<<< назад 

Нури БУРНАШ

Родился в Казани в 1975 году. Осмысленно рифмует с 13 лет благодаря/вопреки письменному благословению Евгения Евтушенко. После этого инцидента мэтров отечественной словесности своей персоной не беспокоил. Многим обязан руководителям литературных студий Казани – Николаю Беляеву, Марку Зарецкому, Роману Перельштейну. Окончил филфак Казанского университета (1997), финансовый институт (2003). С тех пор в мировую науку по возможности не возвращался.

Возглавлял литературно-философское общество Altera parsъ при КГУ (1993-2000), творческий союз «Колесо» (2001-2009). В дальнейшем крупных  руководящих постов не занимал.

Активно-хаотическое участие в поэтической жизни родного города сменил на пассивно-созерцательное – похоже, единственный поступок, сделанный вовремя. Состоит в Союзе российских писателей – без особого ущерба для последних. В настоящее время с удовольствием мучает студентов первого курса Казанской консерватории русской литературой и историей кино, а в перерывах пишет вредные статейки на сайт triboona.ru  под именем Нури Газиев. Женат, воспитывается четырьмя дочерьми. Автор двух поэтических книжек – «Двадцать одно» (1997) и «Графика» (2009), а также эклектичного букета публикаций в российской и зарубежной прессе.

СТИХОТВОРЕНИЯ, РАССКАЗ

17.

Наш вечный друг и рабства враг,

Которым мир привык гордиться,

Был в карты выпить не дурак

И  между тел опохмелиться.

Пока не призывал поэта

К ответу иноземный бог,

Поэт плевал на этикеты

И развлекал себя, как мог.

Пойдет направо – эпиграмму 

Родит про русского царя.

Налево –  и пропала дама 

Плюс репутация ея.

Покуда нервные  гастриты 

Зубровкой лечит государь -

Шутник строчит «царя Никиту» -

Да так, что Даль глядит в словарь. 

А эта легкость! Мон ами!

Шутя – шути, но разве ж в моде

Писать о блядках и свободе

Одним размером, черт возьми! 

«Сверчок, куда?» «На маскерад,

Душа моя! Там нынче Мери!»

Он к декабристам был бы рад,

Да мрачный Пестель не поверил.

Ему ж – что Керн, что Геккерен: 

Ва-банк – без мысли о потере. 

Так дразнит Амадея тень

Потомков бедного Сальери.

pro amorе

Клеить бабу учили в подъезде. 

Рыжий Вовка по кличке «Тулуп» 

был в немыслимом авторитете 

и  плевал через выбитый зуб. 

На немытые уши пацанские 

ровным слоем ложилась лапша, 

но методика той аппликации 

до сих пор в наших душах свежа. 

Был доходчив спецкурс корифея, 

а греховные тайны – просты. 

Наши, ерзая по батарее, 

как в геенне, горели зады. 

"…есть такие: не знают покоя, 

так и тащат за шкирку в постель!" 

- на романтике улиц настоен 

заблуждений пьянящий коктейль. 

Сколько ж трещин и сколько царапин  

на бесчисленных гранях таит, 

миллионами пальцев залапан, 

той бесстыжей науки гранит! 

Ток  незамысловатой интриги. 

Тусклый свет. Вкус чужих папирос.  

Нет, стратеги подъездных блицкригов 

не забыли своих барбаросс! 

Помним, что говорить, обнимая.  

Брать умеем, не глядя в глаза.   

Только как расставаться – не знаем:  

что-то Вовка недорассказал.

Ночное

Тонко-тонко, тихо-тихо

у окна строчит пичуга;

зверь паук плетет интригу;

спит беспечная округа.

Зарастают паутиной 

звезд бессмысленные гроздья;

гости в комнате гостиной

завелись и не уходят.

Над столом парит спиртное

и окурок в грязной чашке;

чей-то муж с ничьей женою

мне расскажут на ночь сказку,

увлекательную  повесть

о живых и тех, кто помер, -

вот ведь как бывает! -

то есть, 

обо всем на свете, кроме.

Будет он шутить нескладно,

а она смотреть устало.

Грянет полночь и кантата

для нетрезвого вокала.

После будет гость неправ, но

буду я великодушен.

А потом я стану плавным

и засну под теплым душем.

И дождя аплодисменты

шелестеть начнут негромко

да пружины петь за стенкой -

тихо-тихо. Тонко-тонко.

Шамбала

Мы, жители Шамбалы, тайной страны,

мельчаем в панельных ашрамах, но сны

нас делают выше;

мы сами себе не рабы, не цари,

а царь наш – Сучандра, как мы говорим,

пока он не слышит.

В часы медитаций уйдя далеко,

брахманы постигли, что нет ничего

прекрасней свободы -

и, видя с мигалкой кортеж колесниц,

мы так же по-прежнему  падаем ниц -

но молча и гордо.

Им, неприкасаемым, чернь застит взор.

Надсадно Сансары скрипит колесо,

вращаясь на месте.

Репризой не вытянуть старый сюжет,

ведь ставит до боли родной шамбалет

наш шамбалетмейстер.

Давно уже черви проели закон -

одну кама-сутру мы помним с пелен,

зато досканально.

Когда же нас ночью теснит пустота,

целительный чай отверзает врата

и гонит печаль, но

едва ли поможет священный отвар,

когда на заборе поверх старых мантр

лишь новые мантры.

утрачено всуе искусство письма:

искусственным мозгом забиты дома

по самые чакры.

Луч солнечный редко доходит сюда

и часто такие стоят холода,

что ёжатся йоги.

К нам путь переменчив и скользок, как ложь,

а если случайно ты нас и найдешь –

не вспомнишь дороги.

ДЕВИАНТ

рассказ

Де-ви-ант – уютное слово, только что извлеченное из словаря, подпрыгивая, словно мяч, мягко прокатилось по гортани. Каримов не выдержал и повторил: «де-ви-ант». А как это прозвучит по-русски, м? Извра… нет, это слишком. Отклоненец? Он еще некоторое время полистал книгу, но тщетно: слова с таким же симпатичным звуковым узором больше не попадалось. Зато постоянно отовсюду выпрыгивала фамилия редактора – Всеядов, и  почему-то было радостно от ее очевидной  несъедобности.

За окном бубнил дождь. Не шелестел, как дома, и не скандалил, как в Крыму. Накрапывать начало еще в феврале – мелкие редкие капли падали с убийственной регулярностью, под разными углами, но непременно за шиворот. К маю непривыкший к такому безобразию Каримов начал потихоньку сходить с ума. Даже сейчас,  в своей комнате, ему казалось, что вода настигает его. Сквозь этажи. Сквозь стеллажи. Капля долбит камень.

Он встал, прошелся по квадратной комнатенке, будто знакомясь с ней заново. Густо, с присущей этим широтам   основательностью, крашенные  коричневые стены. Цвет общественной дисциплины. На уровне каримовского плеча, слава богу, начиналась штукатурка и утром в редкий солнечный день это помещение могло ненадолго притвориться жилым. На  казенном столе, составлявшем, вместе с кроватью, всю обстановку, в причудливых позах замерли учебники на двух языках, три зубочистки и  скомканный носовой платок. Большая общая тетрадь, исписанная наполовину стихами, наполовину   геометрическими монстрами, ютилась здесь же.  Каримов уныло посмотрел в пыльное зеркало, критически оценив  свою   трехдневную небритость: завтрашняя лекция была чревата встречей с самим   координатором, Великим и Ужасным, которому Каримов уже вторую неделю не мог сдать научную статью – результат своих  ночных медитаций. Фамилия у координатора была Девиш и являлась предметом бесконечных шуток всех русских студентов университета. В частности, его семинары  упорно именовались девишниками.

Состроив себе пару дебильных рожиц Каримов пальцем начертал на пыльном отражении нецензурное фламандское слово и, вполне самоутвердившись таким образом, вернулся к столу. На столе из-под башни разнокалиберных бумаг и тетрадей выглядывал древний пергамент с неоплатными долгами. Посмотрев на него, как русский поп на иудея, он придвинул к себе развеселую открытку, две недели назад приобретенную им на станции, название которой он немедленно забыл: не то Завентем, не то Завентзее. Этакий буранный полустанок в трех километрах от столицы. Каримов тогда простоял полчаса на настороженном перроне в созерцании круговорота секундной стрелки станционных часов. Проехал бесшумный поезд с очень хорошо воспитанными вагонами, но из него почти никто не вышел. Такое очаровательное уютное безлюдье в самом сердце Европы. Или животе? Даже кассир, не открывая глаз выдавший Каримову билет, показался ему большим плюшевым зайцем. Чтобы рассеять подозрение Каримов купил у него же открытку, но заяц так и не прозрел, только прошептал что-то вежливое на своем механическом языке и медленно – завод был на исходе – протянул в окошечко квадрат глянцевой бумаги с изображением доброго пса под зонтиком. В трех размашистых вертикальных линиях угадывался дождь. Добрый пес задорно подмигивал левым, очень человеческим глазом. Welcome to Brussels, where the rain is usual! «Друг. Пошлю тетке в Саратов» – определил тогда Каримов судьбу пса, засунув его и зонтик в карман куртки.

Сейчас он посмотрел на реальную морось, тоже не бог весть как изображенную за окном, на  заштрихованный треугольник пространства, вырезанный во мгле светом фонаря, настиг начавшую было падать со стола авторучку и некоторое время без любопытства разглядывал надпись на ее боку. Писать письма он не умел, как не умел многое другое, и хит-парад этих неумений Каримов часто не без мазохизма прокручивал в голове. К примеру, начало списка "абсолютная неспособность" могло бы звучать так: исполнение «Мефисто-вальса» Листа с повязкой на глазах; исполнение "Мефисто-вальса" Листа без повязки на глазах; вообще игра на фортепиано.

