.
И – от удара – вскрикнут кирпичи, – сосед проснется: «Что за безобразье!.. В милицию пожалуюсь на вас я!..» – обычно так, бедняжка, он кричит.
А я раскрою глаз и улыбнусь, такой же вспомнив необычный ракурс и драку, не похожую на драку: три пары ног… и я – лицом в углу…
Но это все – в далеком далеке… А ныне: обезглавленное тело под люстрою торчит осиротело и мнет платок – ненужный – в кулаке.
Запечатлев его нелепый вид, спрошу уродца: «Что, – не полегчало?..» В ответ – лишь всхлип, – как лодка у причала, – и жест смущенья, что давно забыт…
«Без языка, без глаз и без ушей, чего ж ты можешь, остолопик нервный?.. Кичишься, может, схожестью с Венерой?.. А коли так, – бюстгальтер хоть пришей!..»
… Вот так живем: ругаясь и ворча, – я, он же – молчаливо, как покойник… И знаете, – не чаял, – так спокойно вдруг стало в нашем доме невзначай:
я – целый день лежу в своей тарелке, он – сутками работает, как вол, – не надо ничего и никого… Прекрасен мир!.. Да здравствуют калеки!.. 1967
Собака
Вы видели, – утром бежала по улице собака – желтая, сгорбленная… Навстречу машины визжали в испуге и, фары тараща, шарахались в стороны…
И вы: у столбов столбенели в шоке от пары ее оголенных глаз, направленных в истоки вас – сквозь вас…
И злость искривляла вам лица и пальцы, вы скрыться пытались, уйти… Но – ни шагу…
Вы видели, – утром бежала по улице душа самоубийцы, переодетая в собаку… 1963
* * *
Уснуть в конце зимы, уснуть и никогда не просыпаться, – листвы не распускать в весну, чтоб в осень ей не осыпаться.
Уснуть, забывши о долгах, о всех заботах сердобольных, не знать усталости в ногах, добытой в муках добровольных.
И усыпить в себе вину за свой народ, грехом объятый, вновь возлюбить свою страну, что предала тебя когда-то.
Уснуть таким крепчайшим сном, чтоб даже в День Поминовенья Усопших – не проснуться в нем и не узреть ни на мгновенье
творений Высшего Суда, его Божественных решений…
… и оправдательных речений чтоб не услышать никогда, – уснуть навеки, навсегда… 1990
Мой крематорий
Когда звезда падет с небес и обагрит мою ограду, укроюсь пламенем, как лес, и буду праздновать награду.
От соглядатаев далек, – доступный лишь очам пожара, – я засвечусь, как уголек, дождавшийся святого дара.
Я заблещу, я запляшу огнем семи небесных радуг, я тусклой жизнью заплачу за этот радостный подарок…
И пепел вскроет грудь мою, и зашипит – змеёю – сердце: я все, что было, отдаю за звуки огненных секвенций…
Гудит орган, горит орган, – пылают ребра, как стропила, – уж боли всех житейских ран любовь пожара истребила…
Я догораю, как свеча в церквушке, пламенем объятой: о, как кончина горяча под звуки музыки крылатой!..
(Вотще рассердится сосед и зря прольет свою водицу, – ведь от огня родится свет, а на рассвет нельзя сердиться…)
И, улетая к небесам, прозрачной дымкой я рассеюсь, уж не причастный ни весам, ни расстояньям, ни Рассее…
И всем, оставшимся в живых на грешной матушке-планете, прольюсь я в звонах голубых, что слышат дети на рассвете…
Обнимет небо шар земной своею ласковою сферой, напомнив людям голос мой, по тону сумрачный и серый… 1981
Разговор с жизнью
Осталось с жизнью тет-а-тет поговорить без расстояний и обозначить паритет извечных противостояний, чтоб разъяснить и прояснить отличье позы от позиций и отстранить, и устранить условность всяческой границы…
Зрак – в зрак, без век и без ресниц, в глазное дно упершись взглядом, сквозь лоск искусственных зарниц, нагую боль лишив нарядов; лоб – в лоб, сознанием – в судьбу, сорвав младенчества рубашку, все затаенное – враспашку, – как кануть в истин голытьбу…
Так тихо-молча посмотреть раскрытым оком, не моргая, и жизнь свою узреть сквозь смерть, и Ад увидеть в бездне Рая… Спокойненько – минуты три – глядеть в отсутствие гримасы и объявить конец смотрин – беззвучно, то есть – без огласа… 1992
Разговор со смертью
Деду моему Сулейману
Предо мной явись подругой, – не соперницею, – смерть, не накладывая руки мук, которых не согреть.
Не наматывай на шею свой шершавый воротник, – ты покрой платком кисейным сердце – ран моих родник.
Обними меня и телом прикоснись к моим костям, – пусть греховники вспотеют и зубами захрустят…
Пусть восстанет из могилы мой – давно покойный – дед, пусть к нему вернутся силы на сто лет. И бывших бед
пусть вовеки не узнает, сотворяя свой намаз. Пусть живет… и не устанет поминать в молитвах нас… 1992
* * *
Успеть закрыть глаза, чтоб не увидеть лика, зажмуриться успеть, чтоб не узреть лица, – и не взойдет слеза от муки превеликой, и крови не краснеть под иглами венца…
Суметь отбросить слух от стона неземного, – суметь изобразить оглохшего слепца, чтоб не зашелся дух, хоть не впервой, но – снова, чтоб сердце не казнить призывами конца…
Кому ж возносят крест? Скрипит о ком веревка? По ком колокола звонят в сей судный час?.. А может, тот арест лишь только тренировка, и пика та была лишь отблеском луча?..
О чем же взвыл ковыль и охнул бор угрюмый? Чей образ облака явили среди тучь? – И сказкой стала быль, и повесть стала думой, и скрылися века под толщей сорных куч… 1992
Мотылек
Природы вековечная давильня Объединяла смерть и бытие В один клубок, но мысль была бессильна Разъединить два таинства ее. Н.Заболоцкий
О, как безгрешен мотылёк, который верит в миг рожденья, что где-то рдеет огонёк, зажженный для его круженья…
Как близок час и как далёк – того прекрасного движенья по сцене жизни – до свершенья, до превращенья в уголек…
Блаженный миг самосожженья… – Как краток он… И как высок!..
Игра в жмурки
Жизнь познана. И узнана планида бедняжки-человечека в миру…
Пока душа кожуркою покрыта телесною, пока она укрыта от всех блаженных таинств и сокрыта возможность взлета – в тела кожуру, – играй, людёнок, жалкую игру, в которую ты принят как водящий, – здесь все – подделка, все – ненастояще: и правила, и даже сам вертящий…
Но не срывай повязки на пиру! – иначе тьма не схлынет и к утру…
Химеры надежды
Опять в окне рассвет мерещится, а приглядишься – та же ночь… Уж пятый год пуста скворечница, и птице некому помочь.
Уж пятый год весна толкается в очередях, но все – в хвосте… Зима ворует и не кается, и жрет ночами – при посте.
Земля снегами укрывается, пытаясь обогреть траву, но пятый год не прорываются травиночки, – лишь жилы рвут…
Такой уж климат неудавшийся, что – ни листочка, ни травы… Еще годок – и сам удавишься, хоть мысли эти не правы. –
Ведь на судьбу не обижаются, – на то она и есть судьба… Ты помолись, – быть может, сжалится судьбина, – выправит себя
и на тебя, бедняжку грешного, она разок метнет глазок… – И заалеет зорька вешняя, и к свету взвеется росток.
А там, глядишь, и луч зардеется, – да не слезою, а росой…
На что-то надо ведь надеяться, хоть климат нынче – непростой… 1990
Ночь
Поют уключины времен нестройным хором: «Аллилуйя», – метели, царственно балуя, пытаются проникнуть в сон.
И ухом чутким я ловлю – сквозь наслоения былого – чужую жизнь и жизнь свою, еще не начатую снова…
А воздух приторно-прозрачен, как зелень моря – в глубине… Уж кто-то плачет обо мне, как-будто мой удел назначен…
… и нервно шарят по стене немые пальцы рук незрячих…
11.02.1974
Глас небесный
В ночной тиши возник мне голос свыше… И я внимал, – рассудку вопреки… Был голос тих, но я его расслышал и обратил в движение руки:
«Будь слаб, как лист, и, как трава послушен: дождю и ветру покорись, любя… Не оскверни стяжательствами душу, противоборством не сломи себя…
Отдайся тем, в ком слабый свет надежды ещё не загасился, – помоги: укрой свечу, как прикрывают вежды усоашему… И вере не солги…»
Умолк тот глас… И в горние пределы ушла душа, пытаясь разгадать призыв небес… Но каменело тело, и взор не мог просвета увидать в кромешной мгле… 17.04.1990
Обреченность
Мычат угрюмо провода о первородности ненастий, и одичалая беда рядится в грим лиловой масти.
Скользят уныло времена, не вспоминая о грядущем, и позабыты имена понятий, ведущих о сущем.
Плывет свободное чело без осязаний гравитаций, и затонувшее весло не обратится в танец граций.
С лугов соструганы цветы, с деревьев выстрижены листья…
И обреченность доброты давно таится в клане истин…
Переноска тяжестей
Так тяжко, – даже звука не найти. Так тяжело, – не подобрать и слова. А сердце, – словно в клети, – во груди вспорхнет в забывчивости и сожмется снова, припомнив то, что вне и наяву, прозря и то, что в будущем пребудет. –
Так горько, так безрадостно ему, так тяжко, как не дай-то Бог вам, люди…
Ожидание
Когда свидание с людьми мое закончится по срокам, я расстегну свои ремни и весь отдамся власти рока:
вдохну блаженную печаль как долгожданную свободу, уйду к началу всех начал где нет намека на природу,
где обитают только сны и время ползает ребенком – в сиянии голубизны, не ограниченной ни кромкой,
где слабый свет – из дали в даль – разносит музыкой беззвучья благословенную печаль – как счастье и благополучье… 1982
Житейские привычки
Я графоманствовать привык в тиши уединенья, во рту покоится язык в часы ночного бденья.
Перо, бумага, стол и стул, вот это – все, что нужно; потух бы я без них и стух – душевно и наружно,
а так: сижу себе, строчу… О чем? – совсем не важно, – горюю или же шучу на чистоте бумажной.
Веду бесхитростный “Ночник безмолвия природы”, как мой подвыпивший двойник ведет “Дневник погоды”…
1982
* * *
Надоели гримасы уживчивой боли, что торчат из углов, что свисают с крючков. Голоса колдунов, ошалевших от воли, заполняют жилища ушей и зрачков.
Надоело дышать суррогатом озона, что сквозит из щелей опечаленных стен, надоело бежать от дрожащего звона то ли жил обветшалых, то ль высохших вен,
даже сон надоел, надоел до упора, – погребенный в бетон отвердевших времен…
Но гудят и гундят сатанинские своры, разодетые в ризы церковных икон… 1991
* * *
Вот и снова, вот и снова, вот и снова: чернота, презрев молитвы и посты, навалилась, как земля – на крышку гроба, – тяжелы, ох тяжелы ее пласты…
Будто я уж сорок раз не выбирался из-под этих каменеющих оград; будто я уж сорок раз не разбирался, в чем причина, да и кто тут виноват.
Будто я просил о помощи когда-то, выгребая черный пепел из глазниц; будто я хоть раз признал за супостата хоть кого-то из кладбищенских возниц.
Будто я не уходил один в молитву, – словно в свет нырял иззябшею душой… Боже мой, о Боже праведный, помилуй всех умерших… И живущих успокой…
Ты прости их прегрешенья от природы, – от породы их народной, от судьбы, от безумья их врожденного, от злобы. И прости за то, что верою слабы.
О Господь, направь людишек этих бедных, лаской праведною путь их окропи, уведи Ты от дороги их победной, в вере-верушке их, слабых, укрепи. 1993
Удел земной
Все надоело: жить, трудиться, крутиться – деньги добывать. Обрыдло видеть эти лица, устал, простите, даже спать…
Однажды лечь – и не проснуться, – такое, говорят, придёт, но чуть поздней… Душа беснуется, спешит, бедняжечка, не ждёт.
Ничто не будит интереса, – вотще гляденого глядеть, – всем сыт. Нет выдумки у беса. Молю богов: Даруйте смерть.
Лети, пустейшая затея, что люди временем зовут. Минуй петли суровой, шея, что руки грешные плетут.
Пролейся мимо рта, отрава, а ты, бесценный мой стилет, не покидай своей оправы, – убийству оправданий нет.
Терпи, коль век тебе дарован, терпи, как Бог нам повелел. Конец не может быть сворован, – терпи, – таков земной удел…
Даль далёкая
О, как пронзительна прозрачность, осуществляющая даль, – не помещается в сознанье, но ощущается как дар.
И музыкальности задатки – ничто – пред этой тишиной… И, слава Богу, нет порядка в ее планиде неземной.
И нет борьбы, а значит – злобы: благой покой… и доброта…
Земля вдали, как детский глобус: шарообразна и пуста…
Прощание
О, Боже праведный, прости, что не сумел я донести свой крест до истинного края. Прости, о Господи, прости, что изнемог на полпути и бросил ношу, помирая…
Прости, о Господи, прости и грех мой смертный отпусти, – я не смогу уже подняться: уж боль пронзила до кости, уж позвоночник мой хрустит, а дух – не в силах оправдаться…
О, Боже праведный, прости… 1992
Химера мечты
Сомненья прозой превозмочь и обмануть мольбы поэзий, – залечь, укрыться, вызвать ночь, уснуть (без применений лезвий)
и… окунуться в благодать бездуновеннейшей печали… Уйти во глубь – как перестать существовать. Как быть в начале…
Но (к сожаленью) нету сил согнать всесильное бессилье…
Уж дьявол солнце возносил, уж боги свечи загасили…
Спаси и сохрани
О, Боже, отврати сей грех, в котором нелегко признаться, – но из желаний ближе всех одно – скорее смерти сдаться…
О, Боже, подари мне сил от сих позывов отказаться и со крюка, что сам я вбил, упасть, – о, Господи, – сорваться…
Чтоб глаз мой боле не глядел – без содроганья – в очи смерти, чтоб я прозрел и чтоб узрел удел, что мне внушают черти…
Чтоб сатанинскую игру признал я выигранной Богом и чтоб, – проснувшись поутру, – увидел чистыми дороги
в тот мир, где дело сатаны отвергнуто навеки-вечно, в ту жизнь забытой мной страны, что светится призывом млечным…
Господь! Спаси и сохрани желанье – улыбнуться встречным… 1992
На помин надежды (Триптих)
1. Как живет душа допреже, чем надежду отвратит? – Дарит радости все реже, а затем и прекратит
вовсе, в темень отодвинув аж ничтожнейший намек, – что святые неповинны во грехе, который лег
тяжким бременем над миром, – разлился во всей красе и сияет, как порфира Государя на Русе…
Неизбывный грех былого и грядущего в веках быдла, – искренне блажного, заплутавшего в потьмах,
отрешенного рассудка и лишенного ума, – неповинного ублюдка, чья свобода есть тюрьма…
2. Вновь окутана планета отражением души – марафетного просвета за дурманом анаши.
И не видно очертаний, поразбиты витражи, – стойла жизнеобитаний превратились в миражи.
Опустевшие от стекол, отрешенные от рам воззияли зраки окон, словно дыры сточных ям.
И зловония – величьем духа – запаха жилья, и, – принявшие обличья тел, – ошметки от белья…
3. В эти долгие дни беспросветного мрака вдруг проглянет из тьмы позабытых надежд слабый лучик вины, – как из щели барака вековечной тюрьмы, – свет, коснувшийся вежд.
И душа всколыхнется в разрыве просвета, поперхнувшися крохой угаснувших вер. И слезинка вспорхнет на ресницах сонета – ненаписанных строк о безвинности верб.
И душа воспоет «Аллилуйя» надежде, – об ее воскресенье из темени мук, вспомнив бывший полет, оборвавшийся прежде, чем случилось крушенье взметнувшихся рук… 1992
|
|
ЖИВУ ВПЕРВЫЕ (Сборник «Живу впервые» был напечатан друзьями Виля Салаховича в нескольких экземплярах как «самиздат» в 1989 году)
Про совесть В судьбу впряглась однажды совесть и понесла, не беспокоясь о том, что будет впереди, – аж сердце ухало в груди…
А что в итоге?.. А в итоге – все те же чистые дороги, – без продолженья и конца, – как две ладони у лица… 1982
Сиротство Без роду, без племени мы, но в отцы не просим вас, – патокой конфетною незачем манить. Дети тех, что предали вы, дети тех, что продали, – в том, что вы бездетные, нас нельзя винить.
За непоклонение вам нас корить-то бросьте-ка, – ведь кресты могильные силой не свалить… Между поколениями вырублена просека, – не такие сильные мы, чтобы все забыть… 09. 1963
Ваша доброта Вы наших отцов расстреливали… А утром мам увозили растерянных да на свиданье к отцам… – Доброта!.. Ваша доброта!..
Вы наших отцов расстреливали… А утром нам дарили гильзы отстрелянные да с приветом от мам… – Доброта!.. Ваша доброта!..
Вы наших отцов расстреливали, в тюрьмы вминали мам… А утром, – прямо с постели, – нас – да по детдомам…
Там еды – кадушки, там для слёз – подушки! – Мы от счастья выли, – нас не задушили!.. Тра-та-та, та-ра, та-та-та!.. – Доброта… Ваша доброта… 28.02.1963
* * * Есть песни бродяг – о Сибири, есть песни воров – о Сибири, есть песни отцов, матерей… Есть и песня детей… Когда ее тихо мы пели, няни на нас не глядели, няни как будто робели, когда эту песню мы пели, – песню детей каторжан, песню детей-каторжан… Мелодия песни – стон, песня в одно слово: "Мама…" 1963
За!.. Вы, что хором неистовым: "За!..", – затверженно, заученно, заранее – "За!..", – обернитесь назад: за раскатами зала "За!.." – расстрелов залпы, за этим "За!.." ревом – дети зареванные толпами, толпами…
А вы "За!.." были… Вы забыли, как вами – как булавами, как в живот ногами – вами били… Вы – без памяти, – снова тянете руки вверх, как "Руки – вверх!" – голосуете…
Голосуйте, – суйте в петли головы, суйте… 1963
Молодежное кафе
“Кружащиеся листья белладонны…” …Скучающие лица белы, томны, пусты, – как мосты, которых не было и нет, прозрачны, – как листы прошедших лет календаря…
Колени – в ряд, – себя даря, – благодарят…
И трепет раствистованной мазурки… И лепет расфасованной мензурки… И гордость – рабская – за свой “великий” век… И квартирантская угодливость калек…
А взвизги наполняют пустоту конвульсиями – о продленьи жизни!..
…Какая жалость – не расслышать стук… Но, – чтоб не постучать, – какая низость… 1964
Спасибо За ваши законы – спасибо… А.Вознесенский
Соседи мои, не соседи, друзья мои и враги, – спасибо, что есть на свете место, где – ни ноги, время, где нет ни звука, стука, – спасибо, – нет… Мука, какая мука вынести звон монет - вашего голоса, люди… Я так благодарен вам за то, что вы все-таки любите спать по ночам… Спасибо, – за то, что силы вас оставляют ночами, спасибо, – за лампы синие, за слабое их молчанье. Спасибо, – за душу белую не-вы-топтанного снега… (Спасибо, – что вы не сделали небо – своим ночлегом.)
Спасибо, – за улиц безлюдье, спасибо, – за то, что спите, спасибо, – что вас не будит стон моего: “Спасите…”
Спасибо, – что не слыхали… (Слыхали, – спасибо, – не встали с постелей…) Спасибо, – за ваши: “Если б мы знали, – поспели б…” – Спасибо, – что опоздали, спасибо, – что не спасали, – (все равно – не спасли бы)… – Спасибо… Спасибо… 12.12.1964
Мое мужание
Помнится: было когда-то больно, если меня ударяли в живот… Помню: считал я себя оскорбленным, если кто-то меня обзовет…
Все это – в детстве, это – в памяти, все это было так давно… С годами, видимо, меняются удары слов, удары ног…
А может, отмирают чувства, как ткани – после посиненья?.. И я, – выхаркивая сгустки кровавые, – стаю сильнее?..
И, словно лес, я, – отбросив листья, осилю стужу… И безразличье как знак безличья прилично мужу…
Рука партийного подонка, раздвинув ребра, лезет в душу, - я не противлюсь, а негромко – с улыбкой истинно прислужной – ему скажу: “Прошу Вас в гости. Быть может, Вы хотите кости мои отведать?.. или хрящик?.. – Так вот – из горла – похрустящей… А этот, – он совсем небитый, – не затвердел еще… Ну что Вы!.. – Какие могут быть обиды!.. Быть может, крови – граммов сто Вам, – для аппетита?..
Что, – не хотите?.. Сегодня сыты… – Какая жалость!.. Вы заходите, как захотите… Хотя бы завтра…” 1967
Город мой
Здесь я – чужой – в своем саду, – уж я по саду не брожу, уж я, – как на свою беду, – на сад лишь издали гляжу…
Сын скотника – наш бодрый мэр срубил деревья и кусты, он закатал – за метром метр – асфальтом – травы и цветы.
На город мой тупую злость, что он в селе своем взрастил, – (ему в деревне не жилось), – здесь – метр за метром – разместил.
И, как слюну, свой алчный вкус он расплевал по площадям… Я за людей уж не молюсь: дай, Бог, пощады лошадям,
дай, Бог, травиночке расти, позволь земле испить дождя. О дай-то, Боже, мне уйти, кончины сада не дождясь…
1982
Измена
Настал рассвет, – еще одна измена… Уходят звезды, головы склонив… Уж чья-то кровь закапала из вены, собою белый небосклон залив…
Приходит ночь, – и звездные знамена колышатся, все небо закрылив… Но снова ропот: новая измена, – изменник жив, изменник среди них…
И звезды суд неправедный творили, невинных выводя на эшафот. Вы видели, – их головы валились кометами на черный небосвод?..
А по утрам изменник неизменный, стирая кровь с отекшего лица, вставал – единственным властителем Вселенной, единственный ее палач и Царь…
И нет конца… и нет конца изменам… И новый день – ушедшему сродни… Уходят звезды, головы склонив, – изменник жив… Изменник среди них…
1965
Среди людей…
Как тяжко жить среди людей и ощущать себя их частью, свою причастность – их несчастьям и принадлежность – их беде, – как тяжко жить среди людей…
Всю жизнь пытаться превозмочь в себе их горькие пороки. Сознанье гибельной дороги и невозможность им помочь всю жизнь пытаться превозмочь…
Взметнуться вверх и кануть ниц, чтоб просветлели эти лица. Хотя б слезами, но отмыться, – смыть слизь со слипшихся ресниц, - взметнуться вверх и кануть ниц…
Не ведать тупости толпы, не чуять помыслов бараньих, не видеть драк, не слышать брани, не знать, что люди так глупы, – не ведать тупости толпы…
Себя бросая в их содом и кувыркаясь в этой грязи, отдаться мерзости и мрази и быть судимым их судом, – себя бросая в их содом…
Пусть выпьют кровь, пусть выжрут ум, пусть кости высосут – до свиста, но пусть узрят: есть место – чисто, – душой зовущийся фатум… Пусть выпьют кровь, пусть выжрут ум…
Но все напрасно… Навсегда толпа и личность – антиподы. Извечен сей закон природы и неизменен, как беда… Но все – напрасно… Навсегда…
Так тяжко жить среди людей, осознавая безысходность: добро отходит в непригодность, зло отлилось в чистопородность, – уж нет людей среди людей…
Зачем же крест, коль нет гвоздей?..
1981 Есть поздняя редакция этого стихотворения, отличающаяся завершением (см. «Дневные сны и бдения ночные») – прим. сост.
* * *
Я так боюсь очередей: в них мой народ звереет люто, – толпа теряет званье люда, и Бог уходит из людей…
Я так боюсь очередей: здесь в каждом прячется Иуда, – любая тварь – во власти зуда убить стоящих перед ней…
Я так боюсь очередей… И вопрошая зовы плоти, – душа ответа не находит, как воспротивиться беде…
Я так боюсь очередей… 1980
* * *
«Поэзии чуждо повествованье…» Из устной беседы
Друзья мои, любимые ублюдки… Ужели не вторгается ваш мозг в те дебри (а, быть может, закоулки) добра, за ради кое тает воск?
Ужели вы в порядочности будней находите чего-то для души? Неужто (не могу поверить) трудно унять желанье светоч потушить?
Прости мне Бог, но не могу поверить, чтоб люди, образ Твой неся в себе, смогли Тебя с собою соизмерить, засунув (предварительно) в гробе.
О, мой Господь! Не дай Земле погибнуть… Здесь есть еще сыны Твоих детей… Прошу Тебя, (коль нас сумел покинуть), сумей вернуться в мир Твоих затей…
1985
Откровение без потребы
Мне в людях здесь уж будто нет потребы… Ну, может, только труп мой подпалить… И если бросят где-нибудь под древом, - я не обижусь, – злых не буду злить…
А добрым поклонюсь еще при жизни, - (добром я называю все НЕзло), – и если вдруг моей случиться тризне, - налейся – добрым – доброе вино.
Пить за меня “Во здравие” не надо, “За упокой” – не надобно вдвойне, – уж коль захочет одарить наградой Аллах, то вас не спросит обо мне.
А если мой Господь меня накажет, – тем паче, – вы, людишки, ни при чем… Стерплю, смирюсь, – как я смирялся каждый…, да, – каждый день, что жить был обречен…
Моя усталость, может быть, – от смеха, а может, – и от горя… – Кто сверял?.. Но вам-то, вроде, – вовсе не помеха, да мне, вестимо, – тоже не потеха, что радость жизни где-то потерял…
1982
Ветра, ветра…
Что за ветры нынче дуют? Это что же за ветра?.. Снова черти ли балуют, то ли – ангелов игра? –
Белый парус занавески раздувают на окне, – и деревья рвутся с треском прямо в комнату ко мне.
А в душе моей тревога не смолкает, словно вой… Ветер, ветер, нас не трогай, – не заманивай с собой.
Мы и сами потеряли притяжение Земли и летим – не по спирали, а летим – как Бог велит:
по душевному влеченью, – по течению любви, как “по щучьему веленью” – (по французскому реченью означало б – “се-ля-ви”)…
1981
Маета
Маета ты моя, маета… - и молитвой тебя не прогонишь… Широко ты во мне разлита, - не укроешь тебя, не прикроешь,
не загонишь обратно – в сосуд, что разбился, распался на части, - видно, с нею предстану на Суд, с маетою моей разнесчастной…
Ни работать, ни спать не даешь, ни дышать, ни смотреть и ни слушать, - все кому-то меня раздаешь по частям, словно тушу, – не душу…
Как мытаришь меня, мой мытарь, - выжимаешь и давишь, и крутишь; все мотаешь меня, мой мотарь, да с улыбочкой, – словно бы шутишь…
Но какие тут шуточки, коль горло сжато до хрипа, до хруста, да не чьей-то, – моей же рукой, омертвевшей, как челюсть мангуста…
До каких уж улыбочек тут, коль мосты, – как листы, – догорают, даже слезы и те не текут, лишь со стонами в жмурки играют…
Маета ты моя, маета… 1981
* * * Индивид мой, индивид… Не страшит и не пугает, - лишь душе моей претит, только волю напрягает…
Индивид мой – инвалид, - на ходулях костыляет, - вроде даже не вредит, только с совестью играет: подвирает-привирает, - будто сердце не свербит… 1992
* * *
Играл со мной однажды случай… Сидел я как-то у окна, а за окном – чернее тучи висела черная луна.
И что она изображала, - судьбу какую, чью печать?.. Но, коль висела, значит знала, что это должно означать…
Смотрел я пристально и долго, пытаясь тщетно разгадать в чертах ее нaличье долга о чьих-то горестях страдать…
Стояла ночь, сияли звезды, висела черная луна как зрак небес – сухой, безслезный, - в котором мрака глубина…
1991
Юдоль земная
О, как ты все же тяжела, юдоль земная, - все тянешь – ножками стола - меня из мая.
Все тщишься пылью обволочь, - сокрыть от неба, но – благо – есть на свете ночь, - как корка хлеба…
(Изголодавшийся простит мне эту жажду)… И сердце в выси возлетит, о коих стражду.
А тело, словно истукан земной, – недвижно… Я стоны вымолчу стихам, и полке книжной…
Поразбредутся по углам мои затеи, такие жалкие, как хлам иль хлама тени.
Их попритиснет к плинтусам юдоль земная… Уж кто-то сверит по часам блаженство мая… 1981
Нежиль
Постепенности степенно обволакивают мир - полустертостью ступеней и растленностью квартир.
Стены дома поистлели, дух жилища обнищал, стали общими постели в дырах бывших одеял.
Уж одежды потеряли ворота и рукава. Нагишом стоят рояли обронивши покрова… 1992
* * *
На душе - сплошная стужа, нескончаемый мороз, а во внешности наружной ложной радости понос.
Образ века, как калека, (от рожденья во хмелю) - то ли "недо"- человека, то ли "пере",,, но – верблюд…
И бредет полу-пустыней недо-люд и пере-зверь, - полу-гомо двух-костыльный, отрешившийся от вер хер… 1992
* * *
Не радует ни сумрак предрассветный, ни первый луч в оживших небесах, - все кончилось… и, как куплет запетый, кружится жизнь в простуженных басах.
Уж музыка священного хорала не отзовется таяньем в душе, - упрямство памяти упорно повторяет: "Все это было… Было все уже…"
Уж никуда… и некуда податься… Уж никого… и некого любить… Уж никогда… и некогда пытаться… Прошло, – что "будет", остается – "быть"
и все кружить, как старая пластинка, - спираль истерлась в сиплое кольцо, - и все кружить, покуда на носилках не вынесут на мерзлое крыльцо…
1983
* * *
Природы вековечная давильня Объединяла смерть и бытие В один клубок, но мысль была бессильна Разъединить два таинства ее. Н.Заболоцкий
О как безгрешен мотылек, который верит в миг рожденья, что где-то рдеет огонек, зажженный для его круженья…
Как близок час и как далек, – того прекрасного движенья по сцене жизни, – до свершенья, до превращенья в уголек…
Блаженный миг самосожженья… - Как краток он… И как высок!..
1992
Заунывная мелодия
Изящным помыслам рассудка не подчиняется судьба, - витиеватостью рисунка не скрыть горбатости раба…
И жизнь справляет грустный праздник, разлив тоску по небесам, а радость, – в будни угораздив, - распрячет лик свой по лесам.
И все сомненья, – словно язвы, - на солнце выставить спешит - для устраненья неприязни меж сном и песнями души.
Глазами ясности прозрачной ликует явь… А зов могил ничем иным не обозначен, как только – ласковостью сил.
Внемли, мой друг, и ты услышишь дуэт прекрасный – двух сестер: то – жизнь поет, а квартой выше - ей вторит смерть свой приговор… 1981
У края…
Я снова близок к совершенству, - я снова близок к завершенью: я приближаюсь к довершенью и завещаний, и свершений…
Так тяжко, – словно давят гены потомков, перешедших в предки… Такие дни – совсем не редки, - что ослепляют автогенно…
Но с ними мы играем в прятки, сосредоточенно их гоним… Но – неизбежны, точно гномы, что бородой качают рядом…
И, замыкая – за богами - концы невидимой прямой, - касаюсь одного – ногами, в другой – втыкаюсь головой
я – русский и магометанин… Куда – вперед?.. куда – назад?.. - круговорот моих метаний: в намаза шепот?.. в образа?..
в щепотку пепла?.. или – в пену?.. Но это – только лишь обряд… А о нем – не говорят громко… 1967
* * *
Метельный холод свищет в позвонках, - из тела душу выхолостить хочет, и кто-то так пронзительно хохочет, что даже розы вянут на венках.
Уж телефон рехнулся на звонках, как-будто впился красноперый кочет и яростно свой клюв о темя точит, что даже жилы стынут на висках.
Так – день за днем и ночь за ночью – так… Уж запылилось сердце, как верстак, уже короста подползает к векам.
А у подъезда ждет толпа зевак, - мол, скоро вынесут, а первому – пятак… … Жить остается только лишь калекам. 1981
* * *
Уж нет нужды ни в сумраке с рассветом, нет надобы глядеть на небеса: все кончилось… И, – как куплет запетый, - жизнь кружится в простуженных басах.
Уж музыка священного хорала не обозначит таянья в душе… А память монотонно повторяла: Все это было… Было все уже…
Уж никуда и некуда податься, уж никого и некого любить, уж никогда и некогда пытаться: прошло, что будет, остается – быть.
И все кружить, как стертая пластинка, - спираль истерлась в сиплое кольцо… И все кружить, покуда на носилках не вынесут на зимнее крыльцо… 1982
Моленье об избавлении
О, Бог мой, вызволи меня из этой суетности буден, - убей… добавь костру огня… Ужасен звон пустых посудин - о сольной склонности к простуде на фоне сумрачного дня, - о, мой Аллах, сожги меня.
Избавь от мерзостей толпы, самовлюбленностью упитой, - с отвратным запахом клопы пробрались нынче в фавориты и возгордились, паразиты, что кровью полные горбы по цвету стали голубы…
О, Бог, лиши меня рассудка, не дай мне знать, что я живу, - ведь не во сне, а наяву пустили душу на жратву, - как вечность скармливают суткам… О, мой Аллах, лиши рассудка, лиши прозрения меня, убей, – не дай увидеть дня… 1981
* * *
Ни сказать, ни высказать, - не посметь пропеть, - попытаться выскользнуть из попытки в смерть…
Но уходит силушка, но слабеет прыть, - видно, мне могилушки не успеть отрыть…
Ох, пришла бы верушка во спасенье дней, - возлетел бы перышком - в верушке своей
да воспел бы песенку славную о ней… Принесли бы лесенку, - сняли б поскорей с рей… 1992
"ЧИТАТЕЛЮ"
Читатель мой… О, мой листатель… Признаюсь, будто на духу, (наверняка – совсем некстати ни мне, ни этому стиху):
все, что написано мной было, и то, что я пишу сейчас, – не для тебя, Сеньор из быдла, не для тебя, Вассал из масс…
Тебя ж, – прости, – в упор не вижу, когда пишу: я растворен в потоках, посланных мне свыше, – из расстояний и времен…
Нет различимых ухом звуков: подлунный гул, подгрудный зуд, – как будто толпы голых внуков мне вести предков волокут…
Я с безучастием внимаю беззвучной музыке стихий, лишь по наитью понимая, что в руку просятся стихи.
И я пишу… не объясненье событий, сущих надо мной, – ведет строку в стихотворенье мотив музыки неземной,
отображая смысл созвучий, лишь предваряющих намек тех восхитительных излучин, укрывших истины исток.
И выси, опускаясь ниже, уж приближаются к словам, что аналогиями дышат и видят мир глазами лам…
Вот так стихи свои слагаю я, не заботясь ни на грамм, на что судьбу их обрекаю: на славословье или срам, –
без разницы… Я – равный с равным – в тиши беседую о том, как ощущается нирвана: с травинкой, деревом, кустом.
Нет ни героя, ни ублюдка, – лишь равный с равными в миру, – я даже смерть свою как шутку воспринимаю, – как игру…
Так что мне ты, читатель милый, на кой мне мнение твое: настиг мой стих тебя иль мимо проплыли звуки – в забытье?..
Умен ты или хил мозгами, – меня не стоит поучать: стихи диктуются богами, мне остается – промычать…
1981
Вопросы, вопросы, вопросы…
Когда же, когда же, когда же прольется на душу весна и горло той терпкостью свяжет, что крики утишит во снах?..
Кого же, кого же, кого же узрит прозревающий глаз?.. Ужели, ужели, о, Боже, дойдет изначальный Твой глас?..
Кому же, кому же, кому же себя мы оставим и Мир? - Сольется Вселенная с лужей, размывши всемирный кумир…
Но с кем же останутся слезы, в кого же вольется наш пот, - прозрачнейшим соком березы начавшие вечный исход?..
О ком же, о ком же, о ком же проплачет нам память псалмы? - О, Боже, ужели, о, Боже, в тех звуках прослышимся мы?..
Куда же, куда же, куда же умчит нас неведомый дух?.. Когда же, о, Боже, когда же пройдут похороны разрух?.. 1992
Не приведи Господь…
Не приведи Господь кому - среди глухих, слепых и глупых - вдруг оказаться одному… Притом еще – в одеждах грубых…
Как узревает тот урод породу, чуя благородство?.. Чем ощущает превосходство родов – мозгов лишенный сброд?..
Ведь речь ведя об ощущеньях, предвосхищеньях, об уме, мы полагаем, что в сомненьях тот сброд витает, как во тьме…
И никогда себе представить не можем истины простой и под прическою густой те два момента сопоставить: Христа, казнимого толпой, толпу, истошно словославить пытающуюся Христа…
Стыдливо сомкнуты уста… И даль пуста… 1992
Вешние вопросы
Что Человек на сей Земле? - Пришлец небес?.. Иль их изгнанник?.. Сын Сатаны?.. Богов посланник?.. А может, – поднебесный странник, сюда забредший издале?..
Откуда он принес гневливость неистребимую, немилость к иному жителю планет?.. И почему любовный свет так редок для его примет?..
Чем изворотливость ума милее доброты бездумной?.. И отчего пугает тьма своей свободою безсудной?.. И почему судьбой паскудной всегда доволен он весьма?..
Весна на улице… Весна… 1992
День свершения
Настанет день, который не дано увидеть взору, скрытому веками. Но содрогнется даже темный камень, что канул в бездну и не лег на дно.
И память жизни, минувшей давно, и явность дел, задуманных богами, сольются там в событие одно, как чудо, сотворенное над нами.
И вновь судьба вернется, повторив круги своя, предсказанные Словом, и прозвучит неслышанный мотив, вдруг оказавшись издавна знакомым.
Прольется дождь, слезою окропив мольбу небес, разверстых трубным зовом. 1993
* * *
Как, право, радости неймется, когда весна приходит в мир, - она – как Бог – во грудь вольется и там листает свой клавир.
Она растит хорал беззвучный до занебеснейших высот и увлекает, словно тучу, тебя – за дальний горизонт.
И нет ни плена, ни квартиры, нет даже тела, – только суть… И крылья синие над миром тебя несут – в безвестный путь… 1984
* * *
Голубой небосвод уж давно помутнел, - то ли хляби взобралися на небо… То ли бес овладел головою моей и мозги порастер чисто-набело…
Только даль – далека, да и близь – высока, - лезут беды в глаза, словно волосы… Только слезы стряхнуть уж не смеет рука, только глотка молчит лютым голосом… 1991
* * *
Устав смотреть на огородик, что весь иссох и оскудел, сидел я на ведре порожнем и в небо чистое глядел.
В его далеких синих далях взгляд утомленный отдыхал, а мозг, свободный от деталей, за томным взглядом наблюдал.
Но там вдали – в немых объятьях пустопорожней тишины - они как истинные братья одни и те же видят сны… 1992
* * *
Ни радости, ни горести, ни скуки, ни грез, ни ожиданий, ни надежд, - сплошная ночь – без цвета и без звука: не-жизнь… А что?.. – Число?.. Или падеж?..
Вокруг витает ветер первозданный, внутри – туман, окутавший миры, и тени неких сумрачных созданий - в полетах неразгаданной игры.
А может, – жизнь?.. Ведь я когда-то слышал, что ощущенья свойственны – живым… Ведь, если ветер, – значит кто-то дышит?.. Эй, тени, отзовитесь: Кто же вы?..
Но темень несмолкаемо безмолвна… Лишь память, изгибаясь от потуг, пытается осуществиться СЛОВОМ… А если СЛОВО… – значит, снова ДУХ?!. 1983
Тишина
Что случилось?.. С какого рожна разлилась по душе тишина?.. То ли бес натянул удила?.. То ли Вера сгорела до тла?.. - Только песня небес не слышна: тишина на душе, тишина…
Что, быть может, Надежда ушла?.. Ведь она здесь недавно жила вместе с дочкой-мечтой и ждала… Ни кола, ни двора, ни угла не нашла, – не дождалась, – ушла и дочурку с собой увела…
А Любовь, что все рядом была, - неужели она умерла?.. Я ведь помню: светила весна и сынишка играл у окна, и жена – несказанно нежна, - что лишала покоя и сна…
Тишина на душе, тишина… Это ж надо!.. Какая струна порвалась?.. Или сам сатана иссушил мою душу до дна?..
Только Вера до тла сожжена, и Надежда навеки ушла, а Любовь, а Любовь умерла: тишина на душе, тишина…
Тишина, – как она тяжела… 1990
Химера прогрызания
Отращу-ка хвост подлиньше да усищи утолщу, подыщу себе крысищу и в избу перетащу. -
Пусть живет, грызя мне тело, пусть пороется в душе, - чтобы кровь моя вспотела и башка ушла взашей.
Чтоб – на равных, – так на равных, чтоб отличий – ни на грамм: если родич наш – с парадных, так и их – не со двора.
Черный ход и вход червонный чтоб слились в одну дыру. Чтобы быт наш расчертовый прекратил с Христом игру… 1990
Плач по Россиюшке
Россия сгинула в Гражданскую войну… Ну, а потом уж все пошло по кругу: украли власть пигмеи и страну несчастную пустили на разруху.
И все, что лишь напоминало Русь, давилось, убивалось и взрывалось, - да так старательно, и вспомнить-то боюсь о том, что Русью прежде называлось…
А ныне – воем взвыли смерд и раб, что здесь от вражьей крови народились: бедна Россиюшка, – теперь уж грабь, не грабь, - не наворуешь столько, как родитель…
Награбленное – пропито дотла, украденное – сгнило по амбарам. Забыта вера, брошены дела распродано, что было Божьим даром…
О чем гундосишь, царь былых побед, над бездной бед растерзанной Отчизны? - Тут ни ЦеКа тебе, ни твой КомБед помочь не смогут взмахом рук нечистых.
Уж не восстанет мертвая страна, которую втоптали, вмяли в землю. Над Китеж-градом плещется волна, а небеса стенаньям молча внемлят… 1990
История
История, ты – баба истеричная, – то стонешь, то кричишь истошно,,, А скольких сыновей забила до смерти?.. Забыла?.. – Нет, ты помнишь их, История…
Их трупы прижимая, ходишь по миру А помнишь, ты им виселицы строила и веселилась до пьяна, История?..
Не ты ль их, – выстриженных наголо, – в Сибири, за проволокой тысячами выстроила и ликовала дико, слыша выстрелы?.. Что, память вышибло, История, забыла?..
Салют – погибшим! Памятник – повешенным! Венки лавровые на память им повешены… А на столбы, где их недавно вешала, твоей рукою флаги понавешаны
багровые, – они их кровью крашены… История, тебе не страшно?.. 1965
Обаранивайтесь!..
Обаранивание оморалено! У тарана – голова барана! Не сопротивляйтесь, не обороняйтесь, - обаранивайтесь, обаранивайтесь! К поэзии не приникайте, музыке не внимайте, - бросьте эти проказы, - читайте и изучайте приказы, приказы, приказы! Извилин извилистость – к черту, - главное – четкость, четкость! Люди, плюньте на разум, - главное – разом, разом! Плечо – к плечу, к ноге – рога, взгляд – друг другу в зад. Хлещи, пастух, лупи в бока, - гони в цветущий сад, где ждет еда отборная, где тучные стога, - в отлежные, обжорные Альпийские луга!.. 1963
* * *
Слез ли пролито в России, водки ль пропито, - нам ли, грешным, это мерить-измерять… То ль на святость суждена, а может проклята, - остается иль гадать, иль доверять…
Покуражились над Русью тати-вороги, - матерь родную детишкам не узнать… Да и детушки взросли, что черны вороны, - им бы только чьи-то очи поклевать…
Чем же матушку прикрыть от лютой нечисти? Где же ей захорониться от детей?.. Только нет такого места, нет – как нетути, только нет таких неведомых путей… 1991
Скорбя Российские
О, сколь премного горьких слез испила Русь за годы скорби… И сколь ускорен наш износ, как искалечен люд и сгорблен…
Как могут внуки возродить свое подобие и образ, коль смели деды разгромить и Божий храм, и Божий образ?..
И смерд, который крив и хром, что танков траками издавлен, вкушавший – ароматом – хром и треск зубов назвавший славным,
мотоциклетный сизый газ приявший сладостью борея, не по стеклу, а донцем глаз познавший бритву брадобрея,
давным-давно про влажность слез забывший в засухе вседушной, - он воет воем лживых грез, о коих бредил мир подлунный…
О, мой Господь, зачем из букв Ты сотворил безумство слова?.. Зачем греховность гибких рук в музыки обратил истому?..
Зачем нас слухом одарил, зачем в глазницы вставил очи?.. И для чего Ты меж могил оставил нам Кумир порочный?..
Зачем на крест Ты возносил Святого Сына – плотью Духа? Зачем Марию не убил, а горем обратил в старуху?..
Что, – лишь затем, чтоб ни Души, ни Доброты и ни Любови?.. Прости, Господь, и… сокруши сей Мир, – Твой первый блин людовый… 1990
Э-эх-ма!.. (Плясовая)
Сколько глупостей на свете напридумано людьми: наплели – мозгами – сети, напотелись – над плетьми, понавешали законов, понатешась над судьбой, понастроили заборов между Богом и собой…
Ах, людишки-шалунишки, ох, бедняжки-шутнички, - растрепались хвастунишки, возгордились дурачки: “Все-то мы на свете можем! Хочешь, – свалим небосвод!..” - даже совесть их не гложет, ни стыдоба не гнетет…
Так уж чванством поднадулись, возомнили о себе, другом-дружкою любуясь: кто лютее во злобе!.. И-их! – малявки-шмакодявки, э-эх! – букашки-паучки, - понавешали медяшки - ордена на пиджачки!.. … Вам бы в зеркальце вглядеться, вам бы сердце воспросить, вам бы встать и оглядеться, вам бы душу потрусить…
Только – некогда… Не время… - Коль прогресс, – беги вперед: стала городом деревня, академиком – народ, девка стала депутатом, - нет досуга и рожать, - христа-в бога-душу-матом проще мужа поливать…
Жизнь пошла – сплошная песня - и привольна, и лиха!..
Только лопнет все и треснет, - и посыплется труха… 1981
Двадцатый век
Вершит последний свой забег двадцатый век: уже леса ушли под снег, не видно рек;
уж молодой промерз побег, - кругом – зима, и люди смотрят сны калек, - сойдя с ума;
и опустели все дома, - объяты тьмой; уже затихли все грома по-над землей,
а в небесах блуждает вой, - ослепший вой, погасли звезды над бедой, укрытой мглой… 1981
Медицинское
Я – хирург. Операция – трепанация черепа сути. Орут: – Вам не на что опираться! Консилиумы бессильны… – Простите, но консилиумы врут. Вносите!..
Взмахи рук, глухие удары долота: Та!.. Та!.. На лбу – испарина пота, Та!.. Та!.. Та-а! – И крышка черепа отваливается, ударяется об пол, – и с пола – нота "Па"… – Ну что, чисто?.. – Чисто… Но взгляд неистово рыщет, – ищет немигающе… И упирается во что-то копошащееся и мелкое – безликое страшилище, жрущее бесконечность времени, – миг… 1965
|
|
ДНЕВНЫЕ СНЫ и БДЕНИЯ НОЧНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ, ЭССЕ, ВОСПОМИНАНИЯ ДРУЗЕЙ
СТИХОТВОРЕНИЯ, РАНЕЕ НЕ ОПУБЛИКОВАННЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ ДРУЗЕЙ ВИЛЯ МУСТАФИНА
В. Курашов MEMENTO MORI Первого августа 2009 года (как оказалось, за полтора месяца до его кончины) я встретился с Вилем Салаховичем Мустафиным у него дома. Все близкие знали о его тяжелой болезни, знал и сам Виль. Самым приметным в беседах с ним и его супругой Галиной Михайловной Килеевой было то, что наше общение было таким же, как всегда. Я убедился и умом, и чувством, что близость смерти не влияет на человека, приобщенного к Тому, кто «есмь путь и истина и жизнь». Виль прочитал мне стихотворение, написанное им утром того же дня. Привожу это стихотворение. Нам со смертию тягаться Не пристало – вес не тот. Ты решил пока остаться, Снова в жизнь свою вверстаться, А она – наоборот:
Увести тебя с собою В беззаботный мир красот, Где любовь живет любовью, Где желание любое исполняется без квот,
Потому как нет желаний, Ни стремлений, ни тревог. И примеры оживаний, Те – из области преданий – Тоже – только лишь на срок.
Так к чему ж рыдать и спорить, Упираться рогом в рог, Если в недалеком вскоре Результатом вашей ссоры Тот же явится итог?…
В Библии, в Книге премудростей Иисуса сына Сирахова, сказано: «Во всех делах твоих помни о конце твоем, и вовек не согрешишь» [Сир.7, 29]. Стихотворение – целостное произведение, и комментарии, разбивающие его на части, всегда обедняют образы и смыслы этого произведения. Единственное, что я хочу сказать – Виль Мустафин был православным христианином и верил, что Спаситель «воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!». Поэтому первые строки стихотворения, на мой взгляд, могут быть правильно поняты, если их рассматривать не как утверждение превосходства смерти над жизнью, а как неизбежность смерти в земном мире и вытекающее отсюда состояние верующего человека, которое выражено в приведенных словах Библии. 18 августа 2009 года поэт написал последнее стихотворение:
Смертей немало проползло Перед очами. Затянешь бережно узлом Мешок печалей И побредешь куда-то прочь – В туман беззвучий, Не различая свет и ночь, Листву и сучья.
Скажу еще несколько слов о Виле. Главное, что есть в нашем мироустройстве – это любовь. Виль любил людей христианской любовью, он говорил, что ему всех людей без исключения жалко. На вопрос о том, как он относится к тем, кто участвовал в репрессиях его родителей, он сказал, что все сложно и чувства мести у него нет. Я сам это слышал и это меня просветлило. Его высказывания, например, в стихотворении «Читателю»:
… все, что написано мной было, и то, что я пишу сейчас, - не для тебя, Сеньор из быдла, не для тебя, Вассал из масс…
- надо понимать так же, как известные слова: «поэт, не дорожи любовию народной». Поэт пишет соразмерно не массе, ее обывательским вкусам, а Истине. Здесь нет пренебрежения человеком – великий поэт дает возможность через слово, ему дарованное, каждому приблизиться к Истине. Творческий человек знает: угождать публике легко, служить высшим предназначениям человека мучительно трудно. В стихотворении «О даре стихоплетства» находим:
Спасите, люди, боги, – кто тут есть, - освободите от бесовской тяги: лишите дом листа пустой бумаги и научите спать и много есть…
Хочу – как все: иметь и обладать!.. Хочу – как все: к чему-нибудь стремиться!.. Мне безразлично: слава или власть. Мне – лишь бы от стихов угомониться…
Думаю, что Виль Мустафин по поэтическим и философским прорывам к онтологическому, истинному пониманию человека, природы и Бога близок к Ф.Тютчеву. Подчеркну, что именно поэтому, а не по тематике или стилю, хотя и здесь можно найти сходство. Вот, например, как предельно кратко и ясно в стихотворении «Как долго длится ночь…» сказано о тяготах земной жизни и греховности своевольного ухода из нее:
Но – бесконечна ночь, и темень – уж подкожна… И жить уже – невмочь, и помереть безбожно.
Это же высказано в другом его стихотворении «Земной удел»:
Терпи, коль век тебе дарован, терпи, как Бог нам повелел, Конец не может быть сворован – терпи, – таков земной удел…
“Скажи мне, кто твой друг…». Виль Салахович особенно любил поэзию Марины Цветаевой и прозу Ивана Шмелева. Как православному христианину ему были чужды обывательские страхи.
«Вот и Покров пришел, Праздник Владычицы Пречистой, – во всю землю Ее Покров. И теперь ничего не страшно… над нами Владычица, там, высоко, за звездами». Иван Шмелев «Покров»
На обложке помещена фотография церкви Покрова на Нерли. Длинная дорога к храму – это и есть жизненный путь поэта. Виль говорил, что, находясь у храма Покрова, он испытывал чувство благоговения. Эту фотографию я сделал в день престольного праздника храма 14 октября 2009 года. 14 октября - день рождения любимой жены поэта, Галины Михайловны … Не случайно все. Пройдет время, влияние поэта на человеческую культуру станет соразмерно его гениальности. Обоснование такого ответственного заявления – его стихи.