В данную минуту Каримова более всего прочего волновала его эпистолярная немощь, а именно совершенно резонный вопрос: о чем? Убедить адресатов, что здесь, в средоточии цивилизации, ничего экстраординарного не происходит, Каримов отчаялся уже давно. События, достойные письменного упоминания, вроде бы действительно имелись, даже более того: в памяти живо переливались выпуклые, искристые детали и сюжеты, однако, пойманные с поличным,   выведенные на чистый лист бумаги, они предательски бледнели, как морская галька на солнце. 

Ну что могло дать куцее описание его во всех смыслах сногсшибательного перехода местной проезжей части на красный свет? Как втиснуть в слова эту карманную улочку с двумя  обнимающимися светофорами? Каким образом описать любимому деду, ярому приверженцу порядка, что просто нельзя, совершенно невозможно было удержаться и не перепрыгнуть с тротуара на тротуар? Какими эпитетами наградить, слава богу, вовремя затормозившую перед его носом машину, оказавшуюся, естественно, полицейской? А пряный запах картошки-фри,  исходивший от строгого блюстителя? Как, чем его передать? Ведь не поверят и, если поймут, то как-нибудь не так, неправильно как-то. Добрый пес. Интересно, что за порода. 

Вновь попавшаяся на глаза словарная статья сообщила Каримову, жизненно-важные сведения о концепции девиантной идентичности, стигматизации и социальной изоляции. «Не о чем писать – пиши красиво» – откуда бы это?

Сам себе Каримов напоминал гусара, застрявшего на месяц на постоялом дворе в ожидании оказии к месту расположения полка. Армия воюет без него, а тут паршивый рейнвейн, неопрятные широкоплечие официантки и пузатый, как кувшин, вислозадый хозяин, от которого не добьешься ни слова по-русски, что не мешает паршивцу угощаться собственным пивом за счет скучающего постояльца и передергивать, играя в штос. Гусар вяло волочится за хозяйкой и пишет домой фальшивые реляции: «Милая матушка! Намедни неприятель имел дерзость атаковать наши фортификации, но был наказан ураганной картечью и потерпел закономерную конфузию, потеряв до тысячи убитыми. С нашей же стороны незначительное ранение получил маркитант, да и то, видит Бог, заслуженно: будет знать, каналья, как спьяну лезть на рожон. Сын Ваш проявил достойную покойного батюшки доблесть и в скором времени наверное будет представлен к ордену св. Георгия…» Да-с, соблазнительная галлюцинация. 

Каримов, все еще звеня шпорами, встал из-за стола и хрустнул пальцами, причем на левом указательном дал о себе знать партизанивший там заусенец. Оборвать. Нет, лучше ножницами. Грамотнее. А где они, кстати? Сосед-поляк, выдавший Каримову ножницы, сказал что-то про время и, кажется, продолжил спать еще до того, как ночной визитер успел расшаркаться. Или он это не про время, а про ножницы? Например, умолял вернуть не сегодня, а завтра с утра? Все равно, мерзкий тип. Каримов возвратился  к столу полный сожалений об исходе Грюнвальдской битвы, снова завладел авторучкой и стал украшать испод открытки микроскопическими кружками и квадратиками. Такса?

Или вот на днях в Париже… Черт! Как только название города попало на бумагу, творческий тупик Каримова приобрел однозначную безысходность. И уже суетливое, такое московское парижское метро стало бессмысленным и лишним. И турникет, преодоленный Каримовым с совершенно неуместной при этом удалью. И очень красивая, с ногами, девушка в оранжевом берете. И шоколадная толпа нелегалов на Северном вокзале. И Нотр-Дам, который, конечно, тоже нашелся, но, во-первых, стоял по уши в строительных лесах, а во-вторых, был уже после метро, берета и вокзала. Сокрыв от взглядов любопытных своих застенчивых химер… До Каримова донесся паровозный пересвист, едва слышный, как будто состав действительно прибывал на очень далекое, едва ли существующее в это время место назначения.

Все-таки, эрдельтерьер. Заоконная морзянка отшлифованная темнотой, звучала громче и отчетливей. Кажется, придется купить сигареты.

Когда, ежась и кутаясь в плащ, на мутной улице появилась долговязая фигура, мятый конверт с веселой открыткой хранил единственную фразу. Концепция девиантной идентичности, – сообщал Каримов родным, – обычно подразумевает наличие успешного процесса стигматизации, социальной изоляции, членства в девиантной субкультуре и феномене принятия девиантной роли.

= наверх =

КОЛОНКА ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА

ИЗ ПЕРЕПИСКИ ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА

Дорогой Николай Петрович!

Высылаю пару экземпляров "КА" № 11.

В подборке, которая начинается со статьи Д. Лихачёва, есть интересные материалы.

С пожеланием успехов – Ахат Мушинский.

12.12.2014

Здравствуйте, Ахат Хаевич!

Спасибо за присланный альманах и за «интересные материалы» в нём. По их поводу могу сказать следующее. По сути вы правы, но издевательский тон в отношении кого бы то ни было недопустим. Тем более, если он касается человека немолодого, являющегося к тому же инвалидом Вооружённых Сил – я имею в виду Михаила Тузова. Критика его сочинений, может быть, и справедливая, но она не должна быть оскорбительной.

Не красит Ваше издание и анонимность подобных публикаций. В бой за подлинность художественного слова надо идти с открытым забралом. И дело тут не в юридической правоте Васи Татарского и Сергея Квасова, спрятавшихся за псевдонимами, а в чести и достоинстве самого «Казанского альманаха». Между нами, редакторами, говоря: это как-то не по-мужски…

Мы с Вами, Ахат Хаевич, тоже являемся, между прочим, лауреатами Державинской премии. И разговор о том, кто её достоин, а кто нет, не вполне корректно вести в таком тоне без оглядки на самих себя, раз уж «премия его имени – особенная», как декларирует очевидное Вася Татарский. Не кажется ли Вам, что редактор, таким образом, ставит собственную персону вне критики? Дескать, уж я-то, разумеется, достоин столь высокой награды – какие могут быть сомнения? А сомнения должны быть. Всегда. Вы не забыли, как говорил об этом Рустем Кутуй при получении им Державинской премии?

И совершенно безосновательно мнение мифического Сергея Квасова (я не знаю такого писателя в Казани), будто только Лилия Газизова решает, кому выдавать Державинскую премию, и даже – кому быть в писательском союзе. Ведь нам с Вами доподлинно известно, что Державинскую премию присуждают её учредители, в число которых входит правление Союза писателей Татарстана. А у так называемой русской секции (её возглавляет как раз Лилия Газизова, которую я не собираюсь защищать) есть только рекомендательное право. А на заседания русской секции мы с Вами почему-то не ходим, хотя могли бы именно там отстаивать собственное мнение о подлинных и мнимых именах и сочинениях. Тогда бы, возможно, не пришлось затевать литературный скандал, в котором наш журнал «Аргамак. Татарстан» участвовать не намерен.

Не возражаю, если Вы захотите опубликовать моё письмо в «КА» – только, пожалуйста, без купюр.

Николай Алешков

20.12.2013 г.

НАПИСАЛ Я КАК-ТО ПРЕЗИДЕНТУ…

Недавно я подсчитал: в четырнадцати вышедших номерах «Аргамака», появившегося на издательском ипподроме России в 2009 году благодаря личной поддержке первого Президента Республики Татарстан М. Ш. Шаймиева, опубликованы произведения (стихи, проза, статьи, эссе) 63 выпускников Литературного института имени А. М. Горького и слушателей Высших литературных курсов, действующих при этом институте.

Число 63 меня впечатляет и радует. Не знаю, сколько всего литературных изданий в сегодняшней России, где печатаются мои однокашники, но уверен, что без их художественного, созидательного слова литературный процесс обойтись не может. Значит, институт такой (кстати, единственный в мире) нужен. И писатели России тоже нужны, хотя не всем ныне это представляется очевидным. В октябре минувшего года чиновники Минобразования, преуспевшие в чрезмерном реформаторстве, вознамерились закрыть Литературный институт или присоединить его к какому-либо другому вузу.

К чести общественной организации «Содружество выпускников Литинститута» (горжусь, что принадлежу к их числу), а также нынешних преподавателей и студентов творческого вуза, нам удалось отстоять родные исторические стены по адресу Тверской бульвар, 25, а также всё то «разумное, доброе, вечное», что в этих стенах произрастает. Поднялась волна протестов. Нами, например, президенту В. В. Путину, премьер-министру Д. А. Медведеву, депутатам Госдумы, новому министру культуры были направлены электронные телеграммы следующего содержания: «Литературный институт имени Горького, гордость СССР, крайне нужен всей России. Неужели он не нужен президенту, правительству, Государственной Думе, Министерству культуры? Докажите обратное — защитите творческий вуз от рейдерского захвата. От имени и по поручению Татарстанского отделения Союза российских писателей НиколайАлешков, выпускник 1982 года; Александр Воронин, выпускник 1986 года; Лилия Газизова, выпускница 1996 года; Ольга Кузьмичёва-Дробышевская, выпускница 2011 года».

Ответили не все, но, к нашему удивлению, не заставил себя долго ждать ответ из Управления Президента Российской Федерации по работе с обращениями граждан и организаций. В нём сообщалось, что наше «обращение в форме электронного документа на имя Президента Российской Федерации рассмотрено и направлено в Министерство образования и науки Российской Федерации, в Следственный комитет Российской Федерации в целях объективного и всестороннего рассмотрения (часть 3 статьи 8 Федерального закона от 2 мая 2006 года № 59-ФЗ «О порядке рассмотрения обращений граждан Российской Федерации». Ответ подписал советник департамента письменных обращений граждан и организаций такой-то… Фамилию обнародовать не хочу, ибо стилистика послания («рассмотрено и направлено… в целях рассмотрения») удручает, но зачем подставлять рядового служащего департамента, если все вышестоящие изъясняются не лучше?

Но этим дело не кончилось! Делу был дан ход! «Рассмотрение» продолжилось, на моё имя пришла депеша из Следственного комитета РФ. Цитирую: «Ваше обращение от 09.11.2012, поступившее из Администрации президента Российской Федерации, содержащее сведения о рейдерском захвате Литературного института имени Горького, направлено для рассмотрения по подведомственности в Генеральную прокуратуру Российской Федерации. О результатах рассмотрения Вы будете уведомлены в установленном законом порядке». Подписан сей документ инспектором 2 зонального отдела управления процессуального контроля за следственными органами — во как!

Фамилию указывать опять-таки не хочу, но диву даёшься, как зашифрована должность сотрудника Следственного комитета, осуществляющего процессуальный контроль за следственными органами. Тут у меня мелькнула здравая мысль: Литинститут мог бы пригодиться всем российским чиновникам, остро нуждающимся в лекциях по культуре и грамотности письменной речи (как показывает ТВ, устной — тоже). Жаль, не понимают они этого. Да и вышестоящее кремлёвское начальство, судя по всему, недолюбливает писателей. Первые лица государства привечают, как правило, лишь тех «мастеров пера», которые стали коммерчески успешными благодаря детективному жанру или ненормативной лексике. Об этом, в частности, убедительно сказано в статье известного критика Владимира Бондаренко «Палёная» литература», которая в позапрошлом году была опубликована в журнале «Наш современник», а также размещена в Интернете.

Однако я отвлёкся от сюжета. Как же дальше продвигалось «рассмотрение по подведомственности» и чем оно мотивировалось? Оказалось, и Следственный комитет РФ, и Генеральную прокуратуру больше всего «растревожил» в нашем коротком обращении к Президенту призыв не допустить рейдерского захвата Литинститута. Меня, слава Богу, не стали вызывать на ковёр в Москву и допрашивать, какие у меня есть сведения о потенциальных рейдерах. Но именно этот вопрос мне задал следователь родной Набережночелнинской прокуратуры, куда и поступило распоряжение из столицы разобраться и, надо полагать, предотвратить возможный захват. Ну как же ты, говорю сам себе, не мог предугадать, что, обращаясь к Президенту, писать объяснение будешь земляку-следователю? Я и написал (не подводить же человека, у него служба такая), что сведения о возможном рейдерском захвате я почерпнул из сети, из многих публикаций российской прессы, из теленовостей, где неоднократно сообщалось примерно следующее: «Поговаривают, что одному олигарху так хочется заиметь особняк Герцена, что у него от необладания им даже поднимается температура по вечерам» (Александр Ольшанский. «Литинститут: ЕГЭнахом побивахом». Памфлет. http://www.aolshanski.ru. «Аргамак. Татарстан» № 4 (13)). Имени и фамилии этого олигарха ни я, ни Ольшанский, к сожалению, не знаем, как не знаем и других конкретных лиц, якобы желающих открыть по адресу Литинститута пятизвёздочный отель и ресторан «Герцен», вложив в это дело свои капиталы.

А из прокуратуры города Набережные Челны, где я живу с рождения, где находится редакция литературного журнала «Аргамак. Татарстан», 11 января 2013 года поступил такой ответ: «На Ваше обращение о незаконных действиях в отношении Литературного института имени Горького разъясняю, что указанный институт находится по адресу: г. Москва, ул. Тверской Бульвар, д. 25, таким образом в случае выявления фактов и признаков рейдерского захвата института Вы вправе обратиться в органы внутренних дел г. Москвы с сообщением о преступлении».

Что ж, спасибо — напомнили адрес института, в котором учился и я, и другие подписанты. Не менее актуальным и «полезным» выглядит совет — в случае «выявления фактов и признаков рейдерского захвата института Вы вправе обратиться в органы внутренних дел г. Москвы с сообщением о преступлении».

Круг замкнулся, приехали! Хоть плачь, хоть смейся над идиотским бумерангом, над абсурдной чиновничьей чехардой, участники которой будто газет не читают, новости ТВ не смотрят, коли всерьёз ухватились за строчку о рейдерах! Гоголь и Салтыков-Щедрин отдыхают! Эта готовность вытянуться во фрунт, создать видимость деятельности в поисках «стрелочника», потом поставить галочку и отчитаться напоминают что-то очень нехорошее в нашей истории — и отдалённой, и близкой.

Подумалось — и это всё, к чему пришла нынешняя демократия? На этом история с нашим протестом, надеюсь, заканчивается. Родной творческий вуз, который дорог нам так же, как дорог России Пушкинский лицей, мы общими усилиями отстояли, но, что случится в ближайшем будущем, Бог весть. Надо быть начеку!

Николай АЛЕШКОВ,

главный редактор литературного журнала «Аргамак. Татарстан»,

выпускник Литинститута 1982 года.

"АРГАМАК" № 1(14)•2013

<<< назад

Олег Лоншаков

Родился в 1975 году в городе Набережные Челны. В 1992 году  поступил на филологический факультет Набережночелнинского государственного педагогического института, по окончании которого 12 лет преподавал на кафедре русского языка и литературы. Работал журналистом на телевидении, регистратором торжеств, звукооператором. В настоящее время занимается организацией праздников. Печатался в журналах «Аргамак», «Идель», «Отчий край» и  газете «Провинциальный интеллигент», а также в антологии челнинской поэзии «Под небом высоким». Первая и пока единственная его книга вышла в 2009 году под названием «По обе стороны окна».

СТИХОТВОРЕНИЯ

***

По эту сторону окна

поэту грезилась весна.

Он много вёсен сочинил,

он много перевёл чернил.

Порой овации срывал,

но вот окна – не открывал.

Он думал – всё поймёт и так,

он думал  за окном – пустяк.

Там жизнь: прекрасна и страшна,

там настоящая весна.  

Летнее

Я на третьем этаже.

За окошком ветви сада.

Виноград созрел уже.

Что ещё для счастья надо?

Ты в саду стоишь одна.

Наблюдая за тобою,

Я свисаю из окна

Виноградною лозою.

Я любым движеньям рад 

Твоих губ, ресниц  и ножек.

А ты любишь виноград

И меня чуть-чуть, быть может.

***

Ничего не возьму из прошлого   –

всё сложилось как-то не так.

Что осталось во мне хорошего?

Только то, что люблю собак.

Мы с любой собакой делили

пополам любую еду.

Не за то, чтоб меня любили,

не за то, что в рай попаду,

а за то, что я был им нужен

и за то, что хотел обнять,

понимая, насколько хуже

я любой из этих дворняг.

Я когда-нибудь перестану

жить на свете среди людей,

от бессмысленности устану,

от безумных устану идей.

И тогда, обо мне не плача,

иногда, посмотрев  назад,

среди добрых взглядов собачьих

поищите мои глаза.

***

Человек. Собака. Лето.

Человеку не спалось.

Размышлял о жизни этой:

что-то в ней не удалось?

Он поэтом был.  Наверно,

в спорах с близкими ему

вёл себя высокомерно,

сам не зная почему.

И не мучился виною,

но, поднявши взгляд к луне,

понял вдруг, что под луною

он с собакой – наравне.

Ведь стихи его не слышат

ни собака, ни луна.

Он гулять с собакой вышел,

но гуляет с ним Она.

Значит всё начать сначала?

Где-то в жизни был не прав?

А собака сочиняла 

под луною новый "гав".

Так до самого рассвета

и не вместе, и не врозь:

человек, собака, лето.

Человеку не спалось.

Михалыч

Вновь зовёт Михалыч  на рыбалку.

Так порой бывает, что мужчины

(это им не свойственно), однако

поболтать желают без причины.

Мне, конечно, некогда, но всё же

съездить надо  – на исходе лето.

Чем-то мы с Михалычем похожи,

может тем, что оба мы – поэты:

чувствуем гармонию с природой,

этот город нам, как неприятель.

Потому и не заметна, вроде,

непохожесть наших восприятий.

Удочку закину, и строка

за строкою по закату хлещет…

А в ответ Михалыч мне: «Ага,

ты червя насаживай покрепче…»

***

Я продажный поэт-алкоголик.

Бьётся ямбами сердце моё.

Что мне нужно? Бутылку и столик,

да салфетку и ручку на нём.

Никогда и не жил я иначе:

в этом мире лишь пью и пишу…

Если плакать хотите – заплачете.

Посмеяться? Так я рассмешу.

Свою душу, сегодня без скидки,

(вы за это простите меня)

я за слёзы готов и улыбки

на салфетку стихами ронять.

Провинциальная любовь

Мне в городе твоём немного тесновато,

но то, что мы вдвоём – разглаживает ширь.

Нечаянной любви мы развернули ватман.

А дальше: акварель, гуашь, карандаши…

Мы взрослые уже, но в живописи – дети.

Наивен наш пейзаж, в нём мастерства – на грош:

мы на траве вдвоём, над нами солнце светит,

а с правой стороны накрапывает дождь.

Такой вот реализм – разорван на две части.

То счастье, то печаль. То радость, то тоска.

Я в городе твоём не так бываю часто.

Я редко счастлив был, зато – наверняка.

Я в городе твоём…  Вокруг бушует ливень…

Как хорошо, что я запомнил адрес твой.

Пусть ватман, а не холст. И пусть пейзаж наивен.

Когда рисуешь жизнь, причём здесь мастерство.

***

Вчера – четверг, сегодня – пятница.

Вчера – поэт, сегодня – пьяница.

Вчера был рад всему без повода,

сегодня ощущенье холода.

Так наступают, неужели, 

мои семь пятниц на неделе.