В. Курашов доктор философских наук, профессор |
|
Перевернуться на машине — не процесс. Мгновение. Я была пьяной. Поэтому ничего не почувствовала. Звук разбивающихся стекол? Нет. Но помню, как тащили меня чьи-то жесткие руки через окно. Там, видимо, и потеряла платиновый перстень от “Тиффани”. Он был мне великоват. Как странно, что, говоря об аварии, я вспоминаю прежде всего о какой-то, пусть даже дорогой безделушке. Может быть, организм таким образом пытается защититься от осознания беды. Почему Лев Толстой заставил Вронского мучиться зубной болью? Чтобы притупилось чувство безысходности после гибели Анны Карениной? В институте травматологии и ортопедии мне сделали кучу снимков головы и шеи. Выписали шину Шанца. Это то, что носится на шее. Тут же в магазине можно было купить, выбрав цвет. Понравился черный. На вопросительный взгляд приятелей почти гордо заявляла: “Это шина Шанса!” Меня лишили автомобильных прав. Подключилось множество моих друзей, друзей и знакомых моих родителей, а также знакомых моих знакомых. Ничего не помогло. В Татарстане начался рейд по ужесточению нарушений, произошедших по вине пьяных водителей. В общем, все совпало, и мне не повезло. Алкоголизм подбирался ко мне медленно. Я не видела, как он плел искусно свою паутину. Я жила, то радуясь, то огорчаясь жизни, бывала счастлива. Алкоголь периодически сопровождал меня то в светлые, то в темные моменты мой жизни. Постепенно сопровождение стало носить дежурный характер. И сама не заметила, как барахтаюсь в его липкой паутине. Я оказалась мухой, которая не может выбраться из почти невидимой, но плотной сети. Я помню, как мы дома отмечали очередной Новый год. Мне было шестнадцать лет. Кажется, тогда папа впервые налил в мой бокал не лимонад, как раньше, а шампанское. При этом он значительно смотрел на меня. Наверное, хотел сказать, что я становлюсь взрослой. Нет, мне не понравился вкус шампанского, и не в тот день возникла эта склонность или болезнь, можно назвать как угодно. А лучше сказать прямо — алкоголизм. В медицинском институте, как и в школе, я была белой вороной. Я ощущала свою инакость. Слишком часто задумывалась над какими-то вопросами, связанными со смыслом жизни. К окончанию первого курса все уже разбились на группки, сдружились. У меня тоже появилась подруга Таня. Мы всегда ходили вместе, пока она не вышла замуж за Ильдара, будущего капитана команды КВН “Четыре татарина”. К тому времени я уже писала стихи, которые читала однокурсникам. Кто-то подсмеивался, кто-то серьезно относился к моим немедицинским занятиям. Наконец, папа позвонил известному в республике писателю, который подсказал, что мне нужно ходить в литобъединения. В нашем городе их было три: при Казанском университете, при редакции “Комсомольца Татарии” и в литературном музее имени А.М.Горького. Тот, кто прошел школу литературного объединения, знает, какая там царит атмосфера. Во-первых, все считают себя гениями, во-вторых, все беспощадны к чужим творениям, в-третьих, заседание заканчивается в ближайшем кафе либо у кого-то на квартире. Там продолжаются разговоры под выпивку. Я обрела свою среду. Нет, пока еще не алкоголиков. Выпивка, хотя и присутствовала в моей жизни, была не определяющим началом. Я стала общаться с людьми, которые так же, как и я, мучились всевозможными вопросами бытия, пытались выразить себя посредством слова. Мы спорили о различных литературных течениях, о месте поэта в современной жизни. Мы любили Артюра Рембо. Говорят, творческий человек проходит три стадии развития. На первой он говорит: “Только я!”, на второй: “Я и Моцарт!” На третьей стадии признается: “Только Моцарт!” Тогда я находилась явно на первой. Была красивой, высокомерной, хоть и талантливой дурой. Что такое алкоголизм? Это когда алкоголь начинает заменять радости и горести жизни. Когда пьешь в одиночку. Когда не можешь остановиться и не важно, какая это рюмка — вторая или двадцать вторая. Я долго не хотела признавать свой алкоголизм. Я не считала нормой, когда, возвращаясь навеселе с каких-то посиделок, заходила в продуктовый магазин около дома и покупала две бутылки полусухого красного вина. Две — потому что боялась, одной не хватит. Наконец, мужу это надоело. Господи, как он был всегда терпим! Я могла рассказать глупейшие ситуации своей жизни и попросить совета, он всегда был готов проанализировать их так, как он умеет один, и дать мне советы. Сколько он видел от меня вместе с хорошим также отвратительного и гадкого. Но разве алкоголик думает о близких? В обычном состоянии мне всегда были интересны рассказы мужа о работе. О его сотрудниках. О забавных случаях на работе. Но ведь и терпимость имеет свои пределы. Вадим отвел меня к психотерапевту. Поначалу Виталий Вадимович мне понравился. Он был чуть постарше меня, изрядно толстоват. Как-то в шутку сказал, что он — самый толстый психотерапевт в мире. Я возразила, что найдутся и потолще. Мы оба сидели в чересчур глубоких креслах, расположенных напротив друг друга. Трудно было поменять положение. Я не знала, с чего начать. Он стал задавать вопросы о детстве, о взаимоотношениях с родителями. Я стеснялась. Сейчас я приобрела такой большой опыт общения с психотерапевтами, что с ходу могу начать говорить о волнующих меня вещах. Как убедил меня Виталий Вадимович, алкоголизм не существует и не возникает сам по себе, это лишь следствие какого-то разлада, который может иметь корни и в детстве. В моем случае, наверное, это так. Сказать, что у меня были строгие родители, — ничего не сказать. Я их боялась. Они могли накричать за то, что я что-нибудь случайно выронила из рук. Они редко хвалили меня. Мои успехи в учебе считались нормой, за которые поощрять не обязательно. Если на родительском собрании Олю Ищук, другую отличницу, хвалили больше, чем меня, мама возвращалась домой с поджатыми губами и весь вечер не разговаривала со мной. Я знаю, что меня недолюбили в детстве. Родительской нежности мне и сегодня не хватает. Говорят, что дети сначала родителей любят, потом дети родителей судят, затем дети родителей прощают и снова любят. Конечно, я простила родителей. Хотя одна женщина-нарколог сказала, что алкоголем я подменяю свою маму. А перед этим она спросила, какого рода для меня слово алкоголизм. Я ответила, что как для грамотного человека алкоголизм, естественно, мужского рода, а в метафорическом смысле — женского. По ее словам, я жду от него — алкоголя любви. Странно. Среди моих друзей — поэтов и художников — каждый второй алкоголик. Только они не знают об этом. Или не задумываются. У кого-то нет жены, которая пилила бы за это. Кто-то выпивает вместе со второй половиной. Запои — явление обычное. Для большинства людей я — не пьющий человек. Я, действительно, редко выпивала. Но, увы, метко. Находилась часто за рулем. Встречала детей после школы, ехала с ними в кружки, художественную школу, шахматную школу, поликлинику — и все такое. Поэтому отдаться целиком алкоголизму времени не было. Хороший поэт Тимур А. пьет часто, почти каждый день. Раньше мы выпивали вместе. Нас познакомил Гарик Ч., с которым мы женихались. Гарик оказался скудоумным и бесхребетным. Зачем-то он собирался вывезти меня в Израиль. Мы расстались. А дружба с Тимуром сохранилась. Большая дружба возникла между ним и моим мужем. Часто встречались. Когда он был пьян, говорил моей дочери, что он ее принц. Сейчас он пьет с другими. А ведь алкогольные напитки не очень-то вкусные. В компании с художниками где-нибудь в мастерской, тогда мне было лет двадцать, чтобы не отставать от других, я залпом выпивала стакан водки. Понятия о норме не было никакого. И никто не удерживал, не объяснял, какова моя доза. Последствия: я шла в туалет, где меня нещадно рвало. Возвращалась и продолжала пить, пока не засыпала. И все-таки еще не было болезненной тяги к вину. Как вспомнить, когда она началась. Может быть, когда у меня дома были очередные посиделки? Был Марк Давидович Зарецкий, руководитель литобъединения при музее Горького, был итальянец, изучавший зачем-то творчество Аксакова (его я курировала по просьбе участницы Международных Цветаевских чтений, где сама выступала). Может быть, после ухода гостей остались напитки, и я попробовала их допить, и мне понравилось?.. Алкоголь, как ржа, разъедает душу. У тебя словно две жизни. Одна — обыденная, в которой количество забот и проблем преобладает над радостями, и часто бывает тоскливо. Во второй жизни, алкогольной, радостей больше. Но, увы, это только поначалу. После чувства подъема и эйфории почему-то быстро наступает тоска. И хочется позвонить всем-всем, чтоб почувствовать, что где-то есть люди. Хочется понимания. Хочется уважения. Это не смешно, когда пьяный задает вопрос: “Ты меня уважаешь?” Я знаю, что нравлюсь мужчинам. А когда пьяна, могу спровоцировать мужчин на любой поступок. Я читаю стихи на столе. Обычно это бывало в мастерских у художников. Первый раз об этом много говорили. Потом все привыкли. После очередной презентации выставки двух художников, один из которых был из Питера, мы продолжили общение дома у художника А. Миновали первые тосты, наступал обычный в таких случаях период разброда и шатания. Я попросила слова и стол. Читая стихи, заметила, петербуржец спрашивает, что сейчас будет. Она ответила, что это традиция такая — Лилечка всегда читает стихи на столе. Это — обычно. Эдит Пиаф и Анна Франк — мои собутыльники. Когда я достигаю определенного алкогольного уровня, я слушаю песни Пиаф, думаю о ее жизни, заполненной мужчинами и песнями, о ее разбитом сердце, мне становится тепло-тоскливо. Я плачу. Об Анне Франк я узнала из книги, посвященной Одри Хепберн. Вскоре муж купил мне ее “Дневники”. Просто и почти буднично записывала голландская девочка события своей жизни. Не было ни пафоса, ни амбиций, которые так свойственны российским детям. Еще бы! У всех, кто родился в советское время, пафос был в крови. Я хорошо помню, как заучивала стихи о Родине и партии. И ничего. Почему-то мне не резали слух несколько напыщенные и декларативные строки советских поэтов. Нет, если отбросить идеологическую сторону, это были неплохие стихи. Пью вино. Курю. Сигарет выкуривается при этом вдвое-втрое больше, чем обычно. Думаю об Анне Франк. Перечитываю некоторые особенно дорогие мне места. Мне почти хорошо. Алкоголь дает мне чувство свободы и приподнятости, Анна Франк добавляет необходимую горчинку, когда печаль становится светлой. В зависимости от времени суток я покупаю разное вино. Если начинаю пить после обеда, беру полусухое красное вино, чтобы быстро не опьянеть. Если уже семь-восемь часов вечера, можно взять полусладкое или даже кагор. Иногда хочется горечи. Тогда покупается водка. Закуски самые незамысловатые. Поскольку, когда пью, есть не хочется, ограничиваюсь фисташками, лимоном, яблоками, шоколадом. Дома дети — дочь и сын. Бутылки прячу в нижние шкафы кухонного гарнитура. Пью из обычного бокала для чая или кофе. Но в последние годы дети научились распознавать меня пьющую, и им это не нравится. А раньше, поскольку они были маленькие, пьющая я для них была просто веселее и болтливее, чем обычно. Насчет болтливости. Почему в пьянстве наступает такой момент, когда до боли хочется поговорить с человеком. Нет, не только говорить самому, а выслушивать чужие жалобы, искренне сочувствовать и успокаивать. А при разговоре с мужчинами напропалую кокетничать и куражиться. Сколько звонков за полночь раздавалось в квартирах моих друзей последние десять лет! Надо отдать им должное, обычно они всерьез выслушивали меня. Правда, потом быстро распознавали мое состояние и просили все же не звонить так поздно. Беседуя с психотерапевтами, я обнаружила в себе свойство быстро вызывать к себе сочувствие. Поскольку приходилось говорить о своих отношениях с родителями, видимо, мой голос начинал звучать жалобно, местами дрожать, они невольно переходили на еще более мягкое общение. Правда, надо признать, что все они были мужчинами. Хотя, как правило, для всех психотерапевтов характерно почти отеческое обращение со своими пациентами. Я говорила о том, что мои родители стали жить отдельно, когда мне было тринадцать лет, и нас с сестрой поделили. Я осталась с папой, а сестра, которая младше меня на двенадцать лет, с мамой. Был еще Валерий Николаевич, маленький мужчина с хитрыми глазками, который дважды посылал меня на подшивания. Первый раз на два года. Я продержалась год. Но Новый год оказывает на меня пьянящее действие. Тогда и сорвалась. Поехала за полночь на машине к друзьям и перевернулась. Меня тогда это здорово отрезвило. Я подшилась снова. Хватило на два года. “Продлись, продлись, очарованье!” Так бы я назвала свои отношения с алкоголем. Я очень боялась, что состояние эйфории и гармонии быстро исчезнет, и торопилась принять еще и еще. “Жизнь в розовом свете” — так называется одна из песен Эдит Пиаф. Но это характеристика моего раннего пьянства, когда оно не причиняло близким столько неудобств и страданий. Неизбежно наступают, говоря языком психологии, вторая и третья стадия алкоголизма. Это уже “черный человек” Есенина. Кстати, по его поэзии легко проследить за развитием алкоголизма. “Москва кабацкая” — это первая стадия и начинающаяся вторая. О третьей стадии хорошо написал Мариенгоф. “Отчего люди не летают?” Оттого и пьют, наверное, что не летают. Когда же пьян, охватывает естественное чувство полета. Будто паришь над своей жизнью, заботами и проблемами, над скучными людьми. Правда, когда напиваешься, скучные люди становятся интересными. Однажды, когда дочери исполнился год, мы отправились с мужем в круиз на теплоходе. Исправно работал бар, в котором мы проводили вечера. Иногда мужу надоедало общение, он отправлялся в каюту читать какую-нибудь книгу по философии или психологии, любителем которых он остается до сих пор. А я… позволяла себе выпить лишнее. Когда бар пустел, оставались лишь подобные мне любители спиртного. Среди них преобладали в общем-то не очень образованные и культурные люди. Но мне-то было почти все равно с кем вести пьяные задушевные беседы. Подошедший муж застал такую картину. Я читала стихи. Мои собеседники, точнее, собутыльники с изумлением смотрели на меня. Они к этому не привыкли. Муж вскоре увел меня. А на следующий день, мои вчерашние друзья за руку здоровались с ним, что было ему неприятно. Он не раз вспоминал об этом. Говорят, Михаил Светлов много пил. Это не помешало, скорее, помогло ему выразить верную мысль: “Пьяный человек — это человек, для которого не существует "завтра". Он должен все высказать сегодня”. Это объяснение и моей пьяной болтливости. До замужества, живя с папой, бывало, я возвращалась очень поздно, иногда — под утро. Приходилось идти через проходную комнату, в которой спал папа. Он всегда просыпался и сурово спрашивал или бурчал сквозь сон: “Почему так поздно?” Я что-то лепетала, шла аккуратно, пряча в правой руке банку с водой. После возлияний очень хотелось пить. Банку ставила под кровать, чтобы ее не заметил папа. Я училась в медицинском институте. Подрабатывала ночной медсестрой в больнице. Подрабатывали почти все студенты. Дети профессоров, как и я, не были исключением. Дело было не только в деньгах, хотя и они не мешали, главным было, пожалуй, научиться делать уколы, внутримышечные и внутривенные, ставить системы, то есть капельницы. Хотелось ближе, изнутри узнать больничный мир. Тогда я еще мечтала быть врачом. Кроме того, у мамы был лейкоз, и мне хотелось лучше узнать эту болезнь, от которой нет спасения. Хотела приготовить себя к маминому концу. Звучит жестоко, почти цинично. Дежурства были удачным предлогом не ночевать дома и продолжать ночные бдения в мастерских у художников или у кого-то из поэтов дома, иногда просто у подруги. Стыдно признаться, но я разбавляла иногда спирт, оставляемый для уколов, водой. Часть его уносила домой. Поскольку это был девяностошестипроцентный спирт, дома я разбавляла его наполовину водой и, чтобы отбить запах резиновой пробки, клала туда горошки перца. Получалась замечательная перцовка, которую мы выпивали в актерском общежитии. Тогда я очень дружила с артистами из Качаловского театра, особенно с Марианной Витавской. Мне нравился мир богемы. Нравились ночные разговоры, стремительно развивавшиеся романы. Не то чтобы я была неразборчивой, но влюблялась часто. Бывало, что один роман начинался, другой еще продолжался, а третий дышал на ладан. Как и для всякого поэта, каждая моя любовь была единственной и последней. Я отвлеклась от алкогольной темы. Хотя прочла у Бунюэля о том, что вино и сигареты — спутники любви. С вина начинается, а сигаретой все завершается. Не очень точно, но по смыслу передаю верно. Ничто не ново под луной. Вот и Бунюэль до меня сказал о связи алкоголя и любви. А до него об этом тоже немало народу высказалось. Все так. Опять невольно вспомнилась цитата. Толстой о том, что каждая несчастливая семья несчастна по-своему. Так и алкоголизм у каждого развивается индивидуально. Хотя общих примет немало. Это амнезия. Не раз было, что я с интересом, а чаще со стыдом выслушивала рассказы мужа о том, что было накануне. Или подруги пытались продолжить тему, начатую мной по телефону накануне ночью. Я ничего не помнила, но говорить об этом было неудобно. Я пыталась угадать, что могла сказать по телефону, и кое-как поддерживала разговор. Если бы не было похмелья, наверное, все люди были бы пьяницами и алкоголиками. Эта мысль пришла мне в голову только что. Наверное, она не нова и небесспорна. Зато я ее выстрадала. Симпатично писал об алкоголиках и о себе Сергей Довлатов. Думаю, что это не есть высокохудожественная проза, но мне интересно читать его рассказы. Это знакомый мир пьющих писателей и просто хороших и разных людей. Чертики и тараканы, оказывается, мерещатся многим. И они, действительно, имеют обыкновение прятаться по углам. Белая горячка. Я была склонна к запоям. Однажды, выпив утром “после вчерашнего”, мир заиграл для меня невероятно яркими красками. Была необыкновенная легкость в теле и мыслях. А главное, можно было звонить знакомым домой или на работу, не боясь услышать, что мешаю спать. Но приходить в себя после этого было невероятно трудно. Поскольку я начинала пить с утра, достигала пика к обеду, к началу вечера я засыпала. Просыпалась обычно ночью. Полупротрезвевшая. В такие дни муж отвозил детей к родителям, где и сам оставался. Мне становилось страшно. Я звонила ему по телефону, дерзила, хамила. Он отказывался со мной разговаривать. Однажды я вызвала к нему милицию и “скорую помощь” одновременно. Дикие дни. Трудные воспоминания. Самое странное, что в мои тридцать пять лет алкоголизм не наложил на мое лицо ни единой тени. Может быть, я проспиртована? Мужчины по-прежнему оборачиваются мне вслед. Когда я напивалась и было поздно, я часто звонила своим приятельницам в Германию, Швейцарию и Израиль. Поскольку это по-настоящему близкие подруги, которые искренне любят меня, они всегда поддерживали мою пьяную беседу. Всегда можно было сослаться на то, что не учла разницу во времени. Через две-три недели, забыв о своих разговорах, удивлялась телефонным счетам. Еще одно развлечение, кроме разговоров, езда пьяной в автомобиле. Когда я выпивала несколько бокалов вина или рюмок водки, меня всегда охватывало невероятное возбуждение, которое можно было погасить только выходом из дома, точнее, выездом. Если еще был день, можно было поехать на какое-то мероприятие, например, открытие выставки. Там можно было встретить множество знакомых, пообщаться с ними, покуражиться и продолжить общение у кого-то в мастерской. На открытии выставок меня всегда просили выступить. Еще мне нравится говорить тосты. А говоря о картинах какого-нибудь художника, всегда проводила параллели с поэзией. Например, картина такого-то — это баллада. Потом принималась объяснять почему. Упоминала “Ночного ездока” Гете. Короче, проводила ликбез для художников, демонстрируя при этом, как мне казалось, и свою эрудированность. Однажды ночью, засидевшись с алкоголем и почувствовав страшное желание выйти из дома, я поехала в центр города, где в переходе продавали цветы. Там я долго выбирала букет, разговаривала с продавщицами, которые охотно рассказывали о своей работе. Они не говорили, что уже поздно. Они скучали. Когда я ехала обратно, меня остановила милиция. Они сразу поняли, что я пьяна. Я долго их убеждала, что выпила чуть-чуть. И, поскольку у мужа день рождения, хотела сделать ему сюрприз. Меня отпустили. Это был первый звонок. Звонок о том, что не нужно ездить пьяной. Я могла лишиться прав. Увы, этот случай только раззадорил меня. Виталий Вадимович, мой психотерапевт, не раз говорил о том, что удовольствие от алкоголя нужно заменить другим удовольствием. Узнав, что я очень люблю ездить на машине, порекомендовал участвовать в автомобильных соревнованиях. Он дал телефон Володи А., который был близок к этой среде. Виталий Вадимович выпустил джинна из бутылки. С Володей завязались бурные романтические отношения. Правда, он действительно свел меня с автомобилистами-спортсменами. Олег Ш. руководил центром контраварийной подготовки. У него я прошла зимний и летний курсы. Он также проводил соревнования среди автомобилистов. Особенно было интересно зимой. На ледовой арене нужно было проехать трассу как можно быстрее. Причем стартовали два спортсмена одновременно: на двух противоположных сторонах овала. Катание на льду — дело непростое. На виражах машину сильно заносит, и тех, кто не умеет справляться с заносами, ждет неизбежная встреча с сугробом. Соревнования проходили по воскресеньям. Из пятидесяти-шестидесяти мужчин, участвовавших в соревнованиях, я занимала места в первой шестерке. Однажды попала в полуфинал с Евгением С. Увы, проиграла. Что ж, соперничание с женщиной дает мужчинам дополнительные силы. Стыдно проиграть бабе. Я их понимаю. Автомобильное братство, действительно, существует. Я с удовольствием сигналю светом встречным автомобилям о том, что впереди их ждет ГИБДД, а проще, гаишники. С удовольствием общалась на соревнованиях с водителями. Это другой мир. Сильных и увлеченных, в чем-то упертых мужчин. Они иногда говорят матом. Это мне тоже нравится. Мне изрядно надоедают вежливые творческие люди с их неврозами и амбициями, вечными поисками себя. На соревнованиях победитель определялся легко. Им был тот, кто быстрее проехал трассу. Как определить победителя в литературе и в живописи? Кто, действительно, лучший? Самое неприятное — общаться с людьми, не имеющего таланта, но с амбициями гения. 1990 год. Мне двадцать, ему семьдесят. Я начинающая поэтесса, он бывший главный редактор одного из литературных журналов. Его близкие считают меня хищницей. А он забавный и умный человек, который так много знает о литературе и писателях. Я остановилась у Анастасии Ивановны Цветаевой, которая нежно относится ко мне. Мы с Мстиславом Борисовичем каждый день обедаем в ЦДЛе, в дубовом зале. Неожиданно мы напиваемся. Обычно мы выпивали по два-три бокала вина, но сегодня опустошили почти две бутылки шампанского. Когда на метро возвращались домой, М.Б. упал. Произошло это несколько комическим образом. Когда мы стояли на эскалаторе, я что-то сказала М. Б., при этом наклонилась к нему. Вдруг я, потеряв равновесие, повалилась на него, он повалился на других. Вся колонна эскалаторных пассажиров попадала, как в известном случае с домино. Эскалатор остановили. К Анастасии Ивановне я вернулась поздно. Она еще не спала. Вообще, там было принято ложиться поздно, что-то в районе двух. Дело было не в том, что я припозднилась. Я была навеселе. Я извинилась, по-дурацки при этом хихикая. Естественно, мое извинение не было принято. Утро было мучительным. Мне было очень стыдно. Я очень уважала Анастасию Ивановну. Не только как автора замечательных “Воспоминаний” и других прозаических произведений, а, узнав ее близко, прежде всего как человека. В юности она напряженно искала ответы на вопросы, которые задавала ее жизнь, была атеисткой. Ее поиски нашли отражение в произведении “Дым, дым, дым”. В двадцать семь лет Анастасия Ивановна безоговорочно поверила в Бога, стала вегетарианкой. Хорошо запомнила часто произносимую ею фразу: “Нельзя говорить про человека, что он плохой, нужно сказать, что он совершил плохой поступок”. А тот поступок — один из тех, за которые мне ужасно стыдно перед собой. Конечно, она меня простила, но утром, когда она поняла, что я по-настоящему раскаялась. Я проходила кодировки, которые давали временный эффект. Принимала таблетки эсперали, которые вызывают рвотный рефлекс после приема алкоголя и сильнейшее сердцебиение. Но я и с ними справилась. То есть продолжала пить. В психотерапии я почти разуверилась. Возможно, кому-то она помогает. По мне, так это просто уговоры врача не пить. Был еще Валерий Николаевич, маленький мужчина с хитрыми глазками, который дважды посылал меня на подшивания. Первый раз на два года. Я продержалась год. Но Новый год оказывает на меня пьянящее действие. Тогда и сорвалась во второй раз. Три года назад я подшилась. Не пью. Слово “подшилась” компьютер подчеркнул красной чертой. Видимо, оно еще не вошло официально в литературный лексикон нашего времени. Все было прозаично. Я легла на кушетку животом вниз. Оголила ягодицы. Хирург с грузинской фамилией (в Татарстане такие врачи почему-то не редкость) сделал мне обезболивающий укол. Повернув голову, я увидела, как он сыплет в рану на ягодицу горсть таблеток. Потом мне наложили три шва, этого я не увидела. Вышла из кабинета. Меня встречал муж с цветами и всякими маленькими подарками. Когда я рассказала об этом папе, он прокомментировал: “В общем, красиво проводил на тот свет”. Он был против подшивания. Три года не пью. Иногда очень хочется. Особенно под Новый год. Боюсь напряженных лиц своих детей. Боюсь непоправимых глупостей, которые могу наделать. Боюсь потерять себя. Боюсь, что моя семья потеряет меня. У Юлиуса Фучика есть “Репортаж с петлей на шее”. Конечно, там все серьезнее. Ведь речь шла о фашизме, жизни и смерти. Но и в моем случае речь идет о жизни и смерти. Я хочу жить. Змеиную петлю алкоголизма я постоянно ощущаю на своей шее. Но все в моих руках. Все в моих силах. Я справлюсь. Предыдущий абзац — вранье и литературщина. Вранье — потому что женский алкоголизм неизлечим. А литературщина… Слишком много в юности я начиталась произведений советских авторов, зачастую талантливых, где главный герой в конце повествования осознает свои ошибки и начинает новую жизнь. Хорошо или плохо, но не бывает новой жизни. Мой недуг носит хронический характер. Все зависит от меня.
Опубликовано в журнале:
|
|
1
Эта статья о поэзии. И я сразу же хочу предварить ее нижеследующими словами. Я ни в малейшей мере не отрицаю того неоспоримого факта, что у нашей поэзии есть большие достижения, что поднялась она весьма высоко; я отнюдь не отрицаю и то го, что в нашей стране среди тех, что именуют себя поэта ми (а их, я считаю, чересчур много), есть немало таких, которые действительно являются поэтами отличными, весьма талантливыми, в том числе и такими, которых впо следствии мы с полным правом назовем великими; я ут верждаю, что каждый год у нас выходят замечательные поэтические сборники, которыми мог бы гордиться любой народ и которые все больше и больше обогащают нашу отечественную и международную поэзию. Я считаю своим долгом сказать об этом, чтобы никто не имел права упрекнуть меня в том, будто в своей статье я зачеркиваю всё. Я собираюсь говорить о том, что есть в нашей поэзии ошибочного, плохого, недостойного, то есть всего того, что мешает, по моему мнению, еще боль шему развитию и расцвету пашей поэзии, от чего нам надо решительно отказаться и, во всяком случае, не поддер живать его. Таким образом, я стою лишь за искоренение плохого, а не того хорошего, чем мы гордимся и что должно развиваться все больше и больше.
2
Я со всей серьезностью думаю, что если у нас в стране с такой же интенсивностью и в таком же количестве, как сейчас, будут выходить стихотворные сборники, если в журналах, альманахах, газетах, радио- и телепередачах будет появляться столь же несметное количество стихотворений, если в редакции газет и журналов будет по прежнему поступать много так называемого "стихотворного самотека", от которого работники редакций плачут чуть ли не в буквальном смысле слова, – если подобные явления, повторяю, будут продолжаться и даже возрастать в своем количестве, то все это неизбежно превратится в очень большое бедствие, если оно уже не превратилось в него. К этому необходимо прибавить и то, что, несмотря на огромное коловращение всевозможных стихотворений, некоторые газеты объявляют еще и стихотворные конкурсы. Правда, конкурсы эти мало что дают, – во всяком случае, при помощи их не было обнаружено сколько-нибудь зна чительных талантов (вообще говоря, талантливых поэтов ищут не путем конкурсов), но количество начинающих писать стихи, количество желающих печататься они весь ма и весьма увеличивают. Обо всем, что я пишу сейчас, отлично знают и пони мают суть дела очень многие литераторы – издатели, редакторы, критики, рецензенты, драматурги, прозаики и сами поэты. Но никто из них почему-то не говорит об этом вслух, во всяком случае не говорят – и притом полным голосом – в печати. Я хочу нарушить "обет молчания", хотя знаю, что многие люди, претендующие стать поэтами, начнут метать гром и молнии, обвиняя меня во всех тяжких…
3
В самом деле, что же происходит? Не нужно прибегать к счетно-вычислительной технике, чтобы прийти к выводу, что у нас в стране ежедневно! (подчеркиваю – ежедневно) выходит пять или даже семь стихотворных сборников или около 1700-2400 сборников год! И это не преувеличение, а скорее преуменьшение: ведь только одно столичное издательство "Советский писатель" "грозится" выпустить в 1968 году 150 стихотворных сборников! А издательство "Молодая гвардия"? А другие московские издательства? А издательства союзных и автономных республик, а также издательства, расположенные во многих краевых и областных центрах? Одним словом, если бы в нашей стране жили одни только критики, специально интересующиеся лишь поэзией, то и тогда освоить по-настоящему столь огромное количество стихотворного материала они не смогли бы. Для любого, даже самого заядлого стихолюба прочитывать ежедневно пять или семь (а то и больше) стихотворных сборников (при этом главным образом плохих или в крайнем случае средних) – это уже не наслаждение, а пытка. Но, вероятно, с этим можно было бы как-то примириться, если бы не одно обстоятельство: предположим, что в прошлом году вышло около двух с лишним тысяч стихотворных сборников; в этом году их будет не меньше, а скорее больше. Но имейте в виду, что это будут сборники не тех же "прошлогодних" авторов: по крайней мере, одну треть или хотя бы четверть будут составлять новые авторы. Таким образом, количество претендующих на звание поэта только за один год увеличится минимум на одну четверть. Но это еще не всё. Кроме стихотворных сборников, совершенно неисчислимое количество стихов ежегодно печатается в газетах, в журналах, в альманахах, передается по радио и телевидению. И точно так же, как и в первом случае, число рифмующих или не признающих рифмы увеличивается подобно снежному кому. И это, повторяю, рост ежегодный, рост, как это понятно само собой, происходящий не в арифметической, а в геометрической прогрессии. Есть люди, которые говорят, что это хорошо. Но что же тут хорошего, если получается вроде "Демьяновой ухи" Крылова: читатель уже сверх всякой нормы сыт стихами, а ему услужливо подносят "еще тарелочку"… Я совершенно убежден в том, что если лавина стихов все с такой же силой, как и в прошлые годы, будет нарастать и обрушиваться на читателя, то мы можем отбить всякую охоту у кого бы то ни было читать стихи, даже самые хорошие, которые у нас, несмотря ни на что, конечно же есть, и притом в довольно большом количестве.
4
К сожалению, у нас много людей (в том числе среди поэтов), которые в чрезмерном обилии бумаги, заполненной стихами, видят только рост нашей поэзии и ничего другого: мол, поэзия поднялась на новую ступень, мы стали писать лучше, чем, предположим, до войны, стихотворные сборники расходятся чуть ли не в один день и т.д. и т.п. Все это было бы просто замечательно, если бы мы порой не обманывали сами себя, если бы в этом была нужная доля трезвой и объективной правды. Но ее-то, этой правды, как раз и нет. Непомерное обилие стихов – это, к большому моему огорчению, вовсе не рост нашей поэзии. Это инфляция поэзии, ее обесценивание. Я вполне согласен, что технически наши поэты (хотя далеко не все, конечно) стали писать лучше, чем это было раньше. Но, во-первых, если мы поднялись на ступеньку выше, то и спрос с нас должен стать более высоким: отбор стихов для печати должен производиться более тщательно, более строго, и, уж во всяком случае, нельзя измерять достоинство поэзии количеством пишущих стихи. Во-вторых, инфляция тоже может быть разной. Что такое инфляция в денежном хозяйстве? Как известно, это такое положение, при котором, в силу известных причин, выпускается в оборот чрезмерное количество бумажных денег, не обеспеченных ни золотом, ни товарами, ни наличием других ценностей. Иными словами, это деньги, которые ничего (или почти ничего) не стоят. Но может быть и так: пусть какому-либо государству, для того чтобы экономика его процветала, нужно иметь в обращении, предположим, миллиард твердых (золотых) денежных единиц. А теперь представьте, что, исходя из каких-либо соображений, условное государство дополнительно к одному миллиарду выпустило в обращение еще четыре миллиарда тоже твердых (золотых) денежных единиц. Но, несмотря на то, что они золотые, это тоже будет своего рода инфляция, ибо золото немедленно понизится в цене вследствие того, что его выпущено в обращение слишком много. Примерно то же происходит и со стихами, если их чересчур много, – происходит даже тогда, когда они написаны несколько лучше, чем писались раньше. Короче говоря, я хочу высказать общеизвестную истину, что людям дорого то, чего у них мало. А к тому, чего у них слишком много, они относятся с величайшим равнодушием и даже пренебрежением. И это касается не только материальных благ, но и поэзии, например, особенно такой поэзии, в которой главенствует не качество, а по большей части количество. Человека можно закормить до отвращения даже самой вкусной едой, если ее непомерно много. А уж о плохой еде и говорить нечего.
5
Говорят, что стихотворные издания расходятся чуть ли не в один день – до такой степени у нас любят поэзию. Поэтому-де и печатать ее нужно все больше и больше. Это верно, но лишь отчасти. Действительно, довольно быстро расходятся сборники известных советских поэтов, которых наши читатели знают уже давно и любят их. Быстро расходятся стихи некоторых так называемых модных (или даже сверхмодных) поэтов: у них есть немало поклонников, которые не дают залеживаться в магазинах их сборникам. Но если взять поэтическую продукцию, вышедшую из сотен типографий, в полном объеме, то надо сказать, что расходится она крайне туго, а многие сборники целыми годами пылятся на полках книжных магазинов или на книжных складах и в конце концов идут в макулатуру. Этим самым наносится огромный ущерб не только поэзии (потому что была напечатана не поэзия, а лишь что-то отдаленно напоминающее ее), но и государственной казне: выбрасываются на ветер многие сотни тысяч, а то и миллионы рублей. Дело в том, что большинство сборников (особенно тех, которые написаны средними по своему дарованию людьми) обычно выпускается небольшим тиражом. А такие сборники всегда бывают убыточными, если даже они расходятся полностью. А уж если не расходятся (что бывает сплошь и рядом), то убыточность, конечно, возрастает. Поэтому очень непонятно, зачем гнаться за количеством плохих либо даже средних сборников, которые приносят материальный ущерб и в то же время дискредитируют подлинную поэзию? Зачем государство должно платить многим еще не созревшим поэтам за их неумение писать хорошие стихи, нужные читателю? Во избежание недоразумений необходимо оговориться. Я отлично понимаю, что в иных случаях для издательства, а следовательно, и для государства могут быть убыточными и отдельные сборники отличных стихов. Но всё же такие сборники нужно обязательно издавать, ибо их материальная убыточность с лихвой компенсируется той общекультурной, той духовной ценностью, которую они неизменно несут в себе. А вот когда речь идет об издании несметного количества стихов, от которых никому ни жарко ни холодно, то тут надо очень строго спросить и с издателей, и с редакторов, и с рецензентов, и с критиков, почему и для чего они рекомендуют к печати, печатают и хвалят подобные произведения – произведения, в сущности говоря, не устраивающие никого, кроме разве их "пробивных" и "непробивных" авторов.
6
Я все время говорю о том, что у нас много печатается слабых либо средних стихов. Дело это настолько известное, что тут вряд ли нужны доказательства. Но все же я хочу привести примеры, из которых хотя бы отчасти было видно, о чем же конкретно идет речь. Хочу сделать оговорку в том смысле, что примеров я приведу лишь несколько, хотя привести их можно было бы не только многие десятки, но даже многие сотни. В декабре прошлого года в столичной газете появилось стихотворение отнюдь не новичка в поэзии, начинающееся так:
Вижу давних времен опушку. Плачут кони. Горят дома. Разрядите меня, как пушку, А не то я сойду с ума.
(Курсив мой – М. И.)
То, что это не стихи, а пародия на них, видно сразу же. Как бы там ни было, хочется спросить у автора, как удобней разрядить его? Как "пушку"? Я уже не хочу распространяться относительно "опушки времен". Конечно, прожитые времена в сознании человека оставляют те или иные приметы. Тем не менее, даже самому большому любителю и знатоку метафор весьма странно читать, что у "давних времен" есть, оказывается, "опушка". Неизвестно только какая: лесная или та, что происходит от слова "опушить" ("опушение"). В следующем четверостишии автор объясняет, чем он так жестоко заряжен. Оказывается, ненавистью к врагам, ненавистью "за смоленцев светлоголовых" (пострадавших от войны. М. И.). Я в свое время десять лет прожил в Смоленске и потому могу под присягой засвидетельствовать, что в этом городе ни одного смоленца нет: там живут смоляне, а не смоленцы. Между прочим, меня поддерживают и все белорусские писатели, называя жителей Минска не минцами (по аналогии со смоленцами), а минчанами. А теперь судите сами: надо ли было это печатать? Приведу строфы из одного стихотворения. Автор его тоже уже не новичок в поэзии. Стихотворение напечатано в сборнике, который выпустило издательство "Советский писатель":
По трактористско-шоферской привычке пыряя с головою под мотор, зажжет, почти всегда от первой спички, для обогрева картера костер.