Стучусь к тебе – закрыты двери.

Мне остаётся только верить:

придёт суббота, как спасение,

а после будет Воскресение.

Дон Жуан

Разве я похож на Дон-Жуана?

Да какой я, к чёрту, Дон-Жуан…

Не по мне скучает донна Анна.

Не по мне коварство и обман.

Я романтик, звёздами влекомый.

Вас, как идеал, боготворю.

Так я каждой девушке знакомой

или незнакомой говорю…

И они распахивают двери,

душу мне и тело отдают,

потому что мне нельзя не верить,

ведь я каждой правду говорю.

***

Красивая картошка

из рваного мешка

просыпалась немножко,

просыпалась слегка.

И, падая, считала, 

что жизнь не удалась,

ведь не о том мечтала,

не для того жила.

Всю жизнь росла без света,

мечтая выйти в «свет»…

Не знала, что  за это

ей стать придётся где-то

гарниром для котлет.

Ей быть бы знаменитой

на кухонной плите,

а тут на пол немытый

упала в темноте.

Ах, бедная красавица.

Какой нелепый крах.

Мы все сидим, нам нравится

сидеть в своих мешках.

Здесь главное – не рыпаться.

И так всё хорошо…

А я хочу просыпаться.

Но крепок мой мешок. 

***

Я порою, вглядываясь в лица,

понимаю – Дарвин был не прав:

кто-то происходит от лисицы,

у кого-то предком был жираф.

Тот, что справа – точно от медведя,

слева – щука плещется в воде.

А передо мной такая леди –

явное потомство лебедей.

Но когда я просыпаюсь рано,

Мне, порою, кажется с утра:

в зеркале я вижу обезьяну…

Может, Дарвин всё-таки был прав?

Ваза

Податлива, молчалива.

Ты глина, но станешь вазой

в руках его терпеливых

когда-нибудь, но не сразу.

И с ярко-кричащим рисунком

без памяти и без веры

ты станешь вдруг тонкой и хрупкой

изюминкой интерьера.

Закончится всё внезапно:

движеньем нечаянным вазу

уронит он с полки на пол.

Когда-нибудь, но не сразу.

Посмотрит. Оценит взглядом:

«А может быть склеить части?»

А после подумает: «Надо ли?»

И тихо шепнёт: «На счастье…»

***

Пахло осенью, дождик капал,

ты зашла ко мне невзначай,

скинув чёрные туфельки на пол,

словно сбросив свою печаль.

Пробежала, сверкнув глазами,

разрешения не спросив,

и упала на кресло в зале,

ногу на ногу положив.

«Может чая?» – «Конечно, чая».

Развивалось всё не спеша:

я стаканы наполнил, нечаянно

мы сплелись с тобой в брудершафт.

Дальше – платье, упавшее на пол…

Был забыт недопитый чай.

Пахло осенью. Дождик капал.

Ты зашла ко мне невзначай.

***

Опять темно. Опять моё окно

единственное с темнотой не дружит

и падает на дно огромной лужи.

Я там – за ним. Я падаю на дно.

А мне комфортно там, где не тревожит 

меня никто, при этом мне светло.

Прошу тебя, нечаянный прохожий

не наступи на хрупкое стекло.

Ностальгия

Никуда не рвался в этом мире.

Да, хотелось. Только мне милей

Родина в трёхкомнатной квартире  –

за окошком пара тополей.

Вырвались-разъехались другие,

вспоминают Родину в тоске.

Мне хотелось тоже ностальгии

где-нибудь у моря на песке.

Но когда бессмысленно срубили

под окошком утром тополя,

у меня был приступ ностальгии.

Родина у каждого своя.

***

Пассажирский поезд

ехал из Читы.

К морю ехал полем

и через мосты.

Я – ему навстречу

в поезде другом –

молод и беспечен,

свой покинув дом,

ехал без причины,

сам не знал – куда?

Поезд, иногда, 

лучший друг мужчины.

Где-то у оврага

встали поезда:

"Эй, привет, бродяга!"

"Эй, привет, Чита!"

***

Вдруг занавеска упадёт…

И все увидят тел сплетение,

и соберётся черной тенью

высоконравственный народ,

чтоб в обнажённое окно

смотреть с особым любопытством.

Все будут говорить одно:

"Какая наглость и бесстыдство…"

А нам плевать, что есть окно.

А нам плевать, что могут слышать,

ведь нам дано, наверно свыше,

двоим переплестись в одно.

Нет, нас нельзя остановить.

Лишь обсудить слегка обидно.

Наверно истинной любви

в чужом окне совсем не видно

***

Бармен, мне рюмку водки! И едва

лишь закушу я долькой апельсина,

как сразу стану добрым и красивым…

Но больше мне не стоит наливать.

Иначе будут помнить поутру,

как пил всю ночь я и не напивался,

читал стихи и нежно целовался

с той, что сейчас за столиком в углу.

Так было и не раз, но дуракам

урок не впрок, как, впрочем, и поэтам.

Зачем ты наливаешь мне стакан?

Неужто сам я попросил об этом?

***

Видно в этот мир туристом

 я осознанно попал.

Может  путь я свой тернистый 

сам из многих выбирал.

Оплатил его без долга,

но не помню чем и как.

Только жаль, что ненадолго

туристический контракт.

В нём и тени есть, и краски,

но равна, как ни прочти,

неожиданность развязки

окончанию пути.

Может в том и есть расплата,

что, привыкнув к жизни, я

восприму её утрату

как конечность бытия.

***

Он говорил, держа у рта

почти огарок сигареты,

о том, что он начнёт с утра

совсем другую жизнь. С рассветом

он перестанет быть плохим,

он бросит пить, курить, бояться.

Опять начнёт писать стихи, 

опять научится смеяться.

Ещё затяжка – горький дым.

Огонь погаснет, дым останется…

Нет, он не сможет стать другим.

Другая жизнь другим достанется.

Ему с рассветом и не встать,

он так устал от жизни этой.

Но как приятно помечтать.

На кухне. Ночью. С сигаретой.

***

Жизнь, похожая на сигарету:

и себе, и другим во вред.

Призовёт меня бог к ответу:

«Что ты сделал за столько лет?».

«Я писал!» – «Это может каждый!»

«Но я в рифму!» – «А всё равно,

никому поэтической жажды 

от рождения не дано.

Предназначенность каждого в мире

не в стихах, а в чём-то ином.

Дом построил?» – «Живу в квартире…»

«Но квартира ведь это – не дом.

Сына вырастил?» – «Только дочку…»

«Всё, порвалась фамилии нить!

Почему ты поставил точку? 

Мог бы сына теперь растить!»

Но зато из бездарья-безверья

выжимал я по капле воды,

поливая стихи, как деревья,

чтоб они превращались в сады.

Берёза

Начинаются майские грозы,

и соседка моя – берёза,

испугавшись грозы немножко,

постучалась в моё окошко.

Пусть родни у ней – целые рощи,

от соседа порою проще,

постучавшись, дождаться ответа:

"Не волнуйся, ведь скоро лето".

***

Вновь половодье, вновь весна…

Хоть между нами полный штиль, 

Наверно, в том моя вина,

Что вёсел нет и лодка – в гниль.

С тобой я говорю в стихах,

Но между нами рифмы нет,

И мы на разных берегах,

И нам уже по тридцать лет.

Ты – там, пока ещё ни с кем,

Но в поиске уже твой взгляд…

Я – здесь на глине и песке

Стихов выращиваю сад…

***

Почему я не выспался?

Куролесил с тобой!

С неба дождичек сыпался,

Словно наша любовь.

Так: ни жарко, ни холодно.

Бес попал – под ребро.

Ты конечно не золото –

Ты моё серебро.

Счастья нет в изобилии,

Лишь один только вред.

Мы с тобою любили ли?

Может – да, может –  нет.

А какая нам разница…

Хорошо? Хорошо!

Веселись же, красавица,

Я ещё не ушел.

***

Я слышу музыки шаги,

Которые всё ближе, ближе…

Но я тебя ещё не вижу,

Лишь чувствую, как мы близки.

Лишь ощущаю, как, вначале

Немного робко и несмело,

Моей касаешься печали

То чёрной клавишей, то белой.

Я знаю, долго мне бродить

По тёмным комнатам придётся,

Бояться, что вот-вот прервётся

Тех звуков тоненькая нить.

Тогда, быть может, невзначай 

Мы позабудем друг о друге.

Играй, пожалуйста, играй –

Веди меня на эти звуки…

Я дверь открою – я нашёл,

И окажусь в огромном зале.

Здесь свет, здесь всё, к чему я шёл:

Здесь ты играешь на рояле.

***

Вот –  бессмысленный мой перекрёсток.

И откуда он только возник?

Если прямо – допрос перекрёстный,

а направо – сразу тупик.

А налево – крест деревянный,

мелом надпись: конец пути.

И стою я весёлый и пьяный.

И мне некуда дальше идти.

Может, я и не всё понимаю, 

может, я и не чувствую суть,

но, приветствуя, шляпу снимаю

перед теми, кто знает путь.

Всё идут они, шаг наращивая,

всё стремятся куда-то успеть.

И, увидев меня, стоящего, -

кто плюёт, кто кидает медь.

***

По набережной набожно –

старушки, старики.

Как голуби, на набережной

их шляпы и платки.

А мы с тобою грешники,

не виделись давно,

над речкою в орешнике

пьём крепкое вино.

Внизу у самой речки –

и церковь, и мечеть…

В нас нет противоречий:

гармония речей.

Меня ты жизни учишь, 

а я тебе – стихи.

И нас с тобой не мучает,

что есть у нас грехи,

что нам с тобою надо бы

спуститься вниз давно.

И мы с тобою рады бы,

но есть ещё вино.

Мы в этой жизни радужной 

пока грешим слегка,

чтоб в старости по набережной,

как голуби, шагать.

***

Камасутра отдыхала…

Наши так сплелись тела:

я тебе был одеялом,

ты подушкой мне была.

Так уснула ты со мною,

долго спавшая одна.

И проснулись мы весною,

и в душе была весна.

Расплетаться не хотелось, 

хоть и тело затекло.

В нас, как в зеркало, смотрелось

солнце с неба сквозь стекло.

***

По утру – роса,

По росе – сапог…

У собак глаза – 

Неба лоскуток…

В них тоска и боль,

Их нельзя забыть…

Только что с тобой?

Ты пришёл убить…

И, загнав патрон

В воронёный ствол,

Ты зачем потом

Взгляд её нашёл…

Это целый мир 

Смотрит на тебя…

Строгий командир?

Бог ему судья.

Он тебе сказал, 

Да видать не впрок:

"Не смотри в глаза,

А стреляй в висок".

Выбирай, пока 

Время есть ещё…

Поднялась рука,

И открылся счёт…

И как – будто с ней

Умирал ты сам….

Что ж ты, дуралей,

Ей смотрел в глаза…

Спирта два глотка…

Что изменится?

Совесть – не тоска,

Не развеется.

Поживёшь вот так

И поймёшь: страшней

Бешенства собак

Бешенство людей.  

***

Вырываюсь, как лист из тетради,

из объятий твоих в полпятого,

перепачкан в губной помаде,

вдвое свёрнутый и помятый.

Твой  exlibris  на мне поставлен.

Ты уверенно неотразима.

Открываю глаза, как ставни,

но смотрю почему-то мимо.

А вокруг нерасцветшее утро:

толи поздно уже, толи рано.

Всё посыпано белой пудрой

начинающегося тумана.

И внутри туман, и снаружи.

Мы достигли, чего хотели:

ты нужна мне, тебе я нужен,

но у нас различные цели.

Для тебя я – один из многих,

как в ладошку упавший листик.

Ты всё в поиске истин новых.

Я же в поиске вечной истины.

***

Опять сказала: "Ты дурак.

Писал стихи? Кому ты нужен?…"

Я сам себе готовлю ужин.

Смотрю в окно – там полный мрак.

Наверно жизнь моя иначе

могла сложиться, но стихи,

пусть не приносят мне удачу,

зато не так уж и плохи.

Кто не сумел добыть огня,

тому и оправдаться нечем…

А я сумел – внутри меня

горят стихи мои, как свечи.

***

Гуляли женщины красиво: 

бутылка водки, две – вина.

Ведь в том и прелесть коллектива,

что пьётся каждый тост до дна.

Все разошлись, и лишь она

решила в темноте остаться.

Кого найти, куда податься,

чтоб праздник выпит был до дна?

В ответ скулила тишина,

душили приступы сомненья.

Над ней куражилась сполна

шестая степень опьянения.

Ей не хватало впечатления,

зато хватало куража…

И как по лезвию ножа,

шагала по проспекту тенью.

С утра боль будет бить по темени.

С похмелья выпить бы вина.

Она лежит, теряя время,

всё вспоминая имена:

всю ночь в кого-то влюблена 

была. Ах, вспомнится едва ли.

Но праздник выпит был до дна…

Красиво женщины гуляли.

***

Собака лежала 

у запертой  двери,

вплотную прижалась

к светящейся щели.

Шумела вода,

вырываясь, из душа.

Так было всегда,

если близился ужин.

И ждать ей осталось 

как будто недолго,

но запах металла

сбивал её с толку.

Нечаянный запах 

с какой-то начинкой

из крови и страха,

немного с горчинкой.

Откуда он взялся 

тот запах метала?

Собака про многое

 в жизни не знала:

что смысла искать в ней 

не стоит пытаться.

Что проще уйти иногда,

 чем остаться.

Что рядышком в жизни 

любовь и измена.

Что кровь – это жидкость,

текущая в венах.

Что в мире есть преданность, 

но есть и предательство.

Ей было неведомо 

и то обстоятельство,

что запах металла -

от лезвия бритвы.

И вдруг зазвучала

собачья молитва.

Всё выше и чаще 

над шумом воды

звенело скулящее

чувство беды.

Его не спасут,

обнаружив нескоро.

Потом понесут

по пустым коридорам.

Уже безвозвратно

он с нею расстанется.

Лишь бурые пятна

да запах останется.

Тот запах холодный,

почти незнакомый.

Собака голодной 

останется дома.

И выть напролёт

будет дни и недели.

А после умрёт 

у него на постели…

Так в жизни бывает:

приводит, поверьте,

предательство – к смерти,

и преданность – к смерти.

***

Ты знаешь, я недавно понял, 

что вовсе нет меня нигде.

И там где ждут, и там где гонят

я – только образ для людей.

Всего лишь только впечатление,

как смерть чужая и любовь.

Кому-то, может, вдохновение.

Кому-то – головная боль.

Я лишь лирический герой.

Увы, стихам моим не верь ты:

пусть о любви пишу и смерти,

но сам не верю в них порой.

И пусть вскружилась голова,

увы, влюбилась не в меня ты,

а в поцелуй со вкусом мяты,

в мои красивые слова.

И там где ждут, и там где гонят

меня пытаются понять…

Едва ли ты поймёшь меня,

я сам себя ещё не понял.

Орган в Пицунде

В Пицунде будешь, в древний храм 

под вечер приходи…

Ты странный вздох услышишь там,

потом ещё один,

потом ещё, но только вдруг,

ты не заметишь как,

переплетутся вздохи в звук,

пришедший сквозь века.

И, словно наступил рассвет,

проснётся древний храм…

Сидит сутулый человек

у клавиш где-то там.

Но он почти не виден вам,

играя свой концерт.

А может это дышит храм,

а человека нет…

наверх

<<< назад

Светлана Константиновна Грунис (Ивличева) родилась в Казани. Окончила физический факультет Казанского государственного университета. Работала в научно-исследовательских институтах города. Замужем. Двое детей.

Посещает литобъединение «Белая ворона» при медуниверситете и ЛИТО имени Марка Зарецкого при музее А.М. Горького. 

Публиковалась в журналах «Казань», «Идель», «Дети РА», в газетах «Выбор», «Провинциальный интеллигент» и др. Печаталась в коллективном сборнике «Ковчег», а также в третьем выпуске альманаха «Галерея» Казанской писательской организации Татарстанского отделения Союза российских писателей. Издала три сборника своих стихотворений «Душа поэта, как открытый нерв…», «День цветоприношения», «Форте …пиано…».

Участник Международного фестиваля современного  искусства «Kremlin Live», «Аксёнов-феста», Межрегионального фестиваля «Хайкумена-на-Волге-2012», Волошинского фестиваля в Коктебеле. Лауреат городского музыкально-поэтического конкурса «Песня, гитара и я». Работала в жюри городского конкурса «Песни моей души».

Стихи

Затяжные дожди

Который день дожди, забыв о лете,

Окрасив небо в безучастно серый,

Соединяют утро, день и вечер

В безликую воды несоразмерность.

Привычная картина – дом напротив,

Заласканный глазами наших окон,

Обыденной и праздной жизни оттиск,

Запеленатый в быт уснувший кокон…

Скользит устало взгляд по мокрой крыше,

Безжалостно отмытой до изнанки,

Окно закрыто, мне совсем не слышен

Печатный стук дождя, его морзянка.

Мир, погружённый в сумрак, безнадёгу,

Без солнца, без тепла насквозь продрогший,

Похожий на огромную амёбу…

Я с антресолей достаю галоши!

* * *

Прошедших будней панораму

Мне память часто выдаёт,

И заунывно, будто в гамме,

Скользит по ней – назад-вперёд…

Где чувства, что звучали – forte,

Где vivo-presto –  прежний темп,

В piano –   слышатся аккорды

Во днях, похожих на – refrain.

Движенье жизни в – moderato,

Crescendo – длится ровно такт,

Лишь сердце бьёт в груди – staccato,

Душа же просится – в антракт…

Бессоница

Жестка в бессонницу кровать,

Мечусь по ней, меняя позы,

Мой блудный сон ушёл гулять,

И дарит ночь метаморфозы.

Шумят деревья за окном, 

Глядит луна бесстыжим оком,

И всё, что беззаботно днём,

В ночи становится морокой:

Вот, не пугаясь темноты,

Орут на улице коты,

Сигнализация вопит,

А за стеной сосед храпит,

Скрипит визгливо половица,

А мне не спится и не спится…

Проза

Зимний день

Морозный день промелькнул яркими золотыми бликами по стенам. Солнечные лучи на оконных узорах преломлялись, рассыпались на мелкие разноцветные лучики, создавая ощущение нежданного праздника. Но зимний день короток, наступил вечер: дневное светило сменилось ночным, щедро дарящим серебро. Яркий свет луны и большого уличного фонаря отогнали сны в неизвестном направлении. Видимо, по этой причине не спалось и Зиме и, чтобы как-то развеять бессонницу, она стала тормошить аккуратно разложенные сугробы, теребить ветви уснувших деревьев, бросаться лёгкой позёмкой под ноги запоздалых прохожих, тихо подвывая от удовольствия и приглашая всех поиграть. Но в игру никто не вступал, и тогда настроение у Зимы испортилось: она стала бросать пригоршни снега налево и направо. В окна домов. В остывшие птичьи гнёзда. Деревья, приютившие их, отчаянно размахивая нагими ветвями, пытались защитить хрупкие сооружения. Ясный взор фонаря замутился от роящихся в диком хаосе снежинок. Небо и земля слились воедино. И в этой неразберихе, шаг за шагом, Зима подчинила себе город – засыпала дороги и тротуары, ледовые площадки ребятни, нахлобучила уродливые шапки на деревья и дома. Мороз под шумок исчез. Но растущий вверх столбик термометра за окном не сильно радовал, от воя метели было жутко и холодно…

Зеркало

Обычное стекло с тонким слоем амальгамы, очень хрупкое в неосторожных руках, хранящее бесчисленное множество человеческих тайн: любовных сцен и безобразных ссор, весёлых праздников и грустных расставаний…

Правдивое, как никто другой.