Пока его костер в тумане светит и искры гаснут, так сказать, в пути, пусть на один больной вопрос ответят сотрудники НАМИ или НАТИ:
Когда же создадите вы приборы, чтобы шоферы не ломали дров для запуска застуженных моторов автомашин, а также тракторов?
Стихотворение это чересчур уж утилитарно. Оно представляет из себя всего лишь рабкоровскую заметку, переложенную в стихи, и к поэзии не имеет никакого отношения. Весь смысл стихотворения заключается только в том, что должны же наконец появиться приборы для разогрева моторов. Само по себе это заключение правильно и полезно, но оно звучало бы гораздо убедительней, если бы его написать "презренной прозой" и напечатать в газете. А так ведь сугубо деловой, сугубо практический вопрос превращен в пустяк, который автор, видимо, считает иронической поэзией. Что же касается поэтических произведений, то они всё же требуют более глубокого смысла и, конечно, совершенно другого подхода к темам. Мне хочется сказать и о нижеследующем. Я никогда не любил и не люблю так называемых новых, этаких вихляющихся и хромающих стихов, в которых нет никакого ритма, где слова и фразы какие-то нелепые, надуманные, неестественные, чаще всего непонятные не только "простому смертному", но и смертному, далеко не простому. Что касается рифмы, то ее в таких стихах или нет вовсе или она такая, что держит строчки – извините за грубое выражение - как бы "на соплях": до того все неточно, непрочно и вообще произвольно. Однако ко всякой поэзии я старался относиться честно, и поэтому мне часто казалось, что люди, пишущие столь неудобоваримые для меня стихи, все же, вероятно, хотят добра для родной поэзии: то ли они ищут новых форм стиха, то ли новых средств выражения мысли, новых образов – да мало ли чего можно искать поэту, когда он занят живой, творческой работой! Но, читая стихи бесчисленного количества все новых и новых "ищущих" поэтов, я пришел к твердому выводу, что на самом деле они ничего не ищут, что просто гонятся за мнимой оригинальностью (хотят быть оригинальней всех и даже "самого" Вознесенского), что нет у них никакой системы, никакой внутренней поэтической дисциплины. Пишут они как попало не в силу каких-то поисков или возможных "открытий", а потому, что лучше писать не умеют. Отсюда и идет всевозможное кривлянье. Поэтому они и прикрываются невообразимой путаницей строк и тем "туманно-неясным", что заключено в строках. Но я по крайней мере думал, что раз каждый из них старается быть "самым оригинальным", то, наверное, они очень разнятся друг от друга. Увы! Это совсем не так. Они – удручающе однообразны, и их невозможно отличить друг от друга, как это легко сделать, например, с классиками или лучшими советскими поэтами. Из десятков и сотен возможных примеров приведу лишь один-два. Вот выдержка из стихов одной поэтессы, напечатанных в книге "Из первых уст" ("Советский писатель", 1966). Стихи называются "Я чувствую себя грешно":
Я чувствую себя грешно И за себя и за столицу. То наши общие грехи. И мучает сегодня совесть: Перевела я на стихи Уже, наверно, десять сосен. Одиннадцатую – не тронь! Найдем еще какой-то выход. Пенек сосновый – нищий трон, Последствие нелепых выгод.
(Замечу в скобках: просто "идеальная" рифма совесть сосен!) Прежде всего я долго решал ребус: о чем написаны стихи, какой в них смысл? Наконец до меня дошло, что поэтесса "чувствует себя грешно" по той причине, что она "перевела на стихи" десять сосен, другими словами, она перевела столько бумаги, сколько ее можно выработать из десяти сосновых деревьев. Что ж, если иметь в виду такие стихи, которые я привел, то поэтесса действительно должна "чувствовать себя грешно": бумагу (из целых десяти сосен!) она потратила определенно зря. А вот при чем здесь столица, которая тоже как бы виновата "в грехе",- непонятно. Может быть, под столицей поэтесса подразумевает Отдел поэзии столичного издательства, который усердно помогает ни за что ни про что тратить дефицитную бумагу? Но далее, я все же не могу объяснить себе: если на стихи потрачено ("переведено") уже десять сосен, то почему же "одиннадцатую не тронь!"? Поэтесса, правда, говорит, что "найдем еще какой-то выход". Но какой? Может, она намекает на то, что перестанет писать столь "несъедобные" стихи и одиннадцатая сосна, таким образом, сохранится. Если это так, то можно лишь приветствовать решение поэтессы, ибо ничего лучшего придумать в данной ситуации нельзя. К этому, между прочим, обязывает и то, что когда поэту нечего сказать читателям, то он пишет о своих же стихах, а так называемые поэты-песенники пишут песни о песнях. Стихи одного из поэтов, живущего в Волгограде и уже успевшего выпустить пять своих стихотворных сборников, не лучше, чем у поэтессы, о которой только что шла речь. С волгоградского поэта спрашивать надо даже строже: в иные времена человек, издавший столько своих произведений, едва ли не становился (а то и вправду становился) классиком. Однако о нашем волгоградце сказать этого никак нельзя, хотя бы потому, что он пишет такие, например, стихи: Пей до счастья, до песни! Пей до самого пьяного! Пей, чтоб слезы из глаз, Чтобы молодость заново!
Что это – стихи или выкрики чьего-либо собутыльника, который уже почти и лыка не вяжет? Призывать к тому, чтобы допиться "до счастья" либо до такого состояния, когда "молодость (придет) заново", можно, лишь потеряв всякое представление о реальном. У того же поэта есть такие строки:
И снова – Волга русская, Могучая и плавная, И не пойму, что чувствую, Но что-то очень главное. Я не собираюсь острить на тот счет, что поэт сам не понимает своих собственных чувств, так как, наверное, хлебнул "до самого пьяного". Дело тут гораздо серьезней: вышеприведенные строчки действительно трудно понять. Вряд ли поймет хоть один читатель, в чем же заключается существо того "очень главного", которое якобы чувствует поэт. В поэзии есть такой прием, когда поэт говорит полунамеками. Однако же читатель великолепно понимает, в чем смысл того или иного полунамека, не говоря уже о самом поэте. А здесь – просто пустые слова, поставленные ради оригинальности. Они не несут ровным счетом никакой нагрузки и потому бесполезны. Наконец, я просто не могу, просто не имею права не остановиться еще на одном, как мне кажется, из ряда вон выходящем примере. 5 апреля 1968 года "Литературная Россия" напечатала рецензию Л. Латынина на сборник стихов "Девятый горизонт" ("Молодая гвардия", 1967). Рецензент кое за что поругал автора, кое за что похвалил. При этом не преминул отметить, что лучшими стихами сборника являются стихи, связанные с войной. И вот вам выдержка из рецензии: "Мои друзья в земле лежат", – пишет поэт в стихотворении "Старые шрамы". Их жизнью заплачено, за то, чтобы он "дышал, читал стихи и спорил яро о грядущем". (Курсив мой. – М. И.) Писать так о тех, кто отдал жизнь за свою Родину, за свой народ, – это святотатство, это оскорбление миллионов тех, что сложили свои головы в Великой Отечественной войне. Я просто не могу представить себе такого экземпляра человеческой породы, который бы серьезно считал и даже заявлял открыто на весь мир, что неисчислимые, поистине страшные жертвы войны наша страна понесла для того, чтобы некий "я" мог читать свои стихи и с кем-то "яро спорить". Если согласиться с тем, что я процитировал из "Литературной России", то можно зайти очень далеко: иной бездельник может утверждать тогда, что жизнью павших в войне заплачено и за то, чтобы он мог танцевать твист и посещать кабаки. Я привел лишь очень немногие примеры, и притом не самые худшие, не самые "острые" (за исключением, может быть, последнего), взял лишь то, что оказалось под руками. Но вся суть заключается не в том, что я привел, а в том, что книжек, из которых можно черпать такие (или намного худшие) примеры, существует бессчетное количество. А еще хуже то, что это количество ежегодно увеличивается. И становится больно за нашу поэзию. Конечно, было бы величайшей нелепостью чисто арифметическим путем подсчитывать и планировать, сколько поэтов должно быть в нашей стране, сколько они должны писать стихов, сколько надо издавать стихотворных сборников и т. п. Надо столько, сколько надо. Определение, конечно, неточное. Но никакой особой, тем более арифметической точности здесь и не требуется. Надо просто установить целесообразность печатания тех или иных поэтических произведений и всегда исходить из этой целесообразности. А установить ее вполне возможно, если все литературные организации и все литераторы подойдут к делу без всякой предвзятости, подойдут разумно, здраво, с душой, с глубоким знанием положения и основываясь на потребностях, на внутренних законах развития общества, для которого наша литература (в то числе и поэзия) и создается. Другого мерила у нас быть не может и не должно быть. Мы почему-то решили, что поэтические кадры можно воспитывать целыми когортами, подразделениями. Меж тем В.И. Ленин в одном из своих писем говорит: "Насчёт Демьяна Бедного продолжаю быть за. Не придирайтесь, друзья, к человеческим слабостям! Талант – редкость (Курсив мой. -М. И.) Надо его систематически и осторожно поддерживать". Видите как: "Талант редкость". И право же, нам нужно было бы поскромнее и построже оценивать свои и чужие поэтические достоинства.
7
В самое последнее время некоторые товарищи начали разговор о поэзии, – правда, еще весьма немногие, и может быть, не совсем в том плане, в каком это необходимо. Я имею в виду краткие высказывания Е. Осетрова, Е. Винокурова, С. Наровчатова и других (см. "Литературную газету" за 13 марта этого года), а также большую статью А. Лейтеса, напечатанную в той же газете неделей раньше. Эта серьезная и доказательная статья, в которой автор выступает против невероятно большого количества графоманских и полуграфоманских поэтических сборников, по явившихся и продолжающих появляться у нас, в основном правильно ставит те вопросы, которые сейчас волнуют многих, в том числе, конечно, и меня. Но есть в статье по крайней мере два места, в которых как будто и правильно выражена суть дела, но все же, по-моему, нечто существенное недосказано. Первое. Процитировав очень плохие стихи одного поэта, выпустившего уже два сборника, А. Лейтес, признавая, что стихи действительно скверные, все же приходит к выводу, что-де профессиональному критику здесь нечего и делать: ясно все само собой. Может статься, отчасти это и так. Но суть заключается в том, что мы (в том числе и критики-профессионалы) так "распустили вожжи", так "размагнитили" некоторых поэтов, стали такими нетребовательными к печатаемым стихам, что дальше и ехать некуда. Следовательно, и исправлять свои упущения должны мы сами, – исправлять и ради читателей, которые далеко не все и не всегда могут отличить хорошие стихи от дурных, и ради самих поэтов, многие из которых не видят, не чувствуют, где проходит граница между добром и злом. И чем хуже пишет поэт, тем резче надо критиковать его, иначе мы вряд ли избавимся от того дурного, что все больше и больше проникает в нашу поэзию. Второе. А. Лейтес винит в выпуске большого количества плохих поэтических сборников лишь издателей, рецензентов и критиков. Верно, что они виноваты. Они не только выпускают плохие стихи, но часто сопровождают их не в меру хвалебными аннотациями и предисловиями или незаслуженно расхваливают в журналах и газетах. Однако, обвиняя издателей, рецензентов и критиков, я в то же время хочу сказать слово и в их защиту, ибо я понимаю, что их постепенно как бы приучили к такому "стилю" работы, приучили столь снисходительно относиться даже к явно скверным стихам. Одним словом, виноваты не только они и, может быть, в первую очередь не они. Но тут я должен сделать некоторое отступление.
8
Около десяти лет назад па пленуме Правления Московской организации Союза писателей я делал нечто вроде доклада о воспитании молодых поэтических кадров. В сущности говоря, речь шла примерно о том же, о чем я пишу сейчас, хотя тогда положение было не таким "угрожающим". Я утверждал, приводя соответствующие примеры, что у нас очень много печатается плохих стихов, я говорил, что создание множества литературных кружков и объединений часто бывает ничем не оправдано, что это в известной мере становится похожим на пресловутый "призыв ударников в литературу", который в свое время проводил РАПП и который был затем справедливо осужден. Я говорил и о многом другом и, между прочим, привел слова Л. Соболева, который возглавлял тогда Комиссию Союза писателей СССР по приему в Союз. Леонид Сергеевич с горечью жаловался на то, что-де очень часто приходится вести трудные, подчас даже трагические разговоры с людьми, которым кто-то когда-то пообещал, что они будут писателями, что у них есть талант. А на деле писательского таланта не оказалось и писателей из них не получилось… Действительно, таких людей много. И я в своем выступлении предостерегал, чтобы молодые люди, пишущие стихи, не возлагали на эти стихи всех своих надежд: не смотря ни на что, настоящими поэтами они могут и не стать. Все это мне кажется абсолютно правильным и сейчас. И, грешным делом, я думал, что примерно так все и будет. Будет не потому, что говорил я, а потому, что все это логично и правильно само по себе. Однако пошло иначе. И это "иначе" привело нас в поэзии к нетерпимому положению, из-за которого я и решил написать настоящую статью.
9
Я не знаю, когда это и с чего началось. Поэтому начнем хотя бы с того, что отделения Союза писателей стали возникать чуть ли не во всех областных и краевых центрах страны. И началась невероятная, непонятная и совершенно неоправданная гонка за количеством членов Союза писателей. И это было большой ошибкой. Областных и краевых центров в нашей республике много, но далеко не всюду есть люди писательской квалификации, хотя бы самой небольшой, самой скромной. Если вы перелистаете "Справочник Союза писателей СССР" 1960 года (другого у меня пока нет), то встретите огромное количество членов Союза писателей, которых не знает не только наш большой всесоюзный читатель, но о них не имеют никакого понятия и читатели тех мест, где эти писатели прописаны. И это уже ненормально. Писателя должны широко знать хотя бы в пределах своей области. Иначе какой же это писатель? На 20 февраля 1967 года в Союзе писателей СССР насчитывалось 2185 одних только поэтов! Сейчас их, по всей вероятности, больше. И в десятки раз больше тех, которые стремятся попасть в Союз писателей. Я не собираюсь со всеми подробностями доказывать – много это или мало (лично я думаю, что это очень много даже для такой большой страны, как наш Советский Союз). Дело тут не в этом. Дело в том, что поэзию мы с некоторых пор стали измерять лишь количеством поэтов, а если сказать точнее, то количеством пишущих или пытающихся писать стихи. Между тем, как совершенно правильно написал мне в письме один очень хороший критик, знающий поэзию и тонко разбирающийся в ней, поэзия "измеряется все-таки не количеством поэтов (в кавычках и без кавычек), а качеством произведений, их своеобразием, силой мысли и чувства, которые человек находит в стихотворении" (курсив мой Л/. //.).
10
Гонка за количеством поэтов (да и не только поэтов) осуществлялась таким, например, образом. Проводится межобластной семинар поэтов: в разных краях и областях отбираются молодые люди, пишущие стихи, и отправляются в заранее намеченный пункт. Разумеется, при этом утверждают, что отобраны только самые талантливые. Но вряд ли этому утверждению можно верить: о тех, кто, в сущности говоря, еще ничего по-настоящему не сделал, никогда нельзя наверняка сказать – талантлив он или нет, тем более что на семинар попадали и те, которые только-только что кончили среднюю школу, и даже те, которые не успели кончить ее. Но так или иначе приглашенные съезжаются. В этаких санаторно-курортных условиях они читают стихи, ведут беседы с приехавшими из Москвы поэтами, а потом всех их – этих "семинаристов" оптом и чуть ли не под бравурные марши, исполняемые духовым оркестром, принимают в Союз писателей. И к тому же потом хвалятся: вот-де как мы открываем новые таланты, вот как растим молодые кадры поэтов! А ведь на самом деле это пахнет очковтирательством, и тут не радоваться надо бы, а плакать. Вот почему численно ряды членов Союза писателей росли как на дрожжах и даже быстрее того. Надо полагать, что этот ненормальный рост теперь значительно задержится. По новому уставу, утвержденному Четвертым съездом Союза писателей СССР, сейчас принимать в Союз имеют право лишь писательские организации союзных и автономных республик, и притом только тайным голосованием. Все это безусловно правильно.
11
Но хотя легкомысленная погоня за количеством вместо качества прекратилась или должна прекратиться, последствия ее продолжают оставаться, и сказываются они при самых различных обстоятельствах. Все еще слишком много появляется плохих поэтических сборников. Короче говоря, люди (издатели, рецензенты и т. п.), очевидно, по инерции продолжают гнаться за количеством, а не за качеством. Но погоня за количеством может неожиданно сказаться и совершенно в другом плане. Около полутора лет тому назад я слушал радиопередачу, в которой рассказывалось, что во Владимире, при редакции областной газеты, существует "Клуб интересных встреч". Между прочим, было сказано, что в работе названного клуба участвуют двести (я не ошибся: двести) владимирских писателей. И это не оговорка диктора и не опечатка в дикторском тексте. Этим даже в известной степени хвалились: во Владимире – двести писателей! И никому даже в голову не пришло, что не может быть в областном центре Владимире двести писателей. А если, паче чаяния, они есть, то что же они там делают? И еще: если во Владимире двести писателей, то ведь в других областных и краевых центрах – примерно по стольку же… Но ведь это же безумие! Однако мы так привыкли к количеству, что "двести владимирских писателей" ни у кого не вызвали никакого сомнения… Иногда бывает и такое. Не так давно я получил письмо от школьников пятого класса, то есть от двенадцати- и тринадцатилетних ребят. Они организовали литературный кружок. Ничего дурного в этом, казалось бы, нет: пусть понемногу изучают литературу, пусть издают свой рукописный журнал, а у кого есть охота, пусть даже пишут стихи либо рассказы. Все это совершенно нормально. Ненормальным же в данном случае оказалось то, что двенадцатилетние ребята объединились совсем для другой цели: все они решили стать писателями. А почему бы и нет? Вокруг столько литкружков и литобъединений: все хотят быть писателями. Так почему бы не попробовать и школьникам? Вот они и решили попробовать. Свою "писательскую" организацию ребята назвали "Молодые литераторы". Правда, неплохо? И писать еще грамотно не научились, а уже литераторы (хотя и молодые пока). Тут, конечно, во многом виноваты преподаватели. Но факт остается фактом: не только взрослые, но даже дети начинают думать, что стать, например, поэтом ничего не стоит. И грустно то, что в укоренении этих вздорных взглядов мы виноваты и сами. Даже многие старики-пенсионеры, жалуясь на свои немощи, пишут так: я, мол, стар и слаб и уже ничего теперь не могу делать. Поэтому я решил писать стихи, чтобы служить родине своим творчеством. Служить родине до конца дней своих – дело весьма похвальное. И, кстати сказать, оно весьма характерно для советских людей. Однако считать поэзию для служения родине самым легким делом – это, конечно, недоразумение. И очень большое. Настоящая поэзия – это отнюдь не самое легкое дело. Это, если хотите, своеобразный подвиг. А на подвиг способен далеко не всякий. А точнее, способны лишь немногие.
12
Я почти уже заканчиваю свою затянувшуюся статью. Мне лишь хочется сказать несколько слов о Дне поэзии, который в разное время года проводился сначала в Москве, а теперь начинает проводиться по всей нашей стране. Относительно этого "дня" у меня есть свои особые соображения, хотя, наверное, многие с ними не согласятся. Поэзия – это, как известно, лишь часть литературы. Почему же тогда День поэзии? Почему не День драматургии, не День критики, не День прозы? Если уж устраивать какой-то "день", то неизмеримо логичней был бы День литературы или, скажем, День книги, имея в виду художественную книгу. Во многих районах нашей страны проводится День урожая. Однако же ни одному мудрецу не пришло в голову проводить отдельно День картошки, День яблок (на что уж красиво!), День сахарной свеклы, День пшеницы и т.п. Все виды земледельческого труда соединены в одном "дне", в одном празднике. А литературу почему-то расчленили. Сейчас проведение Дня поэзии называют и хорошей традицией, и праздником поэзии, и торжеством поэзии, и как хотите, но все это как-то, по-моему, неуместно, несерьезно, надуманно. Разумеется, нет ничего плохого в том, когда поэты устраивают свои вечера, читают стихи, ведут споры и разговоры со своими читателями. Но ведь для этого не нужно никаких специальных "дней", это можно проводить круглый год. Это даже надо проводить гораздо чаще, чем сейчас, потому что людям нужна поэзия, без нее мир человека стал бы гораздо бедней. Но, видите ли, пришло кому-то в голову проводить именно День поэзии, кто-то выдумал своеобразную догму, которая стала почти обязательной для всех поэтических организаций. В нашей поэзии есть много недостатков и нерешенных вопросов, нам есть о чем поговорить, поговорить спокойно, серьезно, деловито. Между тем в Дни поэзии мы вольно или невольно внушаем и себе и другим, что-де поэзия – самый передовой участок нашей литературы, что в ней все цветет и благоухает, что она - это сплошной праздник. А ведь это лакировка, неправда, несмотря на большие достижения отдельных наших поэтов. Взять хотя бы такое "мероприятие": за прилавки книжных магазинов становятся сами поэты, которые и начинают продавать свои и чужие сборники и давать автографы. Народу в такие магазины сходится видимо-не видимо, и организаторы Дней поэзии всё относят исключительно за счет того, что якобы наша поэзия невероятно выросла и любовь читателей к ней безгранична. Все это больше напоминает рекламное предприятие, чем торжество поэзии. Я хотел бы привести такое сравнение. Представьте себе, что наша знаменитая солистка Большого театра Ирина Архипова сидела бы в кассе и продавала билеты на свой концерт, ставя при этом автограф на каждом билете; представьте себе, что то же самое делал бы и столь знаменитый Григорий Чухрай, то есть продавал бы билеты на просмотр своих кинокартин. Я уверен, что собралось бы столько народу, что для поддержания порядка пришлось бы мобилизовать всю московскую милицию… Так что напрасно поэты думают, что большое количество людей привлекают их поэтические сборники. Поэтические сборники действительно привлекают большое количество людей, но только в том случае, если они исключительно хороши. Некоторые наши издания стараются поднести читателю стихи как бы на золотом блюде и печатают их под такой, например, рубрикой: "Знакомьтесь, новые стихи". Прочитав подобное предупреждение, думаешь, что сейчас тебя познакомят действительно с чем-то необыкновенным, выдающимся. А чаще всего тебе преподносят такие банальные строки, "знакомиться" с которыми никак не хочется. Кто-то выдумал для стихов прямо-таки какую-то сказочно-романтическую рубрику: "В стране Поэзии". Но вся беда заключается в том, что название "страны" почти никогда не соответствует тому, что в ней содержится, а жаль. Очень бы хотелось, чтобы читатель верил, что действительно есть на свете страна Поэзия, к которой рвутся тысячи человеческих сердец, и что соприкосновение с ней приносит человеку большую радость. Но – увы! – романтическая страна Поэзия далеко не всегда оправдывает свое назначение и свое название.
14
А теперь о выводах, которые, как известно, должны быть в каждой статье. Выводы мои будут не столь уж многочисленны и многословны. 1. Первое, что мы должны запомнить раз и навсегда, – это что талантливые поэты не ходят целыми "косяками", что "производство талантов" конвейерным способом, во-первых, недопустимо вообще, и, во-вторых, оно весьма и весьма нерентабельно. Открывать, находить новые таланты возможно и нужно только так, как в Якутии находят крупные алмазы или как золотоискатели находят где-нибудь на Алдане золотые слитки. Это бывает не часто, но зато если ты нашел, то это уж будет настоящая находка, а не какой-нибудь мыльный пузырь. Любая писательская организация, и в частности её поэтическая часть, должна состоять из отдельных талантливых людей, а не из той массы "новобранцев", которых почти без всякого разбора принимали в ряды литераторов лишь для того, "чтобы не отстать от других", чтобы, наоборот, "у нас было гораздо больше, чем у вас". Необходимо еще раз повторить и принять как нерушимый закон ту неоспоримую истину, что литература наша сильна не количеством людей, принятых и принимаемых в Союз писателей, не количеством созданных и все еще создаваемых отделений Союза писателей и литературных объединений, даже не количеством выпускаемых книг, – литература сильна только людьми талантливыми, только качеством созданных этими людьми книг. 2. Людям, от которых зависит как выход в свет поэтических сборников, так и печатание стихов в периодике, а также общественная оценка всего этого, надо как-то по-другому взглянуть на свою работу, и не только взглянуть, но по-другому и делать её. Есть такое выражение "служить родной литературе". Оно, может быть, несколько архаично для наших дней. Но если раскрыть тот смысл, который когда-то вкладывался в него, то окажется, что оно весьма многозначительно. Служить родной литературе – это значит быть до конца преданным ей, отдавать ей все силы, работать честно, никогда не кривя душой, быть непримиримым ко всякой неправде, проникающей в нее. Я думаю, что если бы все литераторы именно так "служили родной литературе", то количество плохих стихов, печатающихся сейчас в книгах и в периодике, неизмеримо уменьшилось бы.
1968
|
|
«Московский комсомолец» 29 января 2010 09:25
Немного об интеллектуальной литературе в потрясающие времена
КГБ поймало диссидента, разбрасывающего листовки. Приводят его в кабинет и спрашивают: - А что же вы это разбрасываете чистые листы бумаги? - Так ведь все все знают, – невозмутимо отвечает диссидент. Анекдот времен либерального застоя
Какая страна – такие и теракты, какое время – такая и литература. Мы сегодня (опять, как ни странно) живем в потрясающие времена, когда в доме Облонских все смешалось, встряхнулось, потом достали из блендера и снова наблюдается некоторая нестабильность, хотя ее динамика – уже положительная. Может, поэтому, книг сегодня печатается немало, а интеллектуальной литературы – немного. Причем, «интеллектуальной» такой, которая заставляет читателя думать. Сегодня очень много развелось книг – причем на любую тематику, – посвященных действию, действию и еще раз действию. Она, они, он – выстрелил, поцеловал, купил, продал, совокупил, отказал, принял. И количество движений всегда обратно пропорционально количеству мыслей. Она, они, он – не чувствовал, не размышлял, не отмечал для себя, не анализировал, не вдохновлялся – словом, не думал. Спору нет, мысль хотя и материальна, однако, но в сравнении с кольтом 45 калибра, или прямым в печень ее эффективность весьма и весьма оспорима. И все-таки, dum spiro – spero. Впрочем, по другую сторону надуманных баррикад все тоже не в лучшем виде. Заумные интеллектуалы далеки не только от народа, а даже от самих себя. Это как выдержать необходимый баланс в употреблении крепких напитков. Чуть-чуть недо – и получается морковный кофе; чуть-чуть пере – и железом по стеклу, а лицом по асфальту. И сплошь и рядом из под пера и клавиатуры наших парниковых интеллектуалов выходят художественные произведения, в которых все действие заключается лишь в открывании и закрывании читателем страницы – а прочее это бла-бла-бла – простите, мысли, мысли, мысли… Которые от напряга не то, что скисли – а протухли и запарились настолько, что в них уже начинает зарождаться первичная форма биологической жизни. Леонид Девятых – интеллектаул калированный: хорошее, советской закалки высшее образование привито выживанием в непростых посттоталитарных условиях. Успел он и руками поработать, и на ниве бизнеса подвизнуть, однако, в итоге вернулся на гуманитарную стезю. Историк и драматург Леонид Девятых сегодня – журналист и редактор одной из казанских газет. И слово у него по-репортерски меткое, лаконичное но хлесткое. И при этом – все в меру политкоректно, как сейчас говорят «в тренде». Вот она, мудрость сорокалетних, прошедших огонь, воду и первичное накопление капитала. Их читают и те, кто просто хочет интеллектуального чтива – историю о том, как человек выбирается из трудной (хорошо, хорошо – запредельно трудной) ситуации с помощью мозгов, причем он ими думает, а не использует как метательное оружие. Или мозгов – а потом уже кольта и прямого в печень. Словом, пипл однозначно попробует и останется довольным. Главное – расправятся и оживятся вкусовые сосочки тех, кто давно не читал ничего «для души». Потому что, как не крути, литература действия – это эмуляция жизни тела, хоть рукопашная, хоть эротическая. А подумать о душе и не как, и некогда. Но теперь, похоже, такая партия есть. И нашим дикорастущим интеллектуалам будет теперь не так одиноко – и жить и думать. Значит кто-то еще – хотя бы и в книжном мире – может еще цитировать Монтеня и Ларошфуко. Значит можно еще, даже будучи слабым, оставаться сильным – или хотя бы выживать, вопреки обстоятельствам и тем, кто лучше вооружен. Значит люди все-таки разные, и хорошие часто бывают нервными и грустными, а плохих – чтоб совсем плохих-плохих – их, все-таки нету. Хотя, честно – сначала Девятых шокирует, и совсем не в положительном смысле. И обложка с алкопопсовой банкой, и то, о чем написано под обложкой. Не «как» – слог у него весьма приятный, а именно содержание. Про себя хмыкнешь: тоже мне, интеллектуал на конвейере… А дальше вообще есть моменты откровенные, а местами и натуралистичные. Это как вкус кинзы – кому-то не пойдет ни под каким соусом, а кому-то, даже несмотря на ммм… экзотичность, придется по душе. Это уже потом вспоминаешь, что натуралистичными были Феллини, Мастрояни, Кубрик и даже Тарковский. Уже потом вовлекаешься в сюжет, и какие-то несимметричные вещи начинают скрести меньше и реже. Уже потом начинаешь сопереживать герою и д у м а т ь вместе с ним. Надо сказать, очень неожиданное чувство, очень. Оказывается, это непросто переключится на героя интеллектуала с успешных бизнесменов и шрамированных ветеранов. Подсознательно ожидаешь: ну когда же появится отставной майор, воевавший еще в Пуническую, или элегантный подтянутый сорокалетний, обязательно успешный бизнесмен (в идеале – тоже владеющий каким-нибудь единоборством, или хотя бы умеющий стрелять из пневматики). Герои в книге Леонида Девятых – не Байроны, а те, другие. В них человеческого больше, чем героического, да и геройского. Спросите себя, как давно вы спасали мир? Вот, то-то и оно. Герои Леонида Девятых – это Молодые Львы, которые повзрослели, стали мудрыми и стильно потертыми. Это послы рок-н-ролла, которые остались жить в неритмичной стране. Они уже давно не стремятся изменить весь мир за один присест, и даже в своей жизни кое с чем смирились. Они вооружены лишь своим образованием, в их арсенале – мудрые слова, унавоженные жизненным опытом. Их жизнь нельзя назвать жизнью, но и существовать они не согласны – вот и ходят строго по границе, как герой Фернанделя в одной славной черно-белой комедии. Они не умеют унывать, они не умеют владеть большими деньгами. Они чувствуют почти физический дискомфорт, когда им приходится распоряжаться суммами с большими нулями: уж лучше всем по чуть-чуть, чем одному над златом; даже если и не чахнуть… Если бы они умели стрелять из лука, они бы ушли в Шервудский лес, чтобы грабить богатых и отдавать бедным. Если бы они не страдали морской болезнью – собрали бы на необитаемом острове подводные лодки и бороздили бы пучины, чтобы отрешиться от всего земного – любви и ненависти. А так – они живут здесь, просто так – чтобы вы себе не думали.
Пограничный господь «Московский комсомолец» 15 февраля 2010 08:12 И обычно я – ни то и ни се, «Аквариум» Старая сержантская мудрость «Ты не думай, ты делай», рулит сегодня, как никогда. Может и время теперь такое суетное от того, что мы постоянно заняты действием, действием, действием. А думать нам недосуг, вот мы и переложили эту, ставшую для некоторых действительно невыполнимой, миссию на компьютеры, калькуляторы и героев сериалов. И уже успели убедить себя, что интеллектуальный процесс – это неподъемно трудно. И чтобы расслабиться, нам нужно прочесть что-нибудь такое… знаете… ну, чтобы мозги отдохнули. То, что все читают. Чтобы не задумываться особенно. И читаем. Расслабляемся. Настолько, что любая, хоть сколько-нибудь интеллектуальная литература вызывает идиосинкразию. Не-не-не, дайте что-то такое… чтобы, ну, вы понимаете. Пусть жизнь повернулась к нам афедроном – зато герои этих незамысловатых книгах идут нам навстречу. Они особенно не напрягают. Вся их многоликая масса поделена строго поровну. Сразу ясно, кто есть кто. Одна половина – неважно, правая или левая – подкупающе положительная. Нет, они, конечно делают кое-что не так или не туда, но очень дозировано, дабы не портить заявленный имидж. На них так хочется быть похожим, что если почему-то не получается – чувствуешь себя даже где-то виноватым. Вторая половина – это редкостные сволочи, олигархи и предатели родины с большой буквы. Они иногда пытаются делать добрые дела, но быстро забивают на это: а смысл, если они и так п л о х и е? На них, естественно, не хочется быть похожими ну совсем. Или патока, или деготь. И идет себе человек в лабиринте отражений, танцуя странный танец с самим собой: перед кем-то ахнет, перед кем-то фыркнет – и так до бесконечности: красота, симметрия и самое настоящее благолепие. Однако Леонид Девятых внес в нашу литературу некоторую дозу интеллектуальной ассиметрии. Если попытаться мерилом «положительный-отрицательный» оценить главного героя его нового романа «Шухер!» – есть большая вероятность того, что это мерило сломается, или уж во всяком случае, изначальные настройки сильно расстроятся. Представьте: человек, цитирующий на память Монтеня и Рабле, работает… где бы вы думали? На конвейере – окрашивает изделие НС-90. И не парится. И не рыпается. Да, разведен. Да, немного денег. Опустился? Вот уж нет. И внутренний стержень у него есть. И человек он обаятельный и добрый. И умный. И вежливый… Какой он?… Внимание! Будьте осторожны: как только появляется искушение примерить на себя мегаположительную шкуру персонажа – оказывается, что есть и кое-что еще. Например, главный герой романа – совсем не герой. Нельзя сказать, что он шугается собственной тени – но и в бой особенно не рвется. Да и вежливый он, большей частью, от безысходности – это такая форма защиты у тех, кто вооружен только высшим образованием. И с деньгами – не ежедневно, а единоразово, с огромным, нереальным количеством налички он справится не смог. Да-да, не из тех он, кто «осваивает» бюджеты. Хоть вроде и руки из того места растут, и язык подвешен… Так в чем проблема, а? Он думает. Независимо от того, где находится: в гробу или на пустой троллейбусной остановке. Представляете? Д У М А Е Т Что-то не так, что-то неправильно. Совсем как мы, люди. Если подсчитать, сколько мы за один день делаем правильного и неправильного, хорошего и, чего уж там – плохого, выйдет весьма похожая картина. Жизнь – это взлеты и падения, связанные между собой, это ни в коем случае не прямая линия, ее в природе не существует. В идеале – да. А интеллектуальный, сиречь мыслительный процесс и есть дарованная нам, человекам, возможность кривую своей жизни аппроксимировать максимально к этой нашей идеальной прямой. Знаете, в чем соль нового романа Леонида Девятых? Нет, не в лихо закрученном сюжете, не реализме описываемых событий (многие ситуации автор описывает, опираясь на личный опыт и свои впечатления), и даже не в потрясающем реализме, выпуклости персонажей. Все это так, а соль не в этом. Дело в том, что впервые, наверное, лет за десять нашей отечественной литературы, герой свои действия совершает не безусловно, он, повторюсь – еще и думает. И оказывается, что интеллектуал, это не обязательно нытик-зануда. Не супермен – но и не нытик. Кто-то между ними. Пограничник, который думает. Задумаемся и мы. Перед тем, как фыркнуть что-то уничижительное герою (раз он такой умный – то чо он работает на лакокраске?) или названию. Мол, тоже мне, подходящее название «Шухер!» для интеллектуального чтива. А, собственно – что не так с названием? Емкое слово с экспрессивной окраской, которое очень долго использовалось в воровских кругах. Означает оно «опасность», которая в разных ситуациях может интерпретироваться и как «бежим!», и как «внимание!». Снова две стороны, снова выбирать нам. Потому, что кто-то будет бежать от книг Леонида Девятых, как известный любитель действия от ладана – уж очень дискомфортно думать самостоятельно, так можно докатиться до того, что и решения придется принимать самому, а еще и, не приведи Господь, за свою жизнь отвечать… А кто-то удивится: отчего это историк, журналист и писатель, автор более 400 очерков, 4 романов и 10 книг, интеллектуал, в лихие 90-е сменивший с десяток всевозможных профессий, осознанно написал книгу с таким названием. Может быть, это не просто «косилово бабла», может быть этот человек что-то хочет сказать и к чему-то хочет привлечь внимание? Удивиться, присмотрится, вчитается… И задумается.
…А потом, словно дьявол с серебряным ртом, «Аквариум»
|
|
Александр Эрахмиэлович ЛЕЙФЕР сопредседатель Союза российских писателей (Москва), председатель областного отделения СРП (Омск)
ЭТО БЫЛ НАСТОЯЩИЙ УСПЕХ В столичном Доме кино состоялся премьерный показ документального кинофильма «Москва придумает меня!», посвященного омскому поэту Аркадию Кутилову.
Каждому литератору время от времени приходится выступать перед той или иной аудиторией – в библиотеках, школах, Дворцах культуры – да мало ли где… Приходилось и мне, и не раз. Но еще никогда я так не волновался, как перед этим трехминутным выступлением. Знаменитый Большой зал московского Центрального Дома кино недаром называется Большим – в нем 1100 кресел. И 16 января почти все они были заняты – столичный бомонд собрался на творческий вечер поэта Евгения Евтушенко. Вечер был устроен не где-нибудь, а именно в Доме кино не случайно: в его рамках предполагался премьерный показ трех документальных фильмов о поэте или с его участием. И один из трех – наш – документальная лента «Москва придумает меня!», снятая по заказу Министерства культуры РФ московской кинокомпанией «Свой почерк» и посвященная омскому поэту Аркадию Кутилову (1940 – 1985). Человеку, которого называют то русским Франсуа Вийоном, то сибирским Венечкой Ерофеевым. И совершенно неожиданно, буквально перед самым началом мне было сказано: выйдешь вместе со съемочной группой и тоже скажешь несколько слов – как консультант. Вот тут я и задрожал. Вначале с неизменным успехом выступал Евгений Евтушенко – просто читал стихи – старые и новые. Потом начались премьерные показы фильмов: перед собственно демонстрацией лент на сцену поднимались их создатели, которые вводили собравшихся в суть дела. Предысторию нашего фильма поведал выступавший передо мной автор его сценария – кинодраматург-документалист Вилен Визильтер. Оказывается, некий омский журналист лет десять назад подарил ему книгу стихов А. Кутилова. Почитав стихи, узнав из предисловия к книге о трагической судьбе их автора, Вилен Семенович сразу же загорелся идеей фильма. А потом, написав сценарий, он долгие семь лет пытался «пробить» его реализацию. До тех пор, пока не вышел на генерального директора кинокомпании «Свой почерк» Альфию Чеботареву – выпускницу Омского университета. В своем небольшом выступлении мне прежде всего хотелось поблагодарить главное лицо вечера – Евгения Евтушенко, который последние четверть века не только продолжает писать стихи сам, но упорно, продуманно и вдохновенно пропагандирует лучшие образцы отечественной поэзии. И еще в 1994 году он включил в свою известную роскошно изданную антологию «Строфы века» большую подборку кутиловских стихов. (Кстати, она, эта нашумевшая антология, уже мелькнула в тот вечер на экране Дома кино – в показанной первой киноленте «Судьба поэта», посвященной творческому пути самого Евгения Евтушенко). Активное участие Евгения Александровича в фильме о малоизвестном за пределами Сибири омском авторе – продолжение этой благородной работы по пропаганде российской поэзии. Я сказал, что фильм о Кутилове подоспел как нельзя вовремя – 30 мая исполняется 70 лет со дня его рождения. Фильм поможет давнему стремлению поклонников творчества нашего земляка – вывести его имя из узких рамок «областного» поэта, сделать его стихи широко известными. Наш фильм демонстрировался третьим – после уже упомянутой часовой «Судьбы поэта» и короткой, тринадцатиминутной киноленты «Футбол 1955 СССР – ФРГ», снятой по мотивам известного евтушенковского стихотворения об этом знаковом послевоенном футбольном матче между командами двух стран, еще совсем недавно сражавшимися не на спортивных, а на смертельных полях Второй Мировой. И, разумеется, глядя на экран, я пытался наблюдать и за реакцией зрителей. Рядом сидело несколько коллег по Союзу российских писателей, в том числе и наш первый секретарь – Светлана Василенко. А реакция огромного зала радовала и волновала: несколько раз люди принимались аплодировать (в те моменты, когда с экрана звучали кутиловские стихи), чего не было, когда демонстрировались два предыдущих фильма. Зрители были увлечены и тем напором, той страстью, с которыми говорил о таланте Аркадия Кутилова то и дело появляющийся на экране и цитирующий наизусть эти стихи Евгений Евтушенко. Наверняка большинство из присутствовавших на вечере слышали это имя впервые. Наверняка с изумлением узнавали они, в каких условиях создавались его чистые, пронзительные и мудрые стихи – в подвалах и на чердаках, на лагерных нарах и в запертых на ключ палатах психушек… Мне показалось, что сидящим рядом людям особенно понравилось то, что нравится в фильме и мне – живописные съемки, сделанные на родине Аркадия – в селе Бражниково Колосовского района Омской области, живые и колоритные киноинтервью с его земляками и одноклассниками – простыми сибирскими мужиками. Я поморщился, когда услышал, что не исправлено неправильно сделанное ударение в названии «Колосовский», зато с удовлетворением заметил, что режиссер фильма Александр Фетисов со вниманием отнесся к другим, более существенным замечаниям и просьбам, которые в свое время прозвучали с нашей, омской, стороны после просмотра первого варианта ленты. Например, достойно представлен теперь в документальном кинорассказе о Кутилове его друг Геннадий Великосельский, который приложил так много усилий для спасения, сохранения и пропаганды литературного наследия поэта (Геннадий Павлович умер в июле 2008-го, а через полтора с небольшим месяца в Омск приехала съемочная группа фильма, в сценарии которого он занимал ведущее место). Аплодировали фильму, когда он закончился, долго и искренне (во всяком случае, мне, лицу, разумеется, заинтересованному, показалось, что именно эти аплодисменты были в тот вечер «самыми-самыми»). А потом десятки знакомых, а больше – незнакомых людей подходили и к Альфие Мансуровне Чеботаревой, и к директору фильма Зинаиде Максимовне Поповой, тоже специально приехавшей на премьерный показ из Омска, к сценаристу, к режиссеру, ко мне – благодарили, поздравляли, жали руки, задавали вопросы (чаще всего о том, где можно почитать и купить стихи Кутилова)… Это было по-настоящему трогательно и волнующе. И не верилось, что все это происходит не где-нибудь, а в «не верящей слезам», в, казалось бы, давно уже ничему не удивляющейся и пресыщенной Москве. Поверьте мне: это был настоящий успех. Текст Александр ЛЕЙФЕР, Москва – Омск
Краткая справочная информация
Поэт Аркадий Кутилов родился 30 мая 1940 года в деревне Рысьи Иркутской области, провел юность в деревне Бражниково Колосовского района Омской области, а умер в Омске при невыясненных обстоятельствах – найден мёртвым летом 1985 года в сквере возле Транспортного института, место погребения не установлено) . При рождении был наречен Адием. Вот и получился Адий Кутилов из Бражниково. Стихи взяты из книг, изданных ИПК "Платина" (Красноярск, 2000, серия "Поэты свинцового века") и Омским книжным издательством ("Скелет звезды", 1998).
Геннадий Великосельский ОПОЗНАН, НО НЕВОСТРЕБОВАН… (статья из журнала поэзии «Арион» №4'2001)
…Летом 1985 года в одном из центральных скверов Омска был обнаружен труп бродяги в грязной рваной одежде. Смерть наступила в результате невыясненных (да и особо не выяснявшихся) обстоятельств. Труп был опознан, но никем не востребован. Это был один из самобытнейших российских поэтов XX столетия Аркадий Кутилов. Место его захоронения неизвестно… …Встает в тиши холодная заря, К сожалению, этот пласт его творчества наименее сохранился. Уцелел длинный перечень, где рукой поэта выписаны лишь первые строчки стихотворений: “Звенели кони. Ржали колокольни…”, “В синих чащах полно подлежащих…”… …Они бескрылы, но имеют силы О Кутилове заговорили, заспорили. Ему прочили блестящее литературное будущее. Его стихи, многократно переписанные, начинают ходить по рукам едва ли не по всей Сибири… …Мир тоскует в транзисторном лепете, Система отреагировала примитивно и стандартно — принялась прятать его в психушки, “привлекать” за бродяжничество. “Я опять в плену у своих”, — писал Кутилов на волю. Меня убили. Мозг втоптали в грязь. …Еще в начале семидесятых, получив обнадеживающий ответ из одного солидного столичного журнала и уже ожидая публикации, Кутилов писал: “Это и будет Слава! Вот, паскуда, в какое неподходящее время — когда умерла мать, умер брат, умерла надежда и даже Муза Дальних Странствий отбросила хвост!”
АРКАДИЙ КУТИЛОВ
. . .
Книга Жизни — мой цвет-первоцвет!
Белый дым, голубой березняк
А в детстве все до мелочей
И чешуя пятнистых щук,
Как в кровь — молекула вина,
Боготворю их, солнечных и милых,
Границы платьев берегут их прочно…
. . .
Ей совсем немного надо,
Да еще кусочек лета,
. . .
Сидят в луну влюбленные собаки,
Спешат в мороз одетые подружки,
Идеи дикие глотаю,
Мне Джемс Уатт — прямой начальник,
Я луч звезды разбил на звенья,
Я с неба звезды не хватаю,
Я — исключенье всяких правил,
Она ушла, и небо не упало,
. . . Деревня Н. не знала гроз.
Я не поэт. Стихи — святое дело.
(Автомировозрение поэта)
Как объясняется мой взгляд на мир:
* * *
* * *
ПРОЖИТОЧНЫЙ МИНИМУМ ПОЭТА
…На причале студентка и юноша целовались всю ночь, аж до судорог. А когда расставались, несчастные, на диване оставили книжицу. Прозывалась она "Геометрия", а раскрыта была на котангенсах…
…Выпивали директор с любовницей во кустах во густых да неломаных. А когда их спугнула малиновка, убежали оне и оставили на траве ветчину да наливочку, да в пакетиках чтой-то малюсеньких…
…На песочке играла девчоночка. Вдруг закаркали черные вороны… Испугалась девчушка и скрылася, на песочке оставила стеклышко, дзинь-фужера зеленый осколочек…
…На прешпекте туманном на утреннем чей-то шаг неуверенный слышится. Бродит девушка, вся переплакана, кем-то брошена девка, обманута, синь-косыночкой горлышко стянуто…
Лишь смеркло созвездие Рака, и мамонт гугукнул вдали, - проснулся под лодкой бродяга, хозяин рассветной земли.
Прохладно, – и вывод короткий: Ядреная пала роса… Бродяга сквозь дырочку в лодке на улицу выгнал глаза.
Бродяжьи метнулися очи, кругами обходят рассвет… Круги все короче, короче… Вернулись. Опасности нет.
K дивану причальному двинусь… Чья книга? У черта спроси! "Котангенс", таинственный "синус"… Эвклиду – поклон и мерси!
…Бутылка, закуска, пакеты… В пакетах (сто тысяч чертей!), в пакетиках этих, ну, это… которое против детей…
…Шагов за четыреста сорок таинственный луч замигал… Иду. Поднимаю. Осколок. Возьму. Хоть недаром шагал…
…Девчонка на хладном прешпекте, - одна – в миллионной стране!.. Вам что – и повеситься негде? Карабкайтесь в сердце ко мне!..
Ура! Просыпается город. Увы! Просыпается город… А днем – будет радостей короб (но могут и сцапать за ворот).
…В двенадцать – бродяга на пляже. Сидит на песке, как святой. Но очи – шпионы бродяжьи - летают над людной водой.
В воде, в первородной истоме, народу – почти полстраны… И кто-то сегодня утонет, оставив бродяге штаны…
…По-над городом звезды всамделишные – вперемежку с неоновым высверком… И в неверном таком освещении две души обнялись крепко-накрепко: та девчонка с прешпекта холодного да хозяин отеля подлодного…
Сверху плотно укрылся смокингом, что достался от парня утопшего. Пьют наливку, ветчинкой закусывают, в дзинь-стекляшку глядят на созвездия… И читают оне "Геометрию", и хохочут над страшным "котангенсом
РУСЛАН И ЛЮДМИЛА Поэма
Ревнивец? Разбойник? Садист? Хулиган? В упор из нагана системы "наган" в подъезде на улице Мира убита Смирнова Людмила.
Убийца с клеймом: у него на руках наколоты сердце и птица. Убийца на воле, убийца в бегах!.. Товарищи, схватим убийцу!
В телевизоре дама, голубая, как храм, обращается к мамам и сынам-дочерям: задержите бандита! задержите бандита! задержите бандита уголовного вида! Он типичный острожник, он себе на уме, он и вас уничтожит, если встретит во тьме…
То не во поле чистом, ах, цветочный пожар, то дружинников триста оцепляют базар.
То не ветер взвывает да ломает кусты, - генерал на "Волжанке" объезжает посты.
А на улице Мира – сорок два патруля. Под убийцей Людмилы запылает земля!
…Пока беготня да гудки, да звонки… А сердце мое укрупняет шаги.
Достойная тема, трагедия века. Как кажется просто – убить человека.
Ревнивец? Разбойник? Садист? Хулиган? И где-то достал настоящий наган…
Убийца на воле, Людмила в раю. И следствие нужную ищет статью.
Дружинники ищут по черным подвалам, и нету покоя седым генералам.
Весь город взбодрился торчком на дыбы, мерещатся людям кресты и гробы.
Мерещатся звезды, часы именные, - за то, что убийцу узнаешь в лицо. И весело чакнут браслеты стальные, и скрипнет разбойной судьбы колесо…
Задержите бандита! Задержите бандита! Опознайте бандита уголовного вида!
У того у бандюги разрисованы руки, а надбровные дуги, ах, надбровные дуги,-
будто пара калканов, беспощадно тугих… У пещерных мужланов не бывало таких.
Это ж сам питекантроп распоследнего сорта! Атавизмом дремучим этот черт осиян! И откуда берется уголовная морда среди наших красивых молодых россиян?
Лейтенанты лихие все бумажки подшили, и уже на убийцу проливается свет… Загадали загадку электронной машине, и машина дает искрометный ответ:
"А преступник типичный, и характер не крут, знает песни и труд, но бывает и странным…"
"Извините, машина, ну а как же зовут?"
"А Людмила его называла Русланом… Только он не такой, как рисует молва. Ведь молва не всегда выбирает слова. Этот черный подонок белолиц и пригож, и прическа под солнцем отливает, как рожь. И надбровные дуги, как у добрых людей… Восемнадцати лет этот страшный злодей. Мы здесь строим догадки, а злодей в этот миг заявился к Людмиле и к могиле приник. Он двадцатому веку не уступит Людмилу, и себя не уступит для судейских утех… Слышишь – выстрел оттуда? Поспеши на могилу, там Руслан и Людмила обвенчались навек".
…Проиграла машина – тили-бом и там-там, и рванула дружина по Русланьим следам…
И загадки не стало, мир, покой да уют, - и уже с пьедесталов гитаристы поют:
"Гитара, придумай мне горе, красивое горе… На камушки плещется море, зеленое море… Вы послушайте песнь, в каждом доме ведь есть, в каждом доме – такая история… Вот жили на улице Мира Руслан и Людмила… Людмила Руслана любила, отважно любила… Но злодейка-судьба - граммофона труба - им пластинку разлуки включила.
И утром небритые дяди, что в пьянках погрязли, Людмилу уводят в детсадик, а Руслана – в детясли…
Ах, как плачет Руслан, - та-ра-рам, та-ра-рам - так звенит их разбитое счастье…
Людмила идет чуть живая, от слез чуть живая… Захлопнутся двери трамвая, как доска гробовая… И – вокруг тишина, лишь звенит, как струна, под трамваем дорожка прямая…"
МОЯ ИЗБУШКА Живу в таинственном местечке, Окно и дверь на зорьке ясной Налево – согра, справа – ельник… Зверья не видно… Научилось Покоя нет лесному богу, ПОХОДКА Идет моя красавица, Вот милая внезапно В трамвай влезает милая, Сквозь страх и неизбежность, Христос замрет нелепо,
* * *
Я вам пишу звездой падучей, Пишу о том, как пел несмело: Как я дружу с нейтронным веком, * * *
Он явился белу свету ДВАДЦАТЬ СТРОЧЕК ВПЕРЕДИ. Жил да был, и, между прочим, ДО КОНЦА СЕМНАДЦАТЬ СТРОЧЕК… …и втянулся в сельский быт… Стал старик. Старик Иван.
ДО КОНЦА СТИХОТВОРЕНЬЯ Рыбаки – его соседи – СТРОЧЕК ПЯТЬ ВСЕГО ОСТАЛОСЬ… ДО КОНЦА ОДНА СТРОКА. ВКЛАДЫШ К МОЕЙ ТРУДОВОЙ КНИЖКЕ Вот я умру, и вдруг оно заплачет, Я был мастак с багром носиться в дыме. Я был художник фирмы “Тети-мети”. Учил детей и им читал по книжке, Я был завклубом в маленьком поселке. Бродягой был и укрывался небом. * * *
Жизнь моя, поэзия, подруга… Скажут: поза? Да, возможно, поза… Я не жду бессмертья ни минутки, * * *
Идеи дикие глотаю, Мне Джемс Уатт – прямой начальник, Я луч звезды разбил на звенья, Я с неба звезды не хватаю, Я – исключенье всяких правил, ИЗ “ЧЕТВЕРОСТИШИЙ” * * * *
Поэзия – не поза и не роль. * * * К исходу лирической ночи, * * * Ты брошена, разбита, искорежена, * * * Эх, Аркаша, нам ли горевать Соблюдай умеренность в любви, Не теряй ни сон, ни аппетит, НЕВЕСТА Ей венчаться хотелось, – ГЕРОЙ Своей родне обиду я пою: Не цените раненьев и наград Пусть вьется ваша дрянь и ваша пыль, И вспыхнет под злодеями земля, …Стою один в пороховом дыму… СТРАНА ДУРАКОВ Мир тоскует в транзисторном лепете, Мир таскает одежды тяжелые, Мир поклоны кладет дяде Якову, Мир в угрозах и денежном шелесте В вашем мире начальники старшие В общем, так, – попрощайтесь с сестричкой,
|
|
Статья Анатолия Гладилина в журнале «Казань» №3 за 2010 год.