Такое откровенное утром и снисходительное вечером.

Стареет вместе с хозяйкой, в его мутной дымке она, по-прежнему, молода и прекрасна. Безобидный обман приятен.

Его преданные глаза прикроют полотном в тот день, когда хозяйки не станет, и она запомнится ему живой и красивой…

Трёхстишья

* * *

Погадала на ромашке:

испортила и цветок,

и настроение…

* * *

Серая моль – 

из семейства бабочек,

но кто её любит?..

* * *

Родители – 

ангелы-хранители

земные…

* * *

Ремни дорог 

крепко опоясывают город – 

трудно дышать…

* * *

Бежим по жизни.

А что серьёзного 

можно создать на бегу?..

* * *

Одуванчики

Солнечная молодость, 

седая старость – 

всё как у людей…

* * *

Сплошной стеной идёт дождь.

Мир сузился

до размеров зонта.

* * *

Ушатами дождевой воды

охлаждает землю

Осень.

* * *

Падают снежинки

на нежные щёчки яблок.

Ранний снег.

* * *

Наконечником стрелы

пронзает небо

стая журавлей.

* * *

Осень.

Затихает природа.

Шуршит, укладываясь спать.

* * *

Печатный стук дождя:

диктует свои грустные стихи

Осень.

* * *

Пятипалый лист

упал на землю.

Последнее рукопожатие.

* * *

Льёт сильный дождь.

Бегут по улицам 

ручейки зонтов.

* * *

Серое небо.

Серые будни.

Серые мысли. Осень.

* * *

Тихо в осеннем саду:

шелест листьев,

да стук яблок о землю.

* * *

Бабье лето.

Выглядывает из земли

доверчивая травка.

* * *

Зима неторопливо

стеклит

окна водоёмов.

* * *

Весна. Торопливая 

мать-и-мачеха 

выскочила из земли нагишом.

* * *

Тёплые руки 

весеннего дождя 

выгребают снег из закоулков.

* * *

Вопли котов и 

сигнализаций машин. 

Весна в городе.

* * *

Румянами утренней зари 

красят свои щёки 

облака.

* * *

Стрекозы и бабочки 

рисуют в воздухе 

вязь жизни.

* * *

Луна – ночной фонарь. 

К нему слетаются 

звёзды-мотыльки.

* * *

Молчаливый шифоньер

надёжно хранит 

крик моды…

* * *

Убирают с улиц 

трамвайные пути. 

Трамвай ушёл… в прошлое?

* * *

Не закрыть многоэтажкам неба 

над куполами

 и минаретами.

* * *

Ссутулилась

старая Казань,

соседствуя с новоделом.

наверх

<<< назад

БИОГРАФИЯ

Наталья Александровна Вердеревская (1927 г.р.) проживает в Елабуге. В течение 43 лет работала на кафедре литературы Елабужского государственного педагогического института (с 2004 года – Елабужский государственный педагогический  университет, в настоящее время – Елабужский институт К(П)ФУ), двадцать лет руководила кафедрой. Филолог, специалист в области истории литературы 40-60-х годов XIX века (автор трёх книг и ряда статей) и фольклора (составитель трёх фольклорных сборников). Кандидат филологических наук, доцент, имеет звание почётного профессора ЕГПУ. В настоящее время на пенсии.

С конца 1990-х Вердеревская – член Союза российских писателей. Ей принадлежат три сборника стихов: «Провинциальные стихи» (1998), «Невеликие города» (2003), «Осень с дыханьем весны» (2007). В эти же годы выпущены две книги: «Двадцать лет спустя. Этюды о поэзии Владимира Высоцкого» – литературоведческое исследование – и «Мы дети тридцать седьмого» – стихи и статьи по общей теме сталинских репрессий 30-50-х годов.

С журналом «Аргамак» Наталья Александровна сотрудничает с момента его основания, входит в состав редколлегии. На страницах альманаха неоднократно печатались её стихи («Баллада о речке Дарье», «Три площади», подборка стихов в одном из номеров) и статьи: «Новая Илиада: против и за» (о книге Петра Прихожана «Новая Илиада»), «В защиту пословицы» (о «татарской» теме в русском фольклоре), «Параллельно интернету» (о сборниках поэзии, издаваемых в российской глубинке). В очередном номере «Аргамака» печатается статья «Природа смеха в стихах Владимира Высоцкого».

СТИХОТВОРЕНИЯ

Горящее лето

1.

Сорок дней и сорок ночей

жара,  жара, жара.

Сорок дней и сорок ночей

сегодня, как и вчера.

Небо тенью над головой.

Земля тверда, точно камень.

Мечемся меж обмелевшей рекой

и мёртвыми родниками.

Ягоды высохли, не созрев.

Травинка желта между плит.

Что гадать: это Божий гнев

Или природа мстит?

Сорок дней и сорок ночей…

Пот стекает с лица.

Сорок дней и сорок ночей.

Начало конца.

2.

«Россия в огне» – из излюбленных штампов.

Россия в огне революций и стартов.

 Победные зарева новых свершений,

как сталь закалившие цепь поколений.

Огни Днепрогэса, огни космодрома – 

во имя прогресса и очень весомо.

Как часто всё это произносилось!

Со временем, правда, поизносилось.

Россия в огне – без метафор и тропов.

Гигантский костер на востоке Европы.

Леса полыхают гектар за гектаром.

Торфяники дышат убийственным жаром.

Ломаются сосны – горелые спички

(а где-то опять произносятся спичи)

и вот уже в считанные мгновенья

сметаются огненным валом селенья.

Печальная тема ещё не допета.

Забудут ли люди горящее лето?

Анна

Зима пришла не вовремя, 

негаданно – нежданно.

Метёт метель за окнами

четвертый день подряд.

Я вижу: в снежном облаке

скользит, как призрак, Анна.

Святая иль пророчица –

так люди говорят.

Есть имена неброские,

немодные и милые,

в чьи именины помнится

почти что ни о ком.

Они пропахли росами,

(а может, даже миррою),

горчинкой тополиною

да летним холодком.

А в этом старом имени – 

дыхание пустыни,

звезда над древним городом,

пастушеский напев.

В нём ветер струны трогает

в старинном клавесине,

свидетеле печалей

ушедших королев.

Зиме ещё пять месяцев

трудиться неустанно.

А что позднее сбудется –

и предсказать нельзя.

Летящею походкою

Идет по снегу Анна, 

над временем, над вечностью, 

над пропастью скользя.

Девочка на планете

Живёт на Планете девочка 

вдали от столичного грома, 

в городе небогатом,

где ещё помнят Вчера.

Всё у неё, слава Богу,

благополучно дома:

и папа, и мама здоровы,

и бегает в школу сестра.

Живёт на планете девочка

Анастасия, Настенька.

В февральскую ночь рождённая

(ещё далеко до весны)

с курчавыми волосёнками,

улыбчивая, рукастенькая,

с глазами зелёно-карими

немыслимой глубины.

Прабабушка Анастасия

звалась по-иному: Ася.

Ровесница мне и подруга,

да только не в срок ушла.

Была она доброй и сильной,

внукам желала счастья,

а вот на свадьбы их ранние

прийти уже не смогла.

Живёт на Планете девочка,

носит хорошее имя.

Мир для себя открывает

добрый и обжитой.

Живёт на Планете девочка, 

любимая всеми родными,

рождённая, я уверена

под самой счастливой звездой.

Учёные и политики 

жаждут великих свершений.

Нам их планы до лампочки,

да и кому нужны?

Живёт на Планете девочка.

Незыблема связь поколений.

Мы верим: всё будет к лучшему.

И мы дождемся весны.

Из цикла «Восточный календарь»

Обретенья и потери 

мы подсчитываем к февралю.

К нам приходят различные звери

по восточному календарю.

Годы крысьи, драконьи и птичьи.

Увлекательное кино.

А годов в человечьем обличье

нам дождаться не суждено.

1. Привет Крысам

«Соседка, слышала ль ты добрую молву»? –

вбежавши Крысе Мышь сказала.

                                                           И.А. Крылов.

Соседка, слышала ль ты добрую молву?

Год крысы настаёт, мышам теперь раздолье.

Им полагается – что в поле, что в подполье – 

пить в лужице винцо, грызть сало и халву.

Я по рожденью Кот, но с Крысою в родстве.

Благодарю судьбу за сей подарок скромный.

Ей в лапках целый год держать наш мир огромный

в небесной синеве и трепетной листве.

Всем Крысам мой привет. Они опять, как встарь,

сквозь розы и шипы идут к заветной цели.

Они не плачутся – и раньше не умели.

И да поможет им всевластный Календарь.

2. Заяц и Кот

Прибавилось света – совсем не немножко.

Январь изнемог в новогодней гульбе.

К нам в гости пришла своенравная Кошка,

которая ходит сама по себе.

Конечно ж, Заяц – такой симпатяга.

Он белый, пушистый и друг детворы.

А Кот независим: известный бродяга

и любит подъезды, подвалы, дворы.

Нам год обещает всего понемножку, 

и верить не стоит пустой похвальбе.

Он будет, увы, своенравен, как Кошка,

которая ходит сама по себе.

Пусть всех нас минуют лихие мгновенья,

пусть полною чашею будет наш дом.

Дано человеку по праву рожденья

быть милым Зайчишкой иль гордым Котом.

3. Совет Змеи

Тринадцать – несчастливое число.