Литературная критика не частый гость на страницах журнала «Казань». Особенно если она идёт не только вглубь, но и вширь. Скажем, соотнося творческий процесс с издательским делом, этим своеобразным проявлением современной культурной ситуации. Да и то сказать, в каких журналах живёт не выходя раздумчивая муза Поэтому редакция с большим интересом отнеслась к материалу, любезно предоставленному журналу писателем Анатолием Тихоновичем Гладилиным. И предлагает его вам, уважаемые читатели. Вышедший из-под гладилинского пера (в буквальном смысле, потому как литератор — да-да! — пишет старомодным стилом, а не отбивает ритм на компьютерных клавишах) скрипт — это раздумья о последнем романе Василия Павловича Аксёнова «Таинственная страсть». Вернее даже, размышления по поводу того, каким манером явлена городу и миру эта сага о шестидесятниках, как начинает складываться её биография. А она обещает быть нетривиальной. Как всегда, Гладилин усматривает за отдельными деревьями густо чернеющий лес. Обращение к аксёновскому роману для него — не только дань памяти своему другу и коллеге, но и повод для вопрошания о смыслах и бессмыслице сегодняшней жизни. Прочитаете — сами поймёте. Автор незабвенного «Евангелия от Робеспьера», член редколлегии журнала «Казань» Анатолий Гладилин — вслух говоря, живой, очень живой классик русской словесности, — вот уже свыше трёх десятков лет пребывая в своём рабочем посёлке Парижский, пристально вглядывается в происходящее на своей Родине. Бывает, что издалека
Анатолий Гладилин Аксёновская «Таинственная страсть» в законе жанра
После 15 января 2008 года Алексей Васильевич Аксёнов ежедневно, не пропуская ни одного дня, приезжал к отцу в институт Склифосовского, потом в институт Бурденко, время спустя, когда началось резкое ухудшение, опять в Склиф. В апреле 2009 года, когда я последний раз был в Москве, он привёз меня в Склиф. Мы поднялись в реанимацию, зашли в просторную чистую палату, где, опутанный проводами, подключённый к разным приборам и датчикам, лежал… «Папа, — громко сказал Алёша, сознательно или интуитивно имитируя манеру разговора Аксёнова-старшего, — папа, смотри, кого я к тебе привёл! Это же Гладила, твой старый кореш». И мне, потише: «Толь, ты видишь, он открыл глаза, он на тебя смотрит». Через час Алёша мне сказал: «Видишь, он глаз уже не открывает. Он устал или уснул. Пошли». Вообще-то в мой рабочий посёлок Парижский всё время шла информация о состоянии Аксёнова. Я звонил в Москву, мне звонили из Москвы. Несколько раз до своей трагической гибели в Париж приезжала падчерица Аксёнова Алёна, ибо кто-то должен был решать аксёновские дела в Биаррице. Короче, информация была постоянная, Честно говоря, за час, проведённый около Аксёнова, я так и не понял, узнаёт он меня или нет, видит ли кого-нибудь или нет. Мне чудилось: если он что-то воспринимает, то как какой-то диковинный сон или новый фантастический роман, который мысленно пишет. И если кто-то из пришедших к нему в палату людей на мгновение им узнаваем, то только как персонаж этого нового романа. И я молил Бога, чтоб он так и продолжал плавать в своём море-океане, чтоб не очнулся, не осознал вдруг весь трагизм своего положения. Ведь до того злосчастного пятнадцатого января он жил полнокровной жизнью, каждый день работал, каждый день совершал километровые пробежки, только что сдал готовый роман в издательство и втихаря начал писать новый, «Дети ленд-лиза», — о своём военном детстве в Казани. Аксёнов строил конкретные планы ещё лет на двадцать вперёд. И всё это, уверен, свершилось бы, ибо человек он был невероятной жизненной силы и работоспособности. Но, повторяю, 15 января свет внезапно померк. Одно я понял точно: никаких чудес уже не будет, а будет скорый конец, и, сидя у постели Аксёнова, я с ним прощался. Пятнадцатое января… Когда свидетели и очевидцы разрешат мне это сделать, опишу подробно этот день. А пока лишь скажу, что инсульт ударил Аксёнова в два часа дня, и до позднего вечера он лежал в Яузской больнице, где с ним не знали что делать. Не потому, что не хотели, а потому, что не могли. Нужной аппаратурой располагали лишь Склиф и институт Бурденко. Между тем профессионалы из Склифа и Бурденко отчаянно дискутировали, предлагая инстанциям два диаметрально противоположных варианта спасения. Инстанции колебались, не могли выбрать, пока поздно вечером с самого верха на них не гаркнули, что-то вроде: «Вы что там, с ума посходили? Срочно в Склиф!» Человек, который мне об этом рассказывал, поднял указательный палец, но не уточнил, с какого «верха» раздалась команда. Я так и не понял, откуда — из мэрии Москвы, из Кремля или непосредственно с небес. В Склифе сразу увидели: сонная артерия забита огромным тромбом. Тут же — на хирургический стол. Но было уже два часа ночи, то есть с момента инсульта до операции прошло двенадцать часов. Для тех, кто хоть немного знает, как работает мозг человека… Без комментариев. Через месяц я прилетел в Москву, приехал в аксёновскую квартиру на Котельнической набережной. Все были в сборе — Майя, Алёна, Алёша и его жена Аля. И все были озабочены тем, что происходит в Склифе (а там пока было очень плохо, надежды на чудо появились позже, когда Аксёнова перевезли в Бурденко), и состоянием Майи — её случившееся даже не подкосило, а просто скосило. Разговоры об аксёновских литературных делах, естественно, были неуместны. Но меня-то как раз интересовали его литературные дела. У нас, особенно когда он приезжал в Биарриц, была постоянная телефонная связь. Я привык к тому, что раз в год весёлый аксёновский голос мне объявляет: «Ну, Толька, я написал новую книгу. А ты?» На что обычно отвечал: ну что, мне от стыда под стол лезть? За стахановцем Аксёновым я даже не пытался угнаться. На аксёновском фестивале в Казани осенью 2007 года спросил Аксёнова: что происходит с его «Таинственной страстью»? Он ответил, мол, всё в порядке и книга скоро будет издана. Словом, глупо было беспокоиться, у него всё шло хорошо. Но сейчас Аксёнов выбыл из игры. Не забыли ли про него издатели? Стал наводить справки в издательстве, где раньше публиковались и его, и мои книги, дескать, ребята, не смею приставать к семейству Аксёнова с такими вопросами, но вы хоть знаете, где новый роман Василия Павловича и собираются ли его издавать? Оказалось, в издательском мире все всё друг про друга знают. Или почти всё. Мне, тёмному мужику из французской глубинки, объяснили, что «Таинственная страсть» куплена богатым московским издательством «Семь дней», которое вот-вот начнёт печатать роман в гламурном журнале «Коллекция. Караван историй». И будут печатать из номера в номер в течение года, а потом издадут отдельной книгой. Я спросил, кто же тогда владелец этих «заводов, газет, пароходов»? Ребята опять посмеялись над моим невежеством и сказали, что концерн принадлежит (или контролируется, точную формулировку забыл) зятю Аллы Киреевой. Алла Киреева — это же вдова Роберта Рождественского! Значит, книга Аксёнова в дружеских руках. И я успокоился. Ко мне в Тмутаракань добрые люди стали присылать номера журнала с аксёновской прозой. Своё замшело-консервативное мнение о гламуре высказывать не буду. В журналах смотрел только аксёновские страницы и напечатанные там старые фотографии наших друзей. На мой взгляд, прозу Аксёнова подавали микроскопическими порциями, а вот фотографии были хорошие. Текста не читал. У меня привычка читать книгу разом, с начала до конца. А брать серьёзную прозу малыми дозами раз в два месяца считаю хулиганством. Короче, ждал выхода книги. Шестого июля 2009 года умер Аксёнов. По телефону мне подробно рассказывали, какая огромная толпа собралась у Дома литераторов. А книга появилась в Москве месяца через три или четыре после похорон. Мне сказали, что её рекламируют по всем СМИ, и вообще, вокруг романа большой ажиотаж. Книга почему-то шла ко мне долго-долго и с приключениями. Когда она уже добралась до Франции, на страну обрушилось неслыханное стихийное бедствие. Дикторши французского телевидения причитали: «дикий снегопад» (выпало пять сантиметров снега. – А. Г.), «сибирские морозы» (градусник показывал минус два. – А. Г.). Полная катастрофа, одним словом. Движение на дорогах остановилось, и мне из Нормандии, сто километров от Парижа, никак не могли её доставить. Но вот она у меня на столе. Быстренько перелистал. Издана классно, на мелованной бумаге, толстый, увесистый том. Начал с упоением читать, восхищаясь какими-то эпизодами. Как этим. Значит, действие происходит в конце августа 1968 года. Поэт Ян Тушинский (прообраз — Евгений Евтушенко) послал из Коктебеля в Москву на имя Брежнева и Андропова телеграммы с протестом против оккупации советскими войсками Чехословакии. А потом «поэт один сидел в столовой и ел завтрак, как сейчас помню: пару яиц, сливовый сок, рисовую кашу. В столовую вошли два спецагента и забрали его с собой. Втроём они прибыли на военный аэропорт в Каче… С удивительной чёткостью спецнарочные доставили поэта из Крыма на подмосковный аэропорт Липки, а оттуда на «Волге» с сиреной к одному из адресатов его телеграмм. Этот адресат в больших чехословацких очках ждал его в своём кабинете. При входе поэта Очень хороша в романе Милка Колокольцева. Здесь прототипа искать не надо. Это собирательный образ милых романтических девушек нашего поколения. Замечательные, бескорыстные девушки, которых теперь нет и больше никогда не будет. Девушки нашей молодости не знали такого понятия — денежная выгода. Если мы сообща извлекали из карманов и сумочек последние рубли и их хватало, чтобы скромно посидеть в ресторане — уже счастье. Девушек нашей молодости интересовали не мыльные оперы и идиотские телеигры (которых — спасибо советской власти — тогда не было), а серьёзные книги и хорошие стихи. И они азартно и, подчёркиваю, бескорыстно влюблялись в знаменитых прозаиков и поэтов, великих (как выяснилось теперь) театральных актёров и кинорежиссёров. Об этой особой, неповторимой весне поколения шестидесятников и рассказывается в книге Аксёнова. Причём автор иногда вспоминает реальные истории, а иногда бесшабашно фантазирует (например, свою первую жену Киру, маму Алёши, он недрогнувшей рукой выдаёт замуж за какого-то драматурга и отправляет в Америку Естественно, не могу быть равнодушным к аксёновским героям, это всё мои товарищи. Но особенно колоритным получился знаменитый поэт Ян Тушинский. О том, как относился Аксёнов к теперешнему Евгению Александровичу, говорить не буду, здесь не место для полемики. Но возвращаясь в годы своей молодости, вживаясь в то далёкое теперь время, Аксёнов заметно подобрел и вспомнил, кем тогда для нас был Женя Евтушенко. Как мы его любили, как дорожили дружбой с ним. Как Женя, неистово увлекаясь, умел обольщать всех: читателей, женщин, сталинских старпёров — наших литературных недругов, и даже аппарат ЦК КПСС! И главное, Аксёнов показал, что в литературном поколении шестидесятников Евтушенко считался первым. Список молодых властителей дум всегда начинался с него, а вот имена занимавших вторые, третьи и четвёртые места постоянно менялись в зависимости Пока книга ехала ко мне, от московских аксёновских читателей слышал по телефону только хорошие отзывы, но с обязательным добавлением примерно такого рода: «А вот главный герой, Роберт Эр, неинтересен, провал. Получился какой-то плакатный советский персонаж — комсомольский вождь, передовик поэтического производства». Я говорил: этого не может быть, вы просто разучились читать. Но когда сам прочёл «Таинственную страсть»… М-да. Конечно, не так категорично, но Роберт Эр в новой аксёновской книге выглядит менее красочно, каким-то полуживым по сравнению Пытаюсь разобраться, в чём дело. Сцены встречи в Кремле с партией и правительством, поэтические вечера или весёлая компания, где все пьют и острят — нет, там Роберт Эр живой, полноценный. Многочисленные эпизоды в Коктебеле, там все друзья Роберта не только плавают и играют в баскетбол (здесь Роберт лидер), но азартно крутят романы с девушками. Да и дамы, писательские жёны, не отстают. В общем, феерический карнавал, какой может закрутить только Аксёнов. Вот из этого карнавала Роберт выпадает. Он, как скала, твёрд, неприступен, строго блюдёт свою нравственность. Конечно, поглядывает на девушек, особенно на Милку Колокольцеву, но у меня впечатление, что как только Роберт хочет протянуть к ней руку, Аксёнов — его по рукам: «Цыц, Роберт, нельзя, у тебя есть жена Анка». Давайте так. Я тоже писатель, знаю, как строятся сюжеты. Аксёнов ведёт к тому, что головокружительный, страстный роман Роберта Эр с Колокольцевой неизбежен, но как-то всё обрывается на полдороге, и Колокольцева попадает в объятия его друга, литовского художника Юстаса. В Литинституте я дружил и с Робертом, и с его женой. Это была очень крепкая семейная пара, жили они в атмосфере взаимной любви. Потом, через несколько лет, в литературу ворвался Аксёнов, сразу превратился в знаменитость, и в доме Роберта и Аллы стал бывать чаще меня. И уже знал Роберта лучше, чем я. Помню, как-то Аксёнов сказал мне: Роберт не записывает женских телефонов, а мгновенно их запоминает. Я вздохнул, вот бы мне такую память. На что Аксёнов усмехнулся и объяснил: записная книжка Роберта регулярно проверяется на свет. Разумеется, в книге, особенно аксёновской, где многое нафантазировано, всё может быть не так, как было в жизни. Да и что было в жизни? Никогда ничего не слыхал про романы Роберта Эр. Да если бы они и были, он, в отличие от Яна Тушинского, их бы не афишировал. В книге есть одна очень странная глава – «Останкино. Суровый год», она целиком посвящена Роберту Эр. Здесь автор подробно повествует о славной работе Роберта Эр на советском телевиденьи. И о случившейся там истории, о какой, по идее, должен был знать только очень ограниченный круг лиц. И уж никак не Аксёнов, его в то время власти грубо выпихивали из Советского Союза. А странной глава показалась мне потому, что написана она в духе тех произведений, которые в советское время называли «производственной литературой». Такое у меня ощущение, естественно, субъективное, возможно, ошибочное, что Аксёнову эту главу диктовали. Или писал он её с явной неохотой. Вот тут Роберт Эр – действительно бесцветный персонаж, ибо Аксёнову скучно рассказывать про товарищеские производственные отношения между Робертом Эр и председателем Гостелерадио Лапиным, кого Аксёнов ненавидел, как и всех высших советских чиновников. Иллюстрирую цитатой: «Интересно, что тоталитарщина царила в «Останкино», как и во всей Москве, только на поверхности. При малейшем углублении персона попадала в бурнокипящую нашу житуху, в которой терялись все ориентиры и оставалось только жаждать, чтобы перед тобой оказался некто умный, спокойный, знающий, честный, в общем, хороший парень, а ещё точнее — поэт Роберт Эр, лауреат премий, депутат Моссовета, секретарь СП СССР, телевизионный близкий родственник всего народа». Вы не чувствуете насмешки? А ведь нигде больше в романе, ни в начале, ни в конце, автор не иронизирует над Робертом Эр, у него к нему ровное, любящее, дружески-сочувственное отношение. И вот, когда проанализировал всё это, меня начали одолевать сомнения. Может, зря качу на автора бочку (Аксёнов бы добавил — «бочкотару»)? Может, не Аксёнов бил Роберта Эр по рукам, а издательство било Аксёнова по рукам, вычёркивая, цензурируя самые фривольные сцены и вынуждая вставлять эпизоды, чуждые авторскому замыслу? Тут публика может заподозрить меня в паранойе. Дескать, соображаете ли вы, в чём обвиняете издательство, и есть ли у вас доказательства? Не обвиняю. И доказательств никаких нету. Может, действительно паранойя, вызванная годами советской цензуры и редактуры. По русской поговорке: обжёгся на молоке, дует и на воду. А может, советская цензура и редактура научили различать в книгах места, где уже иная цензура и редактура тихо поработали? И, пожалуй, основное — само издательство дало мне повод для сомнений. Ведь в книге, на второй странице, чёрным по белому набрано: «Печатается в авторской редакции. Журнальный вариант». Тут есть с чего взбеситься. Во-первых, в данном случае, что это за абракадабра — «авторская редакция»? У меня дома на разных полках стоят все книги Аксёнова с автографами, изданные в России и на Западе. Ни в одной такого нет. Значит, до этого со всеми своими новыми книгами Аксёнов метался по городам и весям и умолял: «Милые дяди и тёти, отредактируйте меня, сам я не умею». Во-вторых, откуда взялась эта нелепая идея — издавать отдельной книгой журнальный вариант? Для несведущих поясняю. Журнальный вариант — своего рода эвфемизм: значит, книга печатается со значительными сокращениями. Ну, слишком мала журнальная площадь для книги, не влезает она. В советское время авторы охотно шли на это, поскольку журнальная публикация гарантировала успех будущего книжного издания. Но чтоб отдельной книгой издавать журнальный вариант, такого в истории мировой литературы ещё не наблюдалось. Бумаги Неужели не понятно, что в словах «печатаем журнальный вариант» звучит скрытая издёвка: бедный автор (в данном случае Аксёнов) написал какую-то муру, а в журнале (в данном случае «Караван историй») гламурные дамы привели рукопись в божеский вид, и теперь благодарный автор прижимает к груди этот самый журнальный вариант и слышать не желает об издании книги в первозданном виде. Я решил провести самостоятельное исследование — может, найду, откуда взялась эта тарабарщина? Меня запугивают авторским правом и издательской тайной, поэтому ещё раз подчёркиваю: оперирую только книгой «Таинственная страсть» издательства «Семь дней» и номерами журнала «Коллекция. Караван историй». Всё это можно найти в свободной продаже. Итак, в № 2 журнала (апрель-май 2008 года), где началась публикация «Таинственной страсти», под аксёновским заголовком значится: «Отрывки из романа». В номере третьем (июнь-июль 2008 года) — «Журнальная версия». (Ну, на мой взгляд, «отрывки из романа» — это больше соответствует действительности, а в «журнальной версии» звучит некая претензия, но можно и так.) В номере четвёртом Ну что ж, так могло быть, всё это время шла интенсивная работа с автором, и вот – нашли приемлемый для обеих сторон компромисс. Но в версии «Каравана историй» присутствует одна десятая, в лучшем случае одна пятая аксёновского текста, вышедшего в издательстве «Семь дней». Для какого же другого таинственного журнала готовился журнальный вариант объёмом в 589 страниц, как в книге? Ни хрена не понимаю. И потом, и в апреле-мае 2008 года, и в феврале-марте 2009 года, а точнее, с 15 января 2008 года Аксёнов в коме, лежит в Склифе, потом в Бурденко. Спрашивается, где и как редакция работала с автором? На протяжении всей статьи у меня повторяется: «мне рассказывали, мне говорили, я знаю», но, может, это всё глупая самонадеянность? И от меня сокрыто существо дела? Может, в какой-то тёплый вечер лета 2008 года Аксёнов очнулся, осмотрелся, дождался последнего медицинского обхода, потом встал, отключил себя от всех проводов и датчиков, каким-то чудесным образом выкрутился из капельницы, оделся, спустился вниз, позвонил из уличного автомата домой какому-нибудь редакционному работнику, поймал такси, приехал в издательство, куда все уже подтянулись, взял стило, твёрдой рукой почеркал страницы своей рукописи, подписался, успел вернуться в институт Бурденко до утреннего обхода врачей, подключился ко всем датчикам и капельнице и опять ушёл в кому? Если всё происходило именно так, то приношу глубочайшие извинения руководству издательства и журнала за свои мелочные придирки. Предвижу, что у почтенной публики могут возникнуть вопросы. Первый. Почему я прицепился к хорошему издательству «Семь дней», когда рядом существуют сотни дерьмовых издательств, выпускающих дерьмовую продукцию? Вот бы где разгуляться моему праведному гневу! Второй. О чём речь? Писателю заплатили деньги, Отвечаю. На самом деле очень благодарен издательству «Семь дней» за аксёновскую книгу. Большое ему спасибо. С тех пор, как книга попала ко мне на стол, читаю её и перечитываю, по-стариковски ворчу, когда нахожу какие-то ляпы или несоответствия. Мне обидно, когда в хорошей книге хорошего издательства что-то не так. А вот дерьмовым издательствам и слова А вот чтобы ответить на второй вопрос… Собственно говоря, именно для этого и писалась моя статья. Или почти. Не я придумал этот вопрос. Это распространённая в Москве практика, когда издательство покупает книгу и делает из неё компот, а автор получил деньги и молчит в тряпочку. Или продюсер, недовольный тем, как сделали фильм, прячет плёнку — труд нескольких сотен людей — в свой сейф: «Усё, кина не будет». И всё, повторяю, в соответствии с законами современного авторского права. Не читал этих законов, не читал этих договоров, но убеждён, что не деньги правят миром, есть какие-то моральные общечеловеческие ценности, какие не продаются и не покупаются. Нельзя править и редактировать книгу русского классика, когда он на смертном одре и не может ничего возразить. Нельзя нагло воровать сюжеты старых книг, переписывать их на новый лад и, не краснея, ставить своё имя на титульном листе. Это беззаконие, это варварское нашествие на литературу. Нельзя дописывать книги за давно ушедших авторов. В своё время со страниц «Известий», когда газету редактировал Игорь Голембиовский, я заорал: «На Западе какие-то мародёры хотят написать и издать продолжение романа Пастернака «Доктор Живаго». Граждане, россияне, товарищи, сделайте что-нибудь, дайте этим гадам по рукам!» Да, конечно, – я знаю – на Западе это стало привычным делом. Вышло же в Америке продолжение «Унесённых ветром». Написано, естественно, не Маргарет Митчелл, а какой-то предприимчивой дамой. И, говорят, издательство заработало большущую деньгу, и всё в соответствии с законом. Дескать, они получили разрешение от наследников (жадных кретинов. – А. Г.). Значит, паршивые в Америке законы, и не надо нам, в России, им следовать! Вполне допускаю, что я, осколок из пещерного второго тысячелетия, сейчас кажусь смешным и наивным. Действительно, в том пещерном тысячелетии было много ужасного и страшного, однако до появления телевидения музыку Моцарта исполняли в концертных залах, а не использовали для рекламы стирального порошка. А теперь всё можно, всё по закону, фирма платит и тебя танцует. Последний пример. Знакомая француженка мурлычет под нос мелодию. Спрашиваю, Паскаль, где вы слыхали эту музыку? «Ну как же, её всё время передают по телевизору, она сопровождает рекламу страховой компании. Очень красивая мелодия». Паскаль, говорю, а вы знаете, что это вальс великого русского композитора Шостаковича? У неё квадратные глаза: «Не может быть!» (Дмитрий Дмитриевич переворачивается в гробу. – А. Г.) Подведём итоги. Книга Аксёнова о шестидесятниках дала мне повод заговорить о главном. Давно нет Роберта Эр. Ушёл и Аксёнов. Из нашего поколения шестидесятников, родившихся в пещерном втором тысячелетии, остались считанные десятки. Старички-боровички, которые ещё верят в идеалы своей юности. А мир изменился, мир живёт по другим законам. Но старички-боровички своими слабыми глотками продолжают кричать, напоминая о моральных человеческих ценностях тысячелетней давности. Боюсь, что когда мы все сдохнем, кричать будет некому.
|
|
Во вторник 16 ноября жюри ежегодной Омской региональной молодёжной литературной премии имени Ф.М.Достоевского в 13-й раз собралось на своё заседание. Как всегда, долго спорили. Основную премию по номинации прозы решили не присуждать – не нашлось достойных претендентов. Дали две поощрительных – по 8 тысяч рублей каждую. Одна досталась бы молодой университетской преподавательнице, другая – парню из села, работающему охранником. Оба автора напечатали в журналах подборки рассказов. Основную премию по номинации поэзии ( 25 тысяч ) решили разделить пополам. Её лауреатами стали бы тележурналистка и экспедитор. Оба выпустили свои первые стихотворные сборники. Ещё трёх молодых поэтов решено было наградить поощрительными премиями ( по 8 тысяч каждого), все трое тоже выпустили в этом году свои первые стихотворные книжки: школьница-старшеклассница из села, студентка-заочница Литинститута и девушка-инвалид. Нетрудно подсчитать, во сколько бы в этом году обошлась спонсору премии – известному далеко за пределами Омска пивному гиганту – поддержка молодых талантов. Но (вот не верь после этого примете про несчастливое число 13 !) через день после заседания жюри в оргкомитет премии неожиданно пришло письмо: «С этого года наша компания не будет больше выступать организатором и спонсором литературной премии имени Ф.М.Достоевского. Замечательная многолетняя традиция, увы, должна прерваться. Меняются времена, руководство, политика компании и её доходы, а следовательно, и расходы…» За 12 лет существования премии ею в той или иной форме были награждены 64 человека. Лауреатами основной премии стали за эти годы 12 молодых прозаиков и 17 поэтов. 25 авторов получили поощрительные премии, остальные – памятные подарки. Среди награждённых есть люди, хорошо знакомые тем, кто следит за литературной жизнью нашего региона. Это прозаики Алиса Поникаровская, Евгений Даниленко, Александр Сафронов, Наталья Елизарова, Мария Скрягина, супруги Светлана и Николай Пономарёвы, Мария Березовская. Это поэты Вероника Шелленберг, Дмитрий Румянцев, Юлия Бернадская, Сергей Крих, Олег Клишин, Ирина Горелова, Михаил Симонов, Виктор Богданов, Елена Чач, Иван Денисенко, Нина Саранча, Виктор Гаврилов, Дмитрий Саблин, Галина Рымбу, Андрей Ключанский, Дарья Решетникова, Мария Четверикова, Николай Эйхвальд , Андрей Козырев… И вот «традиция должна прерваться»… Не станем спорить с решением спонсоров. Не будем удивляться тому, что принято оно накануне юбилейного года Ф.М.Достоевского (130 лет со дня рождения и 190 лет со дня смерти). Стоит ли упрекать кого-то? Непродуктивное это дело – заглядывать в чужой кошелёк… Всему, как видно, приходит конец. В вышецитированном «прощальном» письме высказана надежда: «совместно со своими коллегами вы сможете найти других спонсоров». Эти бы слова да Богу в уши!.. Александр ЛЕЙФЕР, заместитель председателя жюри премии, председатель Омской писательской организации, сопредседатель Союза российских писателей. Омск, 19 ноября 2010 года.
|
|
Стихи после шестидесятилетия Школа, Казань, 2008
КАЖДОМУ СВОЕ
JEDEM DAS SEIEN
Всё кончается в жизни, друзья! Да и жизнь сама тоже не вечна. И неважно, твоя иль моя, Но любая стезя скоротечна. Как ни рыпайся, как ни финти, Как ни дрыгайся в глупых потугах, Знай, конечная точка пути Всех сравняет в землице упругой… И не нужно бояться одра, На котором тебя распластает Та, за кем всё уйдёт во вчера И за дымкой туманной растает. Эта дама под чёрной фатой Щедрым даром несёт нам спасенье От греховной, недужной, пустой Суеты, в коей мы от рожденья. В райских кущах и в адской глуби Все равны, только в разных мерилах, И с рожденья, хоть лоб расшиби, Эта дама гробы отворила. Под звездой мы уснём иль крестом, Полумесяц ли будет в надгробье, Нам неведомо, что там потом ─ Мы не Боги, хоть мнимся подобьем!
В – МЕНЯ Ё - МОЁ
Не знаю, как и почему, Едва проснувшись, я вонзаю Свой взгляд в пространство, Что уму не подчиняясь, Вдруг вверзает Меня в не- познан- ность того, Чего с неслышностью досадной, Чего с улыбочкой де′Садной, Чего с глиссадой листопадной В последний миг с собой возьму…
18 августа 2005
ПРЕДЗИМЬЕ
Уходит август, но листва пока В зелёной наглости расслабилась вальяжно И спит на крепких ласковых руках, Пока не стылых и ещё не влажных. Вот так и я, в осенние года Вступив давно, готовлюсь встретить зиму Не как конец, увы, неотвратимый, А как жаре в замену холода, Которые не так уж и страшат, Когда землёй родной укроют тело… А душу? ─ Душу отпоёт умело, С подвывом, пара ветхих старушат…
23 августа 2005
Валентине Зикеевой
ПРЕДНАЗНАЧЕНЬЕ
Надолго ль упокоилось стило В объятьях тонких пальцев поэтессы? Чуть отдохнёт ─ и вновь срывать завесы Души её ─ такое ремесло!
А ремесло ли это? ─ Может, блажь Ночного мозгового променада: И откровений никому не надо, От них провис ореховый стеллаж.
Но минул год, и на своей руке Она несёт в жестокий мир ребёнка, ─ Зачатого без мужа пострелёнка, Крещённого на титульном листке.
Январь 2006
ВЕЧНОЙ СПУТНИЦЕ
С рожденья моего она всегда со мной: И каждым Божьим днём, и, временами, ночью, Особенно привязчива в палящий зной, Да и зимой активна, так что нету мочи. Всегда полна сарказма, желчна и остра, Порой бывает до жестокости критична, В оценках эксклюзивна, нервна и быстра, Но, в общем-то, увы-увы, логична. Высмеивая нагло профиль мой резной,─ Совсем не самый мерзкий, вы поверьте, Она сама ни в чём не блещет новизной И существует мышью серою до смерти, Прекрасно, что в одном уверен твёрдо я: Как мне со света белого уйти случится, Зануда-тень, попутчица моя, навеки прекратит за мною волочиться.
2 февраля 2006
ОЙ, МОРОЗ, МОРОЗ…
Крещенье ныне хоть куда ─ Морозы прут осатанело. Русь попривыкла к холодам, Но тоже что-то посинела: Под Оймяконом шестьдесят, Кряхтят и крякают коряки, Бореи с севера басят, Столицу стужа ставит раком, И Татарстан родимый наш Чапан свой штопает поспешно, Знать, тоже подзамёрз сердешный В турецкой кожанке-апаш. Надолго ль сможет завернуть У нас студёное раздолье? Не знаю… Было б что к застолью,─ Перезимуем как-нибудь.
18 января 2006
САМООЦЕНКА
НОЧНАЯ ЛУКУЛЛИАДА
Во рту со смаком повалял чуток Кусочек астраханского залома, Смягчая обжигающий глоток, При трапезе уместный только дома, Потом тройной ушицы хлебанул Под пару расстегайчиков румяных, Вальяжно кулебяку ковырнул ─ И понял то, что нету в ней изъянов, Но перед этим хлопнул по-второй И тут же прикусил кружок лимона, Лежащий на тартиночке с икрой Для оттененья вкусового фона. Да-а-а, как бы про огурчик не забыть С его хрусточком пряно-малосольным. И тут очнулся… Как?.. Не может быть! Ужель всё это только сон прикольный?
4 февраля 2006
САМООЦЕНКА (диптих)
1. Я свои разглядываю руки ─ Нет на них следов от ремесла. Если что и делали со скуки, Не касались лома и тесла. В ссоре с пролетарскою закваской Крест мой ─ самописное стило. Инструмент другой беру с опаской, Поднимаю вес до полкило, Да и то, когда он в жидком виде И под всесезонный закусон. Это зачеркну, пока не видит Та, что стережёт мой сладкий сон.
2 марта 2006
2. От хорея я хирею, Ямб короткий ближе мне: Как хорей, так ахинея О весне и о луне… «Ветер по морю гуляет И кораблик…» ─ Вот те раз! Что себе я позволяю? Всё! Кранты! Кажись, маразм!..
3 марта 2006
КАПЕЛЬКИ СЧАСТЬЯ (диптих)
Кап…
Иду по строчкам-оторочкам Событий, несуразиц злых, Скачу по точкам, как по кочкам, Где каждый прыг ─ толчок под дых. Смотрю без тени укоризны На путь свой и бурчу мотив, Тот, что в расцвет моей Отчизны Из «Ю Эс Эя» прикатив, Набаритонил Френк Синатра, И в несусветной суете Сдаюсь банальнейшей мечте О крошках хлористого натра В растирку на ржаном ломте.
10 апреля 2006
Кап…
Нет, не настало время перемен, И не пришло душе успокоенье, Всё так же нерушим любовный плен, Всё так же в радость выплеск вдохновенья, И бесполезен опыт прошлых лет, И нет надежды на кивок фортуны, И выигрыша не вмастит билет, Что вместо сдачи втюрили мне втуне.
Но снова жду от будущей весны, Как отрок неразумный ─ с замираньем, Что возродит она хоть в шутку сны, Запрятанные в безднах подсознанья. И даже отражение в стекле Во время процедуры омовенья Не страшно мне… А в кухне на столе Парит кофейной радости явленье.
13 апреля 2006
MARGE
Поэт всегда и всюду маргинален, И потому зовут его ─ поэт. И нетерпим он к власти иль нейтрален, Его не тянет к ней на tête-a-tête. Он верит Богу или антиподу, А, если точно, ─ вовсе никому, Цепляется ногтями за свободу, Хотя давным-давно попал в тюрьму, Которую себе же сам построил, Огородя метафорами суть Обыденных нехитрых автологий И вспенив аллегорий муть. Порой напыщен и эгоцентричен, В обиде вечной трескает вино, Хотя под лёгкой мухой симпатичен, Но под тяжёлой ─ чистое ….о.
Вот потому-то счастливо женатых Средь них по пальцам можно сосчитать, Чего уж говорить о меценатах, ─ Кому охота даром вист метать. Но самое смешное ─ то, что этот Монстрила вдруг такое сотворит, Что сам, дрожа от страха, до рассвета Пред образом Спасителя стоит.
* marginal – (франц.) предельный
25 апреля 2006
АПРЕЛЬСКАЯ САМОЭПИГРАММА
За окном печаль, звеня, Затянулась как-то странно, Истерзав всего меня, Потащила к ресторану. Но, кутарки подсчитав, Понял, что дешевле будет, В гараже «кирюх» собрав, Без закуски попаскудить. А в мозгах один вопрос: Что же мне сейчас нужнее ─ Водка или слов понос В полупьяной ахинее? Нет! Уж лучше долбану Я с самим собой втихую И, склонившись к стакану, Сам с собою поворкую. Не солидно мне уже В нестерильной обстановке В провонявшем гараже Делать с прошлым рокировки.
26 апреля 2006
МОЖЕТ БЫТЬ…
Может, было бы всё по-другому В неторопкой телеге судьбы, Нас везущей сейчас ко благому, А вчера… Эх бы, знать бы, кабы! Вот бы тем, кто в каморках ютится, Безоглядно уйти в сладкий сон, А потом, словно вольная птица, Встрепенуться, издав томный стон, Окрылиться в канун расставанья, Улететь от страстей, от себя Вознестись над плебейским прозваньем, Безсознаньем нутро встеребя.
Эх, понять бы в прощальных объятьях, Что пришла золотая пора Восприятия, но без приятья В честь сегодня, но… Но без вчера! И легко улыбнувшись друг другу Без натужных тупых vis -a-vis, Вдруг, расслабив под брюхом подпругу, Взбрыкнуть в память о прошлой любви, Выбив искры осколком подковы Из останков базальтовых плит, ─ Не по возрасту опыт рисковый, Может, молодость нашу продлит. Может, сердце забьётся ритмичней, Может, на день оставит склероз, Может, сетка морщин неприличных Рассосётся под чарами роз, Чуть увядших в гранёном стакане, Породнённом с трельяжным столом Да истрёпанным толстым романом, Что про Думы и что о Былом.
Может, было бы всё по-другому В неторопкой телеге судьбы, Нас везущей сейчас ко благому, А вчера… Эх бы, знать бы, кабы…
7 – 9 мая 2006
МОИМ ДРУЗЬЯМ ЛИТОШНИКАМ НЕ В ОБИДУ…
Снова иду на занятия в нашу ЛИТОшку, придурок, Чтоб возбудиться хоть малость, коль спят подлецы-эндорфины. Вдоволь пресытившись «перлами» соцреализма, понуро Я поднимаюсь по лестнице мимо Нефёдовой Нины. «Как, Михал Викторыч, жизнь?» ─ спросит дама с улыбкой тактичной. Я же изящно в ответ ей осклаблюсь как можно учтивей. Как хорошо быть бесплатно для всех и для вся симпатичным, Если не нужно заботиться больше о контрацептивах. Что же так тянет сюда всех вас раз в две недели? ─ Скажите… Я ─ неуёмный старик, и скучаю, ─ со мною всё ясно. Вы ж, молодые, кой хрен в воскресенье в ЛИТОшку летите? Как мне вас жаль, харизматиков, к стихосложенью причастных! Солнышко жарит, и речка затихла на пузе у пляжа, Млеет баранина, страсть ублаживши под гнётом шашлычным. Разве не ясно, что наши стишата ─ чистейшая лажа? Разве не ясно? Но это… Нет, дальше ─ уж слишком о личном… Впрочем, что лично и что неприлично в теперешнем веке,
Сложно понять в перепутье случайных любовей, событий. Предан Он будет сто раз перед тем, как петух кукарекнет, Если вернуться решится в содомное сверхобщежитье. Раз не вписались мы в это престоло- и столоверченье, Раз мы устали давно от плебейства, юродства и фальши, Значит, мы, вслед за пером в эмпиреях витая никчемных, Раз в две недели стишата выстанывать будем и дальше.
13 мая 2006
КОМУ ЧЕГО
Я не хочу писать стихи ─ Ни на фиг это мне не надо: Навряд ли вызовет торнадо Моё сопливое «а-а-а-п-чхи»… А, впрочем, смысел роли в чём?.. «А-а-а-п-чхи» не так уж страшно, Когда в похмелии вчерашнем До первой рюмки заключён. Чих-х-айте, издавайте «пу-у-ук» В медузии своём упойном, В осклизьи мерзконедостойном До той поры, покуда звук Колоколов не грянет в уши, Перевернув без спросу душу И благовестом не заглушит В уставшем теле сердца стук.
Я нн-е хх-о-очу писать ссик-ххи, Но что же делать, коль другого В пылу желания благого Хоть чем-то отмолить грехи Я не умею?.. В наказанье Не за мошну или признанье Влезаю в раже партизаньем В окоп словесной чепухи… Что, Но-о-олито?! Ур-ра! А-а-а-ап-чхи!!!
26 августа 2006
БЫЛЬЁ БЫЛОЕ
ЛЕДОГОН
С Володькой Истягиным после охоты Лежал я в замшелой заимке пластом. Кто поздней весною погнал идиотов По жути таёжной за куньим хвостом? Не зря ухмылялся сквозь проредь седую Безвозрастный шорец, что жил на бельке, Увидев с ружьишками двух обалдуев, Скользящих по зимнику невдалеке. Крестец обстучал мне приклад «вертикалки», Пристрелянной смачно по таре пустой, За то, что нагаром по тульской закалке Бесцельно измазал я ствол золотой. Под утро в щелях отогрелись вампиры, Согнали остатки похмельного сна, И я, не согласный быть блюдом их пира, Поднялся с топчана и сел у окна.
Достал сигарету, стрекнул зажигалкой, И вдруг сотряслась вековая изба, Володька башкой шандарахнул по балке, От кашля зашлась у «буржуйки» труба. Грохочет над Томью весны канонада, Сечёт динамит застоялый торос… Выходит, Всевышнему было так надо, Чтоб глупый азарт нас на берег занёс. И вот мы в обнимку стоим по-над кручей, Ворочает льдины седая река, Вливая в нас струйки от мощи могучей, От той, что, коль вдарит, ─ то наверняка. Полжизни моей от того ледогона, От старой заимки на снежных бельках. С тоской неизбывной храню я погоны Как символ последний того далека.
*Золотой ствол ─ ружьё, награждённое на выставке охотничьего оружия медалью.
15 апреля 2006
Юности тех, кто носит и носил офицерские погоны, посвящаю
КУРСАНТСКИЕ ЗАМЕТКИ (диптих)
1. Ночная казарма
Оркестр на басах ─ свободная разминка: Рев туб, фальцет валторн и высвист окарин. Вдруг двери резкий скрип, и краткая заминка, И снова ритм задал веселый тамбурин. Не зря перечисляю только духовые, Названия у них у всех от корня «дух», Амбре стоят в казарме ночью таковые, Что хоть под респиратор подложи лопух. Армейская семья в количестве от взвода Набор пружин у коек растянула вмиг, И климат здесь за час в константу входит сходу, А за стеной?.. Плевать на атмосферный бзик! Чего в ночи творят циклоны или анти ─ Неважно. Спи, боец, коль прозвучал «отбой». Дай Бог, чтоб устояла за стеклом серванта Хоть фотка, что девчонке послана тобой. А утром майский ветер раздерет фрамуги И лихо просвистит меж коек, ставших в ряд, Скользнет в окно ─ и под подол ничьей подруги, Та взвизгнет и, смутясь, присядет, сжав наряд, А взвод заржет дуром, прервав свою пробежку, Охолостит стрельбой из слов неуставных. Она ж, сверкнув очами, гордо и неспешно Продолжит дефиле на ножках неземных.
2. Санчасть
Зачем все это я свалил на лист бумаги? ─ Сумбурный, бессюжетный бесполезный бред. Сюда б еще портянки с вонью скисшей браги И синюю «кирзу» перловки на обед. Да ну вас на фиг всех! Я молод был и счастлив Лишь тем, что ощущал бурление «внутрях». Смешно в сравненье брать теперешние страсти: Там стены рушились; а нынче ─ стон в дверях. Да ну вас на фиг всех! Какое это чудо: Почувствовать в себе, что на разгон зари Совсем нет ни хрена, ну разве что простуда, И та, чтоб «сачкануть» денечка два иль три!
Счастливая пора, «очей очарованье», Как медсестриц приятна белая краса, И незаметно естество их увяданья, и то, что из нейлона букли в волосах…
Курсанту-салабону всё и вся здесь внове: Гормонов два бачка, но действий ─ дисбаланс, И видит он газель в раздоенной корове, И тайно мнит сломить небрежно импеданс ─ Естественно вполне взросленья нетерпенье, Поллюции разлив взамену диарей. Счастливая пора в неведеньи успенья, Неужто же когда-то в прошлом жил я в ней?
* импеданс ─ сопротивление
2 февраля 2007
ВЗГЛЯДЫ
Смотрит из-под драной шапки Странный рыжий мужичонка ─ Защетиненный, помятый, Под тряпицей спрятав ухо. Взгляд вовнутрь себя направил, И во вне глядит он тоже, И безмолвно изучает И себя, и окруженье… Изучает лет сто двадцать, И дымит плюгавой трубкой Над дубовою губою Под ноздрёй кривого носа. Что же в том автопортрете Сумасшедшего голландца? Ну, какой он сумасшедший Этот нищий живописец? Только, только ад покинув, Он вернулся в ад и понял То, что он в раю спасался От тотального безумства. Я смотрю в глаза косые И себя в зрачках я вижу, Хоть не может отражаться Что-то от холста льняного. Это ─ мистика, но вижу, Вижу я в глазах усталых Два своих микропортрета В разных полуоборотах. Он, конечно, тоже видит Лик свой, дважды повторённый В каждом взоре, устремлённом На его изображенье. Мы как будто бы друг друга По зрачкам понять стремимся, Сокращаем расстоянье ─ То, что души разделяет. Он давным-давно всё понял, Он давным-давно всё знает, Он давным-давно спокоен, Без хряща на правом ухе… Ну, а что до человеков, Медитирующих томно У его автопортрета… И еще сто лет прокатит, И десяток диссертаций На учёных полках вспухнут, Но понять удастся вряд ли Сумасшедшего Ван Гога.
19 мая 2006
ВИШНЕВЫЙ СНЕГ
Лепестки, лепестки… Я иду за вишневой поземкой Вдоль ограды у дома родни из поселка Шапши. Надо мной соловьишка взрывается вызвеньем ломким, Видно, в первой любви он признаться подружке спешит. Я с недавней поры наезжаю сюда частым гостем, Но не ради раздолья простой деревенской гульбы, ─ Здесь отец мой родимый покой свой обрел на погосте, Не родном для него по иронии хитрой судьбы. Лепестки, лепестки ─ снег родительской светлой субботы. Вишня милая, славлю святую твою доброту, Ты вареньем духмяным под зиму одаришь кого-то, Ну, а мне будешь сниться всегда в поминальном цвету…
Май 2006
ЛЕТНИЕ МОТИВЫ
ИЮНЬСКОЕ НАСТРОЕНИЕ
К 207- летию со дня рождения А.С. Пушкина
Не знаю, как случается порой: Слова, сбиваясь в хаотичный рой, Жужжат, жужжат и вдруг стихотворенье Выстраивают на моём листке Легко и просто, будто пчёлы ─ соты. Я ж не мешаю собственной руке, Расслабившись на стуле-вертушке До томной заполуночной зевоты, От этого процесса вдалеке. А часто по заре на бережку Сижу, уду забросив прямо в ряску, Не замечая то, что поплавок Давным-давно в коряги уволок Колючий окунь, ─ брат земному волку, ─ И там жуёт насадку без опаски, Покуда рифмы прут в мою башку, Хоть в них, увы, пока не видно толку, Наверно, вечером вчера чуть-чуть лишку… А иногда, в ладонях сжав мозги, Я выдавлю каких-то пару строчек, Потом ещё, но на исходе ночи Одно лишь ясно, что не видно зги За россыпью бесплодных многоточий. Что толку спорить: труд или игра ─ Занятие поэта? Мнений много… Но коли уж пришла стихам пора ─ Пришла она не без согласья Бога.
2 июня 2006
ЧТО ТАКОЕ ЛЮБОВЬ
Что такое любовь? Может, кто и дозрел до ответа На волнующий этот вопрос, Что летит От Адама по свету, Только я до него не дорос. Как же нам, Облачившимся в тоги поэтов, В ярких перлах своих изъяснить: Отчего меж закатной зарёй и рассветом Так непрочна любовная нить? Как же нам, бородатым, истрёпанным типам Филиграни тончайших намеков понять У Офелии, Федры, Ксантиппы Или той, что пришла ко мне соли занять, Перед этим сменила халатик на блузку, Подчёркнув этим самым и это и то, Окропилась, конечно, елеем французским, Как кокотка Коко к встрече Жана Кокто… Не забыла она, я ж, с улыбочкой тусклой, NaCl сыпанув в коробочек пустой, Удалился тихонько в протравленный дустом Уголок свой казанской смурной сиротой. Что такое любовь? Что такое любовь? Что такое любовь?
12 июня 2006
ЛАИШЕВО
Лаишево, Лаишево, Ну, где ж твоя ладья? На камское затишье Зовёт душа моя. Под небо родниковое, Под бирюзу садов Сбегу от бестолковия Столичных городов В веселье послестрадное, В гармошечный стозвон, В распевие отрадное ─ В Никольский «Каравон». Поставлю в храме свечечку, К иконкам приложусь ─ Вот здесь моё Отечество ─ Державинская Русь! Название былинное Влила в тебя река, Спокойное и чинное ─ На долгие века: Лаишево, Лаишево, Ну, где ж твоя ладья? На камское затишье Зовёт душа моя.
16 июля 2006
ПУСТОЗВОНЫ
Чу, бьют вдали колокола, но не ко времени, не к службе. Чудны церковные дела ─ сегодня благовест по дружбе: Для алигарха ─ в честь его победы в биржевом разгоне, И для брателлы местного, что круче ихнего Капоне. Фальшивит медный перебор, Бренчит совсем не по канону. Где платит за молебен вор, Там тарабанят пустозвоны…
17 июля 2006
СУШИ – БАР
Я рычу от досады На присловье «не надо», Что сквозь ком шоколада Тянет внучка де’Сада.
Завалив за полтинник, Исторгает невинность, Расплываясь картинно Перед бывшим мужчиной.
Сыплет пыльные хлопья Дряхлый тополь на душу… Как же жрёт новожлобье Эту склизкую «сушу»?
29 июля 2006 (Сегодня я родился)
СНОВА ОСЕНЬ
ОДНО ИЗ ЧУВСТВ
Присущи мне, как многим, многие из чувств, Но говорить о них не буду в сонме будней. Одно лишь обозначу, ─ все узнают пусть, Что есть оно во мне, и нет его паскудней. Порой мы это чувство красим в белый цвет, Пытаясь обмануть самих себя наивно И зная, что черней его, наверно, нет, Становимся в душе самим себе противны. Как трудно укорять любимого себя, Как трудно ковырять в глуби своей забрюшной,
Как хочется завыть, в полуночьи скорбя, Но только тонет стон в подушке благодушной.
Но каплю облегченья, ото сна восстав, Испытываю я, уверенный в том точно, Что девяносто девять особей из ста В себя впаяли тоже это чувство прочно…
4 сентября 2006
* * *
Нас любой купчишка дурит Без особенных затей, Знает хитрый бог Меркурий ─ Нету крыльев у лаптей…
5 сентября 2006
ОН
Рывками разорвал калёный гвоздь Живую плоть и крепко впился в доску, И застывает пурпурная гроздь Под злобным пеклом на песке голгофском. «Или! Или! Лама савахфани!» ─ * Негромко над толпой прошелестело, В сердцах людских навеки сохранив Последний вздох растерзанного тела. Так что же было в Человеке Том, Какая сила Им тогда владела, Как смог Он отмолить крестом Позорной смерти всё, что в людях зрело Нарывом гнусным долгие года В злодействах их, в язычестве греховном, В гордыне, в сластолюбье без стыда И в льстивом фарисействе многословном?
Что ж было в Назореянине Том, Что может Он поныне чистить души И род людской спасать своим крестом, Не позволяя хрупкий мир разрушить Безумцам, соблазнённым сатаной, Не раз в отрезке двадцативековом Неистовой истории земной, Пообещав нам, что вернётся снова?
Он с нами будет завтра и всегда, Он с нами есть сейчас и был доныне, Он с нами в праздный день и день труда, Он с нами в час, в который сердце стынет, Устав от мирных и от ратных доль, Когда уходит путь наш к вечным весям. Он делит нашу радость, нашу боль, И счастливы мы тем, что Он Воскресе!
*Или! Или! лама савахфани! ─ Боже мой! Боже мой! Для чего Ты Меня оставил! ─ 6 сентября 2006
ПОСТПРОЦЕДУРНОЕ
Как счастлив, я не думал даже, Но вот, сползая со стола Для санаторного массажа, Почувствовал, что ты дала Мне ощущенье эйфории, Граничащее с забытьем… Как звать тебя? Гузель, Мария?.. Неважно, коли мой подъём Из мелкотравья, низкочутья К самим вершинам бытия Пошёл из рук твоих, по сути, Спасительница ты моя!
29 сентября 2006
TOMORROW NEVER DIES
Родится утром день, И миллиард мгновений Пройдёт, пока уснёт вечерняя заря, А дальше ночи сень Исчезнет, и со звенью Рассветные лучи над миром воспарят. И завтра, как всегда, Опять наступит завтра, И послезавтра будет завтра, как вчера. И вовсе не беда, Что не всегда есть завтрак, Когда не умирает завтра никогда. Всё это я строчу, А память гонит вражий С агентом 007 шпионский paradise. И понял, что хочу Назвать стишок свой так же, Как Флеминг свой роман: Tomorrow never dies.
6 октября 2006
НОЧНАЯ НАЯДА
На берег выйдя в пенной шубе, Ты обняла меня невольно. Ловлю доверчивые губы ─ Они горчат морскою солью. Прикосновенье влажных пальцев Щекочет плечи мне невнятно, А иглы бликов в лунных пяльцах Всё вышивают непонятный Орнамент серебристый, зыбкий На чёрной бархатной подушке, А язычок твой словно рыбка Неуловим и непослушен. Сюжет банален до предела: Там, где любовь, ─ конечно, море, Но вновь ныряет обалдело В него поэт… Что толку спорить С желаньем сделать всё «красивше» Своих соперников по цеху? О нём забудешь ты, почивши, И вновь воскреснешь, ради смеха. Но не надейся, что изменишь Свою стезю в новейшей жизни, Другую шкуру лишь наденешь, Под старый тяжкий крест харизмы. Наверно, счастье в том, что были Когда-то поцелуй и море, И отраженье звёздной пыли В соленой капельке фривольной. И вновь перо рука хватает, Пусть не твоя, но чья-то где-то, И та же тема обретает В строфе привычный вид к рассвету.
14 октября 2006
КЛЕВЕТНИКАМ
Клевета ─ это в спину стрела, Наконечник отравлен её… Мухаммат Мирза
Страшней перо клеветника, Чем перья Геспериды злобной. Смерть от булатного клинка И от каленых стрел легка, Но в муке и тоске хворобной Мы будем корчиться, пока Не лопнет толстая кишка От мерзости внутриутробной, Что влил укол клеветника…
2 ноября 2006
МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ
Увы, не знаю дней, что после свадеб Проходят в быстрой смене солнц и лун. Быть может, кто напомнит, Бога ради, Как начат был и кончен honeymoon? * Свою постель я сам намазал медом, Но аккуратно, чтоб не склеить пух, И по прямой, а не противоходом С женой в нее нырнули, сжавши дух. И двадцать пять годочков, как денечков, Медовый месяц наш идет себе, Порою спотыкается на кочках, Но что по мелочам пенять судьбе! Да будет так всегда, всегда так будет У всех и вся, как рюмочка до дна. Я думаю о вас, простите, люди! Звонок!.. Ага, кажись, пришла жена!
* honeymoon ─ (англ.) медовый месяц
3 ноября 2006
ПЕСНЯ ЩЕНКА
Прибившись к бараньему стаду, Забыл, что я стаю искал, В курдючности серой отрады Отвык от холодности скал. Пока не прорезались зубы, Пришлось мне и ярку сосать, А волчьи иссохшие губы Тянулись, бараньим подстать, К овечьему сладкому соку, Текущему струйкой густой. Нуждаются в млечных истоках С рожденья изгой и святой. Но жирное сладкое пойло До рвоты меня довело: Обрыдло вонючее стойло, Завыл я, и вой понесло Туда, где седая волчица, Рыча, выгрызала картечь, И в дрожи от жажды сразиться, Глотала кровавую течь. Генезис ─ смурное словечко, И вряд ли удастся понять, Зачем обращается свечка В кровавый кинжал, и опять ─ У-у-у-у-у!!!
6 ноября 2006г.
О РОМАНТИКЕ
Одни твердят, что жизни нет у них без Волги, А море для других ─ начало всех начал, А некоторым горы или космос долгий, Но мне милей всего нора из кирпича. Уютно в ней, тепло и муха не кусает, Для счастья всем клетушка эта снабжена, А камушки в проливы дальние бросает Пусть тот, кому не варит добрых щей жена.
16 ноября 2006
РАВНОВЕСИЕ
Вот, наконец ко мне пришло то время, Когда возможности желаньям адекватны ─ Все потому, что, сняв последних бремя, Богатым стал я вдруг невероятно. Воздержанность ─ явленье возрастное, И ни при чем здесь вовсе воспитанье: Комфорт привычный, в минимум спиртное И без изысков скромное питанье; Литературный труд без выпендрежа, Приближенный, скорей, к самокопанью, Но только без брюзжанья и скулежа, И злобы, аж до самовыкипанья… Одно желанье, впрочем, созревает, Шевелится в мозгу, бурлит угрюмо; Все громче к сущности моей взывает Желанье о душе уже подумать… Однако снова лезу я на сцену, Облезлый хвост свой распушив, как веер, Все прём в феномены мы или в феномены, И в исключительность свою лелеем веру.
17 ноября 2006
НОКТЮРН
Кремируется тихо пахитоска В твоих прозрачных пальцах восковых, И струйка дыма тоненькой полоской Все тянется вдоль стекол неживых В провал окна, чернеющий пространством, Глотающим невидящий твой взгляд, Что стынет в леденящем постоянстве Сейчас, вчера и год тому назад. Чего искать в ночи незрячим оком, Что толку душу болью бередить, Зачем пенять судьбине на жестокость, Обидой жить и дальнего судить? За что мне влезло в голову такое, Когда увидел женский силуэт В окне чужом? Неужто паранойя? Эй, вы, мадам, скорей зажгите свет!
Ночь на 18 ноября 2006.
НЮ
Пальцы рядом текут и вливаются плавно в ладошку, Та ─ в запястье, и вот невзначай проявилась рука, Округлилось плечо, ну, а дальше, а дальше немножко ─ Шея нежная, тонкая … Стоп! Отдохните пока! Взгляд, невольно скользя, опустился нескромно на груди, На два розовых, чуточку вспухших соска… Тут прерву описание вновь, только то ль еще будет В продолженьи его, но потом. Отдохните пока! Нет, не буду я дальше расходовать краски напрасно,─ Не достичь совершенства творимого Богом мазка. Коль позволено мне, не дыша, любоваться прекрасным, Замолчу. Ну, а вы? Ну, а вы отдохните пока!
18 ноября 2006
САЛЬТО-МОРТАЛЕ
Недавно где-то прозвучало, Что друг мой заболел серьезно, И эхо, выдвоя в начале Невольно замять от печали, Укрылось вновь за «dolce vita». Болтали все и в общем виде Озвучили диагноз грозный, Но безнадрывно и бесслезно, Больного чтобы не обидеть.
Все то, что реквиемом вбито За нотой нота в партитуру Нотариального прощанья С названьем громким «завещанье», В семейном сейфе глухо скрыто. Но не всегда за квинтой секста, И оттого не знают текста ─ Жена ни строчки, сын ни строчки, И строчка дочки тоже в точках.
Что ж не забыто-то в посланьи С того на этот свет от мужа? Он так внезапно занедужил, И все притихли в ожиданьи: Что там, собака где зарыта? Его кончина ближе, ближе, Их шепот тембром ниже, ниже, А муж изрек: «Я вам не рыжий!» И всем на удивленье выжил.
20 ноября 2006
ОТ ЗИМЫ ДО ЗИМЫ
ЛЮБОВИ ПОЛИЩУК
Москва без савана ─ не хочется снежинкам Марать себя столицей в скорбный час. На «Троекуровском» запряталась смешинка Под веками твоих раскосых глаз. Не захотела стать ты некрасивой, Скукоженной в когтях паралича, Стать нелюбимой (главное ─ курсивом), Ты просто отгорела, как свеча, Оставив свет свой с миррой восковою, Согрев теплом нежарким полстраны… И вот лежишь холодной, неживою, И свидимся ль мы там, где все равны.
30 ноября 2006
ДЕКАБРЬСКИЙ ДОЖДЬ
Никола зимний, Год две тыщи шесть. Смотрю, скорбя, на Цельсий заоконный,─ Плюс три и дождь… Россия, знай же честь! Верни в татарский стан мороз исконный! Нельзя ж все подчистую отбирать. Хоть снег верни поволжскому народу, Уставшему в грязи штаны марать И солнца ждать на зимнем небосводе!
19 декабря 2006
СЛУЧАЙНОСТЬ
Удар под задним колесом… В объезде ямы придорожной Я встретился с дворовым псом. Он выскочил, как бес острожный, Навстречу смерти. Знать, почуял, Что на последней он версте, Рванул беззвучно в темноте, Издох спокойно, но плачу я За этот грех случайный свой ─ Грех против малой твари Божьей… И ехал, вроде, осторожно, Но виноват, и тут хоть взвой! Одна случайность за другой Меня преследуют по жизни, А сверху смотрят с укоризной Те, что ушли передо мной, И Тот, пред Кем держать ответ Мне тоже в свой черед придется, Все взвесит и… И не найдется Свободный пропуск на тот свет, Что в горних весях… Остается мне с этим жить, Иного нет!
18 декабря 2006
ВПЕЧАТЛЕНИЕ
«Оно» вчера ─ в бесформенных штанах, Покроя ─ черт те что и с боку бантик, Сегодня же сутаной, как монах, Метет асфальт, а завтра, словно фантик От карамелек липких «монпансье», Последний писк в палитре «Мумбо- Юмбо», Нахально провоцирует «мусье» Движеньем бедер из бразильской румбы. А послезавтра в платье от Коко Размером ровно с фиговый листочек В гламурном клубе проплывет легко, Как облачко. А дальше много точек Поставлю… Глупо продолжать рассказ О диве юной в сиплом тоне только, Бессмысленно хлебать прокисший квас, Безрадостно подсев пред барной стойкой. И тут вопрос: Кой ляд туплю перо, Брюзжу, когда воспеть еще раз нужно И это вот упругое бедро, И плеч свеченье, и полуокружность, Очерченную в профиль не резцом, А нежной мягкой колонковой кистью?
Успеть, пока еще не стал слепцом, Успеть от сердца, а не из корысти, Восславить молодую красоту Хоть славили ее тысячеразно И до меня: тот ─ эту, этот ─ ту!
29 января 2007
ОЙ – ЁЙ – ЁЙ (Покойному соседу Давиду Бродскому)
Так уж случилось в стране идиотской: Был он рожден под фамилией Бродский, Только не тот, что поэт, а портной. Не был он изгнан, ну, как тот Иосиф, Но в его пейсы до времени проседь, Высыпалась: «Ой-ей-ей…»
Видно, не зря в каждой клейзмерской песне, Даже в веселой, найдется, хоть тресни, место для буковок тех, Взять хоть бы свадьбы у них, ─ черт те знает, Девственность загодя что ль отпевают Стоном «Ой-ей» ─ просто смех!
Это «Ой-ей» в каждой фразе еврейской, Этим «Ой-ей», как веревкой обвейся, Коль «визави» твой «аид». «Ой-ей-ей-ей» от «Исхода» поныне Эхом летит над Синайской пустыней И, отразившись стократно, не сгинет, И в Страшный Суд прозвенит.
31 января 2007
РАЗМЕЧТАЛСЯ МИША
Бытует притча, что в последний миг Вся жизнь проходит в памяти мгновенно; И, совершая событийный сдвиг, Судьба своим причастникам надменным Дает увидеть вдруг самих себя Со стороны ─ вот шуточка Планиды─ И, ужаснувшись гадостностью вида, Они взвывают-вают восскорбя.
Нутром я чую то, что и со мной Произойдет подобное когда-то: Себя увижу школяром, солдатом, Возможно, и скотиною срамной. И об одном лишь я молю Судьбу: Со временем не сотворяя сложность, Очиститься дала бы мне возможность, Пред входом в белоснежную трубу.
А далее пускай ведет опять Туда, куда назначено мне свыше, Помедленнее только ─ хром ваш Миша, Да там и нету, в общем, смысла гнать. Тем более, мой импортный протез Расцениваться роскошью не станет: На дальних небесах не важен вес, Порхай себе под кисеей сутаньей.
Взлечу, воспев прекрасные псалмы, Которые Хранитель мне поведал, И за Архангельской фанфарой следом Явлюсь на Светлый Суд из прежней тьмы. И сонмы ангелов со мною воспаря, Перстами тронут струны лир и лютен, И мы помчим навстречу Абсолюту, Чтоб стать навеки на круги своя.
Но где же, где мои круги своя, Но как же быть с моим огромным возом, Набитым мерзопакостным навозом, Что протащил с собой по жизни я? Недаром говорят: «Не грех мечтать», И воз толкнут, но к черному тоннелю С прикованным за дышло пустомелей, В обозе с теми, кто ему подстать.
1 февраля 2007
ДВА ДНЯ
Два дня ─ один, идущий за другим, ─ За Благовещеньем ─ Христово Воскресенье. С таким стечением времени благим Встречаемся не часто ─ во Знамение Напоминанья в сонме смутных лет О том, что все мы, все мы Божьи дети, И кроме нас, хотим мы или нет, Других, увы, не сыщешь на планете.
Совсем не важно, бел иль черен ты, Была б душа под разноцветной кожей Светла, и были б помыслы чисты У нас в мозгах, до странности похожих Строением, окраской в серый цвет И формой яйцевидной (вновь ab ovo), Где б не родился ты, всегда рассвет ─ Начало из начал и нет другого.
Два праздника Великих день за днем: За Благовещеньем ─ Христово Воскресенье, Во Славу Веры нашей, во Спасенье Осанну Иисусу воспоем! «Христос Воскресе!!!»
7 – 8 апреля 2007
МАТЕРИ
Та верит Воскресению Христа, Та Будду чтит, а эта Магомета, Но каждая одним уж тем свята, Что жизнь дала, хоть одному на свете. И гибель сыновей, что ─ на кресте, Что ─ в битве, что ─ в кабацкой пьяной драке, Что на лихой разъезженной версте, Что в грязном придорожном буераке, Для матерей всегда потеря сердца, Единственного сердца своего, А что там, что там за сыновней смертью? За нею быть не может ничего…
3 апреля 2007
MY MUSI ОСЕННИЙ ВАЛЬСОК
Стёжки асфальтные вновь осыпают листы, Те, что с деревьев, а не из блокнотов моих. Что-то скопилось полно в голове пустоты К осени этой, что я не делю на двоих. Осени этой, что я не делю на двоих, Хватит на всех, но у каждого будет своя, Так же, как каждый рождённый коротенький стих Скажет о том, что поэт нёс, в душе затая.
Скажет о том, что поэт нёс, в душе затая, Красный кленовый листочек, шурша под ногой. Скажет об этом же самом и строчка моя, Та, что явилась нечаянно в роще нагой. Строчка явилась нечаянно в роще нагой, В центре Казани, где Кировский выперся мост. Может быть, даст мне Господь дотерпеть до другой, Ну, а потом… А потом пусть встречает погост…
17 октября 2006
МЕТАМОРФОЗА
Стеклянным гребнем перхоть листьев Вычесывает в скверах городских Занудный дождь, зиме готовя встречу. Последний день октябрь разменял И пятаки минут в игорных автоматах Проигрывает, убивая время. А мы, обнявшись, под зонтом горбатым, Шагаем по щербатому асфальту Вдоль долгих оцинкованных рифленок, Что разделили древнюю Казань На ─ до «что было» и «что будет» ─ после.