И с талисманом нам не повезло.

Гадюка, кобра, безобидный уж

ползут к нам из глубоких тёмных луж.

К пожарищу, где пепел и зола

змеиная тропинка пролегла.

Мы жмёмся у потухшего костра

и утешаемся: Змея мудра!

Мудра, умна она от жала до хвоста,

а мудрости прилична доброта

(и яд её, в размере малых доз

успешно лечит остеохондроз).

Нам предстоит теперь аж целый год

Жить в обществе бразильских анаконд,

змеиные повадки перенять, 

а может быть и шкуру поменять.

Не предавайтесь панике, друзья.

Ведь с нами – осторожная Змея.

Она, прожив уже мильоны лет, 

способна дать всем правильный совет.

Не верьте предсказаниям беды.

Не повторяйте всякой ерунды.

Декабрь прошедший всем нам дал урок, 

не закупайте соль и спички впрок.

Да, нынче наступает год Змеи. 

Но будут петь весною соловьи, 

цвести сады и зреть в полях хлеба, 

и всех нас ждет завидная судьба.

Он будет к нам по-человечьи добр – 

год анаконд и королевских кобр.

Весёлые стихи

о свином гриппе, менталитете и прочих серьёзных вещах

Грипп свиной и птичий грипп.

Человек, куда ты влип!

Город Мехико Далече.

Население калеча

грозный вирус в крайний срок

все границы пересёк.

Он идёт гулять по свету.

Он населит всю планету.

Ведь сегодня самолёт 

куда хочешь завезёт.

К нам пока ещё не прибыл

(от России что за прибыль?).

Впрочем, может быть, сейчас 

он шурует и у нас.

Врач велит: «Наденьте маски 

и гуляйте без опаски.

Одевайтесь, как спецназ, - 

пронесёт на этот раз».

Очень нежная забота, 

только что-то неохота.

Мы в России на авось 

всё надеемся, хоть брось.

Что, опасность неминуча?

Так своих болячек куча, 

а менять менталитет 

можно только раз в сто лет.

Пусть живут свинья и птица.

Им положено плодиться.

А пока возможность есть, 

нам положено их съесть.

В год Быка страшилок много.

Ими устлана дорога.

Принимать ли их всерьёз?

Это, знаете ль, вопрос!

Нет вакцины лучше смеха.

Применяй – и жди успеха!

Три площади

Спасение в том, что сумели

Собраться на площадь…

                        Белла Ахмадулина.

Болото застоя. Не слышно противного слова.

Свинцовые грузы уже повезли из Афгана.

На площадь Таганскую все приходили без зова:

певцы и поэты уходят бессмысленно рано.

Спасение в том, что сумели собраться на площадь.

Шли молча – как жили – но падали шоры запретов.

Доверившись сердцу (его не опутаешь ложью),

Москва провожала ненужного власти поэта.

А после молчанье опять, но молчанье иное:

молчанье страны, ожидающей первого слова.

И взрыв перестройки. И гласность с экранов волною.

И в кипы газет погружаемся снова и снова.

Был месяц восьмой девяносто какого-то года.

Надежд и лукавых химер нам с избытком хватало.

Но билась в висках обретенная нами свобода 

и в час испытанья на площадь людей собирала.

И люди пошли угрожающим танкам навстречу. 

И флаг-триколор подымался над зданьем впервые.

Здесь волю вершило свою старорусское вече.

Так площадь у Белого дома спасала Россию.

Немало несчитанных лет с той поры пролетело.

Детишки успели родиться и взрослыми стали.

И думали мы: от России осталось лишь тело,

а душу её олигархи давно промотали.

Но вот подступило: и встала Болотная площадь, 

десятками тысяч голов ощетинившись грозно.

Здесь самые разные стяги по ветру полощут.

Здесь самые разные люди, а мыслят не розно.

И дело не в том, победили или не победили, 

попутные ветры для нас или встречные ветры.

Гораздо важнее, что пройдены новые мили.

Не мили – так вёрсты. Не вёрсты – так дециметры.

Достаточно долго играли мы в «веришь – не веришь».

Мы много узнали за годы, но сделали мало.

А нас убеждают: достаточно хлеба и зрелищ, 

да здравствуют триллеры, шоу и сериалы.

Но людям, увы, недостаточно зрелищ и хлеба.

Им важно сознанье, что жили они не напрасно.

Россия – огромная площадь под сумрачным небом: 

скудна, неохватна и так бесконечно прекрасна.

наверх

23 февраля 2013 года в Национальном музее Татарстана прошла презентация новой книги стихотворений Лилии Газизовой «Люди февраля», которую она посвятила памяти своего отца – известного казанского журналиста, историка и общественного деятеля Ривката Газизова, недавно ушедшего из жизни.

<<< назад

БИОГРАФИЯ

Алешков Николай Петрович – ровесник Победы. Родился 26 июня 1945 года, то есть через два дня после великого парада на Красной площади. Его отец, Алешков Пётр Фёдорович, потомственный сельский кузнец, участник финской кампании и Великой Отечественной войны, вернулся после тяжёлого ранения в 1943 году в родную Орловку (село в Челнинском районе Татарской АССР, где поэт и появился на свет). Шесть послевоенных лет отец был председателем сельского Совета, потом снова вернулся в кузницу. Мать, Алешкова Марина Лаврентьевна, – простая колхозница, неграмотная, но мудрая женщина. Духовное пробуждение будущего стихотворца начиналось с её колыбельных песен и старинных народных сказок. В семье было пятеро детей, Николай – предпоследний. И единственный, кому приспичило вдруг писать стихи.

Первые робкие строчки у него появились в 12-13 лет. Десятилетку он закончил с мечтой стать журналистом. И стал им – ещё до армии был принят в редакцию районной газеты на должность выпускающего. Служил три года в Московском округе ПВО в звании рядового. После армии пытался учиться на журналиста в Казанском университете, но бросил его, ибо больше привлекала практическая работа в газете.

     Была пора странствий. Жил, работал корреспондентом различных газет в Казани, на Южном Урале, в Москве. В 1972 году вернулся на родину, в Набережные Челны – полагает, что навсегда. Хотя охота к путешествиям осталась и по сей день.

    Литературным творчеством всерьёз занялся после 30 лет. В 1976 году поступил на заочное отделение Литературного института им. А. М. Горького, где занимался в поэтическом семинаре Николая Николаевича Сидоренко (у него в своё время учились Рубцов, Шкляревский, Ольга Фокина). Закончил Литинститут в 1982 году. Вспоминает этот вуз с благодарностью. В Литинституте были замечательные преподаватели. На курсе учились талантливые ребята. С некоторыми однокурсниками Алешков дружит и сейчас.

  Творческая атмосфера в Набережных Челнах того времени тоже способствовала литературному взрослению. КамАЗ собрал здесь много замечательного народу, в том числе начинающих поэтов и прозаиков, которые организовали в 1971 году литературное объединение «Орфей». Оно в семидесятые и восьмидесятые годы весомо заявляло о себе публикациями в журнале «Новый мир», в издательстве «Молодая гвардия». В «Орфее» Николай подружился с Валерием Суровым, Русланом Галимовым, Георгием Сушко, Евгением Кувайцевым, Иваном и Павлом Юлаевыми, Инной Лимоновой, Петром Прихожаном, Верой Арямновой, Владимиром Гофманом, Юрием Кучумовым. Ныне «иных уж нет, а те – далече». «Орфеевцы» были требовательны к сочинениям друг друга, и это оттачивало перо.

   А с «орфеевцами» часто общался известный казанский поэт Николай Беляев, с которым Алешков знаком с 1968 года. И благодарен судьбе за то, что для него в Казани многие годы существовал ещё и «беляевский семинар». У Николая Беляева многие учились умению расслышать, понять и принять разные поэтические голоса, интонации и традиции. Лишь бы эти голоса не звали «по ту сторону гуманизма», как говорит подлинный русский интеллигент Беляев, вернувшийся в родную Казань после собственной «одиссеи», связанной с постперестроечным безвременьем. 

   Николай Петрович считает, что ему везло в жизни на хороших людей. Нельзя не упомянуть в их числе и Разиля Валеева. Он три года руководил в Набережных Челнах писательской организацией, а Алешков работал там литературным консультантом. Это были самые плодотворные годы в жизни челнинских литераторов – и татар, и русских. Именно в этот период Николай Петрович довольно активно занимался переводами с татарского, башкирского, чувашского, армянского языков. А первая книжка его стихов вышла в 1983 году.

  Всего же книг у поэта десять:

1. «Запомни меня счастливым» (стихи, Казань, Таткнигоиздат, 1983 г.);

 2. «Орловское кольцо» (стихи и поэма, Казань, Таткнигоиздат, 1988 г.);

3. «Лимит» (стихи в сборнике «Мужской разговор», Казань, Таткнигоиздат, 1993 г.);

4. «Дальние луга» (книга избранных стихотворений, Набережные Челны, Издательство «Светоч»,1995 г.);

5. «Это в Тарловке было» (краеведение и публицистика, Набережные Челны, Издательство «Светоч», 1996 г.);

6. «Вопреки» (стихи, Набережные Челны, Издательский дом «Стрежень», 2003 г.).

7. «Сын Петра и Мариши» (книга избранных стихотворений и поэм, Казань, Таткнигоиздат, 2005 г.).

8. «Свет небесный» (книга стихотворений, Москва, издательство «Московский писатель», 2007 г.).

9. «С любовью и нежностью» (избранная лирика, Казань, Таткнигоиздат, 2010 г.).

10. «От сердца к сердцу» (стихи 2007-2011 г., Казань, ПИК «Идел-Пресс», 2012 г.).