Усталыми порывами урчит В утробах сточных труб промозглый ветер, И в старческом ночном метеоризме, Из этих труб с рычаньем извергаясь, Тебя пугает. Ты дрожишь, прильнув Ко мне былинкой слабой, беззащитной. Из-под зонта выбрасываю я Под острия дождя ладонь, пытаясь Остановить извозчика лихого, Но гонит он рыдван разбитый в парк, Обдав нас вонью с жижей подколесной.
Хоть нам сегодня некуда спешить, Но больно уж противна эта слякать. Мне хочется, нырнув в тепло квартиры, Скорее ощутить в ладонях чашку С горячим чаем и смотреть, смотреть В глаза твои, что прячутся за паром, Струящимся от терпкого напитка, И видеть в них лукавинку шальную, В которую влюблен я навсегда. Вошли мы в дом, а за стеклом оконным Дождь бесконечный обратился в блюз.
31 октября 2006
ВЕЧЕР СИМФОАВАНГАРДА
Вперед склонился ─ так, что капля на носу Почти касается ракушки оркестровой арки. Что звуки непонятные мне в уши принесут От супергениальнейшей татарки? Многокувалдный бряк ─ и капля сорвалась, И под пластрон раскрытый закатилась, И шея под затылком резко напряглась, И болью нестерпимою взмолилась, А дальше влез в нутро под диафрагму звук Урчащего в потугах унитаза… В гармонии здесь всё: и всхлюп, и взвизг, и стук В гламурном испражнении экстаза. Свой выгнус вдул курай, верша натурализм Палитры эксгибивуаеризма. И тут я понял, что такой симфораздрызг Порой душе потребен, может быть, как клизма.
4 февраля 2007
ГОРОДСКОЙ РОМАНС
Потекла, покатилась, расхлябилась грязью дорога, Побежали потоки, таща на себе все, что в снег закопала зима, И приходится снова брезгливо снимать сапоги у порога, И остаткам запасов тоскливо учет проводить в закромах. Я надеюсь, что все, что сказал, не поймется буквально, И пишу я совсем не о раннем приходе весны. Что-то душит меня под недужной тоскою обвальной И нудит сизой болью зубной из распухшей десны. Я с рожденья терпеть не могу двух времен в жизни каждого года, А, точнее, начала их в мокрости склизлой бессонья ночей, С переползами улиц по зебрам, как будто по бродам, Под каскадами брызг от колес лихачей-сволочей. Надоело мне долгое солнечных дней ожиданье, Нестерпимо становится мысли под пенье дождя ворошить; Слава Богу, нужды нет давно в романтичных свиданьях, И, как в песне поется: «Мне некуда больше спешить!»
17 марта 2007
БОЛЬШОЙ КОНЦЕРТНЫЙ ЗАЛ
Вдруг по пюпитру Щелкнул концертмейстер Смычком своим. Над залом гаснет свет. Идет хозяин жесткий, Как «винчестер», Пластрон подфрачный, Как бронежилет. Все стихло и благочестиво Оркестр расселся по своим местам, И тут зигзагом палочка ретиво Взвилась, и ─ с кем ты, где ты там? Покуда ты ─ вне пониманья, Душа вздымается, как шар, В процессе самосозреванья, Воспринимая Божий дар, Неважно, кем нам поднесенный: Шопеном, Бахом иль Кюи. Прекрасно то, что ты спасенный, Что устремления твои Жратвой не удалось засалить, Замаринадить, засолить, И душу навсегда изгадить, И срам прилюдно оголить.
Каденция. Конец концерта. Стихает россыпь у литавр, И вновь под тогу интроверта Запрячусь, как седой кентавр, Эстетством не обремененный, Образованец, как и все, Программой школьной усредненный, На среднерусской полосе.
Каденция ─ кратчайший выплеск Всего того, что прожил ты, Очищенный от слизи список Осколков не одной мечты, Разбитой в жизненных кульбитах, Увы, не нужных никому, Талантов, походя зарытых, И озарений, что во тьму Скатились метеорной пылью, Не осветив, не освятив, И под быльем смурным, не былью, Себя же в прах оборотив.
Каденция ─ венец творенья, Моей натужной жизни вспых, Биографическое чтенье Размером в однострофный стих, Затихнет следом за оркестром С последней скрипкой в унисон… Я весь в твоих руках, маэстро, Не торопи мой вечный сон, Сыграй еще десяток тактов, Дай зацепиться за строку, А там ─ хоть как-нибудь, Хоть как-то, Хоть что-то Снова изреку.
21 марта 2007
МОЯ МУЗЫКА (диптих)
1. Что значит музыка? Как можно расписать крючочками на строчках эти звуки? Что значит музыка? Как можно рассказать в сединеньи этих звуков муки, а может быть восторги наших душ, а может быть планет круговерченье, и есть ли хоть немножечко значенья, в той пьесе, что случилось заказать маэстро Моцарту каким то там купцом на смерть любовницы, а может и любимой ─ в чем разница?.. Заказчик нелюдимый грань восприятья воссоединил с творцом, ушедшим пару сотен лет назад, и вслед за ним стал тоже мертвецом, знать в том была, увы, необходимость… Как есть необходимость и сейчас в среде продвинутых и сдвинутых эстетов, стоящих надо всем, и только над хорал услышать в час перед рассветом ─ где в стане два ключа и в рай и в ад…
2. Тоска порой навалится такая, что хоть иди во двор, встань на карачки, и завой ─ ей-ей… И вот тогда я свой курсор втыкаю в холодный монитор ─ в ярлык заначки с музыкой моей. Кого позвать? ─ Синатру иль Грапелли, А, может, из «латинос» ребятню? ─ Кого-нибудь, но чтоб сыграли, спели Не нынешнюю нашу долботню. Кажись, попал! Звенит «Дезафинадо» ─ Жильберто самбу тащит, чуть дыша, Речитавом, хрипло ─ то, что надо! Хоть на испанском,─ Русская душа залилась тихо сладостной отрадой И тонет в ней, бездумием греша.
О, Музыка моя, спасибо за спасенье! (Пусть тавтология, но лучше не сказать.) Спасибо за подарок воскресенья тогда, когда готов был завязать со всем и вся и задубеть, как чурка под топкой в ожиданьи уголька, Который может выщелкнуть печурка на полулысый скол башки… Слегка прижечь, а, может, и спалить навеки, Но ты, но ты, мои смежая веки, играй, но только не за упокой пока!
3 марта – 9 апреля 2007
НАВЯЗЧИВАЯ МЕЛОДИЯ
Свербит в башке из юности моей Давнишний шлягер. До чего все точно В словах его, в которых без затей Жизнь выверена по слогам, построчно.
«После радости неприятности По теории вероятности…»
Такой нехитрый вроде бы рефрен, Что в песнях называется припевом Все объясняет и к позору крен, И дикий хохот вслед раскатам гнева.
«После радости неприятности По теории вероятности…»
Порой, пивка хватнувши по жаре, Повтора жаждем, не сдавая кружки, Порою, закиселившись в хандре, Лежим, уткнувши физию в подушки.
«После радости неприятности По теории вероятности…»
В серебряную дату шиканув с женой В объеме рюмок двух и курицы вчерашней, Забыв вчистую и любовный зной, И кое-что еще, вдруг запоешь бесстрашно ─
«После радости неприятности По теории вероятности…» Ну что ж, по синусоиде живем, Где «Ха» стоит на max и та же «Ха» на mini. До пенсии занудно жилы рвем, Но по статистике намного раньше сгинем.
И-и-и-эх! Ды-ы-ы ─ «После радости неприятности…» И так далее, и так далее…
22 июля 2007
ПРОЩАНЬЕ С ЛЕТОМ (Романс)
Над землей полнолунья волшебное диво Разлило тишины серебристую звень. Убаюкав волну под плакучею ивой, Август нежно вершит тридцать первый свой день. Не хочу я прощаться с любимой порою, Хоть прославила осень людская молва. Златокудрость её не люблю я, не скрою, Потому что рожден под созвездием льва.
Мне бы только дожить до грядущего лета… Мне бы в спячку уйти до тепла, как медведь, А, проснувшись, умыться росой на рассвете И лицо рушником лопуха утереть.
СКАЖЕМ, К СЛОВУ
СОНЕТИНА
Пусть каждый день в небесной полутьме Валандаюсь себе с утра до ночи, Тоскую так порой, что нету мочи Во вкуснотище склизкой консоме, В которое давненько жизнь моя Нырнула, чтоб лениво захлебнуться, И не хочу, ей Богу, я очнуться От ничего-совсем-не-деланья.
Здесь, в двух катренах, обо всем сказал, И не к чему выпендриваться, право,─ Активность лишняя, ─ увы, отрава, Глотать ее никто не обязал… А славы жаждет целая орава: Взгляни внимательно на сцену, да и в зал!..
16 ноября 2006
ПОКА…
…Интересно, посвящают ли стихи дамам, которым за полдень? Из женского разговора
Той даме, за полдень которой, я многотомье посвящу, Быть может, но еще не скоро,─ когда свой возраст отгрущу, Когда почувствую, что давит мне душу старость… Вот тогда ту даму я смогу представить в заполудённые года. Ну, а пока… Пока ревную, не равнодушен к ней пока, Пока неистово тоскую, когда задержится слегка Она на женских посиделках… Пока, порой из-за безделки, дурацки дуюсь на нее, Любой сложок, словцо любое в связи с моею дорогою ─ ей посвящение мое!
22 марта 2007
КОНСТАТАЦИЯ НА ПЯТИ ПАЛЬЦАХ
На первом
Кричала бабушка из кухни по утрам: «Ты скоро раскачаешься, паршивец?» Сейчас я, закалившись в сотнях драм, Гордец, в недавнем прошлом, и ревнивец Невольно от души признаюсь вам, Что ласки и заботы многих дам За бабкино ворчание отдам, Хоть с дамами я был всегда счастливец.
На втором
Гремел по-боцмански в дому мой старый дед, Порою, сдабривая речь горячим словом, Сейчас, пройдя горнило многих бед, Рассыпанных по жизни бестолковой, Вперив глаза в нахмуренный рассвет, Смешинку зрю в подбровии суровом Небес осенних, что давно готовы, Как дед мой громыхнуть крутой привет.
На третьем
Из века все мы чтим отца и мать, Я в этом не являюсь исключеньем, Но как-то странно в их круговерченьи Не удается мне мой след поймать. В родительском своем предназначеньи Они не успевали понимать Моих фантазий, бзиков, увлечений… И в этом может польза есть? Как знать?
На четвертом
Я вывернулся рано из пелен Родительского-дедовского крова, Рванул на волю и попал в оковы Житейских буден, в их тягучий тлен. И нету толку каяться в грехах, Когда вся жизнь прошла в преддверьи ада, И смысла нет искать в раю отраду, Коль преисподнюю ты носишь в потрохах.
На пятом.
И снова повторюсь, еще не раз В душе я холю каждый миг из детства. И без рассола жгучего из глаз, И без полушки гнутой от наследства Я родичей своих благодарю За то, что жить мне, в общем, не мешали, Не ныли, не пилили, не сношали, Не застили мне юную зарю.
12 апреля 2007
РАДОНИЦА
Базар цветочный у кладбищенской ограды: веночки из бумажных хризантем. Ромашки, розы, штучно и в аркадах гирлянд всех колеров и всех систем. Скупаем их во дни поминовенья в космических количествах, потом Шагаем к спящим предкам незабвенным скорбящим многотысячным гуртом. Веночки из виниловой соломки, развешивая молча в скорбный час, надеемся мы ─ грешные потомки, что там на небесах отмолят нас.
17 апреля 2007
9 МАЯ
В развилке липы старый кот, Пригревшись под лучом весенним, Развесил лапы и живот, Разлился мягкой рыжей тенью Над народившимся листом, Над розовым зачатком ветки И скрыл под огненным хвостом Две золоченые монетки.
Он спит себе и две вороны, Всего в двух метрах от него, Сомлели на зеленых тронах ─ Им и коту ни до чего… «Славянку» льет оркестр военный Под искристой голубизной, Спокойно необыкновенно, Как перед прошлой той войной.
7 мая 2007
ВЕСЕННЯЯ ВСТРЕЧА
На полянке изумрудной Что-то беленькое Под таежной сенью скудной Между ельниками. Пусть вошел я в чащу ранью Не за цветиками, Чую, словно что-то манит, Путь высвечивая… Слава Богу, жизнь смурную Изукрашивая, Раскропил капель резную, Высверк Ландышевый.
Май 2007
ЖАРА
Жара. Шурует аритмия. «Омрон» высвечивает кому, на лоджии балдею дома в гипертонийной эйфории.
Я малохольный мазохист, люблю свою «грудную жабу», что давит сердце мне не слабо и пульс вгоняет в рваный твист.
О, Боже, как мне хорошо, когда облившись липким потом, я забываю о заботах под терпкий квас или крюшон, и зашлакованный мотор внутри меня чихает резко, и сварки требует подвеска, поскрипывая мне в укор.
Я слушаю свое нутро и вывожу в подкорке график с такими пиками, что на фиг теперь мне рюмка. Лишь ситро и чай, разжиженный до нельзя, волью под мерку «сколько влезет» в мой обесславленный стакан и тут же выплесну под кран рекомендуемую мерзость… ……………………………… Как воет под окном Полкан…
* Омрон ─ марка японского тонометра
28 мая 2007
ЭКСТРЕМАЛЬНОЕ
Мне в гонке жизненной за шестьдесят годочков Пришлось почувствовать пружинистость стопы, И над болотною осклизлой кочкой И в лабиринте фирновой тропы. Все время балансирую на грани: «Быть иль не быть?» А лед сечет «ахилл». Какой шаман мне насулит заранее, Что на сальто-мортале хватит сил? Судьба моя расписана построчно: Сегодня счастлив, завтра ─ не дышу, Но пред кончиною уверен точно: Морошки на одре не попрошу.
2 июня 2007
ОСЕН(Ь) - ЕНИЕ Памяти поэта Сергея Малышева
Уходит что-то от меня, А что уходит, я не знаю. Так тропочка день ото дня В лесу дремучем зарастает Без ног босых, что по росе Брели, сминая те былинки, Что расцветают в полосе, Неведомой лихой косе, Как на рябой щеке щетинки ─ И сбоку, и посерединке.
Уходит что-то от меня, Да что там, ─ знаю, что уходит, Порой, беснуясь и звеня, Неистовствуя, колобродя, Не соглашаясь с естеством Харизматической отравы, Не согласуясь с мыслью здравой, Обременив себя родством Всевозрастающей оравы, Себя поющей с торжеством.
Уходит что-то от меня, Как за постом в день разговенья Уходит то, что во спасенье Дается сразу, не виня, Не осуждая, не кляня, Естественно, без разночтенья, В одно нежданное мгновенье, Все доброе объединя, И освещает посвященье Тому, кто ждет на склоне дня.
Уходит кто-то от меня, Раскачиваясь заведенно, Невинно и непринужденно, С негромкой скромностью врожденной, Не торопясь, не семеня, Во времени повременя В осмысленности утонченной, В расчисленности неучтенной, В неизданности непрочтенной, По осени не осеня.
15 июня 2007
УТРЕННИЙ БЗИК
Протекла незаметно под блузу рука И подушечки пальцев коснулись соска, Он от наглости этой смутился и вдруг Стал, как спелая вишня округл и упруг. Тут признали в нем пальцы царя своего, Задрожали, восславив его торжество.
22 июня 2007
СЕБЯ С ГОДАМИ ПОЗНАЮ
Сегодня, в день рождения, как книжку, Листаю жизнь свою. Неинтересно… Начало скучное: мальчишка, как мальчишка, И что в конце давным-давно известно. Конечно ж, как и все, познал любовь, Хотя не рифмовал её я с кровью, Не раздувал в страстях ноздрей воловьих, А утром кушал тертую морковь. Банальна рифма, знаю, но зато Какое изобилье каротина В двух килограммах ровно за полтину, А коль в пяти кило ─ тогда за сто. Вот так себя с годами познаю ─ Из ординарных, что ж, и это знаю, И строго не сужу стезю свою, И всуе я судьбу не проклинаю. Да, да, себя с годами узнаю. И что ж? Хорошего в себе немного вижу, Одну из половинок ненавижу, Другую ж вовсе в грош я не ценю. Не избирался, не был, не судим, Не слышал, не видал, не привлекался, Не разбалдяга и не нелюдим ─ Ну, в общем, был «совком», им и остался, Приученный не слишком-то вылазить, Вот потому и жив, тьфу-тьфу, не сглазить…
29 июля 2007
ЗЕЛЕНЫЙ БОР
Зеленый бор, родной Зеленый бор, К тебе я приезжаю вместе с грустью.
Давным-давно, с каких, не знаю, пор, Она никак мне душу не отпустит.
Не радует меня ни сосен шум, Ни блики волн в заиленной протоке…
Завязнув в патоке тягучих дум, Наверно, так и доскольжу до срока.
Безумных мыслей злит меня сумбур, Их хаос, их «броуново движенье», Пытаясь при- остановить скольженье, Я ухожу в неистовый «забур».
Но облегченья не дает вино, Хандрю я, верно, по своей природе ─ Всегда и всюду, при любой погоде, В Бору ль зеленом, дома ль ─ все равно…
9 августа 2007
ЛУБОК
Над головой два юрких «ястребка», Творя свои курбеты и кульбиты, Уменьшились в секунду до вершка, И вмиг исчезли, в небо вбиты, И камнем вниз в безумных кувырках Свалились вдруг почти на крышу нашу И, серебром над Волгой отсверкав, Исчезли, грохотом нас ошарашив. Остыла в страхе каша на плите, Жена нырнула в дверь ватерклозета И после долго в тихой маете Все вопрошала: «Что это? Что это?» Перед балконом нашим, за рекой, Казанский кремль сияет белизною, А ближе чуть липняк струит покой Медово-пряным августовским зноем.
И виден мне с восьмого этажа Весь город каждый день и каждый вечер, И ночью, дымкой млечною кружа, Вселенная плывет ко мне навстречу. И чудно то, что в праздничные дни Полеты, парашюты, фейерверки Ссыпаются сюда бесплатно сверху, И мне лишь предназначены они.
А то, что страшно женушке моей, Когда, раздецибелясь, истребитель Трясет её семейную обитель ─ Что ж? Страшно ведь не только ей…
16 августа 2007
РАСПЕВКА
Ты рассмейся, душенька, Над моими нуждами, Мелкими да глупыми ─ Важностью на день, Потому лишь только-то, Что в безделье скучно мне: Зарастаю мхом я в нем, Словно старый пень. Ты рассмейся, душенька, Над моими тяжбами С разноцветьем времени, С разбитной судьбой, Что летит подруженька Тропкой заовраженной Вместе с родом-племенем, С грохотом- пальбой. Ты рассмейся, душенька, Над мечтами прошлыми, Над друзьями пришлыми, Над гордыней злой. И, когда натешишься, Что-нибудь хорошее Вспомни да порадуйся Под седой ветлой.
20 августа 2007
УЗЕЛОЧЕК
Не вяжет нас ничто. До глупости свободны Мы оттого, что вслед Нам не идет никто. Мы респектабельны, А, значит, благородны, И даже знаем О самом месье Кокто.
О Боньюэле тоже Поболтать мы можем, О Кончаловском, Нашем ближнем, Не о том, Что славил у «Максима» Лучший час в Париже, А о другом, что «шти» Взахлеб глотал потом.
Таланты тот и тот Такие, ажно страшно О том подумать даже: «Господи, прости!» Но хорошо, что хоть Кому-то наше брашно Наполнит брюхо так, Чтоб пояс распустил.
Вот так мы и живем: «Все, что мое, ─ отдайте!!! Немедленно, сейчас, Пока ещё хочу!!! И, если подавлюсь, ─ Простите и прощайте, А нет ─ тогда восстану И озолочу!»
24 августа 2007
ЭПИТАФИЯ
Писатель ты или поэт? Скорей их образа подобье, Коль гонорары за пять лет Пошли на скромное надгробье, Точней, на стелу в десять строк (Включая цифр рядок и ФИО), Что встала скромно и учтиво В строй из себе подобных в срок, Который был определен Тебе тобой же ─ не от Бога, Он лишь махнул рукой нестрого… А над могилкой вырос клен…
10 сентября 2007
ВАСИЛЬЕВО (триптих)
1. Васильево, неспешный городок ─ Сосед, а может, пасынок Казани. Здесь дышится сквозь липовый медок И любится без всяких предсказаний, Здесь Волга нежно размывает след Строптивой ножки озорной смуглянки, Здесь свечи сосен золотят рассвет Под перепевы соловья с зарянкой.
К тебе, благословляя бабье лето, Год проелозив, снова я лечу, Не по советам и не по приметам, А потому, что здесь дышать хочу. И здесь недавно юная душа Наполнилась безмерной русской силой И в вечность вырвалась, неистово спеша, Оставив имя ─ Константин Васильев.
2. Васильево, люблю твои дожди, Они не злы, немножечко печальны, Как слезы детские, безгрешны и нечаянны, От них простудной радости не жди. Они пройдут, и солнышко с небес Осушит стежки между вечных сосен, И многотоньем красным вспыхнет лес, И разольется через злато просинь. Прохлада в середине сентября С недавних пор не раздражает вовсе, И потому-то снова еду я Не в первый раз в васильевскую осень. Жаль, что промчат мгновенно десять дней И отстучит мне версты электричка Домой, где буду тлеть сырою спичкой, А через год в Васильево скорей! Скорей! Скорей!
3. Сквозь разноцветье крон, курчавие кустов Поплыл седой туман вслед за рассветной дымкой. Чуть слышный светлый звон из прошлых дальних снов Заксилофонил палочкой- дождинкой На листиках берез чудесный парафраз Из песен, что веками прославляли осень, И в тысячу сто тысяч первый раз Рассыпался над старым волжским плесом. Я медленно вхожу в прохладу облаков, Щеками ощущая их прикосновенье, И верую, что в глубь бесчисленных веков Вольется вскоре и мое мгновенье.
14-17 сентября 2007
РИТОРИКА
Что толку на своем закате Судить, рядить, других бодать, В благотворительной палате Собесовских подачек ждать, Ночами думать, что на тризну Твою придут кутью жевать Твои хулители при жизни, И смерть твоя им будет кстати?
Что толку, плешь обсыпав пеплом, Заталкивая в глотку плач, Считать осколки неудач?
Не лучше ль в озаренье светлом Сорвать с души своей отрепья И напрочь обнажить её, Чтоб бренное нутро твое На молодых ветрах окрепло!
19 сентября 2007
НОЯБРЬСКИЕ НАСТРОЕНИЯ (диптих)
1. Сплин
К перемене наряда момент упустила погода, Оголились леса и поля на глазах ноября. Предвещает бесстыдство подобное только невзгоды, Что нежданно вползут и тихохонько дверь затворят. Не ругайте за то, что грущу я опять непомерно, Просто слишком уже затянулся у осени пост. Да и глупо скакать в арабесках по жизни наверно, Зная то, что подмостки её вдруг упрутся в погост.
Только чтоб не случилось, мечтаю по первой пороше Тихим шагом пройтись вдоль залива у кромки ледка. От небес мы всегда ожидаем денёчков хороших: Теплых солнечных летних и зимних морозных слегка.
2. Весёлочка
Просыпался снежок на квёлые травинки, Запутался в хвоинках, ветви не прикрыв, Растаял. Капли превратились в льдинки, Под утро вдруг качнул их ветерка порыв И вмиг затих, отксилофонив гамму, Как юный музыкант, поддавшийся ленце. И тотчас у меня от этой звени славной Невольно расплылась улыбка на лице.
О, как прекрасно жить, когда подвластна слуху Природы музыка и летом, и зимой, И не грозит ещё клюкою смерть-старуха, И ноги сами по себе спешат домой. А там парит обед, и в охлажденной стопке Под самые края уже налит бальзам… Ну, как тут не воспеть заснеженную тропку, Не приложить батист к восторженным глазам!
4-6 ноября 2007
* * *
Я не испорчен княжескою кровью, И не было в роду моем дворян, А предки со времен средневековья Крестили лбы в толпе простых мирян.
Не наживали хат многоэтажных, Не набивали златом сундуков И честь не продавали, ─ вот что важно И в эти дни, и испокон веков.
Служил мой род Отечеству исправно, Не рвался революции творить И не в последних был он среди равных, Да что об этом всуе говорить!
25 декабря 2007
* * *
Не брани меня, родная, Что я так его люблю… Русская народная песня
Не брани меня, родная, что я так её люблю, В стопку тихо наливаю, выпиваю и скорблю. Покаяния напрасны ─ этот грех всегда в повтор, Знать, упрусь я носом красным в нескончаемый простор. Не брани меня, родная, за бреховные стишки, В них не лирика резная, а топорность из башки. Не воспитан я на стансах в элегической тиши, Хорошо, что хоть романсы мне доходят до души. Не брани меня, родная, не волнуйся ─ поживу Лет с десяток, твердо зная, что «скопычусь» не в хлеву. Плюнь на все, в семейных бурях не найдешь, увы, покой, Не скреби серпом по шкуре и по я…, коль я такой.
24 декабря 2007
ПОСЛЕСЛОВИЕ
ТО ЛИ ПЕСНЯ, ТО ЛИ ПЛАЧ
Эх, утешить как мне душеньку мою? То ли песенку запеть, то ли всплакнуть? За лесочком я печаль свою таю, До которого уж больно долог путь. Да и густ тот лес, и всюду бурелом, и болота, и колючие кусты, Оттого, печаль, я бью тебе челом Из далекой многоверстной пустоты. Что от песни толку, если никогда Никому не услыхать её нигде, Зря стечет слеза, как талая вода, Растворится в редких кольцах по беде. Не изменится в Рассее ничего. Мы, как Муромцы, задами греем печь, И разбойник-Соловей, знать, оттого Призван в дальний лес ─ печаль мою стеречь.
24 декабря 2007
ПРЕДНОВОГОДНИЙ ТРИПТИХ
ЗИМУШКЕ
Зима моя, ядрёная бабёнка, Дебелая в роскошной белизне, В кокошнике с алмазной нитью звонкой, В хрустальной каждогодней новизне, В морозной жгучести, в наглючести позёмки, В скользючести коварного ледка, Во вкуснотище из горшка с жарёнкой ─ Из глиняного старого горшка.
Зима моя ─ укрытие России От грязной бестолковости дорог, От вечной летней вони керосинной, От ржавых слез, пролитых на острог С высокой крыши смежного с ним храма, Что на полвека пущен был под склад, Теперь опять отмытого от срама, Оправленного в ктиторский оклад. Зима моя, рожденного в июле Услышь в его молебствии живом, Дай, чтобы очи у него сомкнулись Пред Воскресеньем ─ не пред Рождеством. Чтоб не вгрызалась в мерзлую землицу Кирка, в злобе покойного кляня, И чтоб под ярким солнышком проститься Смогла с ним малосчётная родня…
26 декабря 2007
ЧЕТВЕРГ, ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЕ ДЕКАБРЯ
Четверг, двадцать седьмое декабря. Всего лишь десять дней до Рождества Христова. Войти бы мне в него, молитву сотворя, Очистить душу от всего пустого.
Четверг, двадцать седьмое декабря. Обычный день недели перед Новым годом, И очень неплохой, нестрого говоря, ─ Безветренный, с морозною погодой. Так в чем интрига этого стишка, В чем суть его, сердечная натуга? Да просто я всего-то в четырёх вершках От встречи новых бед, позоров и недугов. А мыслей тяжких мне не отогнать, увы, И уповать на Господа осталось, Чтоб дал дожить до Пасхи, дальше ─ до листвы, А там и до тепла уже всего-то ─ малость.
Четверг, двадцать седьмое декабря. В концовке года что считать утраты? Проститься надо с ним, благодаря Его за то, что в них не виноват он.
Четверг, двадцать седьмое декабря. Не знал, что буду жизнь дробить от даты к дате, Совсем скукожился кураж в солдате В четверг, двадцать седьмого декабря…
ЁЛОЧКА
Поставил елочку из полиэтилена ─ Лет пять уже ее не наряжал ─ Извлек гирлянды и фонарики из плена, И крестовину ватою обжал. Включил для испытания подсветку ─ Горит родимая, горит, ─ не подвела, Дождинок из фольги пустил по веткам, И комната как будто расцвела. Сродни все это действо ритуалу, Быть может, но какой же Новый год Без деревца, пусть неживого, мало ль Что отвлечет нас от былых невзгод. Быть может, отблески на тонких золотинках, На шариках, сосульках из стекла Вдруг высветят чудесную картинку, Что в лету вместе с детством утекла. Быть может, ничего мне и не надо Для счастья полного, Лишь знать бы, что не раз На белый свет я извлеку наряды Для елочки в предновогодний час, И что бокалы полные со звоном Сведем мы с милой под курантов бой, И за столом под деревцем зеленым Усядемся, довольные собой.
28 декабря 2007
СОЧЕЛЬНИК
Лишь на часочек солнцем воссиял Теперешний Рождественский сочельник, И снова забелела кисея Над русской православной колыбелью. Не знает древний Вифлеем снегов, А мы живем под ними по полгода, И Рождество для нашего народа Немыслимо без жарких пирогов, И без граненой рюмочки с устатку, Без щедрых разговений на колядках, Без гульбищ, рвущихся из берегов.
И потому, наверно, Русь несёт По жизни бремя Божьих испытаний. И в строгом соответствии с писаньем Господь нас первых вечностью спасет.
6 января 2007
ДОЛЖНИК (диптих)
Год и день, час и миг не удасться прожить Коль их прежде у Вечности не одолжить…
1. Познаем мы, увы ─ неоплатны долги (Злато Господу вряд ли потребно, как нам). От того, может, в душах не видно ни зги, От того, может, верим приметам и снам. От того-то приходит с годами тоска И плетется вослед в свете дня и в ночи. От того-то и держим, как «кольт» у виска Мы уныния грех и безмолвно кричим, Представляя бездонность колодца долгов И спирали воронки из адских кругов.
2. Мне старость не страшна В обычном понимании Явленья приближенья Мига встречи с той, Которая уже своим прозванием Вселяет ужас. Но ─ Постой, постой! Не улыбайся! ─ Не самонадеян я вовсе. Знаю, ─ все мы будем там! Что с истиной простой Зря спорить? Будь уверен ─ Определимся строго по местам. Я немощи боюсь и нищеты позора, И неприкаянности В сонмище людском, Фанерочки на кочке без призора Над черным целлофановым мешком.
29-30 января 2008
= наверх = |