Что ещё вспоминается в связи с Набережными Челнами? Николай Петрович гордится тем, что участвовал в возведении родного города и в создании его творческой атмосферы. Десять лет он работал диспетчером на стройке. Более двадцати лет (в общей сложности) руководил городским литобъединением «Орфей». Но основными своими профессиями считает всё-таки журналистику и работу редактора. А поэзия – это призвание. Алешков не сторонник принципа «Ни дня без строчки!» Ему милее другой девиз: «Пиши только тогда, когда не можешь не писать».

В настоящее время работает главным редактором литературного журнала «Аргамак. Татарстан» (учредитель ОАО «Татмедиа»).

Публикации: стихи, а также публицистические материалы Н. П. Алешкова в разные годы (1970 – 2009) публиковались в журналах «Новый мир», «Волга», «Студенческий меридиан», «Идель», «Аргамак», «Наш современник», «День и Ночь», «Подъём» (Воронеж), «Немига литературная» (Белоруссия), «Простор» (Казахстан); в коллективных сборниках, издававшихся в Москве и Казани; в альманахах «Поэзия» и «Истоки» (издательство «Молодая гвардия»), в альманахе «Сихоте – Олимп» (Дальний Восток), в альманахе «Арина» (Нижний Новгород), в альманахе «Коростель» («Письма из России), в еженедельниках «Литературная Россия» и «Пульс» (Болгария), в газетах Татарстана, Орла, Костромы, в «Общероссийской литературной газете», издающейся Международным Сообществом писательских союзов.

Критические и хвалебные отзывы о своих публикациях и книгах поэт никогда не собирал, хотя они были. Из тех, кто так или иначе откликался в печати на произведения Алешкова, он помнит Степана Щипачева, Марка Соболя, Николая Сидоренко, Николая Старшинова, Николая Беляева, Александра Боброва, Николая Рачкова Рафаэля Мустафина, Разиля Валеева, Геннадия Морозова, Николая Перовского, Марьям Ларину, Наталью Вердеревскую, Ларису Полякову, Веру Арямнову, Рамиля Сарчина.

В 2005 году стал лауреатом литературной премии имени Г. Р. Державина за книгу избранных стихотворений и поэм «Сын Петра и Мариши». Награждён юбилейной медалью «20 лет Победы над фашистской Германией» (1965 г.), медалью «За заслуги в области культуры» (2005 г.), почётным знаком «Ударник строительства КамАЗа» (1987 г.), медалью «За заслуги перед городом Набережные Челны», медалью в честь тысячелетия города Казани.

В декабре 2009 года стал лауреатом Всероссийской литературной премии «Ладога» имени Александра Прокофьева за книгу стихотворений «Свет небесный».

СТИХОТВОРЕНИЯ

* * *

                                    Ты жива ещё, моя старушка?

                                                          Сергей Есенин

           Поэтов в России любят только после смерти.

                                                            Из Интернета

Вернуть соловьиные годы,

упасть в луговую траву!..

Хотелось любви и свободы,

хотелось в Казань и Москву

из Богом забытой Орловки.

Вперёд! И Казань, и Москва

капканы свои и уловки

расставили – выжил едва.

Вернулся, аж мать не узнала,

смурным из незваных гостей.

Чьё солнце тебя обжигало,

чей холод прошиб до костей?

Родная! Ни солнце, ни вьюга

меня не свалили бы с ног,

я сам из похмельного круга 

сбежал на орловский порог.

В столицах чужие бульдоги

российскую славу пасут.

Рванёшься по скользкой дороге – 

всю душу тебе растрясут.

Завистники эти цепные, 

гранёным стаканом звеня, 

а с ними и девки срамные

портвейном «лечили» меня.

Тебе не расскажешь об этом, 

но я занесу на скрижаль 

вослед за великим поэтом 

слезы материнской печаль.

Я вырвался из круговерти!

Спас матери иконостас.

И кто там кого после смерти

полюбит – неважно для нас… 

УРОКИ РУССКОГО

Самовар остывал неохотно.

И беседа, как речка, текла.

А лиловые сумерки плотно

опускались на крыши села.

– Ночевать-то оставишь, Мариша?

– На ночь глядя, куда ж ты пойдёшь?..

Вот и жизнь пролетела, а слышу

на два голоса «оканье» сплошь:

– Понесёт – не догонишь на паре, –  

о подружке судачат они:

наша мама и тётенька Варя,

наша гостья из дальней родни.

Мне давно уж пора за тетрадки.

Завтра в школу. Что ж, делаю вид…

Не могу не подслушать украдкой – 

тётя Варя опять говорит:

– Пусть Петруха поправит тычинник – 

в огурешнике вашем дыра.

 – Сам-то в кузнице. Борька починит

или Санька – обоим пора.

– Трудно с ними? Семья-то большая:

трое неслухов, пара невест.

– Нет! Живём, никому не мешая – 

Бог не выдаст, а нехристь не съест.

Чашку чая с гостинцем откушав,

я залезу на тёплую печь.

Пусть вливается в детскую душу

деревенская русская речь.

20.12.12   

МАМИНА ГОДОВЩИНА

Жизнь моя, ты не поле для битвы!

Отсвистели мои соловьи!

Уважаю чужие молитвы,

уповаю всегда на свои.

Каюсь – редко со свечкою в храме

с прихожанами вместе стою,

чтоб Христу и покойнице маме

за судьбу поклониться мою.

Понапрасну я их не тревожу,

но и совесть не зря ворошу.

Я прошу только милости Божьей,

а у мамы прощенья прошу.

Только к старости понял я, «неслух»,

всю печаль материнской слезы,

потому, может быть, и воскресну

от Христовой росы.

11.12.12

* * * 

Кавалергарда век недолог…

                               Булат Окуджава

По небу полуночи ангел летел…

                               Михаил Лермонтов

Дантес – кавалергард. Кавалергард – Мартынов.

И длителен их век, и безмятежны дни.

Осанка, гордый взгляд в потомках не остынут.

Дуэльный кодекс чтя, погибли не они.

Они хотели жить, они имели право

в соперника стрелять, коль поединок свёл.

Стоять за честь свою – смертельная забава.

И Пушкин это знал. Курок противник взвёл…

И после долгих мук душа поэта к звёздам – 

на вечный горний свет отправилась в полёт.

А Лермонтов (наглец!) стрелял с улыбкой в воздух,

он знал, что в небесах бессмертье обретёт.

Что ж, каждому – своё, как скажут офицеры.

Меж небом и землёй – дуэлей тех барьеры.

9.12.12

* * *

Русских много, Рубцов один,

в ком откликнулась наша слава…

А до премий и до седин

доживает других орава.

Что-то странное в этом есть,

и разгадка не всем знакома:

у любого – родни не счесть,

а Рубцов пришёл из детдома.

Безотцовщина – Кузнецов.

Почему же, Россия, снова – 

всем счастливым и хлеб, и кров,

а сиротство взыскует Слова?

8.01.13

* * *

По холмам задремавшей Отчизны…

                                         Николай Рубцов

Автострада моя, автострада!

Четверть века уже за рулём.

Наказание или награда –

по асфальту лететь напролом.

К восходящему древнему Солнцу

направляю смертельный разбег.

Я б хотел, пролетев горизонты,

угодить хоть в двенадцатый век.

Там волшебники и великаны

из тумана бредут по росе.

Здесь гаишники, как тараканы,

выползают с утра на шоссе.

Долог путь ли до финишной тризны?..

Вдруг из детства (пригрезилось мне?)

по холмам задремавшей отчизны

скачет отрок на белом коне.

Уж не я ли, двенадцатилетний,

упредить захотевший беду,

пастушок-коновод не последний

в пятьдесят деревенском году?

Нет! Мираж! Лошадиные силы –

под капотом машины моей.

Рву напрасно последние жилы –

не догнать мне живых лошадей.

23.07.11

ПОСВЯЩЕНИЕ ДРУГУ

 «Я устал от двадцатого века…»

                           Владимир Соколов

В сине море впадают реки.

Божьи храмы зовут к добру.

Я останусь в двадцатом веке,

в двадцать первом я лишь умру.

Видишь, Кама и видишь, Волга

продолжают вершить свой бег…

Был Серебряным он недолго,

век двадцатый, Свинцовый век.

Я подброшу в костёр поленья.

Вот и жизнь пролетела, друг,

в промежуточном поколеньи

между хлёстких смертельных вьюг.

Наши батьки в граните, в бронзе

иль с крестов посреди могил

смотрят пристально: дети, бросьте

нашу славу пускать в распыл!

Мы профукали вашу славу.

Ваши внуки взрослеют, но

на Кавказе спасать державу

им под пулями суждено.

Поздно, друг мой, чесать в затылке.

Сядь к огню, если ты продрог

в междуречьи, как на развилке

вековых, столбовых дорог.

Помолчим-ка давай с тобою,

коль ответить не можем им.

Перед ними с пустой сумою

на пороге почти стоим.

Или вправду мы виноваты,

что Россия трещит по швам?

Над простором речным закаты

злые слёзы подсушат нам…

В сине море впадают реки.

Божьи храмы зовут к добру.

Я останусь в двадцатом веке,

в двадцать первом я лишь умру.

ИНДИЯ

Тёмно-синее небо,

а на небе звезда

одинокая. Мне бы

снова – на поезда!

К морю! Козыри – крести!

Отыграюсь, шутя!..

Я бы в Индию съездил,

там народ, как дитя.

Там, быть может, поэту

даст Господь благодать.

Но по белому свету

сколько можно плутать?

И не то, чтобы возраст…

Просто надо успеть

в срок – ни рано, ни поздно –

о заветном допеть.

Держат цепко и хватко,

дух пока не взлетел,

Волга, Кама и Вятка –

мой последний предел.

Заслоняю от сглаза

окна русской избы –

к ней с рожденья привязан

пуповиной судьбы.

В ней мальчишкой безусым